Полный текст повести Бегство Исы

БЕГСТВО ИСЫ
повесть (отредактированный в 2018/19 году рассказ 1996 года)
автор Цезарь Кароян

Аннотация:
Красавица Наргис задумала обмануть мужа и сбежать из дома с возлюбленным, но сама оказалась обманута в результате одной хитрой комбинации.

Часть первая. НАРГИС

I. ОБЕЗЬЯНЫ

Случилось это во времена, когда по степи гуляла смерть, и люди верили в предопределенность. Они тогда совершали ошибку за ошибкой: считали землю плоской, а небо твердью, полагали, что солнце крутится вокруг земли, а не наоборот. У них было удивительно богатое воображение. Стоило им подумать о чем-то страшном, о смерти, например, как она представала перед ними в образе гадкой отталкивающей старухи, и никому не приходило в голову сомневаться в реальности этого чудовищного воплощения их собственной фантазии. Но они были хитры и находчивы, как обезьяны и свято веря в предопределенность, одновременно считали, что смерть можно обмануть. Пустить по ложному следу. Сыграть с ней в кошки-мышки, то есть каким-то образом изменить свою предначертанную заранее судьбу. Такая им была свойственна логическая непоследовательность.

II. ПРОРОЧЕСТВО

И вот однажды вбежал Иса во двор собственного дома и что есть силы закричал:
– Ханум! Ханум!
Так он привык в шутку величать свою жену, называя ее госпожой своего сердца. Ханум значит госпожа. А вообще ее звали Наргис, то есть Нарцисс. Нарцисс – это цветок, а также человек с завышенной самооценкой, до умопомрачения влюбленный в собственную красоту. В полном соответствии со своим именем, Наргис была так красива, что луна стеснялась в ее присутствии показываться из-за туч. В юности у нее от женихов отбоя не было, и ей бы могла составиться выдающаяся партия, но она с пеленок была предназначена Исе. Так сговорились их родители, а воля родителей закон, пришлось со слезами подчиниться, чтобы не навлечь на свою голову несмываемый позор. И вот его полногрудая красавица Наргис, оставив дела, появилась на пороге, щурясь от яркого солнечного света. У нее было надменное властное лицо. Когда она хмурила брови, даже бродячие собаки поджимали хвосты и перебегали на другую сторону улицы.
– Что стряслось, Иса? День только начался, а ты уже вернулся и орёшь так, словно я проспала обед.
– Выйди, объясню.
– Зайди в дом.
– В дом я не войду, – возразил Иса. – Мне только что на базаре встретилась гадалка, которая сказала, что сегодня еще до захода солнца я встречу смерть на пороге собственного дома. Теперь поняла? Я не могу переступить этот порог, не рискуя нашим семейным благополучием. Мне лучше скрыться куда-нибудь на пару дней. Быстрей принеси мою дорожную сумку, да положи в нее все необходимое. Про деньги тоже не забудь. Давай же, ну, что рот разинула?!
Наргис всплеснула полными белыми руками, но спорить не стала и собрала его в одно мгновение. Через минуту она уже стояла с хурджуном во дворе. Хурджун – это двухсторонняя сумка, которая вешается на седло. Иса отвел жену подальше от порога и на всякий случай понизил голос.

III. ХИТРЫЙ ПЛАН

– Слушай внимательно и ничего не пропусти. Сейчас я отправлю Касыма, слугу, на своем коне в степь, к табуну. Дашь ему мое платье, чтобы его принимали за меня, и не отпускай, пока он полностью не переоденется. Попробуем общими усилиями отвести от меня смерть, только не открывай ему истинную причину переодевания. Сегодня в табун приедут выбирать лошадей люди наместника. Я сказал, что дела требуют моего присутствия в другом месте, так что ему придется выдать себя за меня. Предстоит большой поход, платят звонкой монетой и нельзя допустить, чтобы наша сделка сорвалась. Все детали я ему уже растолковал, так что не вмешивайся, просто одень его.
– А ты сам куда?
– Погощу у отца. Старик еле жив, а я не был у него три месяца. Здесь всего-то полдня пути. Меняла Акоп едет в город выколачивать денежки из должников, поеду с ним в крытой повозке, где меня никто не увидит. Ехать дольше, зато надежней. А ты ни с кем не болтай. Помни, ум женщины – молчание! Кто бы меня ни спрашивал, отвечай всем: не знаю, уехал как обычно. Поняла?
– Поняла.
– Хорошо. Ничего не перепутай.
Сузив глаза, она смотрела на него, как гигант смотрит на жалкого пигмея. Иса и вправду был чуть ниже ее ростом. Приятное смуглое, обычно решительное лицо его было сейчас по-детски обиженным и недоумевающим, за что ему, молодому, красивому, крепкому, такая внезапная напасть. Профессиональный заводчик лошадей, он большую часть времени проводил вне дома и пропах конским запахом так, словно сам стал лошадью. Иса обучал жеребят ходить иноходью, это была его мания, – за них больше платили. Сам наместник трижды лично покупал у него иноходцев для своей конюшни, а уж он как никто разбирался в лошадях. Словом, денежки текли рекой, и дом был полной чашей, грех было жаловаться.
– Иса, – спросила она вдруг. – А ты уверен, что цыганка говорила о тебе? Может имелся в виду наш сынок? Он как раз занемог так, что я вся извелась от беспокойства. Не в добрый час ты вздумал бежать. Вспомни дословно, как она сказала: ты встретишь смерть или смерть встретит тебя? Это ведь не одно и то же.
– «Ты встретишь смерть», я точно помню. Не думай, что я бегу, ханум, это простая предосторожность. Всего два дня…
– Да мало ли что случится за это время!
Он раздраженно махнул рукой.
– Привезу ему мешок сладостей, хворь сама пройдет. Вот увидишь, ханум!
Разговор был окончен. Иса повернулся уйти, но тут его взгляд упал на незнакомку в черном платье, которая сидела в дальнем углу двора под навесом и меланхолично жевала что-то, глядя прямо перед собой. Дико вскрикнув, Иса указал на нее рукой.

IV. ГОСТЬЯ

– Это кто, ханум?! Кто это сидит под нашим навесом?
– Бродяжка-нищенка, – спокойно ответила Наргис. – Постучалась в наши двери. Говорят, эти странницы хорошие знахарки. Покажу ей Гасанчика, вдруг что-то посоветует.
Он грубо схватил ее за руки, притянул к себе и жарко прошептал на ухо трясущимися губами:
– Слышишь, ханум! Никому не рассказывай, куда я делся. Держи язык за зубами!
Она кивнула и проводила его до ворот, опустив на лицо черную вуаль. У соседнего дома уже стояла запряженная мулами крытая двуколка. Сосед в ожидании Исы в десятый раз подправлял подпругу. Касым нетерпеливо топтался у ворот, держа под уздцы свою невысокую резвую кобылку и великолепного рыжего жеребца Исы с черным хвостом и черными ногами. Иса обменялся с ним выразительным взглядом, давая понять, что пора действовать и решительно двинулся к соседу. Обрадованный Касым привязал жеребца у ворот к специальному медному кольцу, вделанному в глиняную стену, и повел кобылку в конюшню.
Пока двуколка не скрылась из виду Наргис неподвижно стояла на улице, гневно сдвинув под черной вуалью красиво очерченные брови и рассуждая сама с собой. Солнце палило при полном безветрии, пыль медленно оседала вдали, сопровождая движение повозки. Улица была пустынна, только у ворот менялы стояла такая же неподвижная женская фигура в просторном оранжевом платье, – кричащем цвете восточного христианства. Ни одна правоверная женщина не оделась бы в столь кричащий цвет, только в благородный черный или темно-синий. Но лица вне дома все вынуждены были скрывать. Лицо христианки закрывала маска, отливающая металлическими искорками на солнце. Эти маски издавна славились у женщин тем, что оставляли много открытых мест, способных подстегнуть мужское воображение: глаза, губы, лоб, овал лица и очертание подбородка. У Наргис было шесть таких масок, однако горожанки с недавних пор предпочли маске глухую черную вуаль, и Наргис тоже перешла на вуаль. Она заметила, что соседка не сводит с нее глаз, очнулась от задумчивости и вернулась во двор, игнорируя ее скрытый призыв обменяться новостями. Ворота захлопнулись. Она знала, что ее здесь не одобряют. Ей было все равно.
По мужской половине дома от окна к окну метался Касым, мечтавший поскорей переодеться, вскочить на быстрого рыжего жеребца с черным хвостом и черными ногами и мчаться в развевающейся накидке по степи к табуну, чтобы важничать там перед надутыми людьми наместника, выдавая себя за своего хозяина, морочить им голову. Вскоре его мечта сбылась и Наргис вытолкала его через окно в проулок, чтобы он испарился из дома, минуя двор и не попадаясь на глаза странной нищенке. Эта бродяжка как-то неясно тревожила ее. Почему? Из-за суеверий. Слишком уж к месту она появилась. В случайные совпадения тогда никто не верил.

V. КОРАБЛИ

Провожая Касыма от ворот, где был привязан конь, она замечательно сыграла роль супруги, потому что на улице, несмотря на солнцепек, прибавилось еще несколько неподвижных закутанных фигур, молчаливых как статуи. Все они были в разных масках. Каждая стояла у своих ворот. Безмолвные созерцательницы. Улица была скучна, пуста, залита ярким солнечным светом и казалась сверкающей, будто сахарной. Ослепительным до рези в глазах здесь было все, кроме черных фигур и традиционно синих ставен, закрывающих узкие, как бойницы окна. Ко всему этому не лежала душа у Наргис: к простым глинобитным домам, обмазанным на случай дождя водоотталкивающим белым гипсом и меловым холмам, лишенным растительности, к скудной цветовой гамме, ежедневному унылому крику водоноса: «Вода! Вода!» и собственной вынужденной игре на публику, которую она не уважала и которая недолюбливала ее. Хотелось вырваться отсюда как из клетки. Кипя гневом, она вернулась во двор  и решительно направилась под навес, чтобы выяснить раз и навсегда, кто послал ей эту бродяжку, Аллах или Иблис, повелитель злых духов? Та сидела на камешке и ела сухой хлеб, отщипывая маленькие кусочки от лепешки и окуная их в оловянную тарелку с водой, чтобы размочить. Жевала она вяло, словно была не голодна. Ей пришлось выдержать длинную тягостную паузу, сохраняя бессмысленное выражение лица, прежде чем Наргис задала свой первый вопрос:
– Как тебя зовут?
– Аят.
Ее имя переводилось как чудо или знамение и неприятно озадачило Наргис. Не очень-то оно подходило простой нищенке, если она была простой нищенкой. Не было ли тут какого-то намека?
– Откуда ты идешь и куда направляешься?
– Иду, куда ветер дует. Скитальцам весь мир принадлежит.
– Не всегда ветры дуют так, как хотят корабли, – заметила Наргис, напомнив старую пословицу.
– Это да, но в любом случае, в движении благодать.
Наргис невольно улыбнулась. Ответ ей понравился. Она ценила умных и острых на язык собеседников.
– Вижу, ты умеешь довольствоваться малым, – с усмешкой сказала она, кивая на скудную трапезу Аят и одновременно намекая на смысл ее ответа о движении.
– Я и ждать умею. Кто пригласил на ужин, тот о ночлеге тоже позаботится.
Наргис снова рассмеялась. Обе не лезли за словом в карман.
– Мы промолчали, когда он вошел, так он и осла ввел, – иронично парировала она.
Теперь рассмеялась и Аят. Она впервые подняла голову и взглянула в лицо Наргис. Как равная. В глазах ее не было боязни или угодливости. Приятное впечатление производила она, несмотря на почтенный возраст. Лицо было гладким. Долгие странствия не измучили ее.
– Мне нужна помощь. Ты умеешь лечить? – спросила Наргис. – Если нет, скажи лучше сразу, на обеде это никак не отразится.
– Умею, притом очень хорошо. А кто болен?
– Сынок. Второй день он лежит в бреду и пышет жаром. Не может ни пить, ни есть, весь распух и хрипит, бедняжка.
– Что с ним?
– Ангина. Каждый час сбиваю ему температуру, втирая уксус в шею, и даю ложку меда с лимонным соком, но даже это приходится вливать насильно.
Лицо Аят сделалось сосредоточенным.
– Дай мне вымыть руки. И скорее веди.

VI. ЛЯГУШКА

Они вошли на женскую половину дома, второй этаж которого превратился во временный лазарет. Наргис завела дом «как в городе», заодно подсмотрев кое-что у соседей-христиан. В доме стояла нежилая тишина. В полутемных просторных покоях веяло прохладой после знойной улицы. Тяжелые расшитые золотом занавески с кистями были плотно задернуты, редкие лучики света, проникшие внутрь, освещали персидские ковры на полу. Темная медь дверных ручек и причудливых резных уголков на ларцах и сундуках была начищена до блеска. Перила и балясины лестницы, ведущей на второй этаж, были сделаны из красного дерева и отполированы. На стенах висели бронзовые подсвечники, на полу были расставлены чаши с благовониями. Из одной чаши вверх тянулась ароматная струйка дыма, растворяясь в воздухе возле потолка. Это жилище Наргис тоже вынуждена была терпеть. Царским оно могло показаться только нищим. Лично она мечтала о дворцах.
Скинув пыльную обувь и просторные верхние одежды, предназначенные для улицы, они в легких платьях поднялись по лестнице и вошли в темную комнату, пропахшую уксусом и сырым постельным бельем и освещенную одной тусклой свечкой. Воздух здесь был чудовищно спертым. Все окна женской части дома, как у всех выходили во внутренний двор, чтобы ни один посторонний мужчина не мог заглянуть в них с улицы, поэтому женские помещения были трудно проветриваемые. На ковре возле больного лежала вся в поту и сладко посапывала во сне девочка лет девяти, нанятая для дежурства на время болезни. Наргис, неслышно ступая, подошла к ней, потрясла за плечо и, разбудив, жестом выпроводила из комнаты. Тяжелое дыхание рвало тишину. Пятилетний ребенок метался по смятой постели. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как далеко продвинулась в своем разрушительном действии болезнь и как плохо обстоит дело. Аят приблизилась, твердой рукой взяла его за подбородок и пальцем заставила открыть рот, чтобы заглянуть внутрь. К прежним комнатным запахам добавилось новое зловоние. Наргис хотела вспылить, но ребенок почему-то не захныкал. Он покорно и жалобно смотрел из-под век на незнакомку. Его силенок уже не хватало, чтобы поднять веки полностью.
– Есть одно средство, но мне понадобится лягушка, – заявила Аят, закончив осмотр и вытирая пальцы о платье. – Секрет этого средства открыл мне на смертном одре один персидский знахарь. В его роду были когда-то маги-огнепоклонники, до принятия истинной веры, конечно, и кое-что в их в семье тайно передавалось из уст в уста от отца к сыну. Все давно забыли об этом средстве, а он помнил, но умер бездетным. Пришлось поделиться секретами с тем, кто был рядом. А рядом была я. Средство это чудесное, но очень дорогое.
– О деньгах не беспокойся, деньги у меня есть, – заверила Наргис. – Лишь бы помогло!
– Деньги тут ни при чем, – сухо ответила Аят. – Поймай мне лягушку! Выйди во двор и принеси ее сюда.
– У нас нет во дворе лягушек.
– А кто это сидел у порога, когда мы входили?
– У нас нет во дворе лягушек! – с досадой воскликнула Наргис, но все же вышла посмотреть. Большая пустынная лягушка сидела возле двери и грустно смотрела на Наргис. Взгляд у нее был усталый и совершенно человеческий, жирные бочка ритмично вздувались и опадали. Без колдовства тут не обошлось. Не могла же она сама появиться там, где лягушки не водятся! На порог ее, ясное дело, подложили чародеи. Но делать было нечего. Поколебавшись немного, Наргис накинула на нее платок, сгребла с пола и отнесла Аят.
– Очень хорошо, – сказала та, придирчиво осмотрев лягушку. – Ну что, согласна платить? Тогда посади ребенка прямо и держи, чтобы он не откидывался назад.
Взяв лягушку поперек брюшка, она поднесла ее ко рту больного, в зону зловонного дыхания и крепко сжала пальцы. Несчастная пискнула от боли, широко разинула рот и стала отчаянно вырываться.
– Пусть подышит на нее, пусть подышит, – жарко шептала Аят, еще крепче сдавливая ей брюшко. – Скоро ему станет легче.
Наргис кусала губы. Глаза у лягушки стали закатываться, сердце забилось как сумасшедшее, лапки нервно задергались. Глаза у ребенка стали проясняться. Он попытался отстраниться, но мать удержала его в прежнем положении. Успех лечения был налицо. Это казалось чудом. Прошло всего несколько минут, и болезнь полностью перешла на лягушку. С тихим загадочным смешком Аят опустила руку и бросила лягушку на пол. Та прыгнула. Мальчик рассмеялся.
– Золотце мое ненаглядное! Тебе уже лучше? – со слезами на глазах спросила Наргис, прижимая к груди головку сына. – Скажи, мальчик мой бесценный?
– Завтра он забудет что болел, – за ребенка ответила Аят.
– Не знаю, как тебя благодарить, – с чувством промолвила Наргис, любуясь сыном. На ее длинных ресницах еще блестели бриллианты невысохших слезинок. Она негромко высморкалась в платок.
– Мам, а лягушка-то умерла! – вдруг сказал мальчуган.

VII. РАВНОВЕСИЕ И ЖАТВА

Наргис оглянулась: лягушка ничком лежала на полу, бессильно раскинув лапки в стороны.
– О Аллах, что это с ней? Неужто померла?
Странница кивнула. В глазах ее блестели торжествующие искорки.
– Я ведь сказала, лечение это дорого обходится. Когда Аллах дарует новую жизнь, он этой жизнью смерть уравновешивает, а когда смерть сама отступает, тут счет вдвойне идет. Равновесие и жатва.
– Что? Не поняла.
– Равновесие и жатва, – повторила Аят, немного повышая голос. – Один новорожденный собой смерть полностью компенсирует. Это равновесие. А за чудесным спасением всегда две смерти следуют. Жатва. Твоему сыночку жизнь сохранили? Сохранили. Счет уже открыт, первая смерть у твоих ног валяется. – Аят легонько пнула ногой трупик лягушки. Он еще не успел остыть, поэтому перевернулся на бок, сложил ручки и стал в такой позе очень похож на крошечного человечка. – Не закапывай во дворе, лучше выкини подальше от дома.
– Значит, будет и еще смерть?
Аят сочувственно кивнула.
– Уж поверь, лучше ей случиться или вступит в действие временное проклятие, и жизнь твоего сына останется под угрозой. Только не вздумай прихлопнуть муху, это не поможет. Должен быть кто-то, кто с вами связан хотя бы отчасти, как эта лягушка.
Как с ними связана лягушка, Наргис уточнять побоялась. Рассуждения нищенки звучали странно и путано, но резонно и воскресили в ней недобрые предчувствия. Все же не зря Аят, словно вестница смерти появилась у них в доме одновременно с предсказанием гадалки. Если бы некое тайное обстоятельство, связанное с пророчеством, не было известно Наргис, подозрение стало бы прозрением и руководством к действию. Но обстоятельство это было ей отлично известно и не позволило развиться подозрению. В свое время оно станет известно и нам.
А пока глаза Наргис сверкнули:
– Я за свое дитя любую цену заплачу.
И на всякий случай, глядя в лицо Аят, произнесла слова молитвы:
– Аузу би-л-Ляхи мина… и так далее. Прибегаю к Аллаху против Шайтана, побиваемого камнями!
Шайтан – это черт, который может принимать человеческий облик ради своих зловредных целей. Если бы нищенка была шайтанкой, она бы испугалась. Но она не испугалась.
– Можно мне еще раз вымыть руки? – жалобным тоном спросила она, играя жалостью с целью погасить в глазах Наргис разгорающийся пожар. – Не хочу заболеть. От этих животных бывают бородавки. Кстати, если у тебя появятся, капай перед сном по одной капле уксуса на каждую бородавку и через несколько дней они полностью исчезнут.
Тут ее взгляд упал на ларец с открытой крышкой под единственной свечой, уже превратившейся в огарок. Письменные принадлежности – листы пергамента, перья, чернильница были вынуты из ларца и разложены для работы. В этом доме умели писать! Она прикусила язычок и расхотела умничать, потому что еще минуту назад готова была поклясться чем угодно, что отсюда до самого Ирана вряд ли найдется настоящий грамотей, познавший не только чтение, но и письмо! Теперь такой грамотей стоял перед ней. Женщина. В это было трудно поверить и невозможно объяснить, а необъяснимое всегда пугает и внушает уважение. В подобном случае противник признается равным себе.

Часть вторая. В ТАБУНЕ

VIII. КАСЫМ ЛЖЕ-ИСА

В табун Касым, как мечтал, мчался галопом в развевающейся накидке. Отличить его от Исы было невозможно, так, по крайней мере, ему казалось. Они с Исой были одного роста – невысокого, одного возраста – среднего, схожи лицом и бородкой, а главное, приметный рыжий конь и устойчивая любовь хозяина к головным платкам в крупную красную клетку отметали любые подозрения. В головном платке Исы он уже почти всерьез ощущал себя Исой. И наслаждался этим чувством.
И все же причиной его сказочного настроения было не перевоплощение, а жена хозяина. Сегодня случилось то, что никогда не случалось прежде. Несколько невыразимо сладких минут провел он с ней наедине, робко глядя, как она раскладывает перед ним одежду, в которую он должен был переодеться. Он давно украдкой заглядывался на нее: на изящные белые кисти рук, не закрытые одеждой, на глубокие бархатные глаза и прекрасные брови, на высокий прямой лоб, в общем, на все то немногое, что было доступно его взору, пока Наргис носила не вуаль, а маску. Остальные части фигуры под просторным платьем-балахоном дорисовывались его воображением. Он никогда не видел ее лица целиком, но ему нравилась ее царственная гордость и уверенность в себе. Нравилось, что она не навешивает на себя ежедневно все свои драгоценности и не ходит в них по дому, позвякивая как разукрашенный свадебный верблюд. Так делали на всякий случай другие женщины, готовые в любой момент покинуть дом в одной одежде, оставив мужу даже детей, если муж трижды крикнет им «талак», то есть «уйди». Наргис разожгла в его груди огонь, а воображение вознесло ее на пьедестал, хотя, как человек правоверный и набожный он старался далеко мыслями не заходить. Ведь сказано в Коране: «Прелюбодейку и прелюбодея – каждого из них высеките сто раз. Пусть не овладевает вами жалость к ним ради религии Аллаха», а он одно время носился с идеей сделаться муллой, духовным лицом. И все же он иногда представлял себя Исой, потому что сказано там же: «Ваши жены нивы для вас, ходите на вашу ниву как пожелаете». После сегодняшнего переодевания кровь бросилась ему в голову. Он страстно желал ходить на эту ниву. Хотел навсегда остаться Исой, превратиться в Ису. Его перестали пугать слова: «Прелюбодейку и прелюбодея высеките сто раз». Вот как может помрачить ум впечатлительного человека перевоплощение, даже такое мнимое и кратковременное. Впрочем, его всегда раздирали противоречия, а мир был для него театром.
В табун он прибыл вовремя, чтобы до приезда высокопоставленных гостей успеть объяснить табунщикам, почему он в одежде хозяина и как к нему теперь обращаться в случае необходимости. Едва он закончил наставления, на горизонте появилось облако сухой пыли. Довольно значительный отряд скакал к ним, сверкая в пыльном мареве наконечниками острых копий. Все всадники были в богатых одеждах и отлично вооружены, так что Касым даже немного оробел, но многого от него не требовалось, и встреча прошла успешно. Всего лишь следуя наставлениям Исы и своей интуиции, народным традициям, впитанным с молоком матери и воспитанию, полученному в детстве, а также слепо копируя обычные действия хозяина, Касым продал людям наместника половину табуна. Ему насыпали хурджун золота. Удивлению его не было предела. Тратя это золото с умом, он мог бы жить припеваючи много лет. Мог не откладывать годами деньги на невесту, а запросто жениться, о чем давно мечтала его матушка. Мог, наконец, построить ей просторный дом, о чем он давно обещал. Но деньги были не его и чтобы грешные помыслы не овладели им вконец, он мысленно припал к ногам Господа с мольбой защитить его от бесовского наваждения.
Пока он укрощал разыгравшуюся алчность, табунщики сели на коней, чтобы разделить табун надвое и отогнать выбранных лошадей в специальный загон, где каждой лошади должны были поставить на круп тавро наместника. Их передавали из рук в руки. Большая часть их будет в ближайшее время изрублена или искалечена в боях. Такова жизнь.

IX. СВИДЕТЕЛЬ НЕЧИСТОГО

И тут Касым стал свидетелем того, как в дела человеческие вмешиваются джины. Предводитель отряда, сын наместника их обширной области, безусый юноша лет девятнадцати-двадцати, настолько прекрасный лицом, что мгновенно влюблял в себя всех независимо от пола (а это уже само по себе внушало мысль о присутствии нечистого), протянул руку к небу и ему на ладонь спикировал голубь, буквально возникший из ниоткуда. Потрясение Касыма было велико. Он схватил хурджун с золотом и заглянул в него, ожидая, что обманут и золото превратилось в золу или деревяшки, но оно по-прежнему весело сверкало на солнце. К лапке голубя была привязан узкий свиток пергамента. Юноша развернул его и стал напряженно вглядываться в текст, как мулла смотрит в святую Книгу, прежде чем начать декламировать слушателям выбранные оттуда поучения. Губы его зашевелились. Он читал! При всеобщей неграмотности это уже являлось таинством, когда же из небольшой седельной сумки на свет появились письменные принадлежности, Касым понял, что это сам Иблис, могущественный повелитель джинов! Только так можно было объяснить и грамотность, и выдающуюся красоту лица молодого человека. Закончив чтение, он поднял глаза на Касыма и стал рассеянно его разглядывать, о чем-то размышляя. Касым смутился. У него возникло подозрение, что письмо это было прислано с целью его разоблачения, и он опять незаметно схватился за хурджун. Очнувшись от задумчивости, сын наместника спешился, начертал несколько слов на отпоротом от одежды куске ткани и, привязав лоскут к лапке голубя бантиком, резко подбросил его к небу. Шумно хлопая крыльями, голубь взмыл вверх, быстро превратился в сверкающую белую точку и растворился в синей вышине. Проводив его глазами и озабоченно взглянув на красное пятнышко, появившееся на синем фоне над самым горизонтом, сын наместника сделал Касыму знак, что хочет с ним поговорить. Пришлось спешиться, хотя сердце так и прыгало в груди. Они сошлись, поглаживая рукоятки кривых кинжалов, заткнутых за пояс, и сила была на темной стороне.
– Хороший у тебя конь, – без обиняков сказал Иблис, улыбаясь, беря Касыма за руку и увлекая за собой по тропе. – Продай.
– Не могу, – огорченно ответил Касым, отводя глаза, чтобы не поддаться очарованию нечистого. – Я бы с радостью подарил его тебе просто в знак уважения, но, Аллах свидетель, он обещан другому человеку, а значит, мне уже не принадлежит.
– Жаль. Это лучший конь Исы. Те, что мы сегодня купили, ему не чета.
– Я Иса, – сказал Касым, внутренне содрогаясь.
– Да? – Улыбка стала шире. – Хорошо. В знак нашего взаимного уважения я предлагаю обменяться одеждой. Или она тоже принадлежит другому человеку?
– Не смейся надо мной, прошу во имя Аллаха! Зачем тебе моя ношенная одежда? Клянусь, я никогда не решусь оскорбить тебя подобным образом!
– Не клянись непрерывно, слишком много клятв выглядят подозрительно. Нет, так нет. Забудем об этом. Не нравится мне вон то облачко на небе. Вернемся к нашим людям и пока не поздно попытаемся что-то предпринять.

X. САМУМ

К тому времени красная точка на горизонте превратилась в маленькое облако, свет потускнел, и солнце заволокло мутной пеленой. Облако со сказочной быстротой росло и приближалось. Люди тревожно закричали, указывая на него. Заволновались лошади,  заревели верблюды. Все понимали, что сейчас начнется. На них уже веяло невыносимым жаром пустыни, и уже можно было различить вдали грозное пение наступающих песков. Это миллионы песчинок поднялись в воздух, закружившись в вихревом круговороте, и дружно звенели, касаясь друг друга. Приближался ураган, все его признаки были налицо. Пройдет еще несколько минут и налетит яростный колючий ветер, померкнет свет, заслоненный тучами раскаленного песка, острые песчинки нещадно посекут все живое, потонут в вое и свисте ветра посторонние звуки и станет нечем дышать. Песок набьется в ноздри и рот, не даст ни вздохнуть, ни выдохнуть и единственным спасением будет лечь на землю, обмотать голову одеждой и не открывать глаза, что бы ни случилось. Пусть зной иссушит кожу, а песок похоронит под барханом – терпеть, не вставать! На все воля Аллаха. Верь, что он защитит. Иншаллах!
Но пассивно ждать спасения не в людских правилах. В густеющем сумраке погонщики бегом вели верблюдов, чтобы уложить их в одну линию с наветренной стороны, соорудить из них живой бруствер для защиты людей. Бешеный ветер рвал на погонщиках одежды. Жалобно ржали и метались внутри изгороди клейменые лошади наместника. Юный сын наместника спокойно отдавал приказания, не поддаваясь внутренней панике, и его люди действовали быстро и слажено. Еще два каравана свернули со своего пути, подгоняемые их копьями, и теперь верблюдов было достаточно, чтобы соорудить надежную преграду, под которую можно было лечь. Табунщики укладывали наземь лошадей и обматывали их головы попонами. Но уже было ясно всем, что ураган пройдет стороной, зацепив их только краем, и на этот раз все кончится благополучно. Слава Аллаху! Машаллах!
Пока другие суетились, придумывая спасение, Касым заботился лишь о золоте. Он не мог допустить, чтобы хурджун исчез в этой суматохе и окруженный почти непроницаемым красным смерчем крутящихся в воздухе песчинок хватался за кинжал всякий раз, когда ему казалось, что он угадал в этом тумане какое-то движение. Но кто-то оказался проворней, и тяжелая дубинка ударила его сзади по голове. Он рухнул на землю как подкошенный и мгновенно перенесся в хамам, то есть в баню, где он имел обыкновение весело проводить время с друзьями.
Журчала вода, клубы горячего пара поднимались кверху. Его окружали завсегдатаи хамама и молоденькие мальчики, такие соблазнительные и привлекательные, что можно было подумать: он попал в Рай, а не в баню. Как сказал любимый поэт багдадского халифа, стихи которого он знал наизусть: «Я душу за родинку отдам на щеке его. Где мне денег взять, чтобы родинку ту купить?» Возможно, он и был в Раю, где вопреки общему мнению не только гурии-красавицы обслуживают праведников. Ведь в одном хадисе, то есть в толковании, было обещано вполне определенно: «И будут они иметь мальчиков, находящихся среди них». И веселый, похожий на борца банщик уже шел к нему, чтобы уложить на горячую каменную скамью и растереть до полной истомы шершавой шерстяной рукавичкой. Но не успел банщик к нему прикоснуться, как вода снова превратилась в сухой песок, исчезли стены, декорированные кусочками разноцветной смальты, исчезли люди, завернутые в полотенца. Касым с удивлением открыл глаза. Над ним ослепительно сияло солнце, на зубах хрустел песок. Урагана уже и след простыл, и вокруг стояла тишина. Выбравшись из песка, которым он был почти полностью засыпан, Касым обнаружил, что его табунщики приводят в порядок лошадей, отряд наместника маячит на горизонте, а сам он с огромной шишкой на затылке бесстыдно гол, как младенец и одежда его исчезла. Он судорожно перерыл весь песок вокруг, но лишь напрасно потратил время, так же, как напрасно искал потом рыжего жеребца Исы с черным хвостом и черными ногами. Одежда и конь бесследно испарились. Но самым поразительным было то, что злоумышленники, которых он упорно продолжал считать джинами, польстившись на его имущество, не тронули хурджун с золотом. Касым обнаружил его целым и невредимым в песке, когда искал свою одежду. Он потерял коня и вещи хозяина, но сохранил вырученное от продажи золото. Это улучшило его настроение. А еще он вспомнил, что голова его была заботливо обмотана какой-то тряпкой, чтобы он не задохнулся, оказавшись без сознания под барханом во время урагана. И тогда он воздал хвалу Господу за чудесное спасение и попросил своих людей снабдить его какой-нибудь одеждой. Они исполнили эту просьбу, посмеиваясь за его спиной.

Часть третья. ОБЕД

XI. БИСМИЛЛЯХИ

В течение обеда Наргис несколько раз выходила во двор взглянуть на клетку, в которой жил почтовый голубь. Клетка была пуста, дверца распахнута, поилка полна воды, в кормушку подсыпано зерно. Ее беспокоило его долгое отсутствие. Над домом высоко в небе уже час кружил черный коршун, плотоядно оглядывая окрестности. Хотя коршуны медлительны и нерасторопны и редко охотятся на птиц (их обычной добычей является падаль), ничего нельзя было исключать. Ведь голубь еще не прилетел.
Охваченная досадой и нетерпением она возвращалась в меджлис, комнату для гостей, где Аят уплетала за обе щеки хозяйское угощение, возлежа на мягких коврах и подложив под левый локоть сложенную вдвойне подушку. Полчаса назад, как старшая по возрасту, она торопливо пробормотала: «Бисмилляхи», что означает: «Во имя Господа» и накинулась на съестное, едва Наргис успела сделать «Амин», сложив ладошки лодочкой. Прошло полчаса, а она все еще продолжала трапезничать с прежним пылом, нахваливая еду и стряпуху, а так же давая непрошеные советы, как можно сделать то или иное поданное на стол блюдо еще вкусней. И аппетитно причмокивала губами, когда попадался особенно сочный кусок козлятины. Наргис отвечала односложно. Ей хотелось взять нищенку за шкирку и вышвырнуть на улицу, но она была обязана ей здоровьем сына, а долг платежом красен.
Аят неудержимо тянуло поговорить. Сытость способствует благодушному общению.
– Хороший у тебя дом, – сказала она, одобрительно цыкая зубом и вытирая выступивший на лбу пот рукой. – Кто у тебя муж?
– Что?
– Чем занимается твой муж?
– Он разводит лошадей.

XII. ИСА

Вопрос Аят придал мыслям Наргис новый поворот. Она отчего-то вспомнила, что Иса в детстве слыл отчаянным. Они росли в одном селении. Еще подростком он сколотил собственную банду, которая грабила проходящие мимо караваны. Из-за страшного дневного зноя большинство караванов двигалось по ночной прохладе, и он придумал тогда несколько остроумных ночных трюков. Выбирая безлунные ночи и большие караваны, где люди друг друга не знали, а голова каравана не ведала, что творится в хвосте, растянувшемся на несколько огромных как горы барханов песка, подростки незаметно как тени смешивались с шествием. Утомленные многодневными переходами люди дремали, укачанные верблюжьим шагом. Они словно блаженно плыли среди звезд. Если кто-то все же открывал глаза и замечал чужаков, к нему смело обращались с вопросом: «Как дела, господин? Не хочешь ли воды?», показывали кувшин и плошку и он успокаивался. Затем опытным взглядом выбиралась жертва. Если намеченный шел пешком, чтобы не заснуть, ведя за собой под уздцы мула с товаром, они осторожно перерезали уздечку и постепенно отставали. Один из похитителей продолжал идти вперед, натягивая обрезки вместо мула и с замиранием сердца ожидая условного сигнала, после которого можно было бросить поводья и удрать. Другие присматривали большие верблюжьи тюки, скрепленные веревками попарно и подвешенные с обоих боков животного для соблюдения равновесия. Один из подростков обрезал веревки и повисал на них вместо груза, другие подхватывали тюк прежде, чем он падал на землю и беззвучно растворялись в темноте. Повисев до условленного свиста, похититель выпускал веревки из рук и тюк, висевший по ту сторону верблюда, падал, увлекая за собой погонщика. Похитители сломя голову мчались прочь от каравана, кубарем скатываясь с барханов вместе с тучами песка. В разных местах каравана одновременно вспыхивала паника. Купцы дружно кричали: «Вай-вай!», хватались за голову и слали проклятия неизвестным. Трещали факелы. Вдоль каравана с пиками наперевес бегали сбитые с толку охранники, не рискующие, однако, сойти с дороги и углубиться в густую тьму пустыни.
Много раз Наргис слышала эти рассказы от Исы, но она знала также, чем кончились их проделки.

XIII. АЛМАЗЫ

Однажды во время набега его лучшего друга подколол пикой сам караван-баши, начальник каравана. Метил он в Ису, но чудом промахнулся. Вложив два пальца в рот, Иса свистнул, подавая сигнал к отходу. Сам он уже кубарем летел вниз с гребня бархана, через несколько минут к нему присоединились остальные. Дальнейшее они наблюдали из темноты. Если бы люди в караване были повнимательнее, они заметили бы целый ряд блестящих во тьме глаз, красноватых, похожих на волчьи. Глаза блестели от слез и отражали пламя факелов.
Раненый пытался уползти. Рана его была не слишком опасной, но обезумев от ужаса и боли, он потерял способность соображать. Караван стоял, отовсюду сбежались люди и молча шли за раненым, не мешая ему ползти. Впереди шел караван-баши с мрачным лицом и саблей наголо, огромный, черный, лохматый. Пику он кому-то отдал. Все видели, что раненый – мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, но он был вор, и это не требовало доказательств. Суда не было, свидетелей было больше четырех, гораздо больше, чем положено по Шариату, своду правил истинно верующих: и караван-баши, наступив ногой на спину мальчика, поднял его руку за пальцы и одним махом отсек кисть правой руки. Он был страшен. Раненый завизжал и стряхнул с себя его ногу, все еще пытаясь отползти, спастись, спрятаться, опираясь на окровавленную культю. За ним по песку тянулся кровавый след.
– Иса! Иса! – кричал он отчаянно.
Ему снова не мешали. Молча шли факельщики, давая возможность остальным насладится поучительным зрелищем истязания. Обливаясь слезами, из темноты на казнь взирали его товарищи. Если кто-то из них и хотел вмешаться, никто с места не двинулся. Это было бы равносильно коллективному самоубийству. Они были всего лишь детьми, и у них не было оружия, только маленькие острые ножички для обрезания веревок.
– Иса! Иса! – кричал умирающий. Он звал на помощь друга, и друг знал это. Он был бессилен. Люди из каравана не придавали значения этим крикам. Они думали, что умирающий обращается к одному из величайших пророков ислама, Исе ибн Марьяму, что было похвально и с общего молчаливого согласия было решено прекратить его мучения. Караван-баши в два широких шага догнал ползущего, зашел сбоку и отсек ему голову. Через несколько минут, бросив на месте страшные останки, караван возобновил движение. Один из ограбленных, тот, у которого унесли тюк с индийскими пряностями, убивался и требовал начать погоню за похитителями, но его уже никто не слушал. Наказание считали соразмерным деянию.
Уже давно взошло солнце, а они все сидели и плакали, не решаясь подойти к месту казни и не решаясь вернуться в селение с печальной вестью. Наконец тянуть дальше под палящими лучами стало невозможно. Собрав останки в большой мешок, они вернулись домой. Всю добычу: двух мулов с грузом и тюк с пряностями – все, что успели стащить этой ночью, они оставили у порога погибшего вместе с его останками и разбрелись по своим домам.
Больше Иса в набегах на караваны не участвовал, как его ни упрашивали. У него оказалась мягкая натура. Он не мог забыть друга и его отчаянного крика о помощи, которую он не мог ему оказать. Задумывая эти набеги и придумывая ночные трюки, он не планировал ничего подобного. Для него это была всего-навсего потеха, к тому же приносящая неплохой доход. Веселье закончилось трагедией. Родители покойного проклинали его на каждом углу. Потом они нашли в тюке с пряностями увесистый мешочек с алмазами, запрятанный в самую середину и зажили богато. Через два месяца отец покойного, став завидным женихом, привел в дом вторую, молодую жену.
Иса сменил род занятий и стал интересоваться разведением племенных лошадей. Ему во всем сопутствовал успех. Залогом его жизненных успехов всегда были легкость, практичность, сообразительность. Потом пришла очередь Наргис, и она покорилась своей судьбе, тем самым совершив вероятно самую ужасную ошибку в своей жизни. Могла ли она не согласиться и пойти против воли родителей? Да, она родилась свободной и могла отказаться от брачного союза, значительно осложнив при этом жизнь. Никто бы ее за это не убил.
Откуда она во всех красках знала о случившейся в песках трагедии? Почему помнила о ней через столько лет? Потому что Ису все еще мучила память, и они не раз говорили о случившемся. Эту память иногда еще принято называть совестью.
Она очнулась от своих мыслей и услышала, что Аят продолжает ей что-то говорить.

XIV. АЯТ ПРОГОВАРИВАЕТСЯ

– Видела я его рыжего красавца у ворот, – восторженно говорила Аят. – Лучшего коня в мире не найти.
– Найдется и лучше, – сдержанно ответила Наргис, уже жалея, что допустила этот разговор.
– Где?!
– Стоит в конюшне.
– Хотела бы я на него взглянуть. Я хорошо разбираюсь в лошадях.
– Попьем лучше кофе и закончим трапезу. Негоже нам, женщинам, рассуждать о мужских делах.
– Мужские дела? – насмешливо фыркнула Аят. – Куда они без нас?
Но Наргис уже встала, чтобы принести со двора большой медный кофейник с длинным носиком, возможно единственный предмет хозяйства, сохраненный ею в память об отчем доме, о матери. Заодно она подкинула в жаровню горсть душистых сандаловых щепочек, чтобы ароматный дымок стал погуще. Там где она росла, считалось, что такой дым отпугивает демонов. Из-под навеса, где пару часов назад сидела Аят, не было видно, что делается за воротами, для этого ей нужно было влезть на забор. В лучшем случае она могла слышать цокот копыт, но и только. Невозможно по цокоту копыт угадать масть лошади. Аят проговорилась. Для человека, который под навесом старательно делал вид, что ему все равно, она слишком многое увидела и узнала. Может она неизвестно зачем следила за домом раньше?
Она внесла поднос с кофе и вялеными финиками. Злая жилка билась у нее на виске: клетка была пуста, голубь еще не прилетел. Резкий запах крепчайшего кофе заставил Аят поморщиться. Вода в этой местности горчила и воняла, и употребляли ее или с лимонным соком, или с индийским тмином, смотря по предпочтениям. Наргис предпочитала тмин, обладавший лечебными антисептическими свойствами. В кофе она добавила также кардамон и другие специи и томила на медленном огне несколько часов, пока напиток не превратился в горькую маслянистую жидкость, не имевшую ничего общего с благородным напитком. Именно такой кофе обожали местные жители и ненавидела Аят, хорошо, что кофейные чашечки и, следовательно, порции были крошечными. Она предпочла бы еще одну тарелку восхитительных вареных бобов с чесноком или свежий козий творог с кунжутом и оливками, намазанный на хлеб, но понимала, что нельзя провести весь день за столом. Пора было и честь знать. Подавив вздох огорчения, она приняла наполненную до краев чашечку из рук Наргис, осторожно пригубила, заранее закатывая глаза, чтобы показать какое получает удовольствие от божественного напитка, и спросила как бы невзначай:
– Куда уехал твой муж?
Но тут громкий голос со двора прервал ее, оставив вопрос без ответа, а поскольку окна в меджлисе были наглухо закрыты ставнями, потому что снаружи стояла дикая жара, Аят осталось только гадать, кто бы это мог быть. Услышав голос, Наргис нахмурилась, вышла и плотно притворила за собой дверь.

XV. ТАЙНОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

Во дворе ее ждала некрасивая смуглая цыганка с диким лицом и разбросанными по плечам волосами, увешанная сверху донизу золотыми и серебряными украшениями. Из-за своей безумной страсти к блестящим погремушкам, она производила отталкивающее впечатление. Если несчастные замужние затворницы были вынуждены носить на себе все свои драгоценности, чтобы не остаться ни с чем при разводе и походили на свадебных верблюдов, то цыганка в своих побрякушках напоминала свадебного ишака, украшенного обильно, но безвкусно. На маленькой расшитой шапочке у нее болтались подвески из серебряных монет, в ушах и вокруг шеи сверкали тонкие золотые кольца, числом больше десяти, грудь украшала мешанина из перламутровых бус и мелких золотых монеток со стершейся от старости чеканкой. Запястья и щиколотки были охвачены массивными коваными браслетами, на сухих длинных, черных от грязи пальцах красовались серебряные кольца и цепочки. Под мышкой у нее был зажат бубен. Ударяя в него, она танцевала на базаре или вещала, предсказывая судьбу наивным простакам. По чьим законам она жила, и каким богам молилась, отбившись от своего кочующего племени и осев в их селении без крыши над головой, ночуя на базаре под навесом, никому не было известно, да и неинтересно. Лишь бы прикрывала на улице лицо и не вносила смуту в умы местных женщин. К ней относились как к безумной, но безумной она не была.
Она сидела в тени дома на корточках в позе бесстыжей индийской богини смерти Кали – широко разведя бедра в стороны, подоткнув ворох цветных шелковых подолов под коленки, и чертила прутиком в пыли загадочные знаки. Когда скрипнула дверь, она встала и бросила на Наргис взгляд, не предвещавший ничего хорошего. Впрочем, тут же опомнившись, смягчила его, разбавив заискивающей улыбкой. Наргис ей улыбкой не ответила.
– Я все сделала, как мы условились, – сказала цыганка невнятно и глухо, шаря быстрыми глазами по двору – не слышат ли ее?
– Знаю. Как ты посмела сюда прийти? Ты что, меня не поняла?
– Я хотела узнать, Иса поверил пророчеству?
Наргис молча смотрела на нее. Она могла ударить человека взглядом, могла приласкать. Могла превратить его в ничтожество.
– Что тебе надо? Быстрее, пока я совсем не разозлилась!
– Грех это, – озабоченно сказала цыганка, искоса глядя, какое впечатление производят ее слова. – Мы, возможно, накаркали беду. Нельзя так безбожно шутить с чужой судьбой.
– Опомнилась! Это уже не твоя забота, – прервала ее Наргис. – Ты свое получила.
– Если обман раскроется...
– Какой обман?
– Сама знаешь, какой. Я напророчила Исе смерть по твоей указке.
– Не мели чепухи! Ты можешь это доказать?
– Зачем доказывать? Тем кумушкам на улице только шепни, они любую сплетню будут рады разнести. Особенно о тебе.
– Думаешь некому ткнуть тебя ночью кинжалом в переулке?
– Тогда все твои планы будут спутаны!
Наргис криво усмехнулась. Ее красивое лицо стало некрасивым. Спорить с ней в такие минуты не стоило. Повисла пауза. Порывшись в ворохе цветных юбок, цыганка извлекла из таинственных глубин старинный итальянский стилет, похожий на трехгранную толстую иглу и предназначенный для протыкания металлических рыцарских доспехов и стала сосредоточенно вычищать кончиком застарелую грязь из-под ногтей. Наргис ждала продолжения. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
– Соседи сказали, у тебя гостья? – невнятно спросила цыганка, не поднимая головы. – Тебе известно, кто она?
Здесь ничего нельзя было скрыть, негде было укрыться. Как же она устала жить в окружении агрессивного пристального внимания и враждебного скудоумия!
– Зачем ты пришла? Только давай начистоту, без всяких глупостей.
– Пришла за своей долей. Дай мне еще денег! Мне нужны деньги, чтобы скрыться, уехать отсюда. И все будет шито-крыто.

XVI. ЛЮБОВНОЕ ПОСЛАНИЕ

Некоторое время Наргис раздумывала. Взвешивала все «за» и «против».
– Ладно, сейчас, подожди, – сказала она, наконец, и исчезла за дверью.
Цыганка облегченно перевела дух, убрала нож, села на корточки и снова взяла в руки прутик. Если бы она подняла глаза, то увидела бы, как в нее из оконного проема целится стрела. Выше стрелы она увидела бы натянутый лук, тетиву, холодные как у змеи немигающие женские глаза и высокий лоб с прекрасно очерченными бровями. Увидела бы, как трепещут, хватая воздух, гневно раздувшиеся маленькие ноздри. Но она положилась на волю провидения, презрев заранее напрашивающийся финал, упрямо сосредоточилась на прутике и глаз от земли не поднимала, хотя ее трясло. И провидение вмешалось. Во дворе за ее спиной появилось размытое белое движущееся пятно! Это был голубь, бесшумно слетевший с забора. Он едва дышал и тут же спрыгнул с клетки на жердочку, чтобы припасть к поилке клювом. Вести, которые он принес, были сейчас важнее всего, и Наргис с сожалением опустила лук, сунула стрелу обратно в колчан. Лук вернулся на гвоздь. Легче было заплатить. Она так и сделала, швырнув с порога звенящий узелок цыганке и прошипев:
– Исчезни отсюда навсегда. Еще раз услышу о тебе – разговор будет коротким.
И пошла к клетке. Голубь забился в угол, дрожа крупной дрожью. В хвосте у него не хватало перьев, на лапке запеклась кровь. Если бы он мог рассказать, сколько потратил сил и нервов, сколько пустил в ход птичьих уловок, чтобы добраться до дома живым, минуя когти коршуна, получилась бы целая поэма. Этот голубь был любимой игрушкой Исы. Иса приучил его летать от дома к табуну и садиться на протянутую руку. Это был настоящий почтовый голубь, хотя Наргис впервые сегодня использовала его по назначению. Поскольку Иса не знал грамоты, само появление голубя в степи уже означало, что дома не все в порядке и нужно спешить на выручку, но сегодня голубь дважды перенес настоящие послания. На белой тряпочке, которую она отвязала от птичьей лапки, было написано: «Конь и одежда у меня. Будь готова к отъезду, вечером приеду за тобой как Иса. Не сомневайся во мне, любимая, я смогу тебя защитить». Ее лицо вспыхнуло, щеки зарделись. Ткань, на которой были начертаны эти слова, пахла так, что кружилась голова и Наргис несколько минут простояла, прижимая ее к лицу. Когда она вернулась в меджлис, готовая полюбить весь этот бренный мир, глаза ее лучились и могли без помощи свечей осветить полутемную комнату для гостей, где Аят с нетерпением ждала ее. У нее чесались руки продолжить свои расспросы.

Часть четвертая. ГАМАЛЬ

XVII. ОТЕЦ

Отряд наместника с купленным у Исы табуном благополучно возвратился в родной оазис, со всех сторон окруженный пустыней, как остров океаном. Здесь на небольшой возвышенности стоял замок наместника, всегда готовый к отражению врага, окруженный глубоким рвом, ощетинившийся зубчатыми стенами и круглыми башнями с бойницами. Вокруг во множестве росли стройные финиковые пальмы, высились красивые минареты с золотыми полумесяцами на шпилях и стояли трех-четырехэтажные дома простолюдинов, обмазанные водоотталкивающим гипсом, чтобы во время редких дождей стены из глины не плыли и дома не разрушались. Все здесь сверкало на солнце особой, утонченной белизной. Это был город, которым бредила Наргис, столица без названия (название было только у оазиса), но не тот, в который отправился Иса. Его «город» был поменьше и располагался в другом оазисе. Место это было густонаселенным, оживленным и отряд обогнал по дороге цепочку караванов. Сотни лениво раскачивающихся верблюдов гуськом двигались в слепящем зное по направлению к финиковым рощам, обильной воде и живительной прохладе. Ритмично скрипел песок, негромко бряцали пустые котелки, благодушно дремали караванщики, убаюканные монотонным верблюжьим шагом, палящими лучами и однообразным волнистым ландшафтом. Им снилась тень и журчащие ручьи. Мучила жажда. Разбуженные дробным стуком многочисленных копыт караванщики открывали один глаз и зевали, глядя, как предводитель отряда обгоняет их, пришпоривая коня. За ним поспешали остальные. В воздухе стояла туча пыли. Рыжий красавец-конь с черным хвостом и черными ногами в полной сбруе скакал в середине табуна.
Предводитель отряда, двадцатилетний сын наместника области, которого Касым считал главным демоном зла, носил имя Гамаль, что значит «красивый». О необыкновенной красоте его мы уже наслышаны. У наместника было семнадцать сыновей и двадцать дочерей, молодой человек был третьим по счету и ему не светило отцовское богатство, отцовский титул и высокое положение. Все это должно было достаться старшему сыну наместника по праву первородства, хотя счет между ними велся чуть ли не на дни. К брату-первенцу Гамаль не испытывал никакой родственной привязанности. У них были разные матери, которые только и делали, что с детства ссорили их и натравливали друг на друга, разжигая ненависть между наследниками. В гареме отца обитало тридцать женщин различных национальностей и вероисповеданий, все матери. Они плели интриги и устраивали склоки, борясь за место под солнцем для себя и своих отпрысков. Цвет кожи у детей наместника тоже был разным, у Гамаля – «чай с молоком», серовато-матовый. Такой оттенок кожи соответствовал местному понятию «благородный» и Гамаль считал, что достоин лучшей доли. Ему было мало, что отец давал ему ответственные поручения и учил разбираться в государственных делах, хотя мог вместо этого запереть до конца жизни в «золотой клетке» на всем готовом. Но у них было не принято запирать младших наследников в дворцовых комнатах с замурованными окнами и молчаливой стражей у дверей. Так это обычно делалось в мачехе-империи, в состав которой они вошли, потерпев военное поражение и лишившись независимости. Главное имперское правило о престолонаследии гласило: «Когда один из детей возглавит государство, для обеспечения общественного порядка ему надлежит убить всех своих братьев», но они ненавидели захватчиков и оно тут не действовало. Конечно, борьба за наследство велась и у них, в ней были замешаны все изнывающие от безделья обитательницы гарема, отец же, пока его власти ничто не угрожало, проявлял ко всем одинаковое благодушие и был весьма недальновиден.
Человеком он был своеобразным и необыкновенным. Любил поэзию и часто, собрав детей вместе, читал им что-нибудь наизусть. Особенно часто – отрывки из древней персидской поэмы «Шахнаме» великого Фирдоуси. Любимый отрывок звучал так:

Поэты! Будь проклято имя «Поэт»!
Поэт не скупится на скорый ответ,
Владык поучает, как править страной,
Все беды считает их кровной виной,
Но сеет лишь смуту, наносит урон,
Виденьем свободы шатающий трон.

Осудишь его и на тысячу лет
Запомнят – был шахом обижен поэт!
Но ни у кого не застрянет в ушах
Что тут не поэт был обижен, а шах.

А если поэта посадишь на трон,
То станет таким же владыкою он.
И кровь будет литься, и меч будет сечь.
Кто правит, тот власть свою должен беречь.
Ведь истинно древняя мудрость гласит:
Иль шах убивает, иль сам он убит!

Читал он прекрасно. Придворные, которые помнили его еще мальчишкой, утверждали, что он сам тайно пишет стихи; но утверждали бездоказательно. Наместник был очень осторожен. Перехитрить его было невозможно, а сам он мог обмануть кого угодно. В гареме у него припеваючи жили тридцать женщин, хотя Коран запрещает мужчинам иметь больше четырех законных жен. Однако он быстро нашел выход из трудного положения при видимом соблюдении закона. Как только появлялась очередная смазливая претендентка на его руку и сердце, он говорил одной из жен «Талак! Талак! Талак!» и место живо освобождалось. Отвергнутая оставалась жить в гареме, так их постепенно стало тридцать. У него было большое сердце и конца этому не предвиделось. Он был высок, красив, строен, любвеобилен.
В отличие от других правителей он, пусть и ограниченно, признавал пользу образования. Это он приказал придворным мудрецам обучить Гамаля и еще двух своих сыновей грамоте в полном объеме. На Гамаля у него были планы с дальним прицелом. Он хотел использовать харизму сына во внешнеполитических делах и сделать его в дальнейшем визирем, то есть министром иностранных дел. Гамаля ученость не привлекала, он был оскорблен, что отец не увидел в нем «мужчину», но перечить не смел, к тому же мать, которую Гамаль боготворил, считала его положение шатким и не уставала повторять, что ему нужно больше стараться. Образованность уже принесла ему некоторые интересные плоды. Гамаль был молодой да ранний.
И вот, такого выдающегося человека, как отец, он вознамерился обмануть, проявив черную неблагодарность, – решив ограбить золотой караван отца, чтобы исчезнуть из дома навсегда. Воистину, дети даются нам не на радость, а для испытания!

XVIII. ЗОЛОТОЙ КАРАВАН

Затеяв опасную авантюру Гамаль понимал, что в случае неудачи его ждет смерть, но он рассчитывал на удачу. Раз в год отец был вынужден отправлять в Стамбул караван с золотом, такова была дань, наложенная на их область империей. Лишь неукоснительное соблюдение этого условия позволяло отцу сохранять при новом режиме свое высочайшее положение в стране, отколовшейся когда-то от арабского халифата. Сверх дани, для задабривания турецкого султана в путь отправлялись всякие подарки: тюки с тканями, пряности и многое другое. Сборы в имперскую казну занимали несколько месяцев и давались нелегко. Население роптало. Кроме подушного налога, был введен сбор с каждого транзитного купца, проходящего по подвластной наместнику территории. Дополнительным сбором были обложены даже мулы и ослы христиан. Во избежание открытого сопротивления, он увеличил свое войско и запретил христианам держать лошадей и носить оружие. Путешествие в Стамбул длилось три месяца и считалось достаточно опасным. В империи было неспокойно. Триста вооруженных до зубов воинов на превосходных арабских скакунах сопровождали караван, еще триста вьючных лошадей везли казну. Казне этой предстояло бесследно исчезнуть по дороге. Место для этого уже было выбрано.
План у Гамаля был такой: по африканскому побережью добраться до пролива Гибралтар и переправиться в Кордову, как они называли Испанию. Осесть там среди единоверцев, которых в Кордове было великое множество. Они хоть и жили под властью христианского монарха, но сохранили свой образ жизни, веру и традиции. Там можно было основать свое маленькое независимое королевство, опираясь на поддержку мусульманского населения, верных воинов и похищенное золото. Этот план был целиком задуман Наргис. Своей фантазии Гамалю вечно не хватало, но он был очарован открывающейся перспективой. Кордова крепко связала их сказочными узами. Как будет выпутываться отец, не заплатив годовую дань Стамбулу, Гамаль не думал. Главное, он был назначен начальником каравана.
Его младший брат Баттал, «герой» в переводе, руководил охраной каравана и был с ним в сговоре. Отправка была назначена на сегодняшний вечер. Все кони были подкованы тяжелыми подковами, груз собран, верблюды напоены. Готовы были восемьдесят мулов с водой и продовольствием, пятьдесят женщин-наложниц, больше ста паломников, направлявшихся к святым местам. Готов был к походу большой оркестр, который должен был двигаться с опережением и ежедневно встречать караван ревом труб и барабанным боем в очередном месте стоянки. В его обязанность также входила игра во время торжественной установки огромного царского шатра для начальника каравана. В этот шатер на время стоянки должно было сгружаться с коней все перевозимое в Стамбул золото, а вокруг шатра расставляться усиленная охрана.
Этот шатер играл важную роль в их с Наргис планах. Они еще не успели согрешить и мечтали о близости. Гамаль был давно готов очертя голову броситься в объятия любимой и сорвать запретный плод, Наргис была не готова. Она вела игру изящными полунамеками, всем своим поведением как бы обещая, что близость с ней сулит райское блаженство, – но лишь после обретения свободы. Впрочем, она была старше и опытней Гамаля и уже поэтому не сомневалась в собственных силах и возможностях. В ее женском арсенале было полно средств для выполнения данного обещания. Гамаля она в этом плане расценивала пока не слишком высоко. На первой стоянке в шатре все между ними должно было решиться.
Однако Гамаль с братом были не единственными начальниками каравана. Для контроля над молодыми горячими вождями отец отправлял в поход своего родного дядю, брата отца, который всю жизнь прикидывался безобидным дурачком, чтобы уцелеть в борьбе за власть, на которую никогда не притязал, а после, когда одряхлел и стал совсем неопасен, вдруг образумился и превратился в прекрасного советчика. При дворе он пользовался заслуженным уважением. Этого человека любили даже недруги. Он был умен, ласков, справедлив. Баттал предложил отравить его в походе. Он же добыл ядовитую змею. Они накормили ее досыта живыми мышами, засунули в кувшин, заткнули горлышко пробкой, проделав в ней дырочки для дыхания, и спрятали кувшин за подушками в комнате Гамаля. В этот кувшин они договорились насильно засунуть руку дяди на одной из стоянок, чтобы выдать его смерть за естественную, предъявив воинам убитую змею.
Второй проблемой Гамаля был Баттал. Обойтись без него было невозможно, учитывая его авторитет среди воинов, но не было никакого основания считать, что он не напомнит когда-нибудь о важности той роли, которую сыграл в похищении отцовского золота. Он мог потребовать себе половину всего, что им достанется в Кордове. Мог потребовать все. Мог развязать братоубийственную войну. Лидер всегда должен быть один. Как ни старайся, а две головы под одну чалму не впихнуть. Нужно было вовремя избавиться от него. Гамаль дал себе слово не колебаться, когда придет время, а пока отложил эту заботу на потом. Нарыв еще не назрел. Любое решение по брату сейчас было преждевременным.
О чем он думал, лежа на мягком ковре в своей комнате, подложив руки под голову и устремив неподвижный взгляд в резной деревянный потолок? Пять спокойных минут было у него, максимум десять, время поджимало, и нужно было действовать: ехать к Наргис и возвращаться. Но он мучительно думал о другой. Думал, когда скакал из табуна, думал, когда шел по полутемным дворцовым залам мимо прохладных фонтанчиков, островков блаженства среди духоты, когда в одиночестве пил кофе из маленькой чашечки, заедая его горьким миндалем, когда разговаривал с вельможами, уже начавшими собираться во дворце в ожидании отправки каравана. Этими мыслями он надрывал свое сердце. Он не знал, что делать с черкешенкой.

XIX. ЛЕЙЛА

Лейлу подарил ему на восемнадцатилетие отец. Когда отца мучили приступы хандры, когда от проблем опускались руки и не хотелось больше вести политические игры, ища выход из заведомо проигрышных ситуаций, богато украсивших его ненадежную полувласть, он рассылал своих эмиссаров в разные страны на рынки рабов, снабдив их подробными инструкциями. Иногда он и сам посещал ближайшие рынки под видом инспекции, как бы невзначай задерживаясь в рядах с выставленными на продажу заморскими юными красавицами. Там он однажды увидел девочку-черкешенку. Ей было тогда тринадцать лет.
Лейлу продавал собственный отец, который привез ее с гор Кавказа, где их семья прозябала в бедности и надеялась с помощью дочки-красавицы поправить свои дела. Она была младшенькая. Четыре проданные ранее дочери дали возможность жениться пяти сыновьям, осталась последняя. Лейла с отцом мечтали, что ее купят как минимум в гарем вельможи, на меньшее они были не согласны, хотя хитрые перекупщики уговаривали их снизить слишком высокую цену. Но девочка того стоила. Она удивительно подходила Гамалю, как брат и сестра близнецы, и наместник скупиться не стал. Он мог взять ее себе, но его вдруг смутила эта удивительная схожесть. Он не решился.
Лейла простилась с отцом (оба они обливались слезами при прощании) и со всей надеждой и решимостью, как щепка, влекомая бурным течением, бросилась в водоворот своей новой жизни. Отец, довольный, вернулся на Кавказ. Наместник проводил взглядом его лохмотья, подпоясанные узким сыромятным поясом. На этом поясе в великолепных серебряных ножнах висел булатный кинжал, цена которого значительно превышала годовую потребность его семьи. Наместник знал толк в оружии и не сомневался в своей оценке. Спина черкеса еще дважды мелькнула в густой рыночной толпе и исчезла навсегда.
Два года Гамаль и Лейла были неразлучны. Она была влюблена в него как ребенок, эта удивительно милая девочка с гаремной психологией, недоумевающая, почему она все еще наложница, а не законная жена. Что ему еще надо? Разве они не две половинки одного целого? У нее уже был выкидыш, и Лейла чуть не умерла, а он сидел возле нее целыми ночами, держась за маленькую влажную ледяную руку, пока она металась в горячке. Она выкарабкалась. Ей хотелось кричать: «Что тебе еще надо?!», но она не смела кричать на своего господина. Просто любила, продолжая не понимать. Гамаль с ней планами не делился. Вообще-то он хотел скрепить их отношения браком, но мать считала, что ему спешить незачем. Подожди настоящую принцессу, сказала она.
Недавно Лейле исполнилось пятнадцать лет, и она еще больше расцвела. Этот райский цветок, не защищенный законами Шариата, после его исчезновения мог достаться кому угодно и подвергнуться надругательствам и насилию. В том, что будет насилие, Гамаль не сомневался, отчего и сходил с ума от ревности. Он ни с кем не хотел делиться черкешенкой. Лейла не могла никому принадлежать. Ее детская горячая любовь принадлежала только ему. Теперь он прекрасно понимал отца. Вот почему отец не выпускал из гарема отвергнутых жен: он не мог допустить, чтобы на воле они создали с кем-то другие отношения, а ведь это вполне могло случиться. Не караулить же их со стражниками! Но у отца было больше возможностей, а у Гамаля их не было совсем. И времени тоже не было!
Он вызвал слугу. Слуга этот был как верный пес, готов для хозяина на все и Гамаль доверял ему до известной степени.
– Моя черкешенка, – нерешительно сказал он и замолчал. Глаза его лихорадочно блестели.
Слуга поклонился. Он всегда удивительно чутко угадывал настроение хозяина, поэтому сразу с намеком положил ладонь на рукоять острого кинжала. В рукоятку был вделан сверкающий рубин.
– Ты вот что, – снова сказал Гамаль.
Слуга поклонился.
– Слушаю, господин.
– Избавь меня от нее. Только без лишней крови. Ты понял?
– Я понял, – спокойно откликнулся слуга, снимая руку с кинжала.
Кроме кинжала у него была с собой удавка.
– Закатай тело в ковер, и спрячь среди других скаток до темноты. Только смотри, чтобы она не мучилась.
Он перевел дух. Слова были сказаны. Не брать же их назад.
– Иди, найди евнуха. Он все устроит.
Евнух – это кастрат, служитель гарема. Слуга знал, где найти Лейлу и знал, зачем ему понадобится евнух. Он тайно введет его на женскую половину или выведет оттуда черкешенку. Этот уродливо скрюченный на один бок старый больной служитель был когда-то удивительно стройным красивым молодым человеком и присматривал за гаремом отца наместника, потом за гаремом самого наместника, теперь его понизили и, чтобы не выгонять на улицу нищенствовать, пристроили следить за наложницами. Чего он только не перевидел за свою жизнь в этом прекрасном доме и превратился в молчаливое бесчувственное существо, слепое, глухое, немое, беззвучно рыдающее по ночам в подушку. Он понимал все без объяснений и ничему не верил, никому не доверял. Как человек восточный и пылкий он мог верить хотя бы в мифы и сказания, но даже они перестали для него существовать. Дэвы, джины, шайтаны – он ежедневно видел их воочию. В этом дворце все, даже слуги, сами были шайтанами.
Он тайно вывел черкешенку из женской части дворца в укромную маленькую комнату, как раз пригодную для того, чтобы обделывать грязные делишки. Это была «мягкая» комната с обилием ковров, подушек, покрывал и целой пирамидой ковровых скаток, словно это был склад торговой лавки, а не дворец. В широких бронзовых чашах на полу, нещадно чадя, плавали в масле скрученные из хлопка фитильки. Освещение было очень тусклым. У Лейлы стали круглыми от удивления глаза, и евнуху пришлось придумывать что-то на ходу. Он заговаривал ей зубы и видел, как за плечом черкешенки бесшумно возникает человек, появляясь из стенной ниши, занавешенной тонким гобеленом. Евнух велел Лейле стоять на месте и ждать, привычно поклонился и вышел за дверь. Тут силы покинули его. Он привалился спиной к двери. Впервые за много лет у него появилось горячее желание вмешаться, тем более что он отлично метал ножи, и они всегда были у него под рукой за широким красным атласным поясом. Но он был старым усталым человеком, давно смирившимся, что мир несправедлив, поэтому передумал.
Верный пес Гамаля без помех накинул на шею девочки удавку. Он повалил ее лицом на ковер, сдирая одной рукой шелковые  шаровары, и пока душил, надругался над ней в извращенной форме. Воспользовался моментом. Их отчаянную возню на полу слышал за дверью евнух, и непрошеные слезы навернулись на его глаза. Он бы еще успел вмешаться. Потом борьба стихла. Закатывая тело в ковер, слуга увидел (или ему показалось), что пальцы левой руки девушки судорожно трепещут. Лейла была еще жива. Он додушил несчастную, сипло дыша и весь в поту, с усилием закинул ковер с телом черкешенки на самый верх ковровой пирамиды и покинул помещение как вошел, через низенькую потайную дверцу в нише. Выждав немного, старый евнух открыл дверь, и ни к чему не прикасаясь, внимательно оглядел комнату и ковровую пирамиду. Он увидел все, что хотел. Из верхней скатки торчал край белой женской блузы из тончайшей кисеи. Подобрав с пола мягкую бархатную туфельку с загнутым вверх острым длинным мыском, он положил ее в карман. Дряблое, круглое, как у всех евнухов лицо осталось неподвижным. Он больше не оплакивал Лейлу.
Так закончилась жизнь маленькой черкешенки. Гамаль в это время целовал руки другой женщине. Он прощался с матерью, не сказав ей ни слова из того, что хотел сказать, словно прощался не навек, а надеялся вернуться. Он примерно представлял, что с ней сделают за его художества и уже решил, что их исчезновение с казной нужно обставить как проигранную битву, чье-то внезапное нападение на караван. Такая инсценировка требовала большого количества мертвых тел, разбросанных по всему полю битвы, и достоверной живописности в виде пятен крови, сломанных копий и щитов с воткнутыми в них стрелами чужеземного происхождения. Вопрос, где взять тела его не мучил. С караваном шло более ста паломников (в основном христиане и иудеи) и пятьдесят наложниц, всех их можно было перебить, добавить к их числу двадцать (из восьмидесяти) мулов и остовы сгоревших шатров – и пусть потом гадают, что здесь произошло! Это даст шанс выкрутиться не только матери, но, пожалуй, и отцу. Да и Наргис полезно будет увидеть, на что он готов ради нее. Такой вот ей будет преподнесен в песках неожиданный сюрприз.
Баттал в своих покоях тоже прощался с матерью и целовал ей руки. Но он был на два года младше Гамаля и совсем не думал о ее безопасности. Для него это было приключением.

XX. ПРОВАЛ

Дворец готовился к торжественной отправке. Свита отца уже толпилась в полутемных прохладных нижних залах дворца. Сановники коротали время, беседуя у мраморных фонтанов, или пили чай с душистыми приправами в небольших боковых «мягких» комнатах. Отвечая на поклоны и приветствия, Гамаль стремительно пересек дворец, скользя по мозаичному полу, и вышел через боковую дверь в сад. Он воткнул в землю палку на самом солнцепеке, обвел ее окружностью и поставил на окружности две черточки: одну направлением на Мекку, которое знает каждый правоверный, а другую напротив нее, затем еще двумя поперечными черточками разделил окружность на четыре равные части и по тени от палки прикинул, не опаздывает ли он. Они договорились с Наргис на определенное положение тени. Ему нужно было примерно два часа, чтобы домчаться до нее, привезти с ребенком назад и под присмотром верного человека с удобством пристроить в караван. Слуга, сопровождавший его сегодня в табун, уже пригнал рыжего жеребца к неприметной калитке в стене, опоясывающей сад, и ждал за стеной с одеждой Исы наготове.
Гамаль психовал. Он не понимал, зачем ему нужно переодеваться и выдавать себя за Ису, раз они не собирались возвращаться из похода. Вернее понимал и даже признавал в женской логике определенную правоту и дальновидность, но восставшая мужская гордость продолжала упорствовать и не соглашаться. И все же, если сразу после ухода каравана по их округе разнесется слух, что сын наместника увез среди бела дня законную жену правоверного мусульманина и его маленького сына, неотъемлемую собственность отца, за ними вдогонку вышлют отряд и никакой высокопоставленный отец не сможет их спасти. Наргис хотела полностью исключить из дела адекватных свидетелей, ведь шариатский суд в первую очередь потребует наличия четырех надежных свидетелей, так что им нужно было обязательно испариться незаметно. Пусть все решат, что это дело рук нечистого. Соседи будут клясться, что Наргис на их глазах уехала куда-то с Исой, а когда домой вернется настоящий Иса и расскажет о пророчестве цыганки, все окончательно запутается. Под подозрение попадет в первую очередь Иса и уже вряд ли отвертится от наказания. А там придет весть о гибели каравана…
Гамаль решил, что пойдет на компромисс со своей гордостью, но это будет в последний раз! Потом он покажет, кто в доме мужчина. Он уже взялся за ручку двери, чтобы выйти из сада.
– Гамаль!
Это был отец. Высокий, величественный, царственный, мудрый в своих белых развевающихся одеждах. И как всегда не вовремя.
– Постой! Я только что получил известие от шейхов: представь, они приняли мое предложение. Это большой политический успех и шанс для нас. На днях мы направим к ним посольство, которое ты возглавишь.
– Но отец!
– Что? Не благодари.
– А как же Стамбул?!
– Отменяется. Баттал тебя заменит. Пора ему становиться мужчиной. Я уже приставил к нему кроме дяди одного из своих военачальников, чтобы спокойней спать Батталу и мне. Я думаю, он справится. А если нет, тем хуже для него. На этот случай я уже снабдил сопровождающих особыми инструкциями и (дополнительно) верительными грамотами.
– А как же я, отец?! – Гамаль задыхался. Слезы блестели на его загнутых ресницах. Удар был неожиданным и сильным. Он был раздавлен.
– Предоставь свое будущее мне. Оно будет блистательным, – снисходительно и важно ответил отец, нисколько в этом не сомневаясь, как будто был богом в своей семье. И ушел.
Гамаль долго метался по саду примерно так же, как метались его мысли в голове. Душили рыдания, рвались наружу. Он не сомневался, что Баттал один справится с задумкой, с ней справился бы и ребенок после того как он лично продумал план, все ему разжевал, подготовил каждую деталь к исполнению. Он всей душой ненавидел брата, хотя тот был ни в чем не виноват. Ненавидел за то, что тот без труда получит все, о чем мечтал сам Гамаль. Поделится ли он когда-нибудь? Куда там! Баттал человек без совести и чести. Гамаль слал на его голову проклятия, желал, чтобы план провалился при исполнении, но он был уверен, что план не провалится и все достанется младшему брату. О Наргис он вспомнил всего один раз. Пожалел, что нет голубя под рукой и нельзя предупредить ее, что задуманное откладывается. Он сегодня не сможет к ней приехать. На самом деле он понимал, что все рушится, а не откладывается, но душа его кипела яростью, а не ныла от любви, хотя он продолжал испытывать чувства к Наргис. Сейчас важнее всего было любой ценой не дать Батталу снять все пенки с варенья, воспользовавшись неожиданными обстоятельствами.
И сказал Господь: я исполню любое твое желание! Только помни, что соседу твоему я дам все то же самое ровно в два раза больше, чем тебе.
И тогда сказал он: выколи мне один глаз!
Решение пришло незамедлительно. Гамаль помчался разыскивать отца. О последствиях он не думал. Он ворвался в царские покои, словно за ним гнался гигантский огнедышащий дэв и прервал отца на полуслове. Наместник щелкал орешки, диктуя что-то своему визирю.
– Прости, прости, отец! Я должен рассказать тебе кое-что без посторонних. Это очень важно и срочно.
– Оставь нас ненадолго, – сказал правитель визирю, нахмурив брови, и подождал, пока помещение не очистится. Стража осталась у дверей, но она в таких случаях всегда начисто теряла слух. – Ну? Что тебе, говори!
– Баттал задумал ограбить караван! Он и меня втянул: я согласился, чтобы расстроить его планы по дороге и мне бы это удалось, но ты сам оставляешь меня дома!
Отец замер. Некоторое время он сидел, дико вытаращив глаза на сына, затем очнулся и, задыхаясь, рванул ворот нательной рубахи. Раздался треск разрываемого материала.
– Врешь! Рассказывай… подробности, – прохрипел он.
Гамаль стал рассказать, прыгая с пятого на десятое и вставляя «Баттал» там, где по правде должен был произнести «я», произносил «я» там, где следовало сказать «Баттал». Наргис в рассказе не фигурировала, ведь он не мог приписать ее Батталу. Звучал рассказ не слишком убедительно, но отец старел прямо на глазах. Гамаль, стремясь к большей правдоподобности, продолжал с жаром нагнетать ситуацию. Наконец отец резким жестом его остановил.
– Мне нужны не пустые слова, а доказательства. Доказательства у тебя есть?
– Есть, – ответил Гамаль.

XXI. ЗМЕЯ

Зная особую технологию можно легко организовать обман любой сложности. Инструментами этой технологии служат различные технические приемы, например, прием дезинформации, прием двусмысленности или подмены понятий, подмена предметов, лжесвидетельство, нарушение клятв и договоров, поддельное письмо и многое другое. Опытные хитрецы могут прибегнуть в обмане к сочетанию нескольких приемов одновременно. Все это нормы политического поведения, уверял Гамаля отец, готовя его к будущему политическому поприщу. Но он не хотел, чтобы эти нормы применялись к нему самому. По отношению к себе он лжи не терпел. Впрочем, Гамаль до конца эту науку не постиг, хотя был способным учеником.
У него действительно имелось веское доказательство. Припрятано оно было в его комнате, и он сказал об этом отцу.
– Так скорее идем! – закричал тот, вскочил с подушек и выбежал за дверь.
Гамаль поспешил за ним. Отец бежал впереди него. Он был вне себя. На них оглядывались придворные. Стражу, дежурившую у дверей, за которыми начинались покои принцев, отец просто отшвырнул в стороны, потому что они не успели разомкнуть сомкнутые перед ними пики. Он рычал как бешеный зверь.
– Где?! – воскликнул он, очутившись в комнате Гамаля и обшаривая ее блуждающим взглядом. Глаза у него были воспаленными.
Гамаль молча достал из-за подушек глиняный кувшин, в котором они с Батталом прятали змею. Он уже рассказал отцу, что они затеяли сделать со старцем в походе, теперь на свет появилось вещественное доказательство их намерений.
– Здесь змея, – сказал он, не понимая, что подписывает себе этим смертный приговор. Наместник вдруг с беспощадной ясностью осознал, что в его доме выросли люди, готовые на все ради осуществления собственных планов, для которых он был помехой. Спрятанная в кувшине ядовитая змея была уже не просто мальчишеской выходкой, а свидетельством хорошо разработанного и продуманного плана. Наместник ужаснулся. А не припас ли змею кто-нибудь для него? Может он сам уже находится на волосок от гибели?
Недоверчиво приняв кувшин из рук Гамаля, он приложил ухо к его крутому боку и ничего не услышал. Потряс кувшин и снова прислушался. Ничего. Тогда он решительно хватил им об пол так, что кувшин взорвался острыми осколками и черепки разлетелись по комнате. Дальше все случилось мгновенно. Осатаневшая от ярости змея с разинутой пастью ринулась на них. Это была крайне агрессивная и ядовитая песчаная эфа, длиной чуть меньше метра, слишком долго просидевшая в заточении. Гамаль ничего не успел сообразить. Отшатнувшись, он наступил на свою накидку и рухнул навзничь, больно ударившись об пол затылком. Наместник, напротив, сохранил удивительное хладнокровие. Он, как кошка всеми четырьмя лапами, буквально взвился в воздух, проявляя недюжинную ловкость в уклонении от смертельного броска и одновременно выхватывая кинжал из ножен. Змея, брызжа ядом, пролетела мимо. Кинжал догнал ее уже на излете, ударил острием в место сочленения тела с головой и с силой пригвоздил к ковру. Она еще бешено сверкала глазами, но, по сути, была уже мертва. Мучительная конвульсия свила кольцами ее туловище, глаза потухли, разинутая розовая пасть с торчащими ядовитыми зубами так и не закрылась. Кольца обмякли. Когда Гамаль сел, сконфуженно потирая свой ушиб, все уже было кончено. Змея, выпучившись, смотрела на него стеклянным гипнотизирующим взглядом. Из затылка у нее торчал кинжал.
Отец, стоя посреди комнаты, тоже смотрел на него чужими задумчивыми глазами. Он впервые внимательно вглядывался в сына. Гамаль понял, что в схватке он сплоховал и ему нужно что-то сказать в свое оправдание, но прежде чем на ум пришли какие-то слова, их нашел отец.
– Останься здесь и жди моего решения. Я пришлю за тобой, когда что-то решу, – сказал он и вышел вон, не притронувшись к кинжалу. В дверях бросил через плечо косой взгляд на Гамаля. Красные с золотом шторы задернулись.
Гамаль остался один. Он грустно подумал, что нужно убить себя. У него на поясе висел кинжал, но нужно было сделать это именно отцовским кинжалом, не зря же он его оставил. Возможно, это был намек или прямое указание, как знать? Заметив на большом блюде с фруктами гроздь черного винограда, он подтянул блюдо к себе и жадно накинулся на виноград, словно голодал целую неделю. Хватал ягоды ртом, не желая ощипывать их по одной, давился соком и косточками. Отбросив пустую кисточку в сторону, набросился на курагу и съел всю, что нашел на блюде. Его трясло. Руки дрожали, когда он придвигал к себе тарелку с шербетом. Умирать не хотелось. Хотелось верить, что все обойдется. Он надеялся на смягчающие обстоятельства. Ведь были же тут какие-то смягчающие обстоятельства?
Он не знал, сколько времени прошло и сколько еще осталось ждать, и все время смотрел на красную штору на дверях. Время тянулось и тянулось. Наконец штора дернулась, заставив его в ужасе оцепенеть с куском щербета во рту. Наконечник копья просунулся в комнату, отогнул штору в сторону и к нему один за другим вошли два старших брата: Аман (Крепкий) и Асад (Лев). Вид у них был торжественный. Оба были в роскошных одеждах. Толстогубый и смуглый Асад, старший из детей наместника, мать которого была эфиопкой, держал в руке обнаженный ятаган – изогнутую особым образом турецкую саблю. Металл клинка не блестел, он был чем-то испачкан, и что-то ползло по его лезвию. Копье бесшумно втянулось в коридор, штора вернулась на место, стража осталась за дверьми. Гамаль понял все, что должен был понять. Волнение волшебным образом мгновенно испарилось, пришла определенность. Он молча поднялся и выплюнул в ладонь остатки щербета, вытер сладкую руку об одежду. У него уже не было времени на пережевывание. Он нагнулся и выдернул отцовский кинжал из змеиного затылка, в левую руку взял свой кинжал. Братья переглянулись и одобрительно осклабились. Аман ногой отбросил в сторону эфу, чтобы не мешала, а он все не отводил глаз от лезвия ятагана, силясь понять, что же это там ползет. И вдруг увидел: это медленно скользят вниз по острой кромке загустевшие темные капли крови и, достигнув кончика, накапливаются на нем в одну большую каплю, чтобы затем сорваться и упасть на ковер. Кровь Баттала. И ничего в этом мире не осталось более важного для Гамаля, чем дождаться ее падения. Секунда, еще секунда. Капля росла, а братья стояли и улыбались.
Капля упала. Так погиб Гамаль.
Запершись в своих покоях, наместник то сидел на подушках неподвижно, то вскакивал и метался как зверь в клетке от стены к стене, бормоча себе под нос: «Я найду, кем вас заменить! Я найду, как вас заменить! Я смогу вас кем-нибудь заменить!», перебирая в памяти всех своих сыновей. На дочек у него надежды не было. Наконец он усилием воли заставил себя очнуться, разомкнуть лапы охватившей его депрессии и швырнул в дверь серебряный колокольчик. Колокольчик, звеня, вылетел в коридор, покатился по мозаичному полу. В дверях тотчас возник перепуганный слуга. Наместник схватил его за рукав, оттащил от двери и сказал на ухо хриплым шепотом: «Приведи ко мне Лейлу, черкешенку!»
Слуга бросился исполнять. Государь выглядел помешанным. И ни он, ни слуга, ни кто другой в этом злосчастном доме не произнес ни разу «иншаллах», «машаллах», или еще как-нибудь не помянул Господа, в отличие от простолюдинов, что живут с его именем на устах и непрерывно его упоминают. А все потому, что здесь жили одни шайтаны. Люди, стоящие у власти или состоящие при власти, в какой бы стране мира они не жили, только на вид кажутся людьми, а на самом деле являются шайтанами. Иншаллах! Это аксиома, не требующая доказательств.

Часть пятая. АЯТ

XXII. СМЕРТЕЛЬНАЯ ОШИБКА

День перешел во вторую половину и стал быстро клониться к закату, хотя жара от этого нисколько не уменьшилась. К тому времени Аят уже была изгнана из дома и очутилась за воротами на самом солнцепеке. Причиной ее изгнания послужил следующий разговор:
– Век бы смотрела, какая ты пригожая, – сказала Аят, одобрительно глядя на Наргис. – Повезло же твоему мужу! И тебе с мужем повезло. Это как же нужно тебя любить, чтобы при таком достатке не завести себе вторую жену? А твой муж тоже хорош собой?
– Ты же его видела, – усмехнулась Наргис, не сразу сообразив, что это оскорбление. – Или не разглядела?
– Я видела двоих, – возразила Аят. – Один уехал на двуколке, другой на рыжем коне. Какой из них? Ты обоих провожала.
– На рыжем коне, – ответила Наргис, хотя Иса уехал на двуколке. Она так ответила, помня просьбу Исы никому не рассказывать, куда он испарился. Все еще машинально пыталась усидеть на двух стульях.
– Красавчик. Ах, как понравился мне этот жеребец, прямо не могу. А надолго уехал муж? Так хочется еще раз увидеть его быстроногого красавца.
– Надолго.
– Жаль. Ну, я никуда не тороплюсь; подожду его возвращения.
– Только не здесь, – отрезала Наргис, сжимая кулаки. – Долгая свадьба тебя танцевать не научила?
Так она поставила Аят на место, напомнив, что бродяжничество должно было научить ее хорошим манерам. Знай свое место и веди себя скромней! Долгая свадьба научит танцевать, а нет – Наргис научит. Давно пора было этой нищенке и честь знать.
– Я посижу на улице, – поспешно согласилась Аят. – Благослови, чем можешь, на дорожку.
Наргис насыпала ей в руку горку серебряных монет. Это было слишком много для нищенки и не слишком много для целительницы. Открыла ворота.
– Зачем тебе ждать моего мужа? Лучше уходи.
– Не могу. До заката невозможно.
– Кто ты?! – воскликнула Наргис, вздрогнув при слове «закат». Прозрачный намек на предсказание цыганки возродил все ее подозрения. – Что ты хочешь от нас? Что тебя сюда привело?
– Твое пророчество, – серьезно ответила Аят. – Исе был определен другой, более поздний срок, но ты сама сдвинула его.
– Этого не может быть! Пророчество было просто шуткой. Тут какая-то ошибка!
– Ошибки нет. Иса был поручен мне сегодня утром.
Гневно вскрикнув, Наргис вытолкнула ее на улицу и с силой захлопнула ворота. Лязгнула тяжелым засовом. Пусть даже так, ничего в своих планах она менять не собирается. Вестница послана не к ней. Все уже решено. Пусть ждет сколько угодно, улица ничья.
Упрямо сдвинув брови, она направилась к дому, чтобы уложить драгоценности в большую английскую шкатулку с замочком. Затем, действуя в каком-то тумане и споря сама с собой, она укладывала в дорожную сумку платья и смены нижнего белья для себя и ребенка, раздумывала, сколько взять денег на дорогу, а сколько оставить Исе. Беспокойство все больше охватывало ее. Совсем недавно она была уверена, что никому в мире не причиняет зла. И тем более она не желала зла мужу, даже думать об этом было по ее мнению грешно, – но она желала счастья себе! Каким-то необъяснимым образом оба этих желания вошли в противоречие, и жизнь Исы оказалась под угрозой. Но ведь это же был невинный розыгрыш, твердила себе Наргис, намеренно передергивая факты, потому что пророчество не было невинным розыгрышем. Хорошо изучив характер Исы, она просто нашла надежный способ удалить его из дома. Она наперед знала, как он поступит, только и всего. А теперь их дом стережет эта… нечисть. Упорно ждет Ису. Значит, права была цыганка, что они накликали беду? Может, в природе нет никакого невинного обмана, и все обманы имеют продолжение?
Из-за этих мучительных раздумий у нее разболелась голова. Лоб стянуло железным обручем, виски жгло раскаленными головешками, мозги пылали. Превозмогая боль, она твердо сказала себе, что раз ее бегство дело решеное, не время раскисать. Иса уже позаботился о себе, теперь ее очередь. Скоро приедет Гамаль и увезет ее в Кордову, где они будут счастливы. О своих сомнениях она не проронит ни слова, слишком впечатлительная и нежная у него была душа и Наргис не хотела ее ранить. Этот прекрасный добрый юноша, которым она, по правде говоря, немного управляла, был не такой, как все остальные. Это был настоящий ангел, а она – она всегда стремилась командовать, такой уж был у нее характер.
Но, уже почти успокоившись и настроив себя на прежнюю волну, она вдруг с ужасом вспомнила, что Гамаль приедет к ней на рыжем коне, переодевшись Исой и выдавая себя за Ису, а значит ошибочно примет смерть согласно пророчеству! При этой мысли Наргис так и села. Ее как обухом по голове ударило, по телу разлилась противная слабость. Аят разбираться не станет. Она только что выяснила, на чем уехал «муж», ведь Наргис ответила: «На рыжем коне», замкнув круг и запутавшись в собственном обмане. Что она наделала! Зачем выгораживала Ису? В ее интересах было ответить: «На двуколке». Теперь Аят будет сидеть как пришитая до захода солнца, и ждать рыжего коня!

XXIII. КОРШУН

Эта мысль была подобна крушению. Погибнет Гамаль – и не будет у нее никакой Испании. Ничего не будет. Второго шанса судьба ей не даст. Наргис не знала, что Гамаль уже погиб.
Она вышла во двор, чтобы взглянуть на солнечные часы, которые они с Гамалем договорились соорудить, воткнув в землю палку и приняв за точку отсчета направление на священный город, лицом к которому пять раз в день, читая молитву, поворачиваются мусульмане. Эти импровизированные часы для синхронизации семейной жизнедеятельности (по сути таймер), как и многое другое тоже придумал Иса, а Наргис и Гамаль лишь воспользовались его смекалкой. Чем дальше такие часы находились друг от друга, тем менее точны они были. Время еще было, тень от палки не доползла до условленной отметки, но действовать следовало без промедления, пока еще можно было изменить план и повлиять на ситуацию. Но как повлиять? Решение пришло, когда ее взгляд упал на клетку с голубем. Она снова кинулась в дом, взлетела, как растрепанная фурия на второй этаж, к ларцу с письменными принадлежностями, повторяя про себя обещание Гамаля: «Я смогу тебя защитить, я смогу тебя защитить». Защита понадобилась ему самому.
Она лихорадочно написала на куске пергамента: «Пришли к дому слугу, сам жди меня за холмом у колодца. Умоляю, любовь моя, сделай, как я прошу или быть беде». Такая импровизация не нарушала ее замысел сбить с толку свидетелей, ведь у колодца день и ночь велась оживленная торговля водой, и недостатка в свидетелях не было. Но надежных не останется ни одного, если дойдет до суда, а понадобится целых четыре! Она не была уверена, что Гамаль все еще находится в табуне и что письмо с голубем попадет к нему в руки, но сейчас ей хотелось действовать, действовать, действовать не раздумывая. Она была на взводе. Сидеть и ждать, сложа руки, было невыносимо. Чем она рисковала, даже если письмо будет кем-то перехвачено? Ничем. Голубем. При всеобщей неграмотности, письмо вряд ли будет прочитано вовремя, а может вообще затеряется.
Голубь взмыл ввысь с привязанным посланием. Отдохнуть он еще не успел и шумно хлопал крыльями. Лететь не хотелось. Хозяйке дважды пришлось подбрасывать его кверху, и оба раза он тут же возвращался во двор, один раз в свою клетку, второй раз на грудь хозяйки, дрожа и обнимая ее крыльями. Третья попытка закончился трагедией. Черной молнией пронеслось что-то в воздухе и на голову Наргис посыпались голубиные белые перья. Коршун дождался желанную добычу, над двором закружился нежный пух. Наргис закричала и замахала руками, чтобы испугать хищника и заставить его разжать когти, но он даже не удостоил ее взгляда и грузно спланировал куда-то за забор, издав мелодичную победную трель, похожую на ржание жеребенка.
Она не знала, сколько времени просидела во дворе, глядя в одну точку и машинально вертя в пальцах подхваченное перышко. Голова была пуста, как барабан. Ни единой мысли. Потом она вспомнила, что это была уже вторая смерть за сегодня (первой умерла лягушка), необходимая, чтобы снять с сына временное проклятье и эта мысль принесла ей заметное облегчение. Прямо гора с плеч свалилась. Она уплатила долг смерти за его выздоровление! Аят могла после этого бесследно исчезнуть, ведь ее появление здесь по ложному пророчеству было трагической ошибкой. Ангел смерти мог отозвать ее обратно. Мгновенно уверовав в эту чудесную возможность, Наргис с надеждой выскочила на улицу, даже не опустив на лицо черную вуаль.
Улица была как прежде скучна, малолюдна и продолжала сиять слепящей белизной. Три женские фигуры, закутанные в черное от макушки до пят, дружно повернулись в ее сторону. Опустив платок на плечи, простоволосая Аят сидела сбоку от ворот перед глубокой оловянной тарелкой, в которой блестела вода. Над водой, взъерошив перья на шее, стоял коршун и полоскал в ней свой янтарный кривой страшный клюв с загнутым черным кончиком. Вода была розового цвета. Огромные когти хищной птицы были вымазаны бурой кровью, на которую пучками налип белый пух. Кучка белых перьев и две скрюченные лапки, печальные останки почтаря, виднелась чуть дальше за Аят. Перья вздымались, словно владелец их еще дышал, и шевелились как живые. Их шевелил ветер.
– А-а, смотри, – сказала Аят, обернувшись на скрип петель. – Совсем ручной. У господ соколиная охота, а у нас своя, не хуже. Хорош красавец? Еще год назад умещался на моей ладони. Пей, пей, мой ангел. Пустила его немного полетать, когда зашла к тебе.
Наргис почувствовала подступающую к горлу дурноту. Коршун оторвался от воды, поднял голову и посмотрел на Наргис недобро и пристально. Потом широко раскрыл клюв и коротко крикнул ей что-то пронзительно-яростное, не похожее на птичью трель. Во рту как живой гневно дрожал толстый черный язычок.
– Ну, будет, будет! Вот я тебе! – рассмеялась Аят. – Раскричался!
Наргис молча сжимала кулаки.
– Смотри какой, все понимает. Чем-то не нравишься ты ему, – сокрушенно сказала Аят и привычным движением накинула на голову коршуна маленький кожаный клобучок. Очутившись в полной темноте, коршун успокоился. И вовремя – по дороге зацокали подковы. Вдалеке показался понурый ослик с двумя пузатыми бурдюками, привязанными к нему с обеих сторон. В бурдюках плескалась вода. За осликом, спотыкаясь, плелся сухой как щепка старик с красным лицом и длинными белыми усами и монотонно выкрикивал унылым голосом:
– Вода! Вода! Кому воды?
Наргис и Аят посмотрели друг на друга и одновременно сделали одно и то же: Наргис накинула на лицо черную вуаль, Аят подняла с плеч на голову спущенный платок и надела маску. Будь они хоть трижды королевами, ничего бы тут не изменилось. Даже самый последний мужчина стоял в иерархии выше их. Ни одна правоверная, уже выйдя из детского возраста, не могла показать при свидетелях свое лицо постороннему мужчине и остаться в живых. Муж даже через «не хочу» должен был отомстить за свое оскорбление и жене и мужчине. Просто разводом здесь дело не ограничивалось, таковы были строгие правила. Заложниками этих правил были все без исключения. Тяжело жилось женщинам, но и мужчинам жилось не слаще.
– Вода! Кому воды?
Мимо них прошаркали шаги, процокали копыта. Сырые бурдюки крепко смердели козлиной шкурой. Женщины черными статуями стояли и, опустив глаза, ждали пока пройдет водонос. Наконец голос его затих вдали, остался лишь противный запах бурдюков. Раздраженно откинув с лица черную вуаль, Наргис заметила, как три кумушки у дома напротив сблизили головы и о чем-то зашептались.

XXIV. ВСАДНИК

Глядя на тот достаток, которым окружил ее Иса, Наргис не раз задавала себе справедливые вопросы: «Почему я никак не успокоюсь? Что мне надо еще? Чего мне не хватает?» Она была уверена, что те же темы обсуждают и соседи, не зря же эти недоброжелательницы так красноречиво поглядывают на нее через улицу. Они видели окружающий мир иначе, чем она. Не замечали его убожества и своего положения, не мечтали о чем-то большем. Их не возмущала творящаяся вокруг несправедливость, они мирились с ней и жили в ладу с собой. Возможно, они родились на свет как раз для того, чтобы ползать на брюхе, но только не она. Она была другой. Ей легче было умереть. Наргис не знала, почему уродилась такой гордячкой, но на вопрос: «Что тебе надо еще?» у нее вместо ответа в памяти сразу возникала суровая женщина, мать Исы, будущая свекровь и ее грубый окрик: «Подожми ноги! Подожми ноги!» Так Наргис выбирали в невестки.
Происходило это в бане, в день женских посещений. Кто уже забыл, хамам – это общественная баня, где велась интересная жизнь, наполненная смыслом и откровенными разговорами. Здесь можно было раз в неделю отдохнуть от угнетающей мужской власти, распустить по плечам волосы, покрасоваться голыми телами, завернутыми в большие красивые полотенца, пококетничать, попить с подружками чай со сладостями и даже покурить кальян. Хамам был заменой театров, балов, путешествий. Сыновьям здесь присматривали будущих невесток. Это было удобно, в бане видны все физические недостатки. Старшие с младшими не церемонились. Первым делом заглядывали в открытый рот. Зубы должны быть здоровыми. Потом волосы. Они должны блестеть и быть прочными. Прочность волос проверялась надежным бабушкиным способом. Встав на скамейку, будущая свекровь накручивала на кулак волосы предполагаемой невестки и заставляла ее, поджав ноги, повиснуть на волосах. Если свекровь была мегерой, она брала прядь потоньше, если нормальной, то прядь потолще, потом все смотрели, сколько вырванных волос осталось в кулаке. Обступив расстроенную девушку, разглядывали родинки на теле, чтобы их было не слишком много, белки глаз, чтобы не были желтыми, ступни, чтобы были узкими, пальцы, чтобы были длинными, щупали кожу, заставляли наклоняться. Любое отклонение от общепринятых канонов красоты снижало будущую стоимость невесты в денежном выражении. Не мужчины, а женщины на самом деле оказались настоящими хранительницами общественных традиций. Я терпела, и ты потерпишь, неустанно твердили они молодым девушкам. Эта фраза стала всеобщей жизненной позицией. Наргис помнила, как едва сдерживала слезы. Она не хотела, чтобы это унижение повторилось у ее детей. Рана нанесенной обиды, которую давно следовало выбросить из головы, никак не заживала. Наргис никогда ничего не забывала.
Громкий топот копыт прервал мимолетный поток неуместных сейчас воспоминаний. Конь мчался с той стороны, где недавно затих унылый крик водоноса. Видно его еще не было, зато прекрасно было слышно, как всадник нахлестывает коня. Коршун беспокойно пискнул и слепо завертел головой, переминаясь с ноги на ногу. Аят живо вскочила. Движение, которое она сделала, ожидая появления всадника, было таким, словно она расправляла невидимые крылья. Лицо ее скрывала маска, но Наргис показалось, что она заметила, как остро блеснули ее глаза, как заострился, раздвоился и удлинился из-под маски маленький круглый подбородок. У нее перестало биться сердце.
Существует два вида вестников, подчиненных всесильному ангелу смерти Азраилу. Одних зовут Назиат, что значит «вырывающие», других Нашитат, «извлекающие». Первые вырывают душу с корнем, вторые аккуратно и нежно извлекают ее из безжизненного тела. Одни безжалостно низвергают душу в Ад, другие сопровождают ее в Рай. Одни воняют падалью, от других приятно пахнет. Наргис не знала, как это произойдет сейчас, будут ли греметь громы и сверкать молнии. Как все люди того времени, она была очень суеверна и всю жизнь готовилась к чему-то страшному.
Несмотря на это, рука ее сама нырнула в складки платья и выдернула из серебряных ножен изящный стальной кинжал, с которым она никогда не расставалась. Время было такое, все были вооружены. Сталь лязгнула о ножны. В мозгу возникло видение: кинжал бьет Аят между лопаток. Сердце снова гулко стукнуло о грудную клетку. Не спуская глаз с намеченного места удара, Наргис сделала неслышный шажок вперед, заходя Аят за спину. Движение было больше инстинктивным, чем обдуманным. Глупо было на что-то надеяться, выйдя с простым кинжалом против демона да еще при исполнении, но Гамаля больше некому было защитить.
Обе застыли в ожидании рыжего коня.

XXV. ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ

Сопровождаемый облаком пыли, всадник ворвался в поле их зрения из-за поворота, который делала улица. Увидев, что оказался в прямой видимости, он гикнул, ударил скакуна немытыми черными пятками и пустил его в галоп, рисуясь своей удалью, явно актерствуя и наслаждаясь тем впечатлением, которое он предположительно производил на зрителей. И конь, и наездник были Наргис незнакомы. Конь был неказист, одежда всадника проста, а ноги босы, но в хурджуне, притороченном к седлу, мелодично звенело золото. Резко осадив коня перед воротами, он молодецки спрыгнул наземь, утонув в вихре поднятой пыли, а когда вынырнул из нее, Наргис едва успела прикрыться вуалью. Это был Касым, слуга Исы, прибывший из табуна. Он сиял счастливой улыбкой, хотя изо всех сил старался напустить на себя суровость и казаться озабоченным и хмурым, как подобает настоящему мужчине.
– Иса дома? – деловито спросил он, снимая с коня хурджун и многозначительно встряхивая его, чтобы Наргис, а также все остальные, кому посчастливится, могли услышать приятную звонкую мелодию. – У меня для него печальное известие.
– Исы нет, но есть я, – коротко буркнула Наргис и посмотрела на Аят. Подбородок Аят уже снова округлился, вернувшись под маску, а вот уши наоборот навострились. Она так и замерла, приоткрыв рот от любопытства.
– Что случилось?
Касым набрал в грудь побольше воздуха и мысленно отставил руку, как это делают знаменитые ораторы. Простофиля родился актером, это было написано у него на лице.
– Не здесь, – сказала Наргис.
Он осекся с кислой миной, но она уже отворяла ворота. Потом ворота захлопнулись, отрезав их от улицы. Последнее, что увидела Наргис в уменьшающуюся щель перед тем как сомкнулись створки, были искрящиеся откровенной иронией глаза Аят, устремленные на нее.
Дело шло к вечеру и тени сильно удлинились. Только центр двора, где торчала палка солнечных часов, был залит ярким светом, остальная часть двора погрузилась в живительную тень и быстро остывала после изнурительного дневного зноя. Время бежало.
– Ну, – сказала Наргис. – Не тяни!
Вместо ответа Касым кинул к ее ногам хурджун с золотом, словно он был герой-любовник, а Наргис – возлюбленная. Жест получился широким. Он был бы еще шире, если бы это было его золото.
– Вот, – важно сказал он. – Выручил в два раза больше, чем Иса рассчитывал. Ого! Касым отлично умеет торговать. Поручите мне все ваши коммерческие операции и я вас живьем засыплю золотом.
Наргис стояла и смотрела на него сквозь вуаль, сжимая зубы. На его черные от грязи ноги и самодовольное лицо. Он угадал направление ее взгляда и небрежно кивнул, как бы признавая, что не идеален.
– Видишь, в каком я состоянии? Кто-то пытался напасть и отобрать золото. Я и в лицо их не увидел, так они бросились наутек, когда я развернул против них коня. У меня рука тяжелая, троих оставил на месте, правда в схватке разодрал одежду, пришлось с убитого снять, переодеться. Да и конь Исы немного пострадал…
Он замолчал. Его смущало ее молчание. Он как с черной статуей разговаривал.
– Давай ближе к делу. Что у тебя за печальное известие? – спросил его ледяной голос из-под вуали.
– Знакомый караванщик, которого я встретил по дороге, рассказал, что отец Исы умер сегодня утром в городе. Если Иса хочет успеть проститься, ему нужно поспешить.
Правила предписывают правоверным хоронить своих покойников в день смерти, максимум перед заходом солнца. Изначально это диктовалось жарким климатом, потом стало традицией.
– Иса уже поспешил. Где рыжий конь и одежда, которую я тебе дала?
Глаза Касыма забегали. Фантастические объяснения, которыми он запасся, способны были только разгневать Наргис, судя по ее настроению и металлу в голосе. Ее крутой нрав был отлично известен каждому. Легче было объясниться с Исой. Касым стал невнятно что-то бормотать.
– Ладно, – нетерпеливо прервала его Наргис. Она и так знала, куда делись конь и одежда, просто хотела изгнать его поскорее. – Расскажешь потом. А сейчас уходи.
Он облегченно ударился в бега. Хлопнули ворота. Она услышала, как вдоль забора поспешно процокал его конь, немного замешкавшись возле Аят, которая задала всаднику какой-то вопрос. Что это был за вопрос, Наргис было безразлично. Сколько душевных сил человеку отмеряно для жизни? Сколько нужно нервов? Сколько всяких неприятностей может выдержать слабая женщина за один-единственный день?
Она посмотрела на хурджун с золотом, брошенный как какой-то мусор посреди двора, и равнодушно подумала, что немного золота нужно присоединить к уже собранным в дорогу вещам. Но зачем? Вместо этого она с силой пнула его в бок. Несколько монет выкатилось и покатилось туда, где был начертан круг и торчала палка. Тень от нее уже перешла намеченный рубеж, за которым было все или ничего. И скорее всего Гамаль был уже где-то очень близко, скача во весь опор и не подозревая о смерти, коварно поджидающей его возле ворот. Как могла Наргис этому помешать?
Тут с ней случилось наваждение. Ей привиделось, что она ходит по двору и собирает в хурджун выкатившиеся монеты, выдергивает ставшую ненужной палку из центра круга, а сам круг затаптывает, заравнивает ногой, ищет метелку, чтобы подмести двор, но вдруг отчетливо увидела себя со стороны. Она неподвижно стояла на том самом месте, где ее накрыло видение и, прижав руки к груди, горько рыдала в три ручья, а во дворе ничего не изменилось: палка, сумка, монеты. В этом рыдании было все, что скопилось за сегодня, даже умерший свекор, отец Исы, который всегда был добр к ней, когда свекровь не видела.
А на пороге дома застыли дети. Гасанчик с округлившимися глазенками и девочка постарше, которую Наргис наняла присматривать за ним во время болезни. Держась крепко за руки, они испуганно смотрят на нее.
Тут слезы ее мгновенно высохли.

XXVI. ВОРОНОЙ

Детей она в последний раз слышала, когда на втором этаже писала сообщение Гамалю. Они играли в соседней комнате. Она даже видела их краем глаза. Гасанчик якобы собирался на войну, а девочка, которая была выше него на целую голову, провожала, держа в руках какой-то сверток, имитирующий младенца. Их беззаботные звонкие голоса были хорошо слышны и не внушали опасения.
Вообще-то Наргис считала себя хорошей матерью. Удивительно, что по воле Аллаха ей пока никак не удавалось снова забеременеть, о чем она, познакомившись с Гамалем, перестала сожалеть, а увидела перст судьбы и хорошее предзнаменование. Что-то должно было в ее жизни поменяться. Обычно все свое свободное время она посвящала ребенку, но сегодняшний день по понятным причинам сложился иначе. Он оказался переломным. Гасанчика она почти весь день не видела, поэтому ей стало как-то не по себе, что она испугала его своим плачем. Не такой жалкой он должен видеть мать. Она поспешила сделать к нему несколько шагов, протягивая руки, чтобы прижать к своему сердцу, спрятать на своей груди, успокоить. Ее улыбка даже сквозь слезы способна была растопить лед. Но, возможно, порыв ее оказался слишком эмоциональным. Дети попятились.
Первой попятилась девочка. Взгляд Наргис упал на ее сверток, имитирующий младенца. Из свертка торчала окоченевшая лягушечья лапка, растопырившая в предсмертной судороге крошечные серые пальчики. С Наргис случилась истерика. Закричав от ужаса и отвращения, она налетела на девочку, схватила за плечи и, награждая тумаками, волоком стащила с крыльца, протащила за шиворот по двору и выставила рыдающую на улицу. Швырнула в спину свертком с дохлой лягушкой. Посоветовала никогда больше не попадаться ей на глаза. Гасанчик на крыльце тоже громко рыдал и топал ногами. Наргис обернулась и крикнула, чтобы он немедленно прекратил орать и вернулся в дом, пока она не всыпала ему хорошенько. Ее трясло от злости. В ответ Гасанчик заревел с новой силой.
– Легка война для зрителей, – сказала Аят, сидевшая сбоку от ворот. Встряска с детьми не прошла для Наргис бесследно. Ее захлестнуло отрицательной энергией. Именно в этот момент она, наконец, сделала свой фатальный выбор.
– Сидишь? – спросила она. – Ждешь? – спросила она. – Высматриваешь рыжего коня? Зайди, у меня к тебе важный разговор.
Аят молча поднялась, взяла оловянную тарелку и засунула ее в дорожный мешок. Затянула ремешок. Пусть дальнейшее свершится без нашего участия. Мало чести оказаться свидетелем того, как жена предает своего мужа. Лучше понаблюдаем за большим роем черных жужжащих мух, что в волнении вьются над останками бедного почтаря. Посмотрим, как хоботками до блеска отшлифовываются косточки. Послушаем куски фраз, врывающиеся в это мрачное «жжж», заполняющее улицу. Попробуем угадать по обрывкам их смысл.
– Жжжжж! Отец. Исе отошел дом в оазисе. Уже пять часов он находится в пути… жжжж, успеешь исполнить предсказание… жжжж! Немедленно!
– Жжжжж! Зачем тебе?
– Ты запуталась с нашими домами. Ты должна была встретить его на том пороге.
Аят хмуро смотрит в пол, Наргис убежденно заламывает руки. Рой жужжит.
– Конь.
– Единственный.
– Конь… жжжж!
– Успеет. Он один способен тебя туда домчать.
Дальше, приложив ухо к теплой створке, нагретой солнцем за день, уловим скрип открывающейся двери конюшни. В замочную скважину увидим кусок двора и набитый золотом хурджун на земле. Через несколько минут послышится стук копыт, станет виден черный глянцевый круп, лоснящийся как китайский шелк и раздастся такое же шелковое ржание. Мелькнет белый хвост и косматая белая грива. Вороной конь, живое воплощение величия арабской скаковой породы лошадей, совершенно по-лебединому изогнув мускулистую гибкую шею, торжественно выплывет из ворот на улицу. Равный ему скакун на свет еще не рождался.
Аят держала поводья, смотрясь в седле так же нелепо, как белка на верблюде. Ее губы напряженно сжимались в одну тонкую ниточку, но руки были тверды – она явно умела обращаться с лошадьми. Вороной жеребец послушно взял с места в карьер, едва Аят коснулась его пятками, и со сказочной быстротой исчез за белыми холмами, оставив в воздухе колеблющуюся пыль. Только черный коршун, раскинув крылья в небе, еще некоторое время указывал направление его движения, пока сам не превратился в едва видимую точку. Наргис провожала их глазами. Она нисколько не сомневалась, что Аят обгонит Ису и, как было предсказано, встретит его на пороге дома. Она горько об этом сожалела, но одновременно ощущала огромное облегчение, что пришла к полной определенности, выбрала Гамаля. Она все могла объяснить. У нее были оправдания. Наргис мысленно называла их «любовью».
Снесся вниз все собранные в дорогу вещи, она провела два с лишним часа в полном оцепенении во дворе в ожидании Гамаля. Она была словно оглушена своим предательством и никак не реагировала на многочисленные приставания Гасанчика, пока он не сказал, что проголодался, тогда она нехотя поднялась, чтобы принести ему чего-нибудь холодного, бобов и мяса, например. Уже темнело. Глядя вокруг она не понимала, что еще могло вмешаться в их планы, ведь все препятствия были уже устранены. Тревога липким холодным слизняком вползала в душу, но она каждый раз усилием воли отбрасывала ее прочь. Так она боролась с собой, пока случайно не наступила на хурджун Касыма, который валялся под ее скамейкой. Он оказался удивительно тощим. Наргис схватила его: вне всякого сомнения, это был тот же самый хурджун, но в обоих его отделениях не нашлось ни единой монеты, все золото исчезло. Это казалось волшебством. Она трижды безрезультатно обшарила весь двор, после чего силы покинули ее. И хотя эта ужасная потеря, равная половине их имущества, ничего не меняла для нее лично, потому что на первом месте у нее все же были мечты о Кордове, эмоционально она перегорела.
Оставим ее и вернемся на два часа назад. Перенесемся в красные пески.

XXVII. СЕСТРЫ

Как сказано в Священной Книге, обращенной к мусульманам: «О, вы, которые уверовали! Не приближайтесь к молитвам, когда вы пьяны и пока не будете понимать, что вы говорите».
В маленьком бурдюке из желудка степной козы плескалась брага – перебродивший с изюмом сок финиковой пальмы и цыганка уже трижды крепко прикладывалась к ней, прячась вдали от большой дороги под огромным красным песчаником, за которым начиналась пустыня красного цвета из-за обилия песка с содержанием окиси железа. У местных жителей она пользовалась дурной славой. Они предпочитали белые меловые холмы, окружающие селение Наргис, твердые гипсовые равнины, бывшие дном высохших древних озер или желтые кварцевые пески, простиравшиеся без конца и без края вокруг главного оазиса. Шанс встретить в красных песках кого-то из знакомых стремился к нулю.
Цыганка зевала. Глаза слипались, в голову лезли дурные мысли. Но терпения ей было не занимать и до условного сигнала, который мог прозвучать в любой момент, она развлекалась то бражкой, то воспоминаниями, по обыкновению машинально нанося на твердый песчаник причудливые знаки и узоры своим стилетом. Эти узоры и знаки ничего не означали, хотя люди всегда принимали их за магические. Градус невежества тогда зашкаливал. Кто поумней, пользовался этим.
Цыганка снова зевнула и потянулась к бурдюку. Что она слышала о пьянстве от умных людей, столпов ислама? Такой, например, рассказ. Однажды пророк спросил своих сторонников: «Иблис желает заронить вином вражду среди вас и пьянством отвратить от молитв. Удержитесь ли вы?» В ответ на это все дружно закричали: «Аллах свидетель, мы бросили пить!» Все, в чьих домах хранилось вино, вынесли его на улицу. Пророк прошел и сам ножом взрезал кожаные бурдюки. Повсюду текли розовые ручьи; на протяжении недели запах ядовитого зелья стоял над городом. В тот день пророк торжественно произнес речь, в которой проклял вино и проклял тех, кто пьет, гонит и торгует им. Так началась тысячелетняя эра воздержания.
Цыганка хлебнула и закашлялась. Глоток попал не в то горло, этого еще не хватало. Воздержание было не ее коньком, да она и не была мусульманкой. В этот момент ее, наконец, негромко посвистели. Осторожно выглянув из-за разросшихся кустов молочая, она увидела иссиня-черного жеребца с белой звездой на лбу, белым хвостом и белой гривой, нетерпеливо гарцующего на солончаке и всадника с коршуном на руке. Коршун сидел, вцепившись когтями в толстый кожаный нарукавник. Всадник и конь походили на кентавра, слившись черной одеждой и черной мастью в единое живое существо. Одежда наездника была женской, фигура нелепой, ножка, вдетая в стремя, небольшой. Это была Аят. Она беспокойно оглядывалась, посверкивая на солнце маской сиреневого цвета, пока не услышала ответный свист из кустов, после чего тронула коня и подъехала к большому валуну, с которого цыганка ловко спрыгнула на круп вороного и пристроилась вплотную к всаднице, обхватив ее руками. Они отъехали, сначала рысью, потом все быстрее и быстрее разгоняясь, давая размяться скакуну. Звенели, взлетая вверх-вниз цыганские золотые побрякушки. Путь лежал за красные пески, подальше от селения, с расчетом сделать крюк и вернуться на большую дорогу, присоединиться к какому-нибудь каравану. Солнце садилось, небо стало пурпурным, пески сделались оранжевыми. Великое буйство красок, дарованное Аллахом. Через час им наскучило это однообразное великолепие. Надоело болтаться и подпрыгивать в седле, захотелось отвлечься. Первой нарушила молчание Аят.
– Так я и не поняла, что она затевала, просто удачно подыграла, подчиняясь обстоятельствам. Делала умное лицо. Она сама навязала мне коня.
– А тебе не все равно? – живо откликнулась цыганка. – Главное, что мы сумели поживиться. Едва она обратилась ко мне за обманным предсказанием, я решила воспользоваться этим. Она замыслила недоброе, а когда у человека совесть нечиста, его легче провести, он ни о чем другом думать уже не в состоянии. Всему верит, ничего не замечает. Лучше скажи, ты драгоценности взяла?
– Нет.
– Почему? Мы же с тобой договорились: я прихожу и заговариваю зубы, ты в это время обчищаешь дом.
– Ты разве не знаешь, как тут устроены жилища? Твое появление застало меня в меджлисе, откуда нет входа в основной дом, кроме как через двор. А во двор я при вас выйти не могла.
– Ты хоть понимаешь, какой шанс мы с тобой упустили?! – с упреком воскликнула цыганка.
– Понимаю, – Аят заулыбалась. – Ничего я не упустила. Дождалась своего часа, когда она возилась в конюшне, седлала этого красавца. Ох и всыплет ей муж, когда вернется!
– Чем же мы поживились? Этим чудом что ли?
– И им тоже. Не волнуйся, сестра, мы с тобой сказочно богаты. Гляди, их тут целый мешок!
Она вынула из мешка новенькую золотую монету и на полном скаку подкинула ее в воздух. Монета, вращаясь, сверкнула в луче заходящего солнца аверсом, реверсом, ребром и упала в подставленную ладонь цыганки. Та крепко сжала кулак и жадно рассмеялась. Солнце погасло. Последний лучик осветил волнистые дюны вдали и на их гребне, на фоне темно-синего неба они увидели длинную цепочку верблюдов и крошечные черные фигурки людей. Натянув повод, Аят повернула коня к дюнам, сдавила ему брюхо пятками, и они средней рысью пустились вдогонку уходящему каравану.

15.03.2019