Фестиваль

   ФЕСТИВАЛЬ

  На закате советской империи вдруг грянул Фестиваль! Точнее – XII Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Я тогда работал на земле странной и притягательной – на Мутновке, участок ревел как десяток реактивных самолетов на взлете, выстреливая в небо фонтаны пара, скрежетали буровые, пробиваясь к земному очагу, нависала над нами глыбища Мутновского вулкана, - все было здорово.
  Я сбежал на Мутновку от городской суеты, чтобы закончить цикл рассказов, работа на газокаротажной станции позволяла это сделать - аппаратура работала в автоматическом режиме, сиди, пиши, поглядывай.
  И вдруг приходит ко мне в балок буровой мастер и говорит: «Тебя вниз вызывают!»  -«Кто?» - «Какой-то Сигаров»…
  Буровая стояла на аварии, ковыряться им было еще недели две, и я улетел.
  «Готовься к фестивалю!» - сказал Евгений Игнатьевич при встрече. Меня? За какие коврижки? Да я даже не комсомолец!
  Из комсомола я вышел после армии, отработал первый на «гражданке» зимний полевой сезон, вылетел в город, а там секретарь экспедиционной комсы ко мне с вопросом о взносах. Я ему говорю, мол, давай, пропьем эти деньги, мне не жалко, но у меня там никакой комсомольской работы среди бичей не проводилось и не предвидится. Отчислили.
  Оказалось, новые времена! Новый Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев дал понять: жить не по партийной принадлежности, а по способностям. Да и делегация собирается разношерстная: храбрый милиционер и художница, молодой траловый мастер и строитель, бард, спортсмен, пара секретарей таки, да и я – от молодых писателей. Я было еще побрыкался – мол, рассказы покатили, некогда, но когда узнал, что на Фестиваль летит и сам Сигарев, согласился. У Сигарева это уже был второй Фестиваль молодежи и студентов в Москве, на первом он был еще в далеком 1957 году, и вот – спустя 28 лет…
  Мы летели над Россией. Над пустой Россией – ни дымка, ни огонечка, ни дороги…  Разговорились. Оказывается, самолет с Камчатки на Москву летит по так называемой «дуге большого круга», это штурманский термин, проще говоря, мы летим по самой кромке материка: слева – Заполярье, справа – Ледовитый океан. Пустота…. Так лететь короче. Впрочем, если провести прямую от Камчатки до Москвы, то и там особых признаков перенаселения не заметишь.
  Эта мысль показалась Сигареву интересной, он тут же достал блокнот и начал писать. Через пару часов оказалось готовым не только стихотворение «Ночные самолеты», но и песня – наш бард Лева Лысиков тут же подобрал мелодию. Собрались кружком, стукаясь головами и заглядывая в блокнот, спели вполголоса. Понравилось! Позднее это стихотворение появилось в журнале «Дальний Восток».
. А тогда, в самолете,  Лева пел и пел, даже рванул на международную тему:

                Едет Кутузов
                Быть французов.

  Это был краткий бардовский пересказ «Войны и мира», а он не мог не спеть еще одну, международную фестивальную:

                На подводной лодочке с атомным моторчиком
                Да с десятком бомбочек под сотню мегатонн
                Пересек Атлантику и зову наводчика:
                "Наводи, - говорю, - Петров, на город Вашингтон!"

    И секретарь обкома комсомола Шестопалов ласково грозил ему пальчиком.

  А нас еще лететь и лететь – еще часов шесть!
  За это время, когда сидишь в соседних креслах, о чем только не переговоришь! Вспомнил я и то, как меня оповестили на Мутновке о Фестивале, как смешно наш «бурила» перепутал фамилию.
  «А ты знаешь, Павел, он был недалек от истины», - сказал Сигарев.
    И рассказал историю о том, как появилась фамилия. По его словам, Светлейший князь Потемкин однажды был задет замечанием испанского посла. Посол, пробуя сигары, свернутые из листьев кубинского табака, заметил, что вот в России таковых никогда не будет. Увы, господа, сиречь - Северная пальмира, здесь табак не вырастет. Посол – не какой-нибудь зарвавшийся граф, его на дуэль не вызовешь, надо делом отвечать.
  И начал Светлейший секретное, одно из самых нелепых предприятий в истории России – выращивание табака. Был, якобы, послан на Кубу российский корабль за семенами и саженцами, а потом, по возвращению, целая деревня крепостных была отряжена на выращивание заморского зелья. Взращивали в теплицах, караулили денно и нощно, жгли дымные костры, когда подмораживало, крестьян жаловали за первые всходы и пороли на конюшнях за недогляд.
  И вот через два года Потемкин снова собрал гостей, да и про испанского посла не забыл. После званого обеда пригласил мужчин в курительную комнату, что рядом с кабинетом Светлейшего. Угостил сигарами…
  «Да, хороши!» - сказал испанский посол. – «Я же говорил, что в России никогда не будет таких своих сигар. Климат не тот. Не сможете!» - «Ан смогли»! – грянул тут во весь голос Потемкин. А потом повел гостей в оранжереи. Триумф был полный! На радостях Светлейший пожаловал всей деревне вольную, дал людям денег, бабам – еще и платки нарядные, да и присвоил одну на всех фамилию: Сигарёвы.
  История была в духе Светлейшего. Он мог на званом обеде предложить дамам десерт – вазочку с брильянтами, каждая могла наполнить золотую ложечку драгоценностями и взять их себе. До сих пор сохранились рядом с дворцом Потемкина и его оранжереи…

   Вот и мы себя в эти годы чувствовали, как крепостные, выпущенные на волю за выращенный табак. «Завтра мне дали свободу… Что я с ней делать буду?» - пел Высоцкий.
   Тогда уже чувствовалось, что Империя живет на издохе, что этот Фестиваль – последнее  массовое шоу в стране.
 Прилетели. Поселились рядом с ВДНХ, нам выдали льняные костюмчики с вышитыми фестивальными ромашками на лацканах, настоящие кроссовки и по бутылке Фанты. Я все пытался найти какую-то международную литературную лабораторию, где обменивались мнениями (через переводчиков) поэты и прозаики разных стран. Но разноцветный фестивальный муравейник кишел, и найти что-либо было трудно.
  А потом грянуло открытие: Лужники, Леонтьев на мигающем «аварийкой» и всеми остальными фарами лимузине, знаменосцы, М.С. Горбачев на трибуне. Потом по беговой дорожке пошли делегации. Некоторые участники фестиваля были встречены овациями, трибуны вставали (кроме американцев – те сидели, положив ноги  на барьер).
    Трибуны работали – по команде дирижера поднимали какие-то разноцветные картонки, так получались огромные картины: Москва, фестиваль, мир, дружба. Тысячи спортсменов выбегали на футбольный газон, быстро строились, создавая живые рисунки. Гремела музыка – это был имперский праздник.
   Я пошел под трибуны – покурить. Там, не обращая внимания на окружающих,  быстро, как солдатики, переодевались сотни участников этих «живых картинок», они переговаривались, беззлобно матерясь. Пахло потом и пивом. Потом они убегали с топотом молодого табуна, приклеив счастливые улыбки на лица, а навстречу уже неслись другие – менять костюмы.
    Какой-то человек в платке, повязанном на лицо до самых глаз, с тросточкой,  шел один, спотыкался, порою его заносило на обочину. Человек нес табличку с названием своей страны.  Евгений Игнатьевич полез в сумку и вдруг достал морской бинокль (вот что значит командирская привычка!), поглядел: «Да он плачет!» - и протянул бинокль мне. Похоже, парень действительно плакал.
  Диктор объявил, что это Мигель Санчос, но это не настоящее имя, а псевдоним, что он прибыл из страны с диктаторским режимом, партизаны-камрадос собрали деньги на поездку, но границу делегату пришлось проходить нелегально. Его ранили в ногу приспешники режима, но он сумел уползти с сопредельную страну, и вот сейчас Мигель с нами.
 
   «Напиши!» - сказал Сигарев. – «Ну, не знаю», - честно сказал я. -  «Может быть».
  А я не смог. Не написал о фестивале ни строчки. Стихотворение о раненном участнике фестиваля появилось у Евгения Игнатьевича все в том же «Дальнем Востоке».
  Тогда это была нормальная практика – съездил в творческую командировку, отработай.
И скоро Сигарев напомнил мне об этом. «Есть возможность съездить в Пицунду! Совещание молодых писателей, пишущих для детей и юношества», - сказал он при встрече. – «Двадцать четыре дня, работа в семинарах с интересными людьми». – «Ух ты! Здорово. Только я не пишу для детей». – «У тебя есть фантастика, печаталась в альманахе «Искатель», повесть о геологах, это вполне можно подвести под категорию «для юношей». Поедешь?» - «…. Спасибо!» - «Ну, «спасибом» не отделаешься. Прежде, чем ехать в холодную Пицунду, съездишь в солнечный Магадан. Есть разнарядка от обкома комсомола, надо почитать что-нибудь народу на прииске Дукат. И без новых стихов не возвращайся!»
  В Магадане в те дни было за сорок градусов мороза, но пиратское название прииска подкупило. Морозы я видел покрепче, в Бодайбо приходилось жить и работать при -55, а вот магаданцев хотелось посмотреть поближе. Тогда уже вышел и прогремел роман Олега Куваева «Территория», я зачитал его до дыр, даже нашел даже несколько прототипов и просто людей знавших Куваева, а вот самой земли колымской не видел.
  Город нас встретил морозным туманом, ребята из местного обкома комсомола повезли в гостиницу, поселили, предложили отметить знакомство. В небольшом ресторанчике рассказали, что золото на Колыме закончилось, что утреннюю зарядку по местному радио передают так: «Делай, падла, раз! Делай, падла, два!!» - шутка, конечно… и что собираются открыть бизнес – туры для иностранцев по лагерям Гулага. Рядом пили водку мужчины с тяжелыми лицами и пристальными взглядами. Крутилась в голове фраза, мелькнувшая за соседним столом: «Магадан… шагодам… горький дым». Появилось предчувствие стихотворения.
  Но написалось оно гораздо позднее, после разговором в Пицунде с автором «Непридуманного» Львом Разгоном, отмотавшим срок в сталинских лагерях. Он был в Пицунде с женой, седой маленькой женщиной, которая тоже прошла через этот ад. Они познакомились и поженились на «расконвойке». Там она работала в «вошебойке» (пропаривала зэковские робы) в паре с женой Михаила Ивановича Калинина, Всесоюзного старосты. Тогда я сделал набросок, уезжая в Америку, сжег все черновики, а через десять лет, я  опять вдруг оказался в Магадане - наш самолет не приняла Камчатка, и нас посадили на другом берегу Охотского моря, опять был мороз, все вспомнилось, дописалось до последней строчки:

Это небо бесстрастное, мертвый мороз
Бог своим состраданием подголубил,
Кто увидел – попался, и памятью врос
В эту землю промерзшую аж до могил.

   Магадан… шагодам… горький дым…

Сосчитай эти сопки, безлиственный лес,
Да погосты ищи, а не желтый металл!
Что, сынок, ты решил: вот счастливый билет? –
А за что это все?
                Кто судьбу заказал?

   Магадан… в дробадан… опоздал…

Если хочешь гадать – воск в водичку не лей!
Вот, лови самородок, взгляни на судьбу,
Не жалей уходящих в туман кораблей,
И себя не жалей – за талант и гульбу…

   Магадан… по годам… в лабуду…

Вот похожий на дулю (да с вывертом вам!),
Этот – крест-самородок (для новых святых?),
Вот – копыто (шагаешь ты по головам!),
Золотая овца (может, для понятых?)

   Магадан… погадал… в шарабан…


Эти деньги дурные – на выдохе спирт,
Обожгут, а потом разольются теплом…
Магадан, он не фраер, все помнит, не спит,
Надо – тельник рванет и пойдет напролом!

Магадан… ты, пацан… дуролом…

Никогда с Колымой нам не выпить на «ты»!
А уехать? Вали! Кто посмел запрещать!
Звезды падают, жгут, вот уж –
                до мерзлоты! –
Словно искры из сталинской трубки трещат.

  Магадан… Богом дан – застращать?…

Это золото – просто тяжелый песок,
Есть на свете, сынок,  подороже дела!
Эта власть (от бессилия!) – пулю в висок,
Ничего, кроме смерти, опять не дала!

   Магадан… пей, братан!.. ну, пошла…

Нам на небо не взять даже вон – рюкзака…
Наша русская жизнь, как стакан первача…
Доходягой я был – враг народа, зэка,
Пережил и Хозяина, и стукача.

  Магадан… трудно Там… отвечать?..

А потянет когда на юга по годам,
Опостылят вдруг золото, водка, мороз, -
Магадан, твою мать, погоди, Магадан!
Я не сдал тебя, падлу, не думай всерьез…

  Магадан… Магадан… Ну, до слез…
   
             15 февраля 08 г, Магадан

    О Сигареве я думал часто, уход его в лучший из миров резанул по сердцу, но большой потери я не почувствовал – мысленные диалоги продолжались, я физически ощущал его присутствие, взгляд в спину. Однажды, когда он был еще жив,  я поймал себя на мысли, что у меня нет ни одного стихотворения, посвященного ему. Тогда я стал вспоминать – где бы мне больше всего хотелось очутиться с ним вместе. Наверное, в Пицунде – там было о чем поговорить, поразмыслить. Так появилось это стихотворение.

                Пицунда
                Евгению Сигареву

Уедем в Пицунду! Там море лениво,
И горы, и небо - все патриархально,
А в мокром песке, сразу после отлива,
Блестят пятаки наших судеб нахально.

Алтын – от Мишеля, целковый – от Саши,
Полтинник совписовский – вон серебрится,
А эту монету, где буквы не наши,
Бросала Тамара, ну, та, что царица!

Вернуться бы всем на библейскую землю,
Коснуться друг друга – не духи, не тени,
Здесь горы и море стихам только внемлют,
А это – и вечность, и смерть, и забвенье.
 
Уедем в Пицунду! И выпьем, как прежде,
И с ног нас не свалит крепчайшая чача,
И взгляды блестят, и витают надежды,
Там верят в поэзию, дружбу, удачу!

Нас в лодке качало, несло от причала,
А мы в небеса беспардонно глазели,
И здесь мироздания было начало –
В тяжелой, солёной, весёлой купели.

Там лагерник старый – прозаик и стоик,
Полвека сидевший для ясности мысли,
Поведал одну из забавных историй –
Куда мы идем и откуда мы вышли.

Поедем в Пицунду! Там запах магнолий
Действительно спорит с ветрами Эллады,
И пахнет здесь юностью, только давно ли
Мы пели и пили, слагали баллады?

Поедем в Пицунду, забудем все страхи,
Коль в этом нужда – откопать «калаши»-то?
И будем стрелять за хорей, амфибрахий,
За право сидеть под замшелым самшитом.

Неправда, что всё раздолбали снаряды,
Всё это – фантазии глупых поэтов,
Там дамы меняли мужчин и наряды,
Что было приятней – спросить бы об этом!

Там в Доме Писателей ящик заглючил,
И меченый Горби поёт про свободу,
Мы верим, надеемся – всё будет лучше,
Не сразу, но лучше… ну так… год от году…


Уедем в Пицунду, хоть на три секунды,
Пусть адрес черкнет мне мой критик смешливый…
Кто умер, кто спился, кого – за цугундер…
Там непонимание было счастливым!

Уедем в Пицунду!

                19 октября 06 г