Декабрь 1942 года

отрывок из неопубликованных воспоминаний А.И.Шумилина, из главы "Батуринские леса"

Немцы сидели тихо. Попыток сбить нас с дороги с их стороны не было, стреляли они лениво.
Но однажды пулемётный огонь на передовой вдруг резко усилился. Что-то случилось! У немцев, по-видимому, на передовой произошла смена. На место уставшим и привыкшим к сонной жизни в снегу немцев, явились и встали на передке новые, полные сил и энергии свежие подразделения. Прямых доказательств у нас к тому не было, но пулемётный огонь на дороге с каждым днём нарастал и усиливался. Если раньше до передовой можно было дойти даже в светлое время, идёшь себе не спеша, под ногами поскрипывает снежок и во рту у тебя козья ножка набитая махоркой, то теперь и ночью нельзя было сделать спокойно десяток шагов. Простреливалось всё — и бугры, и плоские участки дороги, и лощины лежавшие за обратным скатом. Пулемёты с той стороны били трассирующими. Они пристреляли все подступы к передовой и с наступлением темноты держали под обстрелом всё пространство и дорогу, по которой мы ходили. Наши солдаты стрелки и пулемётчики на огонь не отвечали. У нас пулемёты стояли на прямой наводке. И сделай один из них хоть один выстрел, его тут же облили бы свинцом. Нужно было срочно рвать мёрзлую землю и оборудовать закрытые позиции.
 Продукты и боеприпасы подвозили на передовую по дороге. Лошадёнка рысцой тащила за собой поклажу в санях. По морозному снегу они скользили легко и свободно. Старшина и повозочный один раз в ночь пускались в этот опасный путь на передовую. Теперь все пули на дороге были их. Каждую ночь они попадали под шквал трассирующих. Все перевалы на дороге и лощины, куда доставали пули, прошивалось до земли. Трассирующая в полёте при движении над снегом светится, горит ярким и голубоватым огнём. На ночном сером снегу остается голубой отсвет как в зеркале.
 С наступлением темноты я вышел из блиндажа, мне нужно было попасть на передовую. Мы договорились со старшиной, что он захватит меня по дороге, когда поедет мимо. Я смотрел в ночное снежное поле, по которому чертили трассирующие пули. Когда они пролетали над бугром, снег искрился и горел под ними. Далеко за горизонтом были видны вспышки немецких орудии. Низкое зимнее небо освещалось снизу у вершин далеких высот. Оно освещалось жёлтыми всполохами стреляющих орудий. Но ни выстрелов, ни гула снарядов после вспышек не следовало. Между немцами и нашими дальними соседями шла перестрелка.
На нашем участке обороны немецкие пушки молчали. Немцы не хотели вскрывать свою систему огня. Ночью вдоль дороги они стреляли только из пулемётов. Мне нужно было разобраться в этой стрельбе. Я был, так сказать, назначен ответственным за огневую систему обороны на этом участке дороги. Старшина уже выехал, и мы с ординарцем должны были подстроиться к нему, когда он подъедет к блиндажу. Теперь и ночью ни проехать, ни пройти на передовую. Немец как-то сразу захватил всё пространство и отрезал все пути и подходы.
2

— Доедем быстро! — сказал старшина, притормаживая свою лошадёнку.
— Пешком тут далеко и под пулями топать долго. Поедем рысью. Я сегодня специально повозочного не взял. Садитесь сзади. и не высовывайтесь из-за крупа лошади! Он нас от встречной пули прикроет. Всю дорогу будет бить паразит! Ни одной минуты покоя! Всё как-то странно - кругом темно, а он как будто видит.
— Вот смотрите сейчас. Пока мы в лощине, он вовсе не бьет. Только поднимемся на высотку, сразу пустит навстречу нам очередь. Тут какое-то место заколдованное! Или кто из наших ему передает? Я каждую ночь меняю время, и он каждый раз ловит меня на дороге.
— Лошадь у тебя чёрная. Возможно, видно издалека?
— Нет, она тут не причем. Я надевал на нее простынь с дырой, чтобы голову просунуть. Все равно бьёт.
— Сегодня поедем пораньше. Может и ошибётся. Вчера он нас прихватил здесь во втором часу.
— Каждую ночь я мотаюсь здесь по дороге. Вон перевалим через ту проклятую горку и он начнёт сыпать из двух пулеметов сразу. Пускает трассирующие то один, то другой. Бьют по очереди. Интервал две минуты. Я по своим часам засёк. У моих трофейных стрелки ночью светятся. Две минуты бьёт один, две минуты молчит, работает другой.
— Но пока бог миловал!
Я знал, что дорога впереди холмистая и неровная. Вначале некруто вползает вверх, а потом на скате в низину становится круче. Все эти невысокие бугорки и лощины немцы за несколько дней пристреляли довольно профессионально и точно.
Мы с ординарцем, поджав ноги, сели в сани позади старшины, он шевельнул вожжами, и мы тронулись потихоньку. В горку лошадёнка шла медленным шагом. Небольшая, лохматая, она мотала головой и не торопясь перебирала ногами. Она уверенно шла по давно знакомой дороге.
Ночью на участке дороги, как я уже отмечал, немецкие пушки не стреляли. Немцы знали, что у нас в лесу за болотом стояли орудия большого калибра. Днём они иногда пошлют в сторону немцев одну, две дуры. Немцы видели, что они могут ударить по огневой позиции и поэтому молчали. Ночью они в основном вели пулемётную стрельбу. Мы ехали по дороге, пули летели нам навстречу. Лошадёнка на них не обращала внимания, она их совсем не боялась. Она привыкла к их назойливому посвисту. При повизгивании пуль она отмахивалась от них с боков хвостом. Трассирующие пролетали у нее над головой, цепляли за дугу и ударяли в оглоблю. Но чаще, ударившись в мерзлую землю, пули веером разлетались вверх перед самой её головой. Она фыркала, трясла головой, задирала морду и продолжала идти по дороге. Мы сидели в санях и ждали, что вот-вот сейчас пуля ударит ей в грудь или распорит живот.

3
— Ничего-ничего — говорил старшина, — Помаленьку доедем! Сейчас, матушка, перемахнём вон тот бугорок — опасное место, а там будет легче. Там пойдет пониже. Там пули пойдут высоко.
Лошадёнка качала головой, как будто понимая слова своего хозяина. Она мелкой рысью сбегала шустро с горки. Перевалив последний бугор, она переходила на спокойный уверенный шаг. Торопиться ей было некуда. Пули летели высоко над головой.
— Теперь дугу не обскребут! — делал заключение старшина, посматривая кверху.
На всём пути бугристой дороги старшина ни разу не дернул её вожжой. Она сама выбирала себе путь, сама решала, где бежать рысцой, где идти трусцой, а где не смешить людей и вовсе не торопиться.
— Ну, вот здесь в лощине от пуль будет потише! — сказал старшина.
Он всю дорогу то успокаивал нас, то нагонял на нас страха.
— Помните, товарищ гвардии старший лейтенант, совсем недавно мы по дороге свободно ходили и ездили?
— А что теперь? Одно безобразие!
Я прислушивался к голосу старшины,  а сам думал: — Почему у немцев сразу сменилась система огня, почему их пулемёты сразу озверели?
— Говорят, на дорогу немцы поставили финский батальон, прибывший из тыла.
— Откуда ты взял?
— Сегодня на кухне ребята трепались, — сказал старшина и спросил:
 — А что эти фины бьют с перепуга? Небось, первый раз попали на фронт. Вон наши, кто повоевал — винтовки с плеча не снимают и стрелять не хотят.
— Если фины встали здесь на дороге, они головы нам поднять на дадут. Вот такие дела, старшина, а ты говоришь необстрелянные. Фины не немцы. Фины высокого класса мастера стрелкового дела. Вот они и прижали наших к земле пулемётами. Немцы на такую тонкую и точную стрельбу не способны. Они вроде наших. Стреляют куда попало, или вовсе молчат. А это расчётливые стрелки - мастера пулемётного дела.
Солдаты на кухне уже знают, что на дорогу встали фины. А нам боевым офицерам, на чьих хребтах держится фронт, о смене у немцев и о финах ничего не известно. Что за ерунда? Начальство хочет, чтобы мы о них поменьше знали.
 Лошадёнка затрусила мелкой рысью. Сани легко съехали под горку. Лошадёнка сама свернула в овраг. Прошла метров двадцать и встала около куста.
— Вот и приехали! — объявил старшина, когда лошадь остановилась, повернула голову назад и стала смотреть в нашу сторону. Щас, щас! Получишь своё! — сказал старшина, сгребая в санях в охапку сено.
Действительно приехали — подумал я, когда взглянул на одинокий куст в снегу, где висели обрывки травы оставшиеся с прошлого раза.
Лошадёнка старшины хорошо знала своё привычное место. Старшина с охапкой сена направился к ней и бросил ей к ногам. Она, позвякивая стальными удилами, принялась за свою жвачку. Повиливая хвостом, переступая с ноги на ногу, поскрипывая санями и оглоблями, она старательно пережёвывала свою порцию. Здесь все получали по норме. Интересная лошаденка! Она наклонялась
4

к земле, набирала в зубы клок сена, подымала голову, смотрела на снующих по оврагу солдат, к чему-то прислушивалась и снова принималась за свою еду.
Солдаты выходили в овраг как -будто из под земли. Они вылезали из узких нор, подрытых под скат оврага. Под мёрзлым грунтом у них были прорыты низкие лазы, похожие на звериные норы. В этом лазе в одной из стен была прорыта печурка и дымоход, пробитый кверху сквозь землю. Привезёт старшина в своих санях дровишек, прибежит солдат, схватит охапку по норме и жгёт её сутки до следующего заезда старшины. Никто к нему туда в нору не сунется. Лисья нора — а всё-таки своя! Русский солдат ко всему привычен. И очень доволен, когда его не трогают, не заставляют устроиться и жить по- человечески.
В общем блиндаже, как в строю. Лежат рядком все на нарах, протянувши ноги, как покойники. В своей норе, хочешь лежи, хочешь спи, хочешь чайку согрей. Делаешь всё лёжа на боку, не надо подниматься. Нора солдату удобней. В ней он чувствует себя хозяином.
А в другом отношении... Например, при обстреле. Попробуй по норе попади! Старики знают дело. Это молодые лезут на общие нары. Жмутся друг к другу как куры на нашесте. Хрен с ними, пускай лезут. Подберётся немец ночью к оврагу, сунет в трубу землянки пару гранат, вот тогда и пиши-прощай деревня! Все пропало! А в норе попробуй, найди. В неё головой нужно попасть умело, если встать на четвереньки точно перед ней. Таких нор здесь под скатом оврага, завешенных белой от инея, промёрзшей тряпкой было полно, попробуй, найди. Я прошёл по оврагу, посмотрел на солдатские норы и лазы и направился в ротную землянку, где находился лейтенант Самохин и телефонисты. Самохин сидел прямо на земляном полу и хлебал из котелка привезённое старшиною хлебово. Солдат сапёрной лопатой отрубал от буханки обледенелые куски хлеба и клал их на железную печку, которая горела в стене. Куски шипели, от них шёл белый пар и кислый хлебный дух. Самохин не ждал пока они оттают. Брал их подряд, клал в рот и запивал мутной солдатской похлёбкой. Солдат придерживал буханку на берёзовом полене, ударял по ней лопатой и от неё летели серебристые крошки и куски. Нар, как таковых, в ротной землянки не было. От узкого входа в обе стороны расходился ровный пол. От пола до потолка метр с четвертью, не больше. Вдоль одной из стен можно было прорыть узкий проход и нары сами собой получились бы. Но тогда терялась общая полезная площадь пола, на которой спали Самохин, два дежурных телефониста и с десяток солдат из пулемётных расчетов. А строить ещё одну землянку Самохин и его солдаты не хотели. К боковой стене землянки была приставлена железная печка. В стене была вырыта земляная топка с пробитой кверху трубой. Получилось вроде плиты. На железной плите таяли снег для чая, оттаивали хлеб, сушили мокрые варежки, портянки и валенки. Над печкой в стену была вбита длинная палка. На ней  весело тряпьё. Самохин взглянул на меня и сразу заторопился.

5
— Дохлёбывай спокойно, не торопись. У нас с тобой времени впереди много. Вот когда привезут взрывчатку, тогда минуты будут на учёте. А сейчас не торопись.
Лейтенант отодвинулся от стены и освободил мне место. Я подался вперед, уселся поудобней и осмотрелся кругом.
— Ты чего мороженый хлеб ешь? Возьми у моего ординарца! У него есть в мешке поджаренный.
— Не, не хочу. Солдаты мне потом поджарят на сковородке.
— Это для вкуса.
— Люблю кусок мороженого хлеба со снегом пососать.
— Прихлебнуть его подсоленной похлебкой.
— Вкусно!
— У каждого свои вкусы.
Самохин смотрел в мою сторону и пытался угадать, для чего я явился сегодня в роту. Проверять пулеметы и ленты?
Погода сегодня! Ветер и снег метёт в рукава. Открой, у любого пулемёта крышку ствольной коробки, а там до половины снега набито. Говорил вчера солдатам: Снимите с убитых шинели, накройте ими пулеметы. Наверно не сделали. Проверить не успел.
— Пусть нальют. С дороги желудок полезно промыть. Потягивая через край котелка мучное варево, я рассказал Самохину о цели своего посещения.
— Пулемёты, пулемётами, их проверять надо. А вот огневые позиции нам нужно с тобой сменить. Пулемёты нужно поставить на закрытые позиции. Огневые позиции будем оборудовать на обратные скатах. За два дня мы должны выбрать для них места. Через два дня Малечкин обещал прислать сюда сапёров со взрывчаткой. Они взорвут нам верхний мёрзлый грунт земли.
— Солдаты в тылу трепятся, что перед нами встали фины. Правда это или нет, начальство пока молчит.
— Ты видишь, как их пулемёты бьют? Их напрямую в лоб не возьмёшь! Сидеть, сложа руки тоже нельзя. Посмотри, как пригнулись солдаты. Крупномасштабной карты у нас с тобой нет. Определить крутизну скатов без карты почти невозможно. Мы сделаем просто. Прощупаем местность пулемётами. Стрелять будем трассирующими. Пули при ударе о мёрзлый грунт пойдут круто вверх. Наводчик стреляет одиночными. Ты ставишь парные колышки, отдельно для каждой цели. Я смотрю в стереотрубу, корректирую стрельбу, а ты составляй схему огня.
— А сейчас перекурим и спать.
— Важные дела нужно начинать на свежую голову. Я прилёг к прогретой стене землянки, закрыл глаза и тут же уснул. На фронте, когда набегаешься и после нескольких дней бессонницы, засыпаешь мгновенно. Присел где-нибудь и тут же заснул. А тебя ищут, бегают вокруг, да около- Через несколько часов, как было сказано, нас разбудил телефонист. Мы вышли наружу. Небо было тёмное. В воздухе кружили мелкие снежинки.
— Предупреди всех солдат, что мы будем лазить по верхнему краю оврага — сказал я Самохину.
6

— Пока темно, нужно осмотреть всё кругом. Дорога, по которой ходили мы и ездили, уходила дальше в сторону немцев. В пределах нейтральной полосы она была укрыта слоем снега. Но ветер и здесь поработал, намёл сугробы, местами сдул с дороги снег до самой земли.  Метрах в двухстах впереди нашего оврага стояли танки подбитые ещё до нас. Наши они были или немецкие, никто толком не знал. Самохин высказал предположение, что это немецкие и что немцы с вечера выходят туда и ведут наблюдение за нашим передним краем и за дорогой. Когда мы поднялись по скату оврага наверх, чтобы посмотреть в сторону танков, Самохин вдруг предложил:
— Может сходим туда, посмотрим? Может немцы оставили следы?
Нас было четверо. Я, Самохин и два наших солдата ординарца. Дело конечно заманчивое, а с другой стороны — опасное.
Самохин молчал, лежал на боку, привалившись в сугробе, и смотрел на меня. Мне нужно было решать. А что решать? Может Самохин решил проверить меня, что я скажу? Откажусь или полезу туда. Раз надо — так надо! — решил я.
Я молча поднялся, пригнулся и сделал короткую перебежку вперёд за сугроб. Самохин вскочил и последовал за мной. Ординарцы, не отставая, бежали сзади.
Через высокий сугроб не перемахнёшь. Приходится каждый раз переползать и снова делать перебежку. Самохин и солдаты быстро нагнали меня. Теперь мы все четверо двигались рядом. На сдутых ветром участках и малоснежных местах мы легко подвигались вперед. Поднимаю голову, смотрю чуть левее по ходу дороги, вон они и танки темнеют в снегу. Кругом ровный нетронутый снег, ни следов, ни пробитых через сугробы тропинок. Предположения Самохина не оправдались. Когда мы подошли ещё ближе, то убедились, что ветер и снег у танков гуляет внутри. Боковой лист у танка был разбит. Через него можно было свободно заглянуть во внутрь. От железного остова танка исходил зловещий холод.
В снегу сидеть гораздо теплей. Если нам сюда посадить наблюдателя, он за пару часов превратиться в замерзшую ледышку.
Я осмотрел второй подбитый танк, обошёл его кругом и подал знак рукой, чтобы идти обратно. Вернулись мы молча. Фины не сделали ни одного пулемётного выстрела. Мы подошли к краю оврага, дружно скатились по скату вниз, уселись в снег и закурили. Разговор почему-то не клеился. Самохин молчал, о чём-то задумавшись. Выходит мы зря сделали вылазку. Рисковали четверо. А с другой стороны, теперь нет никаких сомнений. Немцы и фины танки не посещают. На передовой всегда бывает риск. В тылу пули не летают. Но чем сидеть в тылу в теплушке батальона, убивать время и резаться в карты, лучше лазить здесь с Самохинын по передовой. Здесь настоящая жизнь рядом с солдатами.
Если мы за пару дней оборудуем на обратных скатах пулемётные позиции, пристреляем пулемёты и обозначим цели, то и финам придёт конец. На немцах этот метод был не раз испытан. Посадить солдата с пулемётом в разбитый танк дело нестоящее. Да и отчаянных солдат у Самохина в роте нет. Лихой солдат
7

Парамошкин. Он на всё способен и готов. Ты ему только намекни, подкинь идейку. Он на всё мог пойти. На любое невозможное дело мог решиться.
 До утра мы ползали по передовой. Месили локтями и коленками снежные сугробы. Смотрели, прикидывали. И наконец наметили, где будем ставить пулемёты. Фины в основном вели пулемётный огонь по дороге. Но иногда они постреливали и в других направлениях. Тогда и нам приходилось, уткнувшись в снег лицом, лежать и ждать, пока прекратится обстрел. Финам в голову не пришло, что мы ползаем у них под самый носом. Они были уверены, что мы смирились с их ожесточенной стрельбой. Все последующие ночи мы усиленно работали, взрывали, долбили, копали землю и уносили её на плащ-палатках. Мы готовили финам неожиданный и решающий ответный удар. Земляные работы были закончены, четыре пулемёта стояли на закрытых позициях. Пулемётчики попросили у меня разрешения ударить по финам для пробы разок, но я помотал головой.
— Стрельбу запрещаю! — объявил я. Солдаты пулемёчики сразу оценили стрельбу с закрытых позиций. Пламя при стрельбе не видно. Обычные
 свинцовые в полёте не светятся и не горят. Откуда ты ведёшь огонь противник не знает. По двум финским пулемётам свинца можно пустить достаточно. Пулемёт выставляется на цель по колышкам. Солдату рожу свою за бруствер высовывать не надо. Сиди себе в одиночном окопе, легонько дави на гашетку, а фины своё получают.
 Теперь Самохин явился ко мне, и просит разрешения попробовать пулемёты. Я показал ему кулак и, ничего не сказав, отправился в тыл батальона за стереотрубой, которую мне обещал достать майор Малечкин.

 
Мы с ординарцем вдвоём торопливо шагали по дороге. В спину  дул ледянкой колючий ветер. Снежная пыль выбивалась из-под ног, подхватывалась ветром и неслась вперёд, обгоняя нас по дороге. Вслед за ней в спину нам летели финские пули. Фины пускали их по дороге. Пролетая рядом, они сверкали, подхлестывали нас и придавали нам прыти.
Внешне мы держались спокойно. Но когда в тебя со спины стреляют трассирующими, то в душе начинают кошки скрести. Кто-то вытягивает из тебя внутренности наружу. Всё у тебя внутри сжимается. Вот-вот свинцовая плеть перепояшет тебя!
Трассирующие идут то по правой, то по левой стороне дороги. Мы с ординарцем лавируем. Но разве угадаешь, по какой стороне они сейчас полетят. Сначала они пролетят мимо, только тогда ты можешь определить своё место. Можно было сойти с дороги, лечь в снег и переждать. А если они будут стрелять до утра? Кроме того, ты идёшь не один. Пара солдатских глаз следят за каждым твоим движением. Для ординарца ты образец и эталон подражания. Нельзя чтобы солдат усомнился в своем офицере, потерял веру, боялся меньше чем ты. Если офицер полка от каждого щелчка и выстрела вздрагивает и
8

пригибается, то кто командует солдатами — паникёры к трусы? Мы шли по дороге не оборачиваясь и пули в любой момент могли ударить нам в спину. Я не исключал попадания. Я только надеялся, что этого не произойдет. Ординарец шёл рядом, тяжело дышал и сопел. Он был больше меня нагружен. Я шёл налегке. Он  же нёс автомат, вещевой мешок с запасом патрон, набитым диском, гранатами и запасом хлеба. Но вот мы миновали все пригорки и стали спускаться в низину. Я решил зайти в батальонный блиндаж, повидать комбата и артиллеристов. За все эти дни, пока я был на передовой, могло что-нибудь измениться. Нужно быть в курсе дела, подумал я. Когда я отдёрнул занавеску и ввалился в блиндаж, на нарах, как прежде, никого не оказалось. Артиллеристы из блиндажа исчезли, связных солдат не было, лишь двое телефонистов сидело у стола. На нарах лежал незнакомый лейтенант. Что-то случилось, подумал я.
— Комбата убило — поднявшись с лавки, сказал телефонист.
— Вчера в дверях пулей навылет стукнуло. Наверно шальная ударила в грудь.
— Солдат убивает на передовой и на дороге. А чтоб в дверях кого убило, первый раз слышу. С начала войны такого не было! Смерть от пули на передовой — дело понятное. А чтоб здесь? Достала косая костлявой рукой свою жертву! Вчера комбата убило. Сегодня блиндаж опустел. Артиллеристы, те сразу смылись. Ну и ну! Все разбежалась!
— Ну что, Ваня,  и нам пора отсюда уходить — сказал я ординарцу ,выйдя наружу.
 Дорога от блиндажа спускалась полого вниз. Здесь финские пули совсем не летали. Я ускорил шаг, Иван едва за мной поспевал. Я хотел застать наместе Малечкина. Он у нас быстрый, решительный. Сейчас у себя в теплушке, а через миг уже на коне. Он обещал мне через штаб дивизии достать новую стереотрубу. Без трубы наше мероприятие с Самохиным вылетит в трубу. Без трубы нельзя начинать стрельбы с закрытых позиций. Попробуй, встань на край окопа, высунись за бруствер, приставь к глазам бинокль и понаблюдай. Не пройдет и минуты, как получишь пулю в лоб. Наблюдать в стереотрубу совсем другое дело. Ставишь её в окоп, садишься ниже бруствера, оптические штанги выставляешь вверх и сиди себе, наблюдай сколько влезет. Выставил обмотанные белыми бинтами трубы и спокойно смотри.
 Ещё при подходе к теплушке, где жил наш майор, я понял, что он никуда не уехал. Его любимый жеребец стоял на привязи без седла, укрытый со спины одеялом.
— Как дела? — спросил я солдата, стоявшего на посту у входа в теплушку.
-  Ты Ваня иди! — сказал я своему ординарцу.
— Располагайся там у старшины. Нужен будешь — вызову. Ординарец пошёл по дороге дальше, а я, отдернув занавеску висевшую в дверях, вошёл во внутрь теплушки. Майор Малечкин сидел на нарах, поджав под себя ноги калачиком. Он как всегда был босиком. Он любил в жарко натопленной теплушке сидеть на нарах с голыми ногами и шевелить пальцами.
— Ааа, начальник штаба пришёл — протянул он нараспев.
9

— Мы тут без тебя совсем играть разучились.— Давай, слышь, лезь-ка на нары! Егорка, картишки давай! О делах потом.
— Эй вы лодыри, начальник штаба пришёл! — толкнул он босой ногой лежащих на нарах ординарца и ездового. Я и эти двое были основной картежной компанией майора.
— Встать человек двадцать! Остальным можно лежать. А то смотрю никакого почета!
— Они и меня за майора не считают! Так, вроде я им крестный или свояк?
— А ты давай, лезь сюда! Я знаю тебя, тебе всё дела, да дела, от игры в карты отвиливаешь.
— Стереотрубу для тебя заказал. Разрешение в дивизии добился.
— Интендант Потапенко должен её получить и привести сюда.
— Хочешь сейчас проверим?
— Егорка! Позвать мне сюда интенданта Потапенко!
Ординарец поднялся с нар и пошёл звать интенданта Потапенко.
— Ааа! Пердыщенко пришел! Явился сукин сын!
— Я Потапенко, товарищ майор.
— А я как тебя назвал?
— Я тебя спрашиваю? Чего молчишь? У тебя что, двойная фамилия?
— Так как я тебя жулика назвал?
— Егорка! Я кого тебе велел сюда позвать?
— Потапенко! Товарищ майор!
— А ты мне кого привел? Пердыщенко?
— Отправь этого и доставь другого!
Егорка хватает интенданта за плечи, не церемонясь выталкивает его наружу за дверь и кричит, чтобы было слышно: „Потапенко тебя вызывает майор!“ — и снова впихивает интенданта в теплушку.
— Товарищ гвардии майор, Потапенко по вашему приказанию явился!
— Вот теперь вижу, когда доложил.
— Ты трубу для начальника штаба получил?
— Получил! Вместе с ящиком лежит у меня.
— Отдай её старшине роты Самохина. Он её на передовую отвезёт.
— Можешь идти!
Мы и прежде с майором играли в карты. Он забирался на нары. Егорка с него стаскивал валенки и он босиком принимался за это серьёзное дело. Карты были его стихией. Он в любое время обыгрывал нас. К утру он оставлял нас с пустыми карманами, без денег.
— Так-так! приговаривал он.
— Сначала по маленькой начнём!
Я не мог отказать майору. Когда он играл, он преображался, становился весёлым. За карточной игрой он разговаривал, рассказывал полковые и дивизионные новости. Слова во время игры лились у него рекой. Но, когда игра заканчивалась и он отдавал колоду карт Егорки, разговор обрывался и он
10

обычно больше молчал. Он как-то сразу замыкался. Что ему мешало быть самим собой? Офицерская сбруя или валенки, которые не давали шевелить ему голыми пальцами?
Я залез на нары не дожидаясь повторного приглашения. Егорка доставал из кармана немецкую атласную колоду, растасовал её, подрезал и снова перемешал. Егорка — денщик майора выменял её у солдата за две пачки махорки.
— Начальник штаба! Что будем делать ? В батальоне осталось половина состава. Всего две роты! Я слышал его вопросы и знал, что он разговаривает вслух и что эти вопросы больше относятся к нему, чем ко мне. В бревенчатой избушке было жарко, угарно и душно. По середине прохода на земле стояла железная печка. Это была железная бочка из — под бензина. В ней гудело и бушевало пламя огня. Печь топили — дров не жалели. Железная труба, уходящая к потолку, была раскалена. Дрова для топки заготавливали в дальнем лесу. Растущие вокруг деревья не трогали. Днём теплушка освещалась через окно. У окна был прибит в виде щита стол, на столе стояли телефоны майора. Телефонисты, писарь и старшины жили в соседней землянке. Интенданты, снабженцы и повара жили в отдельном месте. У меня определенного места не было. Писарь вёл за меня все штабные дела. Я, как начальник штаба, был не нужен. Я и не жалел, что от меня отвалилась штабная работа. Мы сидели на нарах и играли в карты. Майор шевелил голыми пальцами и обыгрывал нас. Когда Малечкин выигрывал, он радовался, как ребёнок. Он рассказывал нам о своих похождениях и в это время зазвонил телефон. Майор бросил карты и на четвереньках лез по нарам к столу. С кем он разговаривал, я не прислушивался, к его разговору. Мое внимание привлекла раскалённая железная бочка, стоявшая на земле по середине прохода. Я смотрел на неё и видел, как она дымила и коптила. В квадратном отверстии, вырубленном в её дне, горело и играло яркое пламя. Приятно смотреть на весёлую игру огня, когда на душе спокойно и пули со спины не летят.
У немцев печки специальные. В сорок первом у них вообще не было печей. Они не думали, что застрянут зимой в России. В сорок втором они для фронта изготовили специальные печи. Такая немецкая печь стояла в блиндаже у комбата Белова. Она представляла собой небольшой отлитый цилиндр с набором труб, которые вместе с печкой подвешивались к потолку. Печка имела герметичную дверку. Через неё загружали небольшие чурки и завинчивали дверку прижимным винтом. В дверке имелся специальный диск с отверстиями. Через большое круглое отверстие поджигалась лучина. Как только чурки разгорались, диск поворачивали на отверстие меньшего сечения. При образовании в печке красных углей, диск поворачивали на самое маленькое отверстие. Воздуха через него поступало мало и только хватало для поддержания тления. Дрова постепенно и медленно обугливались. Ни дыма, ни копоти, одна лучистая энергия. Тепло от такой печки исходило в течении всей ночи. Утром, когда открывали дверцу, в ней тлели красные угли. Такую печку
11

вполне можно было подвесить в любой землянке и матерчатой палатке за трубу в потолке. Самой поразительной особенностью была её легкость и экономичность. При медленном и длительном горении она давала достаточно тепла.
Достать такую печь было почти невозможно. Тыловики давали за неё целого барана в пересчёте на консервы. А бочка в теплушке у Малечкина пожирала целые горы дров. Бочку топили день и ночь. К бочке был приставлен солдат, который целый день пилил, колол и таскал в блиндаж дрова. Такая у него была работа. В теплушке под потолком стоял сизый и едкий дым. Майор ещё разговаривал по телефону, когда в теплушку с улицы зашёл Егор и шепнул мне на ухо — Потапенко трубу привёз, идите посмотрите. Я вышел наружу. На санях у интенданта лежал продолговатый зелёный ящик со стереотрубой.
— Комплектность проверили на складе — пояснил он мне. - Труба, как заказывали,  новая.
— Передай её старшине. Пусть отвезёт в роту к Самохину. Я вернулся в теплушку. Мы просидели за картами до утра. Утром, когда рассвело, завалились спать. Проспали весь день. Наружи было темно, когда я поднялся с нар. Майора в теплушке не было. Я позвал ординарца и мы вдвоём отправились на передовую. Проходя мимо батальонного блиндажа, я взглянул на торчавшую сверху немецкую трубу и подумал: — Никто из штабных полка не занимается стрелковыми ротами. Это меня наладили пулемётчиков опекать. А штабные полка живут сами по себе. Стрелковые роты в обороне торчат в окопах, и никого не интересуют, и никому они не нужны.
— Парамошкин, на обратном пути зайдёшь в батальонный блиндаж и заберёшь печку! Майор Малечкин не занимался пулемётными ротами. Он мыслил большими категориями. Ему было важно быть на глазах у штабных дивизии. Он говорил иногда: — Вот получу полк, возьму тебя к себе замом! Солдаты и пулемёты  -это чисто твоя работа! Для меня передовая была привычной стезёй. Тем более, что я теперь не отвечал за определённый рубеж и не держал, как Ванька ротный, определённый участок обороны. Я не отвечал за него. Я был вроде представителя, консультанта или организатора. Я мог в любой момент уйти с передовой. И это имело огромное значение.
Командир роты с солдатами должен был стоять на занимаемом рубеже, а меня это теперь не касалось. Я был штабным офицером. Боевой приказ обороны данного рубежа обязывал Самохина и командира стрелковой роты держаться до последнего. Передо мной стояла одна задача, как я понимал, организовать систему огня и показать немцам, что у нас здесь на дороге мощная оборона и им соваться сюда вовсе не следует. От себя лично я хотел придавить финские пулемёты, чтобы они не стреляли по дороге. Хорошо, когда ни за что и ни за какие рубежи на передовой не отвечаешь. Пришёл в роту, проверил бой пулемётов, дал необходимые указания, завалился в землянке и спать. Да! У командира роты не только рота солдат на шее, у него к виску приставлен пистолет судебного исполнителя военного трибунала, если он оставит свой
12

рубеж. Вначале я не захотел идти на передовую, сидеть в роте и дежурить на КП стрелкового батальона. Я думал, что лучше остаться в лесу, на своей работе и заниматься бумажками. А раздражало меня больше всего, что я должен идти к комбату Беляеву, и сидеть у него на КП. Потом постепенно все улеглось и образовалось. Передовая была для меня привычным делом и когда я окунулся туда, я понял, что штабная работа меня не влечёт. Теперь мы шли с ординарцем по большаку на передовую. Далеко впереди в сером снежном сумраке пространства просматривались очертания далёких высот. Ночь была тихая и безветренная. Мы шли по дороге, фины пока не стреляли. По логике вещей нам нужно было пройти открытые участки побыстрей. Но мы с ординарцем почему-то лениво передвигали ноги. Мы шли неспеша, посматривая вперёд. Вот также медленно и нехотя возвращаются на передовую из тыла солдаты. Фины знали, что с наступлением темноты на дороге обязательно появятся люди. Они стреляли вслепую. Пули находили свою жертву. Потери были небольшие, но действовали на нервы людей. Мы лениво поднимаемся на бугор. Впереди по дороге ползёт человек. Мы с Ванюшкой прибавляем шагу и через некоторое время догоняем его. Солдат продолжает ползти, не обращал на нас внимания. Мы идём чуть сзади, он нас не замечает.
— Ты что ранен? — спрашиваю я его. Нагибаюсь над ним, легко тронув его за плечо. От неожиданности он припадает к земле и замирает на месте.
— Ты ранен? Чего молчишь?
— Нее — тянет он и оглядывается.
— А чего ползёшь?
— На энтом бугре нас вчера с напарником прихватило. Его убило. А я цел!
— Подымайся! Пойдешь вместе с нами на передовую.
— Ты что, из роты?
— Нее, я телефонист! Я из полка присланный. Нас на линию в помощь сюда послали.
— Ну и помошничек! Мать твою вошь!
— Подымайся! Ты слышал что тебе сказали! Солдат поднимается на ноги, вытирает потное лицо и мы втроём идем по дороге. Солдат идёт с опаской поминутно поглядывает на меня. Не прошли мы и с километр, как впереди на дороге блеснул огонёк ,и на нас понеслась извилистая линия трассирующих. Мы прошли по дороге самый длинный участок открытого пути, и вот сверкающая лента трассирующих теперь неслась и летела прямо на нас. Пули прошли мимо и завизжали на излёте. Я остановился, солдат и ординарец тоже замерли на месте. Новая очередь трассирующих неслась по дороге на нас. Солдат стал припадать к земле, выбирая момент, чтобы упасть и к ней прижаться.
— Куда? — крикнул я на него.
— Куда под пули лезешь?
— Пули идут ниже колен! В живот хочешь десяток получить!

12

— Стой как стоял на месте! Мои слова подействовали на него, Фины пускали одну за другой короткие очереди.
— Ты что не видишь? — сказал я, набрал воздуха и перестал дышать.
Пули прошли у самых ног. Мне даже показалось, что одна чиркнула мне по валенку.
— Присядь, присядь! Всю порцию свинца и получишь в живот!
— На кой черт таких идиотов на свет рожают?
— По ногам ударит, может живым останешься. А с животом сразу на тот свет угодишь. Новая длинная очередь голубоватых пуль вдоль дороги понеслась навстречу нам. Вслед за ней ещё одна, почти прямая засверкала над бровкой дороги. Мы стояли и ждали удара свинца по ногам. Но вот фины на миг прекратили стрельбу. Мы рванули вперёд и успели сбежать по дороге в лощину. Переждали там некоторое время, и, как только фины прекратили стрельбу, снова перебежали открытый участок дороги.
Теперь лента трассирующих мелькает по самой земле. Вот она ткнулась в дорогу.
Пули ударились в мёрзлую корку и разлетаясь в стороны, рикошетом ушли вверх. Мы стоим, смотрим и почти не дышим. Голубые горящие огни — это трассирующие. А в промежутках между ними летят пули обычные свинцовые. Их при полёте не видно. Немцы их в ленту набивают по пять штук. Наши экономят — набивают по десять. Знаешь прекрасно, что за каждой трассирующей летят обычные, которых не видно. А на душе скребут те, которые горят. Стоишь и ждёшь, и гложет тебя тоска. При выходе на следующий перевал опять попадаем под пули. И так всю дорогу. В голову лезут разные мысли. Я даже начинаю думать, не наблюдают ли нас немцы в какую специальную ночную трубу. Снова стоим и ждём. Стоим как приговоренные к расстрелу. В такие минуты даже не думаешь что останешься живым. Для полной картины не хватает кирпичной стены, от которой должны отскакивать пули. Мы стоим лицом к пулемётам и видим, как в нас летят голубые горящие пули. У финского пулемёта ствол вскинулся вверх и пули идут у нас на уровне груди. Мы отбегаем на обочину дороги. На войне у солдата свои приёмы, ходы и правила. Стрельба прекращается. Мы стоим и ждём несколько минут. Фины не стреляют. Мы встаём и делаем перебежку в овраг. Мы в овраге на передовой и, откровенно говоря, устали и измотаны. Я не столько устал физически, сколько был душевно утомлён и подавлен. Почувствовав на себе финские пули, я со всей злостью собрался им отплатить. Я поклялся отомстить им за это.
 Мы сошли по снежному скату вниз, зашли в ротную землянку к Самохину. Самохин спал, я не стал его будить,  лёг на свободное место у стены и тут же заснул. Я не притронулся к еде, которую нам оставили в котелке на железной печке. От солдатского хлебова только мочиться часто бегаешь. Оно, как водица, подсолена и замешена немного мукой. Пропустишь её через край сквозь зубы, если попадёт на язык мучной комок, считай, что тебе повезло. Потому и не строили при землянках для своих солдат отхожих мест и сартиров, где солдат
13

бы мог посидеть и о войне подумать. Хлебово из солдата выходило в виде мочи. .Молодой пускал струю на несколько метров, а старики поливали себе на коленки и на валенки. Выдь посмотри! Весь овраг помечен жёлтыми пятнами.

Ещё до рассвета мы выбрались из землянки, собрали с Самохиным стереотрубу, отнесли в окоп и поставили на треногу. Весь день я вёл наблюдение. Многое я увидел тогда через неё. Днём же мы пристреляли трассирующими пулями пулемёты. Стреляли одиночными, чтобы не спугнуть и не потревожить финов.
— Может ударим им по пулемётам? — предложил мне Самохин.
— Ни в коем случае! — ответил я, — Они не должны знать о нашей готовности. Дадим им вначале как обычно пострелять. Пусть войдут во вкус. Пусть уверуют, что мы ничего не готовим. Стрелять будете только по моей команде. Тебе это ясно? Ступай и предупреди всех ребят, чтобы во время стрельбы руками не да давили на ручки пулемётов. Гашетку надо держать легко, как гусиное перышко. Нажмёшь на ручки — цель обязательно уйдёт.
Мы сидели в новом окопе на обратном скате и ждали ночи. Вот и засверкали с наступлением темноты голубые огоньки финских трассирующих. Мы дали им время пострелять.
— Пусть порезвятся — сказал я Самохину. - Главное теперь без суеты. Сейчас мы им врежем. Подай команду приготовиться всем!
Голосом передали команду по всем четырем пулемётам.
— Внимание! Огонь!
После команды «Огонь» четыре станковых пулемёта разом вздрогнули и глухо застучали. Били короткими очередями патрон по десять, пятнадцать. За несколько минут выпустили по двум финским пулемётам по целой ленте. А это не мало — двести пятьдесят патрон. Перезарядив ленты мы прислушались. С той стороны ни одного ответного выстрела.
Я подождал пару минут, и мы снова свинцовыми пулями с чёрной отметкой выпустили по ленте. Гробовая тишина воцарилась на передовой.
Что там произошло? Побило пулемётчиков? Ясно было одно, финские пулемёты замолчали. Мы ударили из четырех «Максимов» свинцовыми утяжелёнными с черной полоской. На два финских пулемёта - каждому по тысячи патрон! Представляю себе плотность огня! Часа через два по дороге поедет старшина. Вот будет удивлён. Всю дорогу, скажет проехал, и ни одного выстрела до самой передовой! Остаток ночи действительно прошёл спокойно.
А что было до этого?
Фины в открытую ходили и ездили.
Наши артиллеристы частенько днём видели, что фины гуляют у себя за передовой. Но по одиночным целям стрелять не разрешали, не полагалось тратить снаряды, они были в дефиците. Фины настолько привыкли и обнаглели, видя нашу безответность, и бездействие, что по дороге ездили в любое время суток. По дороге они не только подвозили питание и боеприпасы, но выходили на дорогу размяться и погулять. Трижды в день по дороге проезжала упряжка.
14

Она доставляла на передний край немцам и финам горячее питание. Вот собственно, почему у каждого немецкого блиндажа было устроено отхожее место.
Финская полоса обороны через окуляры стереотрубы предстала в увеличенном виде. Поднимись из-за бруствера, приставь бинокль к глазам, понаблюдай поверх бугров и окопов за обороной неприятеля. Тут же получишь пулю за здорово живёшь. Теперь же я сидел внизу под бруствером, сверху у меня торчали разведённые оптические штанги, я видел через оптику, как ходили и ездили немцы и фины. Я измерял расстояния и углы характерных объектов, заносил показания в тысячных на схему и терпеливо наблюдая, ждал, что вот-вот покажется что нибудь такое. Как-то днем на дороге появились трое немецких солдат. Один из них вёз за собой ручные санки с широкими полозьями. Дойдя по дороге до спуска с горы, все трое уселись в сани и лихо скатились вниз. Это им понравилось. Они вернулись в гору. Снова уселись в санки и скатились ещё раз вниз. По снежным высотам и склонам проходила наезженная лыжня. В стереотрубу было видно легко одетых лыжников. Некоторые из них катили по лыжне, другие стояли, наклонившись и опираясь на палки. В стереотрубе перед окулярами появлялись немецкие физиономии и рожи. Я видел, как они разговаривали, открывали рты, шевелили губами, жестикулировали руками, держали в зубах сигареты. Я видел, как они запрокидывали головы и от души смеялись, как они наслаждались жизнью и радовались ей. Ведь мы в них до этого совсем не стреляли. Я внимательно изучал, где их нужно бить было сразу, а где стрелять незаметно и убивать постепенно, по одному.
Дал из пулемета один, два одиночных выстрела, вроде как стреляли из винтовки, а немца прихлопнули. Пусть думают, что шальная пуля прилетела. Солдаты стрелки, посматривая на нашу стрельбу. К вечеру я узнал от Самохина, что старшина не привез на передовую патрон. Самохин ему не напомнил, а я понадеялся на Самохина. Без достаточного запаса патрон стрельбу продолжать бесполезно. Жалко конечно, что мы потеряли ещё целый день.