Голод

Мануэль  Бернабе Мухика Лайнес, Аргентина


Вокруг неровного частокола из стволов ивы и сейбы, которое окольцовывает плато, ведущее к реке, огни индейцев дымятся днём и ночью. Беззвёздная темнота нагоняет ещё больше страха. Испанцы, осмотрительно выставившие между деревьями посты, видят свет костров, рвущихся во все стороны под яростными порывами ветра, и тени пританцовывающих дикарей. Время от времени ледяное дыхание ветра, проникающего в лачуги из глины и соломы, доносит воинственные кличи и песни. После этого с новой силой возобновляется дождь из подожжённых стрел, и эти горящие кометы освещают мёртвый пейзаж. В перерывах стоны аделантадо(1), лежащего в хижине, добавляют завоевателям ещё больше ужаса. Посадить бы его на стул из сплетённых рук, и с безумством отчаяния размахивая мечами, донести до кораблей, которые покачиваются за каменными пляжами, распустить паруса и отплыть подальше от этой проклятой земли. Но индейцы взяли в осаду, окружили со всех сторон - не дают сделать и шагу. А когда вдруг замолкают крики осаждающих или душераздирающие стоны Мендосы(2) - слышны стенания изъеденных голодом людей, и эти звуки растут как морской прилив, сливаясь с другими голосами, с ударами ядер, с разрозненной стрельбой мушкетов, с грохотом и треском горящих домов.

Так проходят дни  - много дней: никто их не считает. Сегодня нет даже чёрствой крошки, чтобы положить в рот. Всё, что можно было есть, уже давно подобрано, схвачено, съедено: сначала скудные порции, затем гнилая мука, крысы, всякие мерзкие черви и насекомые, а потом вареные сапоги, кожу которых высасывали с безнадёжностью. Сейчас командиры и солдаты лежат повсюду, рядом со угасающими кострами или прислонившись к частоколу. Живые ничем не отличаются от мёртвых.

Дон Педро не может видеть свои опухшие глаза и рот, похожий на иссохший инжир - но внутри хлипкой, богато обставленной хижины его преследуют призраки лиц без туловища, которые вылезают из издевательской роскоши мебели, привезенной из Гуадикса, вплетаются в громадный гобелен с эмблемами ордена Сантьяго(3), возникают на столах, рядом с бесполезными Эразмом Ротердамским  и Виргилием, между перевернутой столовой посудой, в которой уже давно не было никакой еды и на глянце которой выведена  «Аве, Мария!» - геральдический знак его предков.

Больной корчится, словно одержимый бесом. Его правая рука, на которую намотаны деревянные чётки, хватается за кисти кровати. Он с яростью тянет их, как будто хочет сдёрнуть атласный балдахин и схорониться под его вышитыми символами. Но даже там его настигли бы стоны его отряда. Даже туда проникли бы призрачные голоса Осорио, которого растерзали на пляже Ханейро, и его брата дона Диего, добитого керандийцами(4) в праздник Тела и Крови Христовых, и далёкие голоса тех, кто призывал грабить Рима, когда Папа Климент VII вынужден был укрыться со своими кардиналами в замке Сант-Анжело(5).
 
И если бы не эти нечеловеческие стоны, идущие из глубин глоток, изо ртов с отрезанными языками - задыхаться бы ему сейчас от вони разлагающейся плоти, которая заполняет комнату сильнее запаха лекарств. Не надо выглядывать в окно, чтобы увидеть, что снаружи, в самой что ни есть реальности, качаются трупы трёх испанцев, которых он отправил на виселицу за то, что они украли и съели лошадь. Он представляет их изуродованные тела с отрезанными ногами, которые солдаты уже  сожрали.

Когда же вернётся Айолас(6)? Когда вернутся те, кто отправился в Бразилию в поисках еды? Когда же, наконец, закончатся эти мучения и они отправятся в районы, богатые жемчугом и медью? Он кусает губы, но из груди вырывается жуткий рёв, а его мутный взгляд обращается к серебряной посуде, где расписной щит маркиза Сантильяна(7) начинает превращаться в красные и зеленые фрукты.

В это время Баитос, арбалетчик, скорчившись на жёсткой земле в углу своей палатки, представляет, как аделантадо и его подручные сейчас трапезничают за великолепно накрытым столом, в то время как он подыхает с разъеденными голодом кишками. Его ненависть к командирам с каждым днём становится всё яростней, и эта ярость поддерживает его, кормит, не даёт умереть. Эта ничем не оправданная ненависть, которая в его беспросветной жизни является единственным мощным стимулом продолжать жить. В  Морон де ля Фронтера(8) он ненавидел знать. Если он и приехал в Америку, то только потому, что верил, что простолюдины здесь смогут разбогатеть так же, как и рыцари, что здесь все будут равны. Как же он ошибался! Ещё ни одну армию Испания не отправляла к индейцам с таким количеством знати, как та, что обосновалась в Рио-де-Плята(9). Всё досталось господам, которые и на палубе, и в хижинах устанавливали те же границы, что и во дворцах. Баитос из-под густых бровей следил за ними своими маленькими глазами. Единственный, кто для него что-то значил, кто иногда приближался к солдатне - это был Хуан Осорио, и Баитос уже знал, что с ним произошло: его убили в Ханейро. Господа же убили его - из страха и зависти. Ах, как же, как же он ненавидит их, с их церемониями и манерностью! Как будто они родились не такими, как все люди! Ещё больше они выводят из себя, когда притворно-любезно разговаривают с моряками, как будто считая ровней себе. Одна ложь, одно притворство! Хотя - почему бы не порадоваться бедствиям, нанесшим такой сильный удар по амбициям этой фальшивой знати. Да! Почему бы не порадоваться?

Голод туманит его мозги и заставляет бредить. В том, что происходит, он винил только командиров. Как хочется есть! Какой нечеловеческий голод! Ох...вонзить бы зубы в кусок мяса! Но мяса нет… ничего нет… Сегодня он вместе со своим братом Франциско, поддерживая друг друга, обыскивали лагерь. Ничего не осталось, что можно было бы украсть. Брат тщетно предлагал в обмен на кусочек броненосца, змеи или хотя бы кожи единственное кольцо, что у него было: это серебряное кольцо с вырезанным крестом ему дала матушка, когда он отплывал из Сан-Люкара. Но если бы даже он предложил гору золота, он  не нашел бы взамен никакой еды, потому что еды нет, еды нет… и нет другого выхода, кроме как туго перетянуть живот, который сводит дикой болью, скрючиться и трястись в углу палатки.

Ветер доносит зловоние от виселицы, на которой качаются казнённые. Баитос открывает глаза и проводит языком по изуродованным губам. Повешенные! Этой ночью он с братом будет стоять на страже рядом с виселицей. Брат тоже  будет стоять с арбалетом. Почему бы не поползти к брату? К ним может упасть какая-нибудь часть тела, и тогда…

Он берёт свой широкий нож, и, шатаясь, выходит.

Холодная июньская ночь. В свете тусклой луны хижины, палатки и даже слабые костры кажутся белёсыми. Поговаривают, что через несколько часов будет заключён мир с индейцами, которые также голодают, поскольку ослабили нападение. Баитос вслепую ищет дорогу среди кустов к виселицам. Должно быть, здесь. Да, точно, здесь, висят, как три гротескных маятника: без рук, без ног… Ещё несколько шагов, и он у цели… Скоро подойдет брат…  осталось несколько шагов...

Вдруг из темноты возникают четыре тени. Они подходят к костру, и арбалетчик чувствует, как его ярость усиливается при виде нежеланных персон. Это четыре идальго, четыре командира: Дон Франсиско де Мендоса, юноша, который был мажордомом Фердинанда, императора Священной Римской империи; Дон Диего Барба, молодой рыцарь ордена Святого Иоанна Иерусалимского; Карлос Дубрин, молочный брат государя Карла V, и Бернардо Сентурион, генуэзец, бывший куатральбо(10) галер адмирала Андреа Дориа(11).

Баитос прячется за бочку. Его раздражает, что даже сейчас, когда смерть взяла всё в свои руки, эти ни на йоту не потеряли своей самоуверенности и надменности. Во всяком случае, ему так кажется. И держась за бочку, чтобы не упасть, поскольку силы исчерпаны, он убеждается, что рыцарь Святого Иоанна по-прежнему носит свой красный камзол с белым крестом, раздваивающимся  на концах и похожим на восьмиконечный цветок... И что у генуэзца поверх оружия накинут широченный плащ из меха ондатры, которым он так чванится. Этого Бернардо Сентуриона он ненавидел больше, чем кого-либо. Уже в Сан-Лукар де Баррамеда(12), когда все погружались на корабли, он почувствовал к нему сильную неприязнь, которая усиливалась во время пути, особенно посоле того, что о нём рассказывали солдаты. Он знал, что Бернардо был капитаном четырех галер адмирала Дориа и воевал по его началом в Наполес и Греции. Турецкие рабы, прикованные к веслам, ревели под его кнутом. Баитас знает также, что адмирал подарил ему это меховое манто в тот самый день, когда император сделал его рыцарем ордена Золотого руна. Ну и что? Разве это оправдывает такую спесь? Когда он поднялся на борт корабля, можно было бы подумать, что это сам Андреа Дориа отправляется в Америку. У куатральбо манера вскидывать коричневую, почти африканскую голову, отчего вспыхивают огнем золотые застёжки на меховом вороте, и это заставляет Баитоса стискивать зубы и кулаки.

Господа переговариваются в свете костров. Огонь освещает их руки, сверкают перстни от выверенных придворным этикетом жестах, сверкает крест мальтийского ордена, переливаются кружева мажордома императора, на порванном хубоне(14), и распахивается богатая накидка их выдры, когда её владелец упирает руки в бок. Генуэзец опять склоняет курчавую спесивую голову, и опять дрожат и сверкают застёжки. Позади них под порывами ветра во все стороны крутятся трупы. Голод и ненависть душат арбалетчика. Он хочет крикнуть, но не в силах это сделать и молча падает в обморок на редкую траву.

Когда он пришёл в себя, луна уже скрылась, а костёр, готовый погаснуть едва мигал. Ветер прекратился, но всё равно доносились далёкие завывания индейцев.

Он тяжело сел и посмотрел на виселицу. Все было погружено в лёгкий туман, и он практически не различал повешенных. Что-то совсем близко зашевелилось. Он задержал дыхание, и великолепная ондатровая мантия куатральбо чётко высветилась в красном свете углей. Остальных не было - ни мажордома императора, ни Карлоса Дубрина, ни рыцаря ордена Святого Иоанна. Никого.

Баитjс всматривается в ночную темноту. Никого - ни его брата, ни часовых, ни даже сеньора дона Родриго де Сепеда, который в то время ходит вокруг виселицы с молитвенником в руках.

Лишь Бернардо Сентурион стоит между ним и повешенными: один Бернардо Сентурион. И всего в нескольких метрах качаются искромсанные тела. Голод мучает его так, что он понимает, что если он не утолит его, то тут же сойдет с ума. Он кусает руку, пока не чувствует на языке тепло крови. Он сожрал бы себя, если бы смог. Он отрезал бы эту руку. И эти три синюшных тела висят ужасным, ужасным искушением ... Если бы генуэзец исчез раз и навсегда ... раз и навсегда ... А почему бы ему по правде не исчезнуть, по самой страшной правде? Почему бы не воспользоваться выпавшим случаем и не устранить это препятствие навсегда? Никто не узнает. Один прыжок - и охотничий нож погрузится в спину итальянца. Но сможет ли он, обессиленный, прыгать так? В Морон-де-ла-Фронтера(15) он не сомневался бы в своей ловкости и силе...

Это был не прыжок - это был бросок загнанного в угол охотника. А нужно ещё поднять рукоять, вцепившись в него изо всех последних сил, и пробить кольчугу. Ах, как входит клинок в мягкий мех! Ах, как нож находит эту дорогу к сердцу того животного, на которое он охотился и которое наконец-то настиг! Зверь падает с низким рычанием, дрожа от конвульсий - охотник тоже падает на него и чувствует, на лице, на лбу, на носу, на скулах, ласковое прикосновение его шерсти, его меха. В своем безумии он уже не различает, убил ли он куатральбо адмирала Дории или одного из хищников, которые бродят вокруг лагеря. Он поворачивает нож - два, три раза - пока предсмертные хрипы полностью не прекращаются. Он шарит под плащом и нащупывает руку человека, которого только что пырнул, ножом отрезает эту руку и вонзается в неё зубами, заточенными голодом. Он думает не об ужасе происходящего, а о том, что наконец что-то откусывает, что-то ест. И вдруг ярко-красный всполох затухающего костра высвечивает поодаль, почти у самого частокола, генуэзца со стрелой, всаженной прямо между глаз. И тут же зубы Баитоса натыкаются на что-то, и он видит серебряное кольцо своей матери, кольцо с резным крестом, видит искажённое лицо своего брата, полуприкрытое меховой накидкой, которое Франциско, чтобы согреться, забрал у куатральбо, убив его. Из груди арбалетчика вырывается нечеловеческий рёв. Обезумев, не видя ничего, шатаясь, как пьяный, он перелезает через частокол из стволов ивы и сейбы, и бросается вниз по склону к индейским кострам. Он бежит, и глаза его всё больше вылезают глаза из орбит, как будто отсеченная рука его брата всё сильнее и сильнее сжимает его горло.


1.Аделантдо (исп. adelantado - первопроходец) - в колониальной Испании титул конкистадора, который направлялся королём на исследование и завоевание земель, лежащих за пределами испанских владений (викип.)
2.Педро де Мендоса - испанский конкистадор, который в 1536 году основал колонию Буэнос-Айрес. Родился в городе Гуадикасе.
3.Католический военный орден, названный в честь святого - покровителя Испании.
4.Индейская этническая группа,  до 19-го века обитавшая  в нынешних аргентинских провинциях Ла-Пампа.
5.В 1527 г. войска испанского императора Карла V вторглись в Рим.
6.Хуан де Айолас — испанский мореплаватель, конкистадор и исследователь новых земель, сопровождал Педро де Мендосу.
7.Иньиго Лопес де Мендоса, маркиз Сантильяна (1398 – 1458) - один из наиболее выдающихся членов знаменитой фамилии Мендоса. Он был одной из ведущих политических фигур Испании первой половины XV в.
8.Населённый пункт в провинции Севилья.
9.Рио-де-Плята - «Серебряная река» в Аргентине.
10.Куатральбо - командующий четырьмя галерами.
11.Андреа Дориа (1446-1560) - генуэзский адмирал и государственный деятель.
12.Санлукар-де-Баррамеда - город в Андалусии.
13.Орден Золотого руна - рыцарский орден, одна из самых древних и почётных наград Европы.
14.Куртка-дублет, мужская верхняя одежда, распространенная в Западной Европе в средние века.
15.Морон-де-ла-Фронтера - населенный пункт в провинции Севилья.

Перевод с испанского и пояснения Шахризы Богатырёвой