Записки у голландки. Глава 5

Дневник: день пятый. (23.09.2018)

23:26. Красные помидоры в белой чашке на столе подле икон, — как крашеные яйца на Пасху: яркие, глянцевые, один к одному горкой наложены.
Христос воскрес!
В обед приезжали из города, навезли кое-какой провизии по заказу и сигарет. Теперь моя душа спокойна: живу!
Воистину воскрес!

До обеда приходил Лёнька А-кин, тот, что вчера цыган металлом снабжал. Я сидел на полу перед голландкой; дверь в комнату была закрыта; топил.
Слышу — в сенцах шаркнула дверь, и кто-то вошёл, глухо, протяжно вздохнул, примолк…
— Заходи! — объявил я себя криком.
Он и входит. С кнутом.
— Бить будете, папаша? — спрашиваю словами Шарикова.
— А? Не-е-е-е… — доходит до Лёньки, и кнут остаётся в задней избе на стуле. — За Красоткой бегаю. Ушла куда-то, не могу найти.
— Думаешь, я её тут чаем с кренделёчками балую? Шучу; да не стой в пороге, избу застудишь! Проходи, покурим.
Тихо прошёл, сел на стул, где вчера сидела Людка.
Беда с этой Красоткой — Лёнькиной коровой. Я давно хочу ей памятник водрузить при жизни — за долготерпение. Прямо на выгоне, в самом центре, чтобы далеко видно было. И непременно с надутым донельзя выменем и оттянутой кверху мордой, будто в голос ревёт.
Ведь как ей не реветь? Чуть хозяева подгуляли — животное без присмотра, подолгу ходит недоеное, колобродит по дворам, огородам, речным кустам и пролескам, истошно мычит на всю округу. Сердце кровью обливается слышать её страдания. Случается, конечно, соседи помогут, — выдоят. Но не из жалости, а чтобы при случае это же молоко самим хозяевам и продать. Если те не пропьются в пух. Водку-то Лёнька у тех же соседей и покупает, — втридорога да поганую, а потому деньги у них долго не держатся.
И теперь вот: корову ищет, а самому, видать, тяжко: молчит, взгляд туманный, как только проснулся, пуговицы теребит на фуфайке, пальцы на обеих руках в стиле «хэви-метал». И не потому, что поклонник, — атрофированы от водки. Лицо, прости Господи, Фредди Крюгер, — хищно изогнутые дугой брови плавно переходят в не менее хищный, по-ястребиному заострённый нос, — родовая черта А-киных. 
Больно мне смотреть на него, похмельного, да помочь, к сожалению, ничем не могу: сухой закон. Это с Сашкой у них тут своя музыка, — у того для Лёньки всегда пара бано-чек пива в холодильнике припасена, а то чего покрепче находится. У меня же — чай или кофе.
Чаёвничать Лёнька не стал: «Обедал…» И от предложенной сигареты, на удивление, отказался, — болеет, нелады с лёгкими. Ездил в городскую больницу, там выяснилось: собралась в правом лёгком жидкость. Выписали таблетки — вроде лучше. 
А вот оставшуюся у меня сигару принял охотно, хоть и уверял, что перешёл с крепких сигарет на облегчённые, и стал меньше курить — три сигареты в день.
— Пусть лежит, — говорю, — поправишься, — выкуришь.
Согласился и бережно убрал её под фуфайку, поближе к сердцу.
Работает Лёнька у корейца, обрабатывает картофель, коего тот сажает каждый год по нескольку гектаров. В этот раз из-за болезни лёгких сильно не дёргает кореец Лёньку, — на облегчённом труде держит. Плату, однако, тоже не срезает, — как постоянному и, пожалуй, единственному из мужиков работнику. Это единственный для Лёньки заработок в деревне на летне-осенний сезон. Зимой — к казахам, в угол деревни ходит, за скотиной прибирает, снег во дворе чистит. И там и там — ежедневный расчёт: 300 рублей (при цене на хлеб в 23-25 рублей, на табак (пачка недорог. сиг.) — 50-70 рублей).
По прошлому году знаю: работают у корейца на картошке молодые женщины из соседней деревни. Как и для Лёньки, у них это тоже единственный источник заработка. Плата та же, труд по большей части мужской, но — куда деваться? У всех дети…
— Женился бы ты, — говорю Лёньке. — Вон сколько невест у тебя, и все работящие. Выберешь, какая приглянется, и живи не тужи. Сам ты тоже, смотрю, без дела не сидишь: и мешки таскаешь, и сено косишь, и за коровой уха-ж… Сколько тебе полных-то?
— Тридцать семь.
— Вот видишь, — продолжаю, — жить да жить! Парень ты видный, давно бы клинья подбил. Да и не болел бы так, при бабьей заботе.
— Да, жениться надо! — оживлённо подхватывает Лёнька, и умолкает, задумчиво глядит на иконы, теребит пуговицы.
Тяжко ему… Разговор не идёт. Поднимается, берёт кнут и уходит, обещая как-нибудь заглянуть ещё, поболтать. Я только за и даю вслед дополнительное приглашение.
Интересный человек Лёнька, простой. Когда при памяти, говорить с ним одно удовольствие: открытый, рассудительный. И не смотри, что ходит в замызганном ватнике, да морда затхлая. Говорят, он в Москве когда-то работал, то ли на автомойке, то ли где-то ещё… В общем, хлебнул, повидал жизни столичной, жизни вахтовой. 
С прошлого года хочу задать ему один интригующий вопрос, да не представлялось удобного случая. Сегодня, честно сказать, совсем из головы вылетело от его неожиданного прихода.

Красотка.

Рыбачить отправился около трёх часов дня. Обошёл вчерашние места, и удача сопутствует: в течение десяти минут, одного за другим вылавливаю трёх голавлей: два на пол-локтя, одного — к локтю. Все пойманы в одном месте, у заброшенного моста.
Хорошо иметь такие места — недоступные, неизвестные никому, кроме себя самого.
Дальше, — как отрубило. Но я несказанно рад. В предчувствии отличного клёва на протяжении всего вечера в других местах речки, приходит мысль отнести пойманных голавлей в избу — в ведре таким витязям тесно. Оставляю на месте удочку, походную сумку с запасными снастями, плащ и бегу стометровку с ведром к избе. А на пороге избы озарение: ключи от замка остались в походной сумке. Тьфу! Захожу в сарай (закрыт всегда на крючок), оставляю ведро с рыбой, накрываю огромной железной чашкой, кладу на неё гнёт потяжелее, чтоб не стащили крысы, — и во все лопатки назад, за ключами.
Ещё издали заприметил: из кустов выходит Красотка, — бурая, бокастая корова А-киных. Как раз оттуда, где я пробил в высокой траве подход к берегу. Идёт неспеша, вальяжно, с тупым кокетством таращится на меня. На подходе шугнул её, — рванула в поле. Прошёл к своему месту — и чуть инфаркт не хватил! Удобная, компактная моя спиннинговая удочка оставалась там, где была, но втоптанная в грязь и… безнадёжно сломанная в трёх местах. А как в насмешку, — автограф: глубокий коровий след, вдавленный вместе с удилищным обломком. Глядя на удочку, показалось, что так же хрустнула и моя душа, в которой остался отпечатан грязный коровий след…
— Свинья рогатая! — обругал я Красотку, бросая гневные взгляды в её сторону. — Ведь никого не было! Как? Как ты тут оказалась?! Именно в тот момент… У-у-у!
— Ну, Лёнька! — вспомнил я хозяина «свиньи». — А ведь хреново ты ищешь свою Красотку! Смотри: всю удочку мне кончала твоя падла! Всю душу унавозила! Вот на ком я лучше тебя женю — краше пары в деревне не сыщешь!
Подхватил обломки, походную сумку и побрёл, расстроенный, снова к избе.
«Внезапная радость, как и скорбь, ума лишает», — вспомнились мне по дороге слова Робинзона Крузо, когда после гибели корабля он добрался до острова и почувствовал под ногами твёрдую землю. Радость от улова ослепила меня не меньше, лишив ума хорошенько припрятать удочку, и я дорого заплатил за это.
В избе я зашвырнул обломки в угол сенцев, достал из сарая рыбу, вычистил на скамейке за летним столиком и убрал в морозилку. Потом покурил для успокоения, подхватил, недолго думая, Сашкину удочку — и бегом к речке. Короткий сентябрьский вечер поторапливал…
Сашкина удочка была оснащена бомбардой. Никогда прежде мне не приходилось подобным способом. Для интереса решил сделать заброс. Как назло, с первого взмаха накрепко зацепил о береговые коряги. «К лучшему!» — думаю; оборвал целиком снасть и переделал на излюбленный, проверенный способ: крючок — грузило — поплавок. И дело пошло! В течение десяти минут выхватил ещё четырёх приличных голавлей.

Добрососедские отношения.

Луна взошла справа над большаком. Нарастающая, бледная, вечная…
Бредя по сумеречной прохладе, скошенным, ровным полем, глядя на клинастую, яйцеголовую луну, на безмятежно притихший в отдалении хутор, думал: кому отдать голавлей? Кого осчастливить гостинцем на сон грядущий?
Отдать П-вым, д. Ване с т. Марусей? Можно. Любят они крупных голавлей.
Особенно д. Ваня.
И всякий раз, как приношу им улов, удивляются, будто бы первый раз такое видят!
Особенно т. Маруся:
— Солнушко, это ты по нашей речке, что ли, поймал?!
— По нашей, т. Марусь.
— Это у нас такие здоровые, что ли, водятся?!
— Такие, т. Марусь.
— Цари-и-ца-Мать Небесная!
Вот только света в их избе не видно. Спать лягли, не стану тревожить стариков. И ко-бели у них во дворе злые, как черти, не дружелюбные, связываться неохота. Не покусают, но шума подниму-у-т! Затыкай уши! На цыган так не брешут, как на дорогих соседей…
Отнести Нинке А-киной? Точно! Вон у них в домике огонёк теплится. Долго не ложатся, можно уважить. Нинка-то нет-нет, с Лёнькой сливок пришлёт к чаю, молока баночку. Когда в уме… А вообще, поражаюсь Лёньке: не рыбак! Как можно: жить у речки, спать, так сказать, на рыбе, и не держать в доме удочек? Стоп!! Удочек… Это что ж получается: их корова мне удочку испоганила, а я им, как в благодарность, — рыбу? Не понесу! А молока со сливками я у Петьки, если надо возьму, когда и сколько потребуется. У него, как раз на веранде — фонарь сияет! Видно, только приехал с женой, — в Оренбурге на Ванькиной свадьбе два дня гуляли. Им занесу. Обрадуются! И самому на душе теплее сделается…
Далее произошло волшебство: полная чашка отборных голавчиков превратилась в полную чашку отборных куриных яиц. Не чудо ли? Нет. Добрососедские отношения!
Вечером, после девяти, варил в сенцах куриный суп. Ещё вчера разделал надвое куриную тушку — сегодня руки дошли.
«Что значит домашний очаг! — думал я, сидя на пружинном диване перед плитой. — От готовки изба прогрелась, дохнула теплом, разомлела, и наполнились жизнью её старые поры. Клокочет, бурлит в кастрюле, крышку поднимешь, в мясо вилкой ткнёшь, — очки паром обдаст! Суета простецкая, а век бы возился. Куда торопиться?»
Заслыша чад, в избу явились кошки: Дашка и Маленькая кошка, — скользнули в приоткрытую дверь сенцев. Наблюдал за ними.
Интересные люди — эти кошки. Как две капли воды друг на друга похожи: юркие, чёрные, маленькие, в меру пушистые. Встретишь порознь — спутаешь. Если не брать в расчет Дашкин куцый хвост. Но когда рядом — совершенно разные, непохожие друг на друга создания. Как люди, я ж говорю…
У Маленькой кошки зелёные, круглые, немигающие, как у филина, глаза, длинный, пу-шистый хвост и очень блестящая молодая шерсть. Она знает ласку, умеет на неё от-вечать, сама ластится. Прыгнет ко мне на колени, трётся об руку, мурчит, штаны ког-тями дерёт… а сама глядит по сторонам: куда бы стрельнуть? где бы нашкодить? Зараза. Ни единого шороха не упустит!
Дашка на её фоне ощутимо стареет: движения неторопливы, размеренны, словно продуманы за три шага вперёд. Глаза спокойны, мудры по-кошачьему, чутки. Как человек вслушивается в слова, так она всматривается в жесты и действует в соответствии с твоим настроением. Часто, глядя на меня, щурится, — знак уважения и признательности у кошек. На ласки, заметил, не очень-то падка, не умеет на них реагировать: возьмёшь на руки, начнёшь гладить — голову отстранит, сожмётся в комочек, и сидит, в недоумении: чего это ты делаешь? Оно и понятно, что непривычно ей. Кто её тут разбежался наглаживать за всю её долгую жизнь? Я да д. Ваня, своими нечастыми наездами. Летом за крысами да мышами охотится по околотку, зимой — со скотиной в сарае живёт, где потеплей, и молоко перепадает каждые утро и вечер. Вот и вся ласка… И шерсть будто ломкая, — нет того лоска, как у Маленькой кошки. Разве что на свету… Даже лёгкая порыжелость просматривается ближе к хвосту, как подпалины, если вглядеться. Седина кошачья?
Покуда варилась курица, натаскал дров, затопил, и обе кошки терпеливо дожидались угощения, вольготно устроясь на Сашкиной койке. Я приготовил им две пиалки. Но едва суп оказался готов, Маленькая кошка взбесилась, выскочила на улицу и не вернулась, как я её ни звал. Обе порции достались Дашке.
Что говорить: опыт и умение ждать. Мудрая кошка.
На сегодня, пожалуй, всё. Заканчиваю писать, точу в голландку карандаши, подготавливаю их на завтра. Ещё немного посижу у печки, посмотрю на огонь. Всё лучше, чем в монитор компьютера.
Живой огонь — живые мысли…