С наступлением весны...

             С наступлением весны в Москве на улицах увеличилось число цыган. Даже не так. С наступлением весны в Москве на улицах появились цыгане. Зимой их не было, во всяком случае, мне на глаза они не попадались. Я всегда напрягаюсь, когда прохожу мимо собравшихся в одном месте в большом количестве цыганок. Особенно боюсь их детей, тех, которые уже встали на крыло, и шныряют среди прохожих самостоятельно, после того случая в ГУМе в начале девяностых.
              Время было тяжёлое, платили везде мало и с задержками. Люди экономили на всём, чаще на еде. Это такая особенность нашего населения – экономить, прежде всего, на еде. Или на закуске. Ну, не на выпивке же экономить.
              Уже ближе к концу рабочего дня шёл я в тот апрельский день к метро Театральная с улице Куйбышева, сейчас она называется Ильинка. И решил пройти через ГУМ. Просто давно там не бывал. Где-то в середине маршрута, в районе фонтана, меня остановил одурманивающий запах жареного мяса. Настоящей жареной говядины. Стейк в открытом кафе стоил столько, что на эти деньги я мог бы неделю обедать в производственной столовой, но я не удержался. Может быть, потому, что в этот день из-за совещаний я ещё не успел вовремя пообедать, а время уже было к ужину, и поэтому я был очень голоден, может быть, ещё по какому-то внутреннему зову, но, лучше бы я этого не делал. 
              Отдав почти все деньги, что у меня были, я взял тарелку с ещё шкворчащим, не до конца прожаренным куском мяса, который мне показался огромным, с картофелем фри и зелёным горошком, и встал за свободный столик. Столики там были для стояния, как в типовой советской пивной, но уже с некоторыми элементами гламура.
              И тут, появились эти цыгане. Мать, с сыном лет пяти, шести. Окинув заведение опытным взглядом, они сразу же направились ко мне. «Дай ребёнку поесть, молодой, красивый, мальчик не ел ничего с утра». – нагло, без всяких предисловий, обратилась молодая цыганка ко мне. Я знал, что, если хочешь, чтобы цыганка от тебя отстала, ни в коем случае нельзя заговаривать с ней, и даже смотреть в её сторону. Поэтому я молча, не поднимая глаз, стал катать горошины по тарелке, не приступая к еде, потому что считал это неудобным, жевать, когда с тобой разговаривают. Она повторила. Я опять не отреагировал. Тогда она стала возмущаться. Я не удержался и поднял на неё глаза. В это время цыганёнок подошёл к моему столику и, взяв грязной ручонкой у меня с тарелки стейк, отскочил резво и встал рядом с матерью, которая тут же сделала несколько шагов назад.
              Это было так неожиданно, что я совершенно растерялся. И что мне в этой ситуации было делать? Броситься к маленькому ублюдку и попытаться отобрать принадлежащий мне, вожделенный кусок? Но он начнёт убегать. Или станет кричать, что его убивают, а с ним начнёт вопить и его мать. Я уже видел, что на нас со всех сторон смотрят. И я, как ни в чём не бывало, стал есть оставшийся на тарелке картофель и поддевая на вилку отдельные горошины, не спеша отправлять их в рот. А цыганёнок, как маленький зверёныш, рвал молодыми, наверно ещё молочными зубами, сочную говядину, и своими чёрными глазёнками нагло смотрел на меня. По его подбородку и грязным рукам стекал жир.
               Его мать что-то говорила ему с улыбкой, уже по-цыгански, видимо, какие-то слова поощрения, набирающемуся опыта, маленькому добытчику. Но я уже ничего не понимал. Ни в её словах, ни в этой подлой жизни.