Репрессии на Херпучинском прииске

Когда почти 3 года назад я по просьбе своего земляка, известного хабаровского поэта Александра Урванцева стал заниматься историей своего родного прииска, где родился и прожил до 18 лет, я с удивлением узнал о некоторых известных мне людях, которые оказались в числе тех, кто был в разные годы репрессирован. Для меня это было не ново, я сам из семьи, где и отец, и мать, были из семей раскулаченных в начале 30-х годов, хотя таковыми не являлись, что и подтвердила последующая реабилитация.  Но если одного своего дедушку по линии матери я видел, то более пожилой дед по линии отца скончался на спецпоселении, правда, уже после реабилитации, еще до моего рождения.

Но ничего особенного о тех суровых годах, когда людей хватали за малейшие подозрения или без оных, я не знал. Лишь короткие воспоминания моей бабушки Ульяны по линии мамы, как нквдэшники приезжали в их колхоз на берегу Амгуни, в далекой таежной глухомани, и вся деревня замирала. Все ждали, в какой избе загорится огонек. Значит, туда пришли арестовывать.  А за что, почему, никто не спрашивал. Все предпочитали молчать. Но какие могут быть вредители в небольшом колхозе, образованным моим дедушкой Степаном Васильевичем Пастернаком в годы войны на месте подсобного хозяйства прииска, все жители которого из спецпереселенцев?

Или какой кулак мой второй дед Иван Сергеевич Щербаков, засольщик рыбы в селе Больше-Михайловское на Амуре? До революции это было богатое, большое село, имелась церковь и при ней школа. Дедушка был хороший специалист, уважаемый в селе человек.  Жил большой семьей, в которой все работали. Еще с дореволюционных пор была в хозяйстве лошадь, корова и другой домашний скот. И на этом основании по доносам соседей, пьяниц и лентяев, дед и был арестован, вся семья выслана еще дальше, а имущество растащили те, кто писал доносы.

Так кто же были те люди, которых я хорошо знал, оказавшиеся в 30-40-е годы репрессированные?  Это мой многолетний сосед по квартире, Кокорин Иннокентий Семенович.  Мне казалось, что я знал его с самого рождения, но оказалось, что он появился на моих глазах, когда я уже собирался идти в первый класс школы. Иннокентий Семенович в те годы работал директором поселкового клуба. Казался суровым, даже угрюмым человеком, не очень разговорчивым. Мне казалось, что он любил только своего кота Пушок, который сидел у него на коленях все время, пока Кокорин был дома. Он был старше своей жены Агнии Иннокентьевны, учительницы школы, на 12 лет, и казался мне очень старым.  После того, как Агния Иннокентьевна выработала стаж для получения  льготной северной пенсии, они уехали в Хабаровск, купив небольшой домик в пригороде. Но продолжали дружить с моими родителями, и мы каждый год навещали их в Хабаровске. А мой младший бра Витя почти все лето  жил у них,  потому что у моей родной бабушки летом было очень много внуков на отдыхе.

Последние годы жизни Иннокентий Семенович очень болел, у него был полиартрит,  последние года 2 вообще не вставал с кровати.  Стал очень капризным, доверял стричь ему ногти только мне. К этому времени я уже закончил школу, и учился в Хабаровском медицинском институте.  Так что имел возможность время от времени приезжать к Кокориным и выполнять свою обязанность.

Вот что мне стало известно о деле, по которому осудили Иннокентия Семеновича. Вот что пишет об этом Морева Мария Капитоновна:
«Я уже упоминала, что при моём поступлении на работу в контору, кассиром приисковой кассы был Кокорин Иннокентий Семенович. Вскоре я была назначена по совместительству контролером приисковой кассы Госбанка. Непосредственного отношения к золоту не имела, но всю технику обработки и приема золота знаю на отлично. Для приемки золота от драг и от старателей существовала комиссия из пяти человек. Золото из дражной кружки взвешивалось и засыпалось в накопительную кружку, которая закрывалась на замок и опечатывалась пломбой. У каждой драги своя накопительная кружка. Такой же порядок золота и от артелей. Для частников-старателей одна общая кружка, но они сами тщательно и скрупулезно учитывают сдаваемый ими металл. Очищают его от шлама, используя магнит. Всё сдаваемое золото тщательно взвешивают на самодельных весах с точностью до грамма. Гирьки – копейки. Одна копейка – один грамм, две копейки – два грамма, три копейки – три грамма и пять копеек – пять граммов.

Как же я была поражения и огорчена неожиданным арестом Кокорина, которого обвинили в краже золота. Нам в бухгалтерии начальник спецчасти показывала какую-то книгу с врезанным в середину спичечным коробком, в котором кассир, якобы, собирал золото и выносил из кассы. Зная всю сложность процедуры приёмки, учета и хранения драгоценного металла, мы, работники бухгалтерии, не могли взять с толк: как же ему удавалось это сделать? Сие осталось неразрешимой загадкой. Конечно, у него на работе было достаточно времени, поэтому с собой книгу и читал, но чтобы книга служила прикрытием для хищения, в это я не могла поверить.  По характеру Кокорин был не скряга, общительный, спокойный, интеллигентный человек. Жили вдвоем с женой, детей у них не было, хорошо обеспеченные, заработок приличный.  Зачем всё это ему нужно было?

Суд был открытый, но ни бухгалтеров, ни меня, контролера, почему-то не вызывали и не допрашивали. Об Иннокентии Семеновиче я до сих пор храню добрую память и уважительное отношение».

От себя добавлю, что на квартире Кокориных были проведены обыски, но золота не нашли, как и не нашли источник сбыта драгоценного металла. Но все это для судьи, который «впаял» Кокорину 30 лет лагерей,  было неважно.  Он выполнял задание вышестоящих органов  найти вредителей или расхитителей, по вине которых прииск снизил добычу золота. О том, что дело от начала и до конца было сфабриковано следователями МВД (НКВД уже осталось только в памяти), было доказано позднее, когда Кокорин был реабилитирован и вернулся на прииск через 4 года пребывания в лагере. Теперь мне стало понятна некоторая его нелюдимость в последние годы жизни.

Второй человек, который был мне хорошо знаком, это Мошкович Борис Яковлевич, многолетний руководитель нашего школьного духового оркестра, в котором я играл более 5 лет, с момента его образования. Фотография, что на заставке к рассказу, духового оркестра взрослых, и Мошкович на ней крайний слева. Инструмент в школу  передали из поселкового клуба, когда там распался по неизвестным мне причинам духовой оркестр, где играл Мошкович.  Это был сильный, невысокого роста, кряжистый мужчина с огромным мясистым носом. Но нос не мешал ему играть на баритоне, очень важном для ведения мелодии духовом инструменте.  Оказалось, что Мошкович был арестован еще в далеком 1938 году вместе с еще несколькими специалистами и рабочими прииска. Среди них были начальники драг Бармин К.И. и Турковский И.С.  Масалов Г.А., Галимов А.И. и другие.  Все они в дальнейшем вернулись на прииск, и продолжили работать после нескольких лет лагерей.

С Бармиными дружили мои родители, а их младшая дочь Лида долгие годы была соседкой моих родителей на улице Волочаевской в Хабаровске, очень помогала моей маме после смерти моего отца. Она вышла замуж за нашего земляка, Бориса Леонова, огромного по тогдашним меркам парня, который закончил институт физкультуры, но по специальности не работал, занимался бизнесом, и довольно успешно.

Но первая волна репрессий прокатилась огромным катком по всей стране в 1937 году. Вот что написал о том времени Николай Капитонович Мешков, наш земляк: «Были арестованы шесть человек, в их числе директор прииска Ли-сен-чен – бывший комиссар Корейской дивизии, сформированной в Корее и которая в период гражданской войны сражалась за советскую власть в Приморье (Прим. - по другим сведениям, Ли-сен-чен и его жена Кан, работавшая врачом, были высланы с группой китайцев, работавших на золотодобычи – А.Щ.), главный инженер Зазубрин, драгер Жуков, Гружан, Амелин.  У меня сохранилась хорошая память о Зазубрине. Я понемногу играл на гитаре, и он передал мне ноты для гитары. По ним я разучил около двухсот песен, романсов и арий из опер, за что благодарен ему всю жизнь.

А вот что добавляет к рассказу брата сестра Николая Мария:
«Я помню семью Зазубриных. Сам он  в 1937 году был главным инженером прииска и был арестован как «враг народа» одним из первых. Он остался в моей памяти интеллигентным, культурным, вежливым человеком. Его сестра Валентина работала машинисткой и её после ареста брата немедленно уволили. В это время она нам представлялась слабой, изнеженной барышней. Сразу уехала в Хабаровск, через два года вернулась к матери в отпуск. От её изнеженности не осталось и следа. Она носила воду на коромысле, полола и поливала огород, ходила босиком, но культура и воспитанность в ней осталась.

Конечно, семья Зазубриных приехала на прииск одной из первых при освоении государственной добычи золота. Жить они здесь собирались основательно и  долго, отсюда появилась необходимость иметь пианино, книги и многое другое для полноценной жизни в таёжной глуши. Как их пианино оказалось в школе, не знаю. Видимо, конфисковали при аресте или нужда заставила продать».

И завершает рассказ о семье главного инженера Зазубрина, попавшего в жернова репрессий 1937 года, Виктор Глотов:
«С Вадимом Зазубриным мы были знакомы с самого раннего детства и расстались, когда пришлось разъезжаться из Херпучей по разным учебным заведениям. Семья Зазубриных состояла из матери, бабушки, Вадима и его сестры Любы. Жили они на нижней улице, ведущей к конному двору (Прим. -позже она получила название Транспортной – А.Щ.), в очень  маленьком приземистом домике, состоящем из маленькой кухоньки и такой же небольшой комнаты, обставленной скудной мебелью. Мать Вадима, тетя Тоня, работала в больнице то ли санитаркой, то ли медсестрой (Прим. – Виктор ошибся, Зазубрина была фельдшером,  и пользовалось уважением в коллективе больницы – А.Щ.) Люба была старше Вадима на 2 года. Работала ли бабушка, не знаю.

Будучи у них, я всегда обращал внимание на то, что на стене над кроватью висел красивый ковер, что было большой редкостью в те годы, а на нем непонятный предмет. Потом Вадим пояснил, что это барометр и термометр, объединенные в одном деревянном корпусе коричневого цвета. В простенках  небольших окон висели три или четыре картины, размером чуть больше открытки. На них были изображены яркие цветы, нарисованные масляными красками. Особенно запомнился мне синий ирис, выглядел он как живой.  Мой друг говорил, что эти картины нарисовал его дедушка, который давно умер.  Иногда он доставал из ящика и показывал большие книги в солидных и красивых переплетах. Одна мне очень понравилась тем, что в ней были собраны цветные репродукции каких-то картин.  Другая была собранием сочинений А.С. Пушкина, отпечатанная на хорошей плотной бумаге, а на первой странице была изображена посмертная маска поэта. (Прим. – точно такая же книга была у Кокориных. Видимо, они продавались на прииске в первые годы его существования. Потом эта книга по наследству перешла к нам, и по ней мы читали стихи Пушкина и его прозу. – А.Щ.)

Я впервые увидел такую, прекрасно оформленную книгу, и тем более впервые, увидел маску. Узнал, по крайней мере, что это такое. Вадим часто, много и с большим уважением рассказывал о своем дедушке и в подражании ему даже пытался рисовать цветы. И вообще, было у нем что-то такое, чего не было и меня и у других ребят. Были в нем какие-то глубокие познания, сведения о чем-то более высоком и важном, скрытом от нас, его сверстников, было какое-то благородство и достоинство в общении с друзьями.

То, что у них в семье не было отца, меня не удивляло – шла война,  и таких семей было множество.  Но однажды Вадим рассказ, что отец у него был геологом, но его арестовали и сослали на Колыму. Было от него письмо и теперь они все ждут, когда же его освободят. То, что это будет, Вадим верил свято. Его рассказ был для меня неожиданностью. В принципе я знал, что существуют тюрьмы и туда сажают некоторых людей, но преступников, воров. А вот за что нужно было садить специалиста – геолога, было непонятно.

После войны прошло несколько лет. Как-то я забрался на чердак школы. Там среди всевозможного хлама я обнаружил довольно толстую кипу нот. Меня  привлекло их красочное оформление, шрифт,  которым были написаны заголовки на нотных тетрадях и папках.  Дело в том, что я был в редколлегии школьной газеты, и хотелось хорошо её оформлять, делать красивые заголовки. Разбирая запыленные бумаги, мне бросилось в глаза, что на некоторых титульных листах было тушью написано «Зазубринъ», с твердым знаком.  И тут мне стало ясно происхождение пианино, что стояло в школе. Судя по бронзовым подсвечникам, это был старинный инструмент, но обшарпанный и вконец расстроенный. Играть на нем никто не умел, а вот брякали все, кому не лень.

Носителями высоких человеческих качеств были, конечно же, бабушка и дедушка Вадима. Отец его, тоже образованный культурный человек, получивший в семье прекрасное образование, был репрессирован (как потом оказалось, навсегда). Семья лишилась такой необходимой поддержки и опоры. Что могли предпринять слабые женщины? Ничего! Сиди и помалкивай, не высовывайся со своей образованностью. Конечно же, бабушка была интеллигентным  человеком, любила музыку, хорошо играла на фортепьяно. А зачем, собственно говоря, когда семья ехала на прииск, нужно везти в тайгу этот музыкальный инструмент, кипы нот дореволюционного издания, много томов книг, хорошие старинные вещи? Да для того, чтобы жить полноценной насыщенной жизнью и здесь, чтобы на лучших традициях воспитывать внуков!

Но жизнь распорядилась иначе. Не хочу проклинать тот режим,  с ним все ясно. Жаль искалеченные судьбы, когда одного человека арестовывают и убивают,  неизвестно за что, другой – становится скромным поваром, вместо того, чтобы быть носителем высокой духовной культуры, а ноты становятся макулатурой, невостребованный инструмент пылится в дальнем углу комнаты.  Так Советская власть распорядилась с остатками русской интеллигенции».

На этом Виктор Глотов не закончил рассказ о семье Зазубриных, но я счел, что дальнейшая их судьба уже мало кого интересует.

Вернемся к воспоминаниям Николая Капитоновича Мешкова:
«В 1943 году был арестован Ромашев Николай Александрович. Он прошел всю гражданскую войны, закончил Военную Академию первого набора. Доносчик – Базаркин Константин».

А вот как вспоминает об этих страшных арестах в жизни поселка Аида Морева – племянница Николая Капитоновича: «Я хорошо помню один эпизод, это было, когда мы жили в бараке. Подошла грузовая бортовая машина между нашим бараком и домом Вакуленко. Какие-то люди стали  из ближайших домов выводить мужчин и садить их в машину. Я хорошо помню, как дядю Борю Мошковича, а тетя Фая плачет, двое детей, Жорка и Надя, цепляются за юбку и тоже в голос ревут. У тети Фаи на руках белый сверток – малышка Галя. Мне было очень страшно, больно и непонятно, что происходит, но все это мне отчетливо врезалось в память.»

Вот такие воспоминания попали ко мне в руки в последнее время, и я решил поделиться ими с потомками невинно осужденный и расстрелянных х моих односельчан, и не только с ними.

После войны были арестованы еще несколько человек, в числе которых был Кокорин и начальник драги Перминов. Связано это было с тем, что добыча золота на прииске не росла.  И невдомек было следователям МГБ, что есть порода с более богатым содержанием золота, и есть такая, где золота меньше. Вот на такой породе и работал прииск в послевоенные годы. И пока не были построены малолитражные драги в нескольких километрах от Херпучей, и не открыт новый участок «Октябрьский»,  добыча золота не росла.

В последние годы я познакомился с немалым количеством работ по периоду 30-х и 40-х годов прошлого века. И я согласен с выводами некоторых историков о том, что гражданская война, которая началась в 1918 году, не закончилась в 1922 году, как все говорят и пишут. Нет, она продолжалась как минимум до  50-х годов, когда еще вылавливались в лесах Западной Украины бандеровцев, а в лесах Литвы «лесных братьев». Они не смирились с тем, что власть в стране Советов перешла в руки «голытьбы», как они считали.  Ведь многие жители царской России не умели ни читать, не писать. Где уж им управлять государством?  И бывший правящий класс не мог с этим смириться, даже пошел на сотрудничество с гитлеровцами, чтобы насолить своему народу.  На каком-то биологическом уровне существовала вражда между богатыми и бедными, заводчиками и рабочими, помещиками и крестьянами.  И обе стороны делали все, чтобы уничтожить друг друга.

И не Сталин виноват в развязывании репрессий.  Они на самом бытовом уровне продолжались все время. Вспомните  роман Шолохова «Поднятая целина». Ведь большинство наших земляков попали за решетку по доносам,  В те годы существовало правило – есть три доноса на одного человека – виновен, и никто по большому счету не разбирался, так ли это.  Особенно в 20-30-е годы, когда большинство работников НКВД были сами малограмотные. 

Но это тема для отдельного произведения, которое я собираюсь написать в ближайшее время.