Деление на ноль

Два обугленных скелета лежали, обнявшись, на сгнивших остатках дивана. И было удивительно, как они так хорошо сохранились в разрушенной до основания квартире типового московского дома. Все, что могло уцелеть, давно растащили мародеры, оставив после себя еще больший бардак. По сути, в комнате не было ничего, кроме дивана, обломков мебели и разбросанных по полу обугленных книг. Вместо обоев стены облеплены обрывками листовок, чьи лозунги и призывы успели не только устареть, но и потерять всякий смысл. Единственным напоминанием о минувшей жизни была забившаяся в дальний угол комнаты фоторамка с растрескавшимся помутневшим стеклом, а за ним – два еле угадываемых силуэта на фотокарточке. Изображение вспенилось и размылилось от времени, превратив фото в некую абстракцию – призрачным напоминанием о таком далеком прошлом.

Раньше была совсем другая жизнь. Душный мегаполис гудел, отравляя все живое. Под окнами вечно рычали машины,  исторгая из выхлопных труб едкую бензиновую гарь. Люди сновали туда-сюда по своим делам. Бездомные кошки натужно орали, когда их выходили кормить сердобольные старухи. Собачники то и дело цеплялись к ним, а огромные псы норовили разорвать прочные намордники и наброситься на обнаглевшую стаю кошек и котов. Подвыпившая молодежь по ночам устраивала районные разборки, оставляя к утру лишь битые пивные бутылки да ворох окурков. Жирные черные вороны хрипло каркали, а потом принимались растаскивать вокруг дома сваленный в урне мусор. Дворники были редкостью, поэтому мусора обычно было много, как и ворон. Да и люди привыкли жить в этом хламе и не стремились делать мир вокруг себя лучше.

Он любил кошек, она – собак. Он выпускал гигантские тучи ароматного пара над головой, а она курила тонкие дамские сигареты. Она не любило душное метро, а он – переполненные автобусы. Она любила «Мастера и Маргариту», а он – «Учение дона Хуана». И так было во всем. Он явно не был героем ее любовного романа, а она просто терпела его присутствие и позволяла быть рядом. Их отношения были похожи на роман Булгакова, прочитанный наоборот. Он то уходил, то возвращался, всегда был где-то рядом, но то и дело хотел затеряться в этом отравленном и токсичном городе, будто и не было его вовсе, где-то в глубине перекопанных дорожными рабочими глухих районов, среди набившей оскомину тротуарной плитки и тошнотворных билбордов с чересчур счастливой физиономией мэра. Приторно счастливой… Он не любил быть счастливым, да и не пытался, сгоряча разрушая все, что так кропотливо строил. А она… Она просто терпела.

Пропитанный бензином воздух хорошо сочетался с убойной дозой алкоголя и обезболивающих. Улицы начинали медленно расплываться в свете тусклых фонарей, а непрекращающаяся душевная боль на миг утихала, чтобы с приходом нового дня начаться с новой силой. Музыка в наушниках была депрессивной и тяжелой, а наркотики легкими, но и это служило альтернативой мрачнеющей с каждым днем реальности. С одной стороны бубнил через стену соседский телевизор, вещающий про политику, а с другой – Всемирная паутина, умело разбавляющая непрекращающийся поток чернухи мемасами с котиками. Толстые книги одиноко пылились на полках, уступив место новостным лентам и социальным сетям.

Он ее совершенно не знал, несмотря на долгие годы, прожитые вместе. Или ему казалось, что знал, и год от года он продолжал питать одни и те же иллюзии. Терпел ее мужчин, все глубже погрязая в бесконечной депрессии. А в промежутках – бордели и кратковременные запои со всеми вытекающими. Вдалеке маячила свисающая с потолка петля, но он предпочитал ее оставить на потом, незаметно приближаясь к решающей черте.

Из памяти стирались телефоны и лица друзей, равно как и любовниц, коллег, назойливых рекламных агентов и тех, кто просто ошибся номером. Жизнь напоминала бесконечный «Бэд Трип» с кратковременными просветлениями коротких встреч с ней. И он был с ней и в горе, и в радости. А потом начиналась все та же рутина, и неприветливый город вновь распахивал свои объятия, напоминая одну гигантскую стройку.

 Воздух со временем приобретал странный горьковатый привкус, вынуждая перейти на продукцию «Бритиш Американ Табако». Пустынные ночные аллеи извивались змеями в тусклом свете фонарей. Листва на безжизненных деревьях напоминала изжеванную бумагу, а вода в пруду, вдоль которого он любил часто гулять, позеленела и покрылась тиной. Стены домов стремительно покрывались коррозией, выпячивая наружу черные квадраты окон. Из черной пустоты на улицу лился шипящий и потрескивающий телеэфир. С оруэлловскими интонациями он чеканил тонны пропаганды, обвивая ею постройки, будто проводами. Днем людей на улицах становилось все больше. Разноцветные транспаранты смешивались в один большой клубок, превращаясь к исходу дня в багряное месиво. А размытые дороги с вздыбленной плиткой неприятно чавкали под подошвами сапог.

Разбитые и поваленные на растрескавшийся асфальт фонари чередовались с разбитыми или полностью выгоревшими машинами. Бездомные кошки бесследно пропали, да и собак стало не видать, как и сердобольных старушек. Почти спившаяся молодежь устраивала драки и поножовщину уже не только ночью, но и днем. Мусора вокруг дома становилось все больше. Как и ворон, все больше напоминавших огромные черные кляксы. Опрокинутая урна с мусором и заблеванный подъезд стали обыденными.

Он все реже приезжал к ней. А когда приезжать стало не на чем – шел через весь город пешком, время от времени брезгливо перешагивая через изуродованные человеческие трупы. Когда он продирался к ее квартире, она все так же встречала и терпела его. Все та же кухня, только более прокуренная, коррозия на стенах, плите и холодильнике. Мутное оконное стекло, скрывающее разгромленный двор, стало еще мутнее и начало зарастать паутиной. Они делали вид, что ничего не происходит, и продолжали непринужденно пить безвкусный чай. А потом устало шли в комнату и молча засыпали в постели. Без снов, посреди бездонной пустоты льющегося отовсюду телеэфира.

Утро наступало быстрее, чем они успевали закрыть глаза. Потом кухня, щелчок пьезозажигалки, теплое пламя газовой горелки, такой же безвкусный, как чай, кофе и сигареты. Он курил одну за другой, а она молча смотрела на него, и с каждым его новым визитом ее глаза становились все печальнее. И так раз за разом по кругу, который стал бесконечным. Из ее жизни пропали другие мужчины, а из его – женщины. Пропали друзья и знакомые, пропали назойливые рекламщики и даже те, кто когда-то ошибался номером, перестали звонить. Их мир постепенно сузился до маленькой кухни, где ему когда-то не было места. Все, что у них оставалось, – чувства. Это не была сметающая все и вся на своем пути любовь. Скорее, что-то теплое и родное, что удерживало их вместе все эти годы.

Иллюзии растаяли как дым. Он больше не романтизировал ее образ, а она ставила на плиту чайник, шла обратно, садилась напротив него и продолжала терпеть. Они либо молчали, либо читали книги, лежа на диване. Он все больше увлекался Булгаковым, а она – Кастанедой. Листы в книгах быстро желтели, а сами книги после очередного прочтения рассыпались в прах. И чтобы сберечь оставшиеся, они начали пересказывать друг другу прочитанное, то и дело приукрашая и привирая в некоторых местах. Иногда и вовсе несли отсебятину, но делали вид, что безоговорочно верят этому бреду.

Он уже не ходил через весь город к ней. Он жил на ее кухне, используя вместо кровати небольшую скамейку. Но все чаще они шли в комнату, укладывались на ободранном диване и засыпали без снов. Он все еще ее любил, а она продолжала терпеть его. Иногда в минуты близости мир вокруг растворялся подобно кусочку сахара в чашке безвкусного чая. А дальше – сон без снов и бескрайняя пустота, отгороженная лишь уголками их общей постели.

В магазинах – пустые полки и безлюдно. На улице ни души. Нет ни кошек, ни собак. Даже черные кляксы ворон исчезли. Холодный пронизывающий ветер гонял ворох мусора по двору. С неба на измазанный засохшей кровью растрескавшийся асфальт падали первые снежинки.

Все свое тепло он продолжал отдавать ей, а она все терпела его и согревала как могла. Дни и ночи летели незаметно. Они не становились моложе, да и счастливее, наверное, тоже. Они молча прогуливались по пустынным московским улочкам, фактически оставшись одни в большом городе, среди пустых кофеен, баров и ресторанов, безлюдных парков и заросших тиной прудов.

Он давно бросил пить, и обезболивающие больше не помогали. Единственным его наркотиком стала она. И чем больше он был с ней, тем больше понимал, что совершенно ее не знает. Он то признавался ей в любви, то всем сердцем ненавидел. Он то уходил, то снова возвращался из бездонной пустоты. И каждый раз ее глаза становились все печальнее. Она была его королевой – королевой со странностями – и все так же продолжала его терпеть. Он трепал нервы ей, а она ему, а потом они шли в комнату, ложились на диван и спали без снов.

Утро, щелчок пьезозажигалки, безвкусный кофе… Но чем дольше они были вместе, тем кофе казался вкуснее. А ночи без снов уже не так беспокоили, как раньше. Фонящий отовсюду телеэфир больше не вызывал приступов мигрени, а тепло, что они дарили друг другу, становилось все теплее. На место пересказов книг пришли новые, куда более интересные сюжеты. Промозглый Питер и манящий погожий Израиль уже были не где-то там, за пределами чернеющих окон, а здесь, в маленькой квартире на окраине города.

Порой хотелось выйти из комнаты и совершать ошибки, но за заросшими паутиной окнами не было ничего, кроме бездонной пустоты. Поэтому канувший в бездну мир стал приходить к ним в виде рваных обрывков старых кинолент. Всемирной паутины не было, как и соцсетей. Мемасы и котики остались в прошлом, на страницах блеклых принтерных распечаток. Лишь телеэфир продолжал фонить за окнами.

На окна поверх паутины лег толстый слой фольги, чтобы как-то убить это мерзостный фон. Сваленные на стол вещи постепенно превращались в воспоминания. И разбросанный по комнате хлам давно перестал казаться хламом.

Он продолжал любить ее и временами сходить от этой любви с ума. Она порой больше не могла терпеть, но они продолжали быть вместе. Он считал, что недостоин ее, а она – что ломает ему жизнь. Он думал, что у нее своя жизнь, а она ничего не думала. Лишь в глазах с каждым днем было все больше печали.

Они ходили по Парижу в завернутой в фольгу квартире. Помогало мало, но теперь хотя бы телевизионный фон не так докучал, как раньше. Они больше не молчали на прогулках, рассказывая друг другу о каждом прожитом дне вместе. Он больше не устраивал любовных истерик, а она…

Однажды ночью мир на минуту затих. Исчезло все, что окружало их раньше. Не было ничего, кроме них двоих. Они лежали на своем ободранном диване и молча смотрели в потолок, когда за окнами наконец все стихло. В этот момент он решил ей высказать все, что так боялся сказать ей за все эти прожитые годы. Он все говорил и говорил, а она мочала и слушала. А он говорил и говорил, постоянно сбиваясь. О том, как терпел ее мужчин, о том, как любил все эти годы, о минутах близости, о ночах без снов и безвкусном чае, о кошках, собаках и ворчливых старухах, о прочитанных книгах и о том, как не может жить без нее, как выжег однажды всю душу, и как бы она ни просила, невольно зациклился на ней, хватаясь за ее душевное тепло как за соломинку. Он все говорил и говорил, а когда слова закончились, просто крепко обнял ее и зарыдал. Никогда прежде он не мог позволить себе такой роскоши. Порой ему хотелось не просто разрыдаться, а завыть, но как бы он ни старался – не мог этого сделать. И вот эту невидимую плотину наконец прорвало. Он рыдал как никогда в жизни, признаваясь вновь и вновь ей в любви. Это не была любовная истерика – это было нечто другое… Он толком не понимал – что, а она слушала и молчала. По ее лицу текли горячие, как огонь, слезы, а он целовал ее, будто делает это последний раз в жизни.

Внезапно яркая вспышка озарила ночь. Она сметала все на своем пути, будто вырвавшаяся из глубины грудной клетки нечеловеческая любовь. Она огненным потоком неслась по мертвым улочкам, стирая пустые кофейни, безлюдные парки и дворы, окровавленные транспаранты, изъеденные ржавчиной дома с черными квадратными окнами, обесточив и погрузив во мрак на мгновение целую планету. Останкинская башня вспыхнула спичкой и исчезла, будто ее и не было никогда. Мир исчез, впервые оставив влюбленных наедине друг с другом, чтобы она впервые сказала ему то самое сокровенное «да», которого он ждал до последней минуты своей жизни. И когда она произнесла это короткое слово, мироздание рухнуло, оставив их одних, будто роман Булгакова начали читать задом наперед. Он впервые был ее Мастером, а она – Маргаритой. Они остались наедине с вселенной, где не было ничего, кроме них и их любви, поделившей планеты и галактики на ноль…Уже не нужно было ни говорить, ни терпеть – они молча стояли, обняв друг друга, пока мир растворялся без остатка в жерновах холодного и бездушного космоса.

Пройдет не одна тысяча лет, прежде чем они снова встретятся. Их вновь сведет Всемирная паутина, погрузив с головой в соцсети и мемасы с котиками. Будут редкие встречи, чаепития на кухне, безвкусный чай и щелчок, выбивающий из газовой горелки пламя. Это все будет потом, а сейчас перед ними открыт бескрайний космический простор и тысячи лет, которые они проведут вместе, подарив на прощание бездонной пустоте канувшего мироздания свое выцветшее фото. А остальное пускай дорисует фантазия.