9

Предыдущая глава: http://proza.ru/2019/01/13/107
--------------------------------

Командование признало задание выполненным не сразу. Сперва были долгие, нудные допросы, попытки особистов вызнать что-то о несуществующей вербовке немцами, о каком-то предательстве, переходе на сторону врага. Ваня таращил глаза и мотал головой: нет, мол, ни на чью сторону никто не переходил, выполняли задание как положено. Особист глаза тоже таращил, но от злости. Он то расхаживал по тесной, прокуренной комнатёнке, то садился обратно за обитый сукном массивный стол. Несмотря на свой небольшой рост, особист как бы нависал над Ваней — нависал всеми своими догмами, долгом, обязанностями работника особого отдела. Круглое, на заборах малюют, лицо жирно блестело, движения были резкими, выверенными, походка — уверенно-твёрдой.

— Признаешься — лучше будет, — сказал он, глядя Ване прямо в глаза немигающим волчьим взглядом.

Ваня сглотнул. Он боялся, но всеми силами старался этого не выдать.

— Кому лучше?

— Тебе. Всей группе.

— Я уже устал повторять. Мы с немцами даже не встречались… Только уже под конец самый.

— А у меня вот другие данные, — усмехнулся особист. Недобро так усмехнулся, аж мурашки побежали. — Ты и их будешь отрицать?

Он снял свою синюю фуражку, небрежно бросил на стол и раскрыл лежащую перед ним толстую бумажную папку с кипой подшитых к внутреннему краю листов. Ваня вытянул шею, чтобы разглядеть, что написано на верхнем, но почерк был слишком мелким. Он смог разобрать только свои имя и фамилию.

Особист взял папироску и, дунув в неё, зажал зубами. Вчитался в текст, щуря глаз сквозь тонкие струйки вонючего серого дыма.

— Вот тут написано, что ты, Трифонов Иван, — он исподлобья глянул на Ваню, — лично вступал в контакт с врагом… — Встряхнул листок, перевернул на другую сторону. — Что говорил с немцами.

— Что-о?! — От негодования Ваня выпрямился на табуретке. — В какой ещё контакт? Кто это вообще писал?!

— Сознательные товарищи писали, — отчеканил особист.

Он отложил бумажку в сторону и взял из папки другую, со вкусом пыхнул папироской. Красный уголёк ярко светился в полутёмной, освещённой одной только закопчённой керосинкой комнате. Снаружи стояла неприветливая морозно-водянистая полярная ночь, в леденелом небе колыхалось северное сияние, но квадратное окно был виден самый его краешек — зелёный цвет плавными полосами переливался с красным и жёлтым.

— Скажите своим сознательным товарищам, что они вруны, — возмутился Ваня. — Ни с какими немцами я не разговаривал. Не думал даже. Я от группы далеко не уходил, и это все могут подтвердить.

— Ну, это мы ещё разберёмся, — грозно пообещал особист. — Раз-бе-рём-ся-а, не волнуйся. А сейчас скажи-ка мне лучше…

Договорить он не успел — в дверь постучали. Высокая створка со скрипом отворилась, и в кабинет вошёл Татарников с такой же бумажной папкой, что лежала на столе. Ваня вскочил с места и принял стойку «смирно», но Татарников, вскользь оглядев его, махнул рукой:

— Да сиди… — И обратился к особисту, вскинув руку к виску: — Здравия желаю, товарищ лейтенант государственной безопасности. Разрешите?

— Конечно! — откликнулся особист. — Проходи, Саша. Что у тебя?

Татарников шагнул вперёд, под начищенным сапогом скрипнул жалобно старый пол. Ваня уселся обратно на табуретку и стиснул на коленях руки. Что, всё-таки трибунал? Всё-таки подозревают, что он шпион? Вот ведь странно: никаких доказательств нет, но это никого не волнует. Сиди и доказывай, что ты не жираф.

— Да вот… — Татарников легко откинул замусоленную обложку папки, перебрал пальцами листы и протянул два из них особисту. — Принёс вам тут. По известному делу. Ознакомьтесь. А тебе, Иван, новости о твоём товарище.

Ваня снова вскочил.

— О Руслане? Что? Неужели?..

Голос дрогнул и сорвался. Он смотрел на Татарникова полными надежд глазами, а внутри всё сжималось от страха в твёрдый комок: не скажет ли о гибели? Руслан был очень плох, когда самолёт, что забирал их с задания, приземлился на аэродроме части. И если бы не с трудом вздымающаяся грудь и иногда текущая слабыми толчками кровь, Ваня бы записал его в покойники — бледные губы разошлись кровавыми трещинами, кожа затвердела и стала напоминать воск, черты лица страшно заострились.

Руслана прямо у самолёта погрузили на носилки — две краснощёкие, крепко сбитые девахи с медицинскими повязками.

— Всё хорошо. — Татарников положил руку ему на плечо и как-то по-отечески, дружелюбно-тепло улыбнулся. — Отправили в эвакогопиталь. Там поставят на ноги, жить будет. Оклемается и вернётся.

Ваня медленно опустился обратно на стул и закрыл лицо руками. И вдруг будто одним махом свалились с плеч тяжёлые камни, что гнули к земле, захлестнула-закрутила волна облегчения. Жить будет… На эти два слова, казалось, опирался весь мир.

Татарников тем временем снова повернулся к особисту.

— Трифонова я забираю, тащ лейтенант. Ему тоже оклематься надо.

Чувствовал себя Ваня и правда неважно — не прошедшая болезнь стискивала грудь раскалёнными щипцами. Особист без слов кивнул, закинул бумаги в тяжёлый стальной сейф, что стоял в углу, и со скрипом два раза провернул ключом в скважине.

— И приведите себя в порядок, красноармеец Трифонов, — вдогонку сказал он, почему-то перейдя на «вы». — Грязный, небритый, мятый-клятый. Смотреть противно.

— Есть привести себя в порядок, — вяло отозвался Ваня, и они вышли в предбанник, где дремал, завернувшись в тулуп, радист.

Татарников поплотнее запахнул шинель перед тем, как открыть дверь на улицу. В разгорячённое лицо ударил поток колко-льдистого воздуха. Он казался промороженным до самого неба, до самых звёзд, что сверкали отчуждённо-безразлично в космической выси над головой. Словно сквозь линзу светился кругляшок жёлтой луны.

— Вишь, как оно, Иван, — вздохнул Татарников. — Есть такое распоряжение: проверка бойцов. И никуда не деться.

Ваня не ответил. Они зашагали к казармам по грязно-бурому снегу. Значит, всё это — просто формальная проверка, и никто ни в чём его не подозревает. Наверное, и Хольма тоже проверяли. Хотя, ему-то, небось, не привыкать — сколько времени уже в разведке служит.

Никаких наград за успешное выполнение задания не дали, но Ваню это нисколько не огорчило. Прежние представления о войне рассыпались в прах, и уже почему-то не мечталось ни о наградах, ни о званиях. Точнее, мечталось, но совсем не так, как раньше — пропала удалая уверенность в собственных силах и немецкой трусости. И юношеской восторженности тоже больше не было. Ваня понял, осознал, казалось, самую важную в своей жизни вещь — победа не дастся легко, и неизвестно, сколько ещё крови прольётся, выплеснется, растечётся перед тем, как они её одержат.

На место необузданного юношеского максимализма пришла суровая готовность стоять до конца, не жалеть себя, победить любой ценой. А иначе зачем он тут?

В расположении Ваню ждал бумажный треугольник с расплывшимися круглыми печатями цензуры. Сердце подпрыгнуло — наконец-то вести из дома! Он торопливо схватил письмо, глянул на адрес. Странно. От Людки Зайцевой. Как она узнала номер почты? Ваня осторожно, чтобы не порвать ненароком, развернул сырой тетрадный листочек. Чернила растеклись, и строчки читались с трудом, некоторые слова и вовсе стали нечитаемы.

Письмо было коротким. Людка писала о трудном положении в Ленинграде, о вражеском кольце и отсутствии продовольствия. «Есть совсем нечего, — было выведено аккуратным девичьим почерком. — Даже хлеба иногда нет. А в декабре три дня не давали, то ли трубу прорвало, то ли другое что».

Ваня нахмурился, пропустил, не читая, несколько строк.

«Я, Ваня, вот зачем тебе пишу. Всё пишу, а нет сил написать... Мама твоя умерла на той неделе. Я к ней каждый вторник заходила, проведать, что да как. Карточка у неё была от больницы, но и там с пропитанием тоже худо, точно знаю, соседка работает медсестрой. От тебя вестей не было, тосковала она. И в тот вторник я её нашла мёртвой. Умерла, как и все, от голода. Алиментарная дистрофия. У нас теперь весь город этим болеет… Ты, Ваня, не сердись на меня, что плохие новости принесла. Но я подумала, что кто-то ведь должен сообщить».

Он поднял взгляд. Бездумно смотрел в стену, пытаясь переосмыслить прочитанное, уместить в уме страшные слова. Вновь и вновь возвращался к строчкам, перечитывал — и смотрел в стену. Потом смял треугольник и, зажав в кулаке, лёг на койку. По спине продирался дурной мороз и растворялся в горле каменелым горьким комом.

«Мама твоя умерла»… Он ведь писал ей — почему письма не доходили? Терялись… Может, лежат сейчас где-то на полпути к Ленинграду, мокнут-набухают кипой бумаги в толстой матерчатой сумке, а почтальона нет в живых, расстреляли с «мессеров» немцы. Дымится рядом разбитая техника, перевёрнутый искорёженный автомобиль. И никто уже не доставит по адресам маленькие бумажные треугольнички, так они и будут там лежать, позабытые. Жалкие осколки войны и чьих-то судеб.

Из уголка глаза скатилась жаркая слеза. В казарму вошёл Хольм, остановился на секунду рядом — но всё понял и без слов направился к своей койке. Ваня молча поблагодарил его за это. Объяснять-рассказывать что-то не имелось сил. Он измученно опустил веки и тут же ухнул в тяжёлый полуобморочный фронтовой сон.

***


Руслан вернулся в часть через четыре месяца — такой же весёлый, заводной, с широкой улыбкой и искристым взглядом. Вот только теперь в нём угадывались и печаль, и страх, и горькое отчаяние — где-то в самой глубине, почти незаметные, они мягко вплетались в его неуёмные шутливые байки-россказни, сквозили в голосе и настроении. Под гимнастёркой белел не до конца заживший шрам с бледно-малиновыми краями. Он одним сечением перечёркивал грудь от правого плеча до живота и уползал по рёбрам на бок.

— Очнулся, — рассказывал Руслан, — глядь: занавеска красная висит. Колышется, значит. И тишина-а-а-а… И я как заору! Как вскочу! И медсестра тоже как заорёт, как вскочит! Она, оказывается, рядом прикимарила. Ха! Знатно я её шугнул!

— А чего орал-то? — спросил Ваня.

— Подумал, что у немцев в плену! — захохотал Руслан. — Последнее, что помню… как немчура на меня замахивается. Потом как шарахнет. И всё.

— Немец шарахнет?

— Дымное и твёрдое. — Руслан задумался. — Знать бы, какая паскуда там мин наложила.

— Знать бы, почему немцы нас не перебили, — покачал головой Ваня. — А ведь могли бы.

Руслан задумчиво приподнял бровь, на которой тоже виднелся свежий шрамик.

— Мы им живыми были нужны, вот почему. Им Гитлер обещал, что за русских диверсантов кресты железные раздавать будет. А вот накось, выкуси, хрен им, свинособакам! Я им сам кресты буду выписывать, только деревянные!

Он покусывал папироску, затягивался. Ваня рассказал ему о формальных допросах, об особисте, о других заданиях, куда они ходили. Рассказал о Марии. Умолчал только об одном: о вестях из дома. Почему-то не хотелось говорить об этом, слишком сильно ещё саднило и болело. На письмо Людки Ваня так и не ответил, просто не нашёл слов. Да и нужен ли ей ответ?

С начала войны, казалось, прошли года, и то, что пришлось пережить, наложилось каким-то странным неизгладимо-стальным отпечатком. Он больше не был тем мальчишкой, что с боем прорывался в военкомат, держа за пазухой почётные грамоты и медали за спортивные достижения. Теперь, глядя в зеркало, он узнавал и не узнавал себя — с той стороны глядел закалённый мужик с грубой, дублёной ветром кожей. Собственное лицо вдруг стало чужим.

Ваня не любил смотреть в зеркало. Даже по утрам, выскабливая бритвой ставшие впалыми щёки, он старался не вглядываться в отражение, сосредотачивал внимание на другом: хорошо ли вымыто лицо, не осталась ли где-то щетина. И всё больше и больше он находил сходства между новым собой и отцом — тот же недоверчивый прищур, сжатые губы, колючий хлёсткий взгляд и скупая усмешка. Даже непонятно откуда взявшаяся складка на переносице до боли напоминала отцовскую.

Однажды, когда ему было десять, он утащил из родительского комода командирскую фуражку отца, чтобы похвастаться перед ребятами во дворе, нахлобучил на себя и довольный побежал в прихожую, где стояло польское трюмо из дорого красного дерева. Фуражка болталась, как кастрюля на палке, и выглядел он в ней непривычно, будто за мгновение стал кем-то другим. Ваня остановился, вперив в отражение изумлённый взгляд. Под чёрным лаковым козырьком золотились дуги бровей, сверкали два по-детски голубых глаза. Тогда он впервые испытал ощущение, что с той стороны зеркала на него смотрит кто-то другой. И оно было похоже на нынешнее, хотя глаза и утратили давно детскую голубизну, став тёмно-карими.

— Но зато я там, в госпитале, отоспался-а-а-а… отожрался-а-а-а… — с улыбкой продолжал Руслан. — С санитарочкой роман покрутил…

— Ты как всегда, — усмехнулся Ваня. — Казанова.

Снова заныла рана — на последнем задании плечо по касательной задела пуля на излёте. Ссадина не болела, только противно-дурнотно, до озноба и слабого звона в ушах тянуло кожу. Крови тогда вылилось много; откуда в нём её столько? Спас снова Хольм — споро и умеючи наложил жгут, до боли пережав руку выше локтя. А уже в части Ваню отправили в медотдел.

— Скажите спасибо товарищу, — заметил врач. — Артерию задело. Если бы не он, погибли бы вы от потери крови.

— Обязательно скажу, — дал слово Ваня.

Он смотрел, как врач бинтует плечо. Тело обмякло от слабости, в глазах то и дело темнело, мельтешила красными искрами фантомная мошкара. Зубы лязгали и стучали. Дурная боль накатывала валами, подминая под собой, в голове образовывалась тянущая чёрная пустота.

— В общем-то, ничего страшного, — наконец заключил врач, набирая в стеклянный шприц лекарство из ампулы. — Кость не задело, а это самое главное. Мясо, оно, знаете ли, всё стерпит. Новое отрастёт. Так что не волнуйтесь, ранбольной… — И поинтересовался: — Первое ранение?

Ваня кивнул, потом, подумав, помотал головой.

— Однажды оглушило ударной волной.

Врач лёгким движением вколол лекарство в плечевую мышцу, приказал подержать проспиртованную вату, на которой крохотным пятнышком проступила кровь.

— Болеть не будет, — пообещал он.

В тот день к нему заглянула Мария. Смотрела сквозь ресницы, с тихой улыбкой, будто жалея, и от этого взгляда становилось тошно. Не хотелось, чтобы жалели, но сказать об этом Ваня почему-то не решился. От её присутствия рядом внутри текли солнечно-золотые ручейки, и он боялся — обидеть, брякнуть не то. Поглядит как на хама, на скота. Как тогда, когда он отважился разок обнять крепче, чем обычно.

И эти два противоречивых чувства путались между собой, вытесняя одно другое — то беспорочно-чистое, то иное, греховно-сладкое, словно яблоко Евы.

Война за северный морской путь продолжалась. Выстуженные норвежские пейзажи стали привычными, не пугали больше своей величественной снежной неподступностью. И пока передовой фронт то отступал, то переходил в наступление, они вели тихие сражения в ледяных горах, добывая жизненно-важную информацию. Ваня знал, что немцы вывозят из Норвегии железную и никелевую руду, целлюлозу, молибден; в части болтали, что Гитлер задумал создание ядерной бомбы.

— Если накопают, сколько надо, — убеждал Лозин, — то так жахнут, что полетим жопой кувырком до самой Камчатки.

Ваня верил и не верил в эти рассказы. Ядерное оружие? Смешно. Оно ведь существует только в проекте… Впрочем, кто не слышал об амбициях и планах Гитлера, который задумал не только вычистить мир от «низших рас», но и единолично завладеть властью над ним. Германские инженеры собирались воплощать какие-то невероятные замыслы: гигантский подводный танк, солнечную пушку, которая будет бить из космоса, выжигая лучом целые города. Они вроде как даже ракету запускали в верхние слои атмосферы, причём весьма успешно.

Всё это казалось фантастикой, выдумкой. Но… вдруг создадут?

Подтверждение гитлеровским планам нашлось неожиданно. На очередном задании отряд наткнулся в лесу на приземистый домик, почти по самые окна вросший в снег. Шедший впереди Татарников поднял руку, и они замерли у опушки, укрытые густой тьмой. Квадратные оконца светились тёплым жёлтым светом, на фоне луны густо клубился печной дым — внутри явно кто-то был.

— Занять позиции, — шёпотом скомандовал майор. — Себя не выдавать.

Ваня бесшумно перебрался через подлесок и затаился у тонкого ствола уснувшей берёзки. Метрах в трёх расположилась Мария — он не слышал её, но чувствовал, всем нутром, всей своей сутью-сердцевиной, той самой частичкой, что отвечает, наверное, за любовь. Неосознанно поворачивал голову в её сторону, держась наготове — защитить-заслонить от пули или врага.

Минут через десять на низенькое, в три ступеньки крылечко выползла неясная тень, остановилась на мгновение, покачиваясь, спустилась вниз. Заскрипел под тяжёлой неровной поступью свежий снежок. Ваня понял, определил чутьём, тем самым, которому учил Татарников, что человек пьян — и пьян, наверное, очень.

Тень прошла вдоль стены и остановилась на углу. Ваня стёр перчаткой с лица налипшие снежинки, прищурился, сосредоточенный как никогда в жизни. Безошибочная интуиция диверсанта подсказывала: немцы не просто так прячутся в хижине посреди глухого норвежского леса; а в том, что это были немцы, Ваня не сомневался. Он тихо взвёл курок, не сводя глаз с тени, что стояла, шатаясь, у промороженной бревенчатой стены.

Татарников решил, что домик нужно обходить.

— Оно только лишняя морока… — сказал он. — Возиться тут с этими выкормышами немецкими.

— Товарищ командир, разрешите обратиться? — свистящим шёпотом проговорил Руслан.

— Разрешаю.

Руслан поправил шапку, подышал на озябшие пальцы. Мороз всё усиливался, леденил чёрный ночной воздух, разбавленный лишь хрупким светом звёзд.

— Неспроста они тут прячутся, — озвучил он Ванины мысли. — Зачем бы немцам сидеть здесь, в глуши этой?

— Разумно, — рассудил Татарников, нащупал свой наган и расстегнул кобуру.

Некоторое время он всматривался в избушку. Отряд застыл на своих позициях, готовый в любой момент кинуться в атаку.

— Трифонов, Хольм, — наконец раздался из темноты его шёпот. — Вперёд. Действуем тихо и незаметно. Остальные на прикрытии.

Ваня подобрался, выполз на опушку и, обернувшись на Хольма, показал знаками: он идёт первым. Хольм кивнул.

Подобраться к пьяному человеку не составило труда. Ваня бесшумно, так, что ни разу не скрипнул, не зашуршал снег, подкрался сзади и, перехватив поудобнее финку, метко всадил лезвие в горло. Пьяница булькнул, захрипел, и уже было повалился на землю, но Ваня успел его подхватить и тихонько уложил в сугроб. Похлопал по плечу, как бы успокаивая, не глядя в безумно выпученные глаза, только скользнул взглядом по знакам различия. Немецкие. Ефрейтор. Чёрная кровь заливала серую утеплённую шанель. Ваня вытер об неё лезвие и заглянул в разрисованное морозом окошко.

Их было пятеро — сидели за массивным деревянным столом в центре единственной комнаты, которую освещала только раскалённая докрасна печка-буржуйка в углу. Один спал, уронив голову на руки, другие о чём-то оживлённо спорили. Кроме нехитрой снеди и початой бутылки на столе лежала развёрнутая замусоленная карта. Теплился в почернелой консервной банке хилый фитилёк.

Татарников дулом нагана указал на дверь. Дальнейшее произошло в считаные секунды — они сработали как профессиональная команда. Хлипкие петли вылетели от одного удара ноги, и Ваня вслед за Русланом ворвался в пропахшую дымом и сырым деревом комнатушку. Потрескивая, играл стоящий на ободранном венском стуле патефон, бесновался за печной решёткой рыжий огонь. Один из немцев потянулся за винтовкой, что стояла прислонённая к стене, но схватить её не успел — его пробила короткая очередь. Другие молча подняли руки и замерли вокруг стола.

— Ну что, с-суки, — сквозь зубы прошипел Руслан. — Вот и свиделись.

Татарников отдал короткий приказ: обыскать избушку и все личные вещи. Пока Руслан и Мария держали немцев на мушке, Ваня рывком распахнул дверцы шкафа, комом вывалил оттуда тряпьё, разбросал носом сапога. Ничего. Пустовала и ободранная, видавшая виды тумбочка из фанеры. А вот под кроватью обнаружился кожаный портфель — новенький, с необтрёпанными краями и блестящими застёжками. Ваня вытянул его за ручку и передал Татарникову.

— С этими что делать, командир? — подал голос Руслан, имея в виду немцев. Он глядел на них взглядом зверя, с такой ненавистью-злобой, какой Ваня не видел прежде.

Татарников раскрыл портфель, заглянул внутрь и тихо присвистнул. Быстро перебрал тонкие как калька бумажки, исполосованные жирным чёрным шрифтом. В изголовье каждой был изображён германский орёл с оплетённой венком свастикой в когтистых лапах.

— Кажется, ценные, — на вскидку определил он.

Через лес они пробирались долго. Связанные по рукам немцы то и дело проваливались в снег, падали; приходилось им помогать. Шли в полном молчании. Где-то далеко выли волки, со звоном лопалась на деревьях промороженная кора да хрустел под сапогами ломкий наст. Над чёрными пиками крон выкатилась мёрзлая луна, осветила небо бледным сиянием, посеребрила нетронутый снежный покров. Продвигаться вперёд стало легче.

И только через месяц, когда весь отряд представили к наградам, они узнали, насколько важными оказались захваченные пленные и документы из портфеля. Это были сметы и расчёты по выкачке из норвежских недр тяжёлой воды для создания ядерной бомбы.

В начале марта Ваня получил свою первую медаль, «За боевые заслуги» — маленький металлический кругляшок, который полагалось носить на левой стороне груди. Татарников с едва заметной улыбкой приколол серую ленточку на его шинель, передал наградной лист и вскинул руку к фуражке.

— Поздравляю, красноармеец Трифонов.

— Служу трудовому народу! — воодушевлённо выкрикнул Ваня и ответил на воинское приветствие. Они вместе повернулись к строю.

Радость омрачало только одно: поделиться ею с матерью, увидеть гордость в её глазах он уже не мог.

--------------------------------
Следующая глава: в производстве…