Исход 1991

Исход 1991

Питер, 1990 год.
На колокольне Владимирской церкви в одиннадцать вечера прозвонили колокола – ко всенощной. Сегодня низкие басовитые удары были почти не слышны: густой, мягкий снег глушил все звуки, белил крыши домов, голые ветки деревьев, прикрывал обшарпанные дворы. Как мог скрашивал чёрный жестокий мир.
Леля прислушалась к полновесным ударам большого колокола и нежному треньканью маленьких, к тишине, охватившей весь мир после того, как затих последний звук, и опять повернулась к телевизору. Все давно спали: и мама в своей красивой комнате с высоким лепным потолком, и пятилетняя Настя в суперсовременной ярко-жёлтой финской детской. А вот в соседней комнате, заставленной до потолка книжными стеллажами, двуспальная тахта была пуста – муж, как всегда, дежурил на «Скорой».
Полусонная Лелька стоически боролась со сном только потому, что ждала, пока сварится картошка. Продовольственные наборы на работе в поликлинике давно перестали давать, в магазинах – хоть шаром покати, так что другой еды на завтра не было, и нельзя допустить, чтобы она подгорела. Сторожила, тихо клевала носом, поджав под себя ноги в тёплых шерстяных носках, и равнодушно смотрела прямую трансляцию заседания Думы: как сварятся все эти депутаты, лаются, переругиваются друг с другом, на их раскормленные рыла, перекошенные в желании перекричать, перебороть друг друга. Звук телевизора она выключила, чтобы хриплая ссора не разбудила дочку и не мешала спать маме. Слушать-то всё равно нечего. Что толку от того, что они решат? Ничего не изменится: тепла в домах так и не будет, продуктов тоже, автобусы как ходили раз в час, так и вообще, говорят, скоро встанут на мёртвый якорь – нет бензина.
Леля вспомнила, как неделю назад муж вернулся домой из похода в «свой» мясной магазинчик: пришёл и, тяжко вздохнув, швырнул в кладовку пустой рюкзак:
– Все. Еда кончилась. Даже там.
– Как это – кончилась? Ты что такое говоришь, Кирюха?! – не поняла главная кормилица. – Что, даже по талонам не выдают?
– А!.. – Муж обречённо махнул рукой-лопатой. – На талоны и глядеть не стали. Хошь, говорят, мы тебе свои отдадим – у всех, мол, уже который месяц не отоварены. Игорь-заведующий, которого я прошлой зимой от алкоголизма вылечил, только руками разводит: прости, мол, браток, сам знаешь, тебе - последнее отдам, но ведь -нет! Мяса нет. И костей нет.
– Ни фиолетовых сосисок, ни сарделек этих ужасных, которые они всегда под полой держали?..
– Ни-че-го! Даже в запаску меня повёл – глянь, мол, сам на пустые полки. Говорит, что, может быть, послезавтра получит "ножки Буша". Приходи и всю семью приводи – по килограмму в одни руки дают, с милицией, иначе мордобой будет. Народ совсем озверел.
Картошка дома была. Ещё в конце августа муж с прозорливым приятелем, ошивающимся в предбанниках Горисполкома, съездили на «Скорой» в область и привезли восемь 25-килограммовых мешков с картошкой, заплатив за неё какие-то немыслимые деньги. Громадные, в рост человека, коричневые мешки, пахнущие сыростью и землей, надрываясь взволокли на пятый этаж старинного дома и схоронили между дверями чёрного хода – там было холодно, как в погребе. Теперь, к ноябрю, бугристые клубни проросли жёлтыми и кривыми, как пальцы мумии, жуткими корнями. Леля с содроганием обдирала эти ростки и готовила из картошки разные блюда – жарила, парила, варила, мяла, выбивалась из сил, придумывая варианты одного и того же.
На той неделе ей повезло: возвращаясь с Настей из детского сада, она увидела людской водоворот у ступеней громадного, сияющего пустыми витринами гастронома и привычно ввинтилась туда, подхватив дочку на руки, чтобы ребёнка не смяли в толпе. Оказалось, что «дают» пресловутые «ножки Буша» – американские куриные окорочка, присланные президентом Бушем как гуманитарная помощь советскому народу. «Оторвав» на «две руки» (свои и дочкины) два килограмма мороженых куриных ног и двадцать битых яиц – целых давно уже не было в продаже! – счастливая мать полетела домой, радуясь, что сможет накормить семью. Одновременно из похода в булочную вернулась и старенькая мама, тоже счастливая, потому что, отстояв на морозе в очереди два часа, ей удалось купить батон белого и кирпичик чёрного хлеба. Вот это был праздник! Сварив куриный бульон с картошкой, поджарив куриное мяско с гарниром из картофельного пюре, они с мамой соорудили ещё и великолепные безе из битых яиц на десерт. Майский день, именины сердца!
Позже, отведя Настю на балетный кружок, меломанка Леля постояла рядом с театральной кассой, изучая афишу. В Мариинском театре давали "Жизель", в Малом – "Севильского цирюльника", в БДТ – "Историю лошади", знаменитого "Холстомера" с Лебедевым в главной роли. Ей остро захотелось в театр – всё равно какой! – лишь бы окунуться в прошлый, сияющий мир, пахнувший старыми книгами, французскими духами и шоколадными конфетами, забыть о жуткой повседневности, но она не купила билеты. Побоялась. Возвращаться после театра в десять-одиннадцать часов вечера было опасно. Стаи голодных подростков, наводнившие город, могли вырвать сумочку даже днём, а ночью они запросто убивали случайных прохожих в надежде найти деньги, обручальное кольцо или просто пачку сигарет. После наступления темноты город вымирал, а утром наполнялся слухами о выдранных с мясом серьгах в туалете кинотеатра, о разграбленных ларьках, об искалеченных кассирах и нападениях на шофёров такси, о зверских убийствах беспомощных старух из-за их грошовых пенсий...
Леля сидела, варила картошку, наблюдала за умоляющими жестами спикера Думы, пытающегося урезонить орущую толпу депутатов, вспоминала, что сегодня вокруг Владимирской церкви милиционеры стали прохаживаться по трое, а не по двое, как обычно, и не просто по трое, а с дубинками и с собакой...
И внезапно поняла – это конец. Смерть привычной, налаженной жизни, любимому Ленинграду, надеждам на будущее. Чтобы выжить – нужно уезжать. Просто бежать. Все равно куда. Дальше будет только хуже. В этой атмосфере животного зла и тупого насилия невозможно вырастить культурных людей и самой остаться нормальным человеком. Она со стыдом вспомнила, как вчера не пустила без очереди беременную женщину – потому что иначе последняя пачка творога досталась бы ей, а не Насте. Леле было стыдно, что она погрязла в этом бесчеловечном быте, но сейчас поход в магазин превратился в борьбу за выживание.
– Это еда! – строго блеснув очками, сказал высокий сухой человек, терпеливо стоящий в очереди за баночками с детским питанием. – Еда!
– Те блокадники, которые пережили блокаду, помрут от голода этой зимой! – пророчествовали в толпе.
Зимой 1990-1991 года в стольном граде Питере.
Я не дам маме погибнуть от голода и холода. Я не дам дочке вырасти в атмосфере злобы и жестокости. Я не дам хулиганам, рыскающим в поисках спирта и наркотиков, зарезать мужа в его «Скорой». Я увезу всю семью. Куда? Куда угодно! Мир большой, и он полон едой, теплом, и везде можно найти нормальных, добрых людей! Решено.
А как же... В памяти сами собой всплыли чеканные строчки: «Никогда, никогда не убегайте крысьей пробежкой в неизвестность от опасности. У абажура сидите, читайте, ждите, пока к вам придут...» Ах, Михаил Афанасьевич, мудрый, благородный! Если ждать, то действительно придут. Я не буду ждать!
Картошка, наконец-то, сварилась. Ответственная повариха, морщась от покалывания в затёкших ногах, слила воду из кастрюльки и поставила её на широкий и низкий гранитный подоконник – охлаждаться. Автоматически, думая лишь об одном – куда? Механически орудуя зубной щеткой над раковиной, она вспоминала обрывки сплетен. Америка уже не принимает. В Австралии возрастной ценз до 35 лет, то есть мама пролетает, а значит, туда нечего и думать. В Германию принимают только урождённых немцев... Оставались Новая Зеландия и Израиль.
Что мы знаем о Новой Зеландии? Практически ничего, да и то, что знаем, – по "Поющим в терновнике", то есть начало века и вообще – литература. Это не серьёзно...
Израиль вроде бы светит, потому, что папа – еврей. Там есть замечательный «Закон о возвращении», по которому все евреи и их отпрыски до третьего колена имеют право на иммиграцию или, как красиво её называют – репатриацию, возвращение...
Хватит думать, спать пора! Леля на цыпочках пробралась в детскую, полюбовалась русыми хвостиками, торчащими из-под намотанного на голову одеяла, и натянула край одеяльца на круглые розовые пятки. Потом тихонько прошла по поскрипывающему дубовому паркету к себе, забралась в пустую кровать, свернулась сиротливым клубочком под двуспальным одеялом и подумала, что, пожалуй, уже привыкла спать одна. Муж всё время на работе. И в основном – по ночам, потому что платят больше. Горько усмехнулась про себя, вспомнив известный анекдот: «Почему врачи "Скорой" работают на полторы ставки?» – «Потому что на одну ставку есть нечего, а на две – некогда!» В её поликлинике вообще работать нет смысла – ни зарплаты, ни талонов, ни наборов.
Поёрзала головой по подушке, выгоняя назойливые мысли.  Она не понимала саму себя. Выросшая под сберегающей дланью Медного всадника, впитавшая всю волшебную атмосферу старинного Петербурга, не мыслящая себя без него, она не разумела, как могла прийти в голову мысль уехать, добровольно расстаться с городом, душа которого была неотделима от её собственной. Это было равнозначно отсечению части своего тела, самокалечению. И не только самой вырвать себя с корнем, но и дочку, и маму. Мыслимо ли это? Она пыталась разобраться в себе, и вдруг поняла, что единственное, что гонит её – это ощущение, предчувствие опасности, грозной и неотвратимой. Реальной гибели.
Откуда это взялось?
Как попало в душу?
Леля не знала, что интуитивный призыв бежать достался ей с генами от поколений предков, сохранивших и передавших это спасительное чутьё. Те, кто его не имели, попросту погибали, а те, кто имели, – выживали и передавали его по наследству дальше, от кочевых племен древних скотоводов до учёных-физиков, успевших вырваться из фашистской Германии. Призыв бежать ощущался как приказ, как данность, которую не обсуждают и с которой не спорят, как единственно правильное действие. Не это ли чувство предки называли «голосом Бога»?
Неоспоримая убеждённость, что, лишь уехав, она спасёт свою семью, раздирала на части, потому что коренная ленинградка не понимала, как можно существовать вне Города. Что же делать?.. Перед глазами встала картинка из телевизора – попавшая в капкан рыженькая лисичка, плачущая и истекающая кровью и всё равно отгрызающая собственную лапу, чтобы спастись... Лелька, мгновенно пробудившись от подступившей дрёмы, в ужасе затрясла рыжей курчавой головой, выгоняя страшное видение. Нет! Это слишком страшно!.. Нет! Это неправильный пример! Всё будет хорошо, иначе – зачем же ехать?
Ну так что – едешь? – грозно рыкнул в голове неизвестный бас.
Едем, едем, едем! – заливисто затявкали маленькие колокольчики с Владимирской колокольни.
Мы едем, едем, едем в далёкие края... – нежно запели детские голоса, и всё провалилось в черноту сна.
На другое утро нахохлившаяся жёнушка сидела напротив возвратившегося с дежурства супруга и смотрела, как он, зажав в кулаке вилку, мрачно поглощает зажаренную в яйце картошку. Ввалившиеся небритые щеки, чёрные круги под мутными глазами, невесёлые рассказы о прошедшей ночи...
Как бы половчее объявить о своем решении? Или на потом оставить, пусть отоспится сначала?
– ...подхожу я к кровати, на ней – древняя бабка. Глухая как тетерев. Ну ни фига не слышит! Уж и так, и этак пробовал, реву как боевой слон – глухо! Так догадался фонендоскоп ей в уши вставить, и ору с другой стороны в мембрану: Как, мол, вы, бабушка, себя чувствуете? Она, бедняга, обрадовалась, что слышит, и заголосила: "Ой, мляво мне, внучек, мляво!.."
– Что? – отвлеклась от раздумий жена. Ослышалась? – «Мляво»? Это как?
– Вот и я думаю – как это? – устало рассмеялся муж. Жадно отхлебнул горячий чай, напрягся, разлепляя закрывающиеся глаза. – Спрашиваю её: "Как это вам мляво, бабушка?" А она мне резонно так отвечает, что ты, мол, сам доктор учёный, вот и разбирайся как именно мне мляво.
– О боже! А ты что?..
– А что я? Мне лингвистикой заниматься некогда, мне главное понять – острое это или хроническое. В больницу её немедленно, или до завтрашней поликлиники дотянет. Вот я и спрашиваю: "И давно вам, бабушка, мляво?" – А она мне: "Ох, давно, милай, давно... Уж, почитай, года три..." Ну, думаю, слава Богу, не острое. Стал разбираться, тычу ей под ребра: "Здесь мляво?" – "Нет", "Здесь мляво?" – "Нет", "Здесь мляво?" – "Нет", "А здесь?" – "О! Туточки мляво". И точка Керра болезненная. В общем – типичные камушки в желчном пузыре. – Доктор протяжно зевнул. – Вколол я ей папаверина, боли прошли, так бедолага ожила и святой водой кропить меня стала – от сглаза... А то, говорит, сейчас страшно в подъезд входить, так чтобы меня святой дух оберегал...
Врач сумрачно усмехнулся, качнул головой, видимо вспомнив что-то, и мрачно уставился на недоеденную картошку. Устал так, что аж подташнивало. Зло отбросил старинную вилку, профессионально вымытая рука с цепкими короткими пальцами сжалась в каменный кулак. Светлые глаза его, опухшие и красные от бессонницы, ушли куда-то внутрь, русые брови тяжело сдвинулись у переносицы.
Э, нет!.. Надо сказать, когда проспится. Чего-то он совсем плохой сегодня, – подумала любящая жёнушка и неожиданно для себя отчетливо произнесла:
– Я решила уехать. Нам всем нужно ехать.
Кирилл поднял непонимающие, мутные от усталости глаза:
– Чего?.. Куда?
– В Израиль.
– Зачем?
– Чтобы не помереть тут.
Он молча опустил голову и опять взялся за вилку. Вздохнул. Зло хрустнул солёным огурцом, ссутулился, русый чуб непослушно упал на глаза, закрыв лицо. Жевал молча, сосредоточенно, ушедший в себя.
Леля посмотрела на русую макушку наклоненной головы и сразу поняла, каков будет ответ. Она уже видела эту макушку, и не один раз, но первый раз она запомнила навсегда – шесть лет назад, когда, наивная и счастливая, объявила, что беременна. Он вот так же помрачнел и ушёл в себя. Высокий, красивый, плечи – косая сажень, волевой подбородок, короткий курносый нос – ну просто голливудская звезда! Но при этом известии повел себя вовсе не как киногерой из девичьих грёз. Потом он, конечно, женился, как честный человек, но заноза осталась, и изредка колола изнутри, как осколок, затаившийся в теле после войны.
– Я не поеду. – Он сжал несчастную вилку так, что побелели костяшки пальцев.
– Почему?
– Что я там буду делать? В Израиле врачей – как собак нерезаных. Все уже и так укатили, кто куда, работать некому. Я не поеду.
– Останешься тут? Чтобы тут прирезали?!
– Заткнись! – Он внезапно налился кровью, задышал, стал большой и страшный. Коротко глянул на отшатнувшуюся жену, отходя, пояснил: – Володьку Калошина из четвертой бригады сегодня наркоман пырнул заточкой. Проникающее ранение грудной клетки и живота. Слава богу, шофер – бывший афганец! – не растерялся. Зажал рану, доволок до "Скорой" и вызвал на себя реанимацию. До "Куйбышевки" дотянули, как дальше – не знаю. – Врач помолчал, желваки ходили под скулами. – Ребята сказали – позвонят. Разбуди.
– Почему пырнул? – тихо охнула Леля. Слава Богу, её поликлиника – детская, не так опасно!
– Как всегда... Морфий искал, идиот. А какой там морфий – и анальгина уже нет! Как работать – не знаю...
Леля с минуту глядела на мужа – сгорбившегося, закрывшегося от неё. От злобного, ощетинившегося, дурацкого мира, в котором нужно продолжать жить и работать. Она встала, обняла его поникшую голову, всем телом прижалась к тёплому, своими руками связанному свитеру, зарылась конопатым носом в мягкие русые волосы:
– Поедем, милый... Пропадешь тут... Прошу тебя, не упрямься! Все ведь погибнем... Настя... мама... За что?
Но он уже решил. Выпрямился. Освободился от рук жены:
– Я не поеду. Ты – как хочешь.
– Но ведь пропадёшь же здесь один!
– Ребят я не брошу. И так работать некому – все либо уехали, либо разбежались как тараканы со «Скорой» по больницам. Небось, не на участки, гады! В больнице-то полегче и безопаснее!
– А ты – что же? Грудью на амбразуру? Зачем? Не лучше ли амбразуру попросту обойти?
– Отстань! Сказал – не поеду. Точка. – Он тяжело поднялся из-за стола, сгреб в горсть рассыпанные крошки и ловким движением закинул их в рот. – Дай выспаться. Мне в вечер опять заступать – людей не хватает... Как там с Володькой? – Нахмурился вновь. – Будут по телефону спрашивать – буди.
Она продолжала умоляюще глядеть на него, сжав руки в немом заклинании, и он, отворачиваясь от пылающего рыжего ореола волос, буркнул:
– Чего смотришь?.. Сказал же – держать не буду! Хочешь – уезжай! На развод подавай сама, всё подпишу, некогда мне по судам мотаться! Отоспаться бы...
– А Настя?
– Я расписку дам. Препятствовать не буду.
– При чем тут расписка?! Девчонка без отца будет?! О ней ты подумал?! Или что – совсем наплевать?!
– Не ори! И не дави! Беги с тонущего корабля! – Он хотел что-то добавить, но сдержался.
– А что, лучше потонуть с кораблем?.. – Тонкий голос сорвался, на ресницах повисли слёзы, и злые глаза с красными прожилками расплылись. В мутной плёнке поплыли широкие плечи, обтянутые домашним свитером, и сгорбленная от усталости спина.
– Да и куда ты поедешь? – презрительно обронил он, уже закрывая дверь на кухню. – Там же у тебя никого нет... Кому ты нужна... Назад прибежишь, поджав хвост, лизаться будешь – пусти обратно!
Ах, он еще и издевается! Думает, что сама не справлюсь?! Что я – никому не нужная неумеха?! Ну, это мы еще посмотрим!..
Она села и быстро, без помарок, по-русски написала просьбу, короткую и чёткую, как выстрел в голову.
«Прошу прислать мне и моей семье вызов на постоянное место жительство в государстве Израиль...», перечислила всех членов семьи, включая строптивого мужа, вложила листок в конверт, запечатала и решительно написала чёткими английскими буквами: "Израиль, Сохнут". То есть на деревню дедушке. Ничего, там, если захотят, поймут.
Возбуждённая ссорой, помчалась на почту, где, естественно, не было марок для писем за границу. «Может, на Почтамте есть, попробуйте...» Полетела туда, там были. Дрожа от возбуждения, приклеила пёструю марку с иностранными надписями и опустила конверт в громадный, в рост человека, почтовый ящик с надписью: "Письма вне города".
Дело сделано.
С ощущением победы села на обратный троллейбус, отошла от нервного напряжения и тут вдруг задумалась: "А как же мама? Маму-то я не спросила!.. Вдруг она не захочет? Я её тут одну не брошу!.. За неё решила, а её-то не спросила... Эх, дурёха!.."
Почти бегом по мраморным, давно не метёным ступенькам взлетела на поднебесный пятый этаж старинного дома, и, задыхаясь от бега и волнения, постучала в дверь: "Можно, мам?"
Та уже встала и, сидя на атласном пуфе, расчесывала седые волосы перед старинным зеркалом в раме из серебряных ветвей, с юной нимфой, которая, держась за одну из веток, заглядывала в зеркало как в озеро. Леля, как та нимфа, заглянула в зеркало, увидела старческие голубые глаза за толстыми стёклами и чёрный лакированный бок рояля, отражающийся в прозрачных далях.
Мама, увидев в зеркале медные завитушки волос и веснушки дочери, ярко проступившие на побледневшем от волнения лице, повернулась и вопросительно посмотрела на нее.
Разговор был спокойным, ответ – мудрым:
– Куда же я без вас?
Дочка расплылась в счастливейшей улыбке, звучно чмокнула морщинистую щеку и пулей вылетела из комнаты – по каким-то своим неотложным делам.
А мама осталась сидеть перед тёмными от времени деревянными рамочками с фотографиями – единственным, что осталось от детства, юности, от прожитой жизни.
Вот чудом уцелевшая доблокадная фотография её, семилетней, с отцом – серая, выцветшая, даже лица плохо различимы. Вот твёрдый жёсткий квадрат на паспорт, в нём –  молодая женщина с окаменевшим взглядом. Мама, незнакомая, чужая, не та, навечно оставшаяся в памяти, уже слабеющая, рукой-спичкой отдающая ей, подростку, часть своего блокадного лепесточка хлеба. И на всю жизнь – кровоточащая рана в душе: «Если бы не я – родители остались бы живы...» Оба – на Пискаревском кладбище, в громадной ледяной братской могиле с небольшим гранитным квадратом «1942 год». А может, не там. Кто знает? Трупы из районного морга вывозили, не спрашивая родных и не указывая кладбища. Но куда-то надо класть цветы. И она всю жизнь приносила пучок красных гвоздик на «1942».
А вот любительский снимок бравого красавца-капитана, орденоносца. Капитан Григорий Майоркин, здравия желаю! В руке – любимая пеньковая трубка, правая бровь обольстительно приподнята. Ах, бестия, шалун, любимый!.. Как Лелька на него похожа!.. Такая же авантюристка... Вот и сейчас – что задумала! Шутка ли – с маленьким ребёнком и мной-старухой менять страну! С другой стороны, конечно, жить здесь уже невмоготу стало... Но вот так – бросить всё и ехать неизвестно куда... Все они, Майоркины, такие взбалмошные, непоседливые и рыжие. И какая фантастическая приспособляемость, живучесть на любом месте! Теперь муж – на кладбище. Эх... А нам нужно продолжать жить. И малышку ставить на ноги. Нужно помочь им. Лелька, конечно, работу найдет, детские врачи всюду нужны, а за малышкой кто присмотрит? Да и пенсия, какая-никакая, а тоже семье подспорье, особенно на новом-то месте. А в Израиле, говорят, дают пенсию, даже если ты и дня не работал в государстве. Святые. Потому что и свою, честно заработанную, Советский Союз иностранным гражданам не выплачивает. Мол, уехали – живите сами, как знаете, а пенсия остаётся в государстве.
Так что вам, мои дорогие, – старушка ласково провела рукой по фотографиям, –  придётся остаться тут одним...
Следующие две недели в доме было на редкость тихо и спокойно, как перед грозой. Потом в почтовом ящике появилась шершавая бумажка – вызов на почту для получения заказной корреспонденции. Безликая женщина подала рыжей девушке в красном пальто длинный конверт без адреса отправителя и равнодушно спросила:
– Уезжаете?
Откуда она знает? – испугалась Лелька, отворачиваясь и пряча запечатанный конверт в сумку.
Не отвечая, дрожа от нетерпения, она выскочила из почты, добежала до дома, и только там криво разорвала конверт. Из него выпал звонкий бумажный лист с напечатанными словами на двух языках: в левой части листа по-русски, а в правой – какими-то странными, ни на что не похожими, как будто квадратными буквами.
Почему-то Леля обратила внимание сначала на этот непонятный текст. Такие буквы она видела только в старинной Книге в коричневом, кожаном, затёртом переплете, которая с незапамятных времён хранилась в семье, и которая всегда стояла позади полного собрания сочинений В.И. Ленина. «Там уж её не будут искать», – почему-то ухмылялся папа, изредка вытирая с Книги пыль и аккуратно ставя на место. Что написано в этом загадочном, тёмном от времени томике, папа не объяснял. Бывшему адвокату статья «За пропаганду сионизма» была знакома не понаслышке.
Вот оно, началось!.. – задыхаясь от волнения, подумала Лелька, бегая зазеленевшими глазами по русским печатным строчкам.
Это называется вызов. С этим нужно идти в ОВИР, подавать заявление; потом увольняться с работы, выписываться из квартиры, отказываться от гражданства, долго, очень долго ждать разрешения ОВИРа на отъезд на Постоянное место жительство в другую страну; ехать с этим разрешением в Москву, отстаивать там длинную очередь в Голландском посольстве для получения визы в Израиль; каким-то образом доставать билеты на поезд в Будапешт или Бухарест, а там уже «СОХНУТ» обеспечит тебя билетами на самолет в Тель-Авив. И начало этого Крестного пути, "Виа-Долороса" – в тонкой белой корректной бумажке.
Ты пойдешь по этому пути? И проведешь старенькую маму и малышку-дочь? Справишься? Одна, без мужа?.. Да?.. Ты уверена?.. А если в конце будет Голгофа, Лысый Череп?.. Но... почему обязательно Голгофа? Может, это второе рождение? Младенец выбирается из чрева матери, преодолевая муки и не выбирая пути, лишь повинуясь неведомой силе и твёрдо веря, что впереди будет свет.
И всё-таки, погоди, подумай еще. Готова ли ты к этому?.. Решай сейчас, потому, что обратного пути не будет.
 Несколько минут она глядела гаснувшим взором на белеющий в полутёмной прихожей лист. Голгофа или Рождение? Страшно. Не знаю.
Резко и бесцеремонно зазвонил телефон. Леля, как была в пальто, с тающим снегом на сапогах и письмом в руке, подняла трубку.
– Элеонора Григорьевна? – Настину воспитательницу невозможно не узнать, настолько чётко и правильно она выговаривала слова. – Завтра пришлите, пожалуйста, с Настей три рубля в садик. Мы собираем деньги на билеты в Мариинский театр. Половина детей пойдет на "Щелкунчика" сейчас, на Новый год, а вторая половина – перед майскими праздниками.
Леля тупо посмотрела на конверт:
– А когда Настя?
– Кажется, во второй группе, я точно не помню. Но деньги пришлите завтра, мы должны бронировать билеты.
– Наталья Михайловна, – голос дрогнул, потому что Леля неожиданно поняла, что сейчас она осознает свой выбор, – я вас очень прошу. Сделайте так, чтобы Настя попала в первую группу.
Вот он, Рубикон, – смятённо подумала, пока язык сам собой выговаривал ответ воспитательнице. Боже, я перешла Рубикон! Как это просто!..
– Почему? – удивилась воспитательница. – Все дети пойдут на спектакль. Почему это вашей Насте нужно непременно быть сейчас?
Потому что, может быть, позже она может не увидеть "Щелкунчика" вообще! – хотелось выкрикнуть Леле, но она не могла сказать это. Бог знает, как к уезжающей будут относиться в садике, не культурная воспитательница конечно, а нянечки, поварихи, другие дети, науськанные родителями. Надо скрываться хотя бы до получения виз!
Комок застрял в горле при одной мысли, что дочка никогда не увидит родного золотого нутра Мариинки.
– Я вас очень прошу, – прошептала она, плохо владея голосом.
Рубикон! – стучало в голове. – Вот оно! Свершилось... Судьба...
– Что?.. Алло!.. Элеонора Григорьевна! – забеспокоилась трубка. – Я вас совсем не слышу! Что с вами? Вы слышите меня?..
Леля проглотила слёзы и откашлялась:
– Да, Наталья Михайловна. Я вас хорошо слышу, простите. Я не могу сейчас вам объяснить – почему, но я очень прошу – сделайте так, чтобы Настя была в первой группе. Так надо. Очень надо. Потом я вам всё объясню. Прошу вас.
Неужели я больше никогда не пойду в Мариинку?!

Чтобы куда-нибудь ехать, нужны деньги.
Продали старинные сервизы, хрусталь, какую-то ерунду, бижутерию. Продали бабушкино наследство – громадную шубу на отливающих изморозью чернобурках, «там» она не нужна. Отнесли в Эрмитаж серебряную красавицу-нимфу, заглядывающую в зеркальные глубины. Вынесли вперед точёными ножками рояль – тяжкий вздох раздался из глубин папиного «Шредера», когда дюжие дядьки взвалили его чёрную полированную тушу на могучие плечи и понесли как поверженного кита в неизвестность.
А потом в доме появился маленький, круглый как шар человечек с цепким хищным взглядом – оценщик книг. Намётанным оком оглядел бесконечные книжные полки, безошибочно выхватывая самое ценное, и не смог сдержать удовлетворённый горловой звук – так, наверное, чувствует себя языческий божок, видя на алтаре вожделенную жертву. Перед тем, как высосать содержимое библиотеки, паук оглянулся на безропотную хозяйку, вгляделся в поникшую рыжую голову:
– Вы продаете книги в связи с Исходом? – понизив голос, доверительно спросил он, и Леля удивилась, насколько точно, одним словом, он выразил её состояние.
Она молча кивнула. Вид человечка, сладострастно ощупывающего глазами её сокровища, был омерзителен.
– Вот тут на столе всё, что мы хотели бы продать! – скупо промолвила она, заслоняя собой шкаф с книгами, с которыми невозможно расстаться и которые она решила взять с собой. Медицинская литература осталась бывшему:
– Бери, что хочешь! Всё равно читать эту муру некогда!
Но паук не собирался выпускать жертву:
– Вы везёте с собой словарь Даля? – изумился хищник, заглядывая за тощую фигуру. – Зачем он вам?.. А Фейхтвангер? Там хватает евреев, оставьте его! – Алчные глазки продолжали шарить в запретном шкафу.
– Я прошу вас осмотреть книги на столе! – Команда прозвучала настолько твёрдо, что видавший виды торговец остановился и удивлённо посмотрел прямо в лицо этому хилому рыжему созданию.
– Хорошо, – подумав, вроде бы сдался он, но всё-таки не удержался и запустил глаза в самые недра, за многотомное собрание Владимира Ильича. – Господи, что это? – вырвалось у него, и Леля поняла, что он увидел Книгу.
Зачарованный, не слушая протестующих возгласов хозяйки, кровопивец по локоть сунул руку внутрь шкафа, выхватил старинный томик и жадно раскрыл.
– О, Адонай всемогущий! – возопил паук, вглядываясь в старинный побуревший текст. – Это же... Вы же сами не знаете, что это... Господи! – Книжник, задыхаясь, перевернул страницы. – Прописной шрифт... нет нумерации страниц... – Юркие глазки бегали по строчкам. – Нет титульного листа... О! Марка печатника!.. Господи, какая древность!.. – Он застонал. – Вы понимаете, какое сокровище вы храните?! Это же первые печатные экземпляры!.. Как она у вас очутилась? – Паук в экстазе открыл книгу с другой стороны и, с трудом разбирая полустертый шрифт, по буквам прочел: «Ба-ре-шит» ... О!.. Книга Бытия!.. – Он закрыл глаза, зашептал и почему-то начал раскачиваться всем шарообразным телом.
«...и сказал Иофор: благословен Господь, Который избавил вас из руки Египтян и из руки фараоновой, Который избавил народ сей из;под власти Египтян...»
Через секунду хищник опомнился, страстно прижал к груди драгоценность, потом перевёл дух и сияющими глазками уставился на эту глупую девчонку, которая, конечно, не знает и не понимает, что хранится у неё в доме.
– Это «Тора», еврейская Библия, – разъяснил книжник, глядя в блестящие как пуговицы зелёные глаза. Вгляделся внимательнее, мгновенно сообразил, что клиент – лопух, и торгашеский инстинкт заработал на полную катушку. – Экземпляр конечно очень старый и в плохом состоянии, – пряча лживые глазки, небрежно заговорил он. – Я не думаю, чтобы какой-нибудь магазин согласился его принять... Но для вас, только для вас – вы в затруднительном положении! – я согласен с риском для себя взять её за десять рублей...
– Я вторично прошу вас сосредоточиться на книгах, лежащих на столе. – Металлический голос никак не вязался с тощей дурой-девчонкой, стоящей перед ним. – Эта книга не продаётся.
Худая рука, покрытая веснушками, железной хваткой уцепила и вытащила из пухлых пальцев вожделенное сокровище, и оно исчезло в недрах старинного шкафа.
Это был удар.
Паук попытался спасти положение:
– Послушайте. Продайте её мне. Сколько вы хотите? Всё равно вам её не вывезти.
– Не затрудняйтесь, она не продаётся.
– Не торопитесь. Вы так говорите потому, что не знаете... Книги, изданные до 1956 года, не подлежат вывозу за границу. Специальное разрешение вам не дадут, не мечтайте. Это антиквариат. Зачем вам она? В комиссионку вы её не отдадите, а у Публичной библиотеки нет денег её купить. Я пошутил насчёт десяти рублей. Сколько вы хотите? Назовите свою цену.
– Я ещё раз повторяю – она не продаётся.
Книжник беспокойно поёрзал, решаясь на последнее средство.
– Послушайте... Эх, была не была!.. – Он выложил последний козырь. – Вы едете с пожилым человеком и маленькой девочкой. Вам будет тяжело в пути – поверьте мне. Я знаю. Очень тяжело. Путь через Будапешт – это мучение, через Бухарест – еще страшнее. Там люди по нескольку суток ждут самолет, голодают и ночуют вповалку на креслах в аэропорту. Я уж не говорю о беспределе таможенников. Если вы согласитесь отдать мне эту книгу, я включу вас в очередь едущих через Финляндию. Вы поедете в комфортабельном финском автобусе, с питанием и со всеми удобствами. В Хельсинки, в ожидании самолета вы будете жить в финской семье, которая встретит вас как родных. Поверьте, игра стоит свеч. Вам всё равно не вывезти эту книгу. – Заплывшие глазки из лживых превратились в умоляющие. Может быть, первый раз в жизни он говорил искренне.
Старенькая мама и Настюшка. Обеим – томиться, спать и голодать несколько суток в зале ожидания? По моей вине?.. Негодяй нащупал самую больную точку. Откуда он знает эти больные струны? По другим, прошедшим через ад и написавшим ему уже после? Неужели этот путь действительно в муках? Неужели – Голгофа, и я была права... Может – врёт, чтобы заполучить книгу?.. Чёрт, даже посоветоваться не с кем!
– Мы сделаем так. – Леля говорила медленно, обдумывая свое решение. – Вы сейчас приступите к оценке этих книг, – она кивнула на небоскребы, возвышающиеся на столе, – а относительно второго вашего предложения я подумаю и дам вам ответ попозже.
– Как вам будет угодно, как будет угодно, – пропел счастливый паук, поняв, что рыбка проглотила наживку. – Телефончик мой у вас имеется, милости просим позвонить. Вы ведь визы ещё не получили? Нет? Так вот, когда получите, так и позвоните. И не мешкайте – очередь длинная, несколько месяцев ждать придётся. – Он чуть не плясал, мысленно потирая руки.
– Как – несколько месяцев?
– Очень просто, милая моя! Финляндия принимает 5-6 семей в неделю, потому что не может обеспечить всем необходимым большее число семей. А по-другому они не берут! Это выходит – примерно двадцать семей в месяц. А очередь у меня... – Торгаш неуловимым движением вытащил какие-то потрёпанные и порядком засаленные, исписанные в столбик листы, – извольте видеть, тысяча сто двадцать три фамилии. То есть – семьи. Значит, с полгода будет. Это, если самолеты по-прежнему в срок прилетать будут. А если у СОХНУТа деньги кончатся, значит и дольше ждать придется! А могут быть ещё какие-нибудь обстоятельства. Тогда уж не обессудьте! – Он балагурил, ловкими, привычными движениями перебирал книжку за книжкой, просматривал переплёты, выходные данные, заглядывал на семнадцатую страницу – нет ли библиотечной печати, что-то записывал, откладывал в сторону, принимался за следующую... И время от времени бросал вожделенные взгляды на застеклённый шкаф, словно страстный любовник за корсет своей красотки – не померещилось ли сокровище.
Денег, вырученных за продажу книжных небоскребов, хватило на поездку в Москву за визами. Леля уложила Настасью спать, поцеловала маму, села на скорый поезд. В шесть утра, с трудом продрав опухшие глаза, она уже бодро вышагивала по запорошенному снегом перрону Ленинградского вокзала среди сотен людей, бессонных носильщиков и многочисленных милиционеров, зорко вглядывающихся в кишащую толпу.
В те времена посольства Израиля в Советском Союзе не существовало, путь лежал в Голландское посольство, приютившее Израильское консульство. Найти нужное здание не представляло труда: во всю длину каменного забора, окружавшего небольшой особнячок, чернела шевелящаяся человеческая змея – очередь на приём. Люди занимали её в четыре часа утра. Приём начинался в девять, то есть первым предстояло простоять на морозе с ветерком не меньше пяти часов.
– Попасть бы сегодня, – тихонько притоптывая на одном месте, сказал Леле пожилой человек в тулупе, стоящий перед ней. – Вчера вот пришёл в половину восьмого – и не успел, облом!
– Они что – не весь день принимают? – удивилась новенькая.
Пожилой рассмеялся:
– Вы что – первый раз? Люди по нескольку дней приходят. Неделями в Москве живут. Документы принимают с девяти до часу. Успеешь сдать – повезло, а нет – облом, изволь второй раз отстаивать. – Он натянул шапку-ушанку на самые брови. На ногах были унты. Вообще, дядька был упакован настолько обстоятельно, что, казалось, даже седые с рыжими подпалинами усы он отрастил только для тепла.
– Но я из Ленинграда! У меня обратный билет на поезд в восемь вечера!
– Ну, это уж как повезёт! – Дядька взглядом оценил длину змеи. – Сегодня, вроде, поменьше народу. Оно и понятно – морозит, облом! – Он поднял меховой воротник. – Вы на одном месте-то не стойте – потопчитесь, как я, а то ноги поморозите. Да в рукавицы похлопывайте, так-то теплее будет! Эх, девушка! – Бывалый прищурился на модные сапоги. – Кто же в таком обмундировании в очереди стоит! Помёрзните. И пальтишко, небось, на рыбьем меху. Всё в себе застудите, облом...
– Неужели всё это время так вот на морозе стоять? – ужаснулась Леля, оглядываясь назад. Народу за ней набежало уже достаточно, люди по-соседски переговаривались, знакомились, открывали дымящиеся термосы, пили кофе, курили, грея дымом и паром лицо.
– Не!.. В девять, как консульство откроется, они автобус подгонят, чтобы посидеть в тепле можно было, – обнадёжил опытный дядька.
– А туалет? – стесняясь, пискнула несчастная. В вагоне туалеты закрыли еще ночью, на подступах к Москве. Не успела.
– А это – там! – Короткий кивок в сторону проспекта, где в жиденьком предутреннем свете вырисовывалась тёмная глыба Универмага. – Хотя, честно скажу, условия там не кремлёвские. Не для девушек. Облом, одним словом!
– Хоть какие, выбора-то всё равно нет, – вздохнула страдалица и, оставив закалённого дядьку стеречь очередь, заскользила по утреннему снежку в указанном направлении – в туалет, буфет и просто пройтись, чтобы не заледенеть. Австрийские сапоги действительно были недостаточно приспособлены к условиям русской зимы. Видимо, европейские изготовители плохо учили историю Наполеоновской кампании 1812-1814 годов.
Универмаг открывался в десять утра. Стоять на морозе несколько часов с полным мочевым пузырем – это выше человеческих сил. Несчастная беспомощно заскулила, огляделась по сторонам и обнаружила большую, светящуюся синим букву «М». Метро! Как же она забыла про него? Это – спасение. Сердобольная дежурная по станции сжалилась над худенькой девушкой, отомкнула своим ключом служебный туалет, а потом напоила ее горячем чаем у себя в каморке.
Пригорюнившись, подперев ладонью широкое морщинистое лицо, она смотрела, как синяя сосулька жадно сжимает ледяными пальцами горячую кружку и торопливо, обжигаясь, пьёт спасительный чай с чёрствым вчерашним бубликом.
– Вот все едут и едут, – приговаривала дежурная, печально кивая чёрной с проседью головой. – Уж сколько народу через станцию прошло – и все евреи. Вам хорошо, вы можете уехать. У вас своя страна есть. А мы тут остаемся. Помирать.
– Ну что вы, – жалостно скулила отогревшаяся Лелька, – всё образуется...
– А! – только и махнула широкой натруженной рукой добрая смотрительница. – Ничего не образуется! Только хуже будет. И не утешай, не надо.  Сама всё знаю... Вот, небось, слышала – ещё какую-то денежную реформу обещают. Совсем народ обокрасть хотят. Да ты ешь, ешь-то. Вон, бублик ещё возьми. С маком он, вкусный! Ещё чайку налить тебе? Не торопись! На морозе успеешь отстоять-то.
– Нет, спасибо, спасли вы меня...
– Ну, замерзнешь, опять приходи. До восьми я тут.
– Спасибо!
Очередь – это интереснейшее явление, живущее по своим собственным социальным законам. Через пятнадцать минут стояния на морозе в человеке – даже самом замкнутом и стеснительном! – появляется настолько неодолимое чувство солидарности и братства с окружающими, что этот способ с успехом можно применять для лечения социальных расстройств. Уже через тридцать минут самые нерешительные проявляют завидную способность отстаивать своё мнение и интересы, а через час, особенно, если дело доходит до заветного окошечка – звериную агрессивность и уникальную пробивную энергию.
Оттаявшая и умиротворённая «девушка в красном пальто» вернулась на место, в уже сложившийся коллектив со своим Трусом, Балбесом и Бывалым. Последним оказался уже знакомый дядька в тулупе, дававший всем ценные советы. Трусом был худосочный парень с голой длинной шеей, которую никак не мог замотать шарфом. Он вертел головой, жадно слушая всевозможные байки, и чрезвычайно интересовался службой в израильской армии. Балбес – крайне активный человек в оранжевом пуховике и лыжной шапочке – бегал к заветным воротам, пересчитывал по пальцам оставшихся до него и пытался дискуссировать с милиционером в будке о политической ситуации в мире. Стояли, покуривая, покряхтывая и похлопывая в ладоши, в основном мужчины, поэтому к «девушке в красном» относились с особым пиететом, опекали и периодически загоняли в общественный автобус погреться.
Леля стояла и слушала разговоры многочисленных товарищей по очереди. Выяснилось, что старый паук-книжник не соврал. На румынской границе таможенники лютуют, причём то, что не смогли отобрать по советским законам свои, румыны прибирают к рукам, не стесняясь. Самолёты из Будапешта уходят переполненные, их не хватает. На польской границе таможенники озверели настолько, что сажают на гинекологическое кресло даже старух, в надежде найти у них внутри запрятанные сокровища...
Отсюда следовал печальный вывод, что всё-таки придется пожертвовать Книгой, которая столько лет жила в семье. А может, она ждала своего срока, чтобы помочь? Быть может, именно для этого неведомого будущего безвестный типограф подпоясался тяжёлым, чёрным от свинцовой краски передником, истово помолился, обернувшись лицом в сторону Иерусалима, как полагается перед Печатанием Торы, и произвёл на свет то, что через сотни лет помогает маленькой еврейской семье спастись от бедствий? Кто знает?..
«...И да будет тебе это знаком на руке твоей и памятником пред глазами твоими, дабы закон Господень был в устах твоих, ибо рукою крепкою вывел тебя Господь из Египта».
– ... очень глупо пытаться провезти царское золото без советской печати! Фиг пропустят! Даже если запрячете – зазвенит. Непременно зазвенит, полный облом!
– А что же-таки делать? Граждане! Дорогие! Это ж грабеж средь бела дня! – Неожиданный вопль дебелой тётки, стоящей шагах в десяти сзади.
– Не паникуйте, мадам! Очень просто – проглотить!
– Что – проглотить?! Как – проглотить?! Вы-таки с ума сошли!
– Вовсе нет! Завязываете всё в презерватив, глотаете, и ни одна машинка не зазвенит!
– Во что?! Куда?! Вы с ума сошли! А как же потом?.. Как вытащить?..
– А чё вытаскивать, само выйдет! – Спокойный бас усатого дядьки.
– А тут уже – хи-хи! – надо быть осмотрительнее! – Весёлое перемигивание и радостное оживление в очереди.
– Фи! Какой ужас, что вы такое говорите, уважаемый! А ещё интеллигентный человек! – заволновалась дама.
Откровенное негодование на одних лицах и тяжкое раздумье на других...
– А вот я слышала, что одна женщина, знакомая знакомых, просто подошла к «Метрополю» и отдала бриллиантовое бабушкино кольцо какой-то американке. Потом в Нью-Йорке получила обратно без проблем...
– Так это же, мадам, в Америке! Это вам не Израиль, где всё -таки евреи! Там вам не Америка!..
– Всё это ерунда, – подытожил Бывалый. – Никому там ваше паршивое золото не нужно. И здесь не выпустят, и там не продадите. Облом полный! Нужно везти заряженную суку!
– Что?!
– Там сейчас мода на собак-чистокровок. Любые породы. Одного щенка с родословной можно за тысячу долларов продать! Это верные деньги. – Он весомо замолчал, дёргая прокуренный ус.
Опять тяжкие раздумья на лицах. Где взять чистокровную суку? И еще успеть «зарядить» её? Ох, азохен вей!
Совсем рассвело, и из низенького серенького неба пошёл мелкий сырой снежок. Очередь постепенно продвигалась к высокой, выкрашенной серой краской будке, в которой маячило румяное лицо милиционера. К одиннадцати утра народ стал понемногу бегать в Универмаг: хлебнуть кофе с жёсткой как подошва вчерашней слойкой, размять затекающие от непрерывного стояния ноги.
 Наконец подобрались к вожделенным ажурным воротам, и показался чистенький, выметенный от снега круглый двор старинного особнячка. 
– Голландцы, – уважительно говорили в очереди, – ишь, как вымели! Сразу видно – Европа!..
Наконец, уже в половину первого, заметно нервничающий Бывалый, удовлетворенно вздохнув, бочком протиснулся в чуть приоткрытую ажурную калитку, а за ним красной тенью проскользнула и Лелька. Вошли в боковую дверь, по-хозяйски обитую чёрной кожей, и очутились в небольшом помещении, больше всего напоминающим родной ЖЭК, – три окошечка в стене, за каждым маячит озабоченное лицо девушки-приёмщицы, перед каждым томятся люди с тревожно-просительным выражением лица и пухлыми папками документов в руках.
Белёные стены, на них – громадные, в рост человека цветные фотографии: каменистая безрадостная пустыня под выцветшим голубым небом, ослепительно белые небоскрёбы на берегу лазурного моря, какая-то высокая древняя стена, выложенная из громадных каменных блоков, и крохотные чёрные фигурки людей, прилипших к ней.
Насмотревшись на фотографии и ничего не поняв, оттаявшая Лелька решила обратиться за разъяснениями к опытному дядьке, стоящему по-прежнему впереди неё. Она уже раскрыла было рот, как вдруг увидела, что тот уставился в дальнюю часть комнаты, отгороженную стеклянной перегородкой. Несколько загорелых людей в иностранных шмотках, не обращая ни на кого внимания, беззаботно смеялись, слушая гортанную речь своего приятеля. Их непринужденный говор и раскованное поведение настолько отличались от вида затравленных людей в очереди, привычных к постоянному одёргиванию и придиркам любого власть предержащего, что Лельку охватила жгучая зависть к людям, ничего и никогда не боящимся, уверенным в себе. И еще её охватило страстное желание быть с ними, на их стороне стеклянной перегородки.
– Ишь, смеются, жизнью наслаждаются, – вздохнул дядька и зло пихнул меховые рукавицы в карман, – а мы тут – терпи... Облом!
– Ничего, мы скоро тоже там будем, – негромко и уверенно проговорила «девушка в красном», и Бывалый с сомнением покосился на неё. Молча усмехнулся в прокуренные усы и отвернулся, задумавшись.
Больше не разговаривали, целиком поглощённые процессом, происходящим у заветных окошечек, – что спрашивают, какие документы требуют, как принимают? Слава Богу, говорят по-русски, а то кто-то пустил панический слух, что без свободного владения ивритом визы не выдают. Вопросы и ответы были известны и продуманы загодя, но всё равно страшно до жути: вдруг какой-нибудь бумажки не хватит – и поворачивай оглобли, опять мотаться по учреждениям, опять выбивать бумажки, опять отстаивать в очереди...
Вот, наконец, и долгожданное окошко, безразличный голос изнутри:
– Едете на постоянное место жительства?
– Да, – сиплое от испуга.
– Кто едет? Давайте свидетельства о рождении. По одному. Сначала главы семьи. Кто глава семьи?
– Я... – Результат последнего короткого разговора перед поездкой за визами: «Может, все-таки вместе?..» – «Нет!»
– Так... Кузнецова Элеонора Григорьевна. Отец – еврей, мать – русская. Отец едет?
– Нет, он давно умер. Вот свидетельство о смерти.
– Не нужно. Вы – не еврейка, но как дочь еврея подходите по закону о возвращении. Еще кто едет?
– Дочка.
– Свидетельство?.. Кузнецова Анастасия Кирилловна. Пять лет. Мать, то есть вы – по матери русская, отец – русский. Не еврейка, но проходит как внучка еврея. Ещё кто?
– Мама, вот свидетельство о рождении.
– Воронова Анна Владимировна. У неё и отец, и мать русские. Она – не проходит! Следующий!
– Погодите! Я не могу её оставить одну тут! У мамы все погибли в блокаду, она совсем одна, ни братьев, ни сестёр!
– Не проходит, у неё родители русские!
– Но она – вдова еврея! – Спасибо народному университету в очереди. Разъяснили пресловутый «Закон о возвращении в еврейское государство».
– А кто у вас еврей-то? Все русские!
– Как – кто?! Папа!.. Вот его свидетельство о рождении, о смерти...
– Ох, господи! Она проходит как вдова еврея! – Грохот печати на прошении о визах. – Приходите в пять часов за визами. Следующий!
Так ударил молоток судьбы...
«...И двинулось всё общество сынов Израилевых в путь свой, по повелению Господню...»

Разговор с книжником был краток:
– О! Вы так быстро получили визы? – елейные интонации лисы Алисы, заманивающей Буратино в Страну Дураков. – Поздравляю! Так вы решили ехать через Финляндию? Правильное решение! Я зайду к вам завтра получить книгу.
– Нет. Книгу я вам дам при посадке в финский автобус.
Резкая пауза. Буратино артачится. Это не по правилам:
– Помилуйте, дорогая! Мы так не договаривались! Мы говорили – книга в обмен на очередь! Очередь я вам предоставлю. Теперь ваш черёд выполнять обещание. А вы что делаете? Очереди можно ждать по полгода и больше!.. Книга мне нужна сейчас!
– Вот вы и потрудитесь, чтобы получить книгу как можно скорее.
– Но так деловые люди не поступают! – возопил книжник. – Это не зависит от меня! Я только веду очередь, Финляндия сама решает, кого взять!
– Я жду вашего звонка. Будьте здоровы! – Лелька и сама не ожидала от себя такой твёрдости.
Вот это деловая хватка! И когда у неё прорезались острые зубки?
После того тихого и злого плача в подушку, когда получила от мужа развод и твёрдое «Нет»?
После жестокой распродажи любимых вещей и книг, потери этих друзей детства, связи с добрым и мудрым прошлым?
После вопроса в Консульстве: «Кто глава семьи?»
Отзвенели Рождественские колокола на Владимирской церкви, в вощёном паркете отразились разноцветные фонарики новогодней ёлки, запахло хвоей и мандаринами... Бабушка, близоруко склонившись к белоснежному атласу, пришивала ватные помпоны к хрустящему от крахмала платью Снежинки для Ёлки в детском саду, и румяные от мороза дети радовались «Щелкунчику» в золотом Мариинском театре...
В середине января в кухне резко зазвонил телефон:
– Элеонора Григорьевна? Вы знаете, что началась война в Персидском заливе, и Израиль бомбят? – Голос книжника был по-настоящему тревожным.
– Да. Читала в газетах.
– В связи с этим многие отказываются ехать, и у меня освободилась очередь на четверг. Через три дня. Вы поедете?
– Да.
Пауза.
– Вы не боитесь? Там уже в аэропорту раздают противогазы! И взрослым, и детям! Обстановка крайне напряженная. Реально бомбят! Тель-Авив бомбят!
– Куда и когда мне надо прийти для оформления документов?..
Молчание.
– Вы смелая девушка... Хорошо. Встретимся завтра у Финского консульства на улице Чайковского. – Книжник повесил замолчавшую трубку и устало прикрыл глаза.
«...Не это ли самое говорили мы тебе в Египте, сказав: «оставь нас, пусть мы работаем Египтянам»? Ибо лучше быть нам в рабстве у Египтян, нежели умереть в пустыне...» Почему она не боится? Почему я боюсь? Я – старше и осторожнее, а она – моложе и безрассуднее? Нет. Она видит что-то, чего не чувствую я. Значит, ещё не пришло время моего Исхода. У каждого он свой. Но как ехать, бросив все обжитое, налаженное, устоявшееся? Подожду ещё... Может, сбережет меня Адонай, пронесёт чашу мимо...

Глубокой ночью перед отъездом, утрамбовывая в алюминиевую кастрюлю семейные фотографии, Леля посмотрела красными от бессонницы глазами на молчаливую маму, сосредоточенно застегивающую молнию на распухшем бауле. Уже были отобраны и отложены вещи, в которых они поедут в автобусе, уже наполнен горячим чаем термос и упакован достаточно увесистый мешок с бутербродами – подкрепиться в дороге. Уже привязан к животу «набрюшник» с визами.
Леля сняла домашний халат, переодеваясь в дорожные свитер и джинсы.
– Что ты собираешься делать с цепочкой? – утомлённо спросила мама, скользнув глазами по тощей длинной фигуре.
– О господи! – Дочка механически нашарила на груди старинную золотую цепочку со Звездой Давида и шестью бирюзовыми капельками на каждом конце звезды – ту, что папа носил всю жизнь и передал ей перед смертью. – Я совсем забыла про неё!
– Её нельзя вывезти, она очень древняя, – устало сказала мама. – Я думала, что ты отдашь её Кириллу на память.
– Кириллу?! Ни за что!
– Что же ты собираешься делать? Оставить на таможне?
– Этим ворюгам?! Ну нет! – Леля решительно сняла цепочку, и та послушно свернулась на ладони в маленький блестящий шарик. – Я её проглочу.
– Ты с ума сошла! – всплеснула руками мама. – Только заворота кишок нам в дороге не хватает! И думать забудь! Оставь её здесь. Здоровье дороже!
– Не бойся, меня научили, как это делать! – Глава семьи тихонько пробралась в тёмную спальню, наполненную всхрапами бывшего благоверного.
Аки тать в нощи вытащила из тумбочки то, что, как она полагала, уже никогда не понадобится ей. Разорвала бумажный пакетик и потрогала шелковистую, будто смазанную маслом резину. Вошла в ванную, налила полный стакан воды и постояла немного, собираясь с духом. Потом решилась, положила в скользкий мешочек драгоценную цепочку, завязала его узлом, чтобы не развязался в желудке, и зажмурилась.
Люди глотают вещи и пострашнее, – подумала доктор, вспомнив больных с желудочными зондами, гастроскопию и коллекцию вещей, извлечённых из желудков пациентов – от вилок и монет до стеклянной накладки для груди. Выдохнула воздух и одним глотком проглотила отвратительный предмет и целый стакан воды. – Теперь режьте меня.
Ровно в четыре утра знакомая «Скорая» подъехала к подъезду, здоровяк-шофер выволок необъятные баулы, мама схватила термос и мешок с бутербродами, Лелька вцепилась в Главную сумку с документами и Книгой, бывший отец поднял на руки тепло укутанную, но так и не проснувшуюся дочку.
В пять тридцать «Скорая» подкатила к жалкой горстке людей, топчущихся у своих первобытных чемоданов около двухэтажного, сияющего огнями финского автобуса.
В кромешной темноте январской ночи сверкающая громадина выглядела как фантастический звездолёт в супербоевике. Хмурый с недосыпа паук-книжник проверял по списку присутствующих. Он кивнул Лельке, молча принял обёрнутую в газету Книгу, сунул в недра американского пуховика и отметил семью в своем списке.
В пять сорок баулы и чемоданы канули в необъятное нутро багажного отделения, отъезжающим было предложено занять свои места на втором этаже межзвездного лайнера, а верхнюю одежду оставить в гардеробе на первом – рядом с туалетом и кафетерием. Потрясённые отъезжающие с опаской взобрались на второй этаж, пачкая ворс ковровых дорожек ленинградской слякотной грязью. Невозмутимый шофёр-финн угнездился в своей комфортабельной кабине на первом этаже, а жалкую горстку провожающих оттеснили подальше от автобуса.
– Мам, а как же мы поедем? Шофёр ведь сидит на первом этаже, а мы – на втором! – раздался звонкий голос проснувшейся Насти и несколько разрядил напряжённую обстановку.
Ровно в шесть утра современный Ковчег стартовал, унося в будущее пять ленинградских семей.
Одинокий человек проводил глазами сигнальные огни, исчезающие в утренней дымке, сунул руку за пазуху и с удовлетворением ощупал древнюю Книгу, тёплую и шелковистую, будто живую. Погладил вожделенное сокровище и, повернувшись к заре, в сторону Иерусалима, забормотал с детства знакомые строчки: «...И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею...»