Кино. Каменный аэроплан

Чего бы такого продать? Сосед недавно продал китайцам глаз. Один бывший сослуживец продал германцам почку. Девушки из нашего двора целиком сдают себя в аренду иностранцам. А мне как быть?

Вчера мой одноглазый сосед едва не потерял последний глаз, потому что попался уличным «хирургам» - охотникам за органами. Вырезают и фамилии не спрашивают. Особенно отличаются безработные врачи. Но я не могу отличить безработного врача от безработного учителя. Впрочем, учитель тоже знает анатомию. А мясник разве не знает? (Даже преподаватель философии держит в рукаве бритву Оккама и норовит вырезать из моего сознания "лишние сущности".)

Это я к слову, жалуюсь. Сижу на кухне, смотрю в небо сквозь треснутое стекло, размышляю о кулинарных рецептах. Даже воды нет, чтобы наполнить желудок. Хотя, по идее, воду скоро дадут.

Этой ночью сосед позвал меня: «Вставай и пойдём!» В окне Луна, она освещает у соседа белый пластырь на месте проданного глаза. Он просит меня зайти к нему, он умоляет оставшимся глазом и голосом. Хорошо, иду следом. Он заводит меня в ванную комнату и шепчет: «Слышишь? Воду скоро дадут! Об этом говорят трубы». Я говорю, что они просто дрожат. А он говорит, что они так дрожат перед свиданием с водой.

- Ты ихнего языка не понимаешь, потому что мы овеществляемся, а вещи очеловечиваются.
 
Я пошёл спать, но заснуть не мог: всё думал, что бы такое продать. В подъезде повесили объявление: швейцарцы приехали за нашими органами, они, дескать, хорошо платят и, вообще, любят русских, поскольку наши органы обладают высокой приживаемостью к организмам любых национальностей. (О нашей универсальности говорил ещё Достоевской на пушкинских литературных поминках.)

Лежу и мысленно перебираю свои органы, жалеючи. Всё во мне ноет и зябнет, и неудивительно, крови осталось - кот наплакал. Полтора литра продал на той неделе. Дальше листовка сообщает о том, что некий бельгиец ищет левый локтевой сустав «для любимый племянник, он левша, он теннис играл и рука повреждал».

Нужна мне левая рука? Что этой рукой делают? Не могу сообразить. Ещё было стихотворение о том, что господин Трихерс покупает мужские органы - тестикулы. «Два яичка - излишек, морока. Встань пораньше и к нам, лежебока! Одного тебе хватит вполне, а за два и получишь вдвойне».

Выглядываю в окно, смотрю вниз на расположение теней: ага, времени 6.00. Накидываю на плечи плед и с четырнадцатого этажа топ-топ, читая выученные назубок петроглифы. Выхожу на улицу а ля индеец. Возле стенда с объявлениями топчется мрачный дядька - наверное, дикий хирург. Образина зверская, потусторонняя. Многослойное лицо: поверх вруна и мошенника (на этом уровне у него искривился нос) налепилась морда вивисектора, на этом уровне  у него помертвели глаза, слиплись губы, и кожа приобрела фиолетовую подкладку. Адов нелюдь. 

О, как много людей становятся извергами и подонками при смене общественных правил! Или хотя бы при введении санкций. Или хотя бы в результате обеднения населения, происходящего под управлением наших властей. Смерть причину найдёт. И любой мерзавец найдёт оправдание тому факту, что он стал мерзавцем. 
Я спешу мимо.
 
- Погоди, - обращается ко мне запросто.
- Некогда, спешу.
- Куда? - резонно спрашивает.
- В кино, - отвечаю навскидку. 
 
Он пошёл за мной, преследует. Ну и пришлось мне посмотреть кино. У меня была отложена монетка на варёную репу - ровно столько же стоил билет.
 
На витрине дворца культуры пестрят всё те же зазывы: «Срочно требуется нижняя челюсть взамен отличной пластмассовой», «Лучше одной рукой обедать, чем двумя побираться!» Указаны адреса анатомических фирм. Здесь же трепещет на ветру плохо приклеенное стихотворение Агнессы Ф (кажется, Фуфайкиной). Она изыскивает любые способы открыться публике. Стихотворение так и называется: Кино.
            
Находка оператора - заря.
Находка режиссёра - быть в отлучке:
с красавицей подался на моря,
измотанный сценарием до ручки.
А нам осталось в области кино
играть себя. Но так ещё дороже,
ах вот оно, искусство! Как оно
взяло меня мурашками по коже!
Вот день и ночь, вот ты, а это я -
вдруг слово я неверное сказала
и выпала из роли, отступя
куда-то в стулья сумрачного зала,
и вчуже я гляжу на прошлый свет - 
там не заря, но огненная рана,
там от меня остался силуэт,
истаивая в плоскости экрана.
И всё, прощай! Кончается кино,
дослушай недосказанное слово -
на месте нас померкшее окно
и титры языка, неведомо какого. 

У витрины стоят несколько человек. Кто чем расплатился за верность кинематографу, сразу не увидишь. Повышение уровня изувеченности не бросается в глаза, поскольку люди умело скрывают отсутствие того или иного органа. Всё пристойно - на взгляд марсианина.

- Везёт мужикам, им есть что продать без особых потерь, - восклицает старушка со вздохом зависти.
- Что, где без потерь? - спешу узнать.
 
Ну конечно, всё те же покушения на те же мужские части. Голод озлобляет: вот возьму и останусь без одного, то есть с одним… зато посреди супов и вермишелей.

Но сначала меня ждёт другой стол и другой поднос, другие столовые приборы. Слышу скрипучее напяливание резиновых перчаток и фразу куда-то за дверь: «Поверьте, господин Трихерс, дешевле нигде не найдёте!» - самую рыночную из фраз.

Ладно, авось операцию переживу, но любовь или как там... что любовь?! -  возражаю себе. - Мало было пустопорожней мороки? Оба продай.
 
Мало. И счастья совсем крошечка - всего пять суток. За пределами постели мы с ней вряд ли прошли бы от загса до морга рука об руку. И не суждено было: она знала, что уедет за границу: её купили всю живым весом. «Я буду помнить о тебе», - обещала. Значит, ласки валюты её показались дороже моих. Таково женское устройство: страстные слова о любви, высокие требования, обидчивость, упрёки... и лёгкая продажная склонность.
 
Ладно, не моё это дело - сетовать на кривизну мироздания; не мой статус. Древние римляне решительно решали женские загадки: если vagus - блуждающий, то vagina - блуждающая.
 
Робко вхожу в прохладный, старинный зал, рассчитанный на целых и нормальных зрителей. Тут на большой сцене когда-то плясали народные ансамбли, теперь же сцена служит пограничной полосой между сиденьями и киноэкраном. Свет погас. Экран зарябил чёрточками. Задрожали слова: «Каменный самолёт». Я вздрогнул, потому что моего плеча коснулась рука, и женщина спросила, можно ли сесть рядом по причине того, что она боится одиночества и темноты.

- Пожалуйста.
- Ты ел что-нибудь? Ничего что я на «ты»?
- Не ел. 
- Держи конфетку «взлётная», от дедушки осталась.

Я развернул старинную конфету и осторожно ощутил её во рту - сладкий, тающий камешек.

- Ешь-ешь, подкрепляйся, - она положила свою лёгкую голову мне на плечо и заодно обняла мой тощий локоть. -  Вот так уже хорошо, не страшно, - молвила, тоже катая конфетку во рту.

И закрыла глаза.
- Я буду пересказывать фильм?
- Нет, смотри сам. Я буду ушами смотреть.

Хлынул свет южного неба. Господи, везёт же кому-то родиться на тех широтах! Изумрудный океан, по песку вдоль волны бегут полунагие девушки и голые ребятишки. Они смеются, их голоса звучат, как пение райских птиц. Дети подбивают ногами край воды и поют какую-то «Кумбайлейлу». Ясно: это остров, удалённый, дикий, иначе всё было бы хуже. Море смывает их узенькие следы. Впереди шествует красавица. Её грудь -  оператор тут же влюбился и прилип - вызвала у моей соседки восклицание «хм-м». Грудь была тугой, идеально очерченной, матовой и чуть прохладной - кому-то на ощупь, нам на вид. Над грудью мерцала коралловая нитка.

- Как ты думаешь, - спросил я, - эти груди создал Бог или дьявол?
- Одну Бог, другую дьявол, - ответила без размышления.
- Есть ещё тень посередине, - задумался я.
- Она голая, где там тень? - приметила соседка.

Пока островитяне бегут и поют, я, послушный инстинкту сравнения, вообразил, будто на острове очутились наши, носители нашей ментальности. Я даже не о  бандитах говорю - те сразу силой возьмут, включая то, что силой взять невозможно - обычные граждане тоже не выдержат благодати. На райских плодах поставят брагу и с похмелья начнут рыдать, проклиная тесный остров, прославляя бузину и заборы, среди которых душа некогда «жила привольно».
 
- Наши тут заскучают: уютно слишком, - говорю прислонённой женской голове.

Она отстранилась в тревоге.
- Ты что, умный?
Действительно, к чему это я?
 
Куда идут красавицы и дети? Они идут смотреть на полёт колдуна. Колдун Ишинга летит над прибоем. В этом не было практической цели, он просто летает - ноги «уголком», руки в стороны. Увидев зрителей, колдун поднялся выше и завис на фоне неба. Крупно снято его лицо, очень собранное, строгое. Внизу аплодируют. «Как красиво ты летишь! Потрясающе красиво!» - скандируют дети и красавица Лона. (Все без надобности обращаются к ней: «ЛОна, Лона!»)

Раздался выстрел. На груди колдуна появилось тёмное пятно. Ещё мгновение он висит по инерции неведения и безвольным телом падает в воду.

Новые кадры выводят из кустов бледного небритого мужчину в мятом европейском костюме. В руке у него пистолет. Островитяне перепуганы.

Оператор глядит вдаль -  мы видим пустыню воды, ровно-ровно подрезавшую небо. Потом во весь экран - лицо убийцы. Черты лица местные, островные, но выражение лица - наше, материковое. Он насмешливо щурит холодные глаза, оглядывает аборигенов, останавливается на красавице, потом считает патроны в обойме пистолета - проверяет орудие власти.

Тут с камня встал прежде не замеченный старик - его сухие ноги хранят кривизну валуна.
- Кто ты? - старик обратился к убийце.
- Я Зико. Я был подростком, когда потерялся в море.
- Мы думали, что тебя поглотило море.
- Зачем я ему нужен? Меня подобрала большая лодка с чёрным дымом. Я вырос в далёкой стране. Теперь я вернулся.
- Хорошо, что ты вернулся, сынок, но почему упал Ишинга?
- Я убил его. Я убил его, чтобы он больше не нарушал законы природы.

«Вот гадина!» - прошептала соседка.

- Послушай, Зико-вернувшийся-издалека, если ты более сильный колдун, чем Ишинга, верни его к жизни, - старик просительно сложил руки.
- Нет, я приехал не воскрешать мёртвых, но спасать живых. Если вы останетесь на острове - погибнете. Погода портится, - дулом пистолета он ткнул в далёкие облака.

- Мы будем молиться об исправлении погоды, - ответил старик.
- Чепуха. Посмотрим, что сильней, твоя молитва или мой пистолет.
Он выстрелил в чайку - та захромала в воздухе и упала на песок.

- Уходи прочь, ты распугаешь наших богов! - закричал старик.
- Э нет! Пускай они уходят, а я останусь.
Старик сухо заплакал. Девушки и дети заревели.

- Дураки, когда погода станет совсем плохой, я спасу вас. Но сначала я научу вас трудиться. Работа! Лябор! Трабахо! Мы построим самолёт - это небесная лодка. Когда станет холодно, когда налетят ураганы, мы сядем в самолёт и улетим.
 
- Лучше мы здесь умрём, - возразил старик.
- Я не позволю вам умереть.
- Ты - злой демон, - старик топнул тоненькой ногой.
- Поди сюда, глупый дикарь. Иди сюда, не стой, не стой на пути прогресса.

Старик доковылял до указанных ему кустов и упал, потому что Зико ударил его рукояткой по голове. Пришелец постоял над ним и тронул безответное тело ботинком. Камера наехала на дебри камешков, дрожащих травинок, проследила за суетой насекомых.

Возле моря уже никого нет. Волны, как пример неотступной воли, всё так же набегают на берег. Ветер копошится в перьях убитой чайки.

- Революционер приехал, Че Гевара. Но это всего лишь кино, - сказал я, чтобы снять напряжение.
- Гад какой! - произнесла она и положила мою руку на своё бедро. - Как ты думаешь, для чего придуманы мужчина и женщина? - подняла призрачное лицо.
- Для интриги, наверное. Для сюжета. Нужна, знаешь, разность потенциалов, непохожесть...
- А я думала: для удовольствия. Ты, правда, умный. Только умному трудно жить. Хочешь сушёный гриб?

В просмотре фильма случилась пауза: я отвлёкся на реальность и принялся жевать сушёный опёнок, сорванный где-то в городском парке. Ловил его на зуб, чтобы измельчить, но зубов не хватало. (Зубы - это редкость.)

- Хорошая вещь, правда? - вновь нежно прильнула, благодаря за мою благодарность.
- Ты тоже хорошая, - сказал я неожиданно.
- Я про сушёнку сказала. А на самом деле, какие девушки тебе нравятся?
- Всякие. Не знаю то есть.

Зико настиг красавицу Лону в пальмовом бору, злой, запыхавшийся.
- Почему ты убегаешь?
- Я веду себя как мне положено. Я - девушка.
- Ах вот оно что! Но я своей властью отменяю игру в догонялки.
- Какой властью?
- Вот такой, - Зико достал из пиджака пистолет. - Ты видела, как умер колдун, это я проявил свою власть. Я могу убить кого угодно и даже на большом расстоянии.

- Сколько же у него патронов? - прошептала соседка.
Она так по-родственному приподняла голову и спросила, словно мы не раз ходили вместе в кино. Я пояснил, дескать, режиссёры - творческие люди, они забывают считать патроны. 

Пока мы так приятно беседовали, в кино что-то произошло. Красавица Лона пожирает его огромными очами, в которых ненависть превратилась в изумление. Зико медленно поднимет пистолет к её лицу. В её глазах что-то дрогнуло, это был миг признания своего поражения, но при этом она постаралась уменьшить радость победителя: с дикарской резвостью она сорвала свои украшения и набедренную повязку.

- Ты не увидишь меня красивой! Я буду голой и вдобавок вымажусь грязью!
Эта ярость прозвучала почти музыкально, столь прекрасен был её голос и душа полна жизнью.
- Грязь меня не пугает. И запомни, чем ближе ты ко мне, тем безопасней.
Он спрятал пистолет в пиджак и расстегнул штаны: замена оружия.
- На колени!

Положил руки на её зад, как на тумбочку. Злорадно скривился, овладевая девушкой, что, судя по его подлому лицу, он переживал как высшее проявление власти.
 
На экране маячит его сосредоточенное лицо. Затем он поставил физиологическую точку, отпихнул девушку, зевнул и направил взор на дырявый ботинок, вкусивший песка и травы.

Девушка встала с колен.
- Я думала, ты Бог, а ты идиот.
Он отмахнулся от ненужных слов и отправился прочь - без оглядки, одинокий, жалкий, страшный, отвратительный, как ядовитый червь, как личинка беды, залезшая в костюм.
 
Быстро стемнело. Взлетела луна и повисла, освещая череду фигур и облизанные волной камни. Люди положили в лодку два завёрнутых в циновки тела, оттолкнули лодку, и она поплыла. Зико наблюдал за обрядом похорон из-за кустов. Задумался, не силой ли ветра движется лодка? Нет, ветра не было, лодка сама плыла с двумя мертвецами.

- Эй, кинщик, тормозни, я отлить выйду, крикнул кто-то на весь кинозал.
Включили свет. Перед сценой стоял один из банды Мичурина - фиолетовые шаровары, зелёная куртка в шевронах, бритая голова.
- Вот молодец, всё-таки в туалет собрался, а то в прошлый раз мне под ноги текло, - заметила старушка в первом ряду.

Мы с девушкой посмотрели друг на друга при свете. Подбирать слова к чертам лица - пустое занятие. В общем, я кое-что в ней разглядел: капризную решительность, близкое знакомство с алкоголем, смиренное признание того факта, что жизнь такая, какая есть; помятую миловидность; остаточное детское любопытство; умение сочувствовать, от которого сама хотела бы избавиться. Она ещё не махнула на себя рукой, что видно из белизны воротничка на блузке, но уже что-то доброе она считала чудом. Мичуринец вернулся, и свет вырубили.

- Экран без кино такой странный! Его сшили из больничных простыней, - прошептала соседка.
- Да, на них кто-то болел, - согласился я.
Она засмеялась. Кино опять легло на экран.

Резкий звук удара, ещё удар... это Лона в ночной роще исполняет непонятный танец и наотмашь бьёт палкой дерево. Из-за другого ствола выходит Зико, в руке у него пистолет.
- Что ты здесь делаешь?
- Изучаю приёмы воина. Для самообороны, - она уронила палку.

Звучание сердца… звучание второго сердца.
- От кого ты хочешь обороняться? Или на кого напасть? - Зико прищурился, в лунном свете ясно виден гипс его лица.
- Да так, парень один ко мне пристаёт.
- Кто он? Я его устраню.
- Зачем? Если мы с тобой создадим семью, это станет всем известно, и никто не пристанет.
- Согласен.
 
- По нашему обычаю, когда двое хотят соединить сердца, они платят морю дань.
- Какую дань? У меня ничего нет.
- Всё просто, мы нарвём цветов и отдадим их морю. Как раз полнолуние. Ты готов?
Он кивнул, пытаясь разгадать: есть ли тут подвох. Тишина, в тишине очнулась невидимая цикада. 

- Тебе хорошо со мной? -  спросила соседка, я вздрогнул. - Когда тебе хорошо, каждый миг впитывай, потом будешь вспоминать и снова получать удовольствие.
Я понятливо кивнул.

Те двое бросили в лодку цветы, он перешагнул через борт, она оттолкнула лодку от берега и сама забралась. Лодка качается. Лона взялась за весло, слышен и виден мягкий плеск воды.

Потом показали дальний план. Луна сияет посреди необозримого космического зала - море, прозрачная тьма, звёзды. Ночью пространство отдыхает от зримых подробностей, оставляя взору лишь главные черты своей умной тайны. И два частных существа, два человека в лодке, окаймлённые тихим светом, плывут в просторную даль. Девушка черпает веслом воду на лунной дорожке.

- Бросим цветы здесь? Тебе нравится это место?
Он не понял, чем одно место на море отличается от другого. Дева поднялась, показывая, что ему тоже надо подняться. Втёрлась к нему в объятие, выдернула из пиджака пистолет и швырнула за борт. Бульк - пистолет юркнул в море.

Девушка отступила, он достал нож, раскрыл. Она встала двумя ногами на борт, и лодка накренилась. Послышался влажный грохот - оба упали в воду.

Вынырнули. Он тяжело фыркает, видимо, потерял давнюю плавучесть. Испуганно хватается за борт, пытается перелезть, но ему на голову валится ворох цветов, и сзади нападает Лона - обняла, навалилась, прилипчивыми руками окрутила, волосами облепила. От его лица остался открытый чёрный рот.

Два тела бились, одержимые обратной страстью - ненавистью. Вода во тьме побелела. Он стал захлёбываться, и она его отпустила.

Он держится за лодку, тяжко кашляет. Она смотрит на него бездонными глазами.
- Твой Бог утонул, он слишком тяжёлый, - произнесла с удовольствием.

Зико молчит, и ножа у него теперь нет, но главный умысел вернулся в его глаза.

- Гляди, он выживет! - шепнула соседка.
- Насчёт выживания мерзавцы большие мастера. И за возвращённую жизнь даже спасибо не говорят, - сказал я.

Утром он как ни в чём не бывало стоит у кромки воды. Кажется, ждёт чуда - выползания или выныривания пистолета со дна морского.

Чур меня, чур! Зико находит на песке пистолет. Камень, это чёрный камень - округлённая копия пистолета. Зико примерил его в руке и ухмыльнулся в будущее. Кривой камень угодил в карман пиджака. Над морем погода портится, чайки тревожно кричат.
 
Смена картины и времени. Зико обращён лицом к собранию островитян, у них такой вид, словно они чем-то болеют. Позади собравшихся одиноко стоит главная героиня. Увидев пистолет, она обречённо опускает голову. Гнутым чёрным камнем Зико рисует на песке самолёт.

- У погоды нет другой задачи, погода будет все время портиться. Поэтому нам надо построить небесную лодку. Когда станет совсем невмоготу, мы улетим. Всем понятно? Теперь идите за мной, я покажу, из чего мы сделаем его, - он подвёл их к скале. - У нас нет металлов, поэтому вырубим самолёт из камня. Мы сделаем крылья вот так, это угол атаки. Когда налетит ветер, в крыльях появится подъёмная сила. В общем, ураган унесёт нас в небо, а нам останется лечь на курс. ...У вас в мозгах рыбья чешуя, поэтому судьба прислала меня. И вот ещё, если кто откажется работать, я того застрелю. Паф! - он издал звук выстрела.
 
- Этот мужик, похоже, сидел в тюрьме, - прошептала соседка. - Послушай, а зачем ему всё это нужно?
Я хотел ответить, но в кино началась история самолёта, и я промолчал.
 
С помощью рупора, сделанного из раковины, Зико организовал работу. Пистолет показывался реже, но всегда подразумевался. По утрам голос прораба вызывал рабочих из их спальных шалашей. «Выходи строиться по отрядам!» Рупор придавал словам нечеловеческий тембр, словно их произносил сам дьявол.

Погода портилась. В воздухе преобладал серый свет. Вместо птичьего гомона слышалась дробь каменных топоров.

В теле скалы, окружённой лесами из бамбука и лиан, самолёт уже являлся, проступал, переходя из невесомой идеи в шершавый песчаник. Получался корявый и вместе с тем прекрасный, ужасный и невероятный самолёт, словно приснившийся сразу всем.

Сценка: в рабочее время некий рабочий уснул. Зико призвал всех окружить сонного каменщика и потопать ногами - но тот всё никак не пробуждался. Тогда Зико подставил рупор к его уху и дунул гудком парохода. Рабочий вскочил и принялся рубить песок, на котором лежал. (Кинозрители и островитяне совместно засмеялись.)

Коллаж кадров, оператор снимает всё подряд: дитя с веточкой в руке спит при маленьком свете масляной лампы; ремонт молота - его туго обматывают акульей жилой; ложка черпает похлёбку; клин под ударами молота пропихивается в щель между фюзеляжем будущего самолёта и скалой; рваные облака быстро скользят по безумному лицу луны; пот блестит на щеке, как прежде блестела роса на камне. Пояснительных слов нет. И опять смешной случай: на Зико упал кокос и отшиб ему сознание.

Режиссёр фильма этим воспользовался, чтобы показать его прошлое.

Сначала подросток Зико очутился в цивилизованной стране и подумал, что попал в мир сказок, о котором рассказывали старики. Здесь по небу летают гладкие мухи величиною с кита. Здесь из ящиков льётся музыка, а на стене можно включить и увидеть постороннюю жизнь. Потом Зико привык и перестал удивляться, осознав, что такова здешняя жизнь.

Тогда его стала мучить зависть к богатым и сытым, к образованным и лощёным. Он сбежал из приюта и вступил в банду, где прославился изворотливостью и жестокостью. Потом продолжил криминальное образование в тюрьме. Зико отсидел не полный срок: благотворительные организации взяли его на поруки. Так он попал в специальный колледж, где вёл жизнь образованной обезьяны: читал религиозные книжки, ел бананы и пожирал глазами накрахмаленных воспитательниц. Этот приют он люто ненавидел за чистоту и сладость голосов, за то, что его выходки милосердно прощались, за профессиональную доброту. В этой области Зико не имел шансов отличиться; отличиться он мог только в делах зла. Из приюта Зико сбежал, убив охранника и вооружившись его пистолетом; заодно прикарманил приютскую кассу.

В ту же ночь он оказался в грузовом порту и проник на судно, идущее в Индонезию. Залёг в нижнем трюме среди ящиков. В этих мешках, бочках и ящиках ничего съестного не оказалось, кроме пива и макарон. Три недели он запивал сухие макароны горьким пивом. Его рвало жёлчью. Боль в животе, потеря времени, передвижение на ощупь, осязательные столкновения с крысами, проблема гигиены, проблема сна и зрения. В часы большой качки ему казалось, что он умрёт раньше, чем завершится плавание. Однажды в машинном отсеке всё стихло, не стало слышно привычной дрожи и гула. Где-то мирно хлюпала вода, где-то весело топали ботинки. Неужели судно стоит в порту Джакарты? Значит, скоро в трюме включат свет, и начнётся разгрузка.

Он подполз к моряку, вошедшему в трюм, и сунул ему половину своих долларов: «На берег, на берег!»

Путешествие домой на этом не закончилось: до маленького острова ещё далеко. За тройную плату его взяли без билета на маленький и падкий, как жаворонок, самолёт. Кое-как доковыляли по воздуху до промежуточного острова, где он украл парусную лодку. Увёл прямо из-под носа белого человека, разомлевшего на жаре в шезлонге.
 
Морской карты не было, а, впрочем, бестолку: парус и мачту вскоре сорвало штормом. Лодку понесло морское течение - куда? Через несколько дней Зико не поверил своим глазам: остров детства - вот он! Он моргнул слезящимися глазами и бросил жевать сырую рыбу. Перед ним нежно светлел опалово-изумрудный берег Тиу-Таки. Это слово он прошептал треснутыми губами.
 
Итак, после поражения кокосом Зико велел срубить пальмы. На оголённом, сквозном, голодном острове красавица Лона родила сына. В один из дней она взяла его на руки и пошла на берег. Перед нею волна поднялась, закруглилась, бросилась к её ногам. Ребёнок заплакал. Мать отвернулась от моря и, прижав дитя, вернулась в ненавистный шалаш. Её жилище стояло отдельно от прочих, и только её Зико освободил от работы.

Поздним вечером продрогший, усталый Зико приходил сюда и падал на циновки. Они не разговаривали. Когда ребёнок плакал, он просил: «Сделай так, чтобы я его не слышал», и она выносила малыша. Погода продолжала портиться.

Но аэроплан высвободился из тела скалы. Теперь на его крыльях лежали затирщики. Маленькими рубилами и грубым песком они выравнивали поверхность, доводя до возможной гладкости. Под фюзеляжем стучали каменными рубилами проходчики; здесь завершалась работа, при этом опасность возросла: отделённый от скалы самолёт мог накрениться и раздавить рабочих, поэтому под бока ему подставили обрубки пальмовых стволов. Внутри фюзеляжа работали каменотёсы, они выбирали отсюда породу и создавали полость. 

Нос обтесали по форме головы дельфина, отчего аэроплан приобрёл стремительность, он дерзко глядел в даль над морем.

Его корпус, похожий на лодку, мог вместить около тридцати пассажиров. Кто-то предложил набросать на пол травы, но Зико запретил, поскольку трава впитает атмосферную влагу и утяжелит самолёт. На случай дождей он приказал пробить в полу отверстие.

Когда строишь самолёт, необходимо учитывать множество опасных факторов - атмосферные завихрения, или турбулентность, например. И чтобы при резком перепаде давления хрупкие крылья не обломились, их обвязали верёвками. Эти верёвки стянули к стойке, которую укрепили в середине фюзеляжа наподобие мачты.

Левое крыло получилось немножко меньше правого, но это мелочи; главное - правильно лечь на курс.

Зико часами простаивал на стройке: он отвечал за всё, даже за ветер. Он всматривался в океан, ожидая последнего урагана. Океан шевелился, как жидкий свинец, ветер был порывист и плотен, небо взъерошено.

- Как актёры это выдерживают? - заговорила соседка, устав от сострадания. - Их, наверное, отпаивают горячим какао. Актёр Зико после съёмок просит у Лоны прощения. Он говорит ей: «Терпи, детка, это всего лишь кино, а в жизни я люблю тебя по-настоящему». Да?
- Да, - отвечаю.
 
Вот он, день икс. Невероятный цвет неба - сизый, чёрный. От одного вида можно отчаяться. Молнии бьют в дымный бугор океана. На острове ураган поднял бревна стоймя. Шалаши, стоявшие под холмом, сорвались и покатились наверх, словно шапки. Люди, завёрнутые в циновки, жались под скалой с подветренной стороны. Самолёт над ними звенел и пел верёвками.
 
Когда порыв бури ослаб, Зико закричал в рупор:
- Все не поместятся. Кто ближе стоит, поднимайся, быстрей, быстрей!

Его помощники хватали ближайшего человека, ставили на лестницу, подпихивали. Зико искал свою жену глазами страдальца. Он один с непокрытый головой, от его головы отлетают брызги.
- Великий! -  закричал ему помощник. - Осталось место только для тебя!

В этом момент Зико увидел её в слипшейся мокрой толпе, бросился к ней, она вырвала руку, он попытался отнять младенца, но люди его оттеснили.

- Великий, ждать нельзя! Самолёт сейчас оторвётся от площадки, гляди!

Он бросился к лестнице и едва успел подняться на борт. Воздух помутнел, дождь полетел горизонтально. Зико смутно видел, как ураган отбросил вниз людей, оставшихся под скалой, как сорвал с них циновки. Красавица Лона упала, поднялась, держа младенца под мышкой, её волосы торчали по ветру. И тут всё стемнело, и мгла укрыла верхних и нижних.

- Снег, смотри снег! - закричала моя соседка, пальцем указывая на экран.
Вой людей и гул ветра слились. И всё померкло. Всё вкрутилось во вьюгу и пропало.

На экране вдруг настала тишина. Широко распахнулся ясный день, на маленьких волнах играют солнечные блики. "Неужели они куда-то прилетели?!" - всполошился я.
 
По береговому песку вышагивают белые господа. Фотоаппарат, бинокль, фляжка, шорты, толстые икры, толстые ботинки. Неподалёку дымит белый лайнер. У берега покачивается лодка с матросами. Трое туристов при виде каменного аэроплана воскликнули: «Вау!»

Забраться на скалу им не удалось: они взошли на соседний холм и посмотрели сверху.
- Это самолёт! - закричал один.
- Там внутри кости! - закричал другой, настраивая бинокль.
- Мы богачи! - возликовал третий. - Потому что истуканы острова Пасхи перед этим - пустяк!
- Это памятник магической цивилизации. На таких самолётах летали колдуны.
- Чего ж не улетели?
- А может, они встречали инопланетян: те должны были взять их на воздушный буксир?
- Чего ж не взяли?
- Мне кажется, это храм в виде птицы, в нём островитяне совершили ритуальное массовое самоубийство.
- Нет-нет, перед нами самолёт, а не птица.
- Оставим спор, господа. Ясно одно: мы сделали великое открытие.

Трое пускают по кругу фляжку. Снизу по экрану движутся титры. Поёт птичка, мерцает вода.

В зале включили свет. Мы щуримся, мы опять здесь, а не на острове. Выход из зала перекрыл мичуринец: встал, уперев руки в боки.
- А теперь скидывайтесь по рублю, чтобы выйти отсюда.
 
Я так и знал, что-то будет: эти люди зря не приходят. Нас было человек тридцать, и все остановились у своих мест, словно попали в стоп-кадр. Говорливая бабка подала голос.
- Отчего беспредел?! Толян тогда по радио говорил, что мичуринцы не обижают простой народ.
- У простого народа в окно поглядеть и то денег нету, а вы по киношкам шастаете, - возразил бандит.

- У меня ни копейки, - продолжает бабка.
- Я по карманам шарить не буду. Кто не хочет честно заплатить за выход, оставляйте паспорт в залог.
- А за что платить-то, за что? - не унимается она. - Ты сформулируй, чтоб не так обидно было.
- Ясно сказано: за выход. За вход платили, теперь за выход.
Семейная пара подошла к нему и отдала деньги, мичуринец пропустил их.
 
- Беременная по идее должна мне два рубля, - засмеялся.
- Да куда же мне быть беременной: седьмой десяток! - вновь бабка подала голос.
- Да иди ты бесплатно. Надоела.
- Вот спасибо, милок!
- А ты, молодой чебурек..?

Девушка взяла меня за руку и решительно подвела к мичуринцу.
- Мы от Лёньки Пёсьмана, - шепнула.
Тот кивнул на выход. Мы вышли на яркую улицу.

Зрители мало-помалу покидают зал. Выйдя, растерянно останавливаются, как и мы, ибо не знают, как жить дальше.

На стене возле выхода белеет листочек. Может, полезное предлагают? А там стихотворение неутомимой Агнессы Ф.

Сбегу за горизонт - и страшному не сбыться. 
Как я устала. Где-то есть края,
где Лета протекает, чтоб омыться 
могла душа пятнистая моя.
Я смою прошлое, следы любви и пищи,
и тронусь в путь, безвинна и легка,
раскрыв объятия, как идеально нищий. 
До встречи, Ахеронт! Прощай, Москва-река!

- Хочу на остров, давай уплывём? - предложила девушка, щуря глаза.

Странно всё вокруг. По-новому я увидел дома своего спального района: они выглядели почти прозрачными, их побелку смыли дожди и скушал ветер. Бетон стал старым стеклом. Группа маленьких облаков, слегка запачканных снизу, была стайкой живых существ, чей сон совпадал с небом, в котором они дремлют. 
- Что ты говоришь?
Я увидел в её лице всё, что она прожила и всё, что себе придумала. (И оно сбылось!)

Придумок оказалось не меньше, чем внешних фактов судьбы (быть может, это результаты чужих придумок). Её фантазии толкали её на глупости, и хуже всего - в объятия сильных негодяев. То были мечты егозливой отроковицы. Она хотела любви, но получала насилие. Всё это отпечаталось на её лице, как на книжной иллюстрации. При дневном свете моя новая знакомая вмиг стала старой знакомой.
 
Она не просто глупа, она опасно глупа. Больную собачку я подобрал бы и привёл в дом, но такую женщину... это равносильно помешательству. Ей 30 лет, и она уже неисправима, её душа обрела привычки и упрямство.

Она ищет покровителя, опору, мужчину... мне жаль её, но она не собачка, и я уважаю в ней право на глупость и грязь. Передо мной стояла дочь Зико, когда-то им брошенная на каком-нибудь северном острове, быть может на Васильевском.
- Ты не из Питера?
- Откуда ты знаешь? - растерялась и всмотрелась в меня с подозрением.
- Увлекалась рок-музыкой, курила травку, заедала таблетками, была фанаткой... - перечисляю.
- Не надо, это в прошлом! Я сюда переехала, чтобы начать заново.
- И не получилось, - подсказываю.
- Да, - опустила голову.
- Поэтому захотелось на райский остров?
Она кивает.
   
- Москва-река впадает в Оку, Ока - приток Волги, Волга впадает в Каспийское море, из которого нет выхода в мировой океан. Но самое печальное: райские острова давно поражены злом, даже те, на которых обитают лишь птицы и тюлени. Они тоже болеют, ибо Зико наследил везде. 
- И теперь негде жить?!
- Человек может стать островом.