Памятник всем на свете

Был у меня когда-то дружбан Димыч.Симпатичный был человек, во всех отношениях. Мы подружились, когда Димычу было лет пять, а мне – что-то около сорока. Я любил с ним разговаривать, играть и помогать ему чего-нибудь делать – лук со стрелами, например, свистки, кораблики и прочие хорошие вещи. Приятно вспомнить, что это я, именно я научил Димыча пуговичному футболу, а также искусству игры на белендрясах.
И вот иду это я однажды весною с работы и вижу, как на пустыре за верхним магазином, который бывший книжный, Димыч чего-то возится. Вроде строит что-то. Ну я, само собой, – помогать. А он там уж много построил. На кучу прошлогодних листьев положил почти целый кусок фанеры, а сверху посредине положил кирпич, а на кирпич поставил железного петуха. Петух когда-то был заводным, ему крутили в пузе ключик, и он потом от этого шевелился, дребезжа и щёлкая и как бы клевал всякую фигню. Однако жизнь  у механических птиц ещё скоротечней, чем у природных, давным-давно уж несчастный сей петух стал неспособен не то чтоб шевелиться, но и просто стоять. Не держали его тонкие железные ноги. Димыч пыхтел, пытаясь поставить его вертикально, а петух не мог устоять, всё заваливался то вперёд, то назад, то набок. Нужно было чем-нибудь укрепить петушиные ноги,  а у Димыча не было ничего подходящего под рукою, так что это я очень вовремя подошёл, у меня-то подходящее есть всегда.
Ежели кто говорит, что, дескать, видал на свете всё, то это он врёт, паршивец. Потому что он не видал моей сумки, то есть её содержимого. Я и сам иногда открываю её просто посмотреть и удивиться откуда что взялось.  Книжки, папки с документами, пакетики с собачьим и кошачьим кормом, аптечка, катушки ниток, мотки проволок разных, хлопушки, поролоновые клоунские носы,  лупа, фонарик, изолента,  универсальная отвёртка, индикатор, несколько разных ножей, иногда рогатка или пневматический пистолет, распечатки всяких прекрасных стихов россыпью, киндл, ещё одна аптечка, которая для детей,  резинки, ремешки с пряжками и без пряжек, салфетки, губки для обуви, щётка для штанов и щётка для головы,  несессер для умыванья, десятка два предметов забытого происхожденья и  неопределённого пока назначенья, зонтик, запасная зажигалка, запасные сигареты, трубка, табак и каминные спички... И это я уже полгода как детский театр не веду, тогда всего было несравнимо больше.
Так что конечно, конечно, у меня нашлось нужное для установки петуха – и маленькие пассатижи, и пассатижи побольше, и большая скрепка, и пара зажимов для занавесок. Не более чем через восемь или девять минут петух уже стоял на кирпиче твёрдо и непоколебимо, просто загляденье.
Я и загляделся. Стою такой и гляжу.  И тут Димыч,  наковырял что-то из недр карманов и положил у подножья кирпича с петухом, на край фанерки. Цветы. Два нарцисса. То есть это совсем недавно было нарциссами, пока Димыч не сорвал с них головки и не поносил в карманах. Но всё равно цветы.
Я всегда полагал себя человеком понимающим. Поэтому моментально убрал с лица ликованье. Склонил голову в знак уважительного сострадания, вынул из карманов руки и сцепил их перед собою чуть ниже живота, как футболист в стенке. Вроде бы так полагается держать руки в этих случаях, я по телевизору видел.
 – Дим… – говорю тихонько – А кого хоронишь?
Димыч глянул на меня изумлённо, увидел понимающую мою морду и от всей души хихикнул. Даже приикнул слегка.
  – Неее! Хи-ик-хиии… Это памятник.
 – Да, я понял. – Таким же уморительно-скорбным тоном отвечал я, хотя на самом деле ни хрена не понял, а продолжал тупить. – А кому памятник-то?
 – Всем! – Сказал Димыч – Людям! Мине,  Андрюше, Гале.
 – А мне? Мне тоже?
 – И тебе тоже, и маме, и Мариликсеевне. Всем-превсем на свете. Чтобы приходили и смотрели, и цветы.
Много я видывал памятников в жизни. Прекрасных  и скорбных, нелепых, смешных, лицемерно-пафосных, всяких.  У нас когда-то в тридцатых, ещё при румынах поставили памятник сельчанам, убитым на первой мировой. Потом настала другая война, и новых людей на ней убили, и когда надо было  им поставить памятник, то сначала не поставили нового, а нашлась какая-то тупая, бездушная сука,что приказала сбить со старого крест и вместо него приделать звезду, а поверх выбитых в камне фамилий старых убитых повесить табличку с новыми убитыми. Может быть детьми тех, кто погиб в предыдущую войну.
Ещё помню, у нас на заднем дворе детского сада, где раньше было правление колхоза, стоял пустой постамент, а в закутке между забором и туалетом  были остатки памятника с постамента. В целом виде это был памятник Сталину, а мы уж застали от Сталина только крашеные гипсовые ноги. В ботинках и брюках с лампасами. Ноги тщились сохранить ту же значительную мину, что была, должно быть, у целого Сталина, но ни хрена им это не удавалось, потуги их были жалки, уродливы и смешны. 
А в центре Кишинёва когда-то стоял прелестный памятник Марксу и Энгельсу. Основоположники сидели на скамеечке  вполоборота друг к другу, как бы беседуя о призраках коммунизма и добродушно недоумевая, какая нелёгкая занесла их аж в Кишинёв. Средь горожан всегда находился в то время какой-нибудь добрый человек, ибо постоянно между классиками стояла на скамеечке бутылка. Милиционеры конечно её убирали, но добрые люди практически сразу ставили другую.
Много, о много знавал я памятников и историй про них. Но вот такого, как Димыч воздвиг, не встречал прежде. Чтобы всем на свете. На память обо всех бывших, сущих и грядущих положил тогда Димыч  свои нарциссы, а я сорвал с сосны веточку и тоже положил.
Пусть мы и  забыли многих, и нас забудут, когда мы перестанем быть, и тех, кто нас забудет, тоже забудут, и следующих – тоже, и никакие тут не помогут фанерки и кирпичи с твёрдо стоящими железными петухами. Но всё равно Димыч хорошо это придумал.