Красный фонарь

Папа берет старенькое одеяло и накидывает его на дверь ванной…  Волшебство начинается, и хочется прыгать пружинкой от счастья…

Но папа, как назло, долго возится, сначала сворачивая рулетиком старое дедушкино пальто с барашковым воротником, затем выправляя наружу рукава и просовывая туда свои руки, - возится там не меньше трех часов, ну честное слово, или даже уже весь день…  Назначение дедушкиного пальто, конечно, только одно (носить его все равно уже некому): участвовать в этом волшебстве, ну и еще накрывать мамины горячие банки с ярко-зелеными огурцами и малиновым компотом…

И невыносимо долго папа разводит какие-то порошки в темных бутылках из-под «Жигулевского», потом заливает их в хитроумную черную кастрюльку и крутит пипочку на крышке кастрюли час, другой, третий…

Потом он кладет на ванну огромную доску… это через лет пятнадцать Женька узнает, зачем она на самом деле нужна – чертежная доска, а сейчас это просто смешное слово – видимо, от слова «чёрт» - как-то таинственно связанное с  запретным папиным чертежным прибором (там, внутри, спят в идеальных бархатных кроватках смешные железные человечки с длинными-длинными ногами, и один – смешной, с кружком-пузом прямо в середине). Следом папа достает черный чемоданчик, скручивает какие-то трубочки, водружает похожий на черный самовар металлический шар, внутри которого скоро зажжется лампа, и начнется волшебство…


Вот оно совсем близко, потому что папа принес в ванную табуретку и… закрылся! Папа! Папа! Пусти, а я как же?! Напрасно мама успокаивает, говорит, что папа просто проверяет свет, - пусти! Пусти!


Папа впускает, мама гасит свет в ванной,  сквозь щели внизу тонкими полосками ложится свет из кухни. Папа открывает дверь, подтыкает одеяло, снова закрывает дверь и смотрит, нет ли щелей.

И опять это тянется невыносимо-пыточно-издевательски долго! Зачем столько раз запираться?!

И вот она – фраза, как «крекс, пекс, фекс», предшествует всем чудесам – «Неси стульчик», и сломя голову несется  Женька с детским низким стульчиком наперевес…
И папа раскладывает ванночки, наливает в них из бутылок из-под «Жигулевского, и вот этот неповторимый запах, чуть кисловатый… Долго заправляет пленку и наводит резкость на куске белой бумаги, и наконец гасит свет в своем черном шаре-самоваре, и горит только одна красная лампочка в жестяном полукруглом футляре, на дне которого, конечно, живут малюсенькие человечки, а вместо окна у них огромное красное стекло во всю стену…

Папа аккуратно распечатывает пачку, завернутую в плотный черный конверт, вынимает из нее лист, режет пополам, половину берет себе, остальное прячет обратно. И кладет бумагу под черный самовар, выключает красный свет… и вот в полнейшей темноте на краткий миг на бумаге вспыхивает чья-то черная морда с белыми глазами, и снова темнота… и в красном свете папа хватает пинцетом бумагу и макает ее в первую ванночку…  Женька задерживает дыхание и сует нос почти в самую водичку. Вдруг на белом проявляется чья-то черная шевелюра, глаза, нос, и вот уже все совсем видно, но тут папа выхватывает бумагу из первой ванночки и кидает во вторую. Здесь наконец можно все внимательно рассмотреть.

Проступили через бумагу не просто лица и пейзажи,  - кажется, в само прошлое открылось окошко, как в сберкассе, и оттуда на тебя глянуло знакомое и прожитое, именно такое, каким видел его ты, если конечно, тебе повезло и ты в это время был с папой…

И вот чередой идут тетя Надя, дядя Николай, Митька с Кирюхой, Метёлкино, куда летом ездили с папой на поезде,  и тузик, присевший у высокого крыльца сфотографироваться с хозяевами.

И малюсенький Вовка, еще в пеленках, как кукла Олеся, еще беззубый, и такой родненький… Вот Вовка стоит в своей-бывшей-Женькиной кроватке, вот ест кашу, уморительно измазанный до ушей…

И проступают одна за другой притертые в памяти истории, и снова бередят воспоминаниями забытые места и лица, - оказывается, какая она длинная, маленькая Женькина жизнь! И за каждой картинкой прячется какая-то тайна, которую Женька вот-вот раскроет…

И стихает, успокаивается волшебство, и уводят спать заклевавшую носом Женьку, и не ведает она, что происходит дальше с папой, но знает точно, что произойдет с ней наутро.

Наутро она вскочит первой и бросится в ванную. И долго будет возить руками по плечи в холодной воде, наполняющей ванну, и ворошить лежащие там стопками бумажки с гладкой и скользкой обратной стороной, на которой тетя Надя, дядя Николай, Митька с Кирюхой, мама и бабушка, и Вовка с мамой и без мамы, и Вовка с Женькой, беззубый и в пеленках… И вдруг удивившись чему-то новому, вытащит карточку из воды и, капая по всему полу, принесет ее маме в постель:  смотри, мама! Смотри, папа! Что тут!!

И после завтрака будет юлить возле папы, слушая потрескивания в глянцевателе, глядя на то, как папа раскладывает на зеркальном металле карточки и раскатывает их резиновым валиком, и вода ручейками сбегает и по валику, и по металлу, и по столу… А впереди целый выходной, значит, не надо в школу, и мама с папой будут рядом весь день!

Это самое великое, что происходит с Женькой за последнее время. И она будет просить у папы фотографироваться – не для того, чтобы покрутиться перед камерой, а для того, чтобы когда-то обязательно повторились этот волшебный вечер и утро…


И как только, спустя много лет, папа разрешит взять ей свой давно заброшенный «Зенит», и объяснит, что такое выдержка и диафрагма, - Женьке еще дай Бог понять, чем же они отличаются!  - Женька начнет снимать направо и налево, и первые свои гонорары в детской газете будет тратить исключительно на пленку,  реактивы и бумагу, и будет в спокойной ночной тиши уже совсем одна проявлять в серой ванночке с кислым раствором моргания теперь уже своих собственных глаз …


И когда на юбилее детской газеты ей и еще двенадцати юным журналистам мэр города подарит по недорогому «Кодаку», сама не заметит, как сменится ее дорога. Сначала осторожно и очень редко, а через год уже почти без разбора будут заполняться цветные пленки  и шлепаться в фотостудиях пачки фотографий, спасибо автофокусу, автовыдержке и прочим автотонкостям ремесла… Пропадут из продажи реактивы и фотобумага с серебром, кодаки и коники заполонят семейные фотохроники лет на семь, а после будут вытеснены цифровыми камерами, а папин «Зенит», фотоувеличитель, глянцеватель, ванночки и валики будут забыты в самом дальнем углу фототумбочки…

Но иногда Женька будет доставать тяжелый альбом с темными страницами из плотного картона, где в черно-белом формате навсегда застыло ее детство, ее юность…  Почему так тревожно смотреть на фото из детсадика, где она танцует в паре с каким-то мальчиком-зайчиком? Может, за минуту до того момента кто-то обидел ее или пообещал несбыточное, - этого она уже не помнит, но всегда эта фотография вызывает одно и то же чувство: странная тревога, вот-вот что-то вспомнится…  Или вот эта еще, где ей тринадцать, и семейному овчарёнку пять месяцев – два угловатых подростка, глядящих в камеру, которую в тот момент держал Вовка…

Эти фотографии ей всегда будут дороже цветных картинок последующих лет: студентка юридического вуза, сотрудник солидной компании, работа, работа, и редкий отдых по воскресеньям…  И будет замирать перед чужими, потрясающей красоты снимками дальних рельефов, лиц, городов…  И будет до полуночи ворочаться, сама не понимая о чем, мучаясь какой-то необъяснимой тоской по когда-то невыбранной дороге…