Прошлое рядом

 Недалеко от начала главной улицы моего города установлена скульптура городового. Строгий дядька очень габаритных размеров стоит, широко расставив ноги, и смотрит за порядком. Таким я и представляю себе моего прадеда. Каким он был на самом деле, я не знаю. В семье его фотографий не сохранилось. Но для себя я решила, что он был  похожим на этого городского городового.
 Проходя мимо, я обычно прикасаюсь к нему на мгновение и говорю:
 - Здравствуй, дедушка Осип.
 Увидеть его мне не довелось. Он умер в глубокой старости, задолго до моего рождения.
 Да и знаю я о нем совсем немного. Долго мучила расспросами свою старенькую матушку, пока из ее отдельных реплик не сложилась более-менее целостная картинка.

 ***

  Осип вырос в многодетной и бедной семье, а жена его Лукерья была единственной дочкой у своих родителей. Их дом считался зажиточным. Вот и предложили  родители невесты Осипу  поселиться у них. По обычаям тех времен  жить в примаках считалось зазорным. Но в семье у Осипа было так много своих ртов, что еще один был явно лишним. Так что, подумав и взвесив, согласился парень жить в семье молодой жены.

 Прадед мой оказался человеком трудолюбивым. Весной он распахивал свой надел земли - целый гектар. Там сажали и рожь, и пшеницу, и овес, и картошку, и лен, и коноплю - все, что нужно в крестьянском хозяйстве. Летом Осип косил сено, плел лапти, чинил амбар. К концу лета собирали урожай, складывали в закрома на хранение.

 Осенью Осип собирался в Нижний Новгород на заработки. Устраивался городовым. Ему нравилось смотреть за порядком. Работа эта была в те времена почётной, да и платили за нее хорошо. В свою деревню возвращался Осип весной, ближе к Пасхе. Вез дорогие подарки семье. Жене с дочерью красивые шали и платки, отрезы тканей на сарафаны, старикам куски голубоватого и очень жесткого сахара, пакеты с цейлонским чаем, жестяные банки с паюсной икрой.
 Был в семье громадный сундук, куда складывали его подарки.

 Возвращение отца было радостным событием. Как же иначе - хозяин вернулся. Он щедро всех одаривал. А потом обходил все хозяйство и смотрел, что нужно починить.
 На Пасху шли в церковь всей семьей, нарядившись в лучшую одежду. Осип был очень религиозным, и дома завел обычай молиться перед едой и после еды благодарить Бога. Словом, семья прадеда жила зажиточно и добротно.

 Одно только расстраивало Осипа. Жена его, тихая и безответная Лукерья, родила ему  единственную дочь. Больше детей у них не было. Тогда это было редким явлением. Обычно в каждой деревенской семье ребятишек было много: у кого шесть-семь, у кого и десять-двенадцать. Рождение детей считалось милостью божьей. Тех, кто этому препятствует, в те времена люди осуждали, это считалось большим грехом.  На малодетных смотрели косо.

 Осип мечтал о сыне, который будет ему помощником и опорой. Возвращаясь домой после долгой разлуки он всякий раз надеялся, что жена его встретит с сыном на руках. Но ни сыновей, ни дочерей Лукерья больше не рожала.

 Может потому и устраивал Осип, вернувшись из города, показательную порку своей жене. Обычно это бывало на Пасху, вскоре после его возвращения.
 Женщины собирали стол к празднику, уставляли его всякими разносолами, пирогами всех видов. Чего только не было на богатом столе. Осип по началу вел себя чинно, а потом выпив чарку-другую, мог неожиданно вспылить, перевернуть стол и разбросать всю еду на пол. Потом хватал жену за длинные косы и бил.
 
 Лукерья, бедняжка, хоть и выла, но терпела. Мужу сказать что-то поперек не смела.
 В такие моменты с печи слезали два старика, живших в избе, отец и дед Лукерьи.
Они вырывали бедную мученицу из рук озверевшего мужа и стыдили его:
 - Осип, что ты делаешь? Побойся Бога!

 Осип ярился, всех разгонял, а потом и сам уходил спать в амбар, оставив дверь нараспашку. В дом забегали уличные собаки, ели разбросанную по полу  снедь и ложились спать тут же в избе.

 Домочадцы пережидали где-нибудь у родни пока  Осип в себя придет. И только тогда, по его приглашению, возвращались домой и принимались прибираться и готовить.

 А Осип впрягался на всю весну и лето в работу. До самой осени, когда он снова собирался на заработки в город.


 Замуж дочку Настю Осип отдал в шестнадцать лет. По тем временам, это было самое время дочку замуж выдавать. Настю отец любил, но держал в строгости. Гулять не позволял. Требовал, чтобы мать и бабушка учили ее всему необходимому: и готовить, и хлеб печь, и ткать на станке, и пряжу прясть.
 К своим шестнадцати годам Настенька всему научилась, и делала работу быстро и сноровисто.
 Осип отдал свою единственную дочку замуж за парня доброго, улыбчивого и работящего. Ивану, деду моему, правда, по началу другая девушка нравилась, сватался он к ней, но ее за него не отдали. Бедным был жених, вот и показали ему от ворот поворот. На следующий год он посватался к Настеньке, моей будущей бабушке. Она к тому времени в пору вошла.

 Прадед мой Осип, сам из бедной семьи, считал, что главное - какой сам человек. Если хороший, то и в семье у него будет порядок. Иван ему понравился.

 Жили молодые поначалу в семье Ивана. Только вскоре обнаружилось, что там Настю невзлюбили. Ей завидовали: в приданое любимой дочке отец отдал целый сундук с одеждой и обувью. А в бедной семье Ивана многого из того, что было в этом сундуке, и в глаза не видели.

 Золовки и свекровь пытались выставить Настю неумехой и лентяйкой, но юная девушка показала,что она умеет и на станке ткать, и пряжу прясть ловко и быстро, и вкусный хлеб печь. Все у нее в руках спорилось. Сказалась строгая отцовская выучка.
 Однако, неприязнь к невестке не прекратилась.

 Однажды свекровь напекла лепешек и подошла к сыну, сидевшему на лавке с молодой женой:
 - На-ка, отведай лепешку, сынок!
 Лепешка была одна. Видно, для Насти другой не нашлось. Свекровь частенько делала вид, что в упор не видит невестку.
  Иван оказался разумным и зрелым человеком, хоть и девятнадцати годов от роду. Лепешку он у матери не взял:
 - Я не один теперь. У меня жена есть!

 Узнав, что дочку в доме мужа на дух не переносят, Осип пригласил молодых жить к себе. Дом был большой, места много. К тому же, он уезжал на заработки каждый год. Кому-то надо было за стариками присматривать. Так что, Иван с Настей поселились в горнице, то есть в отдельной комнате, в их доме.

 Осип, ставший к тому времени зажиточным человеком, всегда помнил, как он начинал, из какой он сам семьи, и никогда не попрекал Ивана бедностью. Наоборот, он вместе с Лукерьей и молодыми съездил весной на ярмарку в большое село и купил там зятю пиджак,  праздничную рубаху, кирзовые сапоги. Словом, приодел его. Он относился к Ивану как к сыну. Наконец-то у мужика появился помощник. Теперь они все дела по хозяйству делали вместе.

 Через год Настенька родила первенца. На мальчонку не могли наглядеться. Одевали его в красивую одежду, купали каждый день с душистой немецкой пеной.
 Есть у нас старинная фотография, где возле избы сидит на лавочке дедушка Иван двадцати одного года от роду, на руках держит сына Колю, крепенького годовичка, а рядом стоит молодая девятнадцатилетняя Настя, моя бабушка.
 А на дворе 1915 год. Шла война. Вскоре Ивана заберут воевать...

 Осип был уже к тому времени старым мужиком, ему было далеко за сорок. Таких на фронт не брали. Ездить на заработки он перестал и жил дома с семьей.
 Когда умерла его жена Лукерья, он, переждав, как положено, год, снова женился и переехал жить к жене в соседнее село. Но, приезжая в церковь, непременно заглядывал  к молодым. Смотрел, как живут, как детей растят. И оставался доволен.

 Настя подавала ему самую большую деревянную ложку с хохломской росписью, размером с небольшой половник, наливала в глубокую миску щей и ставила перед отцом. Подавала душистый свежеиспеченный хлеб. А сама рядом стояла, пока он ел. Вдруг батюшка чего запросит, надо будет уважить.

 В семье Ивана и Насти  дети рождались  почти каждый год. Под потолком, в деревянной люльке, всегда был младенчик. Правда, из пятнадцати ребятишек выжили только восемь. В те времена это было обычным делом.
 Осип заглядывал в люльку, одобрительно кивал очередному ребенку. А потом уезжал в свою новую семью.

 ***

 Вот то немногое,что я знаю о прадеде. Представляю его похожим на городового, что стоит  при входе на Большую Покровскую улицу. Ведь и он вот так же стоял на мостовой, наблюдая за порядком.

 Иногда думаю, что он сказал бы, увидев как я сижу в интернете, или крашу губы, или распеваю песни на чужом языке...А как бы он отнесся к тому, что я умею спорить, и принадлежность к мужскому полу не воспринимаю как свидетельство большего ума и способностей?
 Интересно, понравилась бы я ему или, наоборот, он воспринял бы меня  как испорченную бабу.
 И вообще, что сказали бы они все, те мои родичи, которые жили в деревне, ходили часто в лаптях или и вовсе босиком, увидев, как мы теперь живем?

 Да-а-а...Как давно они жили! И, в то же время, совсем еще недавно... И как сильно изменилась жизнь! Разве не чудо?