Quintili Vare, legiones redde!

      — Осторожно, Аугелий! В этом треклятом лесу даже сучья коварны, того и гляди, распорешь себе щёку, — говорил ле­гат Ав­густа проп­ре­тор* Публий Квинтилий Вар подъехавшему к нему на гнедом коне декуриону** —

------------------------------
      * Ле­гат Ав­густа проп­ре­тор — Legatus Augusti pro praetore, командир двух или более легионов. Императорский легат также служил губернатором провинции, в которой легионы, которыми он командовал, были расквартированы. Из сенаторского сословия, Императорский легат назначался самим императором и обычно занимал должность на протяжении трёх или четырёх лет.

      ** Декурион — Decurio, командующий декурией (отделение из 10 человек) патрициев, всадников/эквитов, сенаторов. Численность подчинённых на самом деле могла не соответствовать десяти и варьироваться в очень широких пределах.
------------------------------

молодому сероглазому красавцу, любовнику и товарищу, который, несмотря на свои двадцать пять лет, уже третий год сопровождал Квинтилия во всех его экспедициях, рубился с ним бок о бок, делил с наместником Германии и тяготы военных походов, и постой в диких краях, и хлеб, и ложе и по-прежнему смотрел на Квинтилия восторженным влюблённым взглядом.

      — Нащёчники защищают меня от них, — отвечал Аугелий.

      — А твои прекрасные серые глаза?

      — Боги будут хранить их, пока я могу видеть тебя.

      Лёгкая тёплая улыбка тронула губы Квинтилия. Присутствие Аугелия рядом успокаивало, однако чело старого воина скоро снова стало хмуро, а мысли — мрачны. Дождь не прекращался уже второй день, каждая задетая конным или пешим ветвь обдавала холодной водой, копыта лошадей и колёса повозок вязли в раскисшей земле, одежда промокла насквозь и превратилась в пудовые вериги, амуниция натирала плечи, прекрасной выделки кожа калиг*

------------------------------
       * Калиги, калигвы (лат. caligae — «сапоги») у римлян — солдатская обувь, полусапоги, покрывавшие голени до половины. Она состояла из кожаных чулок и сандалий с ремнями. Толстая подошва сандалий была покрыта шипами. Переплёты ремней часто доходили до колен. Калиги были хорошо приспособлены для длительных переходов. У рядовых солдат это были простые полусапоги, покрывавшие голени до половины; у высших чинов они украшались серебряными или золотыми гвоздями.
------------------------------

на тройной подошве не выдерживала и лопалась, то тут, то там раздавалась отборная ругань. Люди были измучены. Всё вокруг было пропитано холодной водой, неприглядностью и враждебностью чужой земли, нехорошими предчувствиями и готовящейся изменой, а ведь ещё неделю назад все смотрели на этот переход, как на лёгкую прогулку, — отборные легионы империи шли на запад усмирять кучку смутьянов, посмевших не признавать власть Рима. Споры возникали разве что по поводу того, какой величины контингент надо было оставить в пункте назначения, чтобы впредь держать бунтовщиков в беспрекословном повиновении; в обязанность Квинтилия Вара входило подавление очагов мятежа, вспыхивавших то тут, то там, но никто не видел в экспедиции никаких трудностей, а постоянно сталкиваться с огрызающимися дикарями на недавно присоединённых к империи землях легионерам приходилось часто, это была их работа, их служба, все к этому привыкли.

      Ничто не предвещало не то что гибели, краха — неудачи, досадных помех, задержек. Жертвы богам были принесены. Правда, Друз, предшественник Вара, покоривший Германию во славу римского оружия, действовал осторожно и предпочитал не вмешиваться и не ломать установленные порядки, а Квинтилий слишком поспешно обложил варваров налогами и ввёл судебное право, но чего можно было опасаться, когда дикарям показали нормы цивилизации и все выгоды пребывания под сенью великой империи? Квинтилий выписывал первых архитекторов столицы, они строили на покорённых землях великолепные каменные дома. Водопровод, хитроумный подогрев, стройные линии — разве можно было сравнить творения гениев с жалкими лачугами, стены которых кое-как обмазывали глиной, в которых летом изнывали от жары, а зимой дрожали от холода? У варваров слюни должны были течь при виде такой красоты и такого комфорта! В свою несомненную заслугу Квинтилий ставил и то, что ему удалось привлечь на свою сторону Арминия, сосредоточившего под своим руководством наибольшее количество могущих держать оружие и обращаться с ним. Восхищённый увиденным в столице, оставшийся там, получивший образование, а впоследствии и гражданство Рима, Арминий стал его правой рукой, делил с ним трапезу и не упускал ни одного случая, чтобы показать свою лояльность императору Октавиану и своё личное расположение к самому новому наместнику Германии.

      Квинтилий считал себя опытным политиком и блестящим воином, и молва народная подтверждала это. Что стоил один его поход в Иудею, ещё живший в памяти гордых римлян! А Сирия! Он выходил победителем из многих передряг, слава его гремела и множилась, и после раскалённых земель на востоке, где он бился, укрепляя империю, наместничество, полученное в наследство от Друза и продолжавшееся уже третий год, хоть и заставляло скучать по оставленному на родине сыну от третьей жены, выглядело всё-таки спокойной обязанностью. И марш-бросок в Германии представлялся краткой загородной прогулкой.

      Жертвы богам были принесены — и три отборных римских легиона двинулись на запад. Отряд замыкали повозки с семьями маркитантов и провиантом; присоединившиеся к колонне воины Арминия встали в арьергарде, охраняя безоружных мирян.

      Всё шло хорошо, всё складывалось по плану, но за несколько часов до вступления в Тевтобургский лес в голове Квинтилия поселилось препротивное существо. Звенящий голос зловеще предупреждал: «Квинтилий Вар, не ходи в Тевтобургский лес!» Вар отмахнулся раз, другой, но на третий не выдержал: «Что ты привязался, и с какой это стати мне нельзя туда идти?» — «Ты слишком близорук. Войдя в лес, колонна непременно растянется и станет уязвимой. Арминию нельзя доверять, я знаю. Они всегда говорят благие слова и навязываются в друзья, а потом предают и вероломно нападают. Хотя бы не отпускай его, держи при себе». — «Ты ничего не понимаешь! — разозлился Вар. — Он ни разу не дал ни единого повода усомниться в своей верности, он видел дома, которые мы построили, он понимает, в каких условиях может жить его народ, если будет покорен и мирен». — «Волк всегда в лес смотрит, даже домашняя кошка обворовывает хозяина и живёт своей жизнью». — «Ну допустим. Что ты предлагаешь? — голос умолк, Квинтилий удовлетворённо вздохнул. — Молчание. Я так и знал. Все вы, духи и химеры, дурные советчики». — «Не ходи в Тевтобургский лес!» — «Опять?» — «Оставь его в стороне, сверни на юг, пройди берегом Липпе — и ты доберёшься до цели живым и здоровым». Услышав это, Квинтилий снова разозлился: «Свернуть на юг? Растянуть недельный поход на месяц? А сроки? А провиант? Испугаться воображаемых разбойников, караулящих в дуплах деревьев отборные римские легионы? Я стану посмешищем в Риме! Все мои заслуги будут позабыты, я останусь в глазах потомков перестраховщиком, черепахой, трусом! Не бывать этому!» — «Ты упрям как осёл, — устало вздохнул голос, — и войдёшь в историю под совсем другими словами».

      И голос отключился. «Наваждение, — подумал Квинтилий. — Меня сбивают с пути химеры. Наверное, я забыл заручиться поддержкой какого-то второстепенного божества — и его прислужник мстит мне».

      Три отборных легиона вступили в Тевтобургский лес — и уже на второй день Квинтилий понял, что неведомый гений предостерегал его не напрасно. Дорога, широкая и утоптанная, углубляясь в лес, становилась узкой тропой, то и дело терявшейся в разросшихся столетних деревьях; колонна растянулась на три мили*;

------------------------------
      * Миля (от лат. mille passus— тысяча двойных шагов римских солдат в полном облачении на марше) — путевая мера для измерения расстояния, введённая в Древнем Риме. Одна римская миля — 1487 м.
------------------------------

проводник-тевтонец слишком подобострастно кланялся, уверяя, что за пару переходов лес будет пройден. Когда полил дождь, сомнения Вара усилились, непогода в неведомых дебрях не сулила ничего хорошего. Он был опытным воином и понимал, что амуниция легионеров станет бесполезной в этих непролазных чащах, это на арене Колизея гладиатор в тяжёлом облачении одерживал верх над противником, в распоряжении которого были лишь сеть и лёгкий трезубец… Мечи были хороши в рукопашном бою, на открытом пространстве, в атаке…

      Вар потряс головой, пытаясь освободиться от невесёлых мыслей, и посмотрел на Аугелия, но и лицо преданного друга и любовника, несмотря на всю любовь молодого легионера к старому полководцу, не предвещало ничего хорошего.

      — Говори, Аугелий! Не бойся, я готов к дурным известиям.

      — Люди Арминия покинули арьергард и растворились в лесу.

      — Измена… — прошептал Квинтилий и вскинул на Аугелия предугадывавший ещё более худшее взгляд: — Они уже нападали?

      Аугелий потупил голову:

      — Сципион сообщает о стычках в хвосте колонны. Германцы атаковали малыми силами, мы потеряли пятерых, десять человек ранено. Изменники скрылись в лесу. Броситься за ними не представлялось возможным.

      — Сципион всё сделал верно, отойти от колонны и погнаться за бунтовщиками в лес было равнозначно смерти, в чаще германцы перестреляли бы нас поодиночке — только и всего. И ведь это только начало… — и, не выдержав, Вар разразился бранью: — Сука! Он получил гражданство Рима, присягнул на верность империи, я пригрел на груди змею! Им не мила наша власть! Поганые смерды! Что они будут делать без Рима? Ещё две тысячи лет от их так называемой знати, возвращающейся с охоты, будет разить зверьём, от сидящей дома — нести хлевом и навозом, их холопы будут жить в своих лачугах с соломенными крышами и будут так же глупы, как и «господа»! И те, и те плебеи! Разбойники с большой дороги, пусть перегрызут глотки друг другу, извалявшись в своей грязи! Вероломные твари!

      «Неужели Друз был прав, говоря о том, что не надо спешить, что варваров удастся покорить постепенно, не прибегая к жёстким мерам, что они через десять-двадцать лет изменятся, сами того не заметив, что последующее поколение станет смотреть на римлян, как на данность, ассимилируется, растворится в более высокоразвитой цивилизации? — думал Квинтилий, выпустив пар. — Неужели этим дикарям надо было предоставить больше свободы, не вмешиваться в их дела? Я поспешил нести им римское право, когда они предпочитали судиться по своим диким законам, основанным на родстве, я поспешил, слишком рано обложив их налогами… А Аугелий смеялся и говорил, что мне не нужны деньги, чтобы покупать его любовь, что его сердце и так принадлежит мне, а ему самому, Аугелию, не нужно продавать свои ласки, потому что они искренни и он меня любит…»

      — Квинтилий, когда мы остановимся на ночлег, поставь преторий* в центре лагеря. Я боюсь за тебя.

------------------------------
      * Преторий или преториум (лат. praetorium) — палатка полководца и место под неё в лагере римской армии, позже, в Римской империи, этим термином называли штаб императорской гвардии, административное здание, присутственное место, центральную площадь.
------------------------------

      Вар отрицательно покачал головой:

      — Нет, ночью они не будут нападать, они не будут вступать в контактный бой на открытой местности. Вероломные действуют вероломно, из засады, они будут ждать нас в пути, сводя на нет все наши преимущества. Да что мне тебе объяснять, ты и сам всё это прекрасно знаешь… К тому же, вносить неразбериху, вводить новые порядки сейчас — только давать повод к беспокойству и сомнениям. Пусть моя палатка, как и обычно, стоит обращённой к неприятелю вблизи от входа.

      «Хотя где этот неприятель? — подумал Квинтилий. — Сколько раз я раньше сталкивался со смертью, смотрел ей в глаза, она была передо мной, а теперь — повсюду. Сзади и спереди, слева и справа. Никогда у меня не было такого тяжкого предчувствия конца. Мы обречены, нам не выбраться из этого треклятого леса…»

      Вар клял своё легкомыслие. Как он мог довериться Арминию, не разглядеть предательства! Он, пятидесятичетырёхлетний, умудрённый опытом! Ведь говорил ему Сегест, что измена зреет, а он не внял его предупреждениям, счёл их глупым наговором, межплеменными распрями, личной обидой! Как он мог позволить Арминию действовать самостоятельно, не приставил к нему соглядатаев? Более того: сам отпустил его. На «переговоры»: лицемер уверял, что уговорит смутьянов склонить головы, а Квинтилий согласился и отпустил его! Что стоило удержать Арминия при себе, не отпускать ни на шаг, оставить в заложниках — тогда заговорщики лишились бы своего вожака. А теперь…

      … Теперь стало предельно ясно, что Арминий не остановится, что его целью не было растерзать арьергард и нанести как можно больший урон легионам — нет! Он пойдёт до конца, он хочет уничтожить всех. Он рассчитал всё правильно: сбежал на третий день, когда колонна углубилась в лес настолько, что и выйти к цели, и вернуться назад было одинаково трудно, стало практически невыполнимой задачей.

      Квинтилий глухо застонал. Его легионы, его солдаты, цвет римского войска! С сотней фунтов*

------------------------------
      * Фунт, или асс (libra/as) - древнеримская мера веса, 327,45 г.
------------------------------

экипировки они могли проходить тридцать миль в день и после биться сутки напролёт. Его легионеры, которые сражались во славу великой империи, стояли рядом с ним бок о бок, лили вместе и пот, и кровь, и слёзы! А он ведёт их на смерть и делает этот путь мучительным, изматывая их донельзя, по своей преступной неосмотрительности! Он, умудрённый, покорявший Сирию, уничтожавший бунтовщиков в Иудее, пятидесятичетырёхлетний политик и воин! За что боги ополчились на него? Всё против Квинтилия и его солдат: колонна растянулась бесконечной вереницей, непроходимые чащобы сменяются заболоченными участками — и легионеры вынуждены рубить деревья, настилать гати и с великим тщанием переправлять обозы, увязая в земле, напоенной грязной водой и предательством, в этой проклятой, гнусной и лживой земле! Войско теряет людей, а Арминий набирает в свои отряды новых и новых и, когда их численность многократно превзойдёт состав легионов Квинтилия, нападёт из засады, как и полагается предателям и отступникам. Блестящая строевая подготовка легионеров, рукопашный бой, в котором они так сильны, великолепное мастерство, легендарная выносливость — всё потеряет смысл, не будет иметь значения в этих дебрях!

      — Аугелий! Ты направишься в Рим с докладом Октавиану…

      — Нет.

      — Август должен знать…

      — Нет, — серые глаза зажглись несгибаемым упорством.

      — Я не загородную прогулку тебе предлагаю. Выбраться из этого леса на юг и не столкнуться при этом с изменниками так же трудно, как…

      — Бесполезно, Квинтилий, — Аугелий отрицательно покачал головой. — Я не оставлю ни своих друзей, ни тебя.

      — Аугелий, кто здесь полководец?

      — Убей, но я останусь на месте, — и любовник протянул Квинтилию свой меч.

      Аугелий носил его слева, как избранные, — это была единственная привилегия, которую он себе позволял, которую принял…

      — Аугелий! Это я завёл вас сюда, я не внял Сегесту. Вся вина лежит на мне, мне пятьдесят четыре года, а у тебя вся жизнь впереди.

      — Моя жизнь имеет смысл только рядом с тобой.

      — Аугелий, это глупо. Предчувствия никогда не обманывали меня, мы все сложим здесь головы.

      — Так что? Мы просто перейдём с тобой в другой мир. В один день.

      — Это твоё окончательное решение?

      — Да.

      — Лучше бы ты этот меч вонзил в меня! — вскричал Квинтилий и хлестнул лошадь, чтобы Аугелий не увидел гримасу отчаяния, исказившую лицо своего любовника. Однако тут же вернулся и продолжил уже спокойно: — Пусть будет так. Это твоя воля, ты имеешь на неё право, — и, помолчав немного, добавил: — Три дня назад мне был голос свыше. Он предостерегал меня, а я его не послушал, и он сказал, что я упрям как осёл. Дурной пример заразителен, не так ли? Мы стоим друг друга. Вложи меч в ножны.

      Но в сердце Квинтилия вонзались другие лезвия. К невыносимому чувству своей вины, того, что он обрёк на бессмысленную гибель тысячи веривших ему, молившихся на него и боготворивших его людей, примешивалась глухая смертная тоска. Он никогда больше не увидит свою родину, сына. Тёплое море, южное солнце, Колизей, сенат, римские термы… Как хорошо было возлежать на военных советах окружённым огромными вазами, в которых, охлаждая жаркий воздух, таяли глыбы льда, когда ему внимали, ему, потомку аристократического рода, увенчанному лаврами, состоящему в родстве с императором! Как хорошо было сидеть в ложе с Августом Октавианом, следя за боями гладиаторов на арене, а после отдыхать в великолепных термах с их знаменитыми фресками и библиотекой! А сейчас в Риме бархатная осень… Он не принял как опалу наместничество в Германии, наследие Друза, да это и не было опалой: если не он, то кто же? Ему верили, его звезда ему не изменяла. Он не взял с собой семью: внучатой племяннице императора не подобало жить в диких краях, сын должен был получить должное его происхождению образование, а, кроме того, у Квинтилия был Аугелий. Верный Аугелий — и долгие зимние вечера, завершавшиеся страстными ночами.

      Постой на зимних квартирах в северных провинциях был томительным тоскливым делом. Уже в сентябре день стремительно убывал; в октябре начинали лить дожди; к концу месяца и в ноябре шли первые снега; солнце не показывалось неделями и месяцами, и из серого марева над головой всё сыпало и сыпало… День продолжался несколько кратких часов — это был пасмурный холодный день, настолько хмурый, что приходилось зажигать светильники. Одно было хорошо: близ занесённых снегом скверных троп — римляне ещё не успели построить здесь удобных широких дорог — разбойники не стерегли в засаде свою добычу, заговорщики не устраивали интриг, бунтовщики возвращались в свои убогие хижины, грелись у жалких очагов, переругивались со своими немытыми нечёсаными жёнами и хлестали по засранным задницам одетых в тряпьё, таких же грязных и оборванных, как и они сами, детей. Злоба, глухая злоба на блестящих легионеров, на великолепные дома, в которых они жили, и их утварь, на их обычаи и поведение, на железную дисциплину, царившую в войсках, принуждена была в это холодное время года только сверкать в глазах, но не переходить в действия. Злоба и зависть, зависть дикарей при виде тех, до чьего уровня они вряд ли поднимутся даже спустя сотни лет. Квинтилий терпеть не мог этих голодранцев, но и их вожаки, удельные князьки, были также грязны и вонючи. Гнилые зубы, засаленные бороды, лоснящаяся от жира грубая одежда, свалянные шкуры, шерстяные обмотки на ногах — «обувь»… От них разило потом и навозом, они сплошь были тупы и неграмотны, нескольких извилин хватало лишь на то, чтобы обобрать ближнего своего, хотя бы на грош… Что же удивительного было в том, что Квинтилий отличил Арминия — получившего образование в столице, добившегося гражданства Рима, носившего приличную одежду, говорившего на родном Вару языке? Кто же знал, что подлый предатель обернёт то, что получил, против того, кто ему это дал? Голь на выдумки хитра — этого Квинтилий не учёл, а изменник хорошо всё разнюхал, был осведомлён обо всех планах легионеров, знал и сильные, и уязвимые стороны римского войска. По сути дела, лишь Арминий мог, воспользовавшись образованием и приобретёнными навыками, привлечь на свою сторону многих дикарей и организовать их. Рука, кормящая дикого зверя, должна быть закована в латы…

      А Аугелий… Он, как и Вар, происходил из аристократического рода, только обедневшего, не получившего всех выгод, которые могли сулить родословная и древность фамилии. Его красота и ум, манеры и правильная речь, бессребничество и жертвенность, честь и доблесть, бесстрашие и смелость олицетворяли для Квинтилия квинтэссенцию величия его державы, его родины. Присягнул раз — и хранил верность вечно. В Аугелии, как в капле воды, отразилось отечество, он стал для старого полководца островком родной земли. Тепло его тела было для Квинтилия южным морем, блеск его глаз — сиянием солнца, гибкость членов — грацией Рима… Аугелий ничего не требовал для себя. И любил, любил…

      Губы на нежных веках и дрожащих ресницах, губы на чистой белой щеке, губы на губах — взасос, до самых истоков, дыхание срывается, желание гонит кровь по всему телу, наполняя тончайшие капилляры… Губы на бьющейся жилке шеи, осторожные покусывания — там, где она переходит в плечо, губы на ключице и темнеющих овалах сосков, язык скользит ниже — по безволосой груди, по плоскому животу, спускается к сокровенному… Губы на члене… В дурмане нараставшего возбуждения Аугелий разворачивался спиной к груди своего бога. Счастье и любовь — для них, здесь, на этом ложе. Победа и слава — там, на поле боя — для всех. Одна жизнь на двоих ad aeternum* — для вечности…

------------------------------
      * Ad aeternum (лат.) — навечно.
------------------------------

      Стоны наслаждения утихали и благодарные взгляды угасали только потом, через несколько часов, после многократного соития… За окном бушевала вьюга, но в спальне наместника Германии было тепло. Голова Аугелия лежала на груди Квинтилия. Они спали. Им снился Рим, им снилось сердце империи, потому что они были кровью, которую это сердце гнало по кровеносным сосудам, чтобы тело жило, чтобы организм был здоров и силён. И они верили и знали, что когда-нибудь эта кровь, эта её часть — они сами — снова вернётся в сердце. После ночи блаженства на крыльях грёз вознестись к величию — это ли не счастье, это ли не нирвана? Это ли не вечность славы и бессмертия? Они, они двое, их товарищи — высшие офицеры и простые солдаты — были небожителями, богами античности…

      Да, таковы были совсем недавние сны, но теперь в коротком забытье походных привалов разум Квинтилия терзали другие видения. Ему снились разбитые тухлые яйца, дохлая рыба, выброшенная на берег, вороньё со зловещим погребальным гортанным криком носилось над развалинами фамильного склепа, заносились песком поверженные статуи, при первом же прикосновении рассыпались в прах проржавевшие насквозь мечи. Атмосфера этих снов была напоена безысходностью неотвратимой катастрофы, будто что-то высшее продиктовало свою волю и неумолимо вело к позору и погибели.

                ***


      В передних рядах произошло движение, то вернулись дозорные и сообщили, что в миле впереди обнаружили большую, в двести акров, проплешину, там можно было устроить привал и поставить временный лагерь. Вскоре легионы заходили на поляну, солдаты рассредотачивались и начинали возводить ров по её периметру, внутри которого устанавливались палатки.

      — Придёшь ко мне сегодня? — Квинтилий нежно провёл рукой по бедру Аугелия.

      — Зачем ты спрашиваешь?..

      Всадники спешились.

      Через четверть часа у претория Вара на страже замерли часовые; учитывая походные условия и возможность нападения (впрочем, маловероятную: подлые нападали подло, из засады, и не рискнули бы вступать в столкновение в открытом честном бою — но эту возможность, сколь бы малой она ни была, тоже надо было учитывать), охрану усилили до шести человек, двое расположились впереди, двое — по бокам палатки, двое — сзади. У входа горели светильники, то и дело норовившие погаснуть под непрекращавшимся дождём, другие костры тоже разжигались неохотно и поддерживались с превеликим трудом. Легионеры становились в дозор у вала с рядом вбитых наверху крест-накрест кольев; тем, которым только предстояло заступить в охрану, спешно перекусывали, ополаскивались, вытирались насухо, надев одежду из смены, растягивались в палатках и засыпали до побудки мёртвым сном.

      У Квинтилия тем временем собрались высшие офицеры. На повестке дня стоял один вопрос — дальнейшего маршрута. После измены Арминия и ухода вспомогательных частей три легиона оставались грозной силой, но отвратная погода и предатели, бесспорно, стерегущие войска и следящие за их продвижением, ставили под сомнение благополучный исход экспедиции. Можно было либо возвратиться назад, либо идти дальше, в укреплённую крепость Ализо, ясно было, что на хорошо знакомой, уже обжитой территории легионеры будут в безопасности, а возвращение ставилось под сомнение: слишком тяжёл был путь назад, и неизвестно было, что, с учётом предательства, осталось от летних лагерей. Также предельно ясно было и то, что и в случае возвращения, и в случае продвижения вперёд придётся отбиваться от полчищ варваров; и первый, и второй путь были одинаково трудны, но крепость всё-таки была местом обетованным — и совет решил пробираться дальше.

      Чело Квинтилия было хмуро, на сердце скребли кошки, ему казалось, что все офицеры смотрят на него с укором и горечью. Беспечно поставить на кон свою жизнь можно было: в конце концов, она принадлежит тебе, и твои счёты с родиной, честью и долгом закрывает удар кинжала, но, когда тебе вверено двадцать тысяч человек — и не какой-то сброд рекрутов из галлов, а отборные войска, цвет армии…

      — Квинтилий! — Эггий заставил легата поднять голову. — Не вини только себя, это недосмотр всех, мы все причастны к этому. Надо было не спускать с Арминия глаз, презреть свою гордость и стать сбирами, отслеживать каждый его шаг. Мы все несём ответственность.

      Вряд ли слова Эггия произвели должный эффект, хотя Вар и кивнул — коротко, молча, без улыбки. «Я понимаю тебя, но не принимаю твои слова, вся вина лежит на мне, и я не сниму со своей совести боль ни за одну смерть», — как бы говорили его глаза.

      А ведь это было только начало конца…

      Совет закончился, офицеры разошлись. Плохонькая плошка чадила, огонёк потрескивал, его язычок метался из стороны в сторону. Квинтилий нехотя сжевал ломтик сыра и пригубил вино, посмотрел на узкую жёсткую походную кровать. Сердце разрывалось, Вар знал, что совет по существу ничего не решил и был бесполезен. В какую бы сторону ни идти, легионам не выйти: они в ловушке, в западне. Если бы он мог погибнуть многократно, приняв на себя смерть каждого, которая последует из-за его преступного доверия!

      Совсем близко послышался характерный скрип калиг и раздался звяк птеруг*. В палатку проскользнула тень.

------------------------------
      * Птеруги - клёпаные пластины, прикреплялись к балтеусу (поясу) спереди. Они свободно болтались при передвижении, и, предположительно, в основном использовались как декоративный элемент, хотя в определенных обстоятельствах могли обеспечить небольшую дополнительную защиту нижней части живота и гениталий. (Другой вариант - только из кожи - обхватывал бёдра целиком.)
------------------------------

      — Поешь что-нибудь, — тихо сказал Квинтилий. — Ты тоже измучен, и в этом виноват опять-таки я.

      — Не казни себя. От судьбы не уйдёшь. Парки отмерили нам столько побед…

      — Что под конец решили всё испортить. Люди, люди, люди… — простонал Вар. — Если бы я мог умереть за каждого из них, только я!

      — Раздели это число надвое. Идущие на смерть приветствуют даже императора, а разве ты не бог на земле?

      — Гладиаторы — всего лишь рабы, а не гордость военной мощи Рима.

      — Но и император не бог.

      — Льстец! — улыбнулся Квинтилий. — Твои слова напрасны: я не обещаю тебе ночь любви — у меня только миг.

      — Я растяну его на вечность.

      «Она не так далека от нас, — пронеслось в голове Вара. — Ты мог бы быть моим сыном. Но к чему эти слова? Ах да, я же за всех в ответе, вы все мои дети — и я бросил вас на смерть, в пасть чудовищу…»

      Аугелий снял шлем, тихо звякнули пластины сброшенной на землю лорика сегментата*,

------------------------------
      * Лорика сегментата (лат. lorica segmentata, сегментированная лорика) — основная защитная одежда римского легионера, пластинчатые доспехи, появившиеся в конце Римской республики и широко использовавшиеся в эпоху империи, представляли собой обшитый металлическими пластинами кожаный панцирь.
------------------------------

на неё полетела верхняя туника, за ней последовала нательная. Квинтилий сложил любовника на жёсткое ложе, срывая своё облачение. До боли знакомые ласки и поцелуи, лёгкий разворот фавном родного тела в объятиях полководца… Они уносили в вечность это соитие, закушенные в блаженстве губы и наслаждение на краю пропасти…



      Наутро войска построились в походном порядке, в рядах царила та же железная дисциплина. За границами оставляемого лагеря догорали обозы — всё ненужное, могущее задержать в дороге.

      И Вар преклонил колено перед своими легионами:

      — Я не снимаю с себя вины и прощу прощения у каждого, которому моё преступное доверие врагу и предателю уготовило гибель. Готовы ли вы к ней?

      И был ответом Публию Квинтилию Вару дробный стук мечей о щиты, и как один вскричали легионеры:

      — Ave, Quintili, morituri te salutant!

      Славься, Квинтилий, идущие на смерть приветствуют тебя! Не на войне, глядя в лицо смерти, считать ошибки отца своего…

      Три отборных легиона отправились в последний путь…


      Варвары атаковали, как только колонна снова вошла в лес. По-прежнему избегая открытого столкновения и разя из засад, кидали сети, цепляли легионеров арканами, осыпали тучей стрел — и растворялись в зарослях. Силы были неравны, слишком неравны: Арминий смог привлечь под своё начало тысячи смердов, смутьянов и головорезов, дикарей без совести и чести. Квинтилий гнал легионы, одержимый единственной мыслью вырваться из чащи любой ценой, спасти хотя бы часть, когда спасти всех уже было невозможно. Бессмысленно было останавливаться, занимать круговую оборону, легионы и так были окружены, их терзали со всех сторон, колонны таяли на марше с ужасающей быстротой. Они не выходили из боя третьи сутки после того, как покинули лагерь, и рвались к Ализо, на пути к крепости лежало Дэрское ущелье. Его надо было преодолеть — или сложить головы. Войска бились с упорством и отчаянной решимостью — за мощь империи, за её и свою честь, за себя и погибших друзей. Но терпели поражение — Вар боялся даже думать о том, сколько тысяч солдат было потеряно. Он был ранен, но сердце изнывало от совершенно другой боли, зная, что ущелье не пройти, что впереди лишь гибель — без могильного надгробия в этой напоенной предательством гнусной земле, зажирающей цвет римской армии.

      Люди понимали, что они обречены, и дрались с теми мужеством и бесстрашием, которые только и оставляет человеку безысходность. Нанести урон врагу, убить как можно больше супостатов во славу оружия империи — для облегчения задачи тем, которые придут сюда после — мстить за них. Отчаянная решимость не покидала сердца до последнего вздоха, попавшие в плен цепями кандалов разбивали себе головы, чтобы уйти побеждёнными, но не сдавшимися. Со щитом или на щите… И если со щитом уже нельзя, они всё равно уйдут в вечность воинами*…

------------------------------
      * Со щитом или на щите (лат. aut cum scuto, aut in scuto) — фразеологизм, означающий призыв победить или погибнуть со славой, добиться цели или погибнуть. Восходит к Древней Спарте, где павшего в бою воина, предположительно, несли с поля битвы на его щите.
------------------------------

      Но всё уже было решено, люди гибли просто потому, что их оставалось слишком мало…

      Квинтилий Вар закрывал свои прекрасные карие глаза, так пленившие три года назад молодого красавца-декуриона, что и теперь, перед лицом смерти, Аугелий любил его и не отходил от своего бога. Скупые мужские слёзы вскипали в глазах пропретора: этот мальчик был с ним, но, спасая Квинтилия, он мог — ладно уж, что там о смерти: она лишь переход! — быть схвачен в плен и подвергнуться таким издевательствам… А время шло и не ждало, и с каждым мгновением всё быстрее и быстрее смертоубийство летело к своему финалу…

      Лишь железная дисциплина, казалось, вобранная с молоком матери, помогала легионерам вести бой так, чтобы часть людей могла быть выведена из-под обстрела на долю часа — передохнуть, перекусить сухарём и выпить воды. Бойцы искусно перетягивали на себя силы варваров и обеспечивали своим товарищам это драгоценное время. Удивительно, но ни разу ни в одном их этих благородных сердец не промелькнуло и намёка на укор Квинтилию, хотя каждый знал, какой кредит доверия неоправданно открыл легат грязному предателю. Война есть война, и полководец — её бог без страха и упрёка. И без суда над ним, скорого и неправого…

      Оставшиеся в живых легионеры вошли в Дэрское ущелье и сломили первую линию обороны германцев, но за ней оставалось ещё много укреплений. Неровная холмистая местность, поросшая деревьями, по-прежнему не оставляла пространства для маневров и мешала римским воинам показать те виды боя, в которых они были традиционно сильны. Тем не менее легионеры прорывались вперёд, но Квинтилий, следя за их беспримерной храбростью, понимал, что поход обречён. Их просто было уже слишком мало.

      Когда до конца оставались считанные часы, Вар, координировавший действия легионеров и находившийся позади них, удержал рвущегося в бой Аугелия на месте.

      Пропретор и декурион посмотрели друг другу в глаза.

      — Ты хочешь, чтоб я остался с тобой? — спросил Аугелий.

      — Да. И клятву в верности.

      Они спешились, Квинтилий отвёл Аугелия в сторону от двоих всадников, также охранявших его.

      — Сними доспехи!

      Два тела сплелись в прощальных предсмертных объятиях, Квинтилий развернул Аугелия спиной к себе и в последний раз ощутил грудью родную плоть, впечатывая её в свою собственную. Тронул рукой щёку любовника и повернул его голову к своей, губы слились в поцелуе, закрылись в блаженстве серые глаза, в левой руке Квинтилия сверкнула сталь. Аугелий вздрогнул, ощутив, как в горячее сердце вонзилось холодное лезвие. Ресницы дрогнули, распахнулись, и декурион бросил последний взгляд прекрасных очей на свою любовь.

      — Понял, принял. Люблю.

      Губам Квинтилия достался последний вздох его верного спутника…

      Тело Аугелия сожгли, Квинтилий смотрел на погребальный костёр и вспоминал, на каком высоком помосте предавали огню тело Цезаря. Что же, и ему самому не увидеть этих почестей… Не заслужил, но от страшных пыток и издевательств плена Аугелия избавил; теперь умудрённый опытом и познавший подлость людей Квинтилий был уверен, что Арминий во что бы то ни стало попытался бы схватить его любовника живым.

      Прах Аугелия предали земле, обернув в кожаную палатку. Их теперь было в избытке, и ни одна из них ближайшей ночью уже не могла понадобиться.

      — Что теперь? — спросил Вара один из могильщиков поневоле.

      — Спасибо, — глухо ответил полководец. — Простите за всё это, — Квинтилий поднял голову и оглядел ненавидящим взглядом проклятый Тевтобургский лес. — И оставьте меня.

      Легионеры отошли на несколько десятков шагов, понимая, что произойдёт в ближайшее время.

      Оставшись один, Квинтилий расседлал коня и хлопнул его по крупу:

      — Гуляй, Март, только не попадайся варварам!

      Конь, однако, не ускакал, а остановился в паре метров от хозяина и стал спокойно щипать траву. И тут в сознании Квинтилия снова зазвучал тонкий вкрадчивый голос: «Ты не послушал меня и пошёл в Тевтобургский лес, ты отправил на верную смерть свои легионы, Рим потерял власть над недавно завоёванной провинцией. Ещё не поздно, смотри: твой конь остался подле тебя — это добрый знак. Седлай его снова, скачи в Рим; тебе удастся это: ты знаешь обратную дорогу. У тебя есть время, остатки твоей конницы пытаются прорваться к Рейну, Арминий будет гнаться за ними, а потом не уйдёт отсюда, пока не поймёт, что искать твоё тело среди других мёртвых бессмысленно. Возвращайся в Рим, Октавиан простит тебя, позор минует твой дом, казнь — голову. Ты снова соберёшь легионы, это в твоих силах: у тебя есть состояние, найдутся тысячи людей, в которых будет гореть желание отомстить подлому предателю за мученическую смерть сограждан. Беги, Квинтилий, беги!»

      — Глупое божество! Римлянин покидает поле боя либо победителем, либо мёртвым. — Квинтилий опустился на колено, упёр остриё меча в грудь под левым соском и обхватил рукоять твёрдыми руками. — Квинтилий Вар останется там, где остались его легионы.