Ценная находка!

 Отступает ночь, за окном светлеет.

Я пишу и переписываю письмо о реставрации здания Ошмянской синагоги.
За время написания первого письма у меня появились новые мысли.
В одном письме всё не рассказать, обо всём не написать.
Да и комиссия устанет читать длинные письма.
Я даже мысленно уже там, в Минске на презентации .
Сегодня пришла идея сделать видео ...
Но всё таки я пишу письмо.
Немного из истории
Слово синагога на языке иврит Бейт Кнесет — «Дом собрания» На языке идиш шул — «школа»
После разрушения Иерусалимского храма — основной институт еврейской религии, помещение, служащее местом общественного богослужения и центром религиозной жизни общины.
“Я удалил их к народам и рассеял их по странам, но Я стал для них святилищем малым в странах, куда пришли они.” (Иез. 11:16)
Большинство историков полагают, что синагоги появились около двадцати пяти веков назад в Вавилоне, после разрушения Первого Храма и начала Вавилонского пленения. Евреи, изгнанные в Вавилон, стали собираться в домах друг друга, чтобы вместе молиться и учить Тору.
Позднее были построены специальные здания для молитвы — первые синагоги.


                *** ***. ***
Я росла в послевоенном городе, городе где жили всего несколько еврейских семей.
И хотя я росла, не зная моих родных погибших во время войны, необычное чувство близости их рядом со мной я ощущала, и пронесла его через всю свою жизнь.


                *** ***. ***




Igor Rakhanskiy

Позавчера прошла комиссия. Презентовали мы с Антон Астаповіч. Сто процентов членов комиссии проголосовали за наш проект. Сейчас ожидаем официальный протокол. Как только получим документ, я его радостно опубликую. Двухлетняя эпопея с согласованием народного проекта завершена, с чем нас всех и поздравляю... Работаем дальше!
А письма Вы пишите! Эти письма нужны не комиссии, а Вам и нам. Тексты этих писем -- такие же носители памяти, как и кирпичи синагоги, такие же свидетельства прошлого, как и музейные экспонаты!
               
                ***. ***  ***
Работаем дальше!
 
Ценная  находка! 

В Литовском центральном государственном архиве (LCVA) хранятся документы (на польском яз.), свидетельствующие, что Аба Ковнер родился в Ошмянах.
 

Приводим выписку из метрической книги для записи евреев, родившихся в Ошмянах в 1918 году за подписью раввина Ошмянской религиозной общины:

Документ №1.
Дата рождения 14 марта 1918 г.[3], место рождения Ошмяны, имя отца Израиль Ковнер, матери – Рохла  Таубман, кто родился – сын Абель.
Обрезание сделал Абрам Бенски.
 

Эта выписка из метрической книги приложена к заявлению Абы Ковнера при поступлении в октябре 1939 г. на факультет искусств университета Стефана Батория.

 В июне 1939 г. для получения паспорта Аба Ковнер подал три документа: прошение о выдаче паспорта (документ №2), удостоверение личности Абы Ковнера с его фотографией за подписью двух свидетелей (документ №3) и словесное описание записи в метрической книге Ошмянской религиозной общины о рождении в 1918 г. в Ошмянах Абы Ковнера (документ №4):

Документ №2. Указаны: имя отца Израиль, матери Рохла, дата рождения 14 марта 1918 г., место рождения Ошмяны, домашний адрес ул. Pop;awska 7, кв. 1.
Дата заполнения документа:30 июня 1939 г. LCVA, f. 64, ap. 26, b. 169, l. 191


Документ №3. Свидетельство. Указаны имена двух свидетелей, а также имена их родителей.
Свидетели своими подписями удостоверяют, что личность Абы Ковнера соответствует
фотографии. Здесь же указаны имена родителей Абы Ковнера и его домашний адрес
Pop;awska 7, кв. 1. Дата заполнения документа 30 июня 1939 г.

 
Доумент №4. Раввин Ошмянской религиозной общины даёт словесное описание записи в метрической книге о рождении 14 марта 1918 года в Ошмянах у родителей Израиля Ковнера и Рохлы Таубман сына Абеля (см. документ №1). LCVA, f. 64, ap. 26, b. 169, l. 193

Дату и место рождения Абы Ковнера видим и в регистрационной карточке его отца Израиля Ковнера (документ №5), куда внесены также имена его братьев – старшего Гдалии и младшего Михеля: Документ №5. В регистрационной карточке Израиля Ковнера указаны его родители: отец Михель, мать Рахела Самет, год рождения 1876, место рождения Ошмяны; имя его жены Рохла Таубман, её родители – отец Берко, мать Хая-Фейга Пасевич, год рождения 1885, место рождения Соколув[5]. Род занятий Израиля Ковнера – торговец (hand;owec – польск.), место проживания – Pop;awska 7.

Старший сын Гдалия родился 8 марта 1911 г. в Вильне[6], средний Абель –14 марта 1918 г. в Ошмянах, младший Михель – в 1923 г. (место рождения не указано).

На обороте документа отмечено прежнее место проживания семьи – Ошмяны и сделана отметка: 25 июля 1934 г. Израиль умер. LCVA, f. 64, ap. 28, b. 49076, l. 1–1 a. p.

Во время Первой мировой войны Израиль Ковнер, по всей видимости, с семьей уехал из голодной Вильны к себе на родину, в Ошмяны, где и родились Абель и Михель. 27 августа 1927 г.

Израиль Ковнер вернулся в Вильно, Рухла с младшими детьми появилась 9 сентября, старший сын Гдалия прибыл в Вильно почти на месяц раньше отца, 22 июля.

 Об этом свидетельствуют записи в домовой книге по ул. Poplawska 7:

Документ №6. В домовой книге под номерами 125–128 записаны отец, мать и два сына Абель и Михель, под номером 119 – Гдалия. LCVA, f.64, ap. 6, b. 8752, l. 6 a. p.–7, 7 a. p.–8

Израиль Ковнер торговал кожами и имел магазин на ул. Juljusza Klaczki (Ятковой) 13 (документ № 7): Документ №7. LCVA, f. 64, ap. 1, b. 10793, l. 2

Гдалия стал ремесленником, изготавливал кожаные портфели, работал на дому (документ № 8): Документ №8. LCVA, f. 64, ap. 1, b. 10780, l. 3.

После смерти отца Аба Ковнер ушёл из гимназии «Тарбут», где он учился. 14 июня 1935 г. он получил школьное свидетельство № 13 за 1934/35 учебный год. Свидетельство подписал д-р Иосиф Шустер, директор частной иврит-гимназии общества «Тарбут» (документ № 9):

Документ №9. В школьном свидетельстве указан год рождения 1918 и место рождения Ошмяны
 ученика шестого класса Ковнера Абеля. LCVA, f. 175, ap. 9, b. 27, l. 371, 371 a. p.

По сведениям Дины Порат, уйдя из школы, Аба продолжал заниматься самостоятельно, много времени просиживал в библиотеке Страшуна.

В это время Аба Ковнер стал членом левосионистской молодёжной организации «Ѓашомер Ѓацаир» («Молодой страж»), а затем и возглавил её виленское отделение[


13 октября 1939 г. Аба Ковнер подал заявление декану факультета искусств университета Стефана Батория с просьбой принять его вольнослушателем на первый курс (документ № 10). На заявлении видим ту же фотографию, что и при получении паспорта. К заявлению приложены: копия свидетельства о рождении (документ №1), школьное свидетельство (документ №9), индивидуальная карточка поступающего в высшее учебное заведение (документ №11) и автобиография (документ №12).


В автобиографии Аба Ковнер пишет: «Детские годы я провёл в моём родном местечке Ошмянах, там же начал учиться.

Потом Вильно – другая культура, гимназия, новое окружение, в котором живу уже 10 лет активной молодёжной жизнью. На седьмом году учёбы умер отец – дом обеднел, что заставило меня отказаться от дальнейшей учёбы в гимназии – я не окончил школу.

Ещё на школьной скамье увлёкся искусством (хотя гимназия не слишком много мне дала), особенно живописью. Рисовал, делал наброски. Немного у меня от этого осталось, лишь тяга и желание заниматься искусством. Не имея возможности стать студентом факультета искусств, хочу стать хотя бы вольнослушателем. Абель Ковнер» (перевод с польского Барбары Знайдзиловской). LCVA, f. 175, ap. 9, b. 27, l. 373

Сохранился протокол экзаменационных оценок работ 54 студентов I курса факультета искусств за I триместр 1939/40 г., среди них – Ковнер Абель (LCVA, f. 175, ap. 13, b. 220, l. 72–73).

15 декабря 1939 г. Аба Ковнер поступает на ивритские учительские курсы «Тарбут» в Вильно (вместо закрытой в 1937 г учительской иврит-семинарии):
Документы №13, 14.

В учётной книге учеников учительских курсов за 1939/40 год под номером 154/154 записан Ковнер Аба, в графе дата и место рождения: 14 марта 1918, Ошмяны, в графе место обучения указана «гимназия Тарбут в Белостоке». Надо полагать, что при заполнении учётной книги здесь сделана ошибка: вместо «в Вильно» повторено «в Белостоке», как в предыдущей строке. Свидетельство об окончании курсов Ковнер получает 18 апреля 1940 г. Вероятно, руководство курсов торопилось: летом 1940 г. курсы были закрыты советской властью. LCVA, f.222, ap. 1, b. 41, l. 1, 16 a. p.–17

Приведённые документы убедительно свидетельствуют: местом рождения Абы Ковнера был не Севастополь, а Ошмяны, ныне Беларусь.

Автор публикации Ирина Гузенберг – Государственный еврейский музей им. Виленского Гаона, исторический отдел


От автора
Фотокопии приведенных здесь архивных материалов вместе с описаниями на литовском и английском языках были опубликованы ранее (см. мои статьи «KUR GIME ABA KOVNERIS?» и «WHERE WAS ABBA KOVNER BORN?») на сайте Государственного еврейского музея им. Виленского Гаона www.jmuseum.lt
Ирина Гузенберг, Вильнюс

                ***. *** ***

Тема Катастрофы – трагедия общая, но еще живы те, для кого это и трагедия личная. Юлек (Иосиф) Хармац и Хася Таубес-Варшавчик, вот они, рядом со мной в этом зале. Когда-то вместе с друзьями они ушли через канализационные трубы в лес, их родители остались в гетто и погибли… Абба Ковнер замыкал отряд…
До последнего часа живых будут мучить сомнения: могло ли быть иначе? Можно ли было их спасти? Вечное чувство вины. Об этом сказали или написали все – Витка, Ружка, Юлек, Хася, Абба…

Как-то Хася читала мне вслух стихи Ковнера, потом медленно произнесла: "Для меня это звучит как 9-я симфония Бетховена". Поэтому я не перечисляю названий его книг, не цитирую переводов его стихов на русский язык, попытки есть, и неплохие, но нет "9-й симфонии". Наверное, Ковнер на самом деле обманчиво прост. В переводе улетучивается что-то главное. "Отец моего деда, да будет светла память о нем, пьянел неведомо отчего в праздник Симхат-Тора. Может, в том секрет и всей Торы". Но у Ковнера дед пьянел "ми-типа шель клум" – "от капли ничего", на иврите звучит вкусно и воздушно, а в переводе исчезла атмосфера, сам дух праздника дарования Торы…

На вопрос, как Абба Ковнер относился к религии, Хася ответила: "Он был атеист, но обеими ногами стоял в еврействе. Иногда говорили: Он хочет надеть на кибуц кипу! Такие слова-понятия как "нация", "еврейские традиции", "еврейский народ" были для него живыми, полными глубокого смысла. В моих глазах Абба всегда был чуточку выше других – видел глубже и шире, всегда опережал время".

– Он любил петь? Он пел? – Да, – ответила Хася. – Он часто напевал и еврейские и русские песни, "Землянку" любил… И сама напела мне: "Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты…"

Поет гармонь, шумят кусты, у всего на свете есть голос, и как же горько, что именно у поэта и трибуна Аббы Ковнера он угас ещё до его смерти…

Он понимал, что после операции может потерять голос. Есть хоть крохотная надежда на чудо? Очнувшись от наркоза, он знал, что чуда не произошло. Но он видит, слышит, он жив. Витка сидела у постели, и он глазами показал на блокнот и карандаш. Начав с простых записок, написал целую книгу, статью для журнала, разрабатывал план нового музея…

В 1987 году его не стало, в 69 лет.

Знавшие биографию Ковнера не по энциклопедиям, понимали, что в одной из своих поэм "сестрой" он называет подругу юности, кажется, Хадассу. Абба звал ее с собой в монастырь, она не могла уйти от матери, обе остались в гетто, обе погибли. В "Послесловии" к "Тетрадям с рынка" Ковнер называет ее Рахелью. Мы плавно подошли к той части текстов, в которых Абба Ковнер раскрылся как-то по-новому, очень лично. Именно на этот вечер-встречу с Аббой Ковнером я и приглашаю тебя, мой дорогой читатель.

Среди текстов, вошедших в 6-й том "Полного собрания сочинений" – большой цикл стихов, наброски в прозе – воспоминания, рассказы, размышления. Страниц двести занимает в книге раздел с общим названием "Тетради с рынка", двести это вместе с вариантами и набросков, и целых стихотворений… Тексты для "Тетрадей…" Ковнер записывал не один год, иногда с большими перерывами. Но в какой-то день поняв, что завершить эту работу он не в состоянии, просто перестал ею заниматься. Часть листочков лежала на подоконнике. Их сдуло порывом ветра, поэт стоял у окна и видел: одни еще летели, другие уже мокли – те в лужице, другие в бочке с дождевой водой. И не шелохнулся. Сколько-то из них спасла Витка, преданная и молчаливая, недаром была не только женой и другом, но и психологом по профессии. Работая с архивом, Дан Мирон отбирал по листочку и скрупулезно изучал каждую запись. Одно странное недописанное сочинение в прозе как бы венчает и разные циклы стихотворений, и разные периоды жизни автора.

"Тетради" – это понятно, но почему и откуда "рынок" – один, другой, третий, четвертый, пятый? Если говорить о биографии, то "первый рынок" автора – явный плод его воображения. Может, дом деда и стоял фасадом к рынку в местечке Ошмяны, километрах в пятидесяти от Вильно, может, мать и вправду запомнилась в дедовской лавке, где было все – от скобяных до бакалейных товаров, и керосин и селедка, но уж родиться автор там никак не мог, ведь где Севастополь и где Ошмяны? А он – свое: Ошмяны, рынок и я – младенец в люльке. Мир его зажат между дощатым прилавком и маминым фартуком, висящим как занавеска над колыбелькой, но между верхом его лодчонки и низом прилавка есть зазор, и в нем он все время видит ноги. Только ноги рыночных прохожих. Хотите – верьте, не хотите – как хотите. Когда он подрос, взрослые смеялись над этими его россказнями! Всё выдумывает! Но ведь научился же он распознавать людей со спины. Видит человека сзади, только ноги и походку, а может описать и его лицо, и если выходило неточно, то уж про характер никогда не ошибался.

Рынок второй – рыбный. Довоенный Вильно. Сюда он будет ходить студентом, записывать образцы еврейского фольклора – пословицы, поговорки, острые словечки. Но запомнится совсем другим. Однажды на излучине реки Вилейки, в большой паводок, единственный раз в жизни он видел летучих рыб. Они выпрыгивали из воды и будто летали по воздуху.

Был в Вильно и дровяной рынок. Там дрова складывали в высокие поленницы. Восемь лет ходил он мимо того рынка по дороге в гимназию, но ни одного полена домой не принес. А собирались они с мальчишками на рынке, потому что здорово было играть там в прятки, карабкаясь между штабелями, то вверх, то вниз. И на том же дровяном рынке летним вечером 1937-го (значит, ему недавно стукнуло 19!), нашли они с Рахелью укромное местечко, спрятались от всех и целовались. «Губы наши отрывались друг от друга только чтобы не задохнуться. Глотнуть воздуха. Ее глаза сверкали при свете луны, когда она вдруг сказала: "И в этом костре сгорели Рахель и Абба". Мое горячее дыхание касается ее ресниц, и мне не приходит в голову прижать к ее губам палец и произнести "не открывай уста сатане". Рахель сожгут в эстонском концлагере "Клоога" за два часа до прихода советских войск».

При чтении Ковнера бывает, что и самому нужно перевести дыхание…

Мы в новом пространстве. Ночное бистро на центральном парижском рынке. За стойкой бара в одиночестве сидит проститутка. Она не слишком привлекательна, у нее тонкая шейка, а на ножках, свисающих со стула, зеленые сетчатые чулочки. За столами в синих комбинезонах сидят усталые работяги, сосредоточенно поедающие луковый суп. Вдруг женщина встает, обнимает за плечи какого-то детину, протягивает ему банку с горчицей и неожиданно звонким голосом произносит: "Жиль, мон ами, если ты это съешь, получишь мой поцелуй!" Съесть банку горчицы? Ни Жиль, ни остальные не горят желанием получить поцелуй от Мари-Терез. Она обходит столы. За спинкой стула одного из парней, приблизительно лет двадцати пяти, он сидел в дальнем конце бистро, волосы цвета соломы, молчаливый, отрешенный, Мари-Терез закашлялась. Заметив, как она тыльной стороной ладони прикрыла рот, парень почти неслышно бросил: "Ради тебя!" Когда он набрал горчицу ложкой, а затем медленно отправил ее в рот, поднялся громкий хохот. Но постепенно смех стихал, наблюдали. "Дижон превосходен!" – произнес он, подставляя женщине для поцелуя сначала одну, потом другую щеку, незаметно при этом смахивая ее слезы. Счастливая, она обошла всех, каждого поцеловала, и никто ее не оттолкнул. "Мой французский был плох, но проходя мимо того парня, я сказал: "Мон ами, который час?"

И – рынок пятый.

"В конце лета 1945-го я приехал в Эрец-Исраэль. На второй день моего пребывания в стране, как слепой, я слонялся по чужим улицам Тель-Авива".

На спуске улицы Алленби перед поворотом на Кинг Джордж по другую сторону площади он видит улицу, до краев наполненную евреями, живыми евреями. Пока не очутился на шуке Кармель, не сообразил, что находится на рынке. И прямо с берега как бы поплыл в общем потоке. Ничего не собирался покупать, да и денег было немного. На одном из лотков лучик уходившего на закат солнца высветил вдруг что-то блестящее. Золотое колечко? Толпа была плотной, и приблизиться удалось только боком. Он потянулся рукой к груде набросанных как попало предметов одежды. Да, кольцо, но оно на женской руке. Кто-то там тоже ищет-перебирает. Рука оголилась до локтя, и он вдруг заметил цифры. Номер. "Простите", – произнес он, чувствуя, что уши горят от стыда. Застыл. В каком-то оцепенении там же купил себе брюки. Первую пару брюк в Эрец-Исраэль. Заплатил за них две лиры. Единственное, что было в карманах.

"Войдя в автобус, я понял, что у меня нет больше ни гроша. – Можешь подвезти меня без билета? – спросил я у водителя. – А тебе куда? – Домой. – А это где? – Ну, здесь! – Значит, порядок, ты дома – выходи! Я вышел".

И последний абзац, оставленный рукой Аббы Ковнера. "Закончить так: Герой рассказа вынужден вернуться на рынок и встать с протянутой рукой. Много выпало на его долю испытаний, но подобного унижения он не знал. И все-таки, может, оно все-таки легче, чем одиночество"...

Какими, однако, малыми средствами Ковнер создает симфонию звуков, мыслей, настоящую философскую драму… Возможно, кто-то перенесет ее в зал, на сцену, на экран. Коснулся не только глаз и слуха, но и сердца…


Прошлой ночью, может быть, еще кто-то не спал. Неведомая мне девушка, как та Норма, но знающая и любящая иврит, может, из его же кибуца, открыла для себя "своего" поэта и человека Аббу Ковнера и тоже тихонечко шепчет: "И как прекрасна ваша шевелюра, сэр, так же прекрасен ваш голос. Вы его утратили только для себя, для нас он продолжает звучать. Следовать за вашей мыслью, вживаться в ваши образы, видеть мир вашими глазами – это счастье, пусть при этом грустно, порою и трагично. А «сэр» – это в шутку. Вечер давно перешел в ночь.
А на экране вы, Абба Ковнер".