Песня

Песня.

     «Рядовой Лейбовичюс! Запе-е-вай!»,- скомандовал старшина Лихобицкий - не знающий покоя, всегда запыхавшийся дрессированный пёс, рыжий красномордый служака с жёлтыми зубами и вечной вонью изо рта. «Легко на сердце от песни весёлой ...»,- задорно, с радостным воодушевлением и одновременно ёрничая затянул было я, и был мгновенно и безжалостно прерван. «Отставить»,- как всегда резко и недовольно приказал старшина и скомандовал запевать кому-то другому. Для меня и всего строя ничего необычного в этом не было. Так оно происходило, стоило ведущему строй, назначить запевалой меня. Однако, кроме Лихобицкого, никто мою песню не прерывал, и весь строй дружно подхватывал «Марш весёлых ребят». Его продолжительности было вполне достаточно, чтобы воинскому подразделению дойти от казармы до столовой.  За три года армейской службы строевых песен никогда я не пел, и это стало принципом. Оно мне категорически претило. Советские строевые песни представлялись мне столь уродлвой безвкусицей, что вызывали чуть ли не физическую брезгливость. Для того, чтобы это петь, мне следовало переступать через себя. Единственная песня, которую я с душой пел вместе со всем строем, была слеплена из украинской народной «Розпрягайте, хлопцы, коней» и матерных фольклорных частушек. Она была любимой строевой песней во всех родах войск, по крайней, мере на территории Западной Украины. Разумеется, номинально она не являлась строевой, и петь её в официальной армейской обстановке, в праздник, на плацу или за пределами части никому в голову не приходило. А так, на позицию, в столовую или в баню – «святое дело». Даже Лихобицкий, если запевалами были голосистые ефрейтор Митражик или рядовой Муратов, которые слыли хорошими тенорами, позволял спеть два-три куплета прежде, чем переключить на официальный репертуар. Эта песня возбуждала некое озорство, которое её же подпитывало, вводило в мистический, если хотите, зкстаз, который заканчивался неизбежным всё же смирением. Она временно давала нам внутреннюю свободу или добавляла её, и на небольшом отрезке пути от казармы до столовой, мимо штаба и полкового стадиона мне казалось, что жизнь прекрасна и на всё, что есть тут – в этой убогой армии, в этой допотопной бывшей кавалерийской казарме, в этой обосраной лошадьми конюшне, теперь столовой, на всё начхать. Я - Буратино в стране дураков. А раз так, споём!
Шел я лесом, видел беса,
бес картошечку варил,
котелок на *** повесил,
а из жопы дым валил.

Маруся раз, два, три, калина.
Чорнявая дивчина в саду ягоды рвала.
Маруся раз, два, три, калина.
Чорнявая дивчина в саду ягоды рвала.

Шел я лесом, видел чудо -
муравей **** верблюда,
а потом наоборот -
муравья верблюд ****.

Маруся раз, два, три, калина.
Чорнявая дивчина в саду ягоды рвала.
Маруся раз, два, три, калина.
Чорнявая дивчина в саду ягоды рвала.

     На этот мотивчик можно нанизывать сколько угодно, бесконечное множество куплетов, совершенно между собой не связанных, не имеющих смысла в настоящей реальности и скреплять их между собой припевом – гимном богине плодородия Марусе. А постоянные повторы этого припева напоминали мне причитания и молитвы, мольбу об освобождении и возвращении после неё к сюрреалистической повседневности и реальной безысходности. Госпел и Сприричуэлс. Так, на самом деле армейская жизнь, куда меня, как и многих других, неестественно и насильно окунули, со всем её идеологическим и ментальным комплексом, субординацией и рабским положением солдата и была в моих глазах каким-то «сюрреалистическим» расчеловечиванием. Насаждением пути не от изощрёного зла к банальности добра, а напротив, в обратную сторону. Чтобы осмысленно и как бы благополучно в той армейской жизни существовать, следовало сделать её своей реальностью – верить в неё. Поверить в неё я не мог и не хотел. Как не желаешь, например, сотворить подлость потому, что попросту не сможешь.

     Одна хорошая знакомая, истово верующая, православная говорила мне: «А ты зайди вот во храм божий, упади на колени, обрати взор свой ко Господу и перекрестись, и на тебя сойдёт божья благодать!» Близкий приятель (еврей!) мне как-то за рюмкой рассказывал, что однажды, когда ему было плохо, и душу терзали противоречия, родственница застегнула ему на шею цепочку с крестиком. По «чудесному» совпадению какие-то терзавшие его тревоги и сомнения улеглись, он успокоился, ему стало хорошо, и теперь он боится её снимать. Свобода есть лишь выбор фобии и зависимости, и редкий человек может над этим подняться. Или уж будь уверен, что сие тебе надо, и желай этого. Мы часто даёмcя чему-то, кому-то, позволяем одеть на нас какое-либо ярмо и заставить нас верить, что без него жить невозможно. Можно подвести коня к водопою, но заставить его пить нельзя.