7

Предыдущая глава: http://proza.ru/2018/12/26/1919
--------------------------------

У зимы, казалось, не было ни начала, ни конца. Она вьюжила, метелила повсюду, властвовала, морозила угрюмо-серое, и без того постоянно заледенелое небо, по которому растерянно бродили неприкаянные северные тучи. Мурманск замирал, коченел от дыхания зимы, ёжился под страхом новых авианалётов, бомбардировок, поглядывая в неисчерпаемую пропастную высь, туда, где пряталось равнодушное белое солнце.

В середине января, кристально-морозным утром, объявили построение в школьном дворе. Сверкали на свесах крыш длинные остроконечные сосульки, молчали в безгласной тоске голые тополя и берёзки — словно прощались, махали огрубелыми сучковатыми ветвями, качали-кивали лысыми кронами. У кованых ворот стояла крытая полуторка, парень-водитель в измызганном, запачканном соляркой ватнике, осматривал, озадаченно хмурясь, облепленные грязным снегом колёса, заглядывал куда-то под днище, снова возвращался к кабине, где торчал металлически холодной заслонкой поднятый капот.

Ригер в своей привычно сухой, немногословной манере объявил: обучение закончено, отныне курсанты зачислены в разведывательно-диверсионное подразделение Северного флота и отправляются в город Полярный для дальнейшего несения службы. Ваня слушал. Не понимал: радуется или огорчается. Как будто что-то оборвалось, минуло… или началось? Не понятно. Летел в лицо крупный, словно бы всё ещё новогодний снег, уныло-муторно подмывало в груди, жгло тлеющим угольком. Кончилось? Начинается?.. Со странным чувством волнения ли, ожидания глядел на квадратные окна школы. Всё-таки начинается.

Мария была весёлая, румяная, звонко смеялась и шутила, светила ясными глазами из-под шапки-ушанки. Ваня помог ей взобраться в кузов машины, стараясь не касаться округлых мест, но обшаривая взглядом субтильно-хрупкую фигурку в грубой суконной шинели. Так смотрит, наверное, голодный на хлеб — зная, что не дадут, не одарят; понимал это и со стыдом прятал глаза. Нельзя так смотреть. Нельзя марать эту нетронутую, невинно-непорочную целомудренную чистоту такой грязью — это сродни кощунству. Молча укорял сем себя, ругал, а потом опять смотрел.

Последним выбежал Руслан с линялым вещмешком и гитарой за спиной, ловко, не сбавляя скорости, заскочил в забитый кузов.

— Гитарка-то тебе зачем? — со смехом спросил кто-то.

Руслан уселся на скамью, снял её, любовно-трепетно огладил ладонью деку с исчёрканным, полуизчезнувшим да затёртым глянцем.

— Играть буду, — выдохнул-улыбнулся он, коснулся кончиками пальцев струн. Те запели в ответ. Руслан перебирал их, опустив ресницы — только сейчас почему-то Ваня заметил, какие они длинные и густые. Дрожал в полуулыбке уголок губ. Руслан-весельчак, гуляка, шутник и балагур, вечно надеющийся, уповающий на свой постоянный «авось», Руслан-заводила — он был самым неунывающим человеком в мире. Поигрывал, трепал гитарные струны, косился-зыркал на Ангелину, что сидела у самой кабины — отрешённая, серьёзно-задумчивая, будто оторванная от реальности. Но в глазах нет-нет да и мелькала улыбка: мечтательная, полная потаённых надежд и какой-то лучистой то ли уверенности, то ли решительности. Такой взгляд бывает только у молодых — когда жизнь впереди, когда знаешь-думаешь, что всё ещё будет, сбудется, произойдёт, и непременно хорошее и счастливое.

Ангелина отличалась от других девушек-курсантов. И не только именем — всем. Она была строго-неподступной, надёжно-обязательной, чувствовалась в ней однозначная, как чёрным по белому, глубина, принципиальность — смотрела неумолимо-немигающе из серых с малой голубизной глаз. К такой не подойдёшь, не подлезешь, только сунься — отбреет так, что мало не покажется. В Ангелине отсутствовала присущая, казалось бы, всем девушкам лёгкость, игривость, не было той самой теплоты, кротости, неизбывной женской податливости. Ей бы полком командовать — вся она состояла из армейской аккуратности, чести-доблести, воинской необходимости. И форма сидела на ней как родная, даже скучные солдатские брюки были к лицу.

Рядом дремал инструктор Татарников, зажав между коленей трёхлинейку в ветхом чехле. Галдели бывшие теперь курсанты. В брезентовом нутре полуторки пахло застарелой, примороженной грязью, солдатами, металлом и сыростью.

Ваня повернулся к Марии. Та глядела куда-то в серое пространство, что вилось-петляло за полуторкой, сжимала в варежках руки. Колёса оставляли в свежем снегу две мелкие колеи, летел пушистой белой мошкарой снег, стлался ледяной ветер.

Мария нагнулась, раскрыла свой стоящий у ног туго набитый вещмешок. Чем? Что могла взять с собой на войну девушка? Зеркальце, — думал Ваня, может быть, пудреницу, губную помаду, ещё что-то, о чём он и представления не имел. Женский мир был загадкой для него, туманной непривычной далью, в которую он заглянул всего лишь раз, когда зашёл однажды в родительскую спальню. Конечно, он бывал там и раньше, но тогда вдруг наткнулся на лежащее ворохом на кровати бело-кружевное женское бельё, хэбэшные чулки, обшитые атласной лентой нижние юбки — видимо, мать забыла или не успела убрать их в ящик. В тот же момент он пулей вылетел из комнаты, красный до корней волос —испугался, словно увидел что-то запретное и недозволенное. А потом думал: как же она всё это стирала-сушила, если прежде ничего на глаза не попадалось?

Ваня со стыдливым любопытством заглянул в раскрытый сидор и тут же отвёл взгляд. Заметить он успел только солдатский котелок и алюминиевую ложку. Мария выудила из недр вещмешка свёрток, положила себе на колени, раскрыла. Улыбаясь, посмотрела на Ваню:

— Будешь? С капустой.

На оборванном куске ткани лежали аппетитно-румяные пирожки, смотрели поджаристым коричневым боком.

— Буду. — Он протянул руку, поднял вопросительный взор. — Можно два? Руслану ещё.

Мария кивнула. Ваня взял пирожок, передал другу. Тот прервал своё бренчание-игру, перегнулся через гитару и, с охотой схватив угощение, впился в него зубами. На вкус они оказались пресноватыми, клёклыми, с несолёной капустой. Мария раздала всем по пирожку, села обратно.

— Повар дал в дорогу, — пояснила она. — Сказал, часа три трястись по морозу… хоть пожуёте.

Ваня доел последний кусочек, обтёр пальцы друг об друга. Повара он, как и медичку Татьяну Михайловну, видал всего несколько раз — крепко сбитого, жилистого мужичка с пепельным квадратом усов под похожим на дулю носом и извечно сердитым широколобым лицом. Загрубелые руки с множеством мелких шрамиков-порезов, аккуратно остриженные ногти, пружинисто-крадущаяся походка, зоркий взгляд… В Ваниных представлениях повар должен был быть совсем другим, эдаким толстячком-весельчаком с большим животом и по-доброму круглыми, пышущими здоровьем щеками. Таким, какими поваров обычно рисовали в детских книжках, незлобивым и дружелюбным. Этот же больше походил на сторожа или заводского рабочего.

Уже наступал вечер, когда они наконец прибыли в свою новую часть, что стояла на окраине Полярного, на берегу холодного, застывшего подо льдами Баренцева моря. Проезжали мимо притихших, покосившихся домишек, огороженных плетенью или частоколом, заброшенных сараек, пустынно-безжизненных полей, где из-под плотного снега топорщился чёрный сухостой. Здесь, казалось, не было других цветов, только чёрный и белый. Снег — белый, дома — отсырело-чёрные, пахнущие затхлой пылью и талой водой. Вдали дыбились громады скалистых холмов, бессмертных вековых гор, масляно, как нефть, поблёскивала морская вода — тёмная, ледяная, пугающая.

На КПП в кузов заглянул сонный солдат с торчащим из-за плеча чёрным дулом трёхлинейки, буркнул что-то неразборчиво, посветил фонарём. Следом подскочил бойкий краснощёкий сержант и, отдав честь, споро проверил документы. В тёмных, по-азиатски раскосых глазах отражался багряный всполох заката.

— Проезжайте! — махнул он рукой водителю.

Полуторка снова зафырчала мотором. Тело затекло от долгого сидения, задеревенело от мороза, который к ночи становился сильнее — жёг лицо, грыз пальцы на руках и ногах. Остановились у большого каменного здания с осыпавшейся местами штукатуркой и высоким крыльцом с пологими выщербленными ступенями. Огромные, в солнечную ширь окна были заклеены крест-накрест.

Разместили их на втором этаже, в небольшом закутке с узким, пропахшим отсырелым деревом и старой краской коридорчиком и двумя комнатёнками, набитыми-заставленными никелированными казёнными койками. Девушки расположились напротив, за другой дверью — выкрашенной в ядовито-синий цвет и пронзительно скрипучей.

С командиром отделения познакомились тем же вечером. Им оказался высокий, тощий, похожий на богомола в шинели старшина Колесов. Он несколько раз обошёл строй, вглядываясь в лица, хмыкнул, по-командирски завёл руки за спину и сообщил:

— С этого дня вы зачислены в отряд особого назначения разведотдела Северного флота. Я — ваш непосредственный начальник. Со всеми вопросами обращаться ко мне. Вопросы есть?

— Так точно, товарищ старшина! — отозвался Руслан и сделал шаг вперёд, рывком выпрямил плечи. — Когда на задание?

Колесов прошёлся по нему оценивающим взглядом.

— Кто это тут такой нетерпеливый?

— Рядовой Камарин!

Голос Руслана звучал звонко и бодро, в уголках губ затаилась улыбка — как всегда у него бывало.

— На задание… скоро, — качнул головой Колесов. — Тебя первым оповещу, рядовой. Сейчас время на отдых. Вольно, разойтись.

Старшина Колесов не нравился Ване. Какой-то слишком напыщенный, мнящий, видимо, из себя большого начальника, бескомпромиссный, с отталкивающим характером. И, как оказалось, не нравился он никому.

— У него ещё ни одного не провального задания не было, — говорил курчавый высокий парень, представившийся Женей Лобачёвым. — Всегда с потерями приходит, даже с самых лёгких. А то и вообще один. Но… — Он развёл руками. — Как говорится, начальство не выбирают! Какого дали, с таким и воюй.

— А вы уже на задание ходили? — с любопытством спросил Ваня.

Женя коротко, но многозначительно переглянулся с другим парнем, что сидел с книжкой на самой дальней койке, в углу. Тот встал, потянулся во весь рост, небрежно-лениво опёрся локтём на второй ярус.

— Ага. Ходили разок. Было нас четверо, а вернулись вот… — Он обвёл рукой помещение. — Втроём. Я, кстати, Лозин. Витя.

Всего в казарме было три человека: Лобачёв, Лозин и ещё один парень; он спал у дальней стенки, повернувшись спиной и натянув до подбородка тонкое коричневое одеяло. Уже наступила неспокойная беспросветная ночь, ворохом вытряхнула в тёмную небесную бездну оледенелые звёзды, засияла золотым светом полумесяца. Можно было расслышать, как несмолкаемо рокочет и плещется где-то вдали море.

— А это кто? — Ваня кивнул на спящего парня.

Тот, словно почувствовав его взгляд, чуть вздрогнул, обернулся, пристально посмотрел льдисто-голубыми глазами. Лозин ухмыльнулся:

— А это наш нерусский друг, Адриан Хольм.

— Немец? — удивился Руслан.

Хольм поднялся на локтях, светлые брови сошлись на переносице.

— Норвежец, — резко, с твёрдым, но округлым, как галька, акцентом сказал он. И, помолчав, повторил: — Я норвежец.

Его лицо обладало классической красотой — с таких, наверное, ваяли скульптуры богов античные мастера. Прямой нос, густые, чуть вьющиеся светлые волосы, мужественный подбородок, чётко очерченный контур губ, которые обычно называют «луком Амура» — норвежец Хольм действительно был похож на Аполлона или Ареса в живом воплощении, сошедшим с горы Олимп.

Характер у него был под стать красоте, непростой, неумолимо-суровый, требовательный и твёрдый, как алмаз. На алмаз походили и его глаза: до пронзительности светлые, сверкающие, холодные в своей закаменелой глубине, с загадочной, утренней будто дымкой-поволокой. Он ни с кем не дружил, даже не общался, а свободное время предпочитал отдавать самообучению и самотренировкам. Не раз и не два Ваня видел его на стрельбище. Норвежец метал ножи, прицельно лупил по мишеням из винтовки, отрабатывал технику рукопашного. Он, казалось, занимался этим с колыбели — меткость, чёткость, выверенность удара были его вторым «я», его сердцевиной, сутью.

Смотрел норвежец всегда отрешённо, словно бы даже неприветливо, без эмоций на красивом лице, только губы чуть сжимались да образовывалась жёсткая складка у носа. У начальства он был на особом счету — болтали, будто знают о нём аж в самой Москве. Хольм слухи не опровергал и не подтверждал, вопросы просто-напросто игнорировал — и было что-то странное, что-то пугающее в его каменном молчании. Но иногда всё же вспыхивал огонёк в холодном взгляде, пробегал по зрачкам снопом искр и проваливался куда-то в неведомую глубину его скрытой ото всех души. Что там у него в мыслях, о чём думает ночами — поди ж угадай. Скрытный, хмуро-нелюдимый норвежец не делился ничем.

Лозин был полной его противоположностью — лукавый плут с душой ловкого авантюриста и прохвоста, хлыщ с ветреной головой. Руслан окрестил его «рыцарем наживы», утверждая, что таких людей в жизни уже видал.

— Скользкие, хитрые слизняки, — кривясь, говорил он. — Ты держись лучше подальше. Такие мамку за грош продадут. Прохиндей.

Ваня и сам сторонился его с первой минуты знакомства, и не только из-за предупреждения Руслана — понимал, догадывался-чувствовал, что с Лозиным тесного знакомства лучше не заводить.

Через два дня после прибытия Колесов, наконец, объявил, что вторая разведгруппа направляется на задание. Кольнуло иголочкой между рёбрами, подпрыгнуло сердце, забилось гулко — на распределении Ваня попал как раз во второй отряд. Сразу же объяснили и суть задания: ведение слежки за передвижениями немецких кораблей.

— Забросят нас самолётом, — объяснял старшина. — Домой не вернёмся ближайшие два месяца. Сразу говорю: будет тяжело. Норвегия — не Крым.

Вечер перед отправкой Ваня провёл с Марией. Опять гуляли по заснеженному двору, слегка касаясь руками. Гулко и громко каркали из пустого льдистого неба вороны, морозило щёки. По горизонту бледно-красной линией тянулся скупой неохотный закат — будто книжная иллюстрация, кажущийся ненастоящим, далёким. И Ваня всё думал: как будет там, на задании? Силился представить, почувствовать каким-то предощущением. Мучительно долил, подтачивал нутро неясный, тревожно-размытый страх перед чем-то неведомым, невиданным. Что будет? Как будет?..

И, как обычно случается, громоздко валились валунами и другие волнения-переживания: писем из дома всё так же нет, сводки с фронтов критически-мрачные, может быть, даже безнадёжные… Ваня зажмурился на мгновение, стряхнул с себя беспокойство, повторил беззвучно: всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Разве может быть иначе?

— А я заметила, — заговорила Мария, вырывая его из круговерти мыслей, — Камарину Ангелинка нравится?

— Да, — кивнул Ваня. — Нравится чуть-чуть.

Мария остановилась, потянула его за рукав. Бархатные оленьи глаза смеялись. На узкие худые плечи беззвучно, точно танцуя, ложились крупные пушистые снежинки.

— А он знает, какая у неё вторая фамилия?

— Какая?

— Татарникова. — Мария задорно захихикала, прикрыла рот варежкой. — По мужу.

Ване не было до этого никакого дела. Он глядел на девушку перед собой, и его вдруг захлестнул, объял, утянул водоворот чувств. Маленькие руки в казённых армейских варежках, шинель не по размеру, закоженелые грубые кирзачи с толстой подмёткой, овечья ушанка — всё это смотрелось на Марии неказисто, комично, будто в военную форму обрядили школьницу. Ваня взял её ладони в свои, и она притихла, замолчала, растерянно заморгала длинными ресницами. А он всё никак не мог подобрать подходящих слов. Всё казалось пустяковым, глупым. Сказать «я тебя люблю»? Банально, пошло даже, да и чувство значительно глубже, больше, чем просто любовь.

Так они и стояли, глядя друг на друга в сгущающейся сумрачной тьме.

--------------------------------
Следующая глава: http://proza.ru/2019/01/13/107