Чужая ночь

Энрике Серна, Мексика (Enrique Serna, Mexico)




Наша кабала зиждилась на праведной идее. Отец был убеждён, что человек чувствует себя несчастным на контрасте с благополучием других, и чтобы оградить моего слепого от рождения брата Артуро от мрака и сопоставлений, решил создать вокруг него искусственную полутень, безмятежную оболочку лжи. Не обращая внимания на тьму и полагая, что это – часть человеческого состояния, Артуро будет невосприимчив к боли от осознания своей слепоты. Как и все роковые идеи, идея моего отца нашла интеллектуальную поддержку классика. Ему пришло в голову прочитать Монтеня(1). «Слепые от рождения знают, – писал он в одном из своих сочинений, – что им не хватает чего-то важного, того, что называется благом, но они не знают, что это такое, и не могут придумать это без нашей помощи». Однако выходило, что если Артуро из-за отсутствия визуальных сведений не имел представления, что такое дар видеть, вряд ли он стал бы оплакивать отсутствие блага.

Идея отца втянула всю нашу семью в упорное искажение действительности. С тех пор, как Артуро начал что-то осознавать, отец  навязал нам в отношениях с ним сумеречный язык, в котором цвета, визуализирующие глаголы, определения, связанные со зрением, и даже указательные слова были под запретом. Мы не могли сказать «зеленый» или «белый», «этот» или «тот», или обращаться к каким-то другим физическим или эстетическим качествам, которые не были ощутимы на ощупь, слух, обоняние или вкус. Вербальное ограничение вынуждало нас прибегать к сложному речевому жонглированию: элементарное «я здесь» требовало самого подробного географического объяснения – «я в четырех шагах от твоей кровати, между дверью и шкафом», закат назывался «прохладным днём». Ночь, хоть и сохранила свое название, но стала синонимом сна, что не позволяло нам говорить о том, что и ночью тоже можно что-то делать. А чтобы не вдаваться в объяснения функции окон, мы называли их «стеклянными стенами» - для того, чтобы  Артуро не знал ни о каких источниках света.

Считая себя виновным за рождение слепого ребёнка, мой отец успокаивал угрызения своей совести жертвой постоянного обмана. Для него и для мамы эта комедия была своего рода актом искупления своей вины перед Артуро.

Я не чувствовал никакой своей вины, но тоже принимал участие в этом самообмане из-за непонятного чувства долга и покорности судьбе. Самое меньшее, что мне приходилось делать – это соблюдать тщательные вербальные меры предосторожности. Ежедневная практика выработала у меня привычку затемнять слова настолько, что за пределами домашней темницы мне было трудно окрашивать их.

Самым несправедливым и вгоняющим в отчаяние, в итоге приведшим меня к бунту и ненависти, была необходимость ослепнуть во всех сферах жизни. Я рос в темной камере в постоянном страхе совершить роковую оплошность в присутствии Артуро. Я был его поводырём, даже хуже, потому что поводырь знает, куда идет, а мне приходилось ходить наощупь, сбиваться с пути, время от времени ломать мебель дома, чтобы не волновать его своей чрезмерной ловкостью движений.

С семи до четырнадцати лет со мною занимались приходящие учителя, потому что если бы я пошел в школу, Артуро тоже захотел бы пойти, а  ему нельзя было отказать в этом желании, не объяснив его неизлечимого изъяна. Плюс ко всему я должен был выучить шрифт Брайля, потому что у Артуро глаза находились на кончиках пальцев, и я бы считался неграмотным, если бы не расшифровывал романы Верна и Сальгари, которые папа старательно  переводил на наш бесцветный диалект, затемняя пейзажи и искажая  приключения. Прибавьте к этому, для завершения картины мученического детства, запрет на любую музыку, кроме инструментальной, запрет на просмотр телевизора, запрет приглашать домой друзей и стыд от необходимости притворяться, что мне также нужна собака-поводырь, чтобы выходить на улицу.

Мои протесты, поначалу умеренные, и всё более злые и яростные с годами, неизменно натыкались на стену непонимания. Отцу казалось чудовищным, что я требовал легкомысленных развлечений потому, что могу видеть. «Подумай о своем брате, негодник. Он отдал бы свою жизнь ради того, чтобы дать тебе возможность видеть». Возможно, в этом он был прав. Но вряд ли Артуро на моём месте был бы аннулирован как личность, чтобы не причинить боль слепому брату. Его положение защищало его от моральных затруднений, но если бы ему пришлось выбирать между своим благом и моим несчастьем, наврняка он принял бы такое же эгоистичное решение, как и мое.

Праведник, не искушаемый ничем, он был свободен, насколько это возможно в темноте, в то время как я, безвинная жертва, платил за свою привилегию видеть жестокими отречениями. Какая была польза от моего зрения в этой среде экзистенциального затемнения? Мученики и заложники обязательств, мы жили только внешней жизнью, как персонажи мыльной оперы, которые можно было бы назвать под названием «Тишина в темноте». Семейная рутина была составлена из тщательно подготовленных ситуаций для шоу Артуро. Мы вели себя как абсолютные идиоты, чтобы придать ему уверенности и веры в себя. Один пример из тысячи: каждый день мама разбивала чашку или обжигалась  кипящей водой, когда подавала кофе. Иногда её одержимость реализмом переходила в безумие и она «подслащивала» кофе столовыми ложками соли.

– Сколько раз тебе говорить, чтобы ты пробовала на вкус, прежде чем наливать нам! – рявкал отец, выплевывая тошнотворную смесь, после чего Артуро с оттенком собственного превосходства предлагал приготовить новый – с этой задачей он справлялся превосходно.

Моя роль в этой терапии заключалась в том, что я должен был зависеть от Артуро, как если бы это я был инвалидом. Я должен был просить его помочь перейти улицу, давать ему находить меня, когда мы играли в прятки и притворяться, что не могу различить на ощупь его одежду и свою. За пренебрежение обязанностями хорошего брата я получал наказания и трёпку, которые по сей день не могу простить. Находясь в таком угнетении, я сравнивал невысокое мнение Артура обо мне с прекрасной идеей, которую он имел о себе – такой же ложной, как и весь его субъективный мир, превращенный в непререкаемую догму нашей ежедневной лжи. Без сомнения, он считал себя высокоодарённой личностью. Наверняка я для него был обузой, неприятностью, достойной жалости, и продолжал бы оставаться таковым, пока мы играем в слепую курицу. Из субъекта, вызывающего жалость, он превратился в объект поклонения. Оставался всего один шаг, чтобы окончательно потерять гордость и ползать перед ним как насекомое. Ночь за ночью Каин шептал мне на ухо: если хочешь стать независимым от Артуро, если любишь себя настолько, чтобы стать солдатом  в рядах зла, тебе нужно разоблачить эту ложь мастерским ударом, который одновременно открыл бы ему глаза – и потом закрыл.

Одним воскресным утром, воспользовавшись тем, что родители отправились на мессу, я прервал его чтение Салгана коварным вопросом:

– У меня есть подарок для тебя, братишка. Хочешь посмотреть? 

– Посмотреть? Что это значит – посмотреть?

– В этом и заключается подарок. Я вижу, мама и папа видят, все мы можем видеть, кроме тебя. Ты знаешь, для чего эти шары? – Я взял его руку и поднёс к его глазам. – Это не мешочки со слезами, как мы объясняли из жалости к тебе. Это глаза и через них проникают свет окружающего мира. Ты родился слепым,  поэтому они тебе никак не служат.

– Слепой? Что ты такое говоришь?

– То, что мы скрывали от тебя всю твою жизнь, но ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду. Слепой человек – это человек с больными глазами, каковым ты являешься от рождения, и поэтому ты никогда не видел и не увидишь свет. Ты обречён на вечную темноту, Артуро, а мы живем в сияющем мире, который в тысячи раз прекраснее твоего.

– Не ври, ни из какого ты другого мира! И хватит мне морочить голову, а то я расскажу всё папочке и он тебе задаст!

– Ты становишься красным, –  злорадно хихикнул я.

– Красный? Откуда у тебя столько странных слов?

– Красный – это цвет яблок, цвет заката и цвет ярости. Цвета используются, чтобы различать вещи, не касаясь их. У твоих глаз тоже есть цвет, но ты не можешь его видеть. Они цвета кофе, который ты готовишь каждый день, когда мама изображает из себя слепую, чтобы ты считал себя таким супер крутым.

– Заткнись, ты, ненормальный! Я помогаю ей, потому что она, бедняжка, сама не может…

– Да конечно – не может! Мы все можем приготовить кофе лучше тебя! Мы все можем переходить улицу без чьей-либо помощи! Мы видим, Артуро, мы все видим, в то время как ты – бесполезная масса, кусок сырого мяса. Помнишь Имельду, глухую медсестру, которая заставила тебя повторять каждое слово по 50 раз? Ну, вот ты точь такой же, только вместо ушей ты глухой на глаза.

– Я не глухой, я слышу в тысячу раз лучше тебя!

– Ты глух глазами. Тебе не хватает ощущения распахнутого окна. Неужели ты не понимаешь, идиот? Представь, что у соседей проходит вечеринка, но ты об этом не знаешь, потому что они не пригласили вас. И что, ты будешь утверждать, что вечеринки не было только потому, что ты там не находился? Так, что ли? То же самое касается глаз и цветов. Бог не пригласил тебя на нашу вечеринку, но мы празднуем её и без твоего разрешения.

– Ты выдумал это, потому что завидуешь мне, – зарыдал он. – Ты завидуешь, потому что мама с папой меня любят больше, чем тебя.

– Как я могу завидовать тебе, кретин, если я вижу тебя, а ты меня нет! Скажи, где я сейчас? – Я обежал его и дал ему пинка под зад. – Я позади тебя, слепондя! А сейчас я в другом месте, у меня в руке книга и я собираюсь выбросить её в окно. Видишь, как я бросаю, глухой глазами? Теперь ты позеленел. Зеленый – это другой цвет, это цвет растений и цвет зависти. Так кто из нас завистник?

Артуро неожиданно накинулся на меня и мы повалились на пол, разрывая друг на друге рубашки. Мы обменивались быстрыми ударами, оскорблениями и плевками, в которых я превзошёл его не столько потому, что был вооружён зрением, а потому, что моя ненависть была сильнее, чем его. Я чуть не нокаутировал его, когда дверь в дом открылась и мама закричала в панике. Я успел пробормотать глупые оправдания (это не я, а он первый начал) до получения первых пощечин. С пеной у рта отец кричал, что выколет мне глаза, чтобы я дрался с Артуро на равных. Но когда он узнал, в чём причина драки, его лицо приняло печальное и мрачное выражение проповедника, побежденного грехом. Я был потенциальным преступником с дерьмом в мозгах, а потому не мог продолжать оставаться в доме.

Было решено отдать меня в военное училище, но это наказание я принял как освобождение. В обмен на жизнь с открытыми глазами я был согласен маршировать на рассвете или автоматически подчиняться приказам сержанта. У казарменной дисциплины была и своя прекрасная компенсация: я упражнялся в стрельбе, написал возвышенное произведение о цветах мексиканского флага и наслаждался, как ребенок новой игрушкой, бросая однокурсников вызов, кто на расстояни сможет прочитать стенгазету училища. Но мои каникулы длились недолго. После пятнадцати дней визуального пьянства явилась мама, чтобы сообщить мне новости об Артуро.

Мой удар не удался. Несмотря на моё злое разоблачение, он был далёк от того, чтобы считать себя слепым. Жизненный опыт, по его мнению, значил больше, чем уничижительная фантазия обиженного и жестокого брата. Он просто не мог ни понять концепцию света, ни принять существование невероятного измерения, ничего для него не значащего  из-за отсутствия его связи с реальностью. Мои доводы о функции глаз, сформулированные словами, который до этого Артуро не знал, привели его в недоумение, но не заставили страдать. Чтобы добить его, знакомства с кое-какой с визуальной лексикой было мало. И поскольку я рассказал ему все впопыхах, без поддержки беспристрастных свидетелей – отец и мать поспешили опровергнуть мои слова – непостижимая правда вряд ли пробилась через его дымовую завесу. Он по-прежнему был безмятежен и счастлив, настолько безмятежен и счастлив, что даже не обиделся на меня.

В порыве братского раскаяния я попросил родителей позволить мне вернуться домой. Они не верили, что я заслуживаю второго шанса, но дали мне его при условии, что я попрошу у Артуро прощения, клятвенно отрекусь от подлой клеветы и больше никогда не назову его слепым.

Для тактического удобства я принял все условия. Вдали Артуро был недосягаем для мести. Мне нужно было быть рядом с ним, чтобы окутать его паутиной любви и улучить подходящий момент, чтобы дать ему сыворотку правды. И если он не настолько циничен, насколько слеп, на этот раз я докажу ему неопровержимыми доказательствами его изгнание из рая.

Вернувшись, я отказался от каждого своего слова, и мы помирились в банальной сцене, которой Артуро придал особую мелодраматичность при помощи своих мешочков для слёз. Семейное согласие было восстановлено, и я каждый день опять начал погружаться в ночь, словно то двухнедельное прозрение было мимолетным затмением разума. Я избегал переигрываний, чтобы не вызывать подозрений. Я играл на «восемь», этого было достаточно: игра на «десять» в моём поведении дала бы обратный эффект. Излучая простоту и естественность, я усыпил недоверие родителей, пока они не поверили мне настолько, что снова оставили нас вдвоём.

И тогда я решил сначала испытать его огнем. Я расставил горящие  свечи в его спальне, на кухне, в туалете и в библиотеке. Его первый вскрик для меня прозвучал как победный горн. Я дал ему обжечься несколько раз, прежде чем прийти на помощь.

– Ты что, не видишь, куда идешь? Я везде расставил свечи, потому что погас свет.

– Ты опять за своё? – Он дул на обожжённый палец. – Тебе не хватило того, что было в тот день?

– Конечно нет, идиот. На этот раз я собираюсь доказать тебе, что могу видеть, а ты нет. Огонь не только горит, но и светит, это что-то вроде яркого языка. Я не обжигаюсь, потому что вижу его, а до тебя это доходит, только когда обжигаешься. Хочешь другой обогреватель? – Я загнал его в угол, включая и выключая зажигалку.

– Теперь ты понимаешь, что у тебя мёртвые глаза? – Я опалил ему щеки и волосы. – И я не двинусь с места, пока ты не признаешь это. Давай, повторяй за мной: я несчастный слепой, я несчастный слепой...

– Я несчастный слепой, а ты придурок несчастный! – вырвался из его груди яростный крик. – Ты считаешь себя умнее всех? Что ты всё время стараешься рассказать мне про мои глаза? Я не вижу, но всё замечаю, чего тебе с твоим муравьиным мозгом никогда не понять. Не вы меня, а я вас обманывал всё это время. Я всегда знал, что мне чего-то не хватает, что вы отличаетесь от меня. Я знал это с детства, когда вы забывались или давали нелепые объяснения. Например, про машины. Если они управляются дистанционно, то почему у них руль? Шило в мешке не утаишь. Вы так тщательно выбирали слова, так много внимания уделяли деталям, что на месте каждого затемнённого слова оставляли открытым огромное слуховое окно. Я слышал, как вы говорили «да» или «ясно, что да», и думал: «ясно» – это значит «конечно». Но как-то мама сказала «это яснее воды», и это слово перепрыгнуло в мир, который вы скрывали от меня. Вот в таких мелочах я связывал концы с концами. Наличие штор дало мне понять, что солнце не только светит; по аналогии с запахами я догадался о цветовом диапазоне. После этого я начал решать задачу глаз, и пазл собрался. Тебе я обязан лишь словом «слепой», спасибо, но смысл его я знаю лучше тебя.

– Тогда почему ты молчишь? Чтобы испортить нашу жизнь, скотина?

– Я молчал и буду молчать из-за благодарности. Папа и мама надрывают сердца, чтобы сохранить свой игольчатый экран(2). Я не могу предать их после всего, что они сделали для меня. Они счастливы, веря, что я не страдаю. Я был бы мерзавцем, если бы лишил их главной причины жить. Это норма для тебя с твоей гнилой душой, но я не могут причинять другим боль. Я никогда не скажу им правду, а если ты расскажешь об этом разговоре, то знай, что я буду отрицать всё. Наш самообман намного дороже твоего разоблачения. Убирайся или принимай правила игры, но не стой на нашем пути. Здесь мы будем слепы всю жизнь.

Я слушал петлистые доводы Артуро со смесью тошноты и замешательства. До этого я не знал, что лицемерие может служить благородному делу. Защищая эту ложь и оправдывая это сыновней любовью,  он переносил слепоту в плоскость чувств. Привязанный к родителям  невидимым эмоциональным швом, он должен был соблюдать договор взаимной анестезии, который они наложили на него своим самопожертвованием. Я мог бы разорвать этот договор и разорвать их сердца, потому что записал признание Артуро на диктофон. Но меня остановил не страх спровоцировать трагедию, а садистская изощрённость. Правда причинит им боль, но в конечном итоге они избавятся от своего добровольного ига. Более жестоким будет позволить им ограждаться от проблемы, пока они не лопнут от своей жалости? Этого я мог добиться, не шевельнув пальцем и покидая дом, как хотел Артуро.

Вот уже 20 лет я продаю энциклопедии, избегаю брака и живу один в своём свете, а не в чужом мраке. Мне хотелось бы верить в то, что на расстоянии я вводил им медленный яд. Но я не уверен: что для меня яд, для них – успокоительное. И хотя жестокосердие не есть хорошо, это не то зло, что я им желаю. Я не хочу, чтобы в этом положении они ненавидели чужую ночь и думали о самоубийстве. Выберут они боль или превратятся в компактный каменный блок?

Я буду счастлив, если однажды в момент своего душевного спокойствия они поймут, что умерли ещё при жизни, потому что не воспользовались правом открыть себе глаза.


1.Мишель де Монтень (1533–1592) – французский писатель и философ эпохи Возрождения, автор книги «Опыты».
2.Игольчатый экран – техника чёрно-белой анимации.


Перевод с испанского Шахризы Богатырёвой


фото из интернета