Белый танец

        Это произошло давно, когда наука была алтарем, куда допускались немногие посвященные, а Заповеди Моисея совпадали с Моральным кодексом строителя коммунизма.
        Я не люблю приезжать туда, где когда-то жил, чтобы сохранять яркие воспоминания о минувшем. И в родной город, где окончил университет, и откуда навсегда переехал в Москву, попал случайно: меня пригласили выступить оппонентом на защите диссертации декана исторического факультета, с которым мы вместе учились.
        Уже на вокзальной площади я вдохнул давно забытый в столице прелый осенний воздух. Узорчатые желто-багряные листья устилали сырой асфальт, как на обложке букваря из моего далекого детства. И монументальное двухэтажное здание ректората, несмотря на регулярные ремонты, сохраняло облик императорской колыбели знаний - классической гимназии.
        Заседание Ученого совета завершилось единогласным одобрением научной работы, а после поздравлений состоявшегося дипломированного ученого по традиции все выпили по рюмке коньяка и были приглашены на «товарищеский ужин», поскольку торжественные банкеты приказами ВАКа были категорически запрещены. Мне заодно вручили пропуск в гостиницу и билет на утренний поезд – в Москве накопились неотложные дела.   
        Застолье ожидало нас в спортивном зале в цокольном этаже.
        Я спустился вниз.
        В студенческую пору долгими вечерами мы здесь создавали стенную газету исторического факультета, которая с моей подачи называлась «Трибун». Я был первым и оставался бессменным редактором в течение пяти лет. Стенгазета тогда повсеместно считалась мощным фактором идейно-воспитательной работы. Руководитель редколлегии утверждался на заседании партийного комитета университета по ходатайству партбюро факультета. План и содержание каждого номера, включая лирические стихи наших поэтов, писавших без отрыва от учебы, детально обсуждалось в деканате, и я с боем отстаивал каждую статью или вирши. 
        В углу зала так и стояло разлапистое кожаное кресло с огромными подлокотниками и низкой спинкой, которое мы окрестили «попечительским». Таким мы представляли себе тронное сидение шефа губернского департамента народного просвещения в дореволюционной России. Я не уставал шутить по поводу того, что из-за нелепого кроя обивки в годы «военного коммунизма» кресло не попало в разряд национализированных предметов буржуазной роскоши, потому что из него было нельзя «соорудить сапоги» для комиссара.
        На двери висело красочное объявление «Вечер выпускников». 
        Внутри зала был накрыт длинный стол, уставленный бутылками и местными яствами, среди которых местами багровели бутерброды с чужеродной красной икрой. Меня удивило присутствие молодых миловидных женщин, количество которых очевидно превышало возрастные возможности членов Ученого совета.
        Нас рассадили по русской провинциальной традиции, которая незаслуженно считается «английской», - дама находилась справа от кавалера.
        Рядом оказалась миниатюрная и выглядевшая школьницей старших классов ассистентка кафедры источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин, – так ее представили коллеги, второпях не назвав имени, - в роговых затененных очках и строгом синем платье с пуританским вырезом у шеи, где блестел золотой православный крестик. Короткая стрижка тяжелых светлых волос с густой челкой до невыщипанных шелковистых собольих бровей полумесяцем, закрывающей высокий лоб, в Кембридже называется Тomboy, то есть «пацанка». Она считается опознавательным знаком молоденьких феминисток, которые горят желанием искоренить у мужчин первобытные плотские позывы для установления равноправных, надо полагать - сугубо платонических, отношений между противоположными полами. Они носят на правом запястье красную татуировку ХХХ, что означает «Не курю, не пью, ненавижу секс», и повсюду ходят с вызывающим лозунгом на майках, под которыми не бывает лифчика, «I’d rather go naked, than to be fucked!» или «I'm 21 & will have my cherry forever!» Ее мальчишеская прическа навеяла и теплые ностальгические воспоминания об учебной дисциплине «Методика преподавания истории в школе», где седовласый профессор Троицкий доступно объяснял, что советская учительница ничем в своем облике не должна вызывать в подростках половозрастных ассоциаций. Правда, в том, что касается учителей, он акцентировал наше внимание только на педагогах от физкультуры в спортивных трико.
        Общепринятый порядок поведения на банкетах, как бы они ни назывались, требовал беседы на салонные темы. Поскольку вести разговор о погоде в полуподвальном помещении было экстравагантно даже для ученых, я спросил соседку:
          - А по какой теме вы специализируетесь?
        В ответ я услышал слова, не предусмотренные церемониальным протоколом:
          - А для начала хорошо было бы познакомиться поближе, дабы обращаться ко мне по имени, правда? Зовут меня Татьяна Владимировна Кузнецова. Для завязки унылого светского разговора уведомляю, что я занимаюсь реформой патриарха Никона в освещении современной западноевропейской историографии. И попрошу на этом официальную часть завершить и докучные философические рекомендации впредь передавать в письменной форме через канцелярию. А тебя я бы убедительно просила не так ответно поднимать рюмку за каждый тост: завтра утром на поезд, да и впереди – танцы! Вспомни указ Петра Великого по поводу поведения на ассамблее: «Яства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствия танцам не учинять».
          - Но я не танцую, - произнес я классическую фразу «варяжского гостя», обескураженный ее фамильярным обращением к себе, признанному научному авторитету.
          - Зато я с детства люблю танцевать! Я тебя приглашаю на белый танец, если не забыл в дальнем зарубежье, где долго имел несчастье преподавать, о праве русской женщины самой однажды выбирать партнера на балу.
        В смятенных чувствах я отставил рюмку, и больше не пил.
        Когда объявили перерыв для смены блюд, включили стереофонический магнитофон, откуда зазвучал голос Сальваторе Адамо. Он страдал в падающем снегу. Моя соседка встала, и я увидел ее длинные стройные ноги, пугающе выступавшие из стандартного обреза юбки ниже колен. Она объявила:
          - Пришло мое время - в ангажементе ведь не было отказано? Пойдем!
        Танцующих было немного, но инстинктивно я попытался прижать к себе партнершу. Однако руки на ее спине ощутили напряжение мышц, и она так и танцевала, далеко отставив бедра и грудь. Этот неповторимый феномен я наблюдал однажды в Саратове на аналогичном мероприятии. Так ведут себя девственницы и непорочные жены. Вероятно, такова провинциальная традиция, решил я, и вновь порадовался в душе, что в отечественной глубинке среди профессуры сохранились патриархальные нравы.
        В паузе между мелодиями я спросил ее:
          - Вы зачем меня испытываете? Это, что - тяжкая епитимья за печатные грехи? Насколько я помню молодые годы, белый танец объявляют один раз, а мы уже перевыполнили программу вчетверо, как сталинский пятилетний план в четыре года.
          - Значит, у нас в впереди еще три месяца, ибо так отчитывались за пятилетку. Историк должен быть точен в изложении фактов.
        Тут она сняла очки, и я увидел голубые с рыжинкой в зрачках глаза Танечки – первокурсницы, которая добровольно стала художником в стенгазете, которую я возглавлял. Эта угловатая от привычки к школьной парте невысокая худенькая девочка подошла ко мне, учившемся тогда на пятом выпускном курсе, и попросила включить ее в редколлегию. Декан не возражал, поскольку успеваемость у нее была завидной, и Таня Кузнецова стала самой младшей соучастницей нашей деятельности на ниве наглядной агитации.
        Я уже тяготился командовать энтузиастами факультетской «стенописи», так как впереди было распределение, но оставить увлеченных творческим порывом товарищей не мог. Да и витиеватые непечатные присловья и вечные молодежные споры о смысле бытия в табачном дыму, перемежавшиеся с вдохновенным обсуждением запрещенных стихов Иосифа Бродского, многозначительных романов братьев Стругацких про гадких лебедей и улитку на склоне, и виртуозной стилистики новых повестей Василия Аксенова, сплачивали нас как братьев масонской ложи. Появившаяся единственная представительница противоположного, но пока не прекрасного пола вынудила перейти на книжную лексику и отказаться от символического портвейна по поводу завершения работы над очередным номером – один вид бутылок «777» повергал ее в аллергический шок.
        Танечка работала самозабвенно, и рисовала гуашью многофигурные цветные миниатюры, залезая коленками на стол и забавно высовывая язычок. Мы всегда по-доброму подшучивали над нею, когда дело затягивалось заполночь, интересуясь, как ее родители относятся к комсомольским патриотическим оргиям. Впрочем, об оргиях мы говорили фигурально – наши знания об этом предмете ограничивались античными анекдотами Светония и элегиями Овидия. Но наша оформительница при этом слове всегда мучительно краснела, чем вызывала у нас стремление по любому поводу повторять его, чтобы лицо нашей Танечки становилось кумачовым. Мои сотоварищи даже предлагали нести ее на праздничных демонстрациях в качестве знамени, но я резонно заметил, что вряд ли высокие партийные руководители станут призывать трудящихся к оргиям во исполнение производственных планов. В лучшем случае они громогласно напомнят передовикам-сталеварам, что «Ваша сила в бурах! Точно входите в лётку домны!»
        Случилось так, что последний выпуск стенгазеты стал поворотным пунктом в моей жизни. Этот номер со стихотворными эпиграммами на профессоров и моим «авторизованным переводом древнегреческой трагедии о гибели Трои» - так звучал подзаголовок - мы сделали к 1 июня. Он был приурочен ко Дню защиты детей, и из года в год служил аллегорическим призывом к преподавателям щадить студентов в течение начавшейся сессии.
         У меня подходили к концу государственные экзамены, впереди оставалась лишь защита дипломной работы. У длинного четырехметрового  полотна газеты толпились и студенты, и члены государственной экзаменационной комиссии. Среди них выделялся похожий на английского лорда с элегантной трубкой во рту председатель ГЭКа - профессор из Института истории АН СССР, который с видом свадебного генерала сидел на всех экзаменах. Он быстро, но внимательно прочел все пассажи и список состава редколлегии, оглянулся и подошел ко мне – курилка была напротив.
        - Оказывается, вы еще и стихи пишете?

               «Парис, куда девать мне мощь во членах?
               Я сплю отныне тяжко – будто на полене.

               Как сбежала Елена, так дубочек опал,
               И Эрот впустую мне чресла сжигал!»

               Померк на челе у Приама венец.
               Кровавый и страшный ждал Трою конец!

               «Кассандра лжет, что всесжирающий огонь
               Везёт к нам в Трою деревянный конь!»

               «Кассандра, ты гаданьем не накличь беду,
               Иначе я Ахилла в Трою приведу!»

               Пелеев сын пронзил копьем Царицу дев,
               И в мертвую влюбился, лишь ее раздев.

               «Зачем мне смерть была нужна Пенфесилии?
               Нагой она ахейцев бы оставила без силы!»

        Неплохо. Недурной перевод Гомера в самом сжатом изложении в сорок ведических двустиший! А какой поэтический дипломный проект вы предъявите нам послезавтра?
        - Он называется «Методологические основы зарубежной философии истории», - ответил я, нимало удивленный тем, что знаменитый профессор запомнил меня персонально на фоне череды отличников.
        - Привезите мне через час текст в гостиницу. С интересом ознакомлюсь с тем, как зрячий эпический сказитель ХХ века излагает метатеоретические вопросы исторической науки.
        На моей защите он выступил кратко: «Я прошу рекомендовать молодого человека для поступления в академическую аспирантуру в мой сектор».
        У дверей университета, несмотря на то, что было шесть часов пополудни, меня ждала Танечка.
          - У тебя был экзамен? – спросил я, поглощенный мыслями о неожиданном предложении.
          - Нет, я ждала тебя. Я была на оглашении оценок и все слышала. Поздравляю! Иного я и не ожидала.
          - Ну, а я тем более! Это вообще первый случай в истории нашего славного учебного заведения.
        Мы пошли к трамвайной остановке. Было солнечно и душно, и народа было немного – начался дачный сезон и время школьных каникул. В голове у меня был полный сумбур: хотелось скорее добраться до дома, выпить водки и заснуть. Таня не отставала и что-то щебетала об удачном номере стенгазеты. Доехав до дома, я уже приготовился вежливо попрощаться с ней, как услышал:
          - Пойдем, искупаемся?
        Я остолбенел: такое панибратское отношение со стороны девицы-первогодка к старшекурснику, члену КПСС и ее бывшему непосредственному начальнику было в диковинку. Захотелось вначале отделаться каламбуром, подражая Маяковскому:
                Кроха-дочь пришла к отцу, и спросила кроха:
                «Где купаются слоны, а на Волге выпивохи?»
        Однако самоотверженная отвага, присущая только скифской амазонке, меня подкупила.
          - Мне нужно хотя бы переодеться: во фраке на пляж не ходят. Да и ты явно не в курортном сарафане.
        Она рассмеялась и встала прямо передо мной:
          - Если, наконец, обратишь на меня величественный взор будущего академика, то увидишь, что я полностью экипирована для священного омовения в водах Иордана.
        Я спустился с заоблачных высей на грешную землю и увидел на ней распашное платье, под которым просматривался модный купальник. И только тогда я заметил, какая у нее высокая грудь и ладная фигура. Меня внезапно поразили ее голубые с рыжими искорками глаза – они были подсвечены изнутри как в немых кинофильмах Эйзенштейна и излучали неукротимое веселье. Теплое давление этой радиации я ощутил кожей лица: наверное, так действует солнечный ветер на космические тела в безвоздушном пространстве. Это было таким зовущим, что я невольно подался вперед, наклоняясь к ее лицу. В последний момент, когда я уже разглядел пульсирующий муар смеющихся морщинок в уголках ее глаз, она легко коснулась моего плеча:
          - Пожалуйста, иди и переодевайся скорее, а то пляж закроют!
          На берег реки мы пришли быстро. Она стянула через голову платье, поправила растрепавшиеся волосы и, дождавшись, пока я аккуратным пакетом уложил джинсы и футболку на туфли, схватила меня за руку и потащила к воде.
        Плавала она спортивным брассом умело, неслышно и красиво, высоко держа над синей гладью голову на тонкой, но сильной шее. Рядом с ней я выглядел упавшим с льдины пингвином. Выйдя из воды, почувствовал, как устал за наполненный неожиданностями день, бессильно присел на скамейку и закурил. Она стояла напротив и похлопывала себя по бедрам, выжимая воду из трикотажных купальных трусов. Это невинное действо происходило на уровне моего лица, и я вынужден был созерцать ее плоский слегка рифленый мускулами живот с милой ямочкой пупка и мятущиеся руки. Зрелище было и чарующее, – она, ни на секунду не останавливаясь, ритмично переступала ногами, словно танцевала, под тихие шлепки ладонями по телу и плотной ткани, - и одновременно первобытно-экстатическое, что вызывало у меня столь же пещерные мужские эмоции. 
        Я подумал: «Вот непосредственное чадо! Не ведает, шалунья, что творит». Но тут же с нахлынувшим чувством гордости умудренного жизнью мужчины, пережившего краткосрочный неудачный брак, не преминул восхититься собой: «А если бы на моем месте был другой, он бы обязательно воспользовался такой наивностью!»
        Чтобы отвлечься от лестных мыслей о благородном самом себе, я спросил:
          - Ты попутно с отличной учебой, случайно, не овладела ли искусством танца живота?
          - Я рада, что ты это заметил и оценил! Да, я специально училась этому на курсах акробатического танца. По-моему, это выглядит неплохо, хотя с практической точки зрения вряд ли смогу эти навыки использовать. Я хотела бы, как и ты, заняться наукой, а не участием в зрелищных мероприятиях. Сильно сомневаюсь в том, что наша художественная самодеятельность заинтересуется восточными изысками.
         Я докурил и с постным лицом евнуха в гареме достал часы из кармана джинсов – была половина восьмого. 
          - Нам пора по домам. Собирайся, пожалуйста, Танечка.
        В глазах у нее мелькнули хитрые сполохи, но девушка покорно пошла в дощатую раздевалку. Оттуда раздался громкий стон. Я поспешно поднялся ей навстречу. Таня вышла в платье очи долу.
          - Что случилось? Мышь увидела?   
          - Нет, гораздо хуже: я лифчик забыла взять!
        Она приблизилась ко мне и медленно повернулась кругом:
          - Скажи, очень заметно?
        Я вынужден был внимательно осмотреть ее грудь – отсутствие лифчика выдавали лишь курносые бугорки сосков под натянувшейся тканью. Но во рту сразу пересохло, и я просто помотал головой.
          - Тогда ладно, пойдем в ресторан!
        Еще на одну неожиданность в тот день стало больше. С ощущением роковой предопределенности судьбы гомеровского героя, я безнадежно поинтересовался:
          - А по какому поводу пиршество, тем более со мной?
          - У меня сегодня день рождения – мне исполнилось 18 лет.
        И, предвидя отказ по поводу того, что у меня нет ни подарка, ни времени, ни кошелька, она торопливо добавила:
          - Подарок ты уже сделал, посвятив целый вечер дурнушке-художнице. Будь же до конца героем романа, подними бокал за день моего аиста, или, если тебе, заядлому острослову, больше нравится русский фольклор, за капусту, где меня нашли мама с папой. Деньги у меня есть.
          - А как же лифчик? К тому же ты отчаянная трезвеница, насколько я помню.
          - Ты попросту почаще посматривай сюда, - она повела грудью слева - направо так, что я опять испытал острый приступ жажды, - и скажешь, что будет не так. А на счет алкоголя скажу, то даже портвейн «Три семерки» я могу выпить в достойной компании, но не на работе с толпой усталых мужиков. Нынче мы будем пробовать коньяк.
        В летнем ресторане на речном дебаркадере, причаленном к набережной, нас усадили наверху у корабельных лееров. Танечка быстро достала пудреницу и помаду, и спустя пару минут, напротив меня оказалась стройная миловидная женщина с аристократичной осанкой и строгим иконописным лицом. Поскольку моей почетной обязанностью стало наблюдение за ее грудью, то я больше не замечал отсутствия нижнего белья. Во всяком случае, вызывающие коварные горошины под платьем скрылись.
        Я долго и всё горячее по мере выпитого говорил о будущих экзаменах в аспирантуру. Там предстояло соперничать с выпускниками МГУ и других столичных вузов, и я уныло вещал, что обязательно «провалюсь», что я – не Ломоносов, а заурядный человек, не получивший даже диплома с отличием. Она терпеливо выслушивала мои стенания, не забывая подливать мне коньяк. Сама она пила как воробей, ухитряясь оставлять рюмку наполненной.
        И наконец, когда я начал излишне повторяться, она положила мне руку на плечо и твердо произнесла:
          - Все будет хорошо, потому, что ты талантлив во всем, но как всякий богато одаренный человек, сомневаешься в себе. В себе абсолютно уверены лишь ограниченные люди. Сократ тоже говорил: «Я знаю, что ничего не знаю». О том, какой ты на самом деле, осведомлены и студенты, и преподаватели. Тобой одни восхищаются, другие завидуют, третьи ненавидят, но безразлично относящихся к тебе людей нет. Так будет всегда, и легкой жизни я тебе не обещаю. А сейчас пойдем отсюда.
        Мы сошли в городской парк, и она придержала меня за руку.
          - Спасибо тебе за чудесный вечер. Теперь я скажу не таясь, что влюблена в тебя с пятого класса, когда ты был капитаном знаменитой школьной команды КВН. Болела за тебя на общегородском конкурсе клубов веселых и находчивых, где ты был великолепен. А каким неподражаемым ты был конферансье на студенческих концертах! Люблю тебя до бессонницы, и ничего не могу с собой поделать…
          - Так в жизни не бывает, - недоуменно пробормотал я. – Это противоречит человеческой природе!
          - Представь себе - бывает, и не только в романах прошлого века. Ради тебя я поступила на истфак; чтобы быть рядом, напросилась в редколлегию «Трибуна». Я не перестаю восхищаться твоим складом мышления, умению логично и быстро решать любую проблему. А знание мировой литературы, философии, психологии, религии и даже кинематографии доводит меня до идолопоклонства чурбану в твоем лице, - и, лукаво глянув исподлобья, добавила, - и самопроизвольного оргазма.
       Я смолчал, сразу утратив навыки красноречия: мы-то, доморощенные циники в редколлегии, считали приснопамятные оргии верхом ее эротических познаний!
       У моего дома она неожиданно крепко прижалась к плечу.
          - Я тебя люблю! И не надо повторять мне отповедь Онегина Татьяне. Я у тебя многому научилась за этот год, стала много читать и думать. И за это безмерно признательна.
       Она отошла вдаль и напоследок задорно повернулась на пятках туфелек в проеме ворот.
          - А хорошо я тебя разыграла с лифчиком! Ты нежданно-негаданно увидел во мне женщину. Я хочу остаться в твоей памяти музой, о которой грезят, тоскуют, и чистый образ которой вдохновляет на сублимацию по Фрейду и совершенные труды. Ты обязательно поступишь в аспирантуру, я верю и знаю. До встречи!
       Это было пять лет назад.
       Она будто дала мне время вспомнить тот прекрасный день, и мы опять танцевали. Я тихо сказал:
          - Танечка, милая, как ты выросла!
       Она уткнулась лицом мне в грудь и внезапно расплакалась. Так горюют маленькие дети – коротко и бурно. Я бережно удерживал ее в объятиях, ощущая всем телом глубинные спазмы рыданий. Когда они стихли, она закинула назад голову. Ее глаза были озерами с темной порослью кустистой туши по берегам, на дне которых будто плавали две голубые планеты как на снимках из космоса. В них было настороженное ликование впервые прозревшего котенка.
        Она промокнула слезы и вытерла остатки косметики, взяв платочек из рукава.
           - Пропала вся моя маскировка в прямом и переносном смысле!
        Потом сладко вздохнула и прошептала:
           - Ты куришь те же крепкие сигареты без фильтра! Я до сих пор помню и люблю этот твой запах, - и по-женски сразу сменила тему. - Скажи, а клёво я придумала название банкета – «Вечер выпускников»? Это ведь специально для нас с тобой! Я являюсь организатором финальной части защиты и размещением гостей, сама отправляла тебе приглашение и бронировала номер в гостинице.
        От древнего словечка «клёво» из дворового лексикона нашей юности защемило в груди – теперь так никто не говорит. Впрочем, больше нет и тех уютных дворов со старушками на скамейках, столиками для игры в домино и развесистыми кленами, под которыми мы вечерами смело, и неумело целовались с подругами из соседних подъездов.
        Музыкальный антракт закончился, и я неохотно пошел к столу. Танечка взяла меня за локоть, и без прежней повелительной интонации сказала дрогнувшим голосом, выдавливая из себя улыбку, чтобы выглядеть сильной:
           - Хватит трапезничать! Пошли к тебе.
        В гостиничном номере было сумрачно и тихо. За окном ритмично мигала цветовая реклама. Большая кровать была аккуратно застелена. Я сел на краешек и хотел зажечь торшер, но она с молитвенным придыханием проронила по пути в ванную:
           - Не зажигай свет, разденься и ложись! Я скоро вернусь.
        Я покорно лег под шелковое одеяло и долго разглядывал разноцветные блики на потолке и стенах.
        Она, наконец, вышла из душевой и попросила жалобно:
           - Отвернись, пожалуйста!
        Я послушно повернулся к окну, с волнением слушая за спиной шелест ткани. Она невесомо прилегла рядом, я повернулся, обнял за плечи и почувствовал приливный жар под потемневшей нежной кожей. Я по старинке пошутил, чтобы дать ей время переменить, как показалось, скоропалительное решение:
           - Ты по-прежнему краснеешь, как мак?
       Ответом был гневный взгляд. Она обвила руками мне шею. Я различал в полумраке только ее ставшие встревоженными глаза на внезапно побледневшем лице. Стало ясно, что это всерьез, и, окончательно растерявшись, я срывающимся фальцетом попросил:
          - Можно я тобой полюбуюсь?
          - Ничего конструктивно нового для себя ты не увидишь. Прошу побыть сейчас просто мужчиной, а не исследователем плоскогорий Тянь-Шаня!
       Она глубоко вдохнула воздух как перед долгим нырком в брассе, просторно распахнулась, согнув ноги в коленях, будто пловчиха для толчка, закинула наверх сомкнутые в молитвенном жесте ладони с плотно переплетенными пальцами, и ждуще оцепенела, с мужественной боязливостью уставившись в потолок поверх меня.
       Я тесно прижал ее к себе. Она немо содрогнулась, задержав дыхание, губы сжались добела, на лбу выступила натужная испарина и по ставшими мраморными от боли щекам стекли две слезинки. Взгляд стал отстраненным с бездонными зрачками, которые скоро подернулись изумленной шальной пеленой. Наконец, раздался судорожный всхлип, ее кожа покрылась колкими мурашками, но просохшие глаза залучились победным сиянием, идущим глубоко изнутри. 
          - Спасибо, дорогой мой человек!
          - Неужели ты все это время ждала меня? Такого не может быть!
          - Когда-то я это уже слышала, правда? Да и вопрос поставлен, как говорят в научных кругах, в риторическом аспекте – ответ налицо, точнее, на простыне.
       Она вновь обильно покраснела, но нашла в себе силы с обезоруживающей ехидцей попенять мне, нарочито насупив брови:
          - Тебе на выходе обязательно предъявят счет за порчу государственного имущества в особо крупном размере! А платить придется мне - представителю администрации университета.
       Мы дружно рассмеялись. Так покойно, просто и тепло с женщиной мне еще ни разу не было. И, наверное, впредь никогда не будет.
       Она села, подтянув ноги к лицу, спрятала между коленями загоревшееся румянцем лицо и от того голос зазвучал глухо:
           - Я заканчивала шестой класс, когда в нашем невеликом городе прошел слух, что ты вознамерился жениться. Побывала в ЗАГСе и, назвавшись троюродной сестрой, узнала день регистрации. Короче, видела бракосочетание и празднество – в фойе ресторана была детская кондитерская «Сластёна». Стыдно признаться, но потом ночами целый год ходила и с ненасытной завистью подглядывала в окна: жили вы на первом этаже, не гасили света в миг триумфа Милого друга, как писал Мопассан, и занавески не задергивали. Бесстыдницей была твоя белобрысая дылда, хоть и слыла первой красавицей университета! Почему ты ее выбрал – она была такой объёмистой, неуютной и сиюминутного ума женщиной? Знал бы ты, сколько я пролила слез от горя, что маленько не дождался, пока чуть-чуть подрасту - их вёдрами можно мерить! Ты хорошо сделал, что развелся, хотя, думаю, и последующие подруги твои не уступали бывшей в телесных измерениях и кукольной привлекательности. У тебя определенно сохранился сексуальный архетип неандертальца!
       Вместо слов я покорно развел руками - Танечка не ошиблась.
           - Каюсь, я к знаменитой ведьме на Васильевских мхах ездила за рецептом колдовского заговора, как тебя с женой разлучить и в себя прочно влюбить, да так сталось, что сбылось наполовину...
       Она легла на бок, опершись на локоть:
           - Я была твоей музой все эти годы, и ты в трудные дни мечтал о таком исходе, чтобы переломить ход времени, наверстать упущенное, пусть и ценой утраты лавров видного ученого. Я оказалась единственной женщиной, которая не принесла тебе разочарований и оставалась в памяти идеалом, о котором грезят до седых волос. Втайне от очередной обжимающей «черной вдовы» ты посвящал мне необычные статьи – я это понимала, когда читала их, - она вдруг застыдилась своей беззащитной оголенности, прикрыла ладошкой взлохмаченный лобок и попыталась изъясняться назидательным «педагогическим тоном» согласно указаниям профессора Троицкого. - Вовсе я не сельская простушка, мною двигал корыстный интерес: мне позарез нужна твоя магическая сила видеть в хаосе фактов систему. Жрецы древнего Египта верили, что иным способом мужчина перелить ее в женщину не может, и нынче благодать наполнила меня сторицей.
         Тут же, перепугавшись своего напускного цинизма, она резко привстала, виновато ловя мой взгляд:
            - Прости, пожалуйста, за выходку «синего чулка» - мне нечаянно стало страшно пасть в твоих глазах после всего!
        Я тихо погладил ее по голове:
            - Ёженька моя отчаянная, это было не падением, а чудесным вознесением на крыльях бесстрашной птахи в поднебесные выси. Я познал сегодня сакральную истину: самоотвержение и жертвенность ради изначального человеческого стремления – совмещения духовного и земного, мужского и женского начал воедино, - доступно лишь цельной женщине. Такая дает жизнь богам, героям и гениям, и их одна на миллион. Не верилось, что подобные еще встречаются, пока мы не оказались вот так - вдвоем, без покровов. Мне остается повторить слова Юлиана Отступника: «Ты победил, Галилеянин!» Ты на редкость смелая с Божьей искрой пичужка, оказавшаяся намного сильнее меня. И такой останешься вовеки и добьешься всего, о чем мечтаешь.
        Она облегченно расслабилась и облепила меня собой по-хозяйски домовито, уложив правую ногу далеко на живот, а левой рукой обхватив снизу так, чтобы ласково гладить меня по щеке:
            - Убедился теперь, что я люблю тебя также мучительно пылко, каким полюбила давным-давно? И буду любить таким до гроба, кто бы потом не помещался рядом или лежал под боком! Пусть эта ночь навсегда останется ярким воспоминанием об искренней и абсолютно бескорыстной любви. Ведь ты в меня давно влюблен, что со временем ощутишь в полной мере!
            - Но мы не встречались столько лет! Что ты обо мне знаешь?
            - Я знаю все, что мне было важно. Печально, что достойная семейная жизнь у тебя не сложилась, но быть с тобой многие лета не под силу обычной женщине. Я – не исключение, и вряд ли ты со мной был бы счастлив! – Она с неизбывной печалью ласково взъерошила мне волосы. - Напоследок хотела показать одну фотографию, которую сберегла для тебя.
       Она встала, не стесняясь нагая, зажгла свет и достала из сумочки конверт. На тисненной черно-белой фотографии была запечатлена Танечка, стоявшая позади меня, вальяжно развалившемся в «попечительском» кресле. Я припомнил, как однажды мы дурачились, позируя перед фотографом из областной газеты в стилизованных под дореволюционные даггеротипы позах. В прессу они не попали, и бракованные негативы она выпросила себе на память. В честь чего была проведена эта фотосессия, в памяти не отложилось. Кажется, предположил я, членам редколлегии вручили очередную Почетную грамоту обкома комсомола.
           - Видишь, ты все помнишь! Я так долго готовилась к тому купанию, что сценарий продумала буквально по минутам. Правда, я не знала тогда, что тебя рекомендуют в московскую аспирантуру. Поэтому из забытых дома интимных предметов дамского туалета по изменившимся обстоятельствам пришлось исключить трусики и ограничиться лифчиком.
        Она помолчала и честно призналась:
           - Мне в тот памятный июньский день и вправду исполнилось восемнадцать, и я твердо решила впасть с тобой в девичий грех, тем более что родители остались на даче. Даже перечла по этому поводу «Медицинскую энциклопедию»! От отчаяния на случай затруднений, описанных там, спрятала дома бутылку коньяка для повышения твоих дубильных качеств. И это при том, что я в жизни - отчаянная трусиха с полным набором комплексов неполноценности, а стояние перед зеркалом всегда было для меня поводом для самоуничижения. И вы, великовозрастные эрудиты в редколлегии, тоже оказались хороши – мне доброхоты передали, что вы называли меня за глаза Кнопочкой. Почему?
           - Прозвище заимствовано из носовского «Незнайки в Солнечном городе», - примирительно пояснил я. - Ничего в нем нет обидного! Кнопочка в той сказке вежливая, трудолюбивая и добросердечная коротышка, которая сдерживает буйные порывы друзей. Иногда мы называли тебя Миньонетой в честь французской куколки с фарфоровым румянцем, но оно не прижилось в нашей славянской среде. 
           - Дураки, как есть дураки! Надо же, Миньонета! Мне хватило и Кнопочки, что я, разумеется, приписывала своей непривлекательности и страшно переживала…
       Она вытянулась на спине, закинув руки за голову, отчего стала казаться еще более хрупкой, и вернулась к незавершенной исповеди – ей на радостях хотелось выговориться за время затянувшейся разлуки:
           - Грехопадение пришлось отложить на неопределенный срок. В последний момент я вдруг осознала, что для тебя всего важнее был отъезд в Москву, и моей юдолью оказалось духовное укрепление тебя в вере - в самого себя!
       Теперь покраснел я, представив себе иное развитие событий тем летним вечером. «Вот тебе, бабушка, и неразумное дитя!» Воистину, по врожденной женской природе сказочная Шахерезада могла бы отвлекать сластолюбивого халифа от плотских утех и следующую 1001 ночь.
            - А сегодня?
            - Я накануне не спала, то холодея от страха, то сгорая от вожделения, то презирая себя за беспочвенные сексуальные фантазии старой девы. И никакого сценария на сей раз не было. Решила - будь, что будет! Когда я, наконец, всем естеством ощутила, что желанна, то попросту, не раздумывая, пошла навстречу тебе. Вернее сказать, шагнула навстречу осуществлению нашей давней и взаимной мечты! И все случилось само собой, и иначе быть не могло.
            - А как обстоят дела с твоим танцем живота? Нашла применение прежним приемам? – вполголоса поинтересовался я, осторожно гладя ее расслабленные негой шлемоподобные купола грудей, на которых в ответ на призывные касания моих пальцев увеличивались и вызывающе затвердевали столбики сосков, и вспоминал о своих давешних переживаниях по их поводу.
            - Сегодня удивительная ночь небывалой, будто подлунной чистоты, когда падают звезды, чтобы влюбленные загадывали сокровенные желания,- взволнованно зашептала она, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть моих ласковых рук. - Я намеренно разучивала танец живота специально для того, чтобы соблазнить тебя. Теперь понимаю, что это - танец нашей жизни. Он сейчас из моего прошлого поворачивает его восьмеркой в наше настоящее и возвратится в твоем будущем.
       Она задумчиво глянула куда-то вдаль и рассеянно улыбнулась:
            - Надеюсь, что в ближайшее время для моего живота найдется другое увлекательное занятие.
       После этих слов она с засиявшими в предвкушении удовольствия глазами порывисто прижалась ко мне, и, по-кошачьи хищно потянувшись, скомандовала:
            - Давай не будем терять времени, и наверстаем упущенное большевистскими темпами. Выполним пятилетку за четыре часа и тридцать минут!
       В задорных разговорах о несытом, но прекрасном студенческом прошлом, которые перемежались страстными поцелуями новобрачных и неутомимым восторженным соитием тел, прошла наша неповторимая ночь.
      Утомленные счастьем, мы заснули ненадолго под утро.
      Разбудил нас стук горничной, которая напомнила мне, что пора выезжать на вокзал. Мы оделись, и, похожие на персонажей из фильмов ужасов Хичкока, вышли на улицу ловить такси.
      Я спросил, прощаясь, можно ли мне приезжать к ней изредка. Она покачала головой и произнесла категорическое «нет».
      Больше я никогда в родном городе не был.
      Прошли без малого четверть века. Академиком мне стать не довелось. Я знал, что профессор Кузнецова заведует кафедрой в далеком Томске, с интересом читал ее монографию и статьи по сравнительному религиоведению и даже опубликовал несколько похвальных рецензий в ведомственных журналах. И каждый раз с тоскливым замиранием сердца вспоминал летний вечер и белый танец.
      Недавно по окончании приемных экзаменов в аспирантуру, где я был председателем предметной комиссии, ко мне подошел молодой человек, чем-то очень знакомый. Он сообщил, что мне передает привет Татьяна Владимировна Кузнецова. Я начал было с воодушевлением воскурять фимиам таланту замечательной ученой, но он вежливо прервал меня и без предисловий попросил стать у него научным руководителем. Теперь я, наоборот, принялся путано и долго мотивировать отказ, ссылаясь на занятость, преклонный возраст и слабое здоровье, но юноша, молча, вручил мне конверт.
      Там была пожелтевшая от времени фотография Танечки, стоящей за мною в «попечительском» кресле.
       Я перевел взгляд с фотографии на аспиранта.
       У него было мое лицо и ее глаза.
       Чужой была фамилия.