СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ
Рассказ
Иван Александрович Гусев сидел в ординаторской. Ночное дежурство закончилось. Только что он пришел с утренней конференции. Дежурство было так себе: пара небольших операций и четыре консультации. Больных своих он посмотрел, истории болезней записал, можно было собираться домой. В ординаторской в это утреннее время было пусто, доктора были кто где - кто в операционной, кто в перевязочной. Кого-то вызвали в приемное отделение – смотреть экстренных больных.
Иван Александрович уже снял халат, намереваясь переодеться и пойти домой, но тут в дверь ординаторской постучали. Не дождавшись ответа, вошла молодая медсестра с историей болезни в руках.
- Я из урологии, - сказала она, - привела к вам больного на консультацию.
- С кем из врачей договаривались? - спросил Гусев.
- Не знаю. Мне сказали привести, я и привела. Нам подождать? А то мне еще в рентген надо сходить.
Гусев понял, что концов не найти. И больного смотреть придется ему.
Он надел халат, - хорошо переодеться не успел, - посетовав на себя, что замешкался и сразу не ушел домой после дежурства, взял из рук сестры историю болезни и положил на свой стол.
- Ведите больного в смотровую комнату, я сейчас подойду.
Медсестра исчезла. Гусев вышел и закрыл дверь на ключ. В отделении проктологии, где работал Иван Александрович, всякие личности лежали. Были и бомжи, и воришки.
Случалось, у врачей пропадали деньги. Поэтому ординаторскую незапертой не оставляли.
Медсестра и больной находились около смотрового кабинета. Гусев открыл дверь и, приглашая больного, сказал:
-Проходите.
Больному на вид было около сорока лет, он имел полноватый вид и начинал лысеть. Держался робко. Гусев это сразу отметил. Он начал беседу с привычного вопроса:
-Что беспокоит? - спросил он, попутно натягивая на руки резиновые перчатки.
Больной немного смутился и негромко ответил:
-Кровь.
-Что, кровь?
-Ну, когда… в туалет хожу.
-Часто?
-Да нет, иногда…
-Работаете?
-Да.
-Очень тяжелая работа у вас?
-Нет. Я - дизайнер.
Гусев кивнул. Это означало, что опрос больного закончен.
-Снимайте все с нижней половины тела, - он указал на стул, куда можно положить одежду, - и забирайтесь. – Он показал рукой на кресло с вогнутыми подставками для ног.
Иван Александрович сел на круглый табурет перед креслом.
-Сейчас, сейчас, - начал осмотр. – Все. Все у вас хорошо – узлы ваши увеличены незначительно, все, как у всех. Вероятно, у вас была микротравма, например, после запора, и слизистая немножко повредилась, и чуть-чуть кровоточило. Я выпишу свечи, с недельку полечитесь, и все пройдет, забудете.
Больной натянул штаны, продолжая стоять у дверей смотровой. Иван Александрович это понял по-своему.
-Все рекомендации напишу в истории болезни, потом ее заберет ваша медсестра. На руки больным историю болезни мы не даем.
Больной все не уходил. Было видно, что он хочет сказать что-то еще. Наконец он произнес:
-Доктор, я правду говорю: мне это очень мешает.
-Что мешает? – не понял Гусев.
- Ну, геморрой этот… часто кровь идет…
- Да, вроде, не должно, - недоуменно ответил Гусев. – В любом случае вас оперировать сейчас не нужно. Сначала полечитесь, а там посмотрим.
- А как я к вам снова попаду? Это так хлопотно. Нужно массу анализов собрать.
- Кстати, - вдруг спросил Гусев, а с каким диагнозом в урологию попали?
- Простатит.
- И с этим вас направили в стационар?
Иван Александрович замолчал, дальше продолжать разговор с этим пациентом не имело никакого смысла. Обычное дело: блатной больной. Решил свои мужские дела подлечить в больнице. Да заодно, еще что-нибудь. Например, этот геморрой липовый. Больной начинал вызывать у него раздражение. Он открыл дверь смотровой.
- Всего доброго, - твердым голосом сказал Гусев, давая понять, что беседа окончена.
Больной недовольно кивнул и быстро вышел. Иван Александрович взял со стола историю болезни и пошел в ординаторскую – записать. Машинально посмотрел на титульный лист и прочитал: Кривоносов Петр Алексеевич, тридцати девяти лет от роду. Работал в какой-то строительной фирме дизайнером.
На следующий день Гусев на работу не пошел, у него был отгул за работу в праздники. Поделал кое-какие домашние дела.
Когда на следующий день пришел на работу, то при обходе своих палат, в одной из них увидел Кривоносова, лежащего на койке.
Гусев подошел к его кровати. Больной сел.
- Здравствуйте, - как ни в чем не бывало, сказал он. И улыбнулся. Улыбка у него была широкая и добрая.
Точно, блатной, подумал Гусев. И, надо же, ко мне в палату. После разберусь, подумал он и продолжил обход.
После утренней пятиминутки он спросил ту заведующего отделением Кравцова Алексея Сергеевича, кто перевел больного Кривоносова.
Заведующий, как всегда, был чем-то расстроен, поэтому на все вопросы отвечал с нескрываемым раздражением.
- Не знаю, кто-то звонил заму по хирургии, и тот просил разобраться и помочь. Я его еще не смотрел, - сказал он.
- Я его смотрел, сказал Гусев, - по нашей части у него ничего.
- Ничего бывает после конфискации, - сострил Кравцов и довольный своей шуткой веселее добавил:
-Мне сказали, у больного кровоточащий геморрой. Раньше его не оперировали?
- Нет.
- Ну и оперируй.
- Узлы слова доброго не стоят. Нечего там оперировать
- Прошей их тогда. - Кравцов снова начал раздражаться. Я не хочу больше об этом слышать. Этот Кривошеев…
- Кривоносов.
- Какая разница. Он не успокоится, начнет писать еще в департамент. Тебе это надо? Мне – нет. Хочет оперироваться, пусть его.
И Кравцов двинулся к своему кабинету, около которого толпились несколько человек. По мере того как он подходил к кабинету, он замедлил шаг, на лице появилось полное бесстрастие. Подойдя к двери с латунной табличкой: «Кравцов Алексей Сергеевич заведующий отделением, кандидат медицинских наук», он кивнул первому, кто стоял у двери в этой очереди.
- Вы ко мне? Заходите. – И вошел в кабинет, оставив дверь открытой, приглашая пациента следом.
Чтобы не затягивать с Кривоносовым Гусев решил его быстрее прооперировать, да и выписать. Больной ему определенно не нравился. Чем, не понятно. Его упорное желание лечь на операционный стол не находило в голове Гусева объяснения. Что-то было в Кривоносове сомнительное, хотя с виду, пациент, как пациент. Накануне операции он подошел к Гусеву и, смущаясь, пытался сунуть в карман Ивану Александровичу деньги. Гусев от денег категорически отказался. Не то, чтобы он всегда от них отказывался, нет, если больной уходил домой довольный лечением и выражал благодарность определенной суммой, то Гусев принимал деньги и благодарил. Но до операции не принимал никаких подношений – и примета плохая, и не к чему. После твердого отказа врача взять деньги Кривоносов пошел к себе в палату.
Операция была назначена на следующий день, тем более, что все необходимые анализы у больного были. Еще из поликлиники. В больнице их не повторяли. По-хорошему, надо было бы повторить, чтобы были свежие. Но в отделении урологии, куда больной поступил в начале, их не брали: не на операцию поступил – сойдут и такие. В проктологическом отделении, если заново брать, значит, дожидаться результата не менее пяти дней. Это увеличивает койко-день и уменьшает оборот койки. Начальство больничное за это не похвалит. И анализы повторять не стали.
Как и предполагал Гусев, операция Кривоносова была небольшой и прошла быстро. Денек-другой и пациента можно будет выписать. И забыть.
Но на следующий день у пациента поднялась температура до сорока градусов, швы в ране, как по команде, все до одного прорезались. Иван Александрович недоумевал и назначил Кривоносову антибиотики.
Лечение не помогло. Кривоносову становилось все хуже, температура не снижалась. Срочно взятые анализы крови не показали отклонений от нормы. Это было более чем странно. Кривоносова перевели в отделение реанимации, антибиотики сменили и назначили самого последнего поколения, но лучше больному не становилось – развился сепсис. Иван Александрович по несколько раз на дню ходил в реанимацию делать перевязки, но раны почему-то упорно не хотели заживать.
Прошла неделя, но проводимое лечение эффекта не давало. На Ивана Александровича косились коллеги. Случай был странный, не сказать больше. Чтобы после такой несложной операции возникло такое грозное осложнение, как общее заражение крови, было неслыханно. Заместитель
главного врача больницы по хирургии Семен Наумович Минов так и сказал Гусеву с нескрываемой неприязнью, что такого в больнице еще не было. И на некоторое время даже отстранил его от операций. Гусев потом узнал, рассказали, что он всем говорил, будто Гусев плохо вымыл руки перед операцией, и что он занес пациенту инфекцию. Звучало наивно и зло. Иван Александрович понимал, что здесь не чисто, но логического объяснения не находил. Он по нескольку раз в день ходил в реанимацию, и два раза в день перевязывал больного. Кривоносову лучше не становилось: держалась высокая температура, от длительного применения антибиотиков у него начал снижаться слух. Раны не заживали. Но и не гноились. Анализы крови, по-прежнему, были в пределах нормы. И это при сепсисе!
Заведующий отделением был с Гусевым, подчеркнуто, сух и официален. Обращался исключительно на «вы». У Кравцова была такая особенность: когда настроение было хорошим – это случалось не часто, - он шутил, впрочем, не слишком остроумно, и с подчиненными был на «ты».
Однажды сказал Ивану Александровичу:
- Зайдите ко мне.
Разговор происходил в перевязочной. Перевязки закончились, сестра вышла по своим делам, и они были одни.
- Говорите здесь, Алексей Сергеевич, я слушаю, - ответил Гусев, зная, о чем будет идти речь. – Вы про Кривоносова?
- Да, - сухо ответил тот, - мы поговорим у меня в кабинете.
Гусев кивнул. Они вышли из перевязочной. Кравцов пошел в свой кабинет. Иван Александрович за ним. Около кабинета Алексей Сергеевич сказал:
- Сейчас совещание у главного. Поговорим после.
Хотя до совещания было около двадцати минут, их вполне хватило бы для разговора. Но Кравцов любил, когда его ждут. Это, по его разумению, должно было придавать ему солидности и внушать уважение.
У двери ординаторской Гусева ждала женщина. Она сразу обратилась к нему:
- Я жена Кривоносова, – и замолчала. Было видно, она с трудом сдерживает себя, чтобы не расплакаться. Гусев понимающе кивнул и показал рукой, приглашая пройти в холл перед лестницей. И пошел первый. Женщина за ним. Они остановились около стены, напротив лифтов. Не дожидаясь расспросов с ее стороны, зная, о чем будет спрашивать, Иван Александрович начал разговор первым.
- У вашего мужа сепсис.
- Сепсис? Что это?
- Это общее заражение крови, инфекция. Микробы в крови, то есть по всему организму.
Губы женщины задрожали, она закусила губу.
- Это очень… опасно?- просила она и сама испугалась своего вопроса.
- Да, - ответил Гусев. - Хорошо, что вы пришли. Я хотел у вас кое-что уточнить.
Женщина с готовностью закивала.
- Петр Алексеевич раньше жаловался …, - Гусев пытался подобрать нужное слово и не нашел его, - на геморрой.
- Геморрой? – удивилась женщина. – Никогда!
- Странно. Сколько лет вы вместе?
-- Восемь лет, - вопрос был не понятен, но женщина машинально ответила.
- Простите, я не знаю, как вас зовут? – спросил Гусев.
- Люда.
- Людмила..?
- Людмила Николаевна.
- Я хочу сказать, Людмила Николаевна, - деликатно начал говорить Гусев. Он всегда старался так говорить с родственниками: неторопливо, мягко и обстоятельно. Это был его профессиональный стиль. Он располагал.
- Я хочу сказать, вернее, спросить: у вашего мужа не было жалоб, связанных с этим заболеванием?
- Нет,- ответила Кривоносова уверенно.
Быть может, он скрывал это от вас?
- Что вы! Он бы сказал мне. Он такой мнительный. Я обязательно знала бы об этом.
- А что заставило его, по вашему мнению, настаивать на операции.
- Он настаивал?
- Да, и настойчиво, - у Гусева быстро промелькнула в мозгу догадка. Но так быстро, что он даже не успел понять, что это была за мысль.
Машинально Иван Александрович спросил:
- Дети у вас есть?
- Нет, детей у нас с Петей нет, - с печалью в голосе ответила Кривоносова.
- Простите..?
- По голосу Гусева она поняла продолжение его вопроса, и сама продолжила:
- У Пети проблемы с этим, - она замолчала на мгновенье.- Сначала думали, что у меня. Я обследовалась, врачи сказали, что у меня все в норме.
- А что, у Петра Алексеевича бесплодие?
- Нет, с этим у него все в порядке. Он тоже сдавал анализы. Дело в другом. У него – слабость.
Кривоносова говорила спокойно, без смущения. Было очевидно, что проблема отсутствия детей давно волновало супругов, и им часто приходилось отвечать на интимные вопросы, которые задавали медики. Это отодвинуло смущение на второй план.
Кривоносова продолжила:
- Петя долго лечился у уролога. Говорили: простатит. Вот и в больницу лечь пришлось, потому, что амбулаторное лечение не помогает.
- Простите, - уточнил Гусев, - у вашего мужа импотенция?
- Да.
- Поймите, я не из любопытства.
- Я понимаю. Последнее время – постоянно.
- А в начале супружеской жизни?
- Было несколько раз, но как-то так, - она виновато улыбнулась. Не всегда получалось. Наверное, я тоже виновата.
Как молния, Гусева поразила мысль. На этот раз она не промелькнула, как мелькает лицо человека, стоящего у окна мчащегося поезда, когда не успеваешь разглядеть какие-то его черты. На этот раз мысль не пропала, он успел ее запомнить и осознать ее смысл. Видимо, это отразилось на лице Гусева, потому, что Кривоносова спросила:
- Сепсис связан как-то с импотенцией?
- Нет, конечно, нет.
Оба молчали – говорить было больше не о чем. После небольшой паузы Иван Александрович, заканчивая разговор, произнес:
- Будем лечить. Дальше время покажет.
- А мне к нему нельзя?
- Пока он в реанимации, нет.
- А надежда-то есть? - В голосе ее была тревога и надежда.
- Надежда всегда есть, - уверенно ответил Гусев и добавил.- Странный случай, если говорить правду. Первый раз такое вижу.
Уверенный тон, с которым были сказаны последние слова, ободрили Людмилу Николаевну.
- Спасибо вам,- с чувством сказала она и стала лихорадочно что-то искать в сумке. Потом она достала мятый конверт и стала пытаться засунуть его в карман халата Гусева.
- Это вам.
Иван Александрович мягко отвел ее руку, отстраняясь.
- Это не к чему, - спокойно сказал он, - Благодарить меня пока не за что. – И добавил:
- Уберите.
Она покорно сунула конверт в сумку.
- Можно я буду звонить вам, раз меня к нему пока не пускают?
- Конечно. – Иван Александрович написал на клочке бумаги телефон ординаторской. – Можете и с врачом отделения реанимации поговорить. Беседа с родственниками там с часу до двух. Нажмете кнопку звонка около двери, и врач к вам выйдет.
- Спасибо вам.
- До свидания.
В ординаторской Гусев позвонил в отделение урологии. Врач, который лечил Кривоносова раньше, ясности не внес. Он тоже не понимал, зачем пациента положили к ним в отделение. С натяжкой, можно было поставить хронический простатит - сама простата не увеличена, в ее секрете, правда, были лейкоциты, но их было немного. Жалоб, вроде, не должно было быть. Гусев сказал о проблемах с потенцией. Уролог сказал, что знает, но это не по их части.
- Я ему рекомендовал обраться к андрологу и еще виагру принимать перед этим делом. А вообще-то, мы его собирались выписать, - добавил он. – И зачем ты его оперировать стал? Геморрой у него такой же, как и простатит. То есть, никакой.
Гусев положил трубку и пошел в отделение реанимации. Кривоносову стало чуть лучше – температура уже не поднималась выше тридцати семи и пяти, раны стали понемногу заживать. Иван Александрович сменил повязку и пошел к реаниматологам. Он взял историю болезни Кривоносова и стал ее листать. Его интересовали анализы. Последний анализ крови, как и раньше, был нормальный. Потом он стал искать анализ крови на ВИЧ. Пролистал историю болезни. Потом вспомнил, что результат его - отрицательный - был вписан в направление, с которым Кривоносов ложился в отделение урологии. Направление было на месте, и запись соответствующая, что анализ на ВИЧ отрицательный, была. Не было только даты забора крови. И самого анализа тоже не было. Догадка Гусева стала перерастать в уверенность. Он вернулся к Кривоносову.
- Петр Алексеевич, - обратился к нему Гусев, вы анализ крови на ВИЧ сдавали в поликлинике?
- Брали кровь, - неуверенно ответил Кривоносов. Много анализов было, всех не запомнишь.
- Анализа крови на ВИЧ у вас нет.
- Не знаю.
Было ясно, Кривоносов чего-то не договаривает. Переспрашивать не хотелось, да и не имело смысла.
Иван Александрович подошел к реаниматологу и сказал:
- У Кривоносова нет анализа крови на ВИЧ.
- Быть того не может, - уверенно сказал реаниматолог.
Гусев сказал, что есть результат этого анализа – и он отрицательный - в направлении на госпитализацию, а самого бланка нет. Попросил взять кровь у больного.
- Завтра возьмем, - сказал реаниматолог. - Ваша недоработка.
Гусев кивнул, мол, наша, конечно.
- Вроде, он выкарабкивается.
- Да, вроде так.
Гусев вернулся в отделение. Рабочий день заканчивался, было уже около четырех часов, но Кравцов с совещания не возвращался. Коротких совещаний у главного врача не было. Два-три часа – обычное дело. О чем пойдет разговор, Иван Александрович знал. И что, после совещания у главного придет не в духе, догадывался.
Кравцов пришел в шестом часу. Алексей Сергеевич, зная, что Гусев его ждет, не заходя в ординаторскую, пошел в свой кабинет. Гусев сделал вид, что не слышал его прихода и продолжал сидеть в ординаторской. Пусть сидит в кабинете, думал Иван Александрович и решил ординаторскую не покидать. Для того, чтобы у заведующего не было сомнений, что он здесь, Гусев включил телевизор и сделал звук громче. Кравцов не шел. В шесть часов стали показывать новости, и Гусев стал с интересом их смотреть.
Наконец Кравцову надоело ждать, и он вошел в ординаторскую. Был хмурый.
- Иван Александрович, зайдите ко мне, - он повернулся, собираясь выйти.
- А можно здесь? Мы одни.
Кравцов замешкался.
- Пойдемте, - утробным голосом повторил он и вышел.
Кравцов сел за стол, мягко опустив свое начинающее полнеть тело в кресло. Гусеву сесть не предложил. Иван Александрович сел без приглашения.
- Что будем делать? – спросил Алексей Сергеевич.
- По поводу?
- По поводу Кривоносова.
- Лечить.
Кравцов откинулся в кресле назад, картинно поднял вверх обе руки, потом также картинно опустил на стол.
- У больного сепсис. Сепсис! И этот после простой операции, вы представляете! Это первый случай в моей практике.
- И моей тоже, - ответил Гусев. – У меня есть соображения на этот счет. Но пока я не уверен.
Как всякий человек, склонный к истерии, Кравцов заводился от чужого спокойствия.
- Вы не умеете оперировать, - проговорил он. – Я не уверен, что после этого случая вы сможете продолжить работать в нашем отделении. Я буду вынужден написать на вас докладную.
- А вы, разве еще не написали? – глядя в глаза Кравцова, спросил Гусев. – За все это время?
Заведующий внезапно замолчал. На Гусева он писал докладные, и не только в этот раз. Гусева он не любил. Точнее, опасался. Кравцов опасался его как возможного конкурента на свое место. Всякое могло быть.
- Короче, я вас защищать больше не стану, продолжил уже спокойным голосом Алексей Сергеевич. – Выпутывайтесь сами, как можете.
Гусев встал.
- Вы меня, Алексей Сергеевич, и так никогда не защищали. Скорее, наоборот.
И он вышел из кабинета.
Через три дня Кравцов, как ни в чем не бывало, с радушным выражением лица подошел к Гусеву и радостно сказал:
- Что у твоего Кривоносова, знаешь? СПИД! Сейчас из лаборатории звонили. Анализ будет завтра. Теперь все понятно: и температура, и сепсис, и нормальные показатели крови. Короче, ты здесь не причем. - Он подмигнул и дружески похлопал Ивана Александровича по плечу.
Главный хирург при встрече с Гусевым был тоже приветлив. Бросил на ходу:
- Ну, Ваня, как дела? Дома все хорошо? Сын школу заканчивает? Куда думает, в медицинский? – И, не дожидаясь ответа, пошел дальше. Неприязнь коллег прошла также быстро, как и появилась. После утренней больничной конференции те, кто оказывался рядом с Гусевым, с улыбками пожимали ему руку.
Скоро Кривоносова из реанимации перевели в палату. Ему стало лучше: лихорадка прекратилась, раны почти зажили. Слышать, правда, он стал хуже. После большого количества антибиотиков, которыми его пичкали, это было неизбежно. Говорить с ним теперь нужно было громко. Кривоносова положили в отдельную палату. Теперь следовало рассказать все самому Кривоносову.
Гусев зашел к нему в палату. Сел на стоящий около кровати стул. Потом посмотрел на жену Кривоносова. Она поняла, что он хочет поговорить с мужем без свидетелей и быстро вышла, оставив их вдвоем.
- Вот какое дело, Петр Алексеевич, - начал Гусев, - ваш случай нас несколько озадачил. Можно сказать, в рубашке родились.
Кривоносов внимательно слушал. Ему было не понятно, извиняется врач перед ним, или в чем-то его обвиняет.
Гусев решил подойти с другого конца.
- Геморрой, от которого вы так хотели избавиться, вас сильно беспокоил?
- Ну, да, - не слишком уверенно ответил больной.
- Каким образом?
- Кровь была…
- Когда? - Гусев пристально посмотрел в глаза Кривоносову.
Тот, не выдержав взгляда, отвел глаза в сторону. Лицо медленно покраснело. На лбу выступили капельки пота.
- Не буду темнить с вами, Петр Алексеевич, и ходить вокруг, да около. Анализ крови показал у вас наличие антител к ВИЧ-инфекции. Я думаю, вы об этом знали или догадывались, во всяком случае. Знали и скрыли.
- Не знал, - тихо ответил Кривоносов, - правда, не знал.
Он замолчал. Потом спросил:
- Жена знает?
- Ей никто не говорил пока. Вы должны ей это сказать. Завтра с утра пусть она подойдет в процедурный кабинет, и у нее возьмут кровь. Нужно и ее проверить. Петр Алексеевич, вы и ее могли заразить! Бедная женщина, она ведь вас так сильно любит!
Кривоносов опустил голову и молчал.
- Зачем вы женились, Петр Алексеевич, зачем?
- Я думал, после женитьбы у меня это пройдет.
- Что, это? - не понял сначала Гусев. Потом дошло.
- Это не проходит, сами должны знать, - сказал Гусев.
Кривоносов отвернулся к окну и заплакал. Он плакал как ребенок, которого наказали. Плечи его тряслись, слезы он утирал кулаками. Впрочем, плакал недолго и быстро успокоился.
Вошла жена. Гусев попрощался и еще раз пристально посмотрел на Кривоносова. Тот еле заметно кивнул, мол, я все понял. На всякий случай, если Кривоносов передумает и ничего жене не скажет, он обратился в Людмиле:
- Завтра с утра ничего не кушайте, пока кровь не сдадите.
И быстро вышел.
Минут через десять в дверь ординаторской постучали. Это была Кривоносова. Иван Александрович вышел к ней.
- Мне Петя все рассказал, - спокойно сказала она. – Это очень опасно?
- Сначала вам нужно сдать анализ. Вполне вероятно, он будет отрицательный, - ответил Гусев, думая, что она спрашивает о себе.
- Нет, я не о себе, я о Пете. Что его ждет?
Ее волновала судьба мужа.
И все равно любит его, подумал он. Любит, несмотря ни на что.
- Встанет на учет в центре борьбы со СПИДом, и там его будут наблюдать, лечить, если потребуется.
- СПИД лечится?
- Лечится, хотя полностью не излечивается. Пока, во всяком случае.
- Правда? – в голосе появилась надежда.
- Конечно. Ученые всего мира работают над этим.
- Спасибо. Спасибо за все! - Она схватила руку Гусева и сдавила пальцами. Потом, устыдившись порыва, отдернула руку, будто коснулась чего-то горячего.
Вскоре Кривоносова выписали из больницы. Анализ крови жены Кривоносова показал отрицательный результат. Как и предполагал Гусев, она не заразилась от своего мужа.
Проводив их и пожелав всего доброго, Гусев вышел ненадолго на улицу подышать свежим воздухом. Был конец августа, и было еще по- летнему тепло.
По главной больничной аллее двигалась машина «скорой» в сторону приемного покоя с включенными мигалкой и сиреной. Это было странно. На территории больницы их положено было выключать. Видимо, в машине был тяжелый больной. А, может, просто забыли выключить. Или, и то, и другое. Гусеву стало интересно, даже захотелось дойти до приемного отделения и посмотреть, в чем дело. Но не пошел. Интерес как-то сразу пропал. В самом деле, чего идти. В городе десятки таких машин. И очень много людей ежедневно попадает в больницы.
ПИКНИК
Место, где можно остановиться, нашли быстро. На берегу лесного озера. Приехали сюда по совету Бориса, у которого в этих местах была дача. Давно, еще с зимы, собирались выбраться на природу, пожарить шашлычку, выпить винца – словом, погулять и расслабиться на свежем воздухе. Женатый Борис был один, без жены. Ей что-то нездоровилось в последнее время. Она была беременная. Срок, правда, был небольшой, всего три месяца, но она решила остаться дома. Борис не уговаривал. Друзья, еще со школы, Николай и Никита были со своими девушками: Юлей и Наташей. Никита и Наташа собирались пожениться осенью. Так как, жена Бориса осталось дома, а компания была из пяти человек, договорились ехать на одной машине - Никиты. Она большая и вместительная. Как рейсовый автобус, как шутили друзья. Хотели бросить жребий, кому быть за рулем, но Борис вызвался везти машину сам.
Никита работал в банке, в кредитном отделе. Банк был солидный, и оборот средств имел приличный. На зарплату Никита не жаловался. На эту должность его пристроил отец - директор крупной строительной фирмы, у которой с этим банком были самые тесные отношения.
Друзья быстро вытащили из багажника привезенные продукты. Николай быстро собрал мангал, разжег угли. Девушки начали нанизывать кусочки шашлыка на шампуры и раскладывать их над тлеющими углями. Оставив готовить шашлык на Юлю и Наташу, Николай принялся ставить тент. Никита помогал ему. Позвали на помощь Бориса, но он разложил туристический коврик на берегу и улегся на него, раскинув руки, и стал смотреть на небо. На предложение что-нибудь поделать ответил отказом: дескать, я вас привез и мне вас увозить. Я свою работу на вас не перекладываю, так, что справляйтесь сами.
Все трое когда-то учились в одном классе, дружили с детства. После окончания школы пути разошлись. Вузы у всех были разные. Борис был инженер-химик, но работал в техцентре по продаже автомобилей. Он-то и помог Никите купить машину со скидкой. Борис сначала удивился, почему Никита решил купить большой внедорожник. Но тот сказал, что на его работе встречают по одежке, а провожают - по машине. Сам Борис ездил на ладе, хотя часто поругивал отечественный автопром. Николай закончил педагогический, и был учитель истории / историю всегда любил/. Но в школе работал недолго: замучился писать разные планы, а потом отчеты по ним. И школьная программа по истории делала этот предмет малоинтересным и скучным. Зарплата тоже оставляла желать лучшего. За пару лет он сменил несколько профессий и не в одной себя так и не нашел. В конце концов, обосновался на Вернисаже в Измайлово, где по выходным дням торговал всякой всячиной, которую ему исправно поставляли многочисленные самодеятельные археологи и черные копатели. На реализацию принимал все, если устраивала цена. Всем и торговал: старыми и парфюмерными флаконами, антикварной посудой, фарфором – словом, предметами ушедшего быта. Всего не перечислить. В остальные дни работал компьютерным мастером в одной небольшой фирме, где работа была сдельная. Заработок был хоть и скромный, но зато стабильный.
Так он познакомился с Юлей. У нее пропали какие-то данные в компьютере, и она вызвала мастера. Приехал Николай и быстро нашел в компьютере все, что нужно. Поставил несколько новых программ. Девушка была довольна. Оказалось, что она работает учителем начальных классов. Родство профессий сблизило: они начали встречаться. Николай много читал и был хорошим рассказчиком, а Юля оказалась благодарным слушателем. Они посещали выставки, ходили в музеи. Знакомые их принимали за семейную пару, однако, речи о женитьбе пока не было. Со стороны Николая, по крайней мере.
Пока жарился шашлык, Никита стал бросать камешки в воду и смотрел, сколько раз они отражаются от водной глади. Тотчас он услышал недовольный голос из-за кустов:
- Чего камни бросаешь? Заняться тебе нечем? Это кричал дед - рыбачек, сидевший с удочками неподалеку. Никита его не сразу увидел, его скрывали кусты, которыми густо зарос берег. Из-за кустов вышел рассерженный дедок, лет семидесяти – семидесяти пяти.
- Ты, зачем рыбу пугаешь? - сердито сказал он.
Всех людей Никита разделял на «публику» и всех остальных. Себя, естественно, причислял к первым. С первого взгляда, он причислил деда ко вторым. Не обращая на него внимания, Никита продолжил свое занятия, пока подходящие камни вокруг не кончились. Переходить на новое место не хотелось. Потом он посмотрел на деда и сказал тихо, но так, чтобы тот мог услышать:
- Старый пень.
Дед покачал головой, осуждающе, но ничего не сказал и пошел к своим удочкам.
Было начало мая, погода стояла теплая. Ближе к полудню выглянуло солнышко из-за облаков. Стало почти как лето.
Шашлык был уже готов, и девушки стали его снимать с шампуров и клали в миску. Борис вытянул из воды сетку с парой бутылок вина. Чтоб охладились.
Попробовав воду рукой, с удовольствием произнес:
- Теплая. Можно искупаться. Он стянул с себя одежду и осторожно вошел в воду. Вода оказалась холоднее, чем предполагал Борис, но отступать было поздно. Сделав несколько неуверенных шагов – дно было илистое, - Борис плюхнулся в воду и поплыл, но тотчас вернулся и вышел на берег.
- Холодновато еще, – пробурчал он и стал быстро одеваться.
Никита отошел на десяток шагов, почти к тому месту, где сидел со своими удочками дед. Здесь берег был крутой, значит, глубина должна быть достаточная, подумалось ему. Не зря же дед выбрал это место для ловли рыбы. Которая, как известно, любит, где глубже. Никита разделся и медленно пошел к берегу, представляя, как девушки на него сейчас смотрят. Особенно, Наташа. Он дважды в неделю ходил в тренажерный зал, качал мускулатуру, поддерживал хорошую спортивную форму.
Сейчас я тебе окончательно всю рыбу распугаю, с превосходством подумал Никита и посмотрел на деда. Тот, увидев, что парень собирается купаться, молча начал сматывать удочки.
Когда до уреза воды осталось около пяти метров, Никита побежал, разгоняясь. Боковым зрением в последнее мгновение увидел, как дед испуганно замахал руками. С разбега картинно прыгнул в воду головой вниз…
Едва почувствовав соприкосновение с водой, он уперся руками в илистое дно. Хотел остановить движение своего тела и вынырнуть, но руки разъехались в разные стороны. В следующее мгновение он ощутил сильный удар головой о дно. Удар был сильным, резко заболела спина, и ослабли руки и ноги. Он попытался сделать несколько взмахов руками, пытаясь подняться на поверхность. Но руки не слушались, и он наглотался воды. И стало страшно.
На берегу сразу друзья заметили неладное и поспешили на помощь. Борис, как был в одежде, так сразу бросился в воду, куда нырнул Никита. Он сделал несколько шагов, вода едва доходила до середины бедер.
- Мать твою, - он выругался, - да тут совсем мелко! Головой о дно ударился…
Он пригнулся и стал шарить в воде руками. Скоро он вытащил Никиту на берег. Вдвоем с Николаем они осторожно положили его на спину. Никита смотрел широко раскрытыми немигающими глазами, не понимая, что с ним происходит. Подбежала Наташа с его одеждой.
- Одевайся быстрее, а то простудишься. – Сказала она Никите, тыча одеждой ему в руки, еще не понимая, что произошло. Никита не двигался и продолжал смотреть вверх. Ноги и руки были, как плети. Несколько секунд ребята молчали, осознавая, что случилось что-то страшное и непоправимое.
Первым молчание нарушил Борис:
- Шею свернул. В больницу его надо. И побыстрее.
- Где ближайшая больница? – спросила Юля. – Я сейчас в интернете посмотрю, что из медицины есть поблизости. И она уткнулась в свой мобильный телефон.
- Не будем суетиться. – Сказал Николай, подумав. - Нужно вызвать «скорую», а они пусть везут, куда надо. А то отвезем не туда. Только время потеряем.
- Правильно, – за всех ответил Борис.
Никиту кое-как одели, подложили под спину туристический коврик, чтобы не холодно было лежать. Укрыли чем-то.
«Скорая» приехала минут через сорок, из районной больницы, благо та была в паре километров.
Первое, что спросил приехавший медик:
- Вы его не ворочали?
- Нет, только из воды вынули и, вот, одели, - ответил за всех Николай. – Что скажете, доктор?
- Я фельдшер, - недовольно ответил тот. – Врачей еще в прошлый год всех сократили.
Вместе с шофером, они вытащили из машины матерчатые, кое-где зашитые носилки, положили на них разложенный фанерный щит.
- Помогите, - обратился фельдшер к ребятам. - Нужно положить его на щит. Только аккуратнее, чтобы спина не прогибалась. Все вместе они перенесли Никиту на носилки, которые потом погрузили в машину.
- Куда вы его повезете? – спросила Наташа.
- В районную больницу пока. Дальше видно будет. Кто с ним поедет? – спросил фельдшер, усаживаясь на переднее сиденье.
- Я, - ответила Наташа.
- Мы поедем следом за машиной, - сказал Борис и повернулся к ребятам:
- Давайте собираться.
Быстро покидав вещи и тент в багажник, Юля с Николаем сели в машину.
- Шашлык забыли, - вспомнил Николай, когда уже сидели в машине. Он указал на стоящую миску с шашлыком. Борис только махнул рукой и завел двигатель.
Никиту положили в травматологическом отделении, срочно сделали рентген. Приехал вызванный областной больницы нейрохирург. Подтвердились самые плохие подозрения: у Никиты был перелом шейных позвонков.
- Судя по клинической картине, поврежден спинной мозг. Возможно, это временная контузия, возможно, - травма в месте перелома, - сказал нейрохирург.- Его нужно перевести в областную больницу. Я сейчас буду созваниваться.
- А это где? – спросила Наташа.
Нейрохирург назвал город в километрах ста от больницы. - Ближе ничего нет, - добавил он. – Впрочем, если договоритесь в своем городе, – везите туда, только своими силами.
- Как это: своими силами?
Договоритесь с больницей, – выписку на руки вам дадут – закажите перевозку медицинскую. Так это, обычно, делается.
Некоторое время все четверо стояли молча. Потом Борис сказал:
- Нужно сообщить родителям Никиты. Решили, что это сделает Наташа – поедет и сама все им расскажет. Они вышли из больницы и поехали в город.
Мать Никиты сразу разрыдалась, узнав о случившимся. Отец тоже был потрясен, но быстро взял себя в руки.
Они сидели на кухне. Родители то и дело задавали вопросы типа: где это произошло, есть другие повреждения, кроме позвоночника, где находится больница и хороша ли она, как связаться с врачом.
Наташа призналась, в суматохе не спросила и не записала телефон и адрес больницы. Как до нее добраться, однако, помнила.
- Хорошо, - сказал отец и вышел звонить. Он куда-то звонил, с кем-то разговаривал, перезванивал. Из комнаты доносилась приглушенная речь, но разобрать было невозможно. Мать беспокойно ходила по кухне, уже в пятый раз предлагая Наташе чашку чая. Наташа от чая отказывалась, ей было не до того.
- Как же теперь? Что будет с Никитой? – восклицала мать, заламывая руки. – Говоришь, руки и ноги ничего не чувствовали? Он парализован?
Наташа молчала. Через несколько минут на кухню вернулся отец Никиты.
- Я дозвонился до областной больницы. Там есть нейрохирургическое отделение. Они готовы его принять. Звонил в больницу, где лежит Никита. Сказали, что состояние прежнее, но стабильное. На завтра подготовят выписку. Также мне дали телефон платной «скорой». Тебе, - он обратился к жене, - придется ехать. Я завтра буду занят: подписание контракта.
- Какой контракт?! У тебя сын, может, умирает. – Она громко зарыдала.
Отец смутился и взял ее за плечо. Сказал спокойно:
- Не ты, не я ничего не сделаем. Нужно кому-то там быть и проконтролировать, чтобы все было хорошо. Я уже со всеми договорился.
Завтра поехать я никак не могу, - добавил серьезно.
Мать успокоилась и понимающе закивала.
На следующий день Никиту перевезли в областную больницу. Выполнили дополнительные исследования, взяли анализы. Положили в отдельную палату, родители наняли постоянную сиделку. Магнито-резонасная томография, которую выполнили на следующий день, подтвердила повреждение спинного мозга в зоне перелома позвонков. Кроме того, в этой зоне были костные отломки, которые следовало удалить. Операцию назначили через несколько дней. Лечащий врач сказал, что для устранения нестабильности позвонков в месте перелома, необходимо установить специальную металлическую конструкцию. Он выписал рецепт на специальном бланке и сказал, где ее можно приобрести. На вопрос, можно ли надеяться на восстановление движения в руках и ногах, врач только развел руками.
- Сделаем все возможное, - сказал он.
Операцию сделали через два дня. По словам врачей, она прошла удачно. Конструкцию поставили. Но паралич остался. Через неделю Никита с трудом начал говорить. Лечащий врач отметил слабенькие рефлексы в конечностях. Мать была у Никиты каждый день. Придирчиво осматривала постель сына, чисто ли, не скомкана ли простыня, не появляются ли пролежни. Давала указания сиделке.
Время шло, но состояние больного было без изменений. Приходила Наташа. Она подолгу сидела около его постели, пыталась кормить, но Никита всякий раз отказывался. Приходили коллеги из банка, принесли большой пакет фруктов, сладостей. В банку поставили большой букет цветов. И больше не приходили.
Через неделю после операции - это было утром - Никита почувствовал тепло в пальцах рук. Попробовал пальцами пошевелить – получилось, но слабо. Это был очевидный прогресс. Руки понемногу начали двигаться. Теперь он мог самостоятельно поправлять одеяло, мог самостоятельно принимать пищу. Но былой силы в руках не было. Никита пробовал что-то написать – получалось плохо, но разобрать написанное можно было. Речь становилась более внятной. Пытался поворачиваться в кровати, тоже получалось не очень. Нижняя половина тела была, будто не его, и ноги не слушались.
- Не все сразу, - говорил его лечащий врач.
- Когда я могу встать на ноги? - в который раз задавал ему этот вопрос Никита. Нейрохирург изображал неопределенное движение руками, дескать, время покажет. И неестественно подмигивал, ободряя.
Совсем другие слова он говорил родителям Никиты:
- Нижний парапарез, видимо, сохранится на всю жизнь, - и, видя их недоуменные взгляды, пояснил, - нижний парапарез - это паралич ног.
При последних словах врача мать всхлипнула, отец отвел взгляд и стал напряженно смотреть в сторону. Оба в эту минуту думали об одном и том же. Их сын, красавец Никита, их надежда, их будущие внуки, спокойная и комфортная старость – все рухнуло в этот момент. Вместо этого сын-инвалид, которому нужна, если не сиделка, то помощница. Пока они живы, они, конечно, будут помогать ему. Потом, когда их не станет, его ждет интернат. Будто тяжелая плита с потолка упала и накрыла обоих. Так они стояли и думали, уже плохо слушая врача. А он продолжал говорить спокойным голосом, каким говорил десятки раз с родственниками подобных пациентов.
- Находиться в больнице уже не имеет смысла. Все, что можно в такой ситуации сделать, сделано.
И, поймав их недоуменные взгляды, пояснил:
- Не нужно отчаиваться, восстановительный период может растянуться на месяцы, и даже годы. Нужно поддерживать в нем желание вести активную жизнь. На сколько, это возможно. Поверьте, когда пройдет первое потрясение от случившегося – а оно уже проходит, - Никита начнет адаптироваться к своему новому бытию. Вы купите ему инвалидное кресло, чтобы он мог перемещаться, сначала по квартире, потом сможет гулять на улице. Научится себя обслуживать, найдет занятие. Кто он по профессии?
- Экономист, - поспешно ответила мать, - занимался финансами.
- Думаю, он легко найдет себе работу на дому. – Закончил врач. И после короткой паузы:
- На следующей неделе, скажем, в среду-четверг, скажете, когда вам будет удобно, я подготовлю все необходимые документы. Напишу подробную выписку с консультациями специалистов, чтобы Никита мог оформить инвалидность.
- Инвалидность? - Мать снова была готова разрыдаться.
Врач развел руками, промолчал. Потом быстро повернулся и пошел по коридору. Родители хотели сразу идти в палату к сыну, но отец сказал матери:
- Умойся.
Мать согласно закивала и пошла в туалет.
С сыном старались говорить о чем угодно, лишь бы не о его болезни. Отец, между прочим, сказал:
- Сейчас говорили с врачом, и он нас обнадежил. Сказал, что на следующей неделе тебя выпишут.
- А это, как же? – он показал взглядом на ноги. – Так и останусь?
«Паралитиком»,- продолжил слова сына про себя отец и сказал:
- Нет, конечно. Но нужно время. Время и ты сам – теперь твои врачи. Нужно жить дальше, сын. А мы с мамой будем тебе помогать.
Никита задумался. Он понимал, что нужно готовиться к другой жизни. Без хорошей работы, веселых друзей и успешной карьеры. Жизни в инвалидном кресле. Раньше он слышал про колясочников, как они превозмогают свой недуг: получают образование, работают, занимаются спортом. Даже женятся. Раньше казалось это нелепым. Для него сильного, успешного молодого человека было непонятно, как можно создавать себе иллюзию полноценной жизни, находясь в инвалидном кресле. Теперь приходилось познавать это на собственной шкуре. До рези в глазах было обидно. Обидно! Но на кого? Обижаться следовало на себя. Он вспомнил деда рыбачка, которого назвал старым пнем. Пнем оказался теперь сам Никита. Правда, не старым. Потом он попытался вспомнить, когда у него последний раз Наташа. Неделю или больше? Выходило, что больше. Почти полторы. Он набрал ее телефон.
- Здравствуй, Никита, - голос Наташи был ровный и приветливый. – Ну как ты?
- Меня выписывают на следующей неделе.
- Вот и хорошо.
Образовалась пауза.
- Тебя не было десять дней, - сказал Никита. - Все в порядке?
- Да. Много работы. Я позвоню.
В трубку Никита услышал приглушенные звуки музыки, посторонние разговоры, смех. Ему показалось, что кто-то находится рядом с Наташей.
- Ты сейчас где? - Спросил он.
- Мы с подругой зашли в кафе.
- С какой?
- Ты ее не знаешь, - не очень уверенным голосом ответила Наташа.
- Ладно, не буду отвлекать,- сказал Никита спокойно. - Ты приедешь?
После паузы он услышал в трубке:
- Постараюсь.
Но Наташа так больше и не пришла. Никиту выписали из больницы. Он пару раз звонил Наташе, приглашая ее, но она все ссылалась на занятость, обещая звонить. Больше Никите она не звонила.
Лето кончилось, и темнеть становилось все раньше, дни стали все больше пасмурные, зарядили унылые осенние дожди. Никите купили хорошее инвалидное кресло с моторчиком, чтобы он самостоятельно передвигаться. Первое время перебраться в него с кровати помогал отец, потом Никита и сам научился. Теперь он ждал лета, чтобы на даче гулять на воздухе. Отец обещал вымостить дорожки плиткой, чтобы сыну было удобно ездить на своем кресле. Поговаривали с сыном о приобретении автомобиля с ручным управлением. Приходил врач из поликлиники, их участковая, оформили Никите инвалидность. Приехал сотрудник банка, незнакомый. Привез Никитину трудовую книжку.
Как-то вечером родители сидели на кухне. Никита был в своей комнате и слушал музыку в наушниках. Дверь на кухню предусмотрительно закрыли, чтобы сын случайно не услышал, о чем они говорят.
- Квартиру Никиты нужно продать, - как уже о чем-то решенном сказал отец. – Погасим кредит.
– Сколько еще платить? – спросила мать.
- Он только начал. Квартиру купил два года назад. Почти год шел ремонт.
- Да, - печально сказала мать. Года не прожил в ней.- Двушка, как игрушка.
Получилась стихами. Оба улыбнулись
- Только ему она больше не нужна. Одному жить тяжело. Будем жить пока все вместе. Потом видно будет.
Что будет видно, он не пояснил, и вряд ли знал. Мать спрашивать не стала.
- Как ее продавать? – спросила мать.
- Никита узнает в банке, они лучше знают – подскажут. Он их сотрудник.
-Был, - грустно сказала мать. – Я поговорю с ним.
К удивлению матери и радости, Никита, все поняв, спокойно отнесся к продаже своей квартиры. И решил сам заняться этим вопросом. Он позвонил знакомому, с которым они вместе работали в кредитном отделе, надеясь, что тот уточнит подробности этого дела и поможет. Но тот переадресовал его к какой-то девице, которую Никита не знал. Девушка, которой он перезвонил дежурно - приятным голосом ответила, что все выяснит и сама перезвонит. На следующий день она позвонила. Сказала, что банк готов купить квартиру, и что беспокоиться не нужно. Как только необходимые для сделки документы будут готовы, приедет сотрудник банка с нотариусом, который и заверит купчую. Привычно пожелав хорошего дня, повесила трубку. Спустя несколько дней позвонили из банка, сказали, что документы готовы, представитель банка и нотариус готовы приехать.
В назначенный день и час они были у Никиты. Дома была еще мать, отец уехал по делам. Представитель банка – его Никита не знал - разложил на столе документы, поочередно давая Никите на подпись. После этого отдавал нотариусу. Тот внимательно читал, заверял и отдавал обратно представителю. Выходило так, что банк перекупал у Никиты квартиру и выплачивал Никите деньги за те два года, что он платил банку по кредиту. За вычетом комиссии, разумеется. Сумма комиссии и выплата за квартиру неприятно удивили: первая была велика, а вторая меньше, чем ожидалось.
Никита спросил:
- Почему так мало? Я за два года заплатил в два раза больше.
Сотрудник банка мягко ответил:
- Дело в том, что у вас был корпоративный кредит, как сотруднику банка. Там один процент. Сейчас вы им не являетесь, и рассчитывать на льготы при кредитовании не можете. При перерасчете, с учетом другой ставки по кредиту и комиссии получилась эта сумма, - он указал на цифру в документе.
- Но выплачивал кредит, как сотрудник. Тогда я работал в банке.
Сотрудник сказал:
- Не хотите – не подписывайте. Продолжайте выплачивать кредит и продавайте квартиру сами.
Никита закусил губу. Нотариус подошел к окну и стал в него смотреть с равнодушным видом, дескать, разбирайтесь сами. Меня это не касается.
- Никита Александрович, - продолжил сотрудник банка миролюбиво, - вы же сами работали в кредитном отделе, всю эту кухню хорошо знаете. Когда к вам приходили заемщики со своими проблемами - потерей работы и скачками курса волют, вы что им отвечали? Вы ссылались на договор и закон, который всегда был на вашей стороне. Остальное вас, кажется, не касалось. Сколько раз вы обращались к коллекторам? А уж их методы вам хорошо известны. Таковы правила, это бизнес. Бизнес и ничего личного.
Тут вмешалась мать, до этого стоявшая рядом и молча слушавшая:
- Подписывай, сынок. Проживем.
Никита сделал все, что требовалось. Уже в прихожей, одеваясь, представитель банка сказал матери Никиты:
- Вы не торопитесь вещи вывозить: у вас для этого две недели. Тогда подпишем акт передачи собственности. Вам это ничего не будет стоить, почему-то добавил он.
Осень заканчивалась. Был ноябрь. Потянулись дни, похожие один на другой. Никита привык к своему положению. Он уже многое умел без посторонней помощи: перебираться с постели в свое инвалидное кресло. Несколько раз в теплые и солнечные дни выезжал погулять на улицу. Для этого в подъезде по просьбе родителей сделали пандус. Балконную дверь заказали шире, чтобы Никита смог выезжать на своем кресле на балкон. Теперь он по несколько часов проводил на балконе, читал, или просто смотрел на улицу сверху. Он уже не чувствовал щемящего чувства жалости к себе и отчаяния, временами переходившие в апатию, когда он мог несколько часов сидеть или лежать неподвижно, устремив взгляд в одну точку. Он постепенно привыкал к своему новому положению.
В один из последних дней ноября, выехав на балкон, он увидел первый выпавший снег. Он лежал на земле, ветках деревьев, крышах домов. От этого белого пейзажа стало спокойно на душе. Никита ясно осознал вдруг, что нужно начинать жить по-новому. Или продолжать, но уже как-то иначе.
КИСА
В классе ее все называли Кисой. Вероятно от того, что фамилия ее была Кислицкая. А еще потому, что она была миловидной девочкой с голубыми глазами, русыми волосами, которые она до восьмого класса заплетала в одну или две косы, доходившими почти… до этого самого места. Всегда опрятно одетая, улыбчивая. Училась только на четыре и пять, потому что всегда готовила уроки. Опаздывала редко. В восьмом классе неожиданно для всех постриглась. Учителя ахнули: Маша, Маша, это что же ты наделала! Но потом привыкли и даже стали находить, что ей так лучше, тем более, что за прической она всегда следила. Мальчишкам теперь уже не за что было ее дергать, и Маша перестала ругаться с ними. Из милой девочки она за год превратилась в красивую девушку. Когда она улыбалась, на щеках явственно проступали ямочки, глаза суживались до узких щелочек с кокетливо расходившимися от них лучиками - морщинками. Это придавало ее лицу веселое и, одновременно, хитрое выражение. Движения стали плавными, формы тела округлились. Мальчишки не дразнили ее теперь. Наоборот, искали ее расположения и дружбы. Она охотно со всеми поддерживала разговор, не высказывая никому неприязни. Со всеми держалась ровно, никого не выделяя. Многие ребята, как бы невзначай, случайно, старались оказаться рядом с ней, обратить на себя внимание. И не грубыми шутками, как раньше, а оказывая нехитрые подростковые знаки внимания: занять очередь в школьном буфете или чем-то помочь. Она это замечала, и ей это нравилось. В этом она видела нарастающую силу своего женского обаяния.
Сереже Федулову она тоже нравилась, но он стеснялся этого, прикрываясь показным равнодушием, а иногда и грубостью. Он понимал, что он, вряд ли, может понравиться Маше. Сережа был из простой семьи. Учился, правда, неплохо, но этим все и ограничивалось. Модных шмоток не имел, в популярной музыке не сильно разбирался: модные пластинки были в дефиците и стоили дорого, а музыкальная импортная аппаратуре была еще дороже. Денег в семье на это не было. Поэтому Федулов особых попыток как-то сблизиться с Машей не делал, понимая полное отсутствие шансов на взаимность.
В десятом классе ребята активно обсуждали друг с другом, кто, куда собирается после школы. Большинство, в юридический, кто - в экономический или финансовый. В стране набирала силу перестройка, и эти профессии были очень востребованы. Федулов один собрался поступать в медицинский институт. Сергей знал, что Маша готовится к экзаменам в университет на юридический факультет. Конкурс там был астрономический. Как-то у нее с Сережей вышел разговор.
- Ты, я слышала, в медицинский будешь поступать? - Спросила Кислицкая, лукаво щуря свои голубые глаза.
- Да,- ответил Сергей, - только туда трудно поступить. Конкурс четыре человека на место.
- Мальчиков берут охотно, - серьезно сказала Маша. – Поступишь, я уверена.
- Все так говорят. И среди мальчиков много желающих.
А я – в университет. На юридический.
- А после него, в милицию?
Маша сделала вид, что обиделась.
- Еще чего. Пусть там лимита работает. Я буду адвокатом. Или прокурором. А потом – судьей. Буду выносить приговоры.
- Справедливые, я надеюсь?
- Это, как получится, - серьезно ответила она. И добавила, - шутка.
Как-то раз, будто случайно, оказался рядом с Машей после уроков в школьной раздевалке, пошел вместе с ней до ее дома, провожая. Попытался неумело пригласить в кино, но она отказалась, сославшись на занятость. Отказала, вроде, вежливо, но так, чтобы он больше не приглашал.
После выпускного бала пару раз звонил, предлагая встретиться, но тоже получил отказ. Маша дала понять, что встречаться с ним не будет.
Кислицкая поступила в университет, а Федулов в медицинский провалился. Их дороги окончательно разошлись, и они надолго потеряли друг друга из вида. Сергей год проработал лаборантом на кафедре иностранных языков в институте, куда не поступил. В течение года продолжал готовиться к экзаменам и на следующий год стал студентом.
Учился он хорошо. Было трудно, но интересно. Как-то вышло, что он выбрал хирургию. После окончания института получил ординатуру, и после ее окончания он остался работать в больнице. Работа нравилась, Федулов подумывал о кандидатской диссертации. Начальство не возражало. Сотрудники кафедры всячески его тоже к этому склоняли. Парень он был толковый и работящий.
Сергей, по примеру старших коллег, на работу приходил раньше, на полчаса или на час, если удавалось. Это было не сложно для него, он всегда вставал рано и никогда не пользовался будильником. С утра обходил своих больных – три палаты, давал назначения, готовил выписки. Это было удобно: до начала работы текущие дела были сделаны. Потом он шел на утреннюю больничную пятиминутку. Пятиминуткой ее можно было назвать условно. Длилась она не меньше сорока-пятидесяти минут. По пятницам – и того больше. Так что, за неделю выпадал почти целый рабочий день. Потом он осматривал больных, поступивших в вечернее или ночное время – больница была скоропомощная. Оставались перевязки и операции. Уйти вовремя с работы тоже почти никогда не удавалось. Но Сергей был молод, свободен и любил хирургию. Работа не тяготила. Он и от дежурств не отказывался. Иногда просто оставался с кем-нибудь из опытных докторов: посмотреть и поучиться. Врачи никогда не возражали, дополнительный человек в бригаде никогда не лишний.
В этот день Сергей, как обычно, пришел на работу пораньше и, переодевшись, пошел делать утренний обход. В женской палате он увидел на койке Кису. Она дремала. Вероятно, поступила ночью, была оперирована и теперь дремала после наркоза. Он сразу ее узнал. Подошел к ее кровати. Киса лежала с закрытыми глазами, но не спала. Сначала Федулов опешил, потом обрадовался. Вот, что значит, мир тесен. Киса открыла глаза и посмотрела на него. Ее глаза расширились, потом сузились, рот расплылся в улыбке, на щеках обозначились ямочки.
- Сережа! Ты?!
- Здравствуй, Маша, - Сергей присел на край ее кровати. Она попыталась отодвинуться от края, чтобы ему освободить место, но лицо исказилось от резкой боли. Она закусила губу.
- Лежи, лежи, не двигайся, - сказал Федулов. – Сейчас сестре скажу, чтобы обезболивающее лекарство тебе сделала. – Вот, значит, увиделись.
- Да, уж, - добавила Маша
Маша почти не изменилась за эти годы. Но во всем ее облике уже была видна та сила женского обаяния, что придает женщине уверенность в ее неотразимости и сознания своей власти над мужчиной. Все тот же полуспокойный и чуть насмешливый взгляд, плавные движения, неторопливая и правильная речь. Из милой и симпатичной девушки Маша Кислицкая превратилась в очень привлекательную женщину. Про таких говорят, что с возрастом они становятся краше. Сергей смотрел на Машу, узнавал и не узнавал ее. От его внимательного взгляда, она смутилась или умело сделала вид, что смутилась.
- Не смотри на меня, Сережка, - кокетливо скривив губы, сказала она. – Я сейчас ужасно выгляжу.
Но глаза говорили обратное, что это не так, она в любом виде привлекательная. Маша помнила, что в школе она нравилась Федулову, и он даже пытался ухаживать за ней. Но тогда он ее не интересовал. Другое дело сейчас. Перед ней молодой человек, почти мужчина. Врач. Хирург. Человек сильной и таинственной профессии. А это уже совсем другое дело.
- Что у тебя приключилось? - спросил Сергей.
- Аппендицит. «Скорая» привезла вечером, а оперировали ночью.
- Ладно, - сказал Сергей, - у нас еще будет время поговорить.
Он поднялся с ее кровати.
- Ты будешь моим лечащим врачом?
- Да.
Сергей обошел остальные палаты и быстро, почти бегом, пошел на утреннюю больничную конференцию. До начала конференции оставалось меньше пяти минут. Нужно было поторопиться, чтобы не опоздать.
Утренняя конференция прошла, как всегда, и без замечаний не обошлось. Заместитель главного врача по хирургии - он всегда проводил утренние конференции - внимательно листал истории болезни поступивших больных и всегда находил в них недочеты: неправильное оформление титульного листа, наличие согласий больного на разные диагностические и лечебные процедуры, разборчивость подписей.
Возвращался Сергей с конференции с Николаем Фоминым, который дежурил накануне. Они работали в одном отделении. Он был на два года старше Федулова, и они были на «ты». Оперировал Кислицкую он. Сергей спросил про Машу.
- Несколько часов вокруг нее ходили. – Неохотно ответил Николай, - то ли есть аппендицит, то ли нет. Думали, может, гинекология. Смотрели, наблюдали, брали анализы. Потом ответственный хирург, Бабаян, сказал, боли не проходят, лейкоциты нарастают – идите и оперируйте. Хотели лапароскопически отросток удалить, но у нее оказались такие спайки в малом тазу. Час проковырялись, потом перешли на открытую операцию. Удалось из мини доступа. С трудом отросток вытащили, очень был запаян.
- Отросток был воспален? – спросил Федулов.
- Да, как сказать. Пока выделяли из спаек, воспалился, наверное.
- Ты говоришь: спайки в малом тазу? Откуда? Раньше у нее были операции?
- Прочитай осмотр гинеколога перед операцией, - Николай что-то искал на своем столе, бумажку какую-то. Говорил рассеянно. – Она, девка эта, видать шалунья большая: аборты, аборты. Три, кажется. Она в твоей палате, - закончил Фомин.
Про Кислицкую он тут же и забыл, хватало забот со своими больными.
- Где ее история?
- Вот, - Николай вытащил ее из стопки историй болезни поступивших за дежурство больных и протянул Федулову.
Сергей взял, хотел полистать, но передумал. После, подумал он.
Началась обычная работа хирургического отделения. Оформление историй болезни, консультации, операции, перевязки, беседы с родственниками. Около одиннадцати в ординаторскую вошла перевязочная сестра. Приглашала Сергея на перевязки.
- Много? – спросил он.
- Трое и еще новенькая. Могу сама перевязать. Новенькой, вероятно, была Маша.
- Перевяжи их сама, - попросил Федулов. – Поступившую не трогай, ее только ночью оперировали.
Сестра кивнула и вышла из ординаторской.
Несколько раз в течение дня Сергей хотел зайти к Кислицкой, но всякий раз передумывал, откладывая на потом. Но в конце работы, прежде чем уйти домой, все же зашел к ней в палату. Были первые сутки после операции, и нужно было посмотреть, все ли хорошо.
Маша лежала на кровати и читала журнал. Когда Федулов подошел с шутливой обидой в голосе сказала:
- Думала, раньше зайдешь.
- Дела, что делать, - в тон ей ответил Сергей. – Как ты себя чувствуешь? Вижу, что лучше.
Маша, действительно, выглядела лучше. Федулов заметил на лице умело наложенный и почти незаметный макияж. Волосы были аккуратно уложены. Сергей сел на стул рядом и протянул руку к одеялу, пытаясь его откинуть, чтобы посмотреть наклейку на ране. Смутившись, замешкался. И почувствовал, что краснеет. Маша заметила это и еле заметно, уголками губ, усмехнулась. Сама откинула одеяло, показывая повязку. На ней была ночная рубашка, не больничная. Жестом Федулов показал, что ее нужно поднять. Маша с деланным равнодушием , повернула лицо к стене и натянула рубашку до пояса, оголив живот. На ней были полупрозрачные трусики, в меру открытые, с крылышками. Сергей дотронулся до ее живота, слегка надавив в разных частях. Накрыл Машу одеялом и сказал:
- Все хорошо, Маша. Можешь вставать, только, если голова не будет кружиться. Первые сутки после операции это часто бывает. После снятия швов выпишу тебя, дней через шесть - семь, я думаю.
Он встал и, заметив ее недоумение, почему он так быстро уходит, ответил на ее невысказанный вопрос:
- Завтра поговорим. Давай, поправляйся. Если будет больно, скажи сестре, она сделает обезболивающий укол.
И он вышел из палаты.
На следующий день он пришел не так рано, как обычно приходил на работу. Пришел к половине девятого. Торопиться не имело смысла, так как сегодня у него было дежурство. Около четырех часов пошел к ответственному дежурному хирургу, доложить, что он на месте и получить указания. Дежурство выдалось, как обычно, суматошным. Больные начали поступать ближе к ночи, хотя болели несколько дней. Но именно ночью им захотелось попасть к врачу, и они вызвали «скорую». Та, всех без разбора, везла в больницу, часто не разобравшись, в чем дело, а иногда, и не пытаясь разобраться.
В приемное отделение привезли мужчину лет семидесяти с диагнозом острого аппендицита, хотя на живот он не жаловался. Беспокоила слабость и нарастающая одышка. Федулов пощупал ему живот: больно нигде не было. Фельдшер со «скорой» угрюмо сказал:
- Жаловался на боли в правом боку.
- В груди больше, - пояснил пациент.
- Ты его слушал? – Спросил Федулов, указывая на фонендоскоп, который был на шее фельдшера.
После осмотра оказалось, что аппендицита нет, но есть подозрение на пневмонию справа. Федулов сказал об этом фельдшеру. Тот недовольно, глядя в стену, ответил:
- Я вам привез пациента, вот и разбирайтесь.
Спорить с ним было бессмысленно. После рентгена грудной клетки диагноз пневмонии подтвердился.
Около десяти вечера наступило затишье, Сергей пошел к себе в отделение.
Он взял папку с историями болезни, собираясь выбрать нужные. Кое-кого он собирался завтра выписать. В руки попалась история Кислицкой. Федулов начал ее перелистывать. Вот осмотр гинеколога, написанный беглым, трудночитаемым почерком. Маша была не замужем, не рожала. Беременела трижды, и всякий раз делала аборт. Вот откуда спаечный процесс в малом тазу, так затруднивший операцию. Как говориться, в тихом омуте…
В дверь ординаторской постучали. Это была Кислицкая. На ней был в меру короткий халатик, нижняя пуговичка которого, как бы случайно, не была застегнута.
- Здравствуй, Сережа, - сказала она, - Я тебе не помешаю?
- Нет, конечно. Заходи, садись.
Она прошла и села на диван.
- Чаю хочешь? – Спросил Федулов.
- Хочу,- ответила Маша.- А мне можно?
- Было бы нельзя, я бы не предлагал, - ответил Сергей, улыбнувшись.
Он положил в чашку пакетик с чаем, положил туда несколько кусочков сахара и налил воду из только что вскипевшего чайника. Нашел какое-то печенье в шкафу. И поставил перед Машей. Подойдя к ней ближе, уловил нежный цветочный аромат французских духов. Несколько секунд оба молчали. Маша не то спросила, не то сказала:
- Значит, ты врачом стал. Хирургом. Молодец!
Федулов кивнул.
- Какие планы на будущее у тебя?
- Обычные планы: работать. Диссертацию пишу, правда, не знаю, что получиться.
- Получится, - серьезно сказала Кислицкая.
- Ну а ты, как? Чем занимаешься? – В свою очередь спросил Сергей.
- Закончила юридический. Работаю в нотариальной конторе помощником нотариуса. Кстати, если будет нужна помощь – обращайся. Я тебе визитку свою дам.
- Спасибо, но пока услуги нотариуса мне не к чему.
- Сейчас не к чему, потом будет к чему, - серьезно сказала Маша. – Мало ли что в жизни бывает.
- В жизни может быть все, - согласился Федулов.
- Ты женат? Дети есть? - С видимым равнодушием спросила Кислицкая.
- Нет.
Они замолчали, думая каждый о своем. Сергею пришло в голову, что за Машей он может поухаживать. Отказа, вероятно, не будет. Теперь он не тот неуклюжий мальчик с сомнительными перспективами на будущее, каким казался ей в школе. И она не та. Он видел интерес Маши к себе и ее нескрываемую симпатию к нему. Стоит только сделать шаг ей навстречу, и он быстро окажется во власти ее обаяния, попадет в сеть, которую она уже начала расставлять и из которой будет трудно выпутаться. Если вообще возможно. Сколько ей лет, подумал он, двадцать семь? Как и мне. Наверное, думает о семье и ребенке. Впрочем, о ребенке, может, и не думает. Но, во всяком случае, не возражает о его появлении.
Как врач, Федулов понимал, что ее прошлое не останется без последствий. Возникнут сложности с будущей беременностью. И на ее здоровье и на здоровье ребенка это тоже, вероятно, скажется. Федулов не был до конца уверен, хочет ли он разделить с ней эти ее проблемы.
Маша сидела напротив Федулова и отхлебывала чай.
- Горячо. Меня скоро выпишут? – Спросила она серьезно.
- Скоро. Через несколько дней.
- Ты не пропадай. Давай встретимся. Не в больнице только.
- Хорошо. Как-нибудь.
- Мне кажется, у нас много общего - мы учились вместе, и каждый добился в жизни, чего хотел.
«Оба свободны», - про себя продолжил Сергей.
- У меня к чаю кое-что, родители сегодня принесли, - будто вспомнила Маша. - Сейчас принесу.
Она сделала попытку подняться. Было видно, что двигаться ей еще больно.
- Не надо, - он остановил ее. - Мне скоро идти в приемное отделение. Больные поступают.
- Скоро вернешься?
Федулов отрицательно покачал головой.
- Будет очень поздно. Ты будешь спать.
Про приемное отделение и больных, он соврал. Разговор принял несколько недвусмысленный характер, и он захотел его прекратить.
- Так ты юрист? – спросил он Кислицкую. Резко обрывать беседу не хотелось.
- Да, - ответила она.
- Почему помощник нотариуса, а не нотариус?
- Нотариусов своих хватает. Кроме того, сразу не станешь: нужен стаж. Нужно поработать помощником, набраться опыта.
- Можно всю жизнь проработать помощником?
- Можно. Сказать по правде, и это не плохо. Ты, к примеру, сколько получаешь?
Федулов назвал свою зарплату.
- Наверное, это не весь доход? – Лукаво спросила Кислицкая. – Больные тоже бывают благодарны.
- Бывают, но далеко не все. Об этом больше говорят, и чаще те, кто никогда даже спасибо врачу не скажет. Все эти разговоры о серых гонорарах врачей сильно преувеличены.
Зазвонил телефон. Звонили из другого отделения, просили положить больного, потому что в их отделении места закончились еще днем. Сергей стал говорить, что у него в отделении с местами тоже не густо. Там настаивали, разговор затягивался. Сергей повернулся к Маше, как бы говоря, мол, ничего не поделаешь, работа. Думал, что она уйдет. Но Маша продолжала сидеть, дожидаясь окончания разговора. Федулов согласился дать два места – мужское и женское - для больных из терапии. Маша сидела на диване и ждала, чтобы сказать еще что-то. Она допила чай, встала, подошла к раковине, ополоснула чашку и поставила ее в шкаф. Потом подошла к Сергею, достала из кармана халатика визитную карточку и протянула ему.
- Звони.
Федулов взял клочок бумаги – своими визитками не обзавелся – и написал свой телефон Маше. Маша взяла и положила бумажку с телефоном в карман. Хитро прищурилась и произнесла:
- Я мужчинам первая не звоню.
Улыбнулась и вышла, не сомневаясь, что Федулов ей позвонит.
Через четыре дня он выписал Машу домой. Сергей обещал ей позвонить в ближайшие дни. Но он так и не позвонил, каждый раз находя повод, чтобы отложить звонок. Нужно было сдавать экзамены кандидатского минимума и готовиться к апробации диссертации. Времени на все катастрофически не хватало.
Пару раз в год Федулов освобождал ящики своего письменного стола от накопившихся бумаг, ставших не нужными. Набиралось и другого мусора в достаточном количестве: переставшие писать шариковые ручки и маркеры, засохший клей и масса других мелочей. Федулов тогда вытряхивал содержимое ящика на стол, ставил рядом корзину для мусора. Отбирал все нужное и снова убирал в стол. Остальное в корзину.
Так было на этот раз. Вывалив кучу на стол, он стал ее разбирать. Среди кучи бумаг он увидел Машину визитную карточку. А на ней золотыми буквами под короной было каллиграфическим почерком выведено: Кислицкая Мария Вадимовна, помощник нотариуса. И телефон. На другой стороне визитки была эта же надпись на английском языке. Сергей взял карточку, на секунду задумался, повертел в руках, разглядывая со всех сторон. Потом он бросил ее в корзину.
СОН
Маленький Коленька, пятилетний сын Веры Ивановны, заболел. Что ж, все дети болеют. Вера Ивановна сунула ему под мышку градусник – померить температуру, уложила в кровать. Температура оказалась высокая: тридцать девять градусов. ОРЗ, решила Вера Ивановна и вызвала врача из районной поликлиники. Пришла врач, их участковый педиатр, привычно послушала ребенка фонендоскопом, с которым так и ходила, не снимая с шеи. Заглянула в рот, осмотрела горло, попросила сказать «а».
-ОРВИ, - сказала она. – Сейчас эпидемии нет, но заболеваемость по гриппу увеличивается. Давайте ему больше пить. Если будет высокая температура, дайте таблетку парацетамола или сироп. Ну, вы знаете, он не первый раз болеет. И не в последний. – Последние слова были сказаны назидательно, видимо, с целью ободрить мать. И выписала больничный лист на три дня.
Сказала, продлить можно без ребенка. Пожелала Коле побыстрее поправиться и ушла. Нужно было сделать еще десять вызовов.
Вера Ивановна работала помощником воспитателя в детском саду. Работа рядом с домом, и Коленька рядом, правда, в другой группе. Было такое правило: мать и ребенок не должны находиться вместе. Чтобы родители не думали, что другим детям уделяется меньше внимания.
Вера Ивановна развела теплой водой смородиновое варенье в банке – чтобы пить. Дала таблетку, и Коленька уснул. Вера Ивановна пошла на кухню готовить ужин.
На следующий день температура утром была уже не такая высокая, тридцать семь и восемь. Она взяла книжку и стала читать сыну сказки. Коля внимательно слушал, сказки ему нравились. К вечеру температура
поднялась до тридцати девяти. Появился озноб, Коленька стал жаловаться на головную боль.
- У меня головка болит, - жалобным голосом говорит он. - И ножки крутит.
Мать дала ему таблетку парацетамола и стала гладить ножки.
- Так лучше? - Спрашивала она.
- Лучше.
Ночью Вера Ивановна несколько раз подходила к кровати сына, трогала ему лобик. У ребенка был жар, временами он бредил. Тогда Вера Ивановна растерла его тельце водкой – так в детстве делала ее мама, когда маленькая Вера болела.
Ребенку стало легче, но ненадолго. Головная боль у мальчика не проходила, и таблетки уже не помогали.
Утром Вера Ивановна снова вызвала врача из поликлиники.
Врач с порога спросила:
- Ну, что еще у вас случилось?
- Температура высокая держится у ребенка, и я ничем не могу ее сбить, - сказала мать. – Может какие лекарства нужны, я куплю, скажите?
- От вирусов лекарства пока не придумали, - сказала участковая. – Впрочем, добавим антибиотики. Для профилактики.
И выписала рецепт.
После ее ухода Вера Ивановна сразу побежала в аптеку за лекарствами.
Но не помогли и антибиотики. Ребенку становилось хуже: ночью он бредил, появились судороги, несколько раз Колю вырвало, хоть он почти ничего не ел. Вера Ивановна не находила себе места и не знала, что предпринять.
Потом она позвонила на «скорую».
Врач со «скорой», молодой человек, по виду, лет тридцати с небольшим, осмотрел Коленьку. Несколько раз осторожно попытался наклонить голову кпереди, сгибая шею ребенка. Потом стал звонить по телефону. Вера Ивановна плохо понимала, о чем он говорит. Разобрала только одно слово: менингит. Что это за болезнь, она толком не знала, но почувствовала – это очень серьезно. И опасно. Ей стало страшно.
Они с Коленькой жили вдвоем в маленькой однокомнатной квартире. Отец Коли, бывший муж Веры, был шофером. С виду, мужик, как мужик, но имел известную слабость: пил. И когда выпьет, становился дурным. Скандалил, бил посуду, оскорблял Веру Ивановну. Она сначала молчала, терпеливо сносила его брань. Даже жалела, объясняя его такое поведение перенесенным тяжелым сотрясением мозга, полученным в тяжелой аварии. Потом муж стал распускать руки, и два раза колотил Веру. Не сильно, но терпеть это все уже не стало сил, и супруги разошлись. Денег от мужа на сына Вера Ивановна не получала. То ли он не работал, то ли еще как, Вера этим не интересовалась. Ну и ладно, решила Вера, проживем одни.
Они и жили. Небогато, конечно, но все, что нужно для Коленьки, Вера Ивановна покупала, часто отказывая себе. Коля рос тихим и послушным мальчиком, и Вера часто думала о том, как сын вырастет и как будет заботься о ней в старости. И от этих мыслей на сердце становилось хорошо, и в душе был покой. И никто в этой жизни больше ей был не
нужен. Одной жила мыслью и одного хотелось ей: вырастить Коленьку, и чтобы в жизни у него было хорошо. И все, вроде, пока складывалось.
Замуж вера вышла поздно, ей было уже за тридцать. Жизнь почему-то все не складывалась и не складывалась, а так хотелось иметь семью, ребенка. Поэтому и пошла за Колиного отца, хотя с самого начала понимала, что жить с ним будет непросто.
После развода с мужчинами не сходилась, да и не до того было. Работа-дом, дом - работа.
Врач сказал Вере Ивановне:
- Я подозреваю у вашего мальчика менингит.
И видя ее недоумение, продолжил:
- Это воспаление мозговой оболочки.
Вера спросила:
- Это очень… опасно?
- Да, - сказал врач.
- Вы его в больницу заберете? – Снова спросила Вера Ивановна.
- Да. Я вызвал на себя инфекционную бригаду. Если диагноз менингита подтвердится, то мальчика госпитализируют в инфекционную больницу.
А если, нет?
- Тогда отвезем его в обычный стационар. Дома оставаться в таком состоянии нельзя. – И сел за стол что-то писать в карточке.
Приехавшая вскоре инфекционная бригада подтвердила диагноз менингита.
- Собирайтесь, - сказали матери. - Поедем в инфекционную больницу.
В приемном отделении инфекционной больницы на Коленьку оформили историю болезни, взяли кровь на анализ и мазок из зева.
Медсестра уложила Коленьку на каталку. Ребенок был в забытьи, иногда открывал глаза и жаловался на головную боль. Врач приемного отделения, осматривавший ребенка, что-то сказал медицинской сестре, и она быстро вышла в соседнюю комнату. Меньше, чем через минуту она вернулась, держа в руках небольшой шприц иглой вверх и кусочек ваты.
- Поверните ребеночка, я сделаю укол. – Обратилась она к матери.
Вера Ивановна посмотрела на врача. Тот кивнул, дескать, так нужно, я велел.
- Это жаропонижающий укол, - ответил он на немой вопрос Веры, - у ребенка температура почти сорок градусов.
Вера заголила Коленьке нужное для укола место, и почувствовала, что кожа ребенка не горячая, а, скорее, наоборот, - ее руки были теплее.
- Он холодный совсем, – недоуменно посмотрела Вера Ивановна на врача.
Врач нахмурился.
- Так бывает, когда кровь собирается в крупных сосудах. Кровь из артерий попадает сразу в вены, минуя капиллярную кожную сеть. Поэтому на ощупь кожа холодная, а внутри тела жар. – Объяснил врач.
Из этого объяснения врача Вера Ивановна ничего не поняла. Почувствовала только, что болезнь серьезная, и жизнь ее сына в опасности.
Врач и сестра, взявшись за ручки каталки, покатили ее.
Вера Ивановна, было, пошла следом за ними, но врач сказа:
- Ребенок будет находиться в реанимации. Вам туда нельзя.
- А как же я узнаю о его состоянии? – Спросила Вера.
- Можете звонить вот по этому телефону, - он протянул небольшую бумажку, где был записан телефон реанимационного отделения, - только часто не звоните: один, максимум – два раза в день. Не отвлекайте врачей от их работы. Ваш ребенок не один такой в отделении. Беседа с врачом с часу дня до двух. Кроме выходных, разумеется.
Вера Ивановна в изнеможении опустилась на кушетку, с трудом соображая, что ей нужно делать дальше. Мысли путались, усилием воли она заставила себя сосредоточиться. От нее уже ничего не зависело, ей оставалось только ждать и надеяться. Она вышла из приемного отделения и поехала домой.
Дома заставила себя принять душ. Уборку комнаты и смену белья на Колиной кроватке решила оставить на завтра. Сегодня не на что не было сил, да и примета плохая. Она подошла к серванту, достала небольшую иконку Богоматери, которая стояла на верхней полочке, поставила ее на тумбочку около дивана, на котором спала. Потом она встала перед ней на колени и стала молиться.
Сильно верующей Вера не была, к Богу обращалась не часто, как и большинство людей, лишь в трудную минуту своей жизни, когда надеяться больше было не на кого. Выросшая в богоборческое время, несмотря на атеистическое воспитание в душе своей она всегда смутно чувствовала присутствие некой силы, которая управляет миром.
В церковь ходила, но не часто, редко выстаивая до конца всю службу. Под Пасху, как и многие, красила яйца, ходила в церковь святить их с пасхой и куличом. В последние годы, правда, выучила несколько молитв, пробовала читать Новый Завет.
Сейчас она стояла на коленях перед иконой, шепча молитвы и дополняла их своими словами.
-Матушка Заступница, - просила она.- Помоги моему сыночку. Он единственная моя радость в этой жизни и моя надежда. Не отнимай его у меня!
Слезы текли из ее глаз. Она смотрела на икону, не зная, какими еще словами умалить Богородицу сохранить жизнь своему сыну.
Усталость от пережитого за день давала себя знать, Вера Ивановна понемногу успокоилась, ей захотелось спать. Не раздеваясь, как была, она прилегла на диван, накрылась покрывалом и уснула тяжелым сном, как провалилась. Ей казалось, что несколько раз в течение ночи она просыпалась, лежала, глядя в темный потолок, потом снова засыпала, будто погружалась в неглубокое и вязкое забытье.
Она проснулась рано, еще не было шести часов, и сразу решила позвонить в больницу, узнать про Коленьку. Но, подумала, рано, не стоит беспокоить докторов. Лучше, она сама приедет в больницу и поговорит с доктором. Она заставила себя умыться, привела себя в порядок. Выпила чаю, съела бутерброд с сыром и стала ждать, когда можно будет поехать в больницу. Около десяти зазвонил телефон. Вера вздрогнула, ей стало страшно. Она подумала, это из больницы. Она попыталась снять трубку, но руки слушались плохо. Взяв себя в руки, она поднесла трубку к уху. Звонила
заведующая детским садом, где работала сама Вера. Заведующая уже все знала. В сад пришел сотрудник санэпидстанции. В садике с сегодняшнего дня карантин. Ободрила Веру, сказала, чтобы та пока на работу не ходила. Если не дадут больничный, то можно будет оформить отпуск или что-нибудь в этом роде. Словом, велела заниматься Колей и передала ему привет. Вера поблагодарила за заботу, обещала выйти на работу сразу, как только будет возможно.
- Не спеши, - сказала заведующая, - без тебя управятся. Занимайся сыном. –Она пожелала Коле скорого выздоровления и повесила трубку.
Вера натерла на терке моркови и отжала сок. Она хотела передать его Коленьке, если разрешат доктора. В живительную силу морковного сока она очень верила. С трудом дождавшись полудня – время тянулось, как назло, медленно - Вера Ивановна поехала в больницу.
Заведующий отделением реанимации, узнав, кто она, несколько секунд молчал, соображая, что сказать. Все это время Вера Ивановна до крови искусала нижнюю губу, чтобы не разреветься в его кабинете.
- Состояние вашего ребенка тяжелое, - начал заведующий, - даже, крайне тяжелое. У Коли самая тяжелая форма менингита – молниеносная.
Он замолчал. Потом продолжил, поясняя:
- Это когда заболевание протекает стремительно и угнетаются все функции организма. Развивается отек мозга. Он еще хотел добавить про острую надпочечниковую недостаточность, но решил, что для этой бедной женщины уже сказанного довольно и без этого.
- Это от чего так? – Спросила Вера Ивановна.
Врач развел руками.
- Мы делаем все возможное, - сказал он, - но обещать благоприятный исход в этой непростой ситуации сложно.
- Он…умрет? – Давясь подступившим к горлу комком, почти шепотом спросила Вера.
- Шансы на жизнь есть, конечно. Но их немного. У ребенка шок. Бактериальный.
Вере это не о чем не говорило, она поняла по-своему.
- Что-то нужно от меня? Может, лекарства дорогие? Я куплю, только скажите.
- Ничего не нужно, все необходимое для лечения вашего сына у нас имеется.
- Я вот ему принесла.., - Вера достала из сумки бутылочку с морковным соком. Ему можно сок? Я сама приготовила сегодня утром. Он свежий.
- Ваш ребенок находится сейчас на искусственной вентиляции легких, за него дышит аппарат. Пока он не выйдет из шокового состояния, питание только парентеральное.
И увидев Верин недоуменный взгляд, пояснил:
- Питательные растворы вводят ему в вену.
Вера послушно убрала бутылку обратно в сумку. После небольшой паузы заведующий, завершая беседу с матерью, сказал:
- Идите домой и попробуйте отдохнуть. Если будут изменения в состоянии вашего сына, мы вам позвоним.
Вера вышла из больницы. Идти домой не хотелось совсем. Она побродила по окрестным улицам, зашла в попавшийся на пути продуктовый магазин, купила кое-что из продуктов. Дома, переодевшись, толком не поев - не хотелось, - только выпила крепкого чая, занялась уборкой квартиры.
Большого беспорядка в квартире не было, Вера Ивановна этого не допускала, но сейчас решила сделать генеральную уборку, нужно было себя чем-нибудь занять. Работу закончила глубокой ночью, около часа. Чувствовала себя усталой, но тревога не проходила. Она опустилась перед иконой Богоматери на колени и снова стала шептать молитву. Понемногу на душе становилось спокойнее, и стал одолевать сон. Окончив молитву, Вера Ивановна прилегла на диван и задремала. Сколько спала, она не могла сказать: может минуту, а может час. Открыла глаза от того, что в комнате стало светло. Надо же, подумала Вера Ивановна, уже утро наступило, и посмотрела в окно. За окном было темно. Светло было только в комнате, хотя люстра не горела. Свет шел отовсюду: от стен, потолка и пола. Вера ощутила едва ощутимое движение воздуха и приятное благоухание вокруг. Свет сконцентрировался в центре комнаты, и Вера увидела стоящую Царицу Небесную. Теперь свет шел от Нее. Свет был хоть и не яркий, но смотреть на Богоматерь было трудно.
Вера опустилась перед ней на колени. И услышала Ее голос. Вера Ивановна не была уверена, что именно слышит, но голос явственно звучал в ее голове, и каждое слово было понятно.
- Услышана молитва твоя, Вера, - сказала Владычица Небесная.
- Матушка Заступница, помоги моему сыночку, ведь он умирает. Не попусти этого!
- Да, он умирает, - ответила Богородица.
Вера подняла на нее глаза и тут же опустила их, не в силах на Нее смотреть. Ей показалось, что Богородица смотрит на нее строго и торжественно.
- Почему ты думаешь, Вера, что смерть не может быть благом? Посмотри сюда. - Она показала рукой наверх.
Тотчас, потолок и люстра исчезли, сверху полился волшебный свет, и стали видны голубые небеса. И там, в небесной выси Вера увидела маленьких детей. Они были с крылышками, весело гонялись друг за другом, словно купались в этом волшебном сиянии.
- Твой Коля будет с ними, - сказала Царица Небесная. – Я сразу возьму его на небо, ведь он безгрешен.
- Оставь его мне, - тихо попросила Вера. - 0н один у меня. Если Коленьки у меня не будет, незачем и мне на этой земле оставаться. Забери нас обоих.
Богородица молчала. Вера Ивановна подумала, что обидела Ее своей просьбой. Но Царица Небесная ласково посмотрела и спросила:
- Веришь ли ты, Вера, в Сына Моего и Господа Нашего, Иисуса Христа и Святую Троицу?
- Верю, Матушка! – твердо ответила Вера Ивановна.
- Ладно, сделаю, как просишь, - сказала Владычица небесная, - только, не пришлось бы жалеть об этом, Вера?
- Никогда, никогда я не пожалею об этом, - с мольбой и надеждой в голосе сказала Вера Ивановна.
Богородица исчезла, и на ее месте образовалось небольшое облачко, которое быстро рассеялось.
Вера открыла глаза. Она полулежала на диване, видимо, уснула.
Какой был чудной сон, подумала она, и сон ли это был?
Внезапно зазвонил телефон. Звонили из больницы. Сообщили радостную новость: Коленьке стало лучше и его сегодня переведут в палату. И она сможет его навестить. Все произошло так быстро, что Вера Ивановна не знала, что и думать. Она стала быстро собираться в больницу.
Коленька поправился, и вскоре он с матерью поехал из больницы домой. Вера Ивановна никак не могла отделаться от ощущения нереальность происходящего, жила, будто во сне. И, еще, время, словно, ускорилось. Жизнь ее и вокруг нее понеслась стремительно. Вот уже Коля пошел в первый класс, вот – он учится в шестом. Еще немного времени и он – девятиклассник. Коля вырос, окреп, возмужал. Теперь называть его Коленькой у Веры Ивановны не поворачивался язык. И Коле, когда его называли Коленькой, тоже не нравилось. Изменилось поведение: мальчик стал резким, иногда грубил, и с матерью почти не разговаривал. Учителя жаловались, что Коля стал хуже учиться, стал прогуливать уроки. Вера Ивановна, поначалу, связывала это с трудностями переходного возраста, однако, в душу все чаще и чаще стала закрадываться смутная тревога, что с ее сыном происходит что-то неладное. Однажды, собираясь постирать его куртку, она нашла в кармане пачку сигарет и деньги. Денег было не очень много, но значительно больше, чем она давала ему на школьные обеды. Откуда? Вера Ивановна терялась в догадках и собралась серьезно поговорить с сыном. Разговор наметила на вечер, но Коля в этот день не пришел домой ночевать. Не было его и в школе.
Появился он на следующий день поздно вечером.
- Где ты был? – Спросила Вера Ивановна.
Колю шатало из стороны в сторону. Он отмахнулся и пошел в ванную. Сквозь шум льющейся из крана воды, Вера услышала звуки рвоты. Коля вышел из ванной и лег на кровать, повернувшись лицом к стене. Вера села на кровать и положила свою руку на его плечо, несколько раз пошевелив его.
- Коля, давай поговорим, - попросила она.
Сын недовольно дернулся.
- Потом, мать, я сейчас устал.
Вера уловила запах спиртного.
- Ты, что, выпил? - Тревожно спросила она. - Тебе плохо?
- Нормально, - ответил сын, не поворачиваясь к ней.
- Повернись ко мне, нам нужно поговорить, - твердо сказала Вера Ивановна и попыталась повернуть Колю лицом к себе.
Он резко повернулся и, не поднимаясь с кровати, стал пристально смотреть на мать.
-Ну?
Взгляд был недовольный и наглый.
- Почему ты прогуливаешь уроки? Не хочешь учиться?
Коля молчал.
- Куда ты пойдешь после школы? Тебя с такими отметками никуда не возьмут.
Сын зло ухмыльнулся.
- А я в университет не собираюсь.
- А куда ты собираешься? В тюрьму?
- Там тоже люди живут. И не хуже тебя, между прочим. Ты работаешь с утра до вечера, пятнадцать лет вытираешь сопли и какашки чужим детям, а что толку? Из нищеты не выбиваешься. Я не хочу и не буду так жить.
Вера смутилась. Коля бил в самое ее больное место. Взяв себя в руки, постаралась спокойно ответит:
- Я, Коля, для тебя стараюсь, хочу, чтобы у тебя все в жизни получилось. А вытирать сопли детям, пусть и чужим, это не самая плохая работа на земле. И тебе вытирала сопли и за тобой убирала… когда ты был маленький. Чем будешь жить? Воровать станешь?
- Вор – не тот, кто ворует, а кто попадается и не отмазывается. Горбатиться, как ты, за копейки я не буду.
- Я работаю, сынок. И все кругом работают.
Сказала и поняла, что лукавит. Вокруг было полно тех, кто непонятно чем занимались. А жили, не в пример, лучше.
Нужных слов и примеров из жизни сразу не находилось.
- Что делать собираешься? – Спросила Вера.
Коля молчал, сделал вид, что спит. Вера посидела около него еще немного, потом встала и пошла на кухню. Готовить обед на завтра.
На следующий день Коля снова пришел поздно. И снова от него пахло спиртным. К тому же, пришел не один, с ним были двое парней и девица. Не стесняясь Веры, они включили громкую музыку, закурили. Комнату быстро заволокло дымом. Вера Ивановна вышла на кухню, соображая, как их
выставить. Когда она вернулась в комнату, там было не продохнуть от табачного дыма.
- Уходите, - спокойно и твердо сказала Вера, обращаясь к компании, - Коля, скажи, пусть они уходят.
- Кто это, Колян? - Спросил один из парней.
Коля молчал. Он сидел с девицей на кровати и что-то говорил ей. На мать даже не посмотрел. Вера распахнула дверь и еще раз, но уже громко, сказала:
- Ну-ка, все марш отсюда. Здесь не притон!
- Да, пошла ты, - сказал другой парень и нагло ощерился.
- Коля, - Вера Ивановна подошла к сыну. – Что все это значит? Кто эти ребята и почему они так себя ведут?
Коля, не вставая с кровати, повернулся к матери. Девица пристально посмотрела на Веру и медленно произнесла:
- Коль, она нам не хочет дать отдохнуть. Гони ее.
- Пошла вон, - сказала Вера и схватила девицу за руку, пытаясь поднять с кровати.
Коля зло посмотрел на мать и сказал:
- Не трогай ее, мать. Она останется здесь. А ты погуляй пару часиков. Не видишь, как у нас тесно.
- Коля, ты что?! Куда и почему я должна идти из своего дома? Ты мать выгоняешь из дома?!
Она заплакала и вышла на кухню. Через минуту к ней пришел Коля.
- Ну ладно, мам, ну пойди куда-нибудь. В кино сходи, что ли. Развейся, словом.
Вера перестала плакать, быстро оделась и вышла на улицу. Который был час, она не знала. Были сумерки. Она шла, не выбирая маршрута. Улицы были ей совсем не знакомы. Дома на улицах были старые, будто с прошлого века, низенькие, в два-три этажа. Где это я, думала она, неужели заблудилась? Но эта мысль совсем не страшила ее. Так она шла и шла. Сколько времени она бродила, сказать не могла. Время, будто бы, остановилось. Должно было уже стемнеть, но почему-то не темнело. И усталости тоже не было. Странно все это, думала она. Наконец она повернула за угол какого – то дома… и оказалась на знакомой улице. Она быстро нашла свой дом и поднялась в квартиру. Квартира была пустая, компания ушла. Коли тоже не было. Стойко держался запах табачного дыма и спиртного. В квартире был беспорядок: на полу валялись окурки, на столе была грязная посуда, и стояли пустые пивные бутылки. Вера посмотрела на пол, на валявшиеся на нем окурки. Хорошо, квартиру не спалили, устало подумала она, и стала прибирать в комнате. Открыла окно, проветрить. Собрала грязную посуду, подмела и вымыла пол. После этого как-то сразу почувствовала усталость, тяжесть в руках и ногах.
Сейчас немного отдохну, потом закончу уборку, подумала она и присела на диван. Так, сидя, и задремала.
Она проснулась так же быстро, как и заснула. В комнате было светло. Она снова ощутила легкое дуновение ветра и почувствовала благоухание. Она увидела Богородицу.
- Вера,- сказала Царица Небесная, - я сделала, как просила, сохранила жизнь твоему сыну.
Вера молчала. Она вспомнила, как горячо молилась Владычице, когда ее Коленька умирал от менингита. Значит, Богородица наперед знала Колину судьбу.
- Прости меня, Матушка, - произнесла Вера.
- Слаба оказалась твоя вера, Вера, - сказала Богоматерь. – Не поверила, что Коленьке твоему у Меня будет лучше, чем с тобою.
- Прости, - повторила Вера Ивановна, - прости грех матери. Грешна, что материнская любовь оказалась сильнее веры.
Еле заметно улыбнулась Царица Небесная.
- Какой же это грех – материнская любовь?
- Видно, мне одной коротать свой век придется. Сын мой – мне не опора. Да и пропадет он скоро, я чувствую.
Снова едва заметно улыбнулась Владычица.
- Слаба вера твоя, не хочешь принять, что все совершаемое в мире происходит на пользу человеку. Конечно, если сам человек от заповедей божьих не отходит.
И она указала рукой на стену. И стена исчезла. И Вера увидела свою комнату. Комната была знакома и незнакома. Вроде, ее квартира, только мебель другая. И сидит за столом мужчина, которого она раньше не видела. Но ей казалось, что ей он хорошо знаком. И рядом стоит детская кроватка, а в ней ворочается малыш. Вера не видела его, но ясно поняла: это девочка.
- Это твоя дочка, - услышала она голос Матери Божьей.
- Моя дочка? – Удивилась Вера. – У меня будет дочка?
- Опять сомневаешься. – Сказала Богоматерь. – Подожди, всему свой черед. Больше говорить тебе ничего не буду. Верь, и вера твоя спасет тебя.
И Ее не стало. Вера Ивановна проснулась. Оказывается, так и спала, полусидя. Все ее тело затекло, и тяжело было пошевелиться. Усилием она заставила себя сесть на диване, на котором уснула. Сколько же она проспала? И сколько ей всего приснилось! Чудной был сон. Она вспомнила, как накануне пришла из больницы, где лежал ее Коленька, вспомнила разговор с врачом. Первым ее желанием было скорее позвонить в больницу и узнать о состоянии сына. Она посмотрела на часы. Они показывали семь часов. Звонить было рано. Вера Ивановна умылась, переменила одежду, которую не снимала больше суток. Заставила себя выпить чашку крепкого кофе. Около восьми зазвонил телефон. Звонили из больницы.
-Здравствуйте, - услышала Вера Ивановна мужской голос, - можно попросить Веру Ивановну?
- Это я, – сказала Вера Ивановна, - слушаю.
- У меня печальная новость: сегодня ночью ваш сын скончался. К сожалению, мы ничего не смогли сделать, болезнь оказалась сильнее. Мужайтесь.
Потом обстоятельно объяснил, когда и куда нужно прийти и какие документы следует принести. Еще раз выразил свои соболезнования и повесил трубку. Вера Ивановна устало опустилась на стул. Так она просидела какое-то время, перечисляя в уме немногочисленную родню и знакомых, кому нужно будет сообщить о смерти сына.
Ее отвлек шум за стеной. Она вышла на кухню. Форточка была открыта, и в ее проеме на оконной раме сидел белый голубь и хлопал крыльями. Когда вошла Вера Ивановна, он не улетел, а продолжал сидеть, склонив голову набок. Какое-то мгновение женщина и птица смотрели друг на друга. Потом
голубь расправил крылья, взмахнул ими несколько раз и взлетел. Он летел почти вертикально вверх, поднимаясь все выше и выше. Его размер становился все меньше. Скоро он превратился в белое пятнышко, потом в точку и скоро совсем исчез в серо - голубом утреннем небе.
Баба Валя
Нина Ветрова сидела за столом на посту медицинской сестры и раскладывала таблетки для больных, каждому в небольшую коробочку. Была середина лета, больных в отделении было немного, назначений им тоже мало , поэтому можно было не торопиться. Валентина Петровна, санитарка, которую все называли просто - баба Валя, несколько раз проходила мимо Нины, неся в руках или грязное постельное белье, или судно из-под больного, или еще что-нибудь. Когда проходила в очередной раз, Нина попросила:
- Баба Валя, принесите, пожалуйста, истории болезней из рентгена. Баба Валя молча кивнула, принесу, мол. И, хотя, это была не ее работа, она не отказывалась помочь сестричкам что-то отнести, что-то принести. И никогда не считалась, должна ли она это делать или не должна. От чего не помочь У сестрички и так работы много.
Валентина Петровна работала санитаркой лет тридцать, больше всех в их отделении. Пришла сюда еще молодой женщиной. Тогда удивились: что, мол, другой работы не нашлось, как горшки за больными таскать. До этого работала на заводе резиновых изделий. Но там производство оказалось вредным, стала болеть, оказалась бронхиальная астма. Лежала на лечении в этом отделении. А потом устроилась сюда же санитаркой. Думала, на время, оказалось, насовсем. Сейчас она была на пенсии, но работу не бросала. Жила одна, хотя у нее была дочь. Но дочь жила далеко, говорили, за границей. На вопросы о своей жизни баба Валя отвечала коротко и неохотно, в подробности не вдавалась, эту тему старалась избегать. Жила она за городом, в небольшом поселке, имела свое небольшое хозяйство. Работала сутками, один раз в четыре дня. И ее это устраивало.
Время шло. Сменялись сотрудники. Одни уходили, на их место приходили другие. Дважды сменился заведующий отделением. Многих уже забыли. Оставалась одна баба Валя. Она стала своеобразной визитной карточкой отделения. Часто говорили про это отделение: это там, где баба Валя работает. Это было редкостью, санитарки так долго не работали. Чаще их увольняли за известную русскую слабость к спиртному, или они сами уходили, подыскав более подходящую работу. Баба Валя работала все эти годы, не вызывая нареканий к себе со стороны больных и начальства. К работе относилась добросовестно, делая все, что положено: перестилала больных, выносила судна, мыла полы. Если иные пациенты или их родственники, к примеру, начинали требовать к себе повышенного внимания, дескать, она все должна и все им обязана, то на это она спокойно и с достоинством отвечала, что одна она на все отделение и внимание у не ко всем пациентам поровну. Некоторые понимали это по-своему и предлагали деньги. Но она все равно объясняла, что одним пациентом заниматься в ущерб другим не может. На брань не отвечала, а просто поворачивалась и уходила. С больными была немногословна, панибратства не позволяла. Короче, знала себе цену. Заведующий отделением всегда называл ее по имени-отчеству, Валентина Петровна.
Вечером, часов около восьми, Нина раздала градусники больным – измерить вечернюю температуру. Минут через двадцать пошла их забирать. Взяла список больных, чтобы записывать температуру напротив каждой фамилии. Около одной из палат – она была одноместная, для важных или блатных пациентов - она остановилась. Здесь лежал какой-то иностранец, кажется, немец. У него нашли плеврит, и сегодня сделали плевральную пункцию. Дверь была приоткрыта, и Нина услышала незнакомую речь. Разговаривали двое и говорили по-немецки. Войдя в палату. Нина увидела сидящую на стуле рядом с немцем санитарку бабу Валю.
- Weh, weh, / больно, больно – нем./ - бормотал пациент и тыкал пальцем себе в бок, в то место, где была пункция.
- Habe gedald, - ответила баба Валя, - Sage schwester, um den stich gemacht hat./ Потерпи. Скажу сестре, чтобы сделала укол - нем./
Когда Нина вошла, санитарка нисколько не смутилась, повернула голову и сказала:
- Надо бы ему укол обезболивающий сделать.
Потом что-то сказала немцу, и тот вытащил из подмышки градусник и протянул сестре. И снова что-то стал говорить бабе Вале по-немецки.
Нина взяла градусник машинально и вышла из палаты в полном недоумении.
Шпионка, пронеслась первая мысль в ее голове, но тут же осознала, что это полная глупость.
Нина, конечно, учила в школе иностранный язык, и это был немецкий язык. Десятка три-четыре слов она помнила, но, чтобы говорить, и так свободно, как санитарка баба Валя? И где она этому выучилась?
Около десяти вечера, когда основная работа была сделана, и Нина предложила попить чайку в сестринской. Они всегда в это время садились перекусить, если были свободны.
- Баба Валя… Валентина Петровна,- обратилась к ней Нина, когда сидели за столом. - А где вы так выучились хорошо по-немецки говорить?
Баба Валя едва заметно улыбнулась и просто сказала:
- У немцев.
- Это как? – Не поняла Нина. - Вы, что, с немцами были знакомы?
- Я в Германии почти четыре года прожила. Нас с мамой угнали на работу. Сначала хотели отправить одну маму, но она сказала, что меня оставить не с кем, и можно ли меня взять. Немец-интендант, который занимался отправкой людей в Германию, разрешил.
- Ну и как в Германии вам жилось? – С интересом спросила Нина. – Тяжело, наверное, было?
Баба Валя снова улыбнулась, будто вспомнила, что-то давно забытое, когда остается только хорошее, а плохое забывается.
- Нормально. Привезли нас в небольшую деревеньку, домов двадцать. Определили к одному вдовому немцу. Генрихом его звали. У него было большое хозяйство: десятка два коров. Занимался молоком. Один он с трудом управлялся. Вот нас с матерью к нему и определили. Мы из деревни, как с коровами управляться знали. Мама у меня была работящая. Муж ее, мой отец, в первые месяцы войны погиб, где-то подо Ржевом. У Генриха, нашего хозяина, жена еще до войны померла. Был сын, Пауль, его на войну взяли. Вот Генрих и обратился в свой, как его, магистрат, исполком по-нашему, нельзя ли ему дать русских гастарбайтеров в помощь, значит. Вот ему мою маму со мной ему и выделили.
Стала мама у него работать. Мне в ту пору восьмой год шел, но я тоже старалась помогать. Хотя какая от меня помощь! Худая была. В деревне перед войной с продуктами не особо хорошо было. В колхозе тогда денег не давали, расплачивались за трудодни осенью, урожаем: картошкой, зерном, капустой, еще чем-нибудь, что в поле выросло. Хлеба вдоволь не видели. А про мясо и говорить нечего.
В Германии, надо прямо сказать, кормили. Не голодали мы.
Сначала трудно было, языка мы не понимали. Потом стали понимать. С начала, жестами, потом понемногу говорить выучились. Я быстро по-немецки говорить научилась, известное дело - ребенок. Первое время, как приехали, мама меня со двора никуда не пускала – боялась, ведь кругом немцы, фашисты. Но мне интересно было, стала я потихоньку сама на улицу бегать. С местными ребятишками подружилась. Вместе играть стали. И родители их, вроде, были не против этого. Дети, они дети и есть. Что им делить? Вот и выходило: родители наши друг дружку убивали, а мы играли вместе. Знаешь, какие у них игрушки были, у немецких детей? Я таких игрушек, отродясь, в нашей деревне не видала. Была у меня единственная кукла, помню. Мама голову кукольную купила: раньше отдельно продавались. А туловище сшила из старого лоскута. Платье кукле я сама сшила. Вот и все мои игрушки. А у немецких детишек - и куклы, и зверушки разные. И каждая свой наряд имеет – кто платьице, кто штанишки.
Местные жители нас, поначалу, сторонились, отнеслись настороженно. Потом – ничего, здороваться стали. Привыкли друг к другу, значит, мы к ним, они – к нам. Генрих жил один, – я говорила уже – вдовый был. Сына в армию взяли. В сорок третьем погиб. Под Сталинградом. Генрих после этого месяц ни с кем не разговаривал. Потом отошел. В хозяйстве его работы много, работой и лечился.
Со мной был приветлив, к Рождеству мне подарил красный чулок с конфетами. Это у них так принято было, дескать, их дед Мороз, Санта-Клаус, подарки в чулок кладет.
Раньше Генрих сам себе еду готовил, потом мама пару раз щи сварила и его угостила, так ему так понравилось, что он ее попросил и для него готовить. С той поры за стол стали все вместе садиться.
- А как у него с мамой вашей было? – Спросила Нина. – Не приставал?
- Не замечала. Думаю, не было ничего такого, - уверенно ответила баба Валя.
Потом уже, как вернулись домой, в Союз, мама говорила, что он ей замуж предлагал. Говорил, дочку твою, меня, то есть, удочерю, и все мое хозяйство ей потом достанется. Мама не согласилась. Думала, что этим память отцову обидит. Потом, когда немцев погнали, снова уговаривал остаться. Говорил: не хочешь замуж, твое дело, - живи так. Спрячу, никто здесь не сыщет. Но мама все равно с немцами не захотела оставаться. Когда наши солдаты в деревеньку пришли, сразу пошла в комендатуру и сказала, что она - русская, и хочет вернуться на Родину.
Валентина Петровна замолчала, думая о своем, что-то вспоминала. Потом продолжила:
- Вернулись мы на Родину. Маму на проверку в фильтрационный лагерь, меня - в детский дом. Сначала думала, маму проверят и отпустят. Не враг же она замаскированный, в самом деле. Она заберет меня из детдома, и мы поедем в нашу деревню. На деле же по-другому вышло. Маму я увидела только через семь лет. К этому времени я семилетку закончила, работала на ткацкой фабрике. Хотела дальше учиться. Закончила десять классов в вечерней школе, думала в институт поступить. Хотелось мне стать учительницей по немецкому языку. На немецком языке я тогда свободно говорила и читала.
- А что помешало? – Спросила Нина.
- То и помешало, что в Германии прожила без малого четыре года. У врагов. Мало ли, что могло случиться. Может меня завербовали в восьмилетнем возрасте? Как же можно после этого допустить в советскую школу, учить и воспитывать будущих строителей коммунизма? – Баба Валя печально улыбнулась.
Жили мы с мамой в комнатушке в бараке при ткацкой фабрике. Мама тоже устроилась на работу, но проработала недолго: заболела туберкулезом. Через год я ее схоронила. В родную деревню возвращаться не стала – не к кому, да и не зачем. Тем более, что мне от фабрики комнату дали. Замужем быть мне не пришлось, но дочку я себе родила. Славная у меня девочка, смышленая. Я с ней, нет-нет, бывало, начну говорить по-немецки, чтоб, значит, язык понимала. И в школе с немецким языком помогала, лучше любого репетитора. Закончила она иняз, работала переводчиком-референтом в одном ведомстве. Потом перестройка, поднялся железный занавес, и поехала она работать в Германию. Там познакомилась с одним немцем – вместе работали. Поженились. Дочка у них, Марта. Я только ее карточку видела. Хочу съездить, посмотреть, что и как. Дочка тоже зовет, приезжай мама, у нас дом, места всем хватит. Мне, оказывается, и пенсия там положена, как временно перемещенной.
- Поедете? – Спросила Нина.
- Надо бы съездить, на внучку посмотреть. Язык я не забыла. К слову сказать, зятя моего немецкого тоже Генрихом зовут. К старости, наверное, переберусь к ним, если они не передумают. Одной мне тут тяжело будет. Видно на роду нам так написано – в Германии жить. Мать не захотела в Германии остаться на жительство, а внучка ее гражданство немецкое имеет. И там люди живут, и жить с ними можно. Если работать, а не воевать.
Валентина Петровна допила свой уже остывший чай.
- Пойду работать, - сказала она, вставая. – Нужно «утку» в пятой палате забрать. Наверное, уже полная.
Фотография
Ночью у Федора Ивановича случился приступ. Заболела поясница, да так, что не вздохнуть, не… повернуться. Подумал, продуло. Была середина лета, стояла жара. В цехе, где он работал, были постоянно открыты окна, сквозило, дул небольшой ветерок. Вот и надуло. Сначала ломило поясницу. Потом боль опустилась в пах. И в туалет он зачастил по малой нужде. Промучился так около часа, принял какие-то таблетки, спешно найденные женой в трюмо – не помогло. Пришлось вызвать «скорую».
Врач «скорой», женщина лет сорока на вид, осмотрела Федора Ивановича, послушала через трубочку, помяла живот. Когда давила рукой на живот, то ничего не болело. Даже отлегло немного: раз ничего не болит, значит, и страшного ничего нет. Но когда женщина легонько ударила его ребром ладони по пояснице, Федор Иванович вскрикнул от неожиданности – так стало больно.
- Все ясно, - сказала женщина со «скорой», - почечная колика. Раньше такого не было?
- Нет. Спина побаливала, а чтобы так – такого не помню.
- Раз впервые, то поедемте в больницу. Там обследуют.
- А это отчего у меня, доктор? – спросил Федор Иванович.
- Камушки, наверное. Сейчас сделаем укол, и станет легче.
Она что-то сказала фельдшеру, и тот достал из железного ящика шприц и ампулу темного стекла.
- Где можно руки помыть? – спросил фельдшер
- Пойдемте, - сказала жена Федора Ивановича фельдшеру и пошла в ванную комнату, приглашая его за собой.
После укола стало легче, но до конца боль не прошла. Жена быстро собрала необходимые для больницы вещи в сумку. Отдельно положила бритвенные принадлежности, зубную пасту и щетку. Мыльницы сразу не нашлось, положила кусок земляничного мыла в упаковке.
- Пока будет в бумаге, - сказала жена, указав на мыло. – Завтра куплю мыльницу и приеду к тебе после работы. Она хотела поехать вместе с мужем в больницу, но Федор Иванович не разрешил. Как обратно будет добираться ночью? Да и лучше ему уже.
В приемном покое на Федора Ивановича завели историю болезни, взяли кровь и мочу на анализ. Сняли электрокардиограмму и сделали рентген. Потом отвели в отделение – урологическое.
За те несколько дней, что Шмагин находился в больнице, ему делали какие-то уколы, несколько раз возили на исследования. Его лечащий врач, фамилия которого была Щур, сказал, что крупных конкрементов, камней, то есть, в почках Федора Ивановича не обнаружено. Вероятно, был песок, который вышел во время приступа.
- Через пару деньков выпишу, - сказал Щур, – нужно повторить кое-какие анализы, и – выпишу.
В отделении занять себя было нечем. Телевизор в холле показывал плохо. Книжку, которую ему принесла жена вместе с купленной мыльницей, он прочитал. Жена хотела еще принести, но он отказался – читать их был не большой любитель. Зато газеты читал с интересом. Их можно было купить в киоске, сразу за воротами больницы. Газеты Федор Иванович читал с большим интересом. Интересовался политикой и любил поговорить о ней. На заводе был общественником, не пропускал собрания, особенно партийные, где часто выступал. На заводе его уважали и ценили. И было ему это приятно.
Как-то сидя в кресле в больничном холле, Федор Иванович читал газету «Правда». Было напечатано последнее постановление ЦК партии об очередном подъеме сельского хозяйства. Федору Ивановичу очень хотелось обсудить ее с кем-нибудь, но собеседника не находилось. Внимание Шмагина привлекла одна пожилая женщина, которая медленно шла от процедурного кабинета, вероятно, после укола или еще чего. Шла в свою палату. Она была худа, кожа ее была бледная с сероватым оттенком. Неестественно выглядел ее несколько увеличенный живот. Будь она молодой, Федор Иванович подумал, что она беременна. На вид ей было лет семьдесят, поэтому о беременности речи быть не могло. Значит, решил он, болезнь у нее такая, которая живот увеличивает.
Женщина шла медленно, часто останавливаясь и держась за стену. Напротив Шмагина у противоположной стены она остановилась и покачнулась. Сейчас упадет, подумал Федор Иванович и отложил газету, встал и быстро приблизился к женщине.
- Вам плохо? – Спросил он, и, обхватив ее за талию одной рукой, и взяв под локоть другой, повел к креслу рядом с тем, на котором сидел только что. Когда с его помощью женщина опустилась в кресло, она на несколько секунд закрыла глаза, отдыхая. Потом тихо сказала:
- Спасибо. Голова закружилась. Это от слабости, наверное. Слабая я какая-то стала.
И попробовала улыбнуться виновато. Немного погодя, она сделала попытку встать, но ту же села обратно. Федор Иванович поглядел на ее лицо: оно было бледное и какое-то серое.
- Я сейчас врача позову, - сказал Шмагин, - вы пока посидите тут.
Он встал, ища взглядом постовую медсестру.
- Не надо, - сказала женщина, - мне уже лучше. Сейчас немного еще посижу и пойду в свою палату, полежу.
Федор Иванович еще раз внимательно посмотрел на женщину, ее лицо показалось ему знакомым, но он был уверен, что раньше ее никогда не видел.
Какое-то время они сидели молча. Наконец, Шмагин, чтобы с чего-нибудь начать разговор, спросил:
- Вы давно здесь?
- Около двух недель. Наверное, скоро выпишут, - с грустью в голосе сказала женщина.
- Хорошо, - нарочито бодро сказал Шмагин, - значит, выздоровели.
- Мою болезнь не вылечишь, - также грустно, но при этом уж очень спокойно сказала женщина.
- А что у вас? – спросил Федор Иванович и осекся, поняв всю бестактность своего вопроса.
Женщина не ответила. Она как-то неопределенно кивнула в сторону ординаторской.
- Они разве скажут… Только я все понимаю. Когда-нибудь, а умирать нужно. Пойду к своим – к мужу и детишкам. Одна я на всем свете. Такая, видно, моя судьба.
И она замолчала и закрыла глаза. Шмагин больше спрашивать не стал, у него было хорошее настроение, его скоро выпишут и он вернется на завод. Слушать чью-то жизненную драму не хотелось. Наверное, что-то связанное с войной, будь она неладна. Больше четверти века прошло, а не забывается. Сколько судеб покалечила. То, что история этой женщины как-то связана с войной, Федор Иванович догадывался. Война коснулась и его семью. Отец погиб еще в Финскую кампанию. Они жили вдвоем с матерью в маленькой комнате большой коммунальной квартиры на Литейном проспекте . Мать из всех сил старалась поднять его, вывести в люди. Она целыми днями пропадала на своем заводе имени Карпова, где делали мыло. Работала по полторы-две смены. Зарабатывала им обоим на жизнь. За Федей должного пригляда не получалось. Улица была его учителем и воспитателем. Еще перед войной он связался с какой-то шпаной, и его чуть было не выгнали из школы за дурное поведение. Мать упросила директора школы не отчислять его, иначе, говорила, пропадет парнишка. Он бы и пропал. В первые дни войны Федя попался на мелкой краже. И опять повезло: несовершеннолетний, и отец геройски погиб на войне. Войну эту, правда, вспоминать не любили. Вроде, как и не было ее вовсе. Не известно, что было бы дальше, но выручила эвакуация – мать со своим заводом эвакуировалась в Среднюю Азию, и со старыми дружками Федя расстался. Как то на базаре Федя увидел старичка, торгующего дынями. Старик сидел около горки приятно пахнущих дынь и, казалось, дремал. Глаза его, и без того маленькие, были закрыты. Он шамкал губами и что-то бессвязно бормотал. Возможно, напевал. Федя тихонько подошел и быстро взял из кучи одну небольшую дыню. Собрался улизнуть, но почувствовал, что его цепко держат за рубаху. Он рванулся, пытаясь освободиться, но он недооценил старика – тот крепко держал его. Люди кругом начали на них коситься, готовые в любую минуту помочь старику. Убежать было не возможно.
- Ай, Ай, - сказал строго старик, - воровать нехоросо. Поймают, и рука – цик. - Он легонько ударил ребром левой ладони, словно она была топор, по предплечью левой.
- Простите, - выдавил Федя, - я … никогда дыню не пробовал. Он не вырывался, стоял смирно. Знал, что это шанс не угодить в милицию. Дед, видимо, добрый, поругается и отпустит.
- Нехаросо, - повторил дед и разжал пальцы. Это означало, что Федя свободен. Он кивнул деду благодарно и пошел прочь. Но тут услышал:
- Подазди.
Федя обернулся. Дед протягивал ему дыню, которую он собирался украсть.
- На, бери, - сказал старик, - и болсе не воруй. Ни-ка-гда не варуй.
И он улыбнулся, обнажив голые десны – зубов у старика не было.
Потом Федя не раз слышал от людей, попадешься на краже - могут руку отрубить. Так у них заведено.
Время шло, Федя рос, за ум взялся. Пошел работать к матери на завод.
После войны они вернулись в Ленинград. Многие их родственники и одноклассники Феди, кто остался в городе, умерли от голода. Кто остался в живых рассказывали такое, что лучше этого и не знать. Но нужно было жить дальше, поднимать город и подниматься самим. Грустить времени не оставалось.
Федю призвали в армию. Служил четыре года, на флоте. Потом женился, родились двое детей: мальчик и девочка. Шмагин работал на заводе, вступил в партию. Был общественником, его выбирали в судебные заседатели. Когда судили какого-нибудь малолетку за мелкое хулиганство или мелкую кражу, всегда жалел, вспоминая себя. Уговаривал судью назначить наказание помягче.
Ему с женой от завода – она работала на этом же заводе, только в другом цехе - дали квартиру. Подходила очередь на «жигули». Дети подрастали. И не хотелось Федору Ивановичу вспоминать свое голодное непутевое военное детство. Чего вспоминать-то: было и прошло.
Женщина сидела, прикрыв веки. Шмагин еще раз мельком взглянул на нее. Все-таки что-то было в ней знакомое, где-то раньше он ее видел. Но не мог вспомнить.
- Вам лучше? – Спросил он.
Да, – ответила женщина.
- К вам кто-нибудь приходит? – Снова спросил Шмагин.
- Племянница покойного мужа. Я ее к себе прописала. Будет у нее свое жилье, а то государству отойдет моя жилплощадь. И мне поможет, пока я жива еще. Да, вот племянница только и осталась. Свои-то детишки, Мишенька и Катя умерли в блокаду. Муж на войне погиб, в начале сорок третьего. Не повезло мне, - продолжала она. – Лучше бы за вещами глядела, может все и по-другому сложилось.
- При чем тут вещи? – не понял Шмагин
Женщина открыла глаза, глубоко вздохнула, как бы отряхивая с себя воспоминания прошлого. И уже твердым голосом стала рассказывать:
- Я работала на химическом заводе. Когда началась война, нам объявили, что часть завода будет эвакуирована, но кому-то придется остаться в Ленинграде. Завод производил, в том числе глицерин, во время войны пере шел на выпуск взрывчатых веществ, необходимых для бомб и снарядов. Мужа призвали в армию в первый месяц войны. Меня, как мать двоих детей, было решено отправить в эвакуацию. Куда-то за Урал. Там нужно было в кратчайшие сроки наладить производство пороха и динамита. Через пару недель получила от мужа первое письмо. Мол, все хорошо, после небольшого курса молодого бойца должны направить под Смоленск. Просил прислать фотокарточку, где мы с ним и с детьми. Перед мобилизацией мы все вместе сфотографировались. Хорошая карточка получилась. Мы сидим, а на коленях у нас дети: у меня Миша, у мужа – Катенька. Они погодки, Мише тогда было пять лет, Кате – четыре.
Женщина замолчала. Глаза ее смотрели куда-то вдаль, в ее далекое прошлое, туда, где она была молодая и счастливая. И взгляд ее стал добрым и печальным одновременно. Федор Иванович слушал эту простую и трогательную историю, и какая-то еще непонятная тревога появилась и стала нарастать в его душе. Он чувствовал, что он сам может иметь к этому какое-то отношение. Женщина продолжала:
- За пару дней до эвакуации у меня все было готово: вещи уложены, запасной ключ от комнаты я сдала в домоуправление – такой был порядок. Накануне решили прогуляться. День был солнечный, редкий для середины августа. Пошли по Литейному. Зашли в магазин, нужно было купить что-нибудь в дорогу . Мне так сказали: еды брать на пять дней. Дорога до Урала не близкая. Около магазина, как на грех, у Катеньки на ботинке шнурок развязался. Я стала завязывать, но не получалось одной рукой. Ну, я, значит, сумку поставила рядом, чтобы двумя руками завязать, а потом хватилась – нет сумки. И, вроде, парнишка какой-то рядом прошмыгнул. Он-то и своровал, паршивец. Я сначала растерялась, вроде была сумка, и – нету ее. Делать нечего, вернулись мы домой. Думаю, деньги не большие были – не беда. А потом, как обухом по голове: в сумке паспорт был. И фотография, которую мужу на фронт отправить хотела, в паспорт была вложена. Нам послезавтра уезжать, а паспорта нет. Я на завод, мол, так и так, паспорт украли. А без паспорта куда поедешь? Никуда не поедешь. Надо новый. А кто сейчас новый выдаст, неизвестно. Я в кадры. А там говорят: потерять паспорт в военное время – преступление. А если к врагу попадет? К диверсанту? И качали головами. Но бумаги, какие нужно, я собрала. В паспортном столе сказали, что документы примут через неделю, сейчас не до меня. Да две недели будут проверять. Паспорт будет готов через месяц, если ничего не случиться. Дали на время справку. На заводе сказали, что на мое место уже нашли человека, а я остаюсь в Ленинграде. Здесь тоже кому-то работать надо. Посочувствовали, правда, больше для вида. Дескать, сама виновата, смотри за вещами лучше. Новый паспорт я получила через три недели, но к этому времени немецкое кольцо вокруг города замкнулось. Город оказался в блокаде.
Зимой стало совсем худо, все подъели, что по карточкам полагалось, не хватало. Первым умер Миша в феврале сорок второго, потом весной Катенька. Когда умер Миша, я плакала, места себе не находила. Постаралась похоронить по-человечески. А когда не стало Катеньки, не слез, не сил уже не было. Завернула ее в простынку и вынесла к машине, которая ежедневно покойников собирала. Потом плохо помню, что было и как жила. Если бы не завод, умерла, наверное. Таких как я, кто доходил совсем от голода, в больницу, открытую при заводе клали. Там глюкозу вливали, подкармливали. Так и тянули. В сорок третьем, когда уже немного легче стало, опять горе – похоронка на мужа пришла. Вот так одна и осталась. Была семья, муж дом, дети, - и ничего нет. Теперь одно – помирать. Об одном сейчас жалею, что всего одна фотография фотокарточка деточек моих была. Надо было бы несколько сделать. Все, кажется, отдала бы, чтобы еще раз на семью свою поглядеть. После и умереть можно.
Она замолчала. Мыслями она была далеко от больницы. Молчал и Шмагин. Ничего не скажешь. Одно слово: жизнь.
Сестра на посту позвала:
- Коновалова, идите в палату, на капельницу.
Женщина тяжело поднялась и пошла в палату. Федор Иванович, было, хотел помочь ей дойти до палаты, но она взглядом показала, не надо, я сама.
- Мне уже лучше. Спасибо вам.
И скрылась в палате. Через минуту туда вошла медсестра со стойкой капельницы. Федор Иванович тоже собрался к себе в палату, но проходя мимо сестринского поста, задержался. Сестры не было. На столе лежала стопка историй болезни. Шмагин, повинуясь какому-то странному любопытству, которое за ним раньше не водилось, быстро разложил истории так, чтобы видеть, чьи они. На одной он прочел: Коновалова Лидия Николаевна. И диагноз: рак левой почки. Канцероматоз. Что такое рак, Шмагин знал, а мудреное слово «канцероматоз» встречал впервые. Впрочем, времени разбираться не было. Еще прочитал адрес: Литейный пятнадцать, сорок три. И сложил истории болезни, как было. После этого, мысль, что он раньше встречал эту женщину, прочно засела в его голове. И было в этом что-то непонятное и даже таинственное.
Завтра Федора Ивановича должны были выписать, Он попросил врача, чтобы больничный закрыли, не хотел высиживать длинную очередь в районной поликлинике из-за одного-двух дней, тем более, что ничего такого у него не обнаружили, и можно было спокойно жить дальше. В эту последнюю ночь в больнице Шмагину не спалось, все думал он о несчастной судьбе Лидии Николаевны. Вспоминал свое детство, как рос без отца, как в доме, подчас, не оказывалось самого необходимого, как мать с утра до вечера пропадала на заводе. Он понимал теперь, что для него старалась, чтобы вырос и встал на ноги. Он и встал, надо прямо сказать. Работал на заводе, его уважали. Дети были не последними учениками в школе. И жена ему под стать – хозяйка в доме, строгая и заботливая мать. И жена любящая. Все хорошо. Вот машину скоро купить должны, деньги на нее отложены. Жена хочет садовый участок взять в садоводческом товариществе от завода. Родители ее из деревни, и она знакома с сельским трудом не понаслышке. Раз хочет – возьмем шесть соток. Будем по выходным на своей машине на свою дачу ездить.
Так лежал и думал на больничной койке Федор Иванович Шмагин, передовик производства, ударник коммунистического труда, отец семейства. И должно было ему от этих мыслей быть хорошо. Но не было. Перед глазами все время стояла Коновалова, ощущалось ее незримое и постоянное присутствие. Господи! Да, что же это такое? Почему так тревожно на душе?
Он снова возвращался мыслями в свое детство. Что греха таить, парень был шаловливый – хотелось всего и сразу. И дружки были такие же. Однажды предложили выпить, он согласился. От нескольких глотков водки почувствовал благодать в теле и приятный шум в голове. Захотелось еще, захотелось легких денег. Дружки обещали в скором времени взять на дело. Что за дело, он не знал, но догадался, что не чисто. Но решил попробовать, как это – взять чужое. К счастью, случай так и не представился, то ли «дело» сорвалось, то ли дружки раздумали брать его. Но однажды, это было в августе сорок первого, у одной зазевавшейся мамочки, он стырил сумку. Навар был невелик – рупь с копейками, паспорт и еще чего-то. Стоп! Федор Иванович чуть не вскрикнул от неожиданности. Не у Коноваловой, что находится в одном с ним отделении, он украл тогда сумочку. Помнится, у той женщины тоже были дети, и она остановилась, завязать шнурки ребенку. Где это было? Господи, на Литейном! Не может быть! Совпадение.
Федор Николаевич сел в кровати. Сон, как рукой сняло. Он стал мучительно вспоминать события тридцатилетней давности. Да, была сумка, был паспорт. Кажется, в него была вложена фотография. Впрочем, он не был уверен. Как глупо все! Надо же такое придумать. Ну, было, было. Молодой был, глупый. Жили вдвоем с матерью. Жили бедно, хотелось лучше.
Денег в той сумке было немного, рубль с мелочью, не обедняли, небось. Так он тогда подумал. А был ли паспорт? Был, с неохотою вспомнил Шмагин. И фотография была, только он не стал ее рассматривать. Не до того было. На тот рубль он купил мороженного и сходил в кино. Там, в буфете выпил еще лимонада. Вот и все деньги. Паспорт хотел бросить в почтовый ящик, но в последнюю минуту побоялся, что кто-то увидит. Сумку спрятал на чердаке соседнего дома. Засунул куда-то в угол под обрешетку кровли. Сейчас не вспомнить, куда именно.
И не было Федору Ивановича сна, ворочался на больничной койке. Под утро уснул. Сон был похож на забытье, и утром Шмагин чувствовал себя не выспавшимся и разбитым.
Федора Ивановича выписали из больницы, и он вернулся к привычному образу жизни. Коновалова стала понемногу забываться. Пришла открытка на «жигули». Шмагин отнес заявление в завком на садовый участок. Председатель завкома твердо пообещал выделить. А как иначе? Передовик, ударник, наставник и все такое прочее. Непременно должен получить свои законные шесть соток.
А потом снова перед глазами начала вставать Коновалова, ее бледное, чуть опухшее лицо, неживой взгляд. И Федор Иванович окончательно лишился сна. Долго лежал без сна, ворочался. Не отвечал на стыдливые намеки жены по ночам. Она забеспокоилась и даже подумала, не седина ли ему в бороду. Так промучился Шмагин месяца полтора, спал с лица. Все ждал, все думал, пройдет и забудется. И с чего он решил, будто сумку у Коноваловой украл именно он? Но в глубине души чувствовал - у нее. И из-за него она не уехала в эвакуацию, из-за него ее дети в блокаду умерли. Господи, как тяжело сознавать это! Неспроста он ее встретил. Ох, неспроста! И наваливалась тяжесть, и начинало ныть где-то внутри. Ныла его душа, как ноет больной зуб.
Эта мысль терзала его душу и грызла его сердце. Оставалось одно – найти эту сумку, если она еще цела, и убедиться в том, что она принадлежала или нет Лидии Николаевне. Только, разве сыщешь ее. Тридцать лет без малого прошло. Сначала мысль показалась ему глупой, и он отверг ее. Потом, поразмыслив, решил все же попробовать найти эту злополучную сумку. А вдруг ему повезет? Найдет паспорт, а он не Коноваловой. И фотографии там никакой не будет. И успокоится сердце, и легче станет на душе.
И вот, в один из дней, после смены, вместо того, чтобы идти домой, Шмагин отправился на Литейный. Этот район мало изменился. В войну повезло: почти все здания сохранились. Он вспомнил номер дома, где жила Коновалова, благо адрес как-то сразу отпечатался в его памяти, и стал бродить вокруг в поисках нужного дома. Пару раз ему показалась, вот он, нужный ему дом, но когда заходил в подъезд, брало сомнение, вроде в том было по-другому. Номер подъезда, он, разумеется, не помнил, но это было не нужно. Главное, подняться на последний этаж, где должен быть люк, ведущий на чердак. А дальше, как повезет. И вот, наконец, он, как ему показалось, нашел нужный дом. Была – не была, подумал Федор Иванович и надел рабочий халат синего цвета, предусмотрительно захваченный с завода, чтобы, если, что, вопросов было меньше. Заранее придумал, что назовется работником ЖЭКа. А то примут за домушника и милицию вызовут. Что искал сумку, которую украл и спрятал больше четверти века назад, разумеется, не поверят. Доказывай потом. Он поднялся на последний этаж. На лестничной площадке он увидел железную лестницу, ведущую наверх, к люку чердака. Люк был заперт на висячий замок. Федор Иванович поднялся по лестнице и осмотрел замок. Он был старый, местами ржавый. Такой не сразу отомкнешь, даже ключом. Он висел на ушках, которые были привинчены снаружи. Нужна отвертка, чтобы отвернуть шурупы с одной стороны. Но отвертки с собой не было.
Завтра приду, посмотрю , что там на чердаке и больше не буду заниматься этой ерундой, подумал Шмагин. Да и этот ли дом? Но что-то подсказывало: дом тот самый.
Когда Федор Иванович спускался по лестнице, одна из дверей, что выходили на лестничную площадку, открылась, и из квартиры вышла маленькая сухонькая старушка. Общественница, мысленно окрестил ее Шмагин. Хорошо, что рабочий халат захватил, он похвалил себя за предусмотрительность. И не нужно ничего объяснять, сразу видно, он работник ЖЭКа. Федор Иванович неторопливо спустился по лестнице. Молчал, ожидая, что старушка заговорит первая. Бабуля внимательно посмотрела на Шмагина и строго спросила:
- Зачем на чердак лазил? А?
- Нужно было кровлю осмотреть, какое ее состояние, - с деланным безразличием ответил Шмагин.
- Давно нужно это сделать, - назидательно и миролюбиво сказала старушка.- У меня весной угол на потолке в комнате темнеть начал. Должно, протекает.
- Проверим, - пообещал Федор Иванович и стал спускаться по лестнице вниз.
Бабуля, довольная, скрылась за дверью своей квартиры.
На следующий день Шмагин, захватив с собой отвертку и фонарик, снова пошел по прежнему адресу. Он быстро отвернул два шурупа. Закрытый замок остался висеть на втором ушке. Шмагин поднял дверцу люка и влез на чердак. Там было темно, только несколько световых дорожек от маленьких , никогда не мытых окон, освещали небольшие сектора на поверхности. На полу толстым слоем лежала пыль и мусор. Вероятно, сюда никто не заглядывал не один десяток лет. Федор Иванович опустил люк, и стало совсем темно. Он осторожно, стараясь не споткнуться, подошел к одному из окошек. Сквозь грязное стекло он увидел улицу, на которой угадывались немногочисленные прохожие. Шмагин усилием попытался воссоздать в памяти события тридцатилетней давности, тогда он тоже, помнится, смотрел через похожее окно на улицу. Улица, вроде, была та, и не та. И вновь, что-то промелькнуло в голове: то это место. Глаза понемногу привыкли к полумраку. Федор Иванович сделал несколько шагов и, чуть было, не споткнулся о какой-то предмет. Послышался звук, как будто что-то упало и покатилось. Это была пустая бутылка. Шмагин поднял ее. Она была покрыта толстым слоем пыли. Федор Иванович провел рукой по ее поверхности, очищая. Бутылка была старая, на литр или даже больше и была шершавая на ощупь. Шмагин поднес ее к свету, чтобы лучше разглядеть. Он увидел рельефное изображение двуглавого орла и надпись: «П. Смирнофф». Имя ничего не говорило, и он отставил бутылку. На полу валялись еще много всякой всячины, стопки старых газет, но Федор Иванович не стал больше ничего рассматривать. Нужно было торопиться. И побыстрее закончить это глупое дело. Вспомнив, что у него есть фонарик, он достал его из кармана. Шмагин осветил циферблат часов на руке. На чердаке он пробыл не более десяти минут. Еще часик у меня есть, подумал он, можно поискать. Потом – баста, пойду домой и обо всем этом забуду. Не Коноваловой эта сумка. И не при чем он тут. Мало ли воришек было в Ленинграде в ту пору. И стало на душе легче. Он обошел чердак, порылся в разных углах, в кучах разного мусора. В горле саднило от пыли, глаза чесались. Он заметил какие-то сундуки или ящики, закрывавшие небольшое пространство до самой крыши. Сначала решил не трогать, но потом передумал. Сейчас доберусь до этого последнего угла, посмотрю и пойду домой, удовлетворенно подумал он. Он вытащил и отнес на свободное место, чтобы не мешали несколько ящиков с бумагами, полуистлевшие и недоеденные мышами книги, треснутую столешницу и конское седло, неизвестно как сюда попавшее. Когда освободилось достаточно места, он встал на колени и быстро, чтобы быстрее закончить свои поиски, принялся шарить под стропилой. И тут он нащупал сверток. Это была женская сумочка . Кожа потрескалась, подкладка была в виде лоскутков, вылезавших наружу через многочисленные прорехи. Замочек заржавел и не открывался. Впрочем, нужды в нем не было. Сердце Федора Ивановича быстро забилось. Он подошел к окну и сел на ящик, который перетащил сюда, освобождая место для поисков. Да, это была женская сумочка. Шмагин запустил руку в одну из дыр и начал шарить внутри. Нащупал твердую книжечку. Федор Иванович вытащил ее и развернул. На первой странице прочитал: Коновалова Лидия Николаевна. Федор Иванович перекинул страничку и увидел фотографию, размером с паспорт. Она была вложена внутрь. На фотографии были мужчина и женщина. Они сидели рядом друг с другом, и на коленях у каждого был ребенок. Женщина держала мальчика, мужчина – девочку. Дети были четырех-пяти лет, погодки. Взгляд мужчины и женщины был серьезным и спокойным. Они несколько напряженно смотрели вперед, повинуясь просьбе фотографа, не шевелиться. Дети, наоборот смотрели с интересом, ожидая чуда, птички, которая должна вылететь из объектива фотокамеры. Мужчина и женщина были молоды. На вид им было лет по двадцать пять. В женщине Федор Иванович без труда узнал Коновалову. На фотографии была молодая женщина, с короткой стрижкой. На ней была кофточка в широкую вертикальную полоску, по моде того времени. Федор Иванович почувствовал нарастающую тяжесть во всем теле и ощутил ком в горле. Он просидел несколько минут, не зная, что теперь делать с найденными документами. В голову пришла шальная мысль - вернуть их Лидии Николаевне. Но как это сделать? Просто прийти к ней – ее адрес прочно отпечатался в его памяти – и отдать, было невозможно. Сказать, что это он, мальчишкой, украл ее сумочку с паспортом. И из-за него она не уехала из Ленинграда, и из-за него умерли ее дети… Шмагин ясно понял, что на это у него не хватит смелости и сил. Федор Иванович продолжал сидеть, соображая. Он сунул паспорт в карман, так и не решив, что будет с ним делать, положил сумку на место и выбрался с чердака, завернул шурупы на люке, как было. В подъезде, прежде чем выйти на улицу, снял рабочий халат и убрал в сумку. Потом внимательно осмотрел свою одежду, не испачкана ли, и вышел из подъезда.
Придя домой, засунул паспорт между книг на полке в прихожей, стоящих одна на другой, подобие книжного шкафа. Спрятал на самой верхней, куда дотягивался только он сам. Решил, что после подумает, как лучше вернуть его Коноваловой. И на время успокоился.
Потом накатили разные дела: горел план на работе, и нужно было работать сверхурочно; потом нужно было отправлять детей в пионерский лагерь от работы. Потом они с женой, пользуясь тем, что детей не будет месяц, решили сделать в квартире небольшой ремонт, побелить потолки и поклеить новые обои, которые жена купила еще в прошлом году. После ремонта купили кое-что из мебели. Через полтора месяца, когда дети уже вернулись из пионерлагеря, всей семьей на две недели поехали на юг. В августе нужно было собирать детей к школе. За лето они выросли, и требовалось купить что-то из одежды. Жена несколько дней ездила с ними по магазинам. И, казалось, за всеми этими делами позабылась история с паспортом, и сама Коновалова должна была бы позабыться тоже. Но не забывалась. Нет-нет, да и наваливалась тоска, и щемило сердце.
Наконец, Федор Иванович решил, что вернуть надо. Но не самой Лидии Николаевне, а, скажем, подбросить в почтовый ящик. От этой мысли волнение в душе немного улеглось.
В один из дней после работы Шмагин взял паспорт Коноваловой и поехал к ней домой. У нужного подъезда заметил суету, какая бывает при переезде. На улице перед подъездом стояла мебель, частично поломанная – с ней, видно, не церемонились, лишь бы быстрей вынести. Освобождалось жилье. Тут же стояла молодая женщина и говорила что-то мужику в спецовке. Тот согласно кивал. В женщине Шмагин узнал племянницу Коноваловой, которую один раз видел в больнице. Федор Иванович, чтобы проверить свою догадку вошел в подъезд и поднялся на третий этаж. Дверь сорок третьей квартиры была открыта. Из квартиры доносились голоса. Чтобы не привлекать внимания, Шмагин поднялся на четвертый этаж и стал наблюдать за происходящим сверху. Через минуту из сорок третьей квартиры двое рабочих стали выносить какие-то доски. Это были части большого комода, который разломали, чтобы удобнее было выносить. Все было ясно: Коноваловой больше нет на этом свете, в ее комнату вселяется племянница. И возвращать паспорт с фотографией уже некому. Федор Иванович спустился вниз и поехал домой. По дороге, на половине пути, он внезапно передумал и направился к дому, где нашел сумку Лидии Николаевны. Не думая, повинуясь внезапному чувству, он поднялся на последний этаж и полез на чердак. Отвертки не было, шурупы пришлось выворачивать копеечной монетой, кстати, оказавшейся в кармане. На чердаке он вытащил сумку и аккуратно вложил в нее паспорт с фотографией, Потом бережно, будто это было живое существо, положил на прежнее место и прикрыл старыми газетами, лежавшими рядом. Будто похоронил, пронеслось в голове. Он немного посидел на каком-то сундуке или коробе. Потом спустился с чердака и вышел на улицу. Пошел прямо, не выбирая маршрута. На душе было скверно. Очевидно, его отсутствующий взгляд и брюки в пыли привлекли внимание милицейского патруля. Когда со Шмагиным поравнялся милицейский уазик, из него вышел милиционер. Федор Иванович не сразу понял, что случилось. Милиционер, больше для вида, быстро поднял руку к фуражке.
- Гражданин?
И приблизил свое лицо к лицу Шмагина, ожидая уловить запах алкоголя. Но запаха не ощутил. Федор Иванович спокойно спросил:
- В чем дело?
Милиционер, поняв, что Шмагин трезв, потерял к нему всякий интерес. Сказал только:
- У вас левая брючина в пыли, товарищ.
- Это… это я прислонился, - начал объяснять Федор Иванович. Но милиционер, не дослушав, еще раз козырнул и сел в уазик.
Пьяных собирают, догадался Шмагин. А я трезвый, не повезло ребятам. Это развеяло его мрачное настроение, но ненадолго. Побродив с полчаса, Федор Иванович направился домой. По дороге купил бутылку «пшеничной».
Дома никого не было. К лучшему, подумал Федор Иванович. Сняв ботинки, и не вымыв рук, он прошел на кухню. Открыл бутылку и налил полстакана. Выпил, не закусывая. Он сидел на кухне, положив руки на стол, пристально глядя в стену. Мыслей не было. Ноги стали наливаться тяжестью, в голове зашумело, но облегчения не наступало. И, ощущая страшную тяжесть в душе, которую он теперь понесет через всю свою оставшуюся жизнь, он опустил голову вниз, закрыл лицо руками и заплакал.
На Вернисаже в Измайлово было, как всегда, многолюдно. Была хорошая солнечная погода, какая часто бывает в начале лета. Было утро, и жара еще не наступила. Около одного из столиков остановилась пара, мужчина и женщина. По виду, иностранцы. Их всегда можно отличить от соотечественников. По яркой одежде и громкому разговору.
На столе была разложена всякая всячина: старые открытки и фотографии, ложки, фарфоровые статуэтки, парфюмерные флаконы. Среди этого товара, больше похожего на хлам была небольшая шкатулка, сделанная под палех. На крышке был изображен солдат, едущий на тройке вороных. Солдат был неестественно тонок в поясе, а гривы у коней неестественно длинные. Парень, стоящий за столиком, заметив интерес женщины к своему товару, с готовностью сказал:
- Палех.
Название ничего не говорило женщине. Она указала на шкатулку:
- How much? / англ. сколько?/
- Twenty dollars / англ. двадцать долларов/, - с готовность ответил парень.
Женщина повернулась к мужчине. Тот только поморщился.
- Expensive. Go. / англ. Дорого. Пойдем./
Парень с готовностью сбавил цену:
- Fifteen / англ. пятнадцать/.
Женщина опять посмотрела на мужчину. Тот демонстративно отвернулся , показывая всем своим видом, что это барахло не стоит таких денег.
Very seldom and old box / англ. очень редкая и старая шкатулка/, - сказал парень, не моргнув глазом, потому что это был явный новодел. Он сразу понял, что женщина ничего не понимает. И ее спутник тоже. Женщина с тоской посмотрела на шкатулку и уже собиралась идти дальше, но ее взгляд упал на стопку старых фотографий. Она обратила внимание на одну, что лежала сверху. На небольшой фотокарточке размером шесть на девять была семья: муж с женой и их дети. Дети сидели на коленях родителей. Взгляд взрослых был напряженный, какой бывает у людей, не привыкших позировать, детей – больше любопытный, как будто ожидали чего-то необыкновенного. Сейчас они старше меня, подумала женщина, вероятно, у них уже самих внуки. Женщина была молода, ей исполнилось тридцать пять. Ее спутнику было за сорок, и они собирались пожениться. Эта поездка в Россию была вроде свадебного путешествия.
Парень, заметив интерес женщины к фотографии, тут же сказал:
- If you buy box, I present the picture / англ. - если вы купите шкатулку, то я подарю эту фотографию/.
Женщина посмотрела на своего спутника. Тот еле заметно и неохотно кивнул. Женщина взяла шкатулку и положила в нее фотографию. Потом она полезла в сумочку и достала кошелек.
Дело житейское
Петр Иванович Голубцов возвращался из командировки. Отправили его и еще несколько человек с завода в небольшой приволжский городок монтировать оборудование, которое изготавливало их предприятие. По условиям контракта они должны были собрать, наладить и запустить линию по производству газированных напитков. В стране полным ходом шла антиалкогольная компания, выпуск вина и, особенно, водки, планомерно сокращался. Заменить их, по мнению руководства страны, должны были безалкогольные напитки, производство которых старательно наращивалось. С чисто национальным напитком – квасом - все, вроде, сразу получилось. За короткий срок его выпуск увеличился почти вдвое, и бутылки с этим напитком быстро заполнили пустеющие прилавки винных магазинов. Квас, конечно, покупали, но не в таком количестве, как предполагалось. И дохода в казну от продажи не были такими, как от водки. Особенно, спрос падал в холодное время года. Увеличился импорт заморского чуда – пепси-колы, и она перестала быть напитком избранных. Но основная масса населения не спешила сделать его основным напитком праздничных застолий. Народ упрямо тяготел к спиртному. К винным магазинам очереди начинали выстраиваться с двенадцати часов. К двум - началу продаж - набиралось людей столько, сколько не было у Мавзолея. Покупатель, отстояв в такой очереди пару часов, покупал, естественно, сколько можно было купить. А можно было две бутылки в одни руки. Поэтому, ко времени, когда подходила очередь, к покупателю присоединялись члены его семьи, включая грудных младенцев, которых специально приносили для этого. На них спиртное тоже полагалось. После этого, само собой, принеся домой с полдюжины бутылок алкоголя, его начинали употреблять. Не смотреть же на него, в самом деле! Через какое-то время все повторялось. Как следствие – пить стали больше. Вроде, власть хотела уменьшить потребление спиртного населением, но на деле выходило с точностью до наоборот. Вот такая получалась диалектика единства и борьбы противоположностей. Спешно закупаемые за границей пепси- и кока-колы вносили некоторое разнообразие. Но ситуацию не спасали. Пиво же по-прежнему находилось в большом дефиците. На самом верху никак не могли решить, к какому виду продукции его относить: к алкогольной или безалкогольной. Ясности в этом вопросе не было, и увеличивать выпуск пива пока не спешили. В это судьбоносное для страны и ее народа время сверху поступила команда - в каждом областном центре наладить хоть какой-нибудь выпуск какой-нибудь безалкогольной продукции. С соками было сложно – не хватало сырья, поэтому многие руководители среднего звена решили, что газировка, это самое то. Не будут пить взрослые, будут пить дети.
Заводы, производившее оборудование для розлива такой продукции, завалили заказами, и они перешли на авральный режим работы. Работали в две смены. Рабочие были довольны, зарплата увеличилась, больше стало командировок - монтировать и запускать подобные линии.
Вот из такой командировки возвращался Петр Иванович. Дома он не был два месяца с небольшим. Уезжал, в январе, а сейчас весна уже окончательно вступала в свои права. Голубцов лежал на верней полке купе и смотрел на однообразный сельский пейзаж за окном. Под ровный стук колес хотелось не о чем не думать, просто лежать и смотреть на проплывающие поля, перелески, маленькие сельские домики, в которых по причине наступающих сумерек, в окошках горел свет. И настроение было мечтательно-умиротворенным. Голубцов вез пару тяжелых сумок с разнообразной копченой и вяленой рыбкой, купленной на накануне на местном рынке из- под полы. Петру Ивановичу полагался небольшой отпуск после командировки. Можно было поехать в заводской санаторий на недельку, не больше. Больше – с тоски умрешь. Можно и дома, просто полежать перед телевизором. Или почитать. Читать Голубцов любил, в доме было много книг.
Петр Иванович устроился поудобнее, отвернулся от окна и попытался уснуть, но сон не шел. Поворочившись, он снова уставился в окно. В который раз мысленно представил, как приедет, вечером примет ванну. Потом они с женой лягут спать… Этого самого у них не было почти три месяца и сейчас Голубцов ощущал властное и томительное желание. От предчувствия этого голова кружилась, и по телу разливалось приятное томление. И Надежда, его жена тоже, наверное, соскучилась.
Голубцов задремал. Проснулся, когда поезд уже подходил к вокзалу, и пассажиры стали готовиться к выходу. Складывали постельное белье и относили его проводнице и получали свои билеты обратно. Укладывали вещи. Чемоданы ставили ближе к выходу, чтобы не мешкая, покинуть вагон. Наконец поезд начал совсем незаметно тормозить и остановился. Голубцов вышел из вагона и пошел в сторону вокзала, где была станция метро.
День был воскресный, поэтому жена и дочка были дома. Встречали его шумно и радостно. Жене и дочери он привез по красивому платку, которыми славился городок, откуда он приехал. Потом они обедали на маленькой кухне. Петр Иванович предложил жене выпить по «маленькой со свиданьицем», но жена отказалась. Таньке, по малолетству, не полагалось, и Голубцов выпил один. Танька ушла гулять, и Голубцов намекнул жене «отдохнуть» и обнял ее. Надежда мягко отвела его руку.
- Вечером, - без особого желания ответила она.- Что-то не хочется.
Вот тебе, раз, подумал Петр Иванович, такого раньше он за женой не замечал. Раньше Надюха, как он ее называл, всегда была охочая до этого дела. А тут, вечером. Ну ладно – вечером, так вечером. И Голубцов лег на диван почитать одну из книжек, которые он привез. В больших городах с книжками было плохо, они быстро раскупались. В маленьких городках еще что-то можно было купить. Из своих командировок Петр Иванович всегда привозил несколько книжек. В основном, это были или детективы, или фантастика. Или для четырнадцатилетней дочери – по школьной программе.
Около полуночи, Голубцова нехотя уступила желанию мужа. После этого отвернулась к стенке, пожелав мужу спокойной ночи.
- Что с тобой? – спросил Петр Иванович. – Что случилось?
- Не здоровится мне что-то .
Голубцов не стал больше спрашивать. Надя, действительно, выглядела уставшей и какой-то замученной. Была она бледна, вокруг глаз обозначились синеватые круги, немного спала с лица и похудела. Толстой же и раньше никогда не была. Ночью она несколько раз вставала и шла в туалет, и Голубцову показалось, что ее тошнит.
Утром все было, как обычно: Надежда встала раньше всех приготовить завтрак. Танька пошла в школу, Надя – на работу. И снова Голубцов удивился, жена поехала на работу, не позавтракав.
- Не хочется. На работе перекушу, - сказала она.
Голубцов остался дома один.
Он походил по квартире, не зная, чем себя занять. Дела не находилось. Петр Иванович вышел на балкон покурить. Был март, самое начало весны. Оглушительно каркали вороны. На ветках деревьев набухали почки. Скоро все кругом начнет зеленеть, подумал Голубцов. Эх, весна! И, вроде, не молод уже, а волнует!
Голубцов вернулся в комнату, включил телевизор и стал ожидать последних новостей.
Около шести пришла с работы жена. И снова Петру Ивановичу показалось, что она не здорова. Голубцов встревожился, подошел к Надежде и хотел спросить, в чем причина недомогания и не нужно ли чего. Может, врача из поликлиники вызвать? Но она его опередила, прошла в комнату и села на диван. Потом сказала:
- Петь, я беременна.
Сказала буднично, как о чем, не очень желательном.
Голубцов ожидал чего угодно, но не этого, потому опешил. Уставился на жену, соображая, пытаясь найти нужные слова. Но нужные слова не находились. Все дело в том, что Голубцов испытал сразу несколько чувств: смятение, удивление и радость. Последнее чувство было самым сильным. Голубцовы прожили вместе семнадцать лет. Первые три года детей не было. Петр Иванович молчал, но в душе винил жену. Когда поженились, Надежда была не девица. И он, надо сказать, был тоже далеко не девственник, только это было не так заметно. Спустя три года родилась Танька, и все, вроде, пошло, как у всех. Петр Иванович хотел сына, и супруги решили завести еще потом одного ребенка. Но – не получалось. Потом смирились. Петр Иванович продолжал, в тайне, винить жену, и иногда это прорывалось в обидных намеках на ее прошлое. В такие минуты жена отвечала ему коротко и убедительно, иногда используя ненормативные обороты речи, в долгие перебранки не вступала, предпочитая перемолчать неприятный разговор. Знакомые и сослуживцы, наблюдая их жизнь со стороны, ставили их семью в пример.
Голубцову было сорок один, Надежда была его моложе на семь лет.
- И когда рожать? - Справившись с собой, спросил Петр Иванович.
- Не скоро, - ответила Надежда, - только-только. Врач сказала восемь недель.
- Когда ты у врача была?- Спросил Петр Иванович.
- За неделю до твоего приезда была в женской консультации и встала на учет.
Голубцов сел рядом с женой, обнял правой рукой за плечи, левой рукой провел по ее волосам, отбрасывая их назад.
- Здорово,- сказал он, - значит, дождались. Хорошо, если родится сын.
- А если дочь? - С небольшой тревогой в голосе спросила Надежда.
- Ладно, пусть дочь будет, - миролюбиво сказал Голубцов. Таньке сестренка.
- Не будем загадывать.
- Не будем.
Петр Иванович нервно прошелся по комнате.
- Так, с этого дня по магазинам будем ходить вместе, и ты одна сумки больше не носи. Еще лучше - мне говори, что нужно, а я стану покупать.
И он погладил жену по животу.
Положенный ему после командировки отпуск, Голубцов решил не брать, справедливо полагая, что он может понадобиться позже, когда жене придет время рожать. И Петр Иванович через день вышел на работу.
Всю следующую неделю он пребывал в восторженном состоянии духа. Товарищи по цеху это отметили, что Голубцов переживает определенный душевный подъем. Что в семье Петра Ивановича ожидается прибавление, никто не догадывался.
Петр Иванович пытался определить примерное время родов, мысленно возвращался к тому времени, когда могло произойти зачатие. Пытался узнать у жены, но она отвечала неохотно и давала туманные ответы. Потом, видя его настойчивость, стала раздражаться, мол, чего прикидывать, да рассчитывать. Это дело врачей, пусть они и считают. Им за это деньги платят.
Петр Иванович примерно помнил, когда последний раз у них с женой было это самое. Получалось, три месяца, никак не раньше. В неделях это двенадцать-тринадцать. А жена говорила, семь-восемь. Не стыковочка получалась. И сомнение стало разъедать душу: а он ли отец будущего ребеночка? И точили, словно ржавчина металл.
Однажды вечером после ужина Голубцов спросил:
- Надя, а ты когда в последний раз в женскую консультацию ходила?
Надежда удивленно посмотрела на мужа.
- Зачем?
- Ну, провериться, сдать анализы, - Голубцов подыскивал подходящие слова.
- Рано. – Отрезала жена. - Через пару недель.
- А..,- Голубцов сделал вид, что удовлетворен ответом жены. – А какой у тебя срок? – Как бы, между прочим, спросил он. И напрягся, ожидая ответ.
Надя молчала. При последних словах мужа она резко включила кран и сделала вид, что не услышала вопроса.
Больше Голубцов допытываться не стал, твердо решив сходить в женскую консультацию и все выяснить на месте. Что-то вроде разведки боем.
Он узнал адрес женской консультации и заранее решил, что попросит для жены направление на анализ крови. Дескать, ей нездоровится, решили провериться, или что-то в этом роде. Главное – узнать срок беременности.
В один из ближайших дней, отпросившись на работе уйти на час раньше, сказал, что по семейным делам, не уточняя, Голубцов поехал в женскую консультацию.
Женская консультация располагалась на первом этаже жилого дома. Петр Иванович вошел и немного стушевался: в коридоре сидело несколько женщин, также несколько женщин стояли в очереди в регистратуру за талонами на прием. Мужчин же не было совсем, и от этого Голубцову стало немножко не по себе. Петр Иванович, поборов смущение, занял очередь в регистратуру. Когда она подошла, он наклонился к окошку. Молодая медсестра хитро посмотрела на него и спросила:
- Вы куда?
И едва заметно улыбнулась.
Голубцов назвал адрес и фамилию жены. Потом сказал, что хочет взять направление на анализы. Медсестра понимающе кивнула. Женщины в очереди уважительно закивали головами. Вот, дескать, какой заботливый муж, не хочет, чтобы лишний раз беременная жена в очереди сидела. Медсестра быстро написала на бумажке и назвала кабинет. Петр Иванович взял талончик и хотел идти, но медсестра протянула ему карточку жены.
- Возьмите. Без медкарты вас не примут.
Голубцов взял карту и талон, но к нужному кабинету пошел не сразу. Нашел небольшой закуток, где никого не было, сел на стул и стал листать медицинскую карту. Начал с записи первого обращения жены по поводу второй беременности. Выходило, что Надежда была на приеме три недели назад. С трудом разбирая непонятные слова, написанные беглым почерком, Голубцов прочитал, что срок тогда был восемь недель. Голубцов еще раз напряг свою память. Выходило, что зачатие произошло тогда, когда у них с женой ничего такого не было. А может, все-таки было? Петр Иванович стал мучительно вспоминать. У них с женой было за месяц до его командировки. Получалось три месяца с хвостиком. А тут – и двух нет! Целых две недели с лишним. Много это или мало? Может врач ошибся?
Голубцов закрыл карту и пошел к нужному кабинету. Там ожидали своей очереди пять женщин. Голубцов попросил пропустить его без очереди.
- Мне только направление взять на анализ,- сказал он.
Попробовал пошутить, что смотреть его не будут. Но шутки не получилось. Одна из женщин с бледным одутловатым лицом и большим животом зло сказала, что все тут за направлениями, что вот ей плохо, а она все равно идет по очереди. Остальные женщины согласно молчали.
Когда Голубцов вошел в кабинет, женщина врач что-то быстро писала. Не поднимая головы и не глядя на Петра Ивановича, сказала:
- Раздевайтесь, одевайте носки и ложитесь в кресло.
Петр Иванович смутился и остался стоять у двери, не зная, что ответить. Женщина перестала писать и посмотрела на Голубцова. Визит мужчины ее не удивил.
- Что у вас? – Спросила она. – Обменная карта?
- Можно направление на анализ? – Сказал Петр Иванович уже заранее заготовленную фразу.
- Какой анализ?
- Крови. Общий.
Женщина протянула руку. Петр Иванович сообразил, что нужно отдать медицинскую карту, которую он держал в руках.
- Голубцова, - вслух прочитала врач и стала что-то писать в карте.
- Жена? – спросила доктор.
Голубцов кивнул.
- Она была у меня три недели назад, я ей давала тогда направление.
Петр Иванович гнул свою линию – ему обязательно нужно было выяснить срок беременности жены.
- Три недели прошло, мало ли что, - ответил Петр Иванович, - может, следует повторить? Мало ли что.
Врач поняла это по-своему.
- Не волнуйтесь, мужчина. У вашей супруги все нормально. Беременность вторая, да и срок небольшой. Через месяц повторим все анализы, как положено. И, думая, что успокоила мужа, кивнула, как бы прощаясь.
При этом подумала: бывают же такие заботливые мужья. Повезло этой Голубцовой.
Простите, - не унимался Голубцов, - двенадцать недель, это небольшой срок? Плюс еще две недели.
Женщина удивленно посмотрела на Петра Ивановича. Надо же, какой настырный, с уважением подумала она.
- Это я написала срок восемь недель, чтобы вашу жену сразу на учет поставить. Чтобы ей еще раз через пол месяца не приходить, - сказала врач, - срок был - недель пять-шесть, от силы, семь. А может, и того меньше. И она улыбнулась Голубцову.
И того меньше, резануло Петра Ивановича. И того меньше! Ах, ты, мать твою! Голубцов непечатно выругался. Про себя, разумеется.
Он вышел из кабинета в сильном волнении. И было с чего – ребенок-то , получалось, не его вовсе.
Сначала Петр Иванович решил поговорить с Надеждой сразу, как она придет с работы. Но, поразмыслив, решил все обдумать хорошенько и успокоится. А, подумав, разговор решил отложить. Чем считать, да рассчитывать и подсчитывать, что когда у него с женой было, не лучше ли специальный анализ сделать. Петр Иванович слышал, что делают такие анализы, чтобы установить отцовство. Вот тогда поговорит с женой. И будет ему, что сказать, и послушать, что она ему ответит. Оставалось выяснить, где такой анализ делают. Для начала Голубцов решил сходить в свою районную поликлинику. Решил начать с визита к урологу, хотя, тот, навряд ли, даст нужное направление. Но, может, скажет, куда нужно обратиться.
Уролог, пожилой врач, сначала не понял, чего от него хочет Голубцов После того, как Петр Иванович дважды путано объяснил, что ему нужно, уролог развел руками и сказал:
- Это вам в суд надо. Там дело разберут и, если нужно, назначат экспертизу. А это не мой вопрос.
- А если без суда? – Спросил Голубцов, - Есть же какие-то анализы определить, кто отец, а кто нет?
- Наверное, есть. – Философски заметил врач, - только в нашей поликлинике их точно не делают. Дам направление в консультацию «семья и брак», там должны знать.
И он написал направление. Несколько секунд думал, какой написать диагноз, но просто поставил прочерк в нужной графе.
Когда Голубцов пришел в эту самую консультацию, на прием его записали через два месяца. Приходилось ждать.
Жене Голубцов так ничего не сказал. Ждал подходящего случая.
И жизнь шла своим чередом. Надежда немного прибавила в весе и, как показалось Голубцову – потом выяснилось, что не только ему, - похорошела. Надя относилась к тому типу женщин, которые до самой старости сохраняли особую стать, так характерную для русских женщин, и которых беременность совсем не портила. Голубцов это отметил еще тогда, когда она носила Таньку.
Округлились формы. Стал замечаться увеличивающийся живот.
В один из субботних вечеров, когда вся семья смотрела фильм про войну по телевизору, Надежда обняла дочь и неуверенно, стесняясь, сказала:
-Танюшка, у тебя скоро будет братик или сестренка.
Танька засмеялась и бодро ответила:
- Я давно этот поняла. Думаешь, не видно, мам?
Надежда улыбнулась и еще крепче обняла дочь. И посмотрела на мужа, ожидая, что он скажет.
Голубцов сидел рядом в кресле и сделал вид, что увлечен фильмом и, будто ничего не слышал. И не сказал ничего. В последнее время он был молчалив и немногословен. С работы приходил позже обычного, часто задерживаясь.
В назначенное время Голубцов пришел на прием к андрологу консультации «семья и брак». Объяснил причину визита.
- Вообще-то, это не мое дело, - сказал врач, - моя задача, чтобы дети рождались. Признание или непризнание отцовства решается в ходе медицинской экспертизы. Сначала – по группе крови, потом, если нужно, - по ДНК.
- Как получить направление на эти исследования? – Спросил Голубцов.
Нужно подать заявление в суд, кажется. Впрочем, я с этими тонкостями не знаком, - ответил врач.
- А если без суда?
- С судом, или без него, оспаривать отцовство можно только после рождения ребенка. Посоветую вам пока что сделать спермограмму. Этот анализ все равно придется делать, если будете решать вопрос о спорном отцовстве.
- Это что такое?
- Определить по семенной жидкости, можете ли вы стать отцом в принципе.
-У меня дочь растет, - удивленно сказал Голубцов и почему-то добавил, - в восьмом классе учится.
Врач сделал неопределенное движение плечами.
- Не факт.
И, видя замешательство Петра Ивановича, добавил:
- Мало ли что могла произойти с вами после ее рождения.
И не стал больше ничего уточнять. Добавил только:
- Впрочем, как хотите.
- Давайте направление, - угрюмо сказал Голубцов.
Оказалось, что запись на это исследование на две недели вперед. Ладно, две недели можно подождать.
Он пришел утром в назначенный день. Нашел кабинет, где это делали. Молоденькая медсестра протянула ему мензурку и ключ, и сказала, стараясь быть серьезной:
- Идите в третий кабинет. Как соберете, так сразу несите сюда.
И Голубцову показалось, что она усмехнулась.
Петр Иванович вошел в небольшую комнату, на стенах которой были развешаны картинки голых женщин в разных соблазнительных позах. Из иностранных журналов, подумал Голубцов. Он закрыл дверь на ключ, расстегнул брюки и закрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти нужные для такого дела ассоциации…
Минут через десять с легкой испариной на лбу он отдал мензурку и ключ. В кабинете была другая медсестра, женщина преклонного возраста. Она взяла мензурку, и, не глядя на Голубцова, сказала:
- Результат будет завтра у врача.
На следующий день Голубцов пришел за ответом. У кабинета сидела длинная очередь, как и в первый раз. Голубцов, не обращая внимания на ропот сидящих, постучался и заглянул в кабинет.
- Я за анализом, - сказал он в приоткрытую дверь. И назвал свою фамилию.
Врач полистал бумаги на столе, нашел нужный бланк. Отложил его и сказал:
- Подождите, я вас приглашу.
Ждать пришлось минут двадцать. Когда из кабинета вышел пациент, он сказал, не к кому не обращаясь:
- Голубцов.
Очередь покорно промолчала. Петр Иванович вошел. Врач протянул ему анализ и, как показалось Голубцову, странно посмотрел. Не то жалел, не то еще чего.
- Вот какое дело.., - начал врач, - Петр Николаевич…
- Иванович, - поправил Голубцов.
Доктор, казалось, не заметил этого и продолжил:
- По результатам спермограммы,- он указал на бумажку на столе, - детей у вас быть не должно.
- Это, как? – Не понял Голубцов.
- Для успешного оплодотворения нужно, чтобы было не меньше двадцати пяти миллионов сперматозоидов в одном миллилитре семенной жидкости. А в вашей – только пять.
- А раньше? Мог? – Упавшим голосом спросил Голубцов.
- Всякое могло быть, - уклончиво ответил доктор. – Маловероятно.
- Это лечится? – снова спросил Голубцов.
- Можно, конечно, попробовать: поделать гормоны, искусственное оплодотворение, но шансов мало, честно говоря.
Петр Иванович вышел от врача в полном смятении. Выходила, что и Танька, дочка, тоже не от него. В уме это все не укладывалось.
Дома Голубцов был по-прежнему хмур. Надежда сначала делала вид, что ничего не происходит, но однажды утром, когда дочка ушла в школу, а они собирались идти на работу, Надя спросила:
- Что с тобой, Петя? Ты последнее время сам не свой. Что-то на работе?
-Нет, - коротко и сурово ответил Голубцов, - на работе, - он сделал ударение на последнем слове, - все в порядке.
- Что тогда? – Надя дотронулась до своего уже большого живота. – Ты не рад?
- А чему я должен радоваться, - взорвался Голубцов. – Этому?
Он указал на ее живот.
- Шлюха!
Последнее слово он не хотел говорить, оно само вырвалось. Копившееся много дней раздражение не позволило Петру Ивановичу сдержаться. Последнее слово он не произнес – выкрикнул. Получилось нехорошо. Раньше таких слов он жене не говорил. Надежда от неожиданности села на табуретку. Некоторое время она мяла оказавшееся в руках полотенце. Наконец она взяла себя в руки и, стараясь быть спокойной, спросила:
- Что произошло, Петя? Ты не хочешь ребенка? Почему ты молчал все это время?
- Это не мой ребенок. – Угрюмо выдавил из себя Голубцов. – Не прикидывайся и не ври.
- Петя, давай поговорим, - просто сказала Надежда. - Я больше так не могу. В чем ты меня обвиняешь?
- Ребенок не мой, - зло сказал Голубцов и указал растопыренной пятерней на большой уже живот супруги. – И Танька не моя!
- Ты сдурел? – упавшим голосом спросила Надежда.
Она устало посмотрела на мужа и ничего не сказала. Встала из-за стола и стала собирать грязную посуду. Запальчивость Голубцова сразу как-то исчезла. Стало неловко.
- Я у врача был, - сказал он угрюмо, - у меня, вообще, детей быть не может.
Надежда прекратила мыть посуду, завернула кран, обтерла мокрые руки полотенцем. Повернулась к нему и сказала:
- Вот оно, что. Я, Петя, так и думала. Помнишь, мы три года вместе прожили, а детей не было? Ты думал, я виновата, признайся?
Голубцов молчал.
Надежда была спокойно. Она давно была готова к подобному разговору.
- Знаешь, сколько я слез пролила? Сколько по разным врачам ходила? И все говорили: проверьте мужа. Я пыталась говорить с тобой, чтобы ты проверился. Что ты мне ответил?
Голубцов не помнил, что ответил тогда, но обследоваться отказался. А потом Танька родилась. И разговор забылся.
Мысли Голубцова путались. Получалось, что во всем виноват он сам, его упрямство.
- Как же ты Таньку родила? - Спросил он и понял всю нелепость своего вопроса.
- Как все, так и я. Нового ничего не придумано. Как же еще, - спокойным голосом ответила жена.- Что тут не понятного?
- А сейчас, как? – снова спросил Голубцов, и тут же смутился, поняв, что спросил глупость.
- Также, - ответила Надежда и печально усмехнулась. – Мы же хотели завезти второго ребенка… Ты хотел… сына. Врач сказал, будет мальчик.
Правда, Голубцов очень хотел сына.
- Но, не так же! - сказал Петр Иванович и замолчал.
- А, как же? Не знаешь, как дети получаются? Давай, прекратим этот разговор. Дай мне родить, две недели осталось, может и того меньше. Потом мы с Танькой уедем к моей матери. Ты не беспокойся: на алименты я подавать нет буду.
- Жить-то на что с двумя детьми будешь?- Спросил Голубцов.
- Проживу как-нибудь.
Петр Иванович Надежду всегда считал женщиной не глупой и рассудительной. Вон как все обставила, не подкопаешься. Ему стало немного неловко.
- А, Танька? – Снова спросил Голубцов. Дочку он продолжал считать своей. Мало ли, что там было. Как же он без Таньки и без Надежды? В голове не укладывалось.
- А, как же Танька?! - спросил снова Голубцов.
- Со мной останется, как же еще? - ответила Голубцова. - Дети всегда с матерью при разводе супругов остаются. Если мать живая, и не пьяница.
- Ты что, меня бросаешь?
- Дети же не твои. Тебе и решать, как нам с тобой жить дальше.
Ночью у Надежды начались схватки.
Как и обещали врачи, родился мальчик.
Назвали его Михаилом.
Незадолго до Нового года Надежда сказала мужу:
- Через неделю у Татьяны начинаются каникулы, мне для нее на работе дали путевку в лагерь на десять дней. Мы с Мишей уедем к моей маме. Таньке я потом все объясню. Квартира твоя, делить не будем, на алименты подавать тоже не буду. Поможешь с переездом, а то мне одной трудно?
Голубцов кивнул. Хотел что-то сказать, но в горле запершило. И он побоялся выдать голосом свое волнение. И так ничего и не сказал.
Подошел день, когда нужно было переезжать. Надежда покормила мальчика и ненадолго вышла погулять с ним во двор. Голубцов должен был через час пойти и поймать такси. Два чемодана с вещами - один большой, другой поменьше стояли в комнате. Остальные вещи Надежда собиралась забрать после. Как устроится.
У Голубцова было время, и он вышел на балкон покурить. С балкона было хорошо видно Надежду с коляской, сидящую на скамейке возле детской площадки во дворе. Время от времени, Надя приподнималась и смотрела вовнутрь коляски, спит ли малыш. Иногда она принималась легонько качать ее. Петр Иванович выкурил сигарету и сразу же зажег другую. Во рту стало до тошноты неприятно, и он поспешно затушил ее. Еще немного постоял на балконе, глядя на жену, качающую коляску, и вернулся в комнату. Он взял один из чемоданов, тот, что был больше, положил его на диван и открыл. Постояв немного, Петр Иванович стал доставать вещи жены и развешивать их на пустые вешалки в шкафу.
Кактус
- У нас не зоологический сад, - сказала жена Ивану Петровичу. - Зачем столько растений в доме?
- Это кактусы, - ответил Иван Петрович, - между прочим, есть очень редкие. И почти все они цветут.
- И что, нужно все подоконники заставить ими и еще кучу полок? Я вчера, когда в квартире прибиралась, несколько раз об них укололась. Палец до сих пор болит.
И она сунула под нос Ивану Петровичу указательный палец левой руки. Жест получился нехороший. Иван Петрович с деланным вниманием осмотрел палец. На подушечке пальца было небольшое красное пятнышко.
- Ничего страшного, - успокоил жену, - ты их не трогай.
-А пыль как соберу? Твои кактусы везде, куда не глянь.
Это была правда: горшки с кактусами стояли, где только можно и где нельзя – на письменном столе, серванте и даже на прикроватной тумбочке в их спальне. Жена постоянно требовала их убрать, Иван Петрович обещал подыскать растению подходящее место. Но место не находилось, и растение оставалось на прежнем месте, впрочем, недолго. Как-то утром, когда было еще темно, жена, Ольга Борисовна, стала шарить по тумбочке, ища заколку для волос. Укололась. Вскрикнула, не столько от боли, сколько от неожиданности. Был серьезный разговор. Иван Петрович, как мог, пытался успокоить супругу. Внимательно осматривал палец, несколько раз подавил на него тихонько, попросил согнуть. Для сравнения осмотрел палец на другой руке, не вспух ли. Сказал свою обычную фразу:
- Ничего.
Жену это не успокоило, и Иван Петрович добавил:
- Протри спиртом.
Ольга Борисовна недовольно отдернула свою руку, врач называется.
Это была правда, муж работал хирургом.
Проработав почти четверть века в скоропомощной больнице, Иван Петрович решил, что хватит. И сердце стало прихватывать, и давление скакать. Перешел на более спокойную работу – в поликлинику. Работа была не сравнить с дежурствами в больнице, когда можно было всю ночь не выходить из операционной. В поликлинике он неторопливо вел прием пациентов, выписывал рецепты, делал перевязки и совсем простенькие операции типа вросшего ногтя или удаления какого-нибудь прыща. Что утомляло, так это обилие бумаг, которые нужно было оформлять. И с каждым годом их становилось все больше и больше. И количество больных тоже увеличилось, в поликлинике сократили одну хирургическую ставку. Иван Петрович стал меньше оперировать и чаще направлять пациентов в стационар, хотя некоторые вещи он мог бы сделать на приеме. Но времени на это не было предусмотрено.
Кактусами он увлекся еще в молодости, нравились они ему. Нравились необычностью своих форм, сложностью содержания, восхищали своими цветками, когда удавалось добиться цветения. Иван Петрович был членом общества любителей кактусов, регулярно посещал выставки, всегда старался приобрести новые виды этих растений. За годы его коллекция разрослась настолько, что дома уже не хватало места. На этой почве часто возникали трения с женой. Жили они вдвоем в небольшой двухкомнатной квартире старенького пятиэтажного дома. Взрослая дочь была давно замужем и жила отдельно. Внук заканчивал одиннадцатый класс. Как не старался Иван Петрович склонить его поступать в медицинский институт, понимания у внука не нашел, как не нашел убедительных аргументов в пользу медицинской профессии. Как не крути, а профессия врача хлопотная. Работы выше крыши, заработок не ахти какой, зато нервотрепка постоянная. Внук метил на экономический, и все члены семьи его поддерживали – перспективно!
Когда дома для кактусов не стало места, Иван Петрович перенес менее ценные и менее прихотливые растения на работу, разместил их на подоконнике в своем кабинете. Начальство не возражало. Все принесенные растения продолжали исправно цвести в положенное время.
Прием подходил к концу, перевязок на сегодня больше не предвиделось, и Иван Петрович отпустил сестру домой пораньше, тем более, у нее болел ребенок.
В кабинет вошла пациентка. На прошлой неделе Иван Петрович оперировал ей вросший ноготь на большом пальце правой стопы. Хотел, правда, сначала в больницу направить, уже направление начал писать, но она стала его упрашивать сделать ей эту операцию в поликлинике. Дескать, она директор одной крупной фирмы и ложиться в больницу на несколько дней никак не может: дела, дела, дела, в смысле, бизнес.
- Очень, очень вас прошу, - уговаривала она Ивана Петровича, и он согласился.
В назначенный день он сделал все, как положено. Получилось хорошо, и ранка на пальце быстро зажила. Сегодня она пришла в последний раз. Осмотрев ее палец, Иван Петрович сказал:
- Все у вас хорошо, повязка вам больше не нужна.
- Спасибо, доктор, Я вам так благодарна! - С чувством сказала пациентка.
- Пожалуйста, - улыбаясь, сказал Иван Петрович, догадываясь, что благодарность будет не только на словах. А что такого? Солидная дама, директор фирмы. Каждый волен благодарить, как он считает нужным.
Женщина была немного смущена и не торопилась уходить. В руках у нее, кроме небольшой дамской сумочки ничего не было. Бутылка или коробка конфет там бы явно не поместились.
Женщина продолжала сидеть, пауза затягивалась. Стесняется, подумал Иван Петрович.
- У вас еще что-то? - Спросил он.
- Нет, ничего, - сказала женщина и встала.
Иван Петрович взял бумажку на столе и сделал вид, что серьезно читает, давая понять, что у него еще есть дела.
Женщина сделала несколько шагов к двери и остановилась. Повернулась к врачу. Она открыла сумочку и вытащила из него конверт. Открыла его и сдавила с боков, что образовался небольшой кармашек.
- Доктор, - женщина мило улыбнулась, - у вас такие красивые кактусы! Можно ?.. - она указала на один, который цвел, - можно мне взять отросточек?
Тема
Башмаков работал на кафедре старшим лаборантом. Его оставили после окончания медицинского института. Будучи еще студентом, он с четвертого курса занимался на кафедре госпитальной хирургии в студенческом научном кружке.
Должность старшего лаборанта была так себе, о зарплате и вовсе говорить было стыдно. Но других вариантов остаться на кафедре не было. Кроме того, это позволяло при известных обстоятельствах быстро написать и защитить кандидатскую диссертацию. Можно, конечно, было пойти работать в больницу. Там работа интересней, да и зарплата в разы выше и начальства меньше, но Виктор всегда хотел заниматься наукой, и это решило исход дела. Работая на кафедре, сразу стал работать над будущей диссертацией. Обещали утвердить на ученом совете, когда будет собран необходимый материал. Так тогда сказал доцент Тимур Николаевич Геладзе. Тему своей работы Виктор выбрал еще, будучи студентом. Она касалась применения полимерного геля с антибиотиками. Такой гель вводился в очаг инфекции, и антибиотик медленно освобождаясь в этом очаге, обеспечивал губительную для микробов концентрацию антибиотика в течение длительного времени. В одном из НИИ был синтезирован необходимый полимер. Он хорошо растворял в себе нужные антибиотики, в том числе и некоторые противоопухолевые, не снижая их эффективности. И хотя последние Башмакова не интересовали, поскольку его интересы касались лечения гнойного воспаления, но в будущем, и это могло вылиться в интересное и перспективное направление в онкологии.
На последнем курсе Виктор выполнил несколько экспериментальных исследований, которые дали обнадеживающий результат.
Конечно, он работал не один. Экспериментами занимался другой доцент кафедры, Борис Львович Пиклис, который недавно защитил докторскую диссертацию. Вначале, Башмаков подумывал об экспериментальной работе, но Пиклис убедил его развивать именно клиническое направление работы. Дескать, разрешение фармкомитета на работу имеется, чего же отказываться? У Бориса Львовича, как потом понял Башмаков, в этом был свой интерес. Будучи доктором наук, он хотел иметь учеников, работающих по его тематике в клинике. Это сулило ему известность и профессорское звание. Пиклис был не стар – ему не было пятидесяти, –трудолюбив, знающ и, что не маловажно, имел подход к начальству. Это делало его, как научного руководителя, весьма ценным для соискателя. Было, правда, одно «но». Оно заключалось в том, что Борис Львович, хоть и числился сотрудником клинической кафедры, но формально руководил группой экспериментальной хирургии, где работа велась только на животных. Башмаков же был сотрудник клинического подразделения, где занимались вопросами лечения пациентов. Сначала Виктор и не придал этому значения. В самом деле, одна кафедра, один заведующий. Но формально группа Пиклиса подчинялась ректору института, а не заведующему кафедрой профессору Чибисову. Сам Пиклис благоразумно своей независимостью не бравировал, а наоборот, подчеркивал верховенство над собой Чибисова. В глубине души вынашивал мысль заняться целиком клинической работой. Это открывало возможность в будущем занять место заведующего кафедрой. Разумеется, это не устраивало доцента Геладзе, который был кафедральным сотрудником. Он мучительно работал над докторской, защита которой давала определенный шанс тоже сделаться приемником Чибисова. Это не могло не наложить отпечаток на его взаимоотношения с Борисом Львовичем, который был для Геладзе нежелательным конкурентом. Их отношения, с виду, были ровными и доброжелательными. Но это только с виду.
Через несколько месяцев после своего прихода на кафедру, Башмаков стал замечать признаки недовольства своей, совместной с Пиклисом, работой со стороны Тимура Николаевича Геладзе. Тимур Николаевич писал докторскую диссертацию около пяти лет, и конца этой работы не было видно. Быть может от того, что сам он почти ничего не делал. Зато, всячески расписывал важность своей работы перед молодыми сотрудниками кафедрами, предлагая им принять участие в работе. При этом нисколько не стеснялся нагружать работой ординатора или лаборанта, суля тому быструю и успешную защиту собственной кандидатской. Так, по его теме работали в разное время полдюжины молодых сотрудников: переводили нужные статьи из иностранных журналов, собирали клинический материал, заполняли таблицы и рисовали графики. Особо способные писали статьи в журналы, где первым автором был, конечно же, Геладзе. Когда же тот или иной помощник заикался об утверждении на ученом совете своей темы, Тимур Николаевич сначала обещал, но потом объяснял, почему сейчас не время. И помощники скоро понимали, что эта работа приближает их к защите собственной диссертации также, как вставание на цыпочки к Луне. И они покидали велеречивого Тимура Николаевича. Сам Геладзе объяснял неготовность к защите свой работы своей загруженностью на кафедре и происками завистников.
Когда появился Башмаков, Геладзе и его стал склонять к совместной работе, обещая Виктору после своей защиты блестящую научную карьеру. Башмаков поначалу мягко отверг это заманчивое предложение, тем более, что работа Геладзе касалась операций на желудке. Тема была не новая и, потому, не прельщала. Но иногда, когда у Башмакова случалось свободное время, он не отказывался выполнить некоторые поручения Тимура Николаевича.
Башмаков еще в студенческие годы решил заниматься депонированием антибиотиков в полимерах. За год он собрал необходимый материал, прочитал литературу по этому вопросу и вчерне написал литературный обзор. Тема была готова к утверждению на ученом совете. Виктор засел за аннотацию, и через две недели она была готова. Прочитал и был доволен: тема была перспективная, и защита обещала быть успешной.
Башмаков показал ее Пиклису. Тот сделал несколько малозначительных замечаний и велел, в свою очередь, показать Чибисову. Виктор улучил момент, когда ВИЧ был свободен, отдал ему аннотацию. ВИЧом, за глаза, звали сотрудники кафедры своего заведующего, Владимира Ильича Чибисова. Он, не глядя на сложенные листки, спросил:
- Кто-нибудь из сотрудников кафедры читал?
- Борис Львович читал и кое-что велел подправить.
- Подправили?
- Конечно.
Борис Львович не клиницист, - сказал Чибисов с неохотой.- Хотя, конечно, врач он опытный. Но он экспериментатор, а тема клиническая. Покажите Геладзе.
В этот же день у Башмакова состоялся разговор с Пиклисом.
- Покажи Геладзе, - с деланным равнодушием сказал Борис Львович.
- А если он спросит, кто предполагается руководителем? - спросил Башмаков.
Пиклис сделал неопределенное движение плечами, что должно было означать: выкручивайся, как можешь, сам.
- Я скажу, что вы будете моим научным руководителем.
Пиклис опять сделал неопределенное движение, теперь уже всем телом.
Крутит, подумал Башмаков, хочет на елку влезть и живот не оцарапать - и руководителем хочет быть, и чтобы не с кем не ссориться. Было очевидно, что и Геладзе положил глаз на башмаковскую работу.
Борис Львович после небольшого раздумья сказал:
- А если тебе перейти ко мне в группу?
- Я согласен, - ответил Виктор, - это снимет все спорные вопросы. Геладзе не утвердят руководство моей диссертацией, потому что он кандидат наук, а должен быть доктор. Ждать, когда он закончит докторскую, долго. Вы – другое дело. Я, как раз собирался с вами поговорить об этом.
Пиклис кивнул.
- Я поговорю с Чибисовым, когда у него будет хорошее настроение.
Башмаков сделал, как велели, отдал Геладзе аннотацию. На следующий день Геладзе первый подошел к нему.
- Виктор Алэксандрович, - когда Геладзе волновался, его акцент становился более заметен, - вы гдэ работаэте? У Пыклиса?
- Не понимаю. – Ответил Башмаков, не до конца понимая, куда клонит Геладзе.
- Если хотите с ним работать, то и числитесь у него.
- Я только показал ему аннотацию, - спокойно ответил Виктор. И подумал, что Пиклис говорил с Чибисовым, и что тот не возражает о его переходе в группу Бориса Львовича.
Тимур Николаевич с легкой усмешкой спросил:
- А кого предполагаете своим научным руководителем?
Башмаков смутился. Разумеется, Геладзе знал, что руководителем хотел быть Пиклис, работа ведь была по тематике его группы. Скрывать это не имело никакого смысла.
- Борис Львович, - ответил Башмаков.
Геладзе сделал брови домиком, делая вид, что удивлен:
- Но пока вы работаете у нас на кафедре, - он сделал акцент на слове «пока», - а кафедра наша клиническая. А тема ваша – экспериментальная.
- Это пока, - Виктор тоже со значением произнес это слово. - Имеется разрешение фармкомитета на проведение клинических испытаний. В диссертацию я думаю добавить клинический материал.
- Хорошо. - Сказал Геладзе. – Хорошо. Правда, этой темы нет в кафедральном плане. Ее можно будет включить в план, когда будут первые обнадеживающие результаты.
Виктор молчал, соображая, куда клонит Тимур Николаевич.
- Может быть, хотите перейти в группу Пиклиса? – неожиданно задал вопрос Геладзе, делая вид, будто он ничего не знает. - Только там работа в ваш медицинский стаж не идет, имейте это в виду.
- Я сейчас на должности старшего лаборанта, и это также не засчитывается в медицинский стаж.
Геладзе понимающе кивнул.
- На кафедре вакантная ставка ассистента кафедры, - неопределенно произнес он.
Так я и поверил, что меня сделают ассистентом, подумал Башмаков.
- Я могу поговорить с Чибисовым. Думаю, он согласиться, - С улыбкой сказал Геладзе. И хитро прищурился. – Если не будет других претендентов. Вы меня понимаете?
И он демонстративно посмотрел вверх. Башмаков хотел еще что-то сказать, но Тимур Николаевич его опередил:
- Работайте.
И пошел по больничному коридору.
Виктор пошел к себе в лаборантскую комнату подобрать нужные слайды к лекции профессора.
В лаборантской стояли три стола. Один стол был его, Башмакова, за другим сидел аспирант кафедры Коля Лещев. Он учился в аспирантуре третий, последний, год, а в диссертации его «конь не валялся». Но Коля все время находил объяснения, отчего диссертация еще не готова к защите. И хотя материал был собран, и литобзор написан, и зеленая улица была ему в работе – отец Лещева был профессором, правда, на другой кафедре, - а сесть и написать, все не выходило. То он влюбится / до науки ли?/, то женится /опять не до работы – нужно быт налаживать/, то ребенок родился / как можно работать, когда он ночью орет, как потерпевший/, то разводится / трагедия!/.
Таким образом, за три года в аспирантуре Лещев женился, родил ребенка и развелся.
В настоящее время он, молодой врач, ученый, кандидат наук без пяти минут, был нарасхват – одна пассия сменяла другую, и новый роман начинался до окончания предыдущего. Поэтому часто случались досадные накладки, сопровождавшиеся бурным выяснением отношений, иногда, с криками, истериками, а то и угрозами.
Третий стол пока пустовал.
Коля чаще сидел и говорил по телефону. Говорить мог долго. Разговор прерывался лишь тогда, когда кто-нибудь из сотрудников кафедры из другой комнаты – телефон был спаренный - заходил в лаборантскую с требованием положить трубку.
В этот раз Лещев сидел за столом, трубка лежала на телефоне. Николай был задумчив и немного печален. Виктор не стал его не о чем спрашивать, будучи уверен, что Николай сам все расскажет.
- Представляешь, Ленка меня пригласила домой вчера, - Лещев начал рассказывать о своем очередном любовном приключении.- А дома – родители. Весь вечер говорили о всякой ерунде. Еле вырвался.
- Да ладно, неинтересно, - сказал Башмаков, - у тебя все истории заканчиваются одинаково.
- Чем же?
- Сексом, чем же еще, - ответил Виктор. - У тебя гон в течение всего года.
- Что же в этом плохого? – Лещев блаженно улыбнулся.
- Было бы хорошо, если бы ты несколько раз в год не бегал мазки сдавать, а потом лечиться. Аккуратней надо.
Лещев надулся. Это была правда: несколько раз он обращался по интимным вопросам к Марку Вячеславовичу Колбановскому, заведующему урологическим отделением.
- И на старушку бывает прорушка. Ты что ли безгрешен?
Коля не любил обсуждать подобные темы. Девушка, разумеется, у него была. Она работала в этой же в больнице, медсестрой. Коле она нравилась, иногда, даже очень. Была она рассудительная и немногословная. С ней ему было хорошо, но Башмаков еще не решил, по-настоящему ли он ее любит. И любит ли она его? Конечно, об их служебном романе в больнице все знали. Это тоже несколько тяготило Башмакова.
Оля несколько раз намекала Башмакову, что они встречаются больше года, и отношения им следует как-то оформить. Однажды так прямо и сказала.
- Как оформить? – сначала не понял Башмаков, потом дошло.
- Мне двадцать пять лет, - сказала Оля. – Или ты делаешь мне предложение, или мы расстаемся.
- Надо подумать, - немного смутившись, сказал Башмаков.
- Если тебе нужно подумать, то мы расстаемся. А я-то дура… - Она не договорила, всхлипнула и ушла.
Они не разговаривали недели полторы.Башмаков решил –все, расстались. И стал мучиться. Понял – любит Олю. Пошел к ней мириться. Оля работала процедурной медсестрой в отделении, которое находилось в другом больничном корпусе. Подойдя к процедурному кабинету, он увидел Олю о чем-то весело разговаривающей с молодым доктором, по виду интерном. Она мельком посмотрела на Башмакова и, не сказав ни слова, повернулась к собеседнику, демонстративно продолжая разговор.
Башмаков вернулся к себе. На душе у него совсем стало муторно. Как быстро Оля его забыла, как быстро утешилась, как быстро нашла ему замену. Выходит, он ее совсем не знал. Впрочем, он тоже хорош – год девушке голову морочил. А тут еще Геладзе с Пиклисом! Все одно к одному. Что Геладзе будет говорить с Чибисовым, чтобы его, Башмакова, сделать ассистентом кафедры, маловероятно. Лещев в этом году заканчивает аспирантуру, без защиты, разумеется. И на кафедре, скорее всего, оставят его. И ставку эту держат вакантной для него. Значит, нужно переходить в группу к Пиклису. Это гарантия успешной защиты. А где работать после защиты, об этом потом можно будет подумать.
А мысли снова и снова возвращались к Оле: неужели они расстались? По-будничному, просто? И желание писать диссертацию пропало. Да гори она пропадом!
На следующий день у него состоялся разговор с Пиклисом. Они встретились на лестнице между этажами.
- Борис Львович, когда мне можно будет написать заявление о переводе в вашу группу?
Пиклис, не глядя на Башмакова, стал быстро и тихо говорить, что он еще не было разговора об этом с Чибисовым, не было подходящего случая, и что не нужно так торопиться.
- Не торопись. Готовь к ближайшему заседанию кафедры аннотацию своей работы, - подытожил не слишком уверенно Борис Львович. - Будем утверждать.
- Что скажет Владимир Ильич? - Спросил Башмаков. – Он согласен на утверждение моей темы?
- А чего ему возражать? - неохотно ответил Пиклис и, желая прекратить разговор, сказал:
- Я сейчас должен ехать в деканат. Поговорить об этом будет время.
И он быстро стал спускаться по лестнице.
Спустя некоторое время Виктор стал замечать, что Тимур Николаевич стал сторониться его. Не заговаривал с ним первый, в неизбежных разговорах был немногословен. Налицо была демонстративная отчужденность. Геладзе его, Башмакова, как бы, не замечал.
Виктор расценил это по-своему. Наверное, Пиклис все же говорил с Чибисовым о переводе Виктора, и тот дал добро. И все становилось на свои места. Работу над диссертацией можно продолжать . А Геладзе пусть себе дуется – на обиженных воду возят. Дальше будет видно. Случился, правда, один разговор с Лещевым.
Они были в лаборантской. Башмаков составлял таблицы для докторской диссертации Геладзе. Виктор хотел закончить работу до своего ухода к Пиклису. Расстаться с Тимуром Николаевичем он хотел по-хорошему. Виктор изучил несколько сотен историй болезней, взятых в больничном архиве, сделал нужные выписки. Теперь вносил все эти данные в таблицы. Геладзе должен быть доволен и не держать на него зла.
Лещев разговаривал по телефону с очередной дамой сердца. Когда закончил, то обратился к Башмакову:
- Ну, что с твоей темой?
- Перехожу в группу Пиклиса. У него мне будет спокойнее. И безопасней.
- Пиклис, что, не против? Берет тебя?
- Вроде того.
- Вроде, или берет?
Башмаков пожал плечами.
- Геладзе обидится.
- Хрен с ним, пусть обижается, - ответил Виктор. – Мне диссертацию нужно доделать. И защитить.
- Я не о тебе, - сказал Николай, - на Пиклиса обидится, что тот ученика увел из-под носа.
- Пусть быстрей диссертацию защищает, - недовольно сказал Башмаков, - хочет только, чтобы только на него работали.
- Это, уж, как водится…
Они помолчали. Потом Лещев сказал с уверенностью:
- Пиклис не пойдет против Геладзе. Имей это в виду. Слушай. Иди первый к ВИЧу. Скажи, что у тебя готовая тема, и ты просишь его стать твоим научным руководителем.
Николай встал и прошелся взад-вперед по комнате. Эта внезапно пришедшая ему в голову мысль понравилась, и он стал ее развивать.
- ВИЧ положит свою лапу на твою диссертацию, и тогда уже никто тебе ничего не сделает. Когда утверждение темы?
- Завтра в два.
- Иди сегодня. Меня слушай: не прогадаешь.
- Неудобно перед Борисом Львовичем получится.
- Неудобно брюки через голову одевать. О твоем разговоре с ВИЧем никто не узнает. Все подумают, что он сам решил быть твоим научным руководителем.
- Я подумаю.
- Нет времени. Иди сейчас, пока он не уехал. Он с утра собирался куда-то.
Башмаков задумался. В словах Лещева было много здравого смысла. Идея иметь научным руководителем заведующего кафедрой была заманчивой и сулила успех. Диссертация почти готова, через год, самое большее, защита. Башмакову было двадцать семь, значит, в двадцать восемь – он кандидат наук.
Да, Лещев прав, нужно идти с этим предложением, вернее, просьбой, к Чибисову. Но душа не лежала. Получалось, что он предавал Пиклиса.
- Поговорю сначала с Борисом Львовичем, - неуверенно сказал Виктор. – А то нехорошо получится.
- При чем тут Борис? У тебя свой интерес. Он тебе чем-то помог? Он говорил с Чибисовым?
- Не знаю, - признался Башмаков, - похоже, что не говорил.
- Вот, - Лещев назидательно поднял указательный палец вверх. – Нужен ты ему, ссориться из-за тебя с Тимуром. – Лещев улыбнулся. – Не дрефь.
- И все-таки: как же с Пиклисом?
- Сам с Тимуром разберется. Чибисову это только на руку, чтобы они не ладили. ВИЧу уже далеко за шестьдесят, в любой момент могут отправить на заслуженный отдых. Станет почетным консультантом. А по нечетным будет дома сидеть. – Сострил Николай.
Башмаков к Чибисову не пошел. Вечером, после долгих колебаний, он позвонил Оле. И сразу почувствовал - она ждала его звонка. Поговорили, вроде, о пустяках, будто ничего и не было, а, может, просто забылось. Договорились встретиться.
Был конец октября, осень была в полном разгаре. Они прошлись по освещенной фонарями улице, по случаю сумерек, хотели погулять еще, но тут стал накрапывать дождик, и они зашли в небольшое кафе-мороженое.
- Ты чего такой грустный? – Спросила Оля. – Неприятности?- Она смотрела на него спокойно и внимательно. И от этого ее взгляда, в котором было и понимание, и желание, если не помочь, то хоть как-то утешить, Башмакову стало хорошо. Он подмигнул и улыбнулся.
- Нет, все нормально. Завтра утверждение темы.
- Все будет хорошо, - уверенно сказала Оля, - совсем скоро станешь кандидатом медицинских наук. Будешь других учить. А потом защитишь докторскую. И станешь совсем важный.
Виктор смутился и покраснел. Оля сделала вид, что не заметила его замешательства.
- Зачем ты так? – Голубцов пристально посмотрел на нее. Она не отвела глаза. – Ты же знаешь, как я к тебе отношусь?
- Не знаю, - серьезно сказала Оля, - иногда. Даже сомневаюсь.
- Ты не сомневайся, - тоже серьезно ответил Виктор. Он понял, какие слова сейчас следует сказать.
- Как тебе моя фамилия? – Неожиданно задал вопрос Башмаков, - смешная у меня фамилия?
- Не грустная, - ответила Оля с улыбкой.
- Хотела бы, чтобы и у тебя была такая?
- Сам знаешь.
Кофе был выпит, мороженное съедено. Коля заказал шампанского и ананас.
Шампанское было принесено в ведерке со льдом, ананас был красиво нарезан ломтиками. Когда и с этим было покончено, было решено идти в кино.
Если бы их спросили в этот день, что за фильм они смотрели, то они, вероятно, затруднились бы с ответом, потому что все время, пока шел фильм, они сидели на последнем ряду и целовались.
На заседании кафедры вопрос об утверждении кандидатской диссертации Башмакову стоял в самом конце. Пиклис на заседании отсутствовал. Отпросился загодя у Чибисова, сказав, что должен быть в одном отраслевом НИИ, с которым их кафедра сотрудничала. Башмаков узнал об этом на самом заседании, и это его неприятно удивило.
Когда подошла очередь Башмакова, Чибисов предложил ему рассказать о своей работе. Говорить, собственно, не имело большого смысла, работа была известна. Каждому сотруднику кафедры Виктор накануне дал аннотацию своей работы. Башмаков кратко изложил суть своего исследования. Сотрудники согласно кивали. Быстрота изложения всем пришлась по душе, потому что все хотели, чтобы заседание закончилось, и можно было бы расходиться по домам. Обсуждение также не обещало быть долгим. Вопросов к Башмакову было не много. Подытожил Владимир Ильич. Отметив важность работы и ее перспективность десятком дежурных фраз, в конце своего выступления, как бы, между прочим, отметил, что работа носит больше экспериментальный характер. Башмаков попытался уточнить, что на клинические испытания имеется разрешение, и он обязательно займется в будущем клинической работой, потому что эксперименты дали обнадеживающий результат. Но на Виктора со всех сторон зашикали, дескать, ты сказал, и тебя слушали. Теперь не перебивай заведующего. Меж тем, Чибисов посетовал, что в научном плане кафедры подобного исследования в текущем году не предусмотрено. В будущем, конечно, нужно будет включить ее в план. Спросил, что об этом думает доцент Геладзе. Тимур Николаевич озабоченно сделал брови домиком, поджал губы обиженно и сказал, что он не в курсе, работа проводилась на стороне. Лицо Чибисова сделалось демонстративно бесстрастным.
- Я работал в группе Пиклиса, - сказал Башмаков, обращаясь к нему. – Вы же знаете, Владимир Ильич!
Он хотел еще сказать, что Пиклис говорил с ним об этом, но осекся, а если не говорил?
- Разумеется, я в курсе, - недовольно сказал Чибисов. – Но Бориса Львовича сейчас нет. Думаю, что будет правильно, если мы отложим утверждение вашей темы. Не этично решать этот вопрос без научного руководителя. И все согласно закивали. Повестка исчерпана, можно и по домам.
Сначала Башмаков решил поговорить с Пиклисом. Интересно, что он скажет? Но Борис Львович ничего не сказал. Будто, и не было разговора. Но через неделю он все-таки спросил Пиклиса, как насчет перехода в его группу? Борис Львович напустил на себя удивленный вид, сказав, что у него в группе нет свободных вакансий.
- Вы же обещали взять меня в свою группу. Вы сами это предложили. А как же моя работа? – спросил Башмаков.
- Я вам ничего не обещал, - раздраженно сказал Борис Львович. - Через полгода все успокоятся, и можно будет вернуться к этому вопросу. Не все сразу.
С Чибисовым разговор вышел и того хуже. Когда Виктор заговорил с ним о своей диссертации, Владимир Ильич, будто не слушая, спросил:
- Сколько тебе лет?
- Двадцать семь, - ответил Башмаков, не зная, куда тот клонит.
- Есть еще время, - философски изрек Чибисов, - успеете.
Башмаков уволился с кафедры и пошел работать ординатором в одну из городских больниц. Нужно было кормить семью: Оля к тому времени не работала, была в декретном отпуске со вторым ребенком.
Как-то на одной из конференций, куда его отправили от больницы, где он теперь работал, сделать небольшой доклад, он встретил Лещева, с которым не виделся несколько лет. После приветствий и расспросов, типа, где ты и как ты, Лещев сказал:
- У нас на кафедре была интересная защита по депонированию антибиотиков в полимерном геле. Ты, помнится, работал у Пиклиса в этом направлении. Аспирант из Бурятии защищался. На «ура» все прошло. Очень перспективное направление.
- Перспективное, - согласился Башмаков.
ШЕСТЬ СОТОК
Семен Григорьевич медленно приходил в себя после наркоза. Он, как бы, возвращался из небытия. Первое, что он увидел, был потолок. Сначала это было просто белое пятно, которое крутилось вокруг своей оси. Потом кружение становилось все медленнее, и он стал различать швы между плитами потолка, карнизы, светильники. Свет шел от окна, значит, еще был день. Память медленно возвращалась. Он лежал на каталке. Мимо проходили люди в хирургических костюмах самых разных расцветок. Лица были закрыты масками. Следовательно, он все еще в оперблоке, но операция уже закончилась. Подошли две медсестры, и потолок снова задвигался. Потом он резко опустился, и каталка стала опускаться куда-то вниз. Он это почувствовал. Лифт, подумал Зимин, везут в палату. В палате его переложили на кровать, и медсестра подключила капельницу. Семен Григорьевич пошарил рукой в ящике своей тумбочки, куда он положил часы перед тем, как его повезли на операцию. Он тогда заметил время: было половина десятого. Зимин достал часы, они показывали четверть двенадцатого. Значит, он отсутствовал в палате чуть меньше двух часов. Пока доставили в операционную, пока дали наркоз, потом какое-то время он находился там после операции. Получалось, на саму операцию приходилось не больше часа, а может, и меньше. И привезли его в палату, а не в реанимацию, как обычно после таких операций. Вывод напрашивался сам собой: ничего ему не удалили, просто разрезали живот, а потом зашили. Это значит, что его болезнь его зашла слишком далеко.
Семен Григорьевич всю жизнь прослужил в армии, был полковником запаса, военным пенсионером. Первую половину своей армейской жизни, пришлось поездить по Советскому Союзу. Был он и в знойной Средней Азии, и на холодном Севере. Последние десять лет проживал в этом городе, где ему дали квартиру. Здесь он схоронил свою жену. Какую-то болезнь в крови у нее нашли. Лечили ее, лечили, да так, что все волосы на голове выпали. В госпитале она лежала военном, как жена военнослужащего. И врачи там были толковые, и лекарства нужные тоже были. Но - не помогло. И после двадцати семи лет супружества Семен Григорьевич овдовел. К этому времени он вышел в отставку. Сын служил заместителем командира полка по политической части, имел свою семью и перспективу по службе. Служил недалеко от Москвы, и службой своей был доволен. Жена его, правда, не особенно Зимину нравилась: гордая, властная, сразу взяла сына в оборот. Но, рассудив, подумал, может, так и надо. Жили супруги хорошо. Так, по крайней мере, казалось со стороны. Росли двое детишек. Невестка была родом из Сибири. В Ленинграде, где учился сын, и где они познакомились, она училась на детского доктора в Педиатрическом институте.
Детский врач – важная фигура в военном гарнизоне, где полно детей, которые время от времени болеют. Поэтому Ольгу, жену Константина, сразу все зауважали, некоторые даже иногда откровенно подлизывались. В настоящее время она была главным врачом детского санатория. Была выбрана депутатом местного горсовета и членом бюро местного райкома партии.
После смерти жены Зимин проживал с дочкой и двадцатилетней внучкой. Личная жизнь у Любы не заладилась, она рассталась с мужем, когда Алине - дочке - не было пяти лет. Семен Григорьевич переживал за дочкину судьбу, пытался по-своему помочь в устройстве ее личной жизни, приглашал молодых офицеров из своей части по-соседски после рыбалки – рыбак он был отчаянный - посмотреть какую-нибудь диковинную рыболовную снасть, иногда для этих целей специально покупаемую. Люба подобный способ знакомиться с мужчинами не приветствовала, да и не умела вот так сразу сойтись с человеком. А потом и вовсе не до того стало – Алина выросла, и нужно было ее судьбу устраивать. Люба очень хотела, чтобы дочка пошла в медицинский институт, но та, ни в какую. В десятом классе неожиданно для всех объявила, что хочет стать стюардессой и летать за границу. Мать и дед сначала в штыки встретили эту идею, потом, поразмыслив, решили, ладно, пусть мир посмотрит.
Семен Григорьевич стал спрашивать своих бывших сослуживцев, может ли кто помочь дочку в стюардессы пристроить. Нашелся бывший летчик. Он и помог с поступлением. Алина сначала работала на внутренних линиях. Потом, когда подучила английский, стала летать на международных . Работа ей нравилась. Сегодня Сингапур, завтра Пекин, через неделю - Стокгольм. По нескольку дней дома не была. Семен Григорьевич с дочерью часто оставались одни. Люба работала учительницей начальных классов, отпуск у нее был два месяца и всегда летом. Зимин купил недалеко от города участок земли в садоводческом товариществе и небольшой финский домик, который откуда-то привезли и за неделю собрали. Домишко, так себе, но жить летом можно. Семен Григорьевич на следующий год после постройки сложил небольшую печь. Хорошо стало, можно было жить большую часть года. Люба с удовольствием занялась сельским трудом, подружилась с соседями, которые приносили со своих участков, кто саженцы смородины, кто рассаду земляники или еще чего, что можно посадить в землю и получить с этого урожай. Сам Семен Григорьевич тоже, помаленьку, втянулся в сельскую жизнь. Построил небольшой сарайчик, где можно было хранить садовый инструмент и небольшой урожай с участка, и с ранней весны до глубокой осени проживал на своей «фазенде». Люба приезжала на выходные и во время отпуска. Алина бывала редко, больше из вежливости.
Так они прожили около десяти лет. Алина за эти годы вышла замуж, и у нее родился сын. Каждое лето мальчик проводил на даче с бабушкой и Семеном Григорьевичем, которого называл дедом. Алина с мужем на даче появлялись пару раз за сезон. Муж был штурманом, летал все время и в земле тоже копаться не любил.
Семену Григорьевичу уже перевалило за семьдесят, но он был сухопар, по-прежнему крепок, почти весь год проживал на своих шести сотках, перебирался в город лишь в начале зимы, когда дни уже были короткие, ночи длинные, и делать на даче уже было нечего. Осенью, когда большинство дачников закрывали сезон и проживали несколько пенсионеров, перед тем, как разъехаться по теплым городским квартирам, по вечерам собирались у кого-нибудь одного и коротали короткий вечер за партией в домино, и обсуждая дела минувших дней. Но с каждым годом их становилось все меньше. И часто весной, с открытием дачного сезона, когда Зимин заходил к кому-нибудь справиться, когда приедет Глеб Егорович или Николай Александрович, то узнавал печальную новость, что кто-то из его знакомых уже никогда на дачу не приедет.
Как-то - это было в самом начале лета - он стал ощущать какую-то тяжесть в животе, хуже стал аппетит, появилась противная слабость в ногах. Утешал себя – годы, что поделаешь. Но тяжесть в животе иногда переходила в тупую боль, аппетит пропал совсем, и не было уже прежнего желания поесть после работы на свежем воздухе. Стало тяжело ходить, появилась одышка. Семен Григорьевич за несколько месяцев сильно исхудал.
В ту осень был хороший урожай на грибы. Зимин любил их собирать. Однажды, набрав целую корзину белых, пожарил их с картошкой. Съел немного и почувствовал острую боль в желудке. Думал, отпустит, но не отпускало. Успокоилось в животе после приема таблетки баралгина, оказавшегося в аптечке, вместе с иодом, бинтами, валидолом, хранившимися на всякий случай.
Пришлось ехать в город, записаться на прием к хирургу своей военной поликлиники. Врач подробно расспрашивал, когда появлялась боль, отчего проходила, какой у него аппетит, сильно ли он похудел. Зимин отвечал, вспоминая. Когда встал на весы, то удивился, за три месяца он сбросил почти десять килограммов. Врач выписал направления на анализы и исследования.
Следующие две недели Зимин сдавал анализы, проходил обследование. У него брали кровь из пальца и из вены, заставляли пить какую-то белую массу, похожую на ту, которой он мазал стволы деревьев на своем участке, потом светили рентгеном. Давясь и кашляя, глотал длинную кишку, истекая слюной и слезами. Когда снова пришел на прием к хирургу, тот, прочитав карточку, сказал, что у Зимина в желудке полип, и ему нужно ложиться в больницу на операцию. И собрав все анализы и результаты рентгена и гастроскопии, положил в большой пакет, заклеил его и поставил свою печать в том месте, где заклеил. Чтобы, значит, Зимин не мог прочитать, что там написано. Потом выписал направление в госпиталь и отдал Семену Григорьевичу.
Дочка проводила отца до палаты, разложила его вещи в тумбочке, немного посидела с ним для порядка, не зная о чем говорить. Потом, нарочито бодрым голосом Люба пожелала отцу успешного лечения, обещая придти через пару дней. В палате он был четвертым. Один был молодой мужик, который постоянно что-то ел, и потому был толст. У него удалили в кишках какой - то полип через трубочку, и он готовился к выписке. Это несколько ободрило Семена Григорьевича. Раз этому толстому удалили, и у него все хорошо, значит и у меня тоже все будет также. Был совсем древний дед, которого тоже готовили выписываться. Еще один мужик был после операции. Его несколько дней назад перевели из реанимации. Похоже, у него была такая же болезнь, как и у Зимина. Мужика звали Николаем. Он был слаб, почти ничего не ел, лишь раз в день съедал маленькую баночку детского питания. Из живота у него торчали две прозрачные трубки, опущенные в банки по обе стороны кровати. По ним текла розовая жидкость, как разбавленная кровь. Когда истечение ее прекратилось, трубки удалили. Николай начал понемногу ходить, сначала по палате, потом стал выходить в коридор. От него Зимин узнал, что после операции больные лежат несколько дней в реанимации. Но это только, кому сделали большую операцию и все, что следует, удалили. Если удалять поздно, и нашли метастазы, то просто зашивают живот и через два часа отвозят в свою палату. Семен Григорьевич все сказанное брал на заметку. Он давно понял, что никакой у него не полип, а рак. А еще он выяснил, сколько времени занимает операции по удалению желудка. Мудрено как-то, от слова гастрит. Врач ему говорил, но он не запомнил. Ну и ладно. Суть ведь не в этом. Главное – эта операция долгая, часа три, не меньше, а может растянуться на шесть. Это, как дело пойдет. Но никак не меньше трех – это он хорошо запомнил.
Когда Зимин ложился на каталку, чтобы ехать в операционную, он посмотрел на свои «командирские» и запомнил время. На тот случай, если вернут в палату.
И как только сознание вернулось к Семену Григорьевичу, и он понял, что лежит в палате на своей койке, он вытащил часы из тумбочки и посмотрел время. Ясно, опухоль не удалили.
Поправлялся он быстро, пить ему разрешили уже на следующий день. Трубок в животе не было. Значит, нужно готовиться.
И Зимин начал готовиться. Через несколько дней после выписки из госпиталя он позвонил сыну, Константину, и попросил его приехать. Сын служил недалеко, около двух часов езды, если ехать на машине. Машина у сына была. Договорились на ближайшие выходные.
В субботу, ближе к обеду, приехал Константин. Приехал в военной форме. Ему недавно присвоили подполковника, и он с гордостью показал отцу новенькие погоны на кителе. Зимин сердечно поздравил и предложил обмыть. Так и сделали. За столом говорили о разном, но только не о болезни отца. И, правда, Семен Григорьевич выглядел молодцом, выпил пару рюмочек водки.
- Значит так, дети мои, - обратился он к Любе и Константину, - сколько я проживу – не знаю, хотелось бы подольше, но это как получится.
Образовалась пауза. Брат и сестра тревожно переглянулись.
- Не будем прикидываться, - продолжил Зимин, - какая у меня болезнь вы знаете.
Он замолчал и серьезно посмотрел на детей.
- Вы большие, у самих дети взрослые – проживете. Об этом я не горюю, - он обратился к Константину.- Ты в свои тридцать пять подполковник. До генерала рукой подать.
Он сделал неопределенное движение рукой. Константин хотел что-то вставить, но он не дал.
- Будешь, будешь, - уверенно повторил Семен Григорьевич.- Ты парень хваткий. Умирать я не собираюсь, но некоторые вопросы нужно решить заранее. Чтобы никому не было потом обидно.
Дети молчали.
- Квартира, понятное дело, останется Любе. Может, Люба замуж выйдет, так пусть к себе приведет, где она хозяйка. Она не старая еще.
Люба молчала, слегка порозовев. Сын согласно кивнул.
- Теперь дача, наши шесть соток. Делить сложно, домик на одну семью, земли, тоже не разгуляешься. У вас с Лидой, - он обратился к сыну, - дача есть.
- Это дача родителей жены, - не очень довольно сказал Костя.
Квартира – это понятно, две семьи в ней не уживутся. К тому же, ему как офицеру, положено жилье. Через два года будет двадцать лет выслуги, и они с женой получат трешку. А пока поживут с тещей и тестем, благо у них квартира большая. Делить отцову квартиру с сестрой резона нет. Могут сказать, тебе есть, где жить, подожди. И неизвестно, сколько ждать. Нет, лучше пока не иметь ничего. Да и не уживутся они. Дача – дело другое. Ее можно поделить, а жить на ней вовсе не обязательно. Пусть живет Люба. Пока. А вдруг замуж выскочит? Тогда другой разговор, можно получить свою долю деньгами.
- У нас с Лидой нет своей дачи, - он сделал ударение на слове «своей».
Накануне они с женой долго толковали об этом. Поначалу Константину казалось, что пусть все достанется Любе – и дача и садовый участок. Он, слава Богу, не бедствует. Еще какими-то шестью сотками заниматься! Мало ему забот, чтобы еще в земле ковыряться! Служит хорошо. Может, вправду, генералом станет. Но Лида переубедила. Битый час она говорила, что дача должна достаться ему, сыну, раз квартира сестре. В крайнем случае, участок следует поделить пополам. Будут они на нем жить или нет – это другой вопрос.
- Чего там делить? – Попытался возразить Константин. – Три сотки на семью. По головам друг друга ходить будем.
- Пусть живет Люба, я не возражаю, - важно сказала жена, - но половина участка пусть будет твоя. Пусть даже дом забирает весь, - великодушно закончила она, потом добавила:
- Мало ли, что. Это все-таки деньги.
- Ты хочешь, чтобы сестра выкупила нашу долю?- Спросил Константин.
- А почему бы и нет? – Спокойно ответила Лида. – Что в этом такого?
- Да ты что?! Она моя сестра. Живет одна без мужа. Еще дачу у брата покупать? Лидочка, ведь мы не бедствуем. Надо войти в ее положение. И, если честно, я туда не ездил никогда, я даже не знаю, где дача эта находится. Они с отцом там работали, все их руками сделано.
- Все равно: ты – сын. Что-то и тебе положено. В конце концов, захочешь, можешь ей подписать свою половину. Потом.
Константин молчал. Если разобраться, жена, по своему, права, он такой же ребенок и имеет право. Пусть участок будет на двоих, дальше видно будет. С тем и поехали к отцу. Сначала решили, что поедут вместе, но Лида в последний момент отказалась, сославшись на занятость на работе. И к лучшему, подумал Константин. Лида, хоть и жена, но это дело их сугубо семейное. Сами должны решить.
- Думаю, ты не будешь возражать, если дачу я переведу на твою сестру?
Константин молчал, думая, как возразить, и при этом не обидеть отца.
Люба тактично вышла на кухню, якобы, за делом.
- Ты, что, не согласен? – Спросил Семен Григорьевич сына. – Сам подумай: шесть соток, всего-то. Каждому по три. Домик маленький – комната, веранда и мансарда.
- Бытовка еще, - вставил сын.
- Мы ее давно под кладовку используем. Жить в ней нельзя.
Сын молчал.
- Ну, хорошо, - миролюбиво сказал Семен Григорьевич, - поделю я вам эти сотки. Вы же все равно жить не будете, сам с женой не будешь и ей не дашь.
- Мы не собираемся там жить. – Сказал Константин
- Тогда зачем они тебе? Ты же свою долю не продашь, потому что ее никто не купит. Ногу будет негде поставить? Ты это понимаешь?
В голову Зимину пришла вдруг нужная мысль.
-Костя, вот, что я предлагаю. У меня есть немного деньжат. Держал про запас, на черный день. Тыщенка с мелочью наберется. Возьми их.
Продолжил с некоторой бравадой:
- Думаю, если что, похороните меня.
Постарался изобразить на лице улыбку. Вместо улыбки вышла печальная гримаса.
- Половина дачи стоит больше, - после небольшого раздумья сказал Константин. – Дача целиком стоит не меньше пяти тысяч. А может, и больше. Земля сейчас в цене.
- Это ты к чему? – Не понял Зимин. – Тебе мало?
- К слову сказал, - ответил сын. – Мне через год квартиру обещают дать. Знаешь, сколько денег потребуется? Ремонт, мебель.
- У меня больше нет, - твердо сказал Семен Григорьевич. – Не хочешь – не надо. Но дачу я подпишу Любе, я так решил. Сестра твоя там каждые выходные попой кверху. А ты, когда там последний раз был?
- Там всем не развернуться.
- Вот и я о том, - удовлетворенно сказал Зимин, и как о чем-то уже решенном. – Тысячу рублей дам.
Константин почти незаметно кивнул.
Поздно вечером, когда сын уехал, отец и дочь сидели на кухне до полуночи.
- Дача будет твоя, - сказал Зимин.- Константину отступного тысячу рублей, чтобы его жена не слишком заедала. На книжке у меня отложено. Это почти все мои деньги. Ну, ничего, проживешь. Алинка тебе поможет.
- Проживем, - согласилась Люба.
Следующий месяц прошел в хлопотах по переводу дачи и участка на Любу.
К весне Зимин заметно похудел, кожа истончилась и приняла желтоватый оттенок. Семен Григорьевич заметно ослабел. Он уже не выходил на улицу, иногда только выбирался посидеть на балконе. Аппетита не было совсем, он с трудом заставлял себя что-то съесть. После этого часто мутило. Часто стала кружиться голова. Пропал сон. Стали беспокоить боли в животе, таблетки помогали, но ненадолго. Участковый врач выписал какие-то уколы, пустые ампулы из - под которых следовало сдавать в поликлинику. Люба научилась делать уколы и делала их отцу два-три раза в сутки, и тому было легче, боль уходила. Теперь он мог спать несколько часов подряд.
В одну из ночей ему приснилась покойница жена. Он увидел ее молодой, какая она была в год, когда они поженились. Зимину снилось, будто он идет по лесу и навстречу ему идет его Оля. Они были ровесники. Когда Оля умерла, ей было чуть более сорока. А ему сейчас семьдесят два. Он видел ее молодой, она шла ему навстречу и улыбалась. И радость наполнила все его существо.
- Здравствуй, Сеня, – сказала Оля.
- Здравствуй, Оленька. Я очень рад снова встретиться с тобой.
И тут, как бы, вспомнил, что он старик, а она совсем еще юная.
Оля, будто, прочитала его мысли.
- Это ничего, - сказала она, - наши годы теперь не имеют значения.
- Ты разве не останешься со мной? – Спросил Зимин.
Оля не ответила. Повернулась, собираясь уйти.
- Не уходи, - попросил ее Зимин, - я так скучал по тебе все эти годы, мне очень не хватало тебя, Оленька.
Оля повернулась.
- Ты молодец, - услышал он ее голос. – Ты один вырастил наших детей. А я не могла тебе помочь - слишком рано умерла.
- Ты больше не уйдешь? - снова спросил Зимин.- Я не хочу больше оставаться один, без тебя. Почему ты ни разу не пришла ко мне за все эти годы?
- Скоро мы будем вместе, - сказала Оля, и Семен Григорьевич проснулся.
Он лежал с открытыми глазами, глядя в темный потолок. Почувствовал, как по его щекам текли слезы.
Как хорошо, думал он, что я снова увидел свою Оленьку.
- Оля, Оля, - шептали его губы. - Все, что я смог сделать в этой жизни, я сделал, и скоро приду к тебе. И мы будем вместе.
Он закрыл глаза.
Утром, когда Люба вошла в комнату, Зимин был уже мертв.
БОМЖ
Света Княгинина нарочно задержалась в школьной раздевалке. Ждала, когда все уйдут. Делала вид, что собирается. Все одноклассники быстро оделись и пошли по домам. Света знала, что на улице, недалеко от школы ее будет ждать Андрей, чтобы проводить домой. Они жили рядом и недалеко от школы, в соседних домах. Света, в который раз застегивала и расстегивала легкое демисезонное пальто, всякий раз подходя к большому зеркалу, которое висело у выхода из раздевалки. Потом она достала маленький флакончик духов, смочила указательный палец и провела им за ушами. Еще раз посмотрела на себя в зеркало, поправила белую беретку на голове, вытащила небольшую прядку волос, как бы небрежно выбившуюся из-под нее и придававшую ее личику немного озорной вид, вышла на улицу. Андрей Ганин стоял у школьного забора и смотрел на улицу. Увидев Свету, улыбнулся и сказал:
- Ну, ты и капуша!
- Я тебя ждать не заставляла, - с деланным равнодушием ответила Света.
- Ладно, пошли, – примирительно сказал Ганин и протянул руку к ее портфелю.
Света отдала портфель с видом, что, мол, могу и сама донести, но раз ты хочешь, можешь понести.
- Давай, пойдем через парк, - предложил Андрей,- погода пока хорошая стоит. Скоро дожди зарядят, потом холода. Тогда и будем по домам сидеть.
Княгинина ничего не сказала. Андрей расценил это как согласие, и они пошли не прямо к Светиному дому, что было ближе, а повернули к парку. Людей в парке почти не было, несколько пенсионеров прогуливались по аллеям, да две-три мамаши с колясками.
- Помнишь, как мы раньше собирали здесь опавшие кленовые листья? - Спросил Ганин,- еще в третьем классе. Дома ставили эти осенние букетики в вазы, и они стояли почти всю зиму. И вот уже десятый класс. Наш последний школьный год. Окончим школу и разойдемся, кто куда. Грустно.
- Что, грустно, что разойдемся? - Не поняла Света.
- Я не про это. Я – вообще. Класса нашего больше не будет. Родители говорят, нужно начинать готовится к поступлению в институт. Конкурс.
- Куда после школы думаешь? – спросила Света. Раньше как-то не было разговора об этом.
Понятно, что уже надо думать о будущей профессии. Но лично она пока не задумывалась об этом. Ведь целый год впереди. А в шестнадцать лет, это почти целая вечность. Андрей продолжал говорить:
- Родители советуют в институт торговли. Говорят: перспективно.
- А ты сам, чего хочешь?
- Пойду. Все равно, надо куда-то идти. А ты?
- Не решила. В институт не хочу, да и не знаю, какой выбрать. А абы куда, не хочется. Выберешь, пожалуй, не то, потом всю жизнь мучиться. Может, в медучилище пойду. Поработаю медсестрой, дальше видно будет.
- А почему не в институт? Будешь не медсестрой, а врачом. Это, по-моему, лучше.
- Почему лучше? Да и не всем врачами быть, надо кому-то уколы делать.
- И клизмы, - съязвил Ганин.
- И клизмы, - спокойно ответила Света. – Что особенного? В институт я, скорее всего, не поступлю. Там конкурс большой, а у меня будут тройки в аттестате, немного, но будут - две или три.
Несколько минут они молча шли по аллее парка. Нашли пустую скамейку и сели. Андрей спросил, продолжая прежний разговор:
- Ты окончательно решила поступать в медицинское училище.
- А что? Низко?
- Я не о том.
- Тогда о чем ты?
- Ладно, не злись. В конце концов, тебе решать, как строить свою жизнь.
Света кивнула. Они продолжали сидеть. Порывы ветра, иногда сильного, срывали пожелтевшие и покрасневшие листья, и они, кружась, опускались на землю, закрывая ее пестрым и шуршащим ковром. Света подняла с земли несколько зеленовато-желтых, ярко-желтых и красных листьев.
-Дома поставлю в вазочку. Как раньше, в третьем классе, – немного грустно сказала она.
Ганин листья собирать не стал.
Прошла осень, к концу подходила зима. Снег серел и таял, оставляя после себя лужи, которые быстро высыхали под лучами теплого весеннего солнца. И кое-где уже начинала пробиваться первая травка. Дни становились заметно длиннее.
Ганин и Княгинина, по-прежнему, часто возвращались из школы вместе, но на прогулки, как раньше, уже не было времени. Андрей спешил домой, нужно было готовиться к вступительным экзаменам в институт. Приходилось заниматься дополнительно с репетиторами. По вечерам они звонили друг другу. Иногда Андрей приходил к Свете домой, и они сидели в ее комнате, болтая о разных пустяках. Часто оставались одни. Случалось, и целовались. До большего не доходило.
Андрей стал почти своим человеком в доме Княгининых. Мать Светы работала на швейной фабрике, приходила домой вечером. Отец мог отсутствовать дома по нескольку дней: он работал водителем-дальнобойщиком. Мать видела в Андрее возможного Светиного жениха, и не возражала против их встреч. Дочке рано или поздно нужно будет создать свою семью, так лучше с одноклассником, с которым вместе росли. Одно, правда, немного смущало - родители Андрея. Ганин-старший занимал важный пост в министерстве торговли, мать же не работала вовсе. Вероятно, отцовского заработка хватало. Как-то мать спросила Свету о родителях Андрея, но та ничего определенного сказать не могла. Была у них дома пару раз. Отца Андрея видела мельком. По-барски важный, он едва заметно кивнул ей. Мать была слащаво-любезна со Светой, чувствовались ее неискренность и явное превосходство над ней.
После выпускных экзаменов был традиционный школьный бал. Ребята веселились, танцевали. Некоторые мальчики отлучались в туалет и возвращались оттуда с блестящими глазами, и от них чувствовался легкий алкогольный душок. Учителя делали вид, что не замечают этого. Да и что они могли поделать. Это были уже не их ученики. Школа для них осталась в прошлом. Наутро, усталые и счастливые, обещав друг другу не забывать школу и не пропадать, обязательно регулярно всем встречаться, разошлись по домам.
Андрей поступил в Институт советской торговли. Не без помощи своего отца, разумеется. Света поступила в медицинское училище. Втянулась понемногу, профессия начала нравиться, особенно, когда начались практические занятия в больнице. С Андреем виделись по выходным. Ходили в кино или просто гуляли по городу. После шли к ней. Пили чай на кухне, рассказывали друг другу, что было в течение недели.
За год Андрей возмужал, стал серьезным и даже, как показалось Свете, заважничал. Иногда это прорывалось в снисходительном тоне, в котором он говорил со Светой о своей будущей профессии. Несколько раз он презрительно отозвался о работе медсестры, считая ее неинтересной и малозначительной. Подумаешь, таблетки раздавать, да уколы в задницы делать! Тогда Света немножко обиделась, но решила, что у него это от незнания. Потом, когда он ближе узнает, что такое труд медицинской сестры, а она ему обязательно будет рассказывать, то впоследствии, когда… они поженятся, он свое мнение переменит. Она думала так, не особо, правда, веря в это. Но верить в это очень хотелось. Она давно любила Ганина и надеялась, что ее чувство взаимно. Молчала, справедливо ожидая, что он должен сказать об этом первый.
Однажды он пришел, когда Светиной матери не было дома, а отец, как всегда, был в рейсе.
Они сидели на тахте в комнате Светы. Стемнело, но света они не зажгли. Сначала смотрели какой-то фильм по телевизору. Ганин придвинулся к ней почти вплотную и обнял. Она не отодвинулась. После поцелуев он стал шарить рукой по ее телу, расстегивая, кофточку. Он и раньше пытался сблизиться с ней, но она в таких случаях всегда мягко отклоняла его такого рода попытки, мол, рано, нельзя. Но в этот раз он был настойчив, и она уступила…
Они лежали на тахте, в спешности разобранной не до конца, накрывшись покрывалом, на котором сидели несколько минут назад. Андрей лежал на боку, к Свете лицом и смотрел на нее, не скрывая восторга от только что пережитого. Она спокойно посмотрела на него и произнесла только:
- Вот и докувыркались.
- Произошло то, что должно было произойти. – Философски ответил ей Андрей.
- Ты меня не бросишь? – Вдруг спросила Света, - говорят, когда парень добивается своего, то интерес к девушке пропадает.
- Не говори глупостей, – успокоил он ее. – Все останется по-прежнему. Когда ты окончишь медицинское училище, мы поженимся.
- Правда?!
- Конечно. У меня кроме тебя никого нет. И мне кроме тебя никого не надо.
Света, довольная, натянула покрывало до подбородка и счастливо улыбнулась. Хорошо все вышло, думала она. Я люблю Андрея, и он меня любит. И все у нас по-взрослому.
Время, между тем, шло своим чередом.
В этом году Света заканчивала обучение, и ей предложили работу в туберкулезной больнице, где проходила преддипломную практику. Сначала она отказалась, фу, с туберкулезниками. Еще заразишься, но сестры, с которыми она работала, убедили, что эта работа не самая плохая. Хорошая надбавка к зарплате и отпуску, льготная пенсия. Сколько лет в этой больнице работаем, говорили они, и еще никто не заразился туберкулезом. И Княгинина согласилась остаться работать в туберкулезной больнице. Сказала Андрею – тот только брезгливо поморщился, что за радость работать с чахоточными. Ганину оставалось учиться три года. Некоторые его сокурсники, особенно те, кто пришел в институт после армии, обзаводились семьями. Сокурсники приглашали Андрея. Часто он приходил со Светой, называя ее своей подругой. Но сам Андрей разговора о женитьбе не заводил.
Заговорила об этом Света, первая. Их отношения уже давно были близкими, прошлым летом вместе ездили отдыхать в Коктебель. В глазах окружающих они давно уже были жених и невеста. Только не родителей Андрея. Те упорно держали дистанцию и не хотели знакомиться с родителями Светы. И к себе их не звали.
- Через два месяца я училище заканчиваю, - начала этот трудный для нее разговор Княгинина. – Как ты себе представляешь наши будущие отношения? И потом, я хочу ребенка.
- Светочка, разве нам плохо? - Сказал Ганин неохотно, - Ребенка мы сейчас все равно завести не сможем. Мне надо институт закончить. У меня только второй курс.
- Почему мы не можем завести ребенка?
- На что жить будем?
- Я буду работать, да и родители помогли бы. Мои, во всяком случае.
- Ну, не знаю. Мне кажется, рано. Давай подождем пару лет, когда я окончу четвертый курс, и тогда я смогу работать. Я говорил с отцом, он обещал помочь с работой.
Это была, отчасти, правда. Правда заключалась в том, что отец, действительно, говорил ему о возможной работе на последнем курсе института, и где он мог бы остаться после. Речь шла, вроде, о работе в системе «Внешэкономторга», о поставках какого-то оборудования за границу. В будущем, это сулило работу за рубежом в какой-нибудь небольшой европейской стране загнивающего капитализма. А вот разговора о возможной женитьбе не было. Андрей догадывался, что его выбор родители не одобрят, но все равно надеялся, что Света им понравится, и они изменят свое решение.
Однажды вечером, когда они всей семьей сидели на кухне за чаем, Андрей полушутя спросил:
- Родители, что бы вы сказали, если бы я решил жениться?
- Не рано? – В тон ему ответил отец.
- Впрочем, если девушка хорошая, и ты ее любишь, рассмотрим этот вопрос. Но позже – тут отец прав, - сейчас рано. Лет, эдак, через пять, - добавила мать.
И они с отцом, довольные, посмотрели друг на друга.
- Сначала нужно получить образование, - уже серьезно сказал отец. – И начать самому работать, чтобы было на что семью содержать.
И он стал что-то еще говорить, уже не имеющее отношения к данному разговору, считая его законченным.
Андрей немного помолчал, потом спросил:
- Как вам Света?
-Никак, - с металлом в голосе ответила мать. Это означало, что она раздражена. Андрей сделал вид, что не заметил этого.
- Мы давно знакомы, со школы. В этом году она оканчивает медицинское училище.
- Что заканчивает? – с наигранным любопытством спросила мать, ты про кого говоришь?
Свету она, разумеется, знала. Она несколько раз ее видела в их доме. Отец и мать были с ней подчеркнуто любезны. До неестественности. Света не могла этого не почувствовать. Но она ни разу не подала вида.
- Ты хочешь жениться на этой?.. Медсестре?- недовольно спросил отец. – Не ожидал от тебя.
- А что тут такого? Медсестра. По-моему, хорошая специальность для женщины.
- Ну, да, - мать вышла из-за стола и стала демонстративно греметь посудой.
– Ты в своем уме, Андрюша?
- Мам, я не понимаю…
- Он не понимает, - мать театрально подняла руки вверх.
- Родители, вы чего? – Андрей от обиды был готов расплакаться, - Вы же Светку давно знаете. Мы со школы дружим.
Отец и мать понимающе переглянулись. Они прожили вместе двадцать лет и понимали друг друга с полуслова. И сейчас, не сговариваясь, решили, что нужно действовать по-другому. Мать ушла в комнату. Отец подошел к Андрею, посмотрел ему в глаза и после небольшой паузы сказал:
- Сынок, ты уже большой и волен принимать решения, от которых будет зависеть твоя будущая жизнь.
Отец сел за стол и рукой показал сыну, чтобы он тоже сел.
- Света, конечно, девушка хорошая, - начал отец.
- Медсестры, они все…, - вмешалась вошедшая на кухню мать.
Отец строго посмотрел на нее, она замолчала и снова вышла из кухни, закрыв за собой дверь.
Отец продолжал:
- Медсестры бывают разные, хотя, конечно, специфика работы откладывает отпечаток на личность.
- И, что?
- Ничего, ничего, - миролюбиво сказал отец, - я лишь хочу сказать, что когда молодая и симпатичная девушка сутками находится вне дома, часто в компании мужчин, которые неизбежно будут оказывать ей определенные знаки внимания. И покажи мне девушку, которой бы это не нравилось.
- Она меня любит, ей никто не нужен.
- Одно другому не мешает. Живые люди.
Андрей был сражен и подавлен таким цинизмом. Что он слышал? И от кого? От своих родителей! Нужные слова, чтобы возразить, не находились. Подошла мать, вероятно, она стояла за дверью и слышала весь разговор. Она хотела что-то сказать, но отец мягко взял ее за плечи и вежливо выпроводил с кухни.
Он сел на стул.
- Возможно, это наши с матерью фантазии, не больше. Однако, согласись, они не лишены оснований.
Заметив, что сын хочет возразить, шутливо замахал руками.
- Я согласен, Света славная девушка. Говорю это совершенно искренне. Только подумай вот о чем: она ведь не твоего круга. Возможно, это звучит цинично, но, увы, это так. Знаешь, самое большое заблуждение состоит в утверждении, будто все люди одинаковы. Представь, ты окончишь институт, и перед тобой откроются определенные возможности. Ты будешь работать в нашем торгпредстве где-нибудь в Англии. Мне обещали подыскать тебе место. И будет определенный круг знакомств: работники торгпредства, дипломаты. Вряд ли у них жены медсестры. Как у тебя с английским?
- Терпимо.
- Этого недостаточно. Должно быть отлично. Со следующего года позанимаешься с репетитором.
Андрей молчал. Отец, видя, что сын ему внимает, продолжал:
- И что будет делать там Света? Работать медсестрой в медпункте при посольстве? И язык она не знает.
Отец замолчал и после короткой паузы продолжил:
- Ты через какое-то время станешь стесняться своей жены, а она, поняв это, станет злиться, что не знает, кто такой Лалик или Гоген. И злиться она будет на тебя. Между вами начнутся размолвки. Чаще, по пустякам. И ты скоро почувствуешь, что она тебе в тягость, - подытожил отец и вышел из кухни.
Андрей и Света виделись все реже. Андрей два раза в неделю по вечерам занимался английским с репетитором. К четвертому курсу неплохо говорил и бегло читал. После окончания института решил учить немецкий язык. Света к этому времени уже работала медсестрой в больнице. Андрей звонил ей, не чаще раза в неделю, но, бывало, что за неделю так ни разу и не позвонит. Они почти не встречались. Света понимала, что у него другая жизнь, и ей в этой его жизни уже нет места. Она несколько раз предлагала встретиться, но у Андрея всегда находился повод уклониться от встречи.
И она перестала ему звонить. Не было между ними не ссоры, взаимных упреков, просто стали чужими друг другу, бывшими одноклассниками, бывшими друзьями, бывшими любовниками. Так их детская дружба, переросшая в подростковую влюбленность и затем в юношескую любовь, закончилась. И каждый из них пошел по жизни своей дорогой, которую он выбрал.
Света, которую теперь многие называли Светланой Анатольевной, пришла на работу, как обычно, в восемь часов, хотя рабочий день начинался с половины девятого. Она переоделась в своем кабинете старшей медицинской сестры и прошла в отделение. Спросила у дежурившей смены, как прошло дежурство, сколько больных поступило, и не было ли каких происшествий за смену
Светлана Анатольевна подошла к Оле, медсестре, которая дежурила.
- Что за ночь было, Оля?
- Ничего особенного, Светлана Анатольевна. Всего одно поступление за ночь – бомж.
Света кивнула. В их отделении бомжи были нередкими пациентами, ведь больница была туберкулезная.
- Санобработку провели, надеюсь?
-Конечно! И от вшей, и от чесотки.
Света еще раз кивнула.
- В какую палату положили?
- В одиннадцатую. Он там пока один.
- Хорошо.
Света вернулась в свой кабинет и занялась текущими делами.
Около одиннадцати часов к ней в кабинет вошел Игорь Иванович, заведующий отделением.
- Интересный экземпляр сегодня ночью получили. Бомж.
Света недоуменно посмотрела, что тут может интересного?
- Бывший крупный торговый работник, - продолжил Игорь Иванович, - все было, о чем можно мечтать, я думаю. Теперь все.
- Что, все? – не поняла Света
- Туберкулез с распадом. Странно, что жив еще.
Немного помолчал, продолжил:
- На случай, если не помрет, нужно его в интернат определить. У него не кола, не двора. Маловероятно, что поправится, но перевод в интернат – песня долгая, ты начни пока документы готовить. Недели две понадобится, я думаю. Если не помрет раньше, конечно.
Ладно, - сказала Света.
Процедура перевода лиц без определенного места жительства ей была хорошо знакома, этим периодически приходилось заниматься. Бездомные – люди, выброшенные на обочину жизни, и потерявшие все: семью, работу, жилье. Чаще всего из-за известной русской привязанности к спиртному. Но это были люди, и им нужно было хоть как- то помочь.
Потом они поговорили о предстоящем ремонте в отделении, что куда нужно перенести и кого где разместить, потом Игорь Иванович пошел на больничную утреннюю конференцию. Света позвонила постовой сестре и попросила принести историю болезни поступившего больного. Нужно было записать себе его данные, необходимые для оформления в интернат.
Она взяла историю из рук принесшей ее медсестры и прочитала: Ганин Андрей Сергеевич. Господи! Да, неужели? Андрей? Света почувствовало, как сердце ее быстро забилось. Но, спустя мгновение, отхлынуло, нет, совпадение. Андрей сейчас где-нибудь в Париже или Лондоне. Но решила все-таки посмотреть на больного, на всякий случай. Однофамилец, успокоила она себя. У двери палаты задержалась на секунду и вошла.
На кровати лежал Андрей Ганин. Она узнала его сразу, хотя изменился он сильно – худой, кожа серая, нездоровый лихорадочный румянец на небритых щеках. Андрей лежал на спине с закрытыми глазами, дышал тяжело и учащенно. На подушке и простынях два маленьких кровавых пятна. Рядом стояла капельница, в вену капал раствор антибиотиков. Света подошла и остановилась около его кровати. Ганин, вероятно, услышал шум ее шагов и открыл глаза. Свету он сначала не узнал, приняв за палатную медсестру. Посмотрел затуманенным взором и ничего не сказал.
- Здравствуй, Андрей, - сказала Света, продолжая стоять.
Андрей повернулся, чтобы лучше разглядеть ее. Через мгновенье глаза его расширились.
- Светка? Ты?!
- Я.
Андрей облизал сухие потрескавшиеся губы. Он смотрел на Свету, не отрываясь, и что-то забормотал, но что, разобрать было трудно. Несколько раз пытался сесть в кровати, но рука, где была вставлена игла капельницы, была привязана к кровати, и сесть в кровати не получалось.
- Как тебя…, - с жалостью сказала Света.
Он улыбнулся, обнажив щербатый рот.
- Бомж я.
- Знаю.
Они замолчали. Потом Света сказала:
- Лежи и лечись. Потом зайду.
- Подожди, не уходи, - попросил Ганин.
- Потом, когда тебе станет лучше. Тогда и поговорим.
Она улыбнулась ему и вышла из палаты.
Андрей ждал ее весь оставшийся день, ждал следующий. Но Света не приходила. Не хочет меня видеть, думал Ганин. И у нее все основания для этого, ведь он бросил ее тогда, посчитал, что не пара ему, родителей послушался. Вот и получил.
На самом деле, Света, проходя по отделению, несколько раз останавливалась в нерешительности около одиннадцатой палаты, но всякий раз не решалась войти, откладывая на потом. Она спросила Борю Филимонова, лечащего врача Андрея, о перспективах лечения. Но Боря разводил руками и наклонял голову по-птичьи, набок, что должно было означать плохой прогноз. Филимонов тыкал пальцев в рентгеновский снимок, показывая на очаги распадающихся от туберкулеза легких.
На третий день пребывания Ганина в отделении у него открылось кровохарканье, и его срочно перевели в реанимацию. Там он пробыл два дня, кровотечение удалось остановить, и Андрея вернули в отделение. В пятницу, ближе к концу рабочего дня, Света заглянула в одиннадцатую палату. Андрей лежал на спине. Он снова был под капельницей. Увидев Свету, он широко заулыбался и поднял левую руку, свободную от капельницы, приветствуя ее.
- Здравствуй, Света. Я очень ждал тебя. Хотел увидеть тебя…напоследок.
- Не надо говорить глупости, - твердым голосом ответила она, чтобы не выдать своего волнения. По всему было видно, что Ганин не жилец на этом свете.
- Меня в реанимацию возили, кровь горлом пошла, думал, захлебнусь.
- Я знаю, – ответила Света.
- О тебе, Княгинина, думал. Бог перед смертью мне дал тебя увидеть.
Он замолчал, потом продолжил:
- Я виноват, нехорошо с тобой поступил тогда.
- Я давно уже Вязникова,- ответила Света.
- Вязникова? Ну, да, конечно. У тебя семья, дети.
- Сын. В десятом классе.
- А у меня дочь. Только где она сейчас, я не знаю.
Света и Андрей замолчали, не зная, о чем говорить.
- Я тебя не заражу? – Вдруг спросил Андрей. – А то, у меня знаешь..?
- Знаю. Не заразишь. Что с тобой произошло, Андрей? Почему ты оказался в таком положении?
Ганин улыбнулся одними губами. Лицо его оставалось неподвижным. Черты лица еще больше заострились. Он сказал:
- После института с работой в торгпредстве в одной тихой и сытой стране не получилось. У тех, кто мог бы помочь в этом, оказались свои дети. Но я был не в накладе, распределился товароведом в один приличный универмаг. Работа оказалась не пыльная и прибыльная. Знакомых было море, всем я был нужен. Жил неплохо. Женился на пятом курсе на сокурснице из семьи потомственных работников торговли. Жена работала в большом универсаме. В доме у нас не было только птичьего молока, и то, только потому, что его не было в природе. Все остальное имелось в нужном изобилии. Но все время хотелось больше, ты спросишь: для чего? Даже себе я не могу ответить на этот вопрос. Короче, я ввязался в одну аферу. В магазин поставляли левые шмотки с лейблами известных западных фирм. Шили в одном левом цехе маленькой швейной фабрики в Средней Азии. К слову сказать, товар был хорошего качества и хорошо расходился. Родилась дочка. Она еще толком по-русски говорить не научилась, а уже наняли учителя английскому языку учить.
- Значит, хорошо жилось? - спросила Света.
- С виду, конечно, хорошо, но чувствовал – не так живу. Все чужие кругом, хотя знакомых море.
- Чего же тебе не хватало?
- Тебя. По- настоящему, я мог быть счастлив с тобой. Потом это понял, когда исправить ничего уже было нельзя. Ну да, ладно.
Он замолчал, переводя дыхание.
- Тебе не надо много говорить, может снова открыться кровотечение, - сказала Света.
Ганин улыбнулся.
- Мне теперь можно все, ничего не опасаясь. Как говорил один знакомый инженер по технике безопасности, бывают такие обстоятельства, когда можно стоять под стрелой и работать без упора.
И он продолжал:
- После смерти « горячо любимого» Леонида Ильича начались андроповские строгости - торговлю начали шерстить. Накрыли левый цех в Средней Азии, накрыли наш сбыт. Получил пять лет с конфискацией. Все имущество я на жену перевел раньше, к тому же мы с ней были в формальном разводе. Она в свое время настояла на этом. Вот, что значит, потомственный работник торговли. Конфисковали, правда, «ролекс». Видя ее недоуменный взгляд, пояснил:
- Часы такие у меня были, швейцарские, золотые, с золотым браслетом.
За время моей отсидки жена разменяла нашу квартиру. Мне досталась однушка в блочной пятиэтажке на первом этаже и с видом на ТЭЦ. И на том спасибо, была хоть крыша над головой. Отсидел я от звонка до звонка, вернулся. Мама дорогая, раньше мы коммунизм строили, а теперь взялись капитализм возрождать в стране развитого социализма. И я включился в этот процесс. Решил свой магазин открыть, бизнесом, стало быть, заняться. Взял кредит, арендовал помещение, прикупил товар, но скоро прогорел. Много незапланированных расходов получилось. Милиции дай, пожарникам дай, работникам санэпидемстанции тоже дай. А еще бандиты и налоговики. Всех сейчас и не вспомню. Короче, я один с сошкой, а вокруг меня семеро с ложкой. Квартиру за долги пришлось продать. К бывшей жене не пошел, да она и не приняла бы. У нее на такие случаи один ответ: это не мой вопрос и не мои проблемы. К тому же, она замуж вышла.
- А родители твои?- Спросила Света.
У отца , как меня посадили, начались проблемы в министерстве. Вскоре его инсульт разбил, и он умер. Мамаша быстро утешилась и вышла замуж за бывшего директора овощной базы, и они эмигрировали в Израиль на историческую родину ее нового мужа. Так я стал бомжем. Как я жил все эти годы, лучше не рассказывать, да и рассказывать нечего. Случайные знакомства, случайные заработки. Последний год жил на городской свалке, сортировал мусор. Там, таких как я, много. Если что ценное попадалось – а на свалке, это случалось – продавал и пропивал. Много среди нас было туберкулезников, там я, надо думать, и заразился. Последний месяц ослабел сильно, на улице упал. Добрые люди «скорую» вызвали. В больнице сделали рентген и перевели сюда. Такая вот история.
- Что думаешь дальше делать?
- Ничего не думаю. У меня «дальше» не будет. Следующее кровотечение будет последним, я думаю.
Правда, подумала Света, но сказала:
- Не торопись умирать. Пока лечись, что дальше, подумаем. Переведем тебя в наш загородный филиал, потом в интернат. Там помогут восстановить документы.
- Спасибо тебе, Света, - с чувством произнес Ганин, - спасибо за участие.
- Пойду, - сказала Света, вставая со стула, - а ты набирайся сил. До свидания.
- Прощай, Света. – Серьезно ответил Андрей.
В понедельник, когда Светлана Анатольевна пришла на работу, она первым делом заглянула в одиннадцатую палату. Койка Ганина была пуста и застелена чистым бельем. На соседней кровати лежал незнакомый больной.
- Что с Ганиным из одиннадцатой, - спросила она у Фильчикова, который сидел за своим столом в ординаторской и что-то писал.
- Умер. Еще в пятницу на моем дежурстве. Вот, - он ткнул пальцем в историю болезни, которую писал. – Оформляю. У него снова открылось легочное кровотечение. Хотели в реанимацию перевезти, но не успели - умер на каталке.
Доклад
Леха Гущин месяц назад защитил кандидатскую диссертацию. Теперь перед своей фамилией он может писать: кандидат медицинских наук. Сразу после защиты пошел в отпуск. На работу вышел как раз к началу учебного года. Диссертацию писал пять лет. Под конец совсем измучился. Теперь можно расслабиться, он это он может себе позволить. Занятия со студентами начнутся на следующей неделе. В принципе, до этого на кафедре можно не появляться, кроме общего собрания кафедры перед началом нового учебного года, на котором нужно быть непременно. Теперь Гущин с ученой степенью. Можно напускать на себя важный вид, изображать корифея науки. Перед студентами, разумеется. И зарплата теперь у него на пятьдесят рублей больше. Это что-то значит. Можно и жениться. Впрочем, это не горит, торопиться не стоит, тридцать один год, пару лет можно подождать. Или заняться докторской. Не торопясь, не раздражая старичков профессоров, защитивших докторские диссертации к своим пятидесяти. Да, такие были времена раньше. Сейчас, правда, тоже подозрительно смотрят на докторантов, если они моложе сорока. Ладно, подождем. Дальше видно будет. Если, скажем, должность заведующего отделением предложат, можно уйти в практическое здравоохранение. Не всем же в профессора идти. Хотя, и в профессорах неплохо. Сиди себе в президиуме на утренней конференции больничной, слушай доклады врачей, да изредка делай замечания. Можно, и не изредка. И будут слушаться, и будут выполнять указания. А повезет – можно и кафедру получить.
Мысли Гущина прервал Петр Николаевич, второй профессор кафедры, научный руководитель его диссертации. Петр Николаевич был прирожденный ученый. Его мозг постоянно генерировал самые разные идеи, которыми он со всеми охотно делился. Иметь такого научного руководителя для диссертанта было большой удачей. Петр Николаевич давал нужный совет в нужную минуту, находил для защиты таких оппонентов, которые никогда не копались в диссертациях его учеников, не выискивая там спорных положений или слабых мест. Оппоненты всегда подписывали нужный отзыв, который диссертант сам и писал, часто под диктовку Петра Николаевича. И защита проходила гладко, и соискатель получал вожделенную ученую степень.
- Алексей, – обратился к Гущину Петр Николаевич, - мне на этой неделе нужно быть оппонентом на защите докторской диссертации одного хорошего человека, - не смогли бы вы написать доклад на несколько страничек, отзыв на диссертацию. Положительный, разумеется.
Нужно заметить, что, несмотря на свою огромную эрудицию и энциклопедическую образованность, Петр Николаевич плохо формулировал свои мысли на бумаге. Свою идею он мог изложить несколькими предложениями, а вот развить мысль, чтобы она стала понятна, в статье или научном докладе ему было сложно. За него это чаще делали другие сотрудники кафедры. Всегда находился кто-нибудь, кто мог быстро написать несколько страниц нужного текста, будь-то статья в журнал, доклад или монография. Последние были чаще результатом коллективного творчества. Одним из таких и был Гущин. Он мог написать что угодно, о чем угодно. Алексей кивнул, мол, сделаю все в лучшем виде. Чувство глубокой признательности за помощь Петра Николаевича у Гущина еще не рассеялось, и он искренне хотел сделать своему шефу что-то приятное.
- Когда нужно, Петр Николаевич? – Спросил Алексей.
- Ко вторнику.
- Хорошо, сделаю к понедельнику. Давайте диссертацию.
Петр Николаевич немного замялся.
- Я ее на даче оставил. Смогу привезти только в понедельник. А нужно как раз к понедельнику.
Гущин театрально развел руками, как артист перед поклоном на сцене, что должно было означать: как же писать рецензию на диссертацию без самой диссертации? О чем тогда писать?
- Может, автореферат дадите?- С надеждой снова спросил Гущин. Отказать Петру Николаевичу было для Алексея делом невозможным. Автореферат, конечно, не диссертация, а ее оттиск, к тому же бледный. Но общее представление о работе дает. Остальное придется придумать.
- Автореферат у меня был, - неуверенно сказал Петр Николаевич, - и я его куда-то сунул, а куда, не помню. Сейчас даже не вспомню, куда.
Это была сущая правда. О рассеянности профессора Родионова в институте ходили легенды. В его кабинете мог бы легко затеряться солдат со шпагой.
- А название работы помните? - с надеждой спросил Гущин, хоть о чем работа-то?
Оставалась надежда на фантазию. В конце концов, все отзывы похожи друг на друга. Сначала хвалят. Потом указывают на малозначительные огрехи в работе, которые, однако, не умаляют ее значимости. А само содержание рецензии не так уж важно, главное – проговорить минут десять-пятнадцать и закончить стандартными словами – что работа соответствует предъявляем к ней требованиям, а именно, пункту такому-то положения такого-то , а сам диссертант заслуживает присуждения ему ученой степени. И, ничего тут хитрого нет.
Гущин взял листок бумаги, ручку и приготовился написать тему диссертации, на безрыбье и рак рыба.
Петр Николаевич задумался. Поднял глаза к потолку, чтобы лучше напрячь память. Через несколько секунд выдавил:
- Сравнительный анализ и выбор хирургической тактики при рецидивных грыжах живота. Так, кажется.
Гущин внимательно посмотрел на шефа, соображая, насколько сказанная им фраза соответствует настоящему названию работы.
Петр Николаевич поспешил уточнить:
- Работа касается оценки различных операций при грыжах. Кроме того, я выступаю вторым. Уверен, первый оппонент скажет все, что требуется. Я только повторю своими словами. Мое выступление, скорее, формальное, минут на семь-десять. Это три листа, не больше. Обрисуйте все общими словами, а я что-нибудь от себя там по ходу дела добавлю.
-Напишу, Петр Николаевич, - пообещал Гущин. - В понедельник принесу, вы подправите.
- Вот, и спасибо, - сердечно поблагодарил профессор Родионов.
На том они расстались.
Сначала Гущин думал, что быстро напишет нужный текст, часа за два. Но, начав писать, понял, что без самой работы – а ее не было - сделать это будет трудно. Материала по лечению грыж было так много, что было не понятно, что еще нового можно предложить и что анализировать.
Начал с общих фраз о важности работы и актуальности темы. Написал про грыжи вообще, потом начал импровизировать, исходя из названия работы. Получилось на полтора листа. Это ободрило: как-никак половина работы. Теперь нужно было придумать какие-нибудь мелкие недостатки, как же без них. Это было самое сложное, ведь самой работы он в глаза не видел. Наверное, были опечатки, их не могло не быть. К выводам тоже можно, наверное, придраться. Наверняка диссертант предлагал какую-нибудь модификацию известной операции, выдавая ее за новую методику, не имеющую недостатков. Можно сказать, например, что материала недостаточно. Когда его достаточно-то бывает! Посидев часа три, Алексей написал рецензию на диссертацию, которую не читал. Получилось даже чуть больше – на четыре машинописных стандартных листа. Даже можно сократить. Впрочем, пускай это делает сам Петр Николаевич. Каждый лист, если его читать вслух, занимает пару минут. Итого: восемь. Хороший результат! На защите подольше выйдет – пока на трибуну поднимется, то, да се… Получался десятиминутный доклад. Для второго оппонента это больше, чем достаточно. Кроме того, Петр Иванович еще послушает первого оппонента, и, глядишь, от себя еще чего-нибудь добавит.
В понедельник он принес аккуратно отпечатанные и вложенные в файл четыре листа доклада. Родионов сердечно поблагодарил.
Прошла неделя, и однажды Родионов – у него отчего-то было приподнятое настроение – подошел к Гущину и сказал:
- Помните, Алексей, я вас просил доклад мне написать на защиту?
Леха немного смутился, вероятно, он написал не совсем то, что следовало. Впрочем, это было не мудрено, и он приготовился услышать замечание в свой адрес. Оправдываться не имело смысла. Но профессор Родионов довольный сказал:
- Первый оппонент на защиту не пришел. Говорили, заболел. Я был первым и единственным. Рецензия всем очень понравилась. Мне после защиты научный руководитель диссертанта сказал, что глубокий и доброжелательный анализ работы получился. Благодарил.
Больничные рассказы
© Copyright: Борис Щетинин, 2019
Свидетельство о публикации №219042601660
Свидетельство о публикации №219042601660
Рецензии
Хорошо написано; целый сборник получился.
Впрочем, оформлено (отформатировано) всё не слишком качественно. И не до конца прописаны отдельные моменты. Например, в первом рассказе: «Анализы крови, по-прежнему, были в пределах нормы. И это при сепсисе!»
С уважением,
Андрей Гусев 06.02.2023 19:30 • Заявить о нарушении
Впрочем, оформлено (отформатировано) всё не слишком качественно. И не до конца прописаны отдельные моменты. Например, в первом рассказе: «Анализы крови, по-прежнему, были в пределах нормы. И это при сепсисе!»
С уважением,
Андрей Гусев 06.02.2023 19:30 • Заявить о нарушении
Уважаемый,Андрей. В том-то и дело, что развивается иммунодефицит, и даже при сепсисе нет адекватной реакции организма. В основе рассказа реальные события.С уважением, Борис
Борис Щетинин 07.02.2023 11:06 Заявить о нарушении
Борис Щетинин 07.02.2023 11:06 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.