Как красный командир Аникеев в лесу заблудился

                (отрывок из повести «Болотная история»)

     Ехали молча, вслушиваясь в грустное, размеренное поскрипывание колес, в дыхание леса, пронизанного, как иглами, солнечным светом, полного птичьего шума, гомона, витавшего в воздухе тихого и нежного аромата цветов, гудения пчел, запахов дегтя, тревожных и горьких запахов травы, раздавленной колесами подвод и копытами лошадей.

     Опять откуда-то вынеслось девичье "Ау! Ау!" - но уже одинокое, и такое нежное, чистое, как будто это был вовсе и не голос человеческого существа, а звуки какого-нибудь райского, смутного, лепечущего среди яблонь и кущ, серебряного ручейка.

     - О! – насторожился крестьянин, сидевший на козлах,  и задрал голову вверх, сивую, нечесаную, давно не стриженную, как это делают старые, многоопытные псы, выслеживающие в воздухе запахи добычи. – А ну-ка, нишкни!

     И снова:

     - Ау! Ау!

     - Ну, это русалка, - важно сообщил крестьянин.

     Аникеев с негодованием сплюнул:

     - Тьфу, темнота!

     Где-то в стороне и вверху, невидимая в маковках деревьев, заладила кукушка, суля неведомо кому и всякому, кто ее слышит, бессчетные годы жизни: "Ку-ку! Ку-ку!.."

     Аникеев лениво потянулся, расправил  плечи, руки, хрустнувшие в суставах, широко и протяжно зевнул, выбросил докуренную папиросу и соскочил с телеги. Энергично несколько раз присел на обочине и зашагал следом, широко, вольно разбрасывая ноги и обеими руками разглаживая и сводя за спиной слегка помявшуюся под командирскими ремнями гимнастерку, с удовольствием, с радостью ощущая каждым участком кожи, каждым мускулом, что перекатывались у него в плечах, легкую и податливую тесноту ее ткани, раздувая ноздри, вбирая во всю грудь таинственные, глубокие ее запахи, запахи текстиля, еще не растраченные, девственные, которыми какое-то время еще благоухает всякая едва распакованная вещь, снятая со складских полок, будь то даже и не гимнастерка, а к примеру, кальсоны или  портянки. Мужественное, крупно вычерченное лицо его, поначалу остававшееся угрюмым, очень скоро после нескольких шагов и энергичных движений руками и ногами засияло обычным, свойственным Аникееву выражением простоты и благодушия. Он расстегнул воротничок, давивший ему шею, и повел головой из стороны в сторону. Прозрачные, подвижные ручейки света, сквозившие в ветках деревьях, обрушивались на него дождем и стекали горячими вытянутыми бликами по его могучим плечам, скользили по складкам его гимнастерки, по синим, как море и таким же необъятным галифе, вспыхивали на командирских нашивках, на переплетениях ремней. Сапоги его солидно поскрипывали. Пуговицы горели. Шел и уже орлом, хищно и горделиво, приосанившись всем своим крупным и ладным телом, поглядывал он по сторонам, очевидно, раздумывая, куда и в какое мгновенье вернее будет свернуть – влево ли, вправо ли.

     - Ау! Ау! – снова выкатился из чащи одинокий девичий голос.

     Кончики усов у Аникеева нервно зашевелились. Он торопливо поправил тяжелую саблю, концом ножен едва ли не волочившуюся по земле, подтянул кобуру маузера. С каким-то внутренним напряжением выставился в ту сторону, откуда, как ему показалось, кричали. Потом опять наглухо и дрогнувшими отчего-то пальцами начал застегивать воротничок.

     Кузьмин, полеживая в телеге и протирая очки давно уже потерявшим свежесть платком, наблюдал за его действиями с затаенной ухмылкой, время от времени отмахиваясь от гнуса или комариных налетов.
    
Встретившись с ним взглядом, Аникеев проговорил:

     - Ноги, понимаешь, затекли.

     Он не сразу заметил, что Закутный уже не спит. Старый майор сонно и как-то болезненно откашлялся. Нащупал в ногах сползшую с головы буденовку, надел ее, после чего, крякнув, потянулся за рупором, который завалился под задний гребень телеги и там, внизу, словно какая-нибудь огромная рыбина, мерцал разнородными сизыми и белыми пятнами оцинковки, взгромоздил рупор к себе на коленки и хмуро сказал:

     - Знаем, что у тебя там затекло.

     Кузьмин прыснул от смеха.

     - В портках у тебя затекло! – прикрикнул Закутный.  – Гляди, комвзвода, такие увлечения до приятного не доводят! Особенно, при исполнении!..
Смешок повторился.

     Аникеев, побагровел, как маков цвет, насупился и опустил голову. "Эх, надо было пораньше..." - подумал он с каким-то отчаяньем. Заметил поспешно отворачивающегося и корчащего жалобные и слезливые гримасы Кузьмина и показал тому огромный кулак, пряча его за складками галифе, и Кузьмин, еще пытавшийся кое-как сдерживаться, громко и дико расхохотался. Очки, с которыми он возился, выпали у него из рук и оставшимся не у дел платком, вздыхая и всхлипывая, политрук принялся утирать глаза и рыхлые, побуревшие, трясущиеся щеки.

     - Так ведь, - начал было оправдываться Аникеев и как-то неуверенно разводить руками. – Товарищ инженер-майор… Так ведь по нужде, так сказать…

     Закутный поморщился и отрезал:

     - Десять минут… Слышишь, комвзвода? Чтобы через десять минут быть в расположении!

     По краям движущихся вперевалку телег появились красноармейцы, попрыгавшие с грядок, забряцавшие оружием, зашевелившиеся.

     - Подтянись! Подтянись! – понеслись команды.

     Лошади, выйдя из дремы, прибавили шагу. Над их лоснящимися крупами засвистали кнуты:

     - А ну, милые, пошел! Пошел!               

     Аникеев  быстро и без оглядки углублялся в лес.

     - Старый бабуин, - ворчал он в гневе, рыская глазами и прокладывая путь в каком-то кустарнике, густом и покрытом тяжелыми сине-голубыми цветами, среди которого вдруг оказался. "Да! Бабуин, бабуин!" – стучала и билась о его пятки  волочившаяся за ним сабля, как будто бы во всем соглашаясь со своим несправедливо обиженным хозяином, и вдруг цеплялась  за что-нибудь наконечником ножен, за какие-нибудь сучья, за вылезшие из земли корневища растений.

     - Ты еще тут! – рычал Аникеев и грубым рывком выдергивал ее из плена.  Внизу, за спиной у него что-то с треском рушилось, ломалось, падало. Цветы с трясущихся веток осыпали его лепестками.  Вскоре стало темно, исчезло куда-то солнце, и лепестки цветов, синие и крупные, облепившие его гимнастерку, казались во тьме, которая вдруг объяла весь лес, какими-то причудливыми и бесформенными тенями.

     Куда его занесло? Аникеев вертел головой. Черт подери! Можно было подумать, что наступила ночь. Кусты, через которые он пробивался, и огромные, мрачные деревья вокруг, казалось, сливались в какое-то смутное гигантское сооружение. В какой-то момент ему  почудилось, что он находится на дне глубокого ущелья или колодца. А изредка встречающиеся то там, то здесь овалы световых пятен, каким-то чудом все же прорвавшиеся сквозь темные и плотно сомкнувшиеся кроны деревьев, горели, нисколько не рассевая тьмы, голубоватыми лунными окошками. И странно было видеть, как среди мрака в каком-нибудь из таких окошек, как будто объятая дымом, застыла еловая лапа с семейками шишек, в другом – тускло и безрадостно светились  масляные листья юной березовой поросли; огромный и заманчиво близкий (казалось, протяни только руку и хватай его за  лапы) филин выставился из третьего, расположившегося повыше, на ветке ольхи. И глаза его, желтые и, казалось, слепые, горели, как два фонаря.

     Аникеев поежился и двинулся дальше. Нет, не то, чтобы он испугался… Под сапогами его треснул сучок. Аникеев вздрогнул. "Хотя - это еще та бестия, -  подумал он с некоторой опаской. Не зря же эту птицу прозывают ночным кошмаром… Она, может, и вправду ужасна, - продолжал он развивать свою мысль, - если ты, к примеру, заяц, ну или мышь. Ну, а когда ты командир красной армии, и при тебе маузер… Да ведь и сабля при тебе!.. А все же не больно приятно…"  Он на мгновенье обернулся. «Ух - ух!» - прогудел филин, встряхнул крыльями, и ноги у Аникеева вдруг подкосились, под сердцем заныло.

     Толстый и мягкий наст из гниющего хвороста и листвы, на который он выбрался и по которому припустил, нещадно колыхался и проваливался у него под ногами, и у Аникеева порой создавалось впечатление, что он топчется на одном месте. Сухо и оглушительно стреляли сучья, по которым ему приходилось бежать.

     Он даже повернул было обратно, к обозу, да услышал майорские выкрики, раздраженные, по-стариковски дребезжащие, довольно далекие, но многократно усиленные прекрасными акустическими свойствами громоздкого, свернутого из жести рупора: "Внимание, внимание! Командиры отделений ко мне!.. Шире шаг! Еще шире! Плететесь, не знаю, как кто!"

     «Значит, мы где-то рядом, - подумал Аникеев. - Видимо, движемся параллельно».

     Скоро он выбрался на какую-то прогалину, где было светлее. Среди деревьев стали встречаться и сухостои, которые, казалось, с безнадежною грустью тянули в небо почерневшие обломанные ветки. Стали встречаться и буреломы, рухнувшие неизвестно когда и лежавшие то там, то здесь мертвыми великанами, истлевшие, бурые, затянутые окаменелыми мхами. Появились зловонные лужи, в которых гнили останки деревьев.

     У Аникеева покруживалась голова. "Не очень-то похоже, чтобы аукали отсюда", - подумал он и опустился на какую-то корягу. В нос шибало острыми и противными запахами. Аникеев уперся руками в колени и глядел в лужу, лежащую у него под ногами, из середины которой, как будто из лунки, торчало черное, трухлявое деревце, голое, без листьев. Время от времени на мутную поверхность поднимались грязные коричневые пузыри, лопались, и над бурою жижею стелилась какая-то тонкая сизая испарина. «Все, ладно, поворачиваем», - решил Аникеев.

     Но вставать не хотелось. Вдруг охватили усталость, лень, какое-то страшное безразличие. Голова отяжелела. Слипались веки. "На сон потянуло. С чего бы это?» - подумал Аникеев, вспомнив, как было приятно, чудно подремывать в телеге, в мягком и дышащем ароматами стожку.    

     Когда он открыл глаза, с неба дымной завесой опускалась плотная серая мгла, походившая на облако. Постепенно этими серыми безрадостными пеленами заволокло весь лес. Впрочем, место, куда он попал, трудно было  назвать лесом – ни единого зеленого листика, ни единой былинки. Все было серо и грязно, запорошено пылью: и зловонные лужи, и лежащие и разлагающиеся в них гигантские груды древесины, и пытающиеся еще удержаться в вертикальном положении голые, потресканные и поломанные стволы не успевших еще насытиться жизнью мертвых деревьев.

     "Нет, надо идти", - решительно подумал Аникеев. И только хотел было встать, как впереди появилась старуха, толстая, сгорбленная, простоволосая. И тоже вся серая, пыльная - совершенно естественное порождение этого пыльного, серого уголка. Одной рукой она опиралась на длинную клюку, в другой у нее было лукошко. Похоже, крестьянка. Она была довольно далеко, и лица ее было пока что не разглядеть, и, тем не менее, определенно выделялся ее невероятного размера крупный, горбатый нос. Вопреки почтенному возрасту старуха проворно и совершенно безмолвно летала в мертвом, разлагающемся кладбище сухостоя и буреломов, вертела по сторонам носом своим и, раздувая массивные ноздри, как будто что-то вынюхивая, нагибалась и что-то подбирала с земли, удобренной гниющей и разлагающейся листвою. Причем нагибалась она так резво и непринужденно, точно ребенок.

     Постепенно она приближалась, и  Аникеев мог уже видеть, что собирает она исключительно поганки и мухоморы. И этих смрадных и хилых поганок и толстых мухоморов с огромными пятнистыми шляпками у нее было полное лукошко. «Колдунья, что ли», - подумал Аникеев.

     Горбатая, рыхлая, с грязными, развевающимися, как пламя, лохмами волос, она пронеслась мимо, обдав его прелым и душным ветром и едва не зацепив клюкою. Ему даже пришлось пригнуться, и клюка свистнула у него над ухом. Но как он понял, старуха  даже и не заметила его, как будто она была слепа, как филин, как та чертова птица, что оставалась где-то далеко, в чаще.

     "Черт знает что", - подумал он. И что-то холодное, неприятное, что-то подобное чувству  страха и отвращения все-таки шевельнулось где-то в глубине души храброго красного командира. «Нет, все-таки пойду, - проговорил он. - Пойду, видно, не туда занесли меня ноженьки».

     Однако подняться с коряги у него не получилось. Никак не отпускала охватившая его тело, как будто цепями, ленивая и какая-то сонная истома. Пока он раздумывал вставать или не нет, в сером и мертвом пространстве, куда невольно был обращен его взгляд, показалось еще одно действующее лицо, на этот раз - медведь, и тоже серый. Было бы удивительно, если бы этот лесной увалень, Михайло Потапыч, наперекор всему, что окружало его, оказался бы черным или же бурым, как это принято в природе. Нет, он был совершенно серым, и странно было не это, а то, что медведь этот передвигался исключительно на задних лапах, то есть стоя, и был одет и обут, как одеваются и обуваются обыкновенные, ничем не примечательные цивильные граждане, а из-под мышки у него, как у какого-нибудь бухгалтера, выглядывал еще и портфель. И медведь этот, судя по выражению его огромной косматой морды, был явно растерян, да и немало расстроен.

     - Опять эта Гороховая, нет, ты погляди! – ревел он на весь лес и озлобленно сверкал своими маленькими оловянными глазками, озираясь по сторонам, как это делают отдельные личности, заблудившиеся в незнакомом  городе.  – И ведь спросить-то не у кого, - крутился он на одном месте. - Да что же это такое-то, а! Опять эта Гороховая! – и он грубо выругался. -  А, может быть, там, дальше?..

     Разговаривает, понял Аникеев и ущипнул себя за руку. Аникеев и раньше видывал медведей. Еще до революции, на ярмарках. Что ни год у приезжих цыган отплясывали они под скрипку «камаринского», веселя и забавляя народ, и тоже вроде бы разряженные – в жилетку или там в шляпу с пером. Но чтобы с портфелем!.. Да еще, чтобы разговаривали!..

     Медведь же некоторое время покрутился, поорал, пошатываясь из стороны в сторону на своих низеньких, полусогнутых лапах, затянутых в штаны, и возбужденно озираясь, потом сдвинул на затылок мягкую войлочную шляпу, как какой-нибудь курортник, словно собираясь сделать еще один круг в поисках нужного ему объекта, и вдруг исчез, как будто растворился среди безжизненного серого леса. И вдруг оказался прямо над ним, над Аникеевым, со стороны спины.

     - А-а, - зарычал он, вскидываясь на дыбы. - А-а, вот вы-то мне и нужны!
 
     Аникеев не успел обернуться, как тут же, полумертвый от страха, сорвался с коряги и оказался в луже.

     - А-а, - склонился над ним медведь. – Сразу видно человека бывалого, образованного, - рычал он, разинув пасть и обдавая его невыносимым смрадом. Огромные клыки его, влажные и блестящие, серый язык и глубокая, серая гортань были настолько близки, что Аникеев ничего уже не видел, кроме этой страшной, разинутой пасти. И вдруг медведь выпрямился, сложил рупором могучие, когтистые лапы и заревел:

     - Комвзвода Аникеев, внимание, внимание! Отпущенные вам десять минут на исходе. Убедительно предлагаю явиться в расположение обоза!

     Аникеев вздрогнул и вдруг совершенно ясно осознал, что вовсе и не лежит ни в какой луже, умирая от страха, и нет над ним никакого медведя, а что он  упрямо и медленно бредет неизвестно где и в каком направлении почти по колено в какой-то мерзкой и бурой воде, с прыскающими в разные стороны  стайками головастиков, с квакающими лягушками, то и дело жестоко увязая в тине и вздымая со дна сапогами тучи водорослей, грязи, разлагающихся листьев, веток, и серое пространство, которое его окружало, не больно-то и серое, и, невзирая на ясное небо, сияющее между деревьями, скорее оно темное и мрачное.

     "Да что же это такое, - думал Аникеев. - Куда я попал? - И сердце его билось тревожно и учащенно, как после дурного сна. - Нет, надо обратно… Скорее, скорее обратно!.."               

     Взошел на какую-то кочку, поросшую травой, огляделся по сторонам и вновь - в трясину, и, кое-как вытягивая из нее неимоверно отяжелевшие сапоги, выбрался, наконец, на  пригорок, который оказался поближе, поранив руки о какие-то колючки. Чтобы идти дальше, не могло быть и речи. И сапоги, и форма - все было в грязи... А вдруг кто его увидит в таком неприглядном для командира состоянии?.. Вдобавок в сапогах хлюпало. А ведь сапоги – это первое, что отличает военного человека... "Тьфу ты, ядрена вошь! - подосадовал он. - Да и здесь ли аукали?.. Может, не здесь? - Он вытянул голову. Повертелся. Сплюнул. – Нет, видно, все-таки сбился..." В сапогах, набитых грязью и еще черт-те чем: камнями, ракушками? - ногам было скользко, как будто их намылили. На сердце у него защемило. Месяца не носил. Только-только горели, как ясные солнышки, а теперь вот – в грязи, да еще и какой, жирной, опутанные какими-то ужасными водорослями. «Братцы вы мои разлюбезные!» 
 
***