Все, что мы можем дать

Закончился второй день конференции, и нам объявили, что главные спикеры будут находиться в доступе для прессы еще в течение часа. Из всех приглашенных участников самым интересным мне показался Эмиль Ласкер - инженер-атомщик, доктор технических наук и профессор петербургского университета. В прошлом мне довелось побывать на двух атомных станциях, но тогда многие вопросы остались без ответов. И вот он шанс.
Речь у Ласкера была ровная, почти монотонная, он говорил тихо, но в зале на пятьсот мест его было слышно даже с наших задних рядов — такой тишины не держал ни один из выступающих. Он не старался потрясти публику своими достижениями, как это делали другие, излагал мысли очень доходчиво, с примерами из жизни и шутками, чтобы суть его слов дошла даже до случайного слушателя.      
Когда пресс-куратор конференции Диана подвела его ко мне, он вежливо кивнул и, с терпеливой полуулыбкой выслушав ее многословное вступление к беседе, опустился в кресло. Линзы очков придавали его темно-зеленым глазам холодный блеск и некоторую отстраненность. В его изможденной фигуре и худом поникшем лице читалось какое-то непостижимое для стороннего человека несчастье. Но держался он так, что всякое участие, любопытство, даже мысль о том, что можно переступить невидимую черту, отсекались сами собой.
Нас усадили в конце зала в тесном углу, так что мы упирались друг в друга коленями. Ласкер пошутил, что прежде никому из репортеров не удавалось загнать его в угол. Эмоциональное напряжение между нами немного спало, картонные мечи были спрятаны в ножны, и началось знакомство...
Вопросы в моем списке закончились, и уже двадцать минут я спрашивала его о вещах, имеющих весьма отдаленное отношение к теме конференции. Он сидел, сложив руки на коленях, и послушно отвечал. Диктофон был включен, и я старательно работала ручкой в блокноте, фиксируя основные тезисы собеседника. Если бы кто-то заглянул мне через плечо, а мой почерк не был таким эмоционально-беспорядочным, игра бы неминуемо провалилась. «Останься», «Останься», «Останься» - половину страницы занимал абзац, выстроенный из этих слов... 
В продолжение всего разговора неподалеку ароматным розовым облачком кружила Диана. Ее тонкие ножки раскачивались на высоких каблучках, а голая до локтя левая рука поминутно поворачивалась к лицу несуразно большим, усыпанным стразами циферблатом. Для себя она, похоже, определила две основные задачи: чтобы участники конференции не опаздывали на организованные для них мероприятия и чтобы не слишком страдали от докучливых журналистов. Я старательно игнорировала ее знаки, переводя взгляд с лица собеседника в блокнот и обратно. На 50-й минуте интервью она демонстративно перебила меня на полуслове и наклонилась к Ласкеру.
- Эмиль Валерьевич, через пять минут начнется семинар, - сообщила она, сверкнув крупными белоснежными зубами.      
Он посмотрел на меня своими тихими зелеными глазами, будто извинялся за нее и за то, что должен уйти. 
- Да-да, мы уже закончили, - поспешила сказать я деланно-веселым тоном. - Думаю, информации мне хватит. Большое вам спасибо!
Я протянула ему руку. Его мягкие теплые пальцы обхватили мою ладонь. Рукопожатие продлилось на долю секунды дольше, чем того требовали приличия. Никто не заметил, но мы оба это знали. 
- Я бы хотела прислать вам текст на согласование...
Эта фраза у меня отработана до автоматизма — она, как и десяток других, подобно связке наточенных карандашей, всегда под рукой. Чтобы произнести ее перед ним, мне понадобилось все мужество.   
Он принял мой блокнот, что-то аккуратно вписал на развороте и захлопнул.
До самой ночи я гуляла по городу, всматриваясь в темные воды большой реки, и не разрешала себе думать о нем. Раскрыла блокнот на той самой странице только по дороге в отель. В вагоне метро кроме меня ехали еще три человека. Один хихикал над каким-то видео в телефоне, а другие двое бурно ссорились у дверей. Никто не мог подсмотреть мою тайну. Под моей истеричной мольбой «Останься» вместо почты был номер телефона, а ниже написано большими печатными буквами: «Эмиль».
Мы встретились на следующий день в кафе. Он сидел за ближним к улице столиком и с задумчивым видом размешивал сахар в чашке чая. Я даже не сразу его узнала. Ни следа усталости на лице, помолодевшая кожа будто подсвечивалась изнутри. Вместо офисной скорлупы - черная водолазка из-под кофты с капюшоном, джинсы-дудочки и кеды от «Лакост».
- Привет! – улыбнулся он и поднялся мне навстречу. Прямой взгляд из-под очков и обращение на «ты» привели меня в замешательство. Ему было 59, мне 34, но я покраснела, как девочка от искусного комплимента.
– Хочешь что-нибудь?
- Нет, я... спасибо…- я уже была готова извиниться и сбежать.
- Тогда поехали! - он вытащил из бумажника несколько купюр и сунул их под блюдце. 
У него был не новый, но очень ухоженный черный «форд». На заднем сиденье лежал сложенный красный плед и брошена ветровка.
- У тебя еще есть сегодня встречи? - спросил он, как только мы сели в машину.
- Теперь только завтра.
Его губы тронула едва заметная улыбка. Он накинул ремень и по-отечески строгим голосом скомандовал:
- Пристегнись.
За всю дорогу никто из нас не сказал друг другу ни слова. Исподволь я наблюдала за своим спутником. Руки уверенно лежали на руле, спокойный взгляд сосредоточен на дороге. И когда я по телефону неубедительно врала своей здешней приятельнице о том, что свалилась с температурой и никак не могу приехать к ней, он и бровью не повел. Наверняка для спасения остатков репутации следовало сообщить ему, что прежде я никогда не вела себя как ветреница, обычно избегаю неформальных отношений с женатыми мужчинами и вру только в исключительных случаях. Вот только свой поступок легкомысленным я не считала. Да и он, думаю, все это чувствовал и без моего невнятного лепета.
Выскочив из тисков городских улиц, автомобиль бодро катился на север вдоль заправок, придорожных кафе и мотелей. От кричащего вида нависающих над дорогой вывесок дешевых гостиниц у меня начинался приступ тошноты. Там, за выгоревшими на солнце цветастыми занавесками, люди тщательно прячут свои мелкие страстишки. В картонные стены этих безликих коробок с кроватью посередине впечатались сальные шутки, вульгарный смех, предсмертные хрипы, дым дешевых сигарет, запах пота, спермы и безвкусных духов. Дурнота подступила к самому горлу: если он привезет меня в одно из таких мест, я покончу с собой.
На широкой развилке автомобиль свернул на грунтовку — через 300 метров мы остановились перед высоким забором. В доме пахло деревом, шоколадом и сиренью. Во всей обстановке — от штор до расставленных в буфете цветных тарелок была видна умелая женская рука. Вряд ли он участвовал в создании интерьера чем-то большим, чем кивок головы в одобрение найденного женой дизайн-проекта. В пространстве с таким ярко выраженным характером другой женщине находиться особенно неловко. Он достал из шкафчика коньяк и два пузатых бокала, налил по чуть-чуть в оба, но пить не стал. 
- Так странно... - я услышала собственный голос и удивилась, каким он был неуверенным и охрипшим, - у вас нет ни одной картины.
Это, наверное, самое последнее, что он приготовился услышать от меня.
- Я не люблю, когда на стене что-то висит.
Он взял меня под руку и подвел к камину. Рядом с ним на полу в широкой раме стоял перевернутый на бок зимний пейзаж.
- А это сойдет за картину? - в тихих глазах вспыхнули озорные огоньки.
Его первый поцелуй не был самым нежным, самым страстным или еще каким-то самым-самым. Когда его прохладные мягкие губы слились с моими, в миг потерявшими волю и память, все, что было прежде, стерлось, растворилось, пропало совсем. Отсчет пошел заново, с начала времен...
Я очнулась от удара балконной двери. С улицы тянуло влажной прохладой теплой летней ночи. В спальне было сумрачно и необыкновенно тихо. Луч света выхватывал из темноты край кровати, с которого свисала наполовину сдернутая белая простыня. Вдруг луч сбился и погас. Теперь уличный фонарь напротив окна подсвечивал его изящный темный силуэт.
- В одной книжке было написано: «Если ты не собираешься провести с человеком всю оставшуюся жизнь, тогда какого черта ты прикасаешься к нему сейчас?» - он обращался ко мне, но голос был чужой и деревянный. 
Я не ответила. Не потому что мне не хотелось говорить. Не потому что мне нечего было сказать. 
- А если ты не можешь не прикасаться? Если каждое прикосновение как вся жизнь? - почти выкрикнул он и ударил ладонями в оконную раму. 
Неожиданная острая боль пронзила мое тело. Горячее тепло наполнило глаза.
Не только 25 лет разницы разделяли нас. Преградой между нами, неоспоримой святыней было счастье наших благополучных семей. У них, самых близких до недавнего времени людей, на нас неограниченные права на всю оставшуюся жизнь. Мы сами их выдали.    
Щеки намокали от набегающих слез, но смахивать, вообще шевелиться я не могла - свинцовый недвижимый взгляд остановился на его упирающихся в раму руках.
Никогда не понимала, зачем нужно разворачивать лампы в сторону жилых домов. Их любопытно вывернутые головы заглядывают в наши гостиные, шумно втягивают воздух из кухонных форточек, липкими взглядами шарят по не занавешенными спальням. Правда, достаточно строго погрозить им пальцем, как они вмиг потупятся, безразлично уставившись на серый скучный асфальт под своей единственной ногой.
- Я боюсь высоты, - сказал он уже другим, теплым голосом, обернувшись ко мне. – Все, что выше второго этажа, для меня, сущий ад. В детстве мне часто снился сон: я стою на краю крыши, а передо мной натянут канат. Его конец ведет на крышу дома напротив. И мне нужно по нему пройти. Я смотрю вниз, а там пропасть, даже земли толком не видно, все в тумане. Просыпался в холодном поту...
Его лицо было в тени, и я могла только предполагать, что оно теперь выражает. Несколько секунд он молчал. По его взволнованному неровному дыханию я чувствовала – признание лишь прервано, и мне следует набраться терпения. 
- А еще... журналистов, - тут голос его на мгновение немного охрип, и я догадалась, что ему неловко. - Не то что бы боюсь... Я цепенею в их присутствии, как будто во мне одним щелчком выключают все органы чувств.
Отстраненно-вежливый взгляд, которым он поставил меня на место в первую же секунду знакомства там, в конференц-зале, оказывается, был неким сигналом, предупреждением: «я не поверю ни одной из заготовленных тобой улыбок и не пытайся меня разговорить». И пока веснушчатая пресс-куратор славно щебетала, тщетно пытаясь вызвать в нем хоть крупицу симпатии, я могла делать ставки: три или все-таки семь. К удивлению нас обоих, интервью продлилось 52 минуты.   
Стало зябко. Я сдернула с плетеного стула его рубашку и накинула себе на плечи. В этот момент, держась на расстоянии нескольких шагов, мы жадными взглядами ощупывали лица друг друга.
- Я сейчас очень хочу задать тебе один вопрос, - прошептала я. - Но не уверена, что готова услышать правду.    
- Правда — это не всегда лучшее, что мы можем дать своим близким, - небрежно отметил он, задумавшись о чем-то очень сокровенном. - Но я знаю, о чем ты хочешь спросить.   
Он присел на краешек кровати и взял мои похолодевшие пальцы в свои ладони.
- Сначала я объясню тебе, почему журналисты вызывают у меня такую... реакцию. Я понимаю, что каждый занимается своей работой, и не намерен учить тебя или кого-то из твоих коллег... Но... но... но ведь скальпель не дают в руки кому попало! Почему же перо может схватить любой дилетант, пройдоха? И эту чепуху печатают в газетах как истину? Как вы это допускаете? - дребезжащие нотки в его голосе стали выше и приобрели хрустальный звон.
В порывистом припадке я высвободила руку и отошла к окну, туда, где только что стоял он. На губах, растянувшихся в тонкую искривленную линию, трепетал гнев. Но возразить мне было нечем. Он был прав во всем. И никто не мог бы выразить точнее то, о чем я думала последние несколько лет. 
- Ты разрешишь мне закурить?
В темноте вспыхнул огонек — легкие нотки тонкого табака примешались к запаху стоявшей на столе сирени. Непостижимым образом он угадал: должна быть только белая сирень. Густой окутывающий аромат этих крохотных цветков действовал на меня завораживающе.
Сейчас, чтобы сгладить резкие слова, он начнет оправдываться и наверняка скажет, что в отличие от других я вела себя профессионально и, он уверен, напишу грамотную статью. Но разве это я хочу услышать? Не дав ему продолжить, я скрылась на балконе. Нагревшиеся за день каменные плиты уже успели отпустить тепло и слегка холодили босые ноги.
- Я знаю, ты не обиделась.
Держа в одной руке трубку, другой он инстинктивно нашел мою талию, и так, обнявшись, мы смотрели на пустую освещенную дорогу.
- Ты когда-нибудь была счастлива? - спросил он. В его нежном взгляде светилась какая-то потаенная грусть. Таким бывает предчувствие — ты его еще не осознаешь, но оно уже влияет на твои поступки. 
- Несколько раз, - сказала я. - В 9 лет мне подарили щенка — это был лучший день в моем детстве, и тогда я была очень счастлива. Потом, когда родился сын, и еще, когда я впервые приехала в Париж.
- А как же мужчины?
- Наверное, с кем-то мне было хорошо. Да, точно, я так радовалась, когда мой первый парень признался мне в любви по телефону. Ну и с мужем... - голос мой звучал фальшиво, и я сама себе не верила. - Черт! Не могу...
Я отвернулась от него в сторону — ком в горле не давал сделать вдох.
- Прости, - он прижал меня к себе. - Я вот стою сейчас с тобой и... будто я и не жил раньше.
Он говорил, а я слушала, как отдаются слова в его груди. А стук сердца был негромкий, похожий на удаляющиеся в пустоте шаги. 
Спустя два дня мы покинули свой странный остров. Мне предстояло полсуток пути в обратную сторону. Мимо моего купе через тесный коридор проталкивались люди с  чемоданами, дорожными сумками, детьми и собачками на руках.
В таких бесстрастных лицах, каким было его, нельзя прочесть истинных чувств — одинаково спокойное дружелюбие обращено ко всем, с кем пересекся его взгляд. Короткий целомудренный поцелуй звонко отлетел от моих губ, как тихое смущенное «прости». Никаких пылких клятв в вечной любви и обещаний верности - иллюзий мы не строили.
- Постарайся не наломать дров, - он прошептал мне эти слова в самое ухо, а потом, вздохнув, добавил: - И я постараюсь.
Он опирался рукой на поручень верхней полки — и я вдруг заметила, как сильно дрожат его тонкие пальцы. Мы прощались насовсем...
Всю дорогу я ехала одна, другие пассажиры не сели, и я могла вволю рыдать, смеяться, проклинать судьбу, благодарить небеса, могла без страха играть его именем и рассматривать в блокноте сделанную его рукой запись.
Ему было труднее — с вокзала он поехал прямо домой. В ближайшие дни в семье намечалось большое торжество – 30 лет совместной жизни с женой.
Столько людей вокруг нас... тех, чья власть несколько дней назад потеряла над нами силу и кому теперь мы сами покорно подадим ключи от своих оков. «Правда — не всегда лучшее, что мы можем дать своим близким», - со временем я дотянулась до глубины его слов. Вот только не знаю, падение это или шаг на высоту.