Африканка часть вторая

Так и не договорившись с Джеком, Федя вернулся в Старицу со множеством заказов на чёрные фиалки. Негритянка красовалась в центре стеллажа. Порой Федя подходил к ней, брал горшок в руки, наклонялся над цветком и шептал: «Аф-ри-кан-ка». Однако ему казалось, что это имя фиалке не нравится. Ведь у Феди был с растениями особый контакт. 

Тем временем Джек Костенчук надежд не оставлял и забрасывал Федю электронными письмами, соблазняя его ресторанами на Таймс-сквер, Уолл-стритом и «Хард-рок кафе», а главное, знакомством с американскими селекционерами фиалок да экскурсиями в фиалочные оранжереи с показом технологии выращивания, что, конечно, Феде было ужас как интересно.
 
В частности, Джек Костенчук писал: «Ньедавно в пьесе по мотьивам «Гарри Поттера» бьелую дьевочку Гьермиону сиграла чьёрная дьевочка, и всье били очен ради и никому не обидно…»

Федя же по простоте своей не понимал, кому стало бы обидно, если бы белую девочку сыграла… белая девочка, и на письма долго не отвечал, а когда собрался ответить, то не знал, как к адресату обратиться: формально или же по-дружески. Не был Федя асом дипломатической переписки и, как следствие, решил обратиться и так и этак. И написал:
«Здравствуйте, уважаемый мистер Костенчук! Привет, дорогой Джек! Когда у нас в Старице во дворе дядя Коля, дядя Толя и тётя Поля играют в домино, то фишки у них чёрные, а кружочки на них – белые. А если играют в шахматы, то одни фигуры – белые, а другие – чёрные. А начинают всегда белые… не оскорбляет ли это кого-нибудь?..» Фразу «Белые начинают и выигрывают» Федя писать не стал, потому что это всё-таки не всегда так.
   
Что же касается Фединого окружения, то оно от Фединых выкаблучиваний пребывало в недоумении.
- Назови ты её как угодно: «Тёмная ночь» или «Тёмная лошадка»…  да хоть «Нефтяная скважина», - уговаривал Федю Семён Петрович Ягнёнков.
- Назови «Царицей ночи», - подсказала мадам Ягнёнкова - колокольчик и поклонница Моцарта.
- «Чёрная жемчужина», - вставил Васька Кривохвостов – любитель «Пиратов Карибского моря».
- Не оскорбит ли это раковины, которые производят жемчуг? – съязвил Федя.

Он был, конечно, кремень, но ведь и кремень можно распилить. К тому же и вода камень точит, а Феде капали на мозги и точили их уже два месяца.  И, в конце концов, Федя подумал, а не зря ли он выкобенивается. Подумал и написал: «Глубокоуважаемый дорогой мистер Джек! Я решил закончить свои выкобенивания. Я переименовал фиалку в Африканку и еду к вам. С самым искренним фиалочным приветом селекционер-коллекционер Фёдор Рыжиков».

В новом костюме в полосочку Федя сел в самолёт. Чемодан он сдал в багаж.  Выставочные фиалки, упакованные в коробки, стояли в специальном отсеке самолёта, только Африканку Федя взял в салон и держал её на руках, словно ребёнка.
В самолёте он неотрывно смотрел в иллюминатор, за которым раскинулось голубое небо. По нему, подобно льдинам в период ледохода, двигались рваные облака.
 
- Странно, – удивлялся впервые находящийся в воздухе Федя, - а где же другие самолёты?
Воздушное движение представлялось ему столь же интенсивным, как и наземное. Почему небо не кишит самолётами, как мошкарой? Он ждал, что, избегая столкновений, пилоты будут совершать чудеса маневрирования и грозить другу нехорошими жестами из окон кабин. Однако ничего похожего не происходило. Транспорта на трассе Москва-Нью-Йорк оказалось не больше, чем в тупике города Старицы.

Федя съел салат с креветками, курицу с картошкой, выпил немного вина, потом попросил простой воды и чуть-чуть напоил Африканку, чтоб не волновалась. После этого Федя задремал и зрел в каком-то полусне, как по небу, словно по бескрайнему серебристому полю, бредёт, заглядывая к нему в иллюминатор, старица с костылём.  Из-под ног у неё прыскали радужных цветов фиалки, а вокруг снежками парили мелкие облачка.
 
Проснулся он, когда шасси машины уже коснулись земли. Невзирая на сердитые окрики экипажа, пассажиры вскакивали и хлопали багажными ящиками.
«Зачем люди срываются с мест, если пилот продолжает рулить? Нет ли в этом какого-то важного секрета путешественников?» - размышлял Федя, легко проходя погранично-таможенные препятствия. Он был вооружён приглашением Всеамериканской фиалочной ассоциации с печатью и подписью самого Джека Костенчука.

Миновал Федя последний барьер и, ступив на землю Нового Света, увидел зубы. В толпе встречающих Джек Костенчук скалился изо всех сил, чтобы его ненормально огромные и ненормально белые зубы маяком указывали Феде путь.
- Хэлло, дорогой Фьёдор! С прильётом, дорогой Фьёдор! Вэлком в Нью-Йорк! 
- Ё-моё, - думал Федя, укладывая в багажник чемодан, – я… и вдруг в Нью-Йорке! 
   
Ночь каракатицей уже наползла на город и выплеснула в него свои чернила, залив улицы, площади, перекрёстки. Сквозь чернила светились, как планктон, всякие огни: окна и вывески, фары и светофоры, реклама и… реклама. Федя то крутил головой, стараясь выхватить надписи на непонятном языке, то глядел прямо перед собой, в зеркальце над лобовым стеклом, где отражались ненормальные со всех точек зрения зубы Джека Костенчука. Через приоткрытое окно автомобиля в салон врывался воздух Нью-Йорка. А так как каждый город имеет свой особый запах, то Федя с любопытством принюхивался и чувствовал, что воздух ему нравится.

- Отдихай, дорогой Фьёдор! До завтра, дорогой Фьёдор! – сказал Джек Костенчук, проводив Федю до двери его номера в отеле.

Федя, конечно, отдыхать не собирался. Не затем он ехал за океан, чтобы отдыхать. Быстренько осмотрев комнату, он быстренько не понял, зачем рядом с унитазом поставили низкое фарфоровое корытце, и, быстренько сполоснув в этом корытце ботинки, бросился прямо в пасть города Нью-Йорка.

Бродил по Нью-Йорку Федя хаотично, попадая и на Бродвей, и на Таймс-сквер, и на Пятую Авеню. Видел он лицом к лицу суетливую «мултикултурную», как говорил Джек Костенчук, толпу, в которой и впрямь кто только не попадался: белокожие, желтокожие, краснокожие и чернокожие люди куда-то бежали, спешили, стремились. Только лишь фиолетовый негр спокойно сидел у кромки тротуара на углу какого-то стрита и дул в вувузелу. 

Непонятно как очутился внезапно Федя на тихой, плохо освещённой и к тому же пустынной улочке. И не то чтобы Федя струхнул, но подумалось ему: «Надо бы обратно туда, где пошумнее, помултикултурнее…» Тем более, что заметил Федя, как с другой стороны плохо освещённой улочки к нему скоренько так катится бочонок, а прямо над ним летит, не отставая, чёрная, растопыренная, как дикобраз, щётка. Не успел Федя разобраться, что это за страсть такая, и решить, что ему делать, как бочонок уже докатился до него, выудил прямо из пухлых боков руки и бросился Федю обнимать.

- Фёдор, здравствуйте! – кричал бочонок по-русски. – Ну, надо же… только вчера прочитал о вашем приезде в нашей газете! И вот имею честь видеть воочию вас – славу русской селекции! Мы гордимся, гордимся!
- Ну дела! – мелькнуло в голове обалдевшего Феди, который, наконец, разглядел, что это не бочонок со щёткой, а Вилли Токарев с усами.
От такого открытия Федя форменно одурел и спросил без обиняков:
- Неужели вы – это он?!   
- Ах, если бы… - с печалью ответил лжебочонок, пожевав лжещётку, - сегодня банкет в честь финала конкурса двойников деятелей русской эмиграции, а я всего лишь участник этого действа.
- Жаль, - честно сказал Федя, разочарованный метаморфозами лжебочонка.
- Пойдёмте, пойдёмте к нам, - звал Лжевилли Токарев, - это совсем недалеко, мы празднуем в русском р-р-р-эсторане. Вы окажете огромную честь всему нашему сообществу…
- Ну что ж, - сказал Федя, вспомнив, что последний раз ел в самолёте, - ведите.

В русском ресторане «Люли-Люли», владельцем которого был Яков Кабец, веселье набирало обороты. Сперва Федя малость напрягся, так как не доводилось ему раньше посещать столь респектабельные заведения. А то, что в сравнении с пивными и закусочными города Старицы «Люли-Люли» выглядели верхом элегантности, сомневаться не приходилось. Гости сидели тут за добротными столами под оранжевыми абажурами с бахромой и поглощали с отменным аппетитом вкуснейшие яства: кто Kuliebiaku, кто Golubtsy, кто Siberean Pelmeni, а кто - Babushka Salad, Zapekanku или Medovik и Pirozhki с Russian Samovar Tea. Под потолком болтались, позвякивая от движения воздушных потоков, подвески с бубенцами. Стены украшали фотографические и в другой технике исполненные портреты деятелей русской эмиграции.

Пробираясь по залу вслед за Лжевилли, Федя с удивлением отмечал, что многие приветствовали его криками: «Виват! Слава русской селекции!».  Федя же чувствовал себя неловко, так как, будучи воспитан при символическом участии родственников, абсолютно никого здесь не знал. Лишь ещё двоих Лжетокаревых удалось ему опознать среди бодро жующей публики. Все три Лжевилли Токарева расположились за одним столом, куда пристроили и Федю.

- Приветствуем вас, Фёдор, в нашем шумном балагане! – хором воскликнули Лжевилли.
Принялся Федя изучать меню и никак не мог решить, что же себе заказать: то ли Blini, то ли Blinchiki, то ли Pozharsky Cutlet, а, может, Deruny или Shashlik. Наконец, выбрал он блюдо под названием Russian Troitsa: Olivier – Vinegret – Shuba, суп Gribnoi, Rybets s khrenom и на десерт - Salo.
- Вот скажите, - спросил Лжевилли Второй, пригубляя сорокоградусную khrenovukhu, - как вы вообще можете жить в вашей ужасной стране?
Федя обидность вопроса заметил и, набычившись, глядел из-под бровей.
- Ничего живём, хлеб жуём, - с вызовом ответил он.
- Хлеб-то жуёте, а масло?
- У меня бизнес неплохой, я фиалки продаю, мне хватает, - набычившись ещё больше, процедил Федя.
- А что вы творите в последнее время с вашим языком? «Кафэшки», «няшки», «печеньки»… воистину лингвистический кошмар! 
- Существование этой страны отравляет мне жизнь! - взвизгнула силиконовая дама за соседним столиком. – Я не могу наслаждаться Дольче Габбана, пока эта страна есть на карте мира!
Федя угрюмо молчал.
- А как же Рука? – не отставал Лжевилли Второй. – Не боитесь, что дотянется?
Федя совсем, признаться, перестал понимать, о чём ему толкуют и какая такая Рука должна дотянуться до города Старицы, поэтому для разрядки напряжённости он тоже отпил khrenovuhi.
- Всё зло в мире от вашей страны, - расходился между тем Лжевилли Второй. – Вот говорят, исламские террористы…чепуха… всё это ваши спецслужбы организовали при помощи Руки, которая ими управляет. Мы уже и сами тут начали бояться, что до нас дотянутся…

Разговор такой нравился Феде всё меньше и меньше. Ощущал себя Федя не в своей тарелке. В его-то тарелке был налит как бы грибной суп, однако отдавал он чем-то чужим, не свойственным грибным супам Фединого детства.  Чувствовал Федя, что суп этот не грибной, а именно Gribnoi. Обязательно латинскими буквами. И рыбец – именно Rybets, и сельдь под шубой – Shuba, а сало – Salo. Одним словом, подменыши.

Не знал Федя, как бы слезть с этой скользкой темы, но тут на ресторанную эстраду стали выходить по очереди разные люди и совершать разные действия. Один, к примеру, читал гнусаво и грустно стихи, другой в балетных колготках крутил пируэты, третий проиграл на виолончели «Очи чёрные…» Публика, разгорячившись от vodki, кричала: «Давай, Ося!», «Давай, Миша!», «Слава Славе!». Федя рассматривал фотографии на стенах и, культурно образовываясь, узнавал, кого из знаменитых эмигрантов изображают двойники.

Затем настала очередь его соседей по столу. Лжевилли Первый исполнил песню про Зойку-налётчицу, Лжевилли Второй – про ростовского урку, а Лжевилли Третий затянул тоскливо:
Я здесь в Америке уже четыре года,
Пожил во всех её известных городах.
Мне не понять её свободного народа,
Меня преследует за будущее страх.

- Какова всё-таки, Фёдор, настоящая цель вашего визита к нашему шалашу? – спросил Лжевилли Второй, вылавливая в khrenovukhe чёрную икринку. – Неужто не думаете остаться?
Федя обрадовался, что может, наконец, поговорить на близкую ему тему и охотно ответил:
- Фиалки свои показать. Сам остаться не думал. Ну, а на Америку немного взглянуть хотелось бы.
Внезапно лицо Лжевилли Третьего, как раз вернувшегося к столу, сделалось каким-то злым и усы ощетинились недоброжелательно.
- А чего её смотреть, Америку эту! Ужасная страна! Дерьмовая страна! Страна, где всем на всех на…ть!
- Действительно, - неожиданно сказал Лжевилли Второй. – Взять хотя бы те же фиалки. Моя супруга держит несколько экземпляров на подоконнике, поэтому позвольте мне заявить о своём мнении.
Федя приостановил жевание Rybtsa s khrenom и навострил уши.
- Взгляните на здешние сорта! Прилизанные розетки, гладкие листья… они же аккуратны до омерзения! – воскликнул Лжевилли Второй.  – Их выводят не для души, а только на продажу. Они пропитаны духом коммерции.  Они прагматичны, как сами американцы. А цветы… глазу не за что зацепиться…
- Вообще-то, в Америке много отличных сортов. Наши коллекционеры их любят, - сказал Федя со знанием дела. Тут-то он уж был в своей тарелке.
- Низкопоклонство, - пробормотал Лжевилли Первый, который давно уже дремал на павловопосадском платке, служившем скатертью.
- Именно, - согласился Лжевилли Второй. – Мы, Фёдор, видели ваши сорта в журнале. Это же полёт души, полёт настоящей русской души! Какие формы листьев, сколько фантазии в цветовом решении! И как апофеоз… чёрная фиалка…ммм… восторг!
- А зубы, - опять пробормотал Лжевилли Первый, на родине работавший стоматологом. – У всех у них одинаковые зубы. Ненормально огромная и ненормально белая лошадиная челюсть…
- С этим частично согласен, - сказал Федя, памятуя о зубах Джека Костенчука, - но всё же не у всех и не совсем лошадиные…
- Дайте мне русскую фиалку! - закричала дама, лишённая возможности наслаждаться люкс-продукцией.
- Эх, Расея… - раздался вопль из глубины зала.

Федя окончательно запутался и посмотрел на часы. Они показывали пять минут третьего. Федя расплатился и стал пробираться к выходу. Когда он уходил, весь ресторан уныло затянул «Ой, люли-люли…», вкладывая в это пение всю свою любовь-ненависть к когда-то оставленной холодной стране, всю невозможность да и, говоря откровенно, нежелание отрываться от того, что они поневоле приволокли с собой, с чем продолжали жить и с чем сойдут в могилу.

-   Странные люди, - думал Федя по дороге в отель. -  Расколотые какие-то люди. Это только ведь кажется, что они сидят на Манхэттене, а на самом деле сидят они в Москве, Питере, Саранске, Вышнем Волочке. Выходит, даже если я поселюсь здесь, получу паспорт и право голосовать, то по-настоящему всё равно буду жить в Старице. Вот какая получается хреновуха!

Окончание http://www.proza.ru/2019/01/06/720