Девчата

- Нюсь! Ты слышала? Наши девчата на какой-то торф собираются завербоваться?
- Да знаю, на какой. Мне Симка рассказывала. Она уже ездила, - хотела отмахнуться Нюся, но Нина просто вцепилась в неё.

- Симка ездила? А сколько ей лет-то? Какая-то она малявка, худенькая, как скелетик, и всё кашляет. Я её давно, с месяц назад видела... Да и раньше не часто видела, она же на другом конце села живёт.

- Симка с двадцатого года, - перебила её Нюся, - а сейчас тысяча девятьсот сороковой. Двадцать лет и с копейками. Не малявка, а на годок нас постарше, -
и продолжает, - так вот, нужно пойти в сельсовет, написать заявление, а когда
в районе наберётся нужное количество человек, всех вызовут и отправят.

Торф это всё, что росло в болоте, - продолжает ликбез Нюся, - за долгие годы оно полусгнило, спрессовалось - вот тебе и торф получился. Его достают там как-то... очень тяжело, но, главное, платят деньгами, не как в колхозе, и сразу. Можно хорошо заработать: обуешься, оденешься, родителям поможешь. И всё за один сезон.

- Ой, как интересно! - всплеснула руками Нина. А далеко это? Хочется на мир посмотреть. Я ведь дальше нашего села нигде и не была.

- Этого я не знаю, - задумчиво протянула Нюся, - а вот заработать мне очень хочется. А ты знаешь, - обратилась она к Нине, - Дуся наша тоже поедет.

- Бежим к ней! Что она скажет, - просияла Нина. Дусю, такую серьёзную, обстоятельную все любят и уважают в их большом селе. Долго ли, коротко, всё образовалось. И родители не очень сопротивлялись: не одну же провожают, а в селе как-то даже и модно стало на торф ездить.

И вот они на месте, на торфянике. Девчат привели в барак, в котором размещалось до ста человек. Таких бараков было много. Девчата и ребята размещались в разных бараках, но условия во всех были одинаковые. Отапливался барак одной большой и широкой печью, её горячая поверхность была, примерно, шестнадцать-двадцать квадратных метров.

У Нюси замерло сердечко: как же тут жить-то у всех чужих на виду? Такая "куча-мала" - не сразу найдёшь, где твой топчан с постелью, а под ним узелок со скудной одёжкой.

И начался ад... Рабочий день продолжался четырнадцать часов - с шести утра. Были девушки, что работали и шестнадцать часов в сутки с перерывом на получасовой обед в рабочей столовой, которая размещалась здесь же, в бараке.
Кормили скудно, какой-то немыслимой похлёбкой и варевом, называвшемся кашей.
Никто и мысли не имел роптать. Только жалели, что приняли неразумное решение
приехать сюда и мечтали о возвращении домой, где теперь всё представлялось таким прекрасным, люди бесконечно добрыми... И многие плакали, не ожидая утешения - все находились в одном, бедственном положении.

За превышение нормы дополнительно выдавали кусок мыла или отрез ситца. Были девушки, которые выполняли полторы и две нормы за шестнадцать часов. Нюся была старательная, но очень хрупкая, не привыкшая к такой работе. Она даже молилась про себя: "Господи, помоги норму выполнить!"

Молилась не только из-за того, что хотелось лишнего куска мыла. Постоянный страх сопровождал завербованных на торфяные работы. А бояться было чего. За малейшие трудовые нарушения: опоздал, проспал, не вышел на работу, ушел раньше - могли отдать под суд...

Работали, стоя по пояс, а то и по грудь в воде торфяного озера. Доставали руками брусочки торфа, нарезанные машиной, и выкладывали их на конвейер для просушки. На всех была спецодежда, которая состояла из резиновой куртки, таких же штанов на лямках и резиновых сапог с раструбом, доходящим до паха, да рукавиц резиновых, почти до локтя. Верхний край сапог пристёгивался на ремешке к штанам, а куртка заправлялась внутрь и сверху надевался такой же резиновый передник на лямках. На голове летом носили косынки, а осенью и весной — шерстяные платки. Под куртки — шерстяные поддёвки.

В таком одеянии и просто стоять неудобно, а работать, в воде - это кара небесная!
Но и это не всё! Вода проникала через неплотные соединения одежды, а уже шёл сентябрь... Тело сводило от холода. Никакое движение от него не могло спасти.
После смены шли в барак, где спали и ели - невкусно и мало.

На этой громадной печи навалом сушили одежду. Она без доступа воздуха не могла просушиться, "парилась", издавая тяжёлый дух резины и тел. Утром приходилось надевать на себя эту "парку" полусырую, но тёплую. И всегда, каждую минуту, хотелось есть. Молодые и измученные тяжким трудом, девушки голодали, только о еде и думали. Но бывали вечера, когда молодёжь собиралась поплясать под балалайку или гармошку, попеть частушки. Были неугомонные, а в основном, рады были минутке для отдыха, для сна.

Странно, но Нюся ни разу не заболела. Конечно, иногда недомогала, но без высокой температуры. Только тем, у кого сильный жар, разрешалось отлежаться денёк. Таких осматривал фельдшер. Лютовал! Выгонял на работу, кричал: Симулянты! Судом грозил.

Однажды утром собираются на работу, торопятся. От этой жутко молчаливой молодости, ни смеха, ни слова, ни звука. Глядь - одна лежит, не поднимается...
- Кать, а Каааать... ты чёй-то лежишь? Захворала? - Но она отвернулась ото всех, молчит.
- Да что с тобой? Фельдшера, что ли, тебе позвать? - в нетерпении спрашивает Нюся.
- Не надо... разоспалась я. Сейчас встану, догоню вас. - А говорит как-то сдавленно, на слезе. Но разбираться некогда. Высыпались, как горох, на улицу. Идут, торопятся. Бригадир кричит:
- Все идёте? Никто в бараке не остался? - Молчат девчата про Катьку. Нюся говорит:
- Вернусь в барак, потороплю её! Я быстро! А вы про нас молчите.

Вернулась... приостановилась у двери - крик в бараке нечеловеческий! Потопталась нерешительно, а заходить-то надо. Раскрыла дверь, а Катька в окровавленной рубахе над тазом стоит, ноги развела. И вдруг - что-то из неё плюхнулось в таз и... закопошилось... Выкидыш у Катьки случился.
 
Померк у Нюси свет перед глазами, как подрезанная травинка, поникла она у
раскрытой двери.

Всему приходит конец на этом свете. Пришёл конец и этой каторге. Выстукивают, как сердечки девчонок, колёса поезда: "Возвращаюсь! Возвращаюсь!"

Вернулись домой богатые невесты! Налетай, женихи!