Театр Глобус

Книга 1
Часть 1. Крат и Дол
Глава 1. Желудочный сок

- Крат, я больше не могу, пойдём сдаваться в "Глобус", - обратился к товарищу Дол, позорную кислоту этих слов маскируя беспечностью.
- Что там, Шекспиром пахнет? - съязвил Крат.
- Пахнет едой, - признался Дол и тотчас добавил: - К тому же я хочу работать, я тоскую по сцене.
- Ветреный ты человек, - покачал головой Крат, оторвавшись от починки штанов, которые лежали на его голых коленях. - Ты не далее как вчера заявлял: "Глобус" это помойка. Но вот желудочный сок надавил на тебя, и ты готов сдаться. Ещё назови его храмом культуры!
- Ни за что! Это вынужденный ход. Я всего лишь актёр. Ну не вышло из меня лифтёра, не задалось! Я, наверно, рассказывал тебе …
- Не наверно, а много раз, - сухо поправил Крат.
- Значит, тебе известно про гаечный ключ, который выпал из моей руки и с высоты пятого этажа приземлился бригадиру на темя. Стоп-карьера! Хорошо - не посадили.

Актёр, чьё сценическое имя Долговязый сократилось до игрушечного Дол, играл лицом и строил взоры. Своего друга, чей псевдоним Краткий был сокращён до хрустящего Крат, он старался отвлечь от проблемы выбора между совестью и сытостью.
- Так сложилась моя судьба, да, такова судьба, - Дол раскинул руки. - Судьба, Крат! Она вокруг меня. А внутри меня - желудочный сок. А я между ними, как между молотом и наковальней. Куда же мне прикажешь деться?!
- Интересный вопрос, - перекусив нитку, заметил Крат.
- Поэтому я должен… я всю ночь думал и понял, что я просто обязан считаться с этой подлой объективной реальностью, чтобы, по крайней мере, не сдохнуть, - так завершил своё оправдание Дол.

Он говорил с искрой того маленького дрессированного вдохновения, что навсегда поселяется в актёре и легко зажигается, лишь коснись драмы артиста, одиноко стоящего на планете без достойной награды.
Крат, опустив лицо, скрыл почти материнскую улыбку и вправил новую нитку в иглу.
- Дол, когда тебе надо оправдаться, ты сущий философ, а когда просто подумать о чём-либо, ты некумека!
- Прошу зубы мне не заговаривать, - огрызнулся Дол. - Итак, я иду ангажироваться.
- Вспомни про главного режиссёра, там же Дупа сидит - змей в пещере, подлец и людоед, - взмолился Крат.
- Ну и пусть, - Дол махнул длинной рукой, но всё же напоследок застрял в двери, обернулся. - Ответь-ка мне на принципиальный вопрос: если все стали бесстыжими, ты должен стать бесстыжим, ну хотя бы капельку?
- Нет, - ответил Крат.
- А для того, чтобы эти бесстыжие обратились к лучшему, ты согласен поработать на сцене?
- Наверно, - сказал Крат, не успев подумать.
- Так вот пойдём и поработаем, - обрадовался найденному аргументу Дол.
- Да сволочь он отпетая, - не сдавался Крат, оценивая отремонтированный шов на просвет.
- Ну и сиди тут, гляди в небо через портки!

Дол решительно вышел из больничной котельной, где они проживали. Поначалу они здесь ещё и работали - топили газовый котёл, но в День мягкой игрушки, когда вовсю расцвёл апрель, веющий золотистым теплом, печь отключили. Лишь по милости больничного завхоза друзья пока ещё оставались на установленных здесь больничных койках. Милость и терпение завхоза объяснялись тем, что он считал себя поклонником театрального искусства. Но всё же друзья давно не поднимались на подмостки - длилась творческая пауза, и завхоз, преданный музам, наглядно мрачнел. Он всё суше здоровался с ними и в последнее время едва кивал. На их тёплые, прищуренные, заискивающие приветствия завхоз отвечал скупо, с одолжением. В общем, друзья осознали скоротечность своего пребывания в обжитой котельной.

К данному часу они уже более суток ничего не ели. На утренней заре оба лежали и слушали, как плотскими голосами беседуют их желудки. Сколько такое можно слушать?! В полдень широким шагом голодного пролетария, созревшего для революций или решительных унижений, Дол отправился в ненавистный "Глобус", к страшному главрежу Дупе - проситься на роль.

Крат в свежезалатанных брюках бросился вдогонку. Протягивая к спине товарища руку, он призывал не подчиняться объективной реальности, а ещё лучше - обозлиться и ополчиться против неё.
- Ну её к чёрту! - Крат едва поспевал за семимильным шагом товарища. - Погоди!

Дол якобы не слышал и ещё стремительней полоскал воздух парусиной широких штанин.
- Пойми, Дол! - прерывисто увещевал Крат, - желудочный сок стал твоим внутренним голосом. Тебе кажется, что ты сам желаешь получить роль, но это желудочный сок хочет.
Дол в ответ сопел.
- Он внушает, чтобы ты отбросил принципы, эти якобы костыли шаткого ума, и зажил бы по искреннему влечению души… то есть желудка. А в сытый час тебя ведёт влечение половых желёз, именуемое влечением сердца.

Дол на миг остановился, и запыхавшийся Крат встал рядом. В эту минуту вся городская декорация, замутнённая их разногласием, прояснилась. Восстановились грани домов и ущелья между ними, на дне которых угнездились дворовые площадки, в которых приютились дикие собаки. Здесь чахлые томятся деревья - беспочвенные узники, чьи ветки похожи на корни; здесь проходят, как воспоминания совести бездомные люди, которые кормятся милостью мусорных контейнеров. А над ними дробь окон, откуда выглядывают жильцы, живущие в бетонных сотах - личинки шелкопряда, которого разводит социум на жадную свою потребу.
С каждым годом риск проживания в этих зданиях становится всё очевидней, ибо они помаленьку, начиная с облицовки, осыпаются, не говоря уже о том, что ячеистая одинаковость жилищ сообщает жильцам неврозы, а то и преступные психозы, или внушает уныние, что приводит сначала к заболеванию невесомой души, а потом и тяжкого организма.

Только облака выглядят как нечто вне истории, как миллионы лет назад.
- Пускай ты прав, но я должен заметить, - наконец отреагировал Дол, - что никогда, никогда внутренний голос не говорил со мной так властно, так отчетливо, как нынче.
- Да говорил же, опомнись, говорил! - затосковал Крат. - Тебе стоит выпить граммов триста, как у тебя появляется масло в глазах и с тобой заводит романтический разговор твой чижик, он же окунёк, засов, слепыш, лысарик... у любимого дитя сто имён. А когда примешь семьсот - включается гипнотический баюшки-баюн. А принципы, они ведь не имеют телесного голоса, поэтому от них легко отмахнуться.

Крат внезапно умолк, кое-что вспомнив о собственных принципах. Умолк и попытался улыбнуться. Дол посмотрел на него с удивлением: упрямый товарищ перестал спорить - небывальщина!
Но всё не просто так. В поведении Крата стали сказываться уроки самовоспитания, а точнее курс позитивного самонастроя. Уже месяц по совету психолога из Центра социальной адаптации он даёт себе установку на позитив, на лёгкое восприятие жизни и бесконфликтность. Ох, каким трудным оказался опыт оптимизма! И было вовсе невыносимо по утрам улыбаться зеркалу "беззаботно и приветливо, с любовью и поощрением".
Сейчас Крат стал досадовать, что вовлекся в спор - спор с голодным. "Надо меняться, надо жить проще!" - наставлял он себя, превращаясь из противника в спутника.

Не то чтобы Крат сильно поверил психологам, но устал плыть против течения и спорить с веком. Он знал, что в этом споре он, Крат, прав, и всё же ради мирных отношений, ради более гладких прикосновений к ворсу чужих слов он смиренно отважился перенастроить себя. Лучше пренебречь правотой во имя согласия. К тому же он разгадывал Судьбу, поэтому сам, без повестки, явился в службу социальной помощи, где за него взялась наука-психология - самая ненаучная из наук.

Глава 2. Дупа

Его душа при этом хотела отвернуться от него, но всё же как-то притерпелась, надеясь на скорое освобождение от "позитивных установок". Бывают случаи куда хуже, когда восстание души против своего носителя принимает крайние формы. Так душа наркомана Толика, детского приятеля Крата и Дола, убила своего носителя. Душа Толика боролась против Толика на протяжении двух лет, она роняла его затылком на лёд, била головой о камень, выводила на проезжую часть, на высокий балкон - и всё же он отползал от смерти. Тогда она стала устраивать припадки падучей и однажды разбила ему основание черепа о край ванны. Так в результате ухищрений, отвратительных для неё самой, душа наркомана Толика вырвалась из плена и покинула своё постылое, отравленное узилище.

Нет, Крат свою душу не доводил до отчаяния. За Площадью Окаменелой Старушки, За Грешным Кварталом и Садом Змея располагается театр "Глобус". Он снискал себе громкую славу. За вульгарность и брутальность его ругали самые вульгарные и брутальные издания, раздувая себе и ему популярность. "Глобус" шёл в авангарде масс-культуры (кулькА). "Гадость, натурально, однако без него было бы скучно", - признавалась интеллигенция. И то верно, умеренные режиссёры не решались поставить на сцену дощатый сортир, чтобы во время пьесы туда заходили раскрепощённые зрители. Точней сказать, на других сценах сортир, конечно, устанавливался, но всё же без дырки и звучного под ней ведра.
- Духовное должно пахнуть, - к месту сказывал Дупа.

Этот самый главреж сидел за столом в своём богатом и неряшливом кабинете. Тук-тук... робко вошли двое: известный актёрский дуэт "Крат и Дол". Дупа тяжело поднял взор от рукописи и посмотрел на вошедших с укором, словно ждал их, да они припозднились.
- Мне тут пьеску подкинул один подонок: "Флюиды и миазмы", - Дупа оттопырил нижнюю губу. - Правда, вместо диалогов герои только хрюкают и плюются, что конечно ново, только не пойму, хорошо ли с точки зрения искусства? Достаточно ли свежо? Оценят ли пьесу газетные мерзавцы? Сейчас ни хрена не поймёшь, у кого что на уме! Ну а вы чего пришли, голодранцы? Аппетит замучил? Жить в искусстве - это принципиальный выбор: либо ты - хам и подонок, зато сыт и популярен, либо ты нищий художник с большой буквы. Буквы "ха", разумеется. Так вы с кем, пришельцы?
- Мы-то художники, но сейчас время такое, - промямлил Дол.
- Время всегда такое. Хотите и честь соблюсти, и гонорар приобрести? Не выйдет, - главреж зыркнул на них пронзительным, рентгеновским глазом, настроенным видеть козни и пороки, поскольку только их и видел, ибо только в них и верил, если говорить о "подлинном в человеке", о "настоящем в человеке".
Ещё давным-давно, в начале своей карьеры, когда вёл на радио развлекательную программу, Дупа сделал ставку на развязность. Сегодня пропаганда разврата выглядит классикой, но тогда он и ему подобные активисты были новаторами.

Воцарилось молчание, заполненное полётом мухи. Главреж Дуплинский Михаил Яковлевич по прозвищу Дупа невероятно похож на жабу: и фигурой, и лицом, и бородавками, и огромным губастым ртом, и даже взглядом выпученных глаз. Крат не мог привыкнуть к его лицу и каждый раз вздрагивал, отвращаясь, и вместе с тем жалел Дупу за то, что Дупа вынужден жить в таком обличье. Однако Дупа в сочувствии не нуждался. Напротив, для усиления эффекта он поощрял в себе неряшливость и немытость. В культурной среде ходили анекдоты о том, как он жуёт, ходит, причёсывается. На его подбородке и вправду могли до обеда храниться вещества завтрака. Его подозревали в том, что он вообще не моется, обходясь почёсыванием спины о косяк. Бриться ему и нужды не было, поскольку борода не росла. Главным его отличием от жабы считалось то, что жаба выделяет яд на коже, а Дупа на языке. К своей двери он самолично прикнопил фотографию жабы, дабы отнять у всяких подонков мотив острить. Правда, остряки хранили в запасе ещё более яркий мотив: Язык Дупы - карнавально-эпический образ.

Пользуясь служебным положением, главреж Дуплинский хотя бы ради удовольствия заставлял невинных людей соглашаться с какой-нибудь срамной мыслью. Ему нравилось поражать окружающих не только своей внешностью, но и мерзкими суждениями. Ему просто нравилось быть мерзавцем, влиятельным, разумеется. Он сладострастно намазывал себя на окружающих, как шоколадное масло на хлебные ломти - вид эротики.
В эпоху Кризиса власть любого работодателя становится абсолютной, поэтому несчастные люди, лицом кривея и душой морщась, поддакивают смачному Дупе.

Последняя встреча с ним случилась у двоих друзей год назад на театральном банкете. Тостуя, Дупа дал наказ. "Мы - режиссёры, продюсёры и прочие продюсранцы воспитываем публику. Наша задача - отвадить её от всякого там умного и прекрасного, чтобы наладить фабричное, тиражное производство культурных изделий. Нам нужны терпение и постепенность: поначалу публика нехотя смиряется с малой безвкусицей, ворчит… однако ж выбора у неё нет. Потом смиряется с более крупной безвкусицей. Затем она кушает всё, что мы изволим подать. Вот когда культура превращается в кулёк, в индустрию развлечений, которую возглавляют не творцы, а дельцы. Член, желудок и кошелёк - три главные заботы гомосапа. Дразни его самолюбие, почёсывай самодовольство и выходи с этим дерьмом на бис. Так выпьем за дерьмо!"

Крата поразила осознанность его позиции; в ту минуту сочувствие к безобразному Дупе исчезло.
- Ещё лежит у меня другая пьеска, - главреж выдвинул ящик, - крутой подонок сочинил, страшная вещица. Суть в том, что на сцене актёрам придётся переживать настоящие неприятности. В общем, не для трусов пьеска… пожалуй, не для вас.
- Почемуй-то? - вздыбился Долговязый.
- Ладно, вчитайтесь. Всего пару страниц, обозначено только начало сюжета и главные пункты конфликта. Актёры сами должны решить, что им играть. Там два главных персонажа: они друзья, но становятся соперниками из-за жилплощади. Их приятельские отношения завершаются дуэлью. На сцене нет условности, всё происходит натурально. А раз натурально, сталыть, актёрская пара может сыграть один или максимум два раза. И не играть они должны, а жить на сцене! Лексика нецензурная, этика отсутствует. Свобода! Головокружительная свобода! Всё по заявке вечно скучающей публики и вечно тоскующих артистов. За пролитую кровь гонорар повышается. Завтра жду с ответом.

Крат приблизился к столу, взял листы двумя пальцами, словно те были загажены мухами, а не засижены буквами.
- А не могли бы вы дать нам рубль на обед, в долг само собой, - небрежно бросил Дол.
- Возьмите рубль, только не обожритесь, - Дупа вновь углубился в пьесу-хрюкалку.

Глава 3. Столовка

Крат свернул задание в трубочку и засунул в карман штанов - кислое дело. Они вышли из театра и зажмурились, точно выбрались из могилы. Молча отправились искать столовку. Между туч впервые после месяца облачной хмури выглянуло солнце. Песок, вылезший из прорех в асфальте, стал ярким. Тощие собаки стали похожи на азиатских шакалов. Бездомные граждане, отдыхающие на подстеленных возле мусорных баков журналах, уже вкусили жидкости для разжигания каминов и нежились в полубреду, получая от солнца огульное благословение. Крат согласно инструкциям психолога раздувал в себе надежду на всякое хорошее, настраивал глаза на ласковое восприятие двусмысленной реальности и смазывал ум сладким вазелином утешительных формул: всё хорошо, я хороший и мне хорошо.

Он знал, по себе знал, что человек изначально оптимистичен. Если он здоров и не проклят, если совесть его чиста, тогда радость в нём происходит сама. Но если человек находится в аду или неподалёку, тогда радость ему приходится производить нарочно. Радость при этом получается ненастоящая… что, впрочем, упрямый оптимист обязан игнорировать. И Крат согласно инструкции не забывал улыбаться.
В городе осталось мало столовых. Чем глубже Кризис, тем больше дорогих заведений открывается на месте дешёвых. В детских садиках вновь расположились игровые заведения. Бытовые дела не приносят барыгам прибыли, большие деньги делаются на людских пороках. (Недаром Дупа так радеет за всеобщую развратизацию. А может быть и в том суть, что Дупе не столько деньги интересны, сколько порча людей и торжество инфернального стиля жизни. В таком случае он ведёт бескорыстную идейную борьбу.)

В столовые въехали рестораны. Вместо простой пищи магазины хвалятся экзотическими деликатесами. Крат-оптимист подавил мысли о Кризисе. Плевать на очевидное! Не гляди туда, где жадность продающих и товарное тщеславие покупающих сливаются в Кризис! И не печалься, оптимист, о Родине: нельзя о ней думать, если учишься приятному легкомыслию. Крат настраивался на позитив, что в данный момент было не трудно, поскольку выглянуло солнце и приближалась еда.

Оба друга посмотрели на мальчика, качавшего головой в такт своим великаньим шагам. За спиной у него подпрыгивал ранец, ноги с удовольствием вышагивали в новых ботинках. Неужели мир просветлеет? О да, конечно, обязательно и непременно просветлеет! Куда ему деться от прогресса! То есть, все позитивные люди в этом уверены, да!
Пьющий из лужи голубь окунал туда клюв по самые глаза. В другой стороне лужи отражалось облачко; в небе оно было ещё светлей и щекотало душу, словно кто-то выдохнул в небесный мороз маленькую мечту. Дай Бог доброй смерти каждому! - прошептал Крат и осёкся, опять нарушив ментальную установку.

Издали повеяло поддельным маслом и жареной томат-пастой. "Кому гадость, а кому радость", - сказал Дол, чей желудок по-лошадиному заржал.
- Ребята, эй, актёры, вы же Крат и Дол, да? В "Глобусе" какой сёдня спектарь? - крикнула с балкона бабка, отняв от уха мобильный телефон.
- Горький, "Твою мать", - зычно ответил Дол и забормотал. - Ишь, мымра, хочет перед кем-то похвастаться, дескать, накоротке с актёрами. Видал, какой у неё мобильник навороченный!
- Ничего, хорошая женщина, - смиренно и твёрдо произнёс Крат, - добрая, хорошая женщина.
- Нет, ты в последнее время положительно изменился, - Дол глянул на товарища с недоверием.
- Хорошо, коли положительно.

Стеклянная дверь столовой, чтобы не закрывалась, была подклинена пластмассовой бутылкой. Крат хотел было заострить на ней внимание, потому что вещи могут поведать о нашей судьбе яснее линий на ладонях, но вспомнил про пси-установку и облегчённо вдохнул кулинарные ароматы ("кул" у тюрков "раб").
Внутри зала горбато кушали три одиноких, разрозненных человека, они почти растворялись в огромной кубатуре, некогда рассчитанной на заводской коллектив. Сто столов, расставленных в пять рядов, подчёркивали объём зала. Длинная стойка с погнутыми полозьями для подносов сквозила пустотой. По ту сторону стойки виднелась кухня - великанская плита, разделочные столы, теперь тоже пустые. Женщина в белом халате, в парфянском колпаке посмотрела на друзей промеж безблюдных полок.
- Чем будем питаться? - спросил Дол тихо, как в морге.

Он угрюмо оценивал три маленьких блюдца с тёртой свёклой под каплей майонеза.
- Это всё, что у вас есть? - спросил трагически.
- Всё не выставляю: заветрится. Читайте меню, если грамотные.
- Ладно, почитаем, - у Дола отлегло от сердца. - Глянь, тут упомянуты котлеты! - он толкнул товарища локтем.
- Дол, ты читал Канта? - спросил неожиданно Крат.
- Нет, а что?
- Кант придумал такое блюдо - котлеты по-кантовски: берёшь фарш в себе, масло в себе и жаришь себе.
- Это кто - повар?
- Философ. По-тюркски "кант" означает сахар. А на английском - это женская дырочка, - голосом учителя пояснил Крат.
- Что же получается? - выпучил глаза Дол.
- Получается пончик в сахарной пудре, - невозмутимо ответил Крат, ревниво глядя в меню.
- Но если говорят "не кантовать", то имеют в виду английское слово "кант", так ведь? Ибо ни сахар, ни твой философ сюда не подходят.
- Но ведь не на женщинах пишут "не кантовать", а на ящиках, - возразил Крат.
- Так вы делаете заказ?! - обозлилась женщина в колпаке.

Крат и Дол при любой возможности разыгрывали маленькие сценки в расчёте на чьё-нибудь внимание.
- Четыре котлеты по-кантовски, ой, по-киевски, - подобострастно произнёс Дол. - С гарнитуром из…
- За четыре котлеты с вас девяносто шесть копеек, - мстительно отрезала повариха, увидев у болтунов голый рубль.

Они сели у окна. Крат вмиг проглотил две котлеты, состоящие из хлеба, пропитанного говяжьей кровью, после чего отвернулся: ему был неприятен плотоядный, чавкающий рот напротив. Глядя в огромное окно, он осознавал, что его психо-фортунный эксперимент не удался. Цель опыта состояла в том, чтобы наладить отношения с Судьбой. Месяц назад, размышляя о том, почему в его судьбе так мало просветов, почему дурная полоса длится так долго, он вроде бы нашёл ответ: Судьбе нравится жалобный стон неудачников, она любит песню горькой тоски. Наши предки нанимали для похорон толпу плакальщиц именно для того, чтобы усладить её слух. Стало быть, найдя хорошего нытика, Судьба и дальше будет мучить его, снабжая поводами для нытья. Человеку надо выйти из роли нытика. Он должен бренчать на гитаре и насвистывать во что бы то ни стало. Психолог из Центра соцадаптации несколько в иной форме подтвердил такой вывод, описав позитивные установки на беспечальную жизнь.
И вот Крат уже месяц двигался курсом позитива. Увы, ничего хорошего не произошло; более того, сегодня пришлось поклониться гадкому Дупе! Нет уж, хватит позитивно врать!

Он вспомнил другой свой опыт… искренний опыт. Год назад он решил начать новую жизнь. Бросил театр, пьянку и липкую, бесстыжую барышню по имени Лиля. В ночь пограничную между старой и новой жизнью Крату приснился кошмар. По колено в вязкой жиже в каком-то глиняном дворе копошились покрытые глиной работники. Их действия были упорны и бессмысленны: они выталкивали из ямы грузовик без колёс, катили бочку на одном месте, старались вырвать из земли толстую гнутую арматурину. При этом они оскальзывались, падали. Над ними ездил по рельсам огромный козловой кран, из кабины крана свешивался крановщик, прищуренный от старания не задавить кого-нибудь, или наоборот. У многих головы были проткнуты болтами, что не мешало им упрямо барахтаться в глине. Неба там не было, как не было краёв у вогнутого двора. Странный звук проникал во всё - гудение трансформатора, или так жужжал кран, а может быть, сам крановщик, свесивший белое, мёртвое лицо из разбитого окна кабины. (Может, крановщик там исполнял роль Судьбы?) Он вырвался из этого сна, полностью готовый начать новую, осмысленную жизнь. И тут на него посыпалось! Лиля наглоталась таблеток - не насмерть, но с тяжёлыми для Крата последствиями. Устройство на работу сорвалось, потому что тамошний начальник был соседом Лилиной мамы и определил так, что Крат негодяй (а ещё известный человек!). Родная мать не позволила ему вернуться домой, заявив, что дом его там, где живёт и страдает любящая женщина. После многих мытарств и приступов уныния он отправился в храм к знакомому батюшке. Но тут Судьба совсем озверела: в автобусе у него стащили паспорт вместе с последними деньгами и проездным билетом. Нагрянувшие кстати контролёры высадили его прямо в круг уличных гопников. Пришлось драться чуть ли не насмерть, иначе его затоптали бы. Кому-то сломав руку, он убежал и затаился на кладбище. Его искали жандармы. Известное дело, жандармы непременно встают на сторону мерзавцев, по-товарищески. Просидев ночь но могиле, Крат получил цистит. Вот тогда он убедился, что Судьба заметила перемену его курса. С батюшкой он всё же встретился, и тот весело объяснил: "Бесы всякий огонёк облепляют, вроде ночных мотыльков. Если ты что-то хорошее затеял, они ревнуют, не хотят утерять свою добычу, и всячески препятствуют. Ко мне одна пара ехала венчаться, так трамвай сошёл с рельсов и преградил путь их машине, чуть не разбились. И получается по всем признакам, что твоё решение было серьёзным и правильным. Не отступай. Запомни, внешнее везение - плохой признак: значит, бесы взялись тебе пособничать. Они любят, когда человек отвлекается на глупые занятия и когда забывает о своей душе".

А сейчас хоть бы хны. Целый месяц уже длится эксперимент, и хоть бы какой резонанс, хоть бы где подножка! Следовательно, Крат никакого преображения не совершает. Напротив, довольная своим пасынком, Судьба дарит ему удачу - две котлеты в долг за будущий подлый спектарь.
Он глядел в наружный свет за окном, там нежно зеленела трава... нет, Крат не стал этой нежной радости доверять, потому что чуть выше, на балконе, сушился комбез маляра, и в этом страдальческом предмете уместилось больше правды.
Дол ещё смачно кушал, с причмоком (его смакование пищи всегда превосходит её качество), потому что он - пищеед.

Частичная разгадка Судьбы заключается в том, что в её действиях нет явной системы, нет и не может быть, иначе хитрецы разгадали бы её и, разгадав, оседлали бы. (Так многие наивно полагают, что люди честные и добрые должны получать от Судьбы поощрение. Экая отсебятина! В мире нет справедливости, и Судьба не награждает за доброту, иначе доброта стала бы выгодой, а мораль - бухгалтерской программой.) Нет, она действует по капризу, как пьяная женщина, симпатизируя игрокам и поклонникам денег. (Деньги в родстве с игральными картами, в глубоком родстве.)

Кто же она? Постановщик социальных игр? Космический фермер? Повар? Похотливая смерть?
Судьбе любезен круговорот рождений и смертей. Она поощряет нашу резвость и чувственность, что вызывают в ней аппетит. И потом кушает нас. Уже то указывает на её лукавство, что к зачатию приводят увлекательные переживания и приятные ощущения. Если бы зачатие совершалось каким-нибудь скучным способом, численность народонаселения была бы нулевой. И смерть умерла бы от голода.

Так Смерть это Судьба? Да, Судьба - игровая часть и характеристика Смерти. (В том или ином контексте удобней применять первое или второе имя.)
Она заинтересована в том, чтобы мир сочился любовью и бряцал оружием, обольщался мощью, славой и телесной прелестью. Так она радеет о нас, но при условии приземлённости наших устремлений. Настоящий духовный подъём вывел бы человека из-под её власти. Одухотворённость человечества означала бы для неё проигрыш и возвращение к довселенскому прозябанию. Но нет, войдя в состав живого мира, Смерть оживилась. Игра, сам процесс борьбы против жизни для неё важней сокрушительной и окончательной победы. Азартные козни куда милей небытия. И с ростом человечества смерть обрела широкое поле для игры - общество, наше сосаети, где идёт сексуально-гладиаторский спектарь, поставляющий смерти и зрелище, и добычу.
Крат по-детски фыркнул, догадавшись, как её зовут - Яга. Она - поедательница от слова ясть. Она в родстве с ягодой, только ягоду мы ядим, а Яга сама всех ест - Смерть-пожирательница!

Крат припомнил одноклассников, которые преуспели в социуме. На целый класс таковых нашлось двое: школьный карьерист, ставший политиком, и гардеробный воришка, ставший бизнесменом. Крат вспомнил женщин, достигших благополучия посредством расчётливой промежности - их лица превратились в косметические маски. Ни один человек, чьё лицо изнутри омыто умом и светом, ничего не добился в обществе. Деньги, известность, высокие должности обошли их стороной. Потому что смерть-судьба болеет за своих, за тёмных; обласкивает их благами и властью. Она организует жизнь по своему вкусу. Она - хозяйка общества (князь мира сего, земная власть), и отсюда понятно, почему она так не любит порядочных людей: их не затянуть в азартную игру, в риск и страсть.

Глава 4. Коля Душейкин

- Гуляем, празднуем ангажемент? - раздался над ухом резкий голос.
Крат вздрогнул, над ними возвышался пьяный собрат по цеху, актёр Коля Душейкин. Нервный, голодный, он способен напасть на чужую пищу. По счастью Дол уже стирал с тарелки следы котлет хлебной корочкой. 
- Вкуснотища! Не какая-то поддельная еда, а натуральная химия! - провозгласил Дол на публику.
- Гуляем, значит?! Котлетки кушаем, а долги не возвращаем? - Душейкин от несправедливости задрожал, как от студёного ветра.
- Что ещё за долги? Ты сам всем должен, а тебе должны психиатры... помочь, Дуся! Я это имею в виду.
- Эх ты! - Душейкин сощурился, словно прицелился разглядеть микроскопическую душу Дола. - Все вы, подпольные алкоголики, рассчитываете на то, что открытый, честный алкоголик Николай Душейкин сильно забывчивый! Да? Нет, господа нехорошие!

Он сокрушённо покачал головой и принялся обличать и Дола, и местное человечество большими треснутыми губами. Говорить ему было больно, и тем весомее звучали его слова.
- Порядочный алкоголик Душейкин пьёт не потому, что ему пить хочется, а потому что он обиды растворяет. И один из моих обидчиков - ты, Дол! - так он завершил свою горячую речь.
- Да за что я угодил в этот чёрный список?! Опомнись, Коля!
- А вот за что. Слушай внимательно. Вчера я разбирал домашний архив и нашёл под диваном записную книжку, в которой записано: такого-то числа такого месяца, такого года, ровно одиннадцать лет назад, прошу заметить, некто Дол взял у меня сто рублей. С учётом грянувшей затем деноминации, получается рубль, всего один рупь! Но с учётом длительной последующей инфляции, ты задолжал мне три рубля, Дол! Слышишь ли ты меня?! - Коля постучал по столу костяшками синеватых пальцев.
- Уймись, путаный человек! - с вынужденным добродушием ответил Дол. - Через пару недель в том же самом ветхом году я вернул тебе деньги, но ты почему-то не занёс это в свою книжку!
"Деньги" - это "день гибели", - расшифровал Крат.
- Потому что ты не вернул! - закричал Душейкин диким голосом.
- Потише там, - издали скомандовала повариха.

Эхо трижды прокатило её голос. Быть может, она застала прежнюю, заводскую пору: густой пар из котлов, стук на разделочных столах, бодрые голоса в зале: "Петя, я занял очередь, а ты займи столик!" На что Петя с привычной радостью житейской правоты ответно кричал в человеческом лесу: "Занял уже! Возьми мне двойную порцию: я сегодня остаюсь на сверх-урочку". "Ага, значит, Нинка-технолог тоже в ночь пойдёт?" - с трудовым зубоскальством откликался товарищ. Ничего этого больше нет, исчезли те голоса, тот общественно-трудовой люд.
Трое сутулых, что давеча питались, покинули зал; зрители исчезли, но Душейкин эмоций и жестов не угасил. Тогда Дол вложил в его ладонь четыре копейки. С шипящим презрением Дуся рассеял монетки между столов - стоп, нет, и тут же бросился их подбирать и бормотать, что ему пригодятся всякие средства и нечего гордиться, надо смиренно собрать монетки. Двое друзей тем временем вышли на улицу.
- Мы все оказались на краю, - сказал Крат, который после позитивного эксперимента остро нуждался в правдивых интонациях. - Коля опередил нас на шаг и оказался ближе к предпоследней черте.

Вышел Коля Душейкин. Точно балерун после пробежки, он застыл на пустыре, вслушиваясь разом во все стороны, потому как пьяница это чуткий приёмник питейного шанса.
- В алкоголизме что привлекает, - оценил стойку Душейкина Крат, - ясная и доступная цель в жизни. Трезвость пустынна и длинна, словно казённый коридор, а для пьяницы смысл жизни разливают в посуду. Какая милая, утешительная конкретность!
- Аппетитно высказываешься, прямо хоть сейчас принял бы маленько, - облизнулся Дол.
- Здесь одно плохо, - перебил его Крат.
- Что?
- Обман. Когда истина слишком проста, когда её можно пить или цитировать, она, скорее всего, обман.
- Ну вот, начал хорошо, а завершил, как всегда. Во времена Кризиса надо смешно жить. Больше нам ничего не осталось. Ты в последние дни отчего-то не ворчал. Опять начал?

Глава 5. Сценарий

Котельная встретила их гулом тяги: уходя, они открыли заслонку, чтобы табачный дух вылетел в трубу. Их жилище представляло собой домик из силикатного кирпича с одним окошком на уровне лба и с непомерной металлической трубой над крышей. Дол как-то залезал на самый верх трубы, чтобы оттуда помахать рукой и крикнуть: "Привет, Земля-а!"
Перед котельной не то чтобы росли, а нехотя стояли два инвалидных дерева. Между ними на верёвке обычно сушилась постирушка Крата, которая порой надувалась или вздымалась... В студёную пору его одежда и постель сушились в помещении, возле котла, гудящего синим пламенем. Дол, к слову сказать, не любил хозяйские хлопоты; грязное бельё он по случаю брал с собой на свидание, если "свиданница" была доброй женщиной.
Силикатные стены их жилища были изукрашены автографами гостей и помадными набросками. Крат не любил пестроту, но голая кладка серого кирпича была ещё более скучным зрелищем, и он тоже приветствовал наброски художников, изречения болтунов и росчерки нетрезвых женщин.

Дол первым делом подошёл к висящему календарю и оторвал день: 13 мая.
- Рано рвёшь, день-то ещё не прожит, - заметил Крат с койки.
- Обед съели - день прошёл, - по-солдатски ответил Дол.
- И что мы будем делать? - Крат спросил не шевелясь.
- Читать пьесу.
- Валяй вслух, только без лишних интонаций, без МХАТа, пожалуйста.
- А почему я? - заупрямился Дол.
- Читай, человек-заусенец!
- Тогда ты слушай и вникай, а я буду только читать.

Дол откашлялся и начал: "В столичном Дворце культуры проводится конкурс доброты Рыцарь Человечности".
- Погоди, это комедия? - Крат уставился в давно знакомый грязный потолок, похожий на карту другой планеты.
- Не перебивай.
"В финал конкурса вышли два друга: Первый и Второй".
- Два трупа? - переспросил Крат.
- Два друга! Каждый из них норовит получить от умирающего завещание на квартиру.
- Погоди, тогда получается три персонажа. Кто же будет играть больного? - заметил Крат.
- Да замолчи ты, я ж читаю!
- А я вникаю.
- Вот и молчи.  "Сцена первая. Занавес подымается…"
- Подымается или поднимается? - спросил Крат.
- Занавес? Поднимается. Чёрт возьми, я забываю, что волоса подымаются, а занавес поднимается. На самом деле у нас он раздвигается… после замены механизма; я привыкнуть никак не могу. Итак... "Посреди сцены стоит железная кровать, под нею виднеется ночная утка".
- Хорошо сказано "виднеется", - вновь не удержался Крат.
- Слушай! - отбрил его Дол и продолжил. - "На кровати в позе покойника лежит больной, накрытый простынёй до подбородка, его лицо обращено вверх, он говорит, не раскрывая рта, его голос звучит из динамиков: "Никому я не нужен, - произносит больной уныло. - Все ждут, когда я околею и освобожу квартиру. Прощай, солнце! Ты светишь только здоровым, а больные должны заранее привыкать к темноте и одиночеству".

Входит Первый: Почтеннейший, случайно я услышал вашу мечту о солнце, вынести вас на улицу?
Вбегает Второй: Не слушайте его, он хочет вынести вас отсюда!
Больной: Ага, это больше похоже на правду.
Второй: Я всегда говорю правду.
Больной: Полегче, порядочный человек не осмелится так сказать о себе.
Первый: Вот именно, вы правы. Я, например, такого о себе не сказал бы.
Больной: Ты тоже врун, только робкий.
Второй: Он вообще никудышный врун. Уж я-то знаю: мы с ним закадычные друзья.
Больной: Догадываюсь.
Первый: Я пришёл помочь, а он пришёл мне помешать. Я искренно хочу помочь, несмотря на то, что мне это сильно вредит. Если кому помогу, так на меня его беда и перейдёт.
Больной: Беда - заразная вещь. Ты самоотверженный парень!
Первый: Мне скромность не позволяет с вами согласиться.
Больной: Вот и дай своему дружку в морду, чтобы не мешал тебе помогать мне.
Второй: Пусть только попробует! Я тоже не отрекусь от своего права творить добро.

Больной: И ты двинь ему в рыло, чтобы он тебе не мешал творить добро. Если возник вопрос о человечности, надо стоять насмерть! Даже кровному брату не уступай места возле постели умирающего!
- Интересная пьеса, - заметил Крат. - Сумасшедший писал.
- Не перебивай, у меня и так мозги в дрёму погружаются.
- Читай дальше.
"Двое отходят от койки в сторону зрителей. Занавес за ними опускается. Они стоят на авансцене, их разговор звучит очень громко.
Первый: Ты что делаешь, гад?! Мы же договорились, что оба работаем на меня, а когда он квартиру мне отпишет, мы её продадим пополам.
Второй: Я не верю тебе.
Первый: Почему?
Второй: Потому что ты решил жениться!
Первый: Кто тебе сказал?
Второй: Твоя невеста, кто!
Первый: Да ты какой-то слишком доверчивый! Я просто так ей сказал. Я, чего дурак - жениться?! Просто так ей обещал и всё. Сидели, молчали, надо было что-то сказать.

В динамиках звучит хихиканье больного.
Второй: Слышишь? Есть такой род подлецов, что всегда смеются. Не смешно, а они смеются. Звуковая маска такая.
Первый: Не от веселья он смеётся, от злорадства. Давай бросим его, пусть подыхает без нас.
Второй: А квартира? Ты не обижайся, но я буду работать на себя. Может, я тоже хочу жениться. Ты победишь - твоя хата. А коли я, стало быть, моя. Ты только скажи искренно, от всего сердца, что не обидишься.
Первый: Ладно, не буду. И ты не дуйся, чуть что.
Второй: Правильно. (Друзья обнимаются. Занавес.)"
Сцена вторая… - читает Дол, но Крат не слышит, уснул - провалился в промежуток между словами и уснул. Дол положил листы на застеленный газетами стол и лёг на железную кровать с прогнутыми ножными прутьями. Ветер подцепил дверь и отворил её. Смеркающимся глазом Дол увидел маленький пылевой вихрь на пятачке перед котельной. Дверь скрипела, но вставать сытому человеку лень, да и незачем, и вообще... вредно. И тоже уснул.

Глава 6. Санёк-Огонёк

- Вставайте скорей, вставайте, я пришёл! - повторял кто-то беспокойный, по другую сторону сна.
Сначала по комнате метался его голос, потом затопали ноги, потом он стал весь плотный и вовсю шумный, задвигал стулом. Они подняли веки.
Гость поставил на стол крупную бутылку, блестящую, как мокрая ягода. Друзья подсели к столу. Дол смело посмотрел на бутыль и потрогал её. Крат не так был весел, хотя и рад, что сон оборвался. Жуть ему снилась: длинного-длинного Дола он распиливал на розовые круги, на стейки. Во сне было темно, там висели в гардеробе плащи, и промеж одежды шныряли фигуры с шахтёрскими фонарями на лбу… хорошо, что ничего этого нет. И всё же ему стыдно было смотреть на друга, а Дол, вполне целый, живо блестел глазами.
- Чем занимаешься, Сань? - спросил Дол, ставя три стакана на несвежую газету, при этом точно закрывая донышками стаканов лица трёх депутатов.
- Трезвый хожу, с ума схожу, - ответил гость.
- А нам Дупа предложил спектарь на двоих! - похвастался Дол.
- Погоди, я сыму, а то в плаще ничего не соображаю, - гость стащил с себя плащ и оказался в нижней майке с узкими лямками.
- Ты чего, опять из дома сбежал? - спросил Крат.
- От страху чуть не окочурился.

Саша Посольский по кличке Санёк-Огонёк был тут своим человеком. Когда поругается с женой, просит политического убежища в котельной. Он тоже театральный работник - монтировщик и механик сцены, недавно отправленный в неурочный отпуск.
- Какой спектарь? Там декорации надо ставить? - с надеждой спросил гость.
- Ты сначала просвети нас, какой у тебя напиток, - опередил гостя Дол.
- Спирт кондитерский.
- О! Кондитерский, значит, нежный. Для женщин и детей.
- Что у тебя дома-то стряслось? - спросил Крат, вставая. - И когда ты разведёшься по-людски?
- То не жена испугала меня, братцы. Сейчас расскажу. - Саша Посольский сел за стол. - Короче, прихожу домой полчаса назад. Утром выходил к одному типу денег занять, ну и вернулся ни с чем. Решил побриться, снял рубашку, включил воду… слышу мужские голоса. Бывает, что трубы издают подобные звуки. Я прислушался, а там смеются. Так, думаю, Катька дружков навела. Выхожу в коридор - Катькиных ботинок нет. Где ж она, и что там за мужики? Вхожу резко в комнату - вижу, братцы, стоит посреди комнаты телевизор, стоит на тонких ножках напротив зеркала и сам себе показывает передачу на полную громкость. Я подкрадываюсь, а он как рявкнет: "Уйди отсюда!" Вот тут я остолбенел! Хватаю пульт, а какой-то герой оттуда, с экрана, кричит: "Убери руку, паскуда! Никто не вправе отключать чужое сознание!"
- Надо было из розетки шнур выдернуть! - подосадовал Крат.
- Да я так испугался, что схватил плащ и к вам не чуя ног.
- Санёк, успокойся, это вирус, - вмешался Дол. - Они во всех микрочипах, везде, даже в чайниках.
- Даже в людях, - добавил Крат.
- В людях-то само собой! - со знанием дела поддержал Дол.

- Катька наш телек избаловала, - пожаловался гость. - Целыми сутками смотрит всякую муру. Сколько раз уже ссорились. Мне спать пора, а она смотрит свой бесконечный "Дом флирта" и поскуливает, как собачка.
- Женщинам флирт самое главное, - вспомнил нечто своё Крат. - Флирт это вид отношений, где женщины виртуозы. А что любовь? Семейная любовь это обыкновенное родство. Женщине приедается. Она мечтает о флирте, чтобы её домогались и чтобы она властью над мужчинами наслаждалась. Тогда все струнки в ней звенят, она счастливо волнуется и гордится собой. Замужняя женщина тоже требует, чтобы в семейные отношения муж привносил как можно больше ухаживания, чтобы дарил цветы и подарки, водил на вечеринки, развлекал и старался угодить. Это она величает "романтикой", - заключил Крат, освободившийся, наконец, от обязанности быть позитивным.
- Как мне домой-то вернуться, я же боюсь! - опомнился гость.
- Выпьешь - вернёшься, - махнул рукой Дол. - Лучше поведай, Санёк, где ты раздобыл такой славный пузырь?
- У Катьки стащил. За обувным ящиком прятала. Вчера хвасталась, будто некая подружка получила выход на кондитерский спирт. …Так это, правда, вирусы в телевизоре и ничего больше?
- Правда, успокойся.
- А я-то думал… даже не знаю, что думал, - Саня облегчённо вздохнул и с одобрением проследил, как Дол разливает напиток, - тогда выпьем за Бог с нами и чип с ними!

Санёк-Огонёк любил трафаретные фразы: "я к вам пришёл навеки поселиться", "люди такие вредные, что даже повеситься не дадут", "чего сидишь, лучше ляг". А также периодически заболевал каким-нибудь словом, без которого не мог обойтись. Очень долго в нём жило слово "необузданный". "У меня в детстве были необузданные бородавки". Или выражение "как из пушки" - "спать хочу как из пушки". Свою самобытность и особое место под солнцем он доказывал маленьким творчеством и вместо выражения "более-менее" применял "менее-более". Впрочем, это не мешало ему быть милым человеком.
Выпили, задумались. Задумались сразу обо всём, задумались не мыслью, а душевным вслушиванием в состояние жизни, только прибавили к ней резкий вкус напитка. Гость улыбнулся.
- Мне жена говорит, что "стопка" от слова стоп. А я говорю: от слова "сто" и ещё "опка"!
- Молодец! - преувеличенно развеселился Дол и процитировал кого-то: - Слово "алкоголь" происходит от двух славянских корней: алкать и голь, то есть пища бедных.

Выпили по третьей, после чего к Саньку вернулся цвет лица.
- Так что же предложил вам Дупа? Колитесь. Ведь у него и труппы не осталось, только труппный запах. Но мне главное, чтобы декорации ставить. В "Рассвете над Парижем" я за час эйфелеву башню собирал. Было время богатырей сцены! Не то что нынче, убогий минимализм: сортир и мешковина.
- Что ты, Санёк, чем хуже театр, тем мощней декорации, - заметил Дол.
- Короче, - перебил его Саня, - все пьют за искусство, а мы выпьем за декорации!
- За алкоголизм во всём мире! - подытожил Дол.
Друзья провели за столом два часа, вспоминая театральное былое с чувством пережитой опасности, как вспоминают войну фронтовики. Солнце покраснело и стало прятаться. В соседнем дворе завыла собака. Напиток иссяк.
Они только разогрелись пить, а бутыль опустела. Дол вскочил, хлопнул себя по лбу.
- Чуть не забыл: меня ж Генриетта просила зайти к ней вечером.
- Чем больше женщин, тем больше суеты, - Санёк усмехнулся, он порядком окосел, и, видимо, не ощущал своего лица, поскольку оно выражало нечто без его ведома.

Глава 7. Мы согласны

Дама с указанным именем, Генриетта Аркадиевна, когда-то вела курсы театральной пластики, потом - дикции. Дупа, который лет десять назад служил в министерстве культуры и курировал театры, закрыл её курсы, вследствие чего она, статная, педагогически властная, с крупными чертами лица, с тяжёлым пучком на темени, продаёт в "Глобусе" билеты. При встрече с Дупой она отворачивается, а тот нарочно заглядывает в кассу и спрашивает про дела-делишки.
Пожилая Генриетта Аркадьевна влюблялась в молодые таланты, как школьница. Нет, куда более страстно и для самолюбия мучительно. Несчастная одинокая женщина за лживые сексуальные старания по системе Станиславского готова была накормить и напоить актёра, а у него двойное пузо. Все таланты перегостили у неё по разу, и начался второй круг. Пожалуй, только Крата миновал этот эротический ужастик.

Санёк и Крат уговаривали полового посланца сразу, авансом, вынести от неё поллитровку, но Дол мрачно, со скорбной гордостью героя, которого партизанский отряд отправляет во вражескую канализацию, отмахивался.
- Раньше утра мне не выйти. Утром опохмелиться принесу, а сейчас решайте свои проблемы сами.
Крат не любил прислуживать алкогольному червячку. Он разозлился на себя и нарочно лёг, заложив руки под затылок, дескать, не пойду таскаться по людям с подлой улыбкой и надеждой на угощение. Санёк-Огонёк, напротив, отправился таскаться, потому что спать ему не хотелось, а выпить хотелось, и много энергии просилось в нём израсходоваться.
- Пойду обрадую кого-нибудь своей персоной, - сказал и скрылся в сумерках.
Так никто сценария и не дочитал.
Ранним утром, когда свет был ещё робким и словно подглядывал в окошко, Крат проснулся вполне довольный собой, поскольку вечером проявил разумность, ни совесть, ни голова не болели. Его разбудила птичка, тонким голосом напоминавшая о себе.

После рассвета шатко ввалился в котельную Дол. Сразу было видно, что он долго всматривался в бездну и приобрёл гибельный, запретный для человека опыт. Уныние глядело из его лица, тьма сидела в ноздрях, губы высохли.
Крат с пониманием и всё же с удивлением посмотрел на друга, покачал головой.
Дол направился к чайнику, попил из горлышка, подышал. Давленным хриплым голосом произнёс адскую формулу:
- Людоедская половая сила! Женщины нас рожают, чтобы потом всю жизнь запихивать обратно. Ты прочитал сценарий?
- Нет, а ты?
- Прочти хоть сейчас, лежебока, - произнося слова, Дол морщился, будто проглатывал нежеваные сухари.
- Незачем. Мы и так задолжали Дупе рубль: скажем, что согласны, - сурово успокоил Крат.

В полдень Дупа встретил их давно отработанной улыбкой китайского дракона - кончик языка выглядывает из жирных губ. Потом несколько посерьёзнел, оценив состояние Долговязого.
- Ну, как пьеска, разбойники?
- Пьеса передовая, стильная. Мы берёмся, - отчеканил Крат.
- А ты, длинный, обожди в коридоре, здесь кондиционер не работает: нечем выветрить триумф, которым от тебя несёт за версту.
- Вот не надо про алкоголизм! Я пью-то всего раз в месяц, - защитился Дол, не уточнив, что это длится 3 недели.
На выходе из кабинета Дол суфлёрским шёпотом обратился к товарищу: "Не продешеви!"

Дупа и Крат сошлись на том, что оба актёра получат за спектарь по сорок пять рублей, если без крови, или по семьдесят, если прольётся кровь.
- Днесь настало четырнадцатое мая. Премьера состоится не хай девятнадцатого, - прикинул Дупа. - Пяти дней хватит вашим светлым головам, чтобы заполнить пропуски в сценарии. Хватит, по глазам вижу. А я закажу афишу.
Двое пожали друг другу руки - одна была вялая и большая, другая средняя и крепкая. После рукопожатия Крат обнаружил в своей ладони металлический рубль.
А не такой он всё же гад, - сказал себе Крат.
- Ты всё-таки позови на минуту своего молочного брата, - главреж мотнул тяжёлой головой в сторону дверей.

После визита в "Глобус" друзья отвернулись друг от друга. Обсуждая пропущенные в пьесе эпизоды, они ссорились. Дол призывал работать в самом грубом и дешёвом ключе, который называется "конфликт". Крат норовил воспользоваться пьесой, чтобы публично задаться вопросом о пустоте и скудости нашей жизни.
- Дупа хочет ругани, и публика это любит, - настаивал Дол.
- Мы уже ругаемся, - заметил Крат.
- Нет, мы обсуждаем спектарь.
- Нет, уже ругаемся, - как обычно упрямился в определениях Крат. - Мы должны сделать умную пьесу о нашем времени, об одураченных людях, об униженной правде.
- К чёрту людей! К чёрту правду! - выкрикнул броский Дол. - Нужен эпатаж. В искусстве нельзя быть мямлей.

Крата кольнули эти слова: он заподозрил, что Дол с Дупой вступили в сепаратный сговор. Дупа через Дола готовит некую сценическую провокацию. Фраза про мямлю была, несомненно, Дупина и, возможно, была сказана в адрес Крата. "Не стоит копаться в мелочах", - одёрнул себя Крат, преодолев неприязнь к другу. Он задумался об авторе пьески. Похоже, сочинил её Дупа, Жабий Царь. В пользу этой догадки говорили некоторые словечки и лакуны в сюжете, неизбежные, ибо Дупа всё же не драматург. Тогда получается, что пьеса не простая, он вложил в неё какой-то свой интерес, иначе ему просто не стоило браться за перо. Сейчас трагедию или хоть комедию заказать - всего десять рублей. Интересно, чьё имя будет стоять на афише? И что хитрой жабе понадобилось?
У Крата с Долом ничего не сочинялось. Решили сделать ставку на кураж и сценическую неотвратимость. Когда сценическая неотвратимость берёт артиста за шкирку, когда в него вонзаются полтыщи пар глаз, тогда из его натуры выдавливается экспромт. А если зацепить кураж (это когда наполняешься чувством свободы и мастерства, и похваляешься этим), тогда зал будет очарован.

Глава 8. Нервы-нервы 

Дол где-то раздобыл деньги и ушёл в запой. То ли торопил время, то ли заглушал совесть. Пил он сначала ярко и самозабвенно, потом набыченно и мрачно. Крат уходил гулять на весь день. Если бы не спектарь, грозно висящий над головой, Крат ощутил бы меланхолическое счастье прогульщика, знакомое по школьному опыту.
Он родился в старинном центре города, где дворы жили, как маленькие законченные миры, и каждый житель становился необходимым, как слово в стихе. И дворовые мелочи обретали эпическое значение. Женщины в хозяйственных сумках приносили из магазина еду, но казалось, что в тех сумках - порции времени. Здесь каждый скрывал своё личное от соседского внимания, но не получалось: соседское внимание было пронзительным, да и всякий человек, хотя бы поднявший воротник плаща, слишком много о себе рассказывал, хотя бы этим воротником. Если кто-то переезжал, после него во дворе долго держалась пустота, которая звала вернуться, ибо хранила форму бывшего жильца.

В детстве Крат не сразу открывал глаза после сна, некоторое время он вслушивался в тихий говор взрослых и лепет детей, в чудный шелест тополиной листвы. Ночью внимал звёздам. Тогда он не жалел, что родился, потому что жизнь обещала ему чудеса, и сквозь фату звёзд глядела страшная и манящая вечность. Его первым самостоятельным путешествием был поход на чердак. Этот чердак по сей день кажется ему самым сказочным местом города. Как-то он залез на тополь, что стоял посреди двора, и оттуда ему открылась крыша, пустая и загадочная, точно страница, овеянная небом, с кошками и голубями вместо слов. Его внимание привлекло тёмное с отблеском окошко в крошечном домике, что стоял на жестяном склоне. Он спустился с дерева, зашёл в подъезд, поднялся на верхнюю площадку, чтобы проникнуть на чердак изнутри. Для этого надо было ещё подняться по железной вертикальной лесенке до деревянного щита. Не с первой попытки, но всё же он поднял люк и увидел другой свет. Под крышей свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и с наклоном располагались балки - смуглые брёвна, которые увязывали пространство в нечто, похожее на трюм судна. Здесь не было абсолютной тишины: воркование голубей слышалось отовсюду, их нежная песня баюкала слух и не прогоняла тишины, напротив, играла ею. За долгие годы, что прошли ещё до рождения Крата, здесь накопилось столько голубиных перьев, помёта и пуха, что доски на полу едва виднелись. Вдалеке сияло небом знакомое окошко, теперь увиденное с загадочной, внутренней стороны.

Перешагивая нижние балки, он дошёл до окошка и встал на цыпочки. Никому не заметный, он видел других, и видел окно собственной комнаты, только без себя. Он увидел сверху вредную бабу-Тоню, которая сквернословит и ненавидит собак. Удивительно, при взгляде отсюда она не вызывала столь острых неприязненных чувств, отсюда было жаль её. Прошла Любаша, которую между собой грызут беззубые старухи за то, что у неё нет мужа, а сын есть (разве нельзя?!) - болезненный такой, бледный, этот мальчик всё время рассказывает о том, какие у него замечательные игрушки и обещает вынести показать. Но не выносит. Крат отсюда увидел, какая Люба несчастная, словно бы всегда мёрзнет, но прячет в себе тёплую душу - не для себя, для кого-то, которого так и нет. У Крата сердце тоже стало до боли тёплым: вот бы сказать ей что-нибудь хорошее или подарить её сыну ящик игрушек. Впрочем, детство - неудачная эпоха для поступков.

Потом он приходил на чердак много раз, потому что здесь легко мечталось. Он воображал, будто живёт в норе между корнями великого дерева, а потом в башне, из которой слова вылетают огромными птицами, а потом о том, что плывёт в парусной лодке посреди бескрайнего моря. Однажды его лодка превратилась в корабль с тремя мачтами и оравой матросов, но он быстро устал от коллектива и вновь очутился в одинокой лодке. Прохладно и сладко было слушать плеск разрезаемой воды. Он видел всё настолько ясно, что мог любоваться отражением звёзд на тёмной амальгаме неспешных пологих волн. Очнувшись, озирал чердак и золотистую пыль в косых лучах. Жаль, нельзя было остаться тут навсегда. То, что было потом: театральное училище, юность, компании, женитьба, театры, развод, безработица и вечный поиск своего места в пористом пространстве общества - всё это вызывало досаду. Его память безотказно озарял только осиянный чердак.

Взрослый Крат постоял на земле своего детства. От старого двора почти ничего не осталось. Лишь на уровне фундамента сохранился тот самый двухэтажный дом, а выше дом изменился: его облицевали в любезный Кризису пластик. Чудом выжил тополь - один из двух великанов.
После прогулок неприкаянный Крат возвращался в котельную, где его встречали приветственные междометия Дола и какой-нибудь женщины. В первый из этих четырёх пропитых Долом дней в котельную пришла Лиля. Где он её откопал? По части женского пола Дол всегда шёл по линии наименьшего сопротивления. Он вообще не влюблялся, ибо ему не свойственна половая мечта. Поэтому не объект был ценен, а лёгкая возможность поджениться. Тем хуже для Дола, ведь он знал, что Лиля долго жила с Кратом и даже травилась ради возмездия.

Лиля оживилась, увидя возможность поковыряться в том, кто не взял её в жёны. А он испугался, увидев раковую опухоль своей прошлой жизни.
- Кратыш, посиди рядом, поговорим как в старое доброе время, будь оно неладно! А ты, Дол, помолчи, наливай лучше.
Черты безобразия в её лице, прежде сдержанные, нынче распухли; это было лицо утопленницы, подкрашенное художником из ритуальной службы.
- Между прочим, я сегодня заходила к твоей маме, так, дело было, ну, разговорились. Она мне сказала странную фразу. Я не сразу разгадала. Ты, говорит, живёшь теперь в отдельной квартире, так ты не "выделяй моему сына угла в твоём доме, чтобы он не вёл себя слишком самостоятельно". Ха-ха, твоя самостоятельность её волнует, как же! - Лиля откинула голову и напрягла тёмные большие ноздри. - Она всем показывает, что не пускает тебя жить не из эгоизма, а с воспитательной целью. Ну и лиса! Я знаю, ты только не обижайся, отчего твоя жизнь такая неудачная. Это мамаша твоя отравила твою жизнь, и сделал из тебя изгоя. Всем и каждому она против тебя наговаривает гадости, -

Лиля выпила, как мужик, большим глотком, потрясла головой.
- И между прочим, когда я считалась ещё твоей невестой… я тебе тогда не сказала, она меня упорно настраивала против тебя. За тобой, дескать, надо следить и воли тебе не давать, а то ты слишком легкомысленный. Ха-ха! Кратыш, твоя беда как раз в том, что ты слишком серьёзный. Нашла легкомысленного! Да от твоих угрюмых мыслей любая баба сойдёт с ума. Я вот сошла. Дол, - она ткнула его локтем, - научи его легкомыслию, ему будет полезно. Я уверена, ему уже и девки не дают, потому что он зануда. Ха-ха!

Дол ещё налил ей, она ещё выпила, точно была одна. Крат невольно вспомнил их совместную жизнь: эти плавающие в безволии глаза, раздутые ноздри, сладострастное предвкушение скандала и упоение в хамском надсаде.
Сейчас новая хамская мысль поступила в Лилину душу.
- И никогда из тебя ничего не получится!
- Что должно получиться? - любознательно поинтересовался Крат.
- Да, кстати, вопрос, а что вообще должно из человека получаться? - Дол кое-как сфокусировался на их беседе.
- Ну… да ладно, вы оба не мужики! - она обвела их уничижительным взором и верхнюю губу наверх завернула. - Мужик, он бабу обихаживает. У него и законная в порядке, и та, которая сбоку, тоже в порядке содержится. Для куража обе ругаются, но обе довольны. А вы?! Голытьба! Мечтатели никудышные.
- Дожили, шлюхи учат уму-разуму, - заметил Крат.

Она вмиг уставилась на него полными ненависти глазами и хлопнула изо всех сил по столу, точно страшную муху прикончила.
- А ты знаешь, отчего я стала шлюха? Потому что ты меня бросил!
- Жалею, что не в первый день, - Крат устало поднялся, посмотрел на неё. - Тебе надо лечиться, Лиля: собственными силами ты себя не одолеешь.
- Сам лечись, Склифосовский! - завопила она и тут же повернулась к Долу. - А ну дай ему по морде!

Глава 9. Окаменелая старушка

Крат вышел и закрыл за собой дверь. Там раздался грохот. Он опять отправился бродить. Сквозь прозрачное облако светила луна, как сквозь матовое стекло. На земле никого, только шелест бумажки. Он успокоил сердце и огляделся. Не было других свидетелей этой бледной ночи, значит, Крату приходилось одному верить в эту ночь.
Он вернулся через пару часов, робко заглянул. Дол спал, женщины не было, пол мерцал осколками посуды: отвела душу. Крат впервые за годы перекрестился и впервые за сутки лёг.
Другие Доловы собутыльницы и сокоечницы, что пришлись на последние вечера перед премьерой, мало отличались от Лили, да и между собой различались только именами и несущественными признаками. Родственные внутренне, они с одинаковой грубостью требовали чуткого к себе внимания. Крат отметил, что пьющей женщине, пока она не упадёт, всегда чего-то хочется: мужчину, или выпить, или хохотать, или рыдать, или ругаться. Ни разу не застал он приятельницу Дола, кто бы та ни была, в нормальной задумчивости.
Ночью под скрипы железной койки, похожие на крики чаек, думать о пьесе не получалось. Днём он старался вчитаться, но что и как играть, не придумал. Да и по сути ничего не было тут написано.
В последнюю ночь Дол с подругой устроили "аперитив", то есть посреди ночи поднялись, включили свет и возобновили пьянку.
- Старина, сбегал бы ты - глянул бы на афишу, - Дол приподнялся, небрежно махнул рукой в сторону выхода, словно выгонял надоевшего соседа, затем упал на стул и рухнул на пол, ибо стул развалился. Дама засмеялась размазанным ртом.

Напрасно Крат пытался уснуть. Дола мутило, и он стонал, поэтому дама перелезла на кровать к нему и растолкала его, сонного, требуя активного участия в её жизни или хотя бы в теле. Крат прогнал её. Она шатко собиралась, неловко колготилась, браня хозяев. Лишь с одним делом управилась достойно: когда её начало рвать, успела выбежать за порог. Гостья, отплевавшись, удалилась наконец-то с глаз долой, из слуха вон. Дол поднялся и принялся ругать Крата за то, что тот выгнал прекрасную женщину, которая умеет отдаваться вся целиком. Слово за слово - они поругались. От женщин Дол перешёл к искусству и пояснил, что пьёт и общается с нимфами, а также с ведьмами и неопределёнными женщинами из-за тяжкого бремени ответственности - ответственности актёра перед своими поклонниками.
Это было нечто новое в арсенале его суждений.
- Люди рупь на билет потратили, оцени! В кризисное время - рупь! Всё равно что своё нательное бельё принести в театр! - он зарыдал, тронув оголившийся нерв отзывчивости. Его закрытые глаза стали похожи на пельмени, из которых вытекает сок.
Крат вышел на улицу, мысленно оставив Долу гору народного нательного.

Он уже видел афишу их дикого спектаря, но, тем не менее, отправился к театру сызнова. Туда его манила тоска, так манило бы место собственной казни.
Он и вправду так воспринимал спектарь как один из инструментов своей гибели. Умирание начинается много раньше физической смерти, загодя. И чаще всего образ жизни и есть образ смерти, если жить не по правде. А как по правде? Хотя бы представление о ней как получить? ...Когда-то он пошёл в театр, чтобы поумнеть. Оказалось, там надо кривляться (дуэт "господин Поползень и господин Оползень" один чего стоит). Может, надо было упереться головой в стол и пойти в писатели? Тоже нет: именами и рукописями авторов торгуют барыги-издатели. Надо было пойти в отшельники. Надо было выбрать такой путь, чтобы социума было мало, а природы и внутреннего мира много. Надо было идти к одиночеству! А я заигрался в общение! - сокрушался Крат. - Да-да, смерть и судьба - одно и то же. Судьба - это спектарь смерти, предварительные ласки… Надо быть человеком без судьбы - отшельником. Но ведь такое решение не от идеи принимается, а готовностью и стремлением всей натуры. Тут радостная смелость нужна, а не просто неприязнь к своей социальной шкуре. Древний отшельник не боялся одиночества, голода и одичания, потому что с ним была вера, а сейчас только туристический религиозный атлас. И никто не подскажет, как это сделать... потому что нет культуры. Культура - это подсказка о путях и сумма примеров, и совсем не фиглярство на театральной сцене.

Сквозь дерево два далёких огонька смотрели хищным монголом - два фонаря с площади Окаменелой Старушки. Вокруг этих прищуренных в листве лучей - дыхание темноты. На площади, конечно, свет, но там страшная старушка, статуя-труп. Она имеет натуральный размер и не могла быть иной, поскольку получилась без искусства, натуральным способом.
Некая маленькая в почтенных годах женщина стояла в очереди в районном отделении Собеса за справкой о возрасте, чтобы покупать лекарства со скидкой. Возраст был написан на ней, и не было нужды в этой справке, но справка была нужна чиновникам для самооправдания, и потому старушка уже третий час проводила в коридоре собеса. Дотерпев до своей очереди, она встала с бывшего театрального кресла, два ряда коих тянулись вдоль прохода, подступила к заветному кабинету и свесила голову. Кабинет "Помощи престарелым" долго не выпускал предыдущего просителя. "Там некая пропасть", - показалось ей. Кабинет всё не открывался, и люди подумали, что старушка уснула головой на дверном косяке. Когда долгий посетитель, наконец, вышел, очередь обратилась к ней: "Идите скорей, чего спите!" - но старушка не подняла головы. До неё дотронулись, и она в той же позе, держа сумочку у живота, упала поперёк прохода. Приехавшие врачи заговорили о восковом состоянии тканей и поразились, как такое могло случиться за столь короткое время.

Случай попал в новости, и все вновь заговорили о бездушии чиновников. В морге её навестил кандидат в мэры города. Тогда готовились к выборам, из каждого выборного штаба лилась бодрая музыка, подкупленные журналисты восхваляли кандидатов. Все средства шли в дело.
Посмотрев новости, этот кандидат смекнул, как можно славно пропиариться при помощи старушки. Он забрал её тело якобы для похорон и вызвал своего приятеля, знаменитого скульптора, которому заказал сделать бетонную копию покойницы. "Пусть нынешняя власть увидит себе укор в этой несчастной фигуре! Заморили бабушку в очередях, довели до восковой спелости!" - так он выразился, красуясь перед телекамерой. Означенный скульптор, умело сочетавший казённую преданность и полёт фантазии, сделал с её тела бетонный слепок. Только от волос отказался, чтобы образ не дробить мелочами. Голову статуи мастер покрыл платком из кровельного железа, бетонную поверхность отшлифовал и раскрасил под цвета блёклой одежды. Для чего-то, по творческому велению, он открыл ей один глаз, поместив туда шарик из белого стекла, а второй глаз оставил закрытым: чем страшней, тем правдивей. Кандидат в мэры за день до выборов воззвал к народу: "Пусть бедность, отсутствие лекарств и социальный пессимизм воплотятся в этом памятнике и навсегда останутся в прошлом. Голосуйте за меня: я обещаю вам другую жизнь!" Он победил на выборах.

Статуя под оцинкованным платком, с жалкой сумочкой и скрюченными руками, с грустно-удивлённым лицом и открытым глазом наводила на всех однозначный ужас. Дети возле неё ревели, взрослые цепенели. Случались обмороки. И всё-таки она привлекала народ: ужас, он тоже сладкий. Победив на выборах, новый мэр установил свою помощницу на одной из площадей. Сюда потянулись туристы, Окаменелая Старушка стала эмблемой города, вроде писающего где-то там мальчика.
Крат, увидев её, загодя опустил взор и обошёл площадь по краю. За площадью располагался стадион, и за ним злачный микрорайон 10-этажек, или Грех-квартал. Но это не весь путь к театру, после Грех-квартала Крату придётся миновать ещё более страшный Сад Змея.
В упомянутых 10-этажках компактно проживают алкоголики, наркоманы, продавцы незаконных товаров и пьющие женщины, торгующие левой водкой и второсортным телом. Вселяются в этот квартал ещё крепкие, вроде бы, граждане, но уже через год они становятся местными и живут недолго. ...Вон две фигуры маячат в свете поздних окон, о чём-то шепчутся, сблизив головы.

Крат уловил запах водки, словно сама земля здесь пропахла. Он и она обернулись на звук его шагов, мужчина, похожий на двуногую крысу, опрометью нырнул в подъезд, женщина осталась на тротуаре. По мере приближения женщина прояснялась в подробностях - лживая во всех чертах, с глазами-протезами из ночного оконного стекла.
- Привет. Скучаем? - женщина сморщилась ради улыбки.
- Нет.
- Хочешь девушку? Недорого.
- Тебе нужны деньги, а мне искренность. Но денег у меня нет, а у тебя нет искренности, - ответил ей.
В тёмном небе загудел невидимый самолёт. Она засмеялась его словам.
- Тогда выпей полстаканчика за моё день-рождение, - она протянула ему пластикой стаканчик.
- День отмечаешь ночью?
- Люди чаще рождаются ночью, - из кокетства она куда-то в свой тёмный ум закатила глаза. - Люди - ночные животные. Разве не так?

Эта фраза толкнула его. Оглянувшись, он увидел, что предметы стали двусмысленными. Ближнее здание, помимо того, что служило дурным людям общежитием, оказалось нависающей пропастью и воплощало идею самоубийства. Фонарь вдалеке исполнял роль дежурной лампочки в сумасшедшем доме, лучась каким-то посланием, от которого в голове пробегал озноб. Всё-таки он выпил. Деликатный Крат попадается на приглашениях. Он полагает чуть ли не гражданским своим долгом остановиться и выслушать кого бы то ни было, и не ради борьбы против всеобщей чёрствости, а просто движимый сочувствием.

Глава 10. Попадание в рай 

Потом во времени произошёл провал, которого он поначалу не заметил, поскольку память совершила произвольную склейку событий и наспех залатала прореху. Текущие впечатления присоединились к неопределённому прошлому - там что-то смутно копошилось, не важно... Сейчас он осознал себя лежащим на газоне и решил, что это был его первый в жизни обморок (давно пора).
Огляделся - увидел прозрачную городскую тьму, в ней - стены, окна, углы… Вспомнил, ага, это Город, в котором он живёт. Посмотрел вверх - да, всё верно: знакомое непроглядное небо.
Крат был наполнен тяжестью, но не сразу догадался о выпитой отраве, подумал, что очень устал. Устал от существования, от себя. Поднялся с газона и сделал несколько разминочных движений. Вслушался в своё тело - душа наполняла и ощущала его изнутри, а снаружи тело омывал космос. Тело - это узел, связующий два мира.
Крат стоял посреди ночной бездны. Для чего случилось жить? Раз уж довелось родиться, надо затаиться, как огонёк под горшком; надо неслышно вплетать своё сознание в напряжённую тишину Вселенского Ума, в мир смыслов и волевых струений. Надо бы, надо, но...

Ветерок подул - хорошо стало на лбу. Он шатко повлёкся между зданиями. Окна темны, люди спят. Человек спит - время идёт. Самая тяжёлая задача - задача наполнения времени. Душа должна работать - расширяться, раздвигая упругое сопротивление мира и собственной лени. Так преодолевается смерть.
А что плохого в смерти? Иногда Крату кажется, будто смерть подобна тёплому одеялу после трудного долгого дня. А порой она смотрит на него глазом Окаменелой Старушки. Главное: никаких самоубийств. Надо постепенно и сознательно привыкать к смерти. Во всём нужна разумная постепенность.
Именно этому привыканию и посвящён Сад Змея, где утром копошатся дети и восседают старцы, а вечером толкутся приятели зелёного змея. Вот он, сад кустистый, кружевной, похожий на ткань черного легкого. Кольца спиралевидной трубы холодно блестят между ивами - тут воцарился Змей-Змеевик.

Голова опять закружилась, и Крат сел на скамейку. Согласно преданию в доисторические времена здесь располагался русский рай. И правда, на этом месте, когда рыли яму, откопали камень с процарапанным изображением мужчины и женщины, между которыми вьётся большими кольцами некая спираль с глазами. Рисунку оказалось четырнадцать тысяч лет. Ещё там изображалось дерево с большими плодами.
Все всё поняли: Змей научил первых людей сбраживать плоды Древа Жизни и получать сок смерти.
Если представить себе два напитка - сок жизни и сок смерти, каждый из них в отдельности невыносим. А если их смешать, получится вполне сносно - онтологический ёрш. В стакан живого дня добавим сок смерти. Цивилизация этот вопрос решила в планетарном объёме, что явилось чуть ли не единственной заслугой цивилизации перед загубленным ею человечеством. Землянину хватит совсем небольших денег - грошей забвения, чтобы купить сок смерти и выпить, после чего всё трудное совершается без волевых усилий: дума сама думается, обиды забываются, время протекает мимо, обтекая выпившего. И в сердце воспламеняется былая вера в себя, и снова приветливо сияет свет будущего. Сок жизни - это кровь. Сок смерти - это спирт. Нужна пропорция.

Сок смерти несчастному человеку следует пить постоянно, иначе наступит невыносимая встреча с действительностью - встреча маленькой души с колючей великой действительностью. К тому же, в организме, привыкшем к соку, больше не вырабатываются гормоны утешения, вот почему русскому человеку трудно перейти к трезвости. Но главное: ради чего?
Человека зовёт неизъяснимая истина, она дышит сказочным светом и волнует воображение, но она слишком плотно закрыта вещами и социальными задачами, да и человек не больно-то готов откликаться, потому что уже не верит в свою связь с нею, в свою религе (привязь). Он отвернётся и запьёт свою жизнь стаканом сока. С годами, действуя указанным способом, он весь растворится, и умирать будет просто некому. Так что пьянице не страшно двигаться к смерти: он к ней привык.

Крат, сидя на холодной скамейке и не прекращая видеть ночной парк, ясно видел в то же самое время залитую солнцем поляну, двух голых людей возле дерева и Змею, или Змея, свесившего с ветки длинный мозаичный хвост. С хвоста капает жидкость и скапливается в пазухе лопуха. На припухлых лицах мужчины и женщины застыло длительное, терпеливое умиление. Ева оказалась вылитая Лиля в юности.
Видение продолжалось. По ту сторону кустов раздался её счастливый смех, а потом нежный шорох. Крат, облепленный липким стыдом, стал смотреть сквозь кусты. Змей скользил и тёк вокруг её стана, морду окунул в тень между бёдрами, в пах. Сначала ей было зябко, она подняла плечи, и Крат закрыл глаза, заметив затмение в её лице: она замерла, вся подставившись ощущению. Послышался голос, Змей пропел сладким баритоном: "Ева, ты смазлива не только внешне, но и внутренне!" Крат-Адам с новой болью понял, что Змей нашёл какой-то способ управлять ею.
А дети?! От кого родились у неё дети, первенцы человечества?

Затем Змей поженил их. По его подсказке они построили Рай - душный, ароматный шалаш, где Змей научил молодую пару совокупляться. Правда, Ева оказалась уже знакомой с этими странными ласками. "Ароматный рай!" - шептал он, отстранясь от неё и вдыхая медовое сено. Она каждый день приглашала его: "Милый, пойдём в рай!". И там они укрывались (от кого?) и погружались в истому. Это было счастье, но при этом он понимал, что райское счастье - постыдное занятие, потому что лишает разума. Ева с ним не соглашалась, что вызывало в нём досаду, ведь более всего на свете он желал, чтобы они всё понимали совместно. Пребывание в раю омрачалось ещё и тем, что Змей выслеживал их, подползая слишком близко. Он подглядывал и поднюхивал.
Муж взялся уговорить жену убежать от Змея, но вместо согласия она отвернулась и крикнула сквозь ветки: "Я же говорила тебе, что он не хочет, чтобы ты жил вместе с нами!" Крат разглядел по ту сторону листьев мозаику его щеки, ромбовидную голову с точкой глаза и раздвоенным летучим языком промеж твёрдых, застывших в улыбке губ.
И вскоре Змей всунулся в рай с чем-то большим во рту. "Вот, закуска созрела… на древе познания", - и отвратительно красивый плод, бордовый с желтоватыми пупырышками положил Еве прямо в руки. Та со сладким и сочным всхлипом откусила, погрузив туда пол-лица.

Наркотик, - догадался Крат, который сидел в городском парке, и, раздвоившись, находился ещё и в раю. От своей доли в этом фрукте, мякиш-гашише, Адам-Крат отказался, отвернулся. (Так родился жест отрицания - вмиг и навеки.) Но Ева прямо в губы ему пихала надкусанный пахучий плод. Затем нашла аргумент: "Милый, ты ведь сам хотел, чтобы мы всё делали вместе и всё разделяли пополам". Крат погрузился в плод. Потом был поток сласти, страсти, ярких и постыдных образов, а потом стало холодно и страшно. Потом стало его трясти, и Крат, очнувшийся в парке, обвёл глазами окрестности.
Парк шелестел чёрной листвой и обдувался прохладным ветром. Ему вспомнился Дол (у Змея был его голос), вспомнились котельная и театр "Глобус", а также то, что от нечего делать он отправился посмотреть афишу. Да, афишу спектаря, который должен совершиться вот-вот... кажется, завтра. Всё восстановилось в некой связности, только на плечах не оказалось куртки, и вместе с ней пропал мобильный телефон - но это чепуха. Он продолжал переживать сладкие и подлые сцены в раю.

Крат по-новому увидел монумент Змея-Змеевика, на спиральной спине которого играют дети, - скрученную в три кольца трубу толщиной в бочонок.
Значит, не только Крату мерещилось такое, если Парк Химиков народ прозвал Садом Змея и нарисовал на трубе глаза.
Нетвёрдыми ногами он отшагал дорожку парка, боясь глядеть в кусты, ибо там нередко залегают передозные покойники. На другой стороне площади вспучился "Глобус", куполом похожий на обсерваторию.
Театральная площадь притаилась. Встревоженный взгляд Крата блуждал туда-сюда по мостовой, которая, казалось, гудела на какой-то нездешней частоте, звучала молчанием - быть может, так воспринималась вибрация времени. Крат догадался, что воображение Творца, помыслив предмет, тем самым рождает его - облекает веществом. Как мы помысливаем слово, так Бог помысливает тварь и вещь.

Сквозь тонкое место облачной пелены слегка проступили звёзды.
В переулке заорали коты, корябая голосами ночь. Только стёкла окон и латунные ручки входных дверей сохранили невозмутимость, их блеск не дрогнул. Вот оно - место казни.

Глава 11. Колоброды

Здание было построено со вкусом. Торжественный фасад обещал публике настоящее театральное искусство - и неизменно обманывал.
Афишу Крат знал уже наизусть. Она висела на стене возле входа, освещённого фонарём. Буквы играли в глазах и сами отпечатывались в уме:

Реалити-пьеса Дружба Насмерть
в исполнении психодраматического дуэта Крат-и-Дол
драматург: лауреат премии Национальная Трагедия
Эрик Свищ-Мутовин.
Премьера 19 мая 
Лишних билетов не будет! 

Девятнадцатое как раз этой ночью наползло. Крат покрылся мурашками, пора готовиться к прыжку в пропасть, в пасть "Глобуса". Крату и Долу предстоит сыграть не только не отрепетированный, но даже не понятый спектарь! О, нищета! Только она заставляет человека пускаться в такие авантюры.
Крат услышал машину со стороны рабочего подъезда. Допустим, сейчас 3 часа ночи - кто бы мог приехать?
Возле служебной двери стоял медицинский фургон, два санитара вытаскивали больничную койку. "Поди, для кого-то из нас", - подумал Крат, приближаясь.
- Привет, Николаич, чего не спим? - он увидел театрального сторожа, прожигающего темноту сигаретой.
- Дупа велел принять койку на колёсиках и пять огнетушителей, - хрипло ответил Николаич.
- Ясно, - с тревогой произнёс Крат. - А почему на колёсиках?
- Говоришь, ясно, а самому не ясно. И мне тоже не ясно. Дак ты, что ли, с длинным приятелем выходишь на подмостки?
- Я.
- Хреновая у вас работа, - сказал сторож.
- Я бы с тобой поменялся, - сказал Крат.
- А я бы нет, - ответил тот.

У Николаича, который получал наименьшую в стране зарплату, все актёры хотя бы по разу занимали на пузырь. Когда 23 февраля, в мужской день, его спросили, о чём он мечтает, он сказал, что мечтает, чтобы ему вернули долги - тогда он купит мотоцикл и махнёт в деревню. Должны ему все, это правда, но насчёт махнуть в деревню Николаич похвастался. Хмурый старик был театральным домовым, он любил дикое актёрское стадо. Случаются на свете такие привязчивые люди. Он мог бы так же привязаться к заводу, например, но родился возле театра и на заре своей по-собачьему преданной жизни устроился в театр вахтёром. Приходилось ему временами подменять суфлёра, статиста и монтировщика сцены. Он был архивной памятью рампы и закулисья. Он помнил, когда у кого на сцене слетел с головы парик и как исполнитель вышел из глупого положения. Он видел насквозь театральные романы, включая те, что не состоялись. От него нельзя было скрыть ни тайный запой, ни договор о переходе на другую сцену.
Порой он журил актёра: "Идёшь в театр, а на совести клякса".
"Николаич, ты бы лучше намекнул про совесть нашим вампирам: главрежу и продюсеру", - отбрёхивался актёр. "Ты за себя отвечай. Главрежа, допустим, зарезали; а продюсер, допустим, жидко продюсрался, а ты ходи чистый, невиновный", - беззлобно наставлял Николаич.

Он всегда курил; Крат не понимал, как пожилой человек может всё время дышать дымом.
- Николаич, ты же оракул: как сегодня отработаем на сцене? - испуганно спросил Крат.
- Не знаю, - домовой задумался. - Плохое сказать - напугать, хорошее сказать - обмануть. Но так оно в жизни всегда, а ты не робей. Чести не теряй! Жизни-то всё равно не вернёшь.
- Спасибо на добром слове.
Крат поплёлся обратно, ничто не радовало его: ни рассвет над городской окраиной, похожей на нижнюю челюсть, ни серебристый блеск птицы, взлетевшей именно в тот миг, когда длинный луч достиг её из-за горизонта. Девятнадцатое… и никогда календарь не споткнётся.

В родной котельной противная обстановка показалась ему утешительной. Пахло перегаром и окурками. Крат не стал закрывать за собой дверь, впуская свежий воздух и рассвет. Дол спал. Похоже, он принимался читать пьесу, потому что она лежала ничком на столе. Крат взял листки и посмотрел в конец, надеясь, что там что-нибудь изменилось.
Больной: "Не убивайте меня, адские помощники! Оставьте мне последние минуты!" А двое хищно блуждают вокруг его кровати.
Крат бросил пьесу на то же место. В конце-концов, проваленный спектарь - не самая великая беда на свете. Ну не заплатит им Дупа, и что? Крат загадал: если будет провал, он уедет в глухомань, заведёт кур, будет жить, как жили предки. "Надо Николаича подговорить, вместе махнули бы в деревню". Это решение придало ему крепости, он лёг и заснул. А Дол заворочался.
- Эй, Крат, спишь? Хорош спать, пора мозгами шевелить!

Дол так устал от произнесённых слов, что вновь упал головой на подушку, роль которой исполнял свёрнутый в рулон бушлат.
- Театр! - посопевши, проворчал он. - Люди тянутся к свету, а самый тот, кто несёт им свет, помирает. Плохо мне, Крат. Слышишь меня? Сократ твою Платона Пифагора в три гипотенузы мать! Прокруст, подъём!
Если Дол выражается кудряво, значит, он трезвеет. Крат об этом подумал, накрывая лицо одеялом. Накрыл и затаился, потому что не хотел отвлекаться от своей тоски. Настал один из самых плохих дней в его жизни.
Дол занял своими действиями всю котельную. Устроил вытрезвитель: пил соду, парил то лицо, то ноги, включал шумный электрочайник возле головы Крата. Густо мазался кремом и шлёпал себя по щекам, пинал стул, матерился.
В этакой обстановке пришлось Крату промаяться полдня, терпя время. Эх, заснуть бы и проснуться уже завтра, да спросить у Николаича, как провели спектарь.

Дол тоже невзлюбил спектарь, но его угнетала не сценическая неопределённость, а необходимость выйти на сцену трезвым. Требовался подвиг. Кроме того, Дупа велел Долу как можно больней задирать Крата на сцене, и пускай Крат не будет к тому готов - получится интересней. Долу неприятно было таиться от друга, но он поклялся молчать, за что и получил червонец, пропитый в указанные дни во имя искусства, а также за любовь, дружбу и, само собой, за здоровье.
Крат интуитивно догадался о сговоре и спросил напрямую. Дол замялся… но, услышав о разрыве товарищеских отношений, раскололся. Если бы червонец не был к данному часу полностью истрачен, угроза разрыва, пожалуй, не возымела бы такого действия.
- Только ты ничего не знаешь, я тебе ничего не говорил! - шелестящим голосом попросил Дол.
Крат промолчал.
Старые хромые ходики, списанные из театрального реквизита, с вылезшей навсегда кукушкой, пробили, вернее, прокаркали 16 часов. Пора! Актёры поплелись туда, куда земля со всех сторон клонилась, прогнувшись под тяжестью театра. Город стал гравитационной воронкой.

Глава 12. Маята перед выходом

- Рано вы явились, господа, - встретил их Николаич и зачем-то потрогал жёлтыми пальцами лицо Дола. - Гляди-ка, настоящее.
- А ты думал! - Дол молодцевато хорохорился. - Дерьма не держим.
- Я про дерьмо и слова не сказал.
В театре ничто не предвещало скорого сценического заклания двух актёров, не имевших понятия, что им делать на сцене. Прошаркал сантехник с вантузом, удлинившим его правую руку ниже колена. Прошлёпала в домашних тапках аккуратная небольшая Зоя Грушина, заведующая реквизитом. Пробежала помощница режиссёра Лидочка Жмурова - конфета-на-ножках. Лидочка не уставала приветливо улыбаться всем и каждому. Её главная обязанность в театре - приносить из булочной пирожки. Если Дупу навещали важные гости, он просил её повертеться перед ними, чтобы гости подобрели.
Два увесистых, грубоотёсанных молодца, рабочие сцены, курили на игрек-образном перекрёстке коридоров; они по-свойски поздоровались с актёрами и заметили, что спектарь лафовый, поскольку идёт почти без декораций.
- Вам лишь бы пиво пить и ни хрена не делать, - бросил им Дол, в котором, чуть он принимал решение не пить, пробуждался учитель трезвости и моралист.

Монтировщики не удостоили вниманием его реплику. Год назад Дол стал объектом шуток для всего театрального сообщества. На собрании Гастрольного театра имени Сухово-Кобылина Дол выступил с антиалкогольной речью. Сам напросился, угораздило.
В тот день Дол уже неделю как не пил и столь уверовал в свою силу, что водку публично назвал "пауком, сосущим наши сердца". В тот же вечер он шумно сорвался с набранной высоты, канул в омуте алкоголя и на выходе из буфета споткнулся о порог, упал и сломал указательный палец, тот самый, который во время речи воздымал.
Организм человека не выдерживает серьёзных клятв. Организм любит, когда ему оставляют отступные пути. Зато слово "паук" во всех театрах стало обиходным. Проходя мимо Дола, актёры просили передать привет паучку, если же собирались выпить, то шли "навестить паука".
Итак, служители театра не выказывали тревоги насчёт выступления Крата и Дола - неужели так верят в них? Напрасно это, напрасно!

Крат любил театр, любил не за сцену, увы, а за коридоры, за каморки и закоулки, за толстые стены и старые лестницы, долгие драпировки, уходящие в некую высь, где как бы нет потолков; за тёмные чуланы и предметы, не имеющие в наш век применения, такие, например, как сундук с окованными углами, ступа Яги с помелом, телега с оглоблями, лодка из оленьих шкур, чучело русалки. И самое главное: в театре нет времени, ибо в следующий день может понадобиться любая эпоха.
Они зашли в мужскую гримёрную: здесь, если верить слою пыли, давно никто не сидел на крутящихся табуретах. Даже к зеркалу пыль налипла тонким пухом, накинув на отражение вуаль. Ребром ладони Крат протёр оконце против своего усталого лица.
- Где Гавриловна? Пускай убирает! - грозно воскричал в коридор Дол.

Крат вспомнил голенастую женщину, которая ходит вперевалку и произносит слова с трассирующими буквами "т" и "к": "Пришёл-то сам-то, вот и сходил бы-то к нему-тка".
До спектаря осталось два часа. Грянул звонок - оба вздрогнули: но это ещё не тот звонок, это позвал главреж.
Дупа нервничал и косился в левую сторону, словно из-за плеча кто-то должен был высунуться.
- Готовы? С пьесой разобрались? На время действия забудьте, что вы друзья. Вы - враги, тогда пьеса получится. Я рад, что вы оба держитесь на ногах. Голосом за третий персонаж, за больного, буду работать я, - Дупа осмотрел двоих и пожевал губами, выражая неудовольствие. - Ваша одежда фуфло. Вам надо категорически различаться. Дол, ты будешь в синем костюме, и надень голубой берет с белым помпоном. Да, ещё белые перчатки: ты же франт! А ты, Крат, надень огромные клоунские ботинки, чтобы твоя походка стала смешной. Попросите у Зои. И побольше экспрессии, ребята, даже если нету повода. Ну, всё, чародеи, антре! Самое страшное в искусстве - требование вернуть деньги за билет, то бишь действуйте решительно, пускай глупо, зато решительно! Никаких зажимов! Наглый дурак на сцене вызывает в зале смех, а робеющий умник вызывает отвращение.

Время тянулось сонно, в каждом миге можно было аукаться, как в лесу. Одевшись в театральный костюм, Дол наглотался пыли и принялся чихать.
- Разве можно верить персонажу в таких ботинках? - Крат уставился в зеркало, где отражались два идиота: один нахальный, другой насупленный.
Дол за дни пьянки посмуглел, печёночный загар придал ему черты южанина, и новая горькая, суховатая складка губ сделала его незнакомцем.
- О, у меня заячий хвост на макушке! Классно! Дупа соображает, - Дол примеривал берет с белым помпоном. - Признайся, мы были к нему несправедливы.
- В чём?
- Да в том, что он вполне нормальный мужик. Он мне тогда с глазу на глаз поведал, как ему тяжело приходится. Он всё про эту жизнь понимает, не хуже нас с тобой. Но, видишь ли, в наши дни сентиментальность - неуместная роскошь. Поэтому он сознательно ведёт себя как сволочь.
- Что ж, это меняет дело. Иной человек - обыкновенная, несознательная сволочь, а этот - молодец, он по убеждению!
- Не по убеждению, а по необходимости! - с досадой сказал Дол, разглаживая на руках белые перчатки.

Он произнёс эти слова с интонацией неверной жены - жены, которая занудному супругу в сотый раз доказывает простительность и чуть ли не полезность своей измены.
Крату неловко было смотреть на товарища и слушать его, потому что в товарище поселилась ложь. На приметы лжи трудно указать, они едва уловимы: краешком души лгун сам за собой следит и вместе с тем подсматривает за собеседником: удалось ли обмануть? Крат вышел из гримёрки.
- Ты куда?
- Пойду поброжу по коридору, привыкну к обуви.
Навстречу Крату, подпрыгивая, шагал мастер света, или "мастер того света", Вадик.
- Крату приветик! Между прочим, нельзя в театре семечки лузгать, - заявил Вадик.
- Нет у меня никаких семечек, - изумился Крат.
- Ну и хорошо, что нет.

Крат вспомнил, что за Вадиком водится привычка ставить людей в тупик всякими глупостями.
- Вадик, постой, приглуши на минутку чувство юмора и расскажи, какие ты получил от главрежа инструкции.
Вадик рукавом стёр с губ смех и принял озабоченный вид.
- Ну, в общем, должен быть больной... некий хрен на койке, и на нём должен фиксироваться круг света. Круглый свет на квадратной койке.
- И всё?
- По моей части - да. А почему ты спрашиваешь?
- Да мы не знаем, что играть.
- Ладно, не выдумывай. На премьерах всегда разная фигня случается. Оно так и должно быть. Дупа знает своё дело. Кстати, будет яркое зрелище.
- Почему?
- Потому что закупили массу пиротехники.
- Зачем?
- Дупа сказал, что есть хлопушки и какие-то свечи, бенгальные… а может, анальные, не знаю. Ладно, полезу наверх. Кстати, по телеку видел рекламу: "Анальные свечи Свежий Ветер - для тех, кто общается с людьми!"

Вадик упрыгал по коридору и пропал за поворотом, как укатившийся мяч. Затем навстречу проплыла важная и суровая Генриетта Аркадиевна. В театре у неё неприступный вид - надменная скала. Она обдала Крата густыми, как патока, духами. (Женщины надеются пахнуть счастьем.) Она отлучается из кассы только в туалет.
Ноги вынесли Крата на сцену. Голенастая Гавриловна только что закончила пылесосить измученные гвоздями и декорациями доски. Ушла, панибратски катя за хобот пылесос, который верно постукивал за нею колёсиками. Всё стихло. Пока ещё сцена отгорожена от зала плотным занавесом и напоминает спальню, куда посторонним скоро будет разрешено смотреть. Вадик наверху звякнул железными шторками - на сцену упал световой круг. Два монтажёра вкатили больничную койку, уже застеленную. Один из них на ней посидел, покачался: "Не звучит". В конусе фонаря мерцали галактики пылинок, вне конуса была равномерная полутьма, ограниченная занавесом. "Вселенная - загадочная вещь", - по-детски ощутил Крат. Сверху Вадик что-то крикнул.
- Что?
- Могу поставить синий или зелёный фильтр, тогда лицо на подушке будет офигенно потустороннее. Ну-ка ляг!

Крат полежал на кровати, щурясь против луча. Сначала на глаза падал синий свет, потом зелёный. Вадик хихикал наверху, как подлый божок. Потом пришла Лидочка Жмурова. Он увидел её, и душа к ней примагнитилась, вытянулась в её сторону. Лидочка проверила разъезд занавеса, включила и выключила полное сценическое освещение. Крат поднялся с кровати и, скрывая растерянность, попытался вызнать у Лидочки, что ей известно о сценическом действии.
- Тебе должно быть известно больше, а я что… буду исполнять приказы режиссёра по ходу пьесы, - она села за пульт и потрясла наушниками; перед нею торчал из стола маленький микрофон на гибкой ножке, она подула в него, и в театре загудел ураган.
- Раз, раз… удивительно - работает! Послушай, Крат, можно я тебе скажу личную вещь? Мне сегодня сделали предложение.
- Вижу, ты прямо светишься. Кто сей претендент на счастье?
- Сын Рубенса, Анатоль. Он вчера из Парижа прилетел. Обтесался там, ну такой галантный!
- Галантность придумали развратники, чтобы лестью заполучать женщин, - негалантно заметил Крат, но она не обратила внимания.
- Анатоль говорит, что там не девушки, а менструозные монстры, так и ляпнул. Хочет забрать меня с собой.

Лидочка по-детски поднесла ногти к зубам и приподняла плечи. Милое, невинное создание!
- Лидочка, ты - фея, не покидай нас, мы без тебя вконец озвереем.
- Но ты же не делаешь мне предложение, - она пытливо посмотрела на него, сузив глаза.
- Я для тебя старый.
- А сколько тебе?
- Сорок.
- А мне двадцать. Вот они, - шепнула и снова села за пульт, гладкими пальчиками трогая кнопки.
Из-за боковой кулисы на сцену вышел продюсер и финансист, коммерческий директор театра, низенький Феникс Рубенс; следом вынырнул развязный и самовлюблённый Анатоль, сын Рубенса.
Рубенс молча пожал Крату руку. Анатоль повернулся на каблуке и обратился к Лидочке.
- Смотри-ка, не нам ли с тобой кроватку поставили? Только прожектор надо отключить, - захихикал он, а Лидочка даже не потупилась, напротив, заблестела беличьими глазами.

Крат впервые видел юного А. Рубенса. С его таинственным, прославленным отцом он встречался несколько раз, правда, без слов. Рубенс вообще не произнёс при нём ни единой фразы. Его молчаливость объяснялась, по мнению женщин, выдающимся интеллектом: общаться с обыкновенными людьми гению нет смысла. Даже в толпе Феникс Рубенс умудрялся стоять особняком, ни на кого не глядя, тогда как его поедали глазами. Трудно не смотреть на того, чьим именем называется театральный сбор - "фенички"! Выражение "срубить фенички" тоже порождено его именами Рубенс и Феникс. В изысканной одежде, в замшевой обуви с блестящими пряжками, в парчовом галстуке с алмазной булавкой, он являл собой помесь эльфа и лавочника. Для чистокровного эльфа у него были грубоваты черты и слишком толстые брови. Голову он всегда держал высоко, и кто-то видел на его голове, когда он гулял в парке, изумрудный берет, расшитый золотым шнуром. К изысканному наряду и впрямь не стоит примешивать речь, дабы не портить дорогих впечатлений.
Сын его сразу показался Крату записным повесой. Нахально-смазливая физиономия и липкий взор должны без труда открывать замочки женских сердец. И сразу можно было угадать в нём знатока дресс-кода: педанта брюк, тонкого колориста носков.

Лидочка миловидно светилась в своём тёмном уголке; Анатоль её заслонил, слишком близко подойдя к ней. Старший Рубенс неслышно канул в темноту за кулисой.
До открытия сцены остался час. Снедаемый профессиональным страхом, Крат решил найти Дола. В гримёрной оказалось пусто, только в больших мутных зеркалах виднелись чистые проруби, куда они давеча смотрелись. Он вновь переобулся в свои ботинки, потому что в левом реквизитном башмаке торчал гвоздь. Потом обошёл административный этаж, поясом охвативший всё здание. "Раз, раз, раз", - раздалось в динамиках: сра-сра…. Это был голос Дупы.
Крат побрёл куда глаза глядят и оказался в буфете. Чайку бы выпить для сугрева или стопку водки. Дадут ли в долг? Вроде бы её зовут Марфа. Она кивнула ему. В буфете уже суетились двое дядек, томимых буфетной жаждой. Когда они, как два бестолковых пингвина, освободили наконец подход к прилавку, Крат улыбнулся Марфе.
- Мне бы сто граммов, до завтра в долг.
- В долг? - она посмотрела ему в глаза и бегло оценила состояние лица. - У тебя премьера, да?
- Вот именно. Честно признаюсь, я по-трезвому не выступаю на премьерах: от волнения рот не могу открыть, а главное - примета плохая.
- Плохая? Тогда поверю, но только до завтра.

Он принял от неё половинчатый стакан. Дядьки бурно подзывают его.
- Садись, садись к нам, не стесняйся!
Они пожали друг другу руки и познакомились.
- Крат.
- Фёдор.
- Степан.
Выпили, и Фёдор спешно наклонил над стаканами графин и каждому налил по сто. Это были радостные заговорщики и оказалось к тому же ещё строительные прорабы.
- Надо больше пить, - сказал Степан. - Особенно, когда плохое самочувствие, вдруг в организме чего не хватает.
- А то, - подтвердил Фёдор.
Они принялись на своих примерах доказывать, что самые ответственные объекты ни в коем случае нельзя начинать на трезвую голову: непременно придётся что-то переделывать в нарушение сметы. Равно как и сдавать объекты всухомятку нельзя.

В буфете прибавлялось публики (здесь они не зрители и потому не опасны). Крат отлично беседовал с прорабами и думал параллельно, как бы ему незаметно убежать из театра. Он несколько раз порывался встать и решительно выйти парадным входом, чтобы потом никогда к этому зданию не приближаться. У него в кармане уже хранился телефонный номер одного из прорабов, который тепло звал Крата к себе на стройку: "Стропальщиком за неделю научишься: ты парень талантливый". Прозвенел первый звонок. Он поднялся, и тут в буфет ласточкой влетела Лидочка.
- Всем театром тебя ищем! - запыхалась.
- Да вас всего-то полтора человека, "всем театром"! - он хмыкнул, с удивлением заметив, что получилось нетрезво, а пить на работе надо трезво.
Она внимательно посмотрела на него и покачала головой. Подскочил Дол с раздутыми, как у лошади, ноздрями и гневными, сведёнными бровями, убедившими Крата в невозможности спасения даже через туалетное окно.

Глава 13. Злосчастный спектарь

Сцена освещалась полным светом. Посреди сцены стоял Дупа, встречал актёров тяжёлым лицом, глянул на Крата из-под век.
- После раздвига занавеса на сцене не должно быть движения, будет звучать мой голос. А потом выходишь ты, - он ткнул рукой в Крата, - а потом выходит второй. Не потеряй наушник.
Крат заметил за левым ухом Дола радионаушник: "Вот-те раз, ему режиссёр подскажет, а мне?!"
Прогремел второй звонок - отозвался в затылке.
Сквозь занавес на сцену проникал шум ранней, самой дотошной публики. В зале искали и занимали места, стучали креслами, переговаривались. То был сегодня страшный звук - машина хруста и прощальных слов. ("Оленька, прокашляйся, потом будет неловко".)
Чаемая, молимая неявка публики не состоялась, они явились - пришли смотреть на сцену-плаху! Зыбучий спектарь, будь я неладен! - простонал Крат и добавил в сердцах непонятно кому, - Ни дна тебе, ни покрышки!
Но страх меж тем притуплялся, потому что алкоголь иначе расставлял в душе значения событий: алкоголь вообще умаляет всё внешнее, при этом делает крупнее выпившее "Я".
Порой в сознании Крата включалось некие штормовые накаты гудящего ветра, которые вовсе заглушали сигнал тревоги. Если бы нарисовать картину его самочувствия, то получился бы Север, пурга в тундре.

Крат увидел на кровати пластмассовый манекен, накрытый до подбородка простынёй. В изголовье кровати рабочий сцены поставил тумбочку, завреквизитом Зоя на тумбочку поставила вазу с цветами, в тени цветов расположила очки и стакан с утонувшей розовой челюстью. Общий свет над сценой снова вырубили и включили круглое фонарное пятно. Дол убежал, все испарились. Лидочка со своим пультом погрузилась во тьму в переднем левом "кармане", в уголке за авансценой. Крат стоял посреди неосвещённой площадки подобно заблудившемуся путнику на лунной поляне.
Ба, он забыл надеть клоунские ботинки! Поздно.  Третий звонок пронзил его, чуть ноги не подкосились, благо, водка поддержала. На полную громкость включили похоронный шопеновский марш, зал притих, захваченный чарами звуков. Оказывается, Лидочка что-то кричит и жестами подзывает его. Он подбежал к ней. Она переключила рубильник на стене, запустив движение занавеса, - сумеречная многоликая трещина стала расти между багряными половинами.
О, жуткий миг знакомства двух сторон!

Занавес разъехался. Музыка смолкла. Круглый сноп света выхватывал из темноты кровать и тело под простынёй, голову на подушке. В зале кто-то хихикнул нервным смешком, и смех передался всей массе.
- Чего ржёте? Я не умер! - произнёс голос Дупы от имени лежащего.
Разразился хохот.
- Эй, стержень, подойди ближе, - произнёс голос.
Все растерялись, включая Крата. Но Лидочка что-то выслушала в наушнике и громко шепнула ему:
- Выходи, реагируй резко, все реплики доводи до зрителей.
Крат вышел на бесчувственных ногах.
- Почему я стержень? Кто тут стержень? - спросил он, расставив руки и поворачиваясь вокруг себя.
- Ты - стержень. Потому что хорошие люди - это графитовые стержни в атомном котле зла.
- Пускай так. Вы звали меня?
- Да, ты вышел в финал областных соревнований "Рыцарь человечности". Ты и твой дружок, который прячется где-то рядом. Вам предстоит с моей помощью и с помощью авторитетного жюри, это наши зрители, разобраться, кто из вас получит первое место и кто второе, последнее. У меня нет родственников. Губернатор… наш бедный губернатор уговорил меня выставить мою квартиру в качестве приза для победителя в этом конкурсе.

- Каков же будет второй приз? - спросил Крат растерянным голосом.
- Вторым призом будет скорая помощь. Но это уже за счёт нашего бедного губернатора, - отозвался лежащий.
- Как зовут вас, добрый больной? - спросил Крат, задрав голову к динамикам.
- Меня зовут Прощай.
- Прощай?!
- Да, поскольку я умираю на радость нашему бедному губернатору. Он вовсе не хочет, чтобы я поправился, ведь тогда ему придётся выдавать главный приз из своих скромных запасов. Несчастный, у него Кризис. На родственников записал всего шесть квартир. Вся надежда на мою смерть. И жить осталось мне один день.
- Так сказал врач?
- Да. Ему не имело смысла "врать", хоть он и "врач". Ему хотелось бы, чтоб я кое-как жил и платил за лечение.

Крат едва преодолел пургу в голове.
- Как вы себя чувствуете, добрый Прощай? - спросил он, вызвав хихиканье в зале.
- Прескверно, добрый стержень.
- Меня зовут Крат.
- Прескверно, любопытный Крат. Левая нога стреляет сильно.
- Тогда вы поменьше разговаривайте.
- А ты мне рот не затыкай!
Крат не знал, что на это сказать, но не пришлось выдумывать реплику, потому что на сцену выбежал санитар - один из рабочих сцены в белом халате. Он встал над больным спиной к залу, пошевелил руками под простынёй и вытащил оттуда ногу больного. Унёс под мышкой.
- Вот так-то лучше, - сказал больной с осторожным облегчением.
Помолчали. Крат от нечего делать ощупал свои ноги, сделал гримасу, покачал головой.
- Интересно, куда её унесли? - с мечтательной задумчивостью молвил больной. - Неужели губернатору?! …Ой, она опять болит!
- Как?! Нога? Всё та же нога?!
- Да, всё та же, тупой стержень! Фантомные боли. Ноги нет, а боль остаётся. Я подозреваю, что, когда умру, мне будет казаться, что я не умер. Останется фантомное ощущение себя и нашего скверного мира. Это будет фантомная загробная жизнь.
- Вы боитесь смерти?
- Боюсь, но не так сильно, как жизни.
- Что за болезнь у вас, дорогой Прощай?
- Сифилис. Надёжная болезнь, в последней стадии. Хрящи и суставы разрушены. Я ухожу по частям, так мне спокойней. В полночь от меня останется одна голова, которая к утру закатится за плинтус или за горизонт. Мне другой доктор так обещал, приятель нашего бедного губернатора.

Крат, цепенея, заметил в первом ряду помощника губернатора, господина Здыбина, известного своим неукротимым гневом и самодурством. Тот уже собрался встать с места, но супруга и секретарша удержали его с обеих сторон. Рядом с этой тройственной четой сидел невозмутимый Рубенс, повелитель купюр, бархатный посредник между людьми и гномами.
Лидочка в мучительной пантомиме, кистью руки изображая гусиный клюв, показывает Крату, что надо говорить-говорить.
- Прощай, а, Прощай? Может, вынести вас на улицу: там светит солнце, - нашёлся Крат.
- А я слепой, мне всё равно.
Крат угадал, что в этот миг зал уставился на красивый букет цветов на тумбочке - и точно: смешки по залу пробежали.
Из-за правой кулисы на сцену выбежал Дол.
- Не верьте ему, благородный Прощай! Я случайно всё слышал… он хочет вынести вас из квартиры.
- А как величают этого выходца из-за угла? - холодно спросил больной.
- Моё имя Дол.
- Ага, второй стержень! Вот что, финалисты, сделайте доброе дело, развлеките умирающего!
- Как вас развлечь? - учтиво поинтересовался Крат.
- Скажите всё, что вы друг о дружке думаете. Кто окажется более искренним, тот будет впереди.
- Такие странные желания! - заметил Крат.
- У беременных свои желания. У больных - свои. Когда настанет твоя очередь помирать, посмотрим, какие у тебя будут желания.

Дол машет Крату, и они тихонько отходят в угол сцены, где шепчутся. Их переговоры слышны всему залу. Дол говорит, что надо разыграть вражду, поскольку этот умирающий - подонок. Крат возражает, он не хочет ссориться и предавать дружбу ради квартиры. Но Дол качает головой и говорит, что всякое публичное соревнование в области доброты есть, заведомо, постановка и фарс, а вот квартира будет настоящая. Значит, надо исполнять волю умирающего и отыграть свою роль до победного конца.
В зале раздались аплодисменты. Крат отошёл от Дола и обратился к публике:
- Но он - мой друг!
- И он - мой друг! - с другой стороны сцены отозвался Дол и после паузы добавил с угрозой, - Но даже ради дружбы я не закрою глаза на его недостатки. Мне истина дороже.
- Почему истиной ты хочешь назвать лишь недостатки, а не то, что во мне есть хорошего? - печально спросил Крат.
Тут нарочито гнусным голосом встрял умирающий.
- Потому что мне легче уходить из жизни, если я вижу, что все люди, даже такие вот рыцари доброты - продажные твари.
- Ему так легче, понимаешь? Понимаешь ты, чёрствый человек! - театральным шёпотом вскричал Дол.
- И напомню вам, стержни, что такими люди и должны быть! Прочь лицемерие! Если главная ценность на земле - деньги, человек должен и просто обязан быть продажным. Вот как наш губернатор, к примеру. Мне и впрямь легче умирать среди подонков.

На этот раз две дамы, ласково ненавидящие одна другую, а именно жена и секретарша господина Здыбина, не смогли удержать своего господина. Топающим, кувалдным шагом господин Здыбин, исполняющий также должность приятеля губернатора, взошёл на сцену.
- Ты как посмел озвучить такие слова, дерьмо собачье! - заревел он, подняв кулак и норовя расплющить смуглое лицо больного; затем попятился, разглядев пластмассу.
Плюнув на сцену, господин Здыбин спустился в зал и сел, играя желваками. В динамиках торжествовал подленький смех умирающего. В рядах сначала робкие, затем дружные аплодисменты вскипели.
- Вот так должно задевать нас подлинное искусство! - с божественной задумчивостью произнёс Дупа; его слова подхватило искусственное эхо. (Неясно, он их произнёс от лица умирающего или от себя лично?)
Помощник губернатора догадался, что было бы правильней, отнестись к этому безобразию легко, демократически. "Играйте, выродки!" - хрюкнул он, и женщины с двух сторон принялись гладить его по пиджаку, улыбаясь, как старое и молодое солнышки.
- Дайте ж, я скажу о моём товарище правду! - воскликнул Дол, глядя в зал с восторгом скандалиста-провокатора, уверенного в том, что публика его поддержит.
- Говори! Жги! - раздались пьяные голоса.
- Он… - Дол отодвинулся от Крата сайдстепом и тощей рукой указал на него, - он всем недоволен, и даже вами, почтенная публика. Он вас называет по-древнегречески "параситами".
- Ты в политику не лезь, ты по-русски говори, - бросили из зала.
- Хорошо, ладно. Он Ирку Брянчикову триппером заразил.

Крат онемел от негодования. Дол знал, что всё произошло как раз наоборот: это она его заразила, и сам же Дол костерил её всеми проклятиями. Ошарашенный вид Крата вызвал удовольствие в зале. Под аплодисменты Дол поклонился и прижал руки к сердцу. Умирающий от души смеялся, он булькал и кашлял. На сцену с отчаянной решимостью вышла женщина в платье горошком - Ирина Брянчикова. (Одноклассница, первая любовь Крата, они встретились через двадцать лет после школы и на час вновь полюбили друг друга, только Ира, сама того не ведая, несла в себе гнойный след какой-то предыдущей встречи.) Она пересекла сцену, издали протянув Долу благодарную руку.
- Спасибо тебе, рыцарь человечности и просто друг. Теперь я знаю, кто меня заразил. Он понесёт заслуженную кару.
- Это же было два года назад, - обмолвился Дол.
- Вот именно! - воскликнула она. - Он должен вернуть мне мужа, который по его вине заразился на своём законном ложе и бросил меня... да, в окно. А этот негодяй обязан восстановить мою семью! По крайней мере, выплатить мне за то время, что я жила без кормильца, - она стрельнула пламенным взором в Крата и потопала вниз, тряхнув кудлатой головой.

Все смеялись, улюлюкали, хлопали.
- Стержни, вы забыли наш уговор! - сладко простонал больной. - Пускай теперь короткий скажет про длинного.
- Мне нечего сказать, - сухо, без игры произнёс Крат.
Дупа страшно кашлянул в динамиках, Лидочка замахала руками.
- Он от армии закосил, вот что, - нехотя произнёс Крат.
Дол побелел.
- Я думал, ты скажешь что-нибудь безобидное, о пьянстве, например, - просипел он в ответ.
- После твоего публичного вранья, я заявляю, что ты врун и трус. И что ты закосил под шизика, а потом состряпал себе новые документы, - каменным голосом заявил Крат.

В середине зала поднялся пожилой кряжистый дядька с пыльной головой.
- Вот кого я пригрел в котельной: дезертиров и заразников! - произнёс больничный завхоз. - Я этих молодчиков на улицу выставлю, и помещение после них обработаю хлоркой! И шмотки выкину, и амбарный замок повешу, - он показал размер замка большими руками.
- Ну что, договорился, болтун?! - надрывно вскричал Дол и присел, подняв плечи и растопырив руки злорадным вороном.
- Теперь вам негде жить, - поцокав языком, подвёл итог умирающий. - Вся надежда на мою квартиру. А получит её более подлый, по закону Дарвина. Ой, рука… моя рука стреляет… санитар!
Подбежал санитар, вытащил руку и умчался на крыльях летучего халата. Багровый Крат посмотрел в сторону умирающего, но гнев его сменился омерзением, которое не нашло себе другого выхода, кроме скрипа зубов.
Вдруг над головой Крата навис Дол и зашипел на весь театр:
- Ща как дам по башке!
Крат обернулся, и. Дол отступил, быстро вспомнив, что друг способен согнуть его в дугу.
- Предлагаю вам устроить дуэль, - сказал умирающий. - Я на всякий случай приготовил пистолеты. Публика выступит в роли секундантов. Пистолеты у меня под подушкой. Они заряжены. У ну-ка достаньте стволы - погляжу, кто быстрей стреляет. И прошу не играть в благородство, не дырявить воздух. Итак, победит выживший. Если оба выживут, победителем я назначу того, кто злей. Если оба погибнут, я подготовил завещание в пользу театра "Глобус". Прошу на сцену главного театрального финансиста - пусть проверит мой документ. И все пускай знают: у нас тут всё по-настоящему до последней буквы, до последней пульки.

Не слишком ли много и бодро болтает умирающий? - подумалось Крату. Он чуть было не последовал примеру Дола, который вытащил из-под головы больного долгий, неуклюжий пистолет. Жестами и отчаянной мимикой Дол призывал напарника сделать то же самое, но Крат из чувства протеста воздержался.
Театр затих. Актёры, забыв азы сценической науки, застыли, как пни, хотя в отсутствие действия должны были бы играть очами, рисовать руками что-нибудь эмоциональное в воздухе, делать проходки. И тут на сцену аккуратным шагом поднялся компактный плюшевый Феникс Рубенс. Он близко склонился к больному и, не смущаясь пластмассы, тихо произнёс:
- Как бы мне взглянуть на упомянутое завещание?

Глава 14. Убийство

Многие впервые услышали его голос - высокий глуховатый голос счетовода.
Тем временем Дол прицелился двумя руками в былого друга.
- И ты хватай! - торопил Крата умирающий.
Крат чуть было не послушался, но удержался. Получилась дуэль с одним пистолетом на двоих. Лидочка и монтировщик сцены, который был наряжен санитаром, принялись швырять на сцену пиротехнику - блеснули огни, громыхнули выстрелы, застелился, заклубился дым, над которым виднелся лишь голубой берет с белый помпоном. В шуме и дыме раздался громкий стон, затем стук упавшего тела.
Когда дым рассеялся, все увидели Феникса Рубенса, лежащего возле кровати. Дол выронил пистолет, в его глазах читался ужас. Крат поспешил к Рубенсу, тронул руку: "Он мёртв", - произнёс без голоса.
Поехали багровые завесы... спектарь оборвался, как струна. Публика смотрела на занавес, из-за которого просачивались шаги и голоса. Через долгую минуту Лидочка по громкой связи объявила, заикаясь, о гибели Феникса Рубенса, коммерческого директора театра "Глобус".

Никто не пошёл в кассу требовать свои деньги обратно: впечатлений вполне хватало на рубль. Зрители медленно вытекали из театра, дробясь на группы и отдельные дымящиеся фигуры.
А на закрытой сцене действие стало ещё напряжённей. Следователь, участковый и заместитель городского прокурора, что оказались в числе зрителей, повели допрос прямо над телом. Допрашивали актёров, Лидочку, монтировщиков и осветителя. Вскоре приехали судмедэксперт и городская скорая. Всех привлекал манекен на койке, но заниматься следовало телом на полу. Дол стоял, понурив голову, как выключенный фонарь. Крат сканировал глазами пол, начав собственное расследование, поскольку официальное подозрение уже выбрало себе фигуранта - его друга. Следователь грубо кричал на Дола, требуя повторить все движения последней сценической минуты.

Здесь же показался Дупа, потоптался и, шурша ляжками, покинул сцену. За ним направился заместитель городского прокурора (зампрок): похоже, они состоят в приятельских отношениях. Районный следователь несколько сбавил тон, однако, продолжал давить на Дола. Лидочку ради более вольного сквернословия отпустили, тем более что пуля ударила не с её стороны. Скромный участковый молча заполнял протоколы допроса, используя приходно-кассовую книжку из бухгалтерии театра.

Крату казалось, что он догадался, кто организовал убийство, лишь не знал, кто выстрелил. Неужто Дол?! Нет, нет, нет! А, впрочем, он мог быть обманутым и воспользоваться заряженным оружием как незаряженным.
Теперь Крат вроде бы понял назначение пьесы и, в частности, пиротехнической вакханалии, устроенной для того, чтобы заглушить выстрел. Потом следователь взялся пугать Крата, но отступил, вспомнив, что тот вообще не брал пистолет в руки.
Крат отвечал односложно, а сам решил не уходить отсюда, покуда не раскроет преступление.
Эксперты увезли убитого, забрали длинные клоунские пистолеты - один подняли с пола, другой достали из-под подушки. Приехавшие оперативники посадили Дола в обшарпанный воронок и увезли в кутузку. Исчезли Вадик-Светлячок и монтировщики сцены. Крат очутился один на старых подмостках над небольшим тёмным пятном. Что-то ещё произошло на сцене, кроме актёрских действий. Быть может, он даже видел это, но не успел умом зацепиться. Теперь это неприметное чьё-то участие дразнит его, выглядывая из-за кулисы памяти, позыркивает в какую-то дырочку. Так между кадрами вставляют инородный план: добавочный кадр, который мигнул и - поминай как звали. Попробуй поймать его в памяти, разглядеть! Но он был!

Крат впервые стоял на сцене в таком одиночестве. Зрительские кресла открытыми зевами обозначали отсутствие публики; они ждали шёпота, плотного веса, поёрзываний, однако ничего этого не было, и они замерли, оцепенев спинками и подлокотниками, готовые ждать без устали. В их исполнении отсутствие зрителей получилось таким же значимым, как присутствие. Стёршиеся ковровые дорожки в проходах, фальшивый бархат занавеса, фальшивый хрусталь огромный люстры - но впечатление настоящее: театр!
Этот зал всё видел, здесь каждая вещь знает правду, и только Крат, которому не терпится узнать правду, её не знает.
Он зашагал по сцене, стороной обходя пятно. Тронул дужку кровати - отдёрнул руку: нельзя трогать. Потёр тронутое место рукавом. У него чесались мозги, он был уверен, что разгадка рядом.
В глубине здания открылась дверь, и послышались голоса: там перемещались главреж и зампрок. Крат на цыпочках забежал за правую кулису: он всё равно останется здесь и не потому, что отныне ему некуда податься.
- Ох, напугала! - прошептал он Лидочке.
Она притаилась там же, за правой кулисой. Сделав зверское лицо заговорщика, Лидочка позвала его следовать за ней. Двинулись гуськом. После нескольких поворотов они отдалились от ушей Дупы, хотя ещё слышали его поступь, сопровождаемую дрожью здания, и в этом топающем гуле миражом обозначалась туша главрежа на иксообразных ногах.

Лидочка открыла некую дверь в стене - у неё получилось легко, должно быть, оттого что недавно вышла оттуда. На памяти Крата эта неприметная дверь с поблекшей римской цифрой ІV всегда была закрытой, никому не нужной. Лидочка поманила его и повела по чугунной лесенке вниз. Ступени спускались круто. Он чуть не свалился на неё, но она лишь кокетливо хмыкнула. Спустились в подвал; здесь горел рыжий, какой-то старый свет. В обмотках и лохмотьях тянулись вдоль стены по левой стороне металлические трубы.
- Тепловой коммутатор, - сказала Лидочка и улыбнулась.
Улыбка в таком тоскливом пространстве показалась ему чудом.
- Я здесь никогда не бывал. Странное место, - заметил Крат, склонный вслух примечать очевидные вещи.
- А чего ты шёпотом говоришь? - Лидочка взяла его под руку. - Самое странное, когда в городе нет света, здесь он горит, правда, тускло.
- Мы с тобой как жених и невеста, - заметил Крат. - Только неизвестно, впереди загс или морг?
- Для мужчины это почти одно и то же, - Лидочка прижала его локоть к себе, там, где сердце и маленькая грудка.
Подвальный романтизм обстановки на время заслонил от Крата убийство, но он опомнился.
- Ты знаешь, кто стрелял?
- Не-а.
- А под кроватью никого не было? - спросил Крат.

Они медленно ступали по проходу. Где-то капало, напоминая об утекании времени, о протечке жизни.
- Не знаю. Почему-то я туда не смотрела, и край простыни довольно низко спускался, чуть не до пола. Теперь я не уверена, что там никого не было.
- И мне так чудится. Или за задником. Кто-то ведь стрелял. Конечно, будет баллистическая экспертиза, они установят, из какого пистолета и откуда стрелял убийца, - рассуждал Крат.
- Но разве можно выстрелить через заднюю кулису? Там нужно сделать отверстие! - возразила она.
- А я проверю. Скажи, как ты узнала, что я остался в театре?
- Следила за тобой.
- Зачем?
- Ты меня интересуешь.
- Почему?
- Ты единственный, кто не приставал ко мне.
- Единственный? А Дол, например?
- Приставал.
- Неужели?! А Дупа?
- Ну… нет, у него другие интересы, он специалист по умам. Хотя… - она задумалась, разгадывая какие-нибудь слова, взгляды, прикосновения, под которыми могли бы прятаться флирт и секс.

Крат перебрал всех, даже упомянул Вадика, у которого, по выражению Дупы, "изюминка слабоумия зарыта в голове", но и тот, оказывается, приставал к Лидочке. Крату прежде казалось, что она чиста, как новый снег. Если говорить вообще, то Крат с женщинами наивен. Ему всегда казалось, что чистота служит высоким подножием девушке. Если она чиста, мужчина к ней без настоящей любви не имеет права подойти, и не осмелится. Только любовь поднимает мужчину на высоту чистоты. При этом он видел, что циник-хам или самец-охотник ничуть не боится чистоты, потому что видит не свет, а добычу. Правда, девушки достаются таким охотникам куда чаще, чем страдающим влюблённым.
- Ну а ты? Как ты на это отвечала? - спросил он с неприязнью к вопросу.
- Я выбирала, - ответила технологически. - И некоторым доставалась. Ты думаешь, в жизни всё должно быть серьёзно, да? - она, извернувшись, заглянула ему в глаза. - Ты очень мечтательный.
Он хотел ей сказать, что мечтательность делает мир содержательным. И если та же Лидочка не достойна мечты, то и обладать ею неинтересно, ведь шлюх-то кругом завались, однако промолчал.

Лидочка не была в него влюблена и вряд ли была способна в кого-то влюбиться вследствие прохладной пустотности своей души, но Крат её заинтриговал своим безразличием. Победы над волокитами ничего для неё не значили, поскольку то была необходимая дань с их стороны - дань половому влечению вообще и её прелестям в частности, но вот нешуточный мужчина смотрит на неё без желания. Она взяла его образ в свою память и часто ощупывала внутренним вниманием, и даже привыкла к такому занятию. Крат оказался для неё запретным плодом. Она хотела почувствовать его, ощутить, разгадать, но самой приставать было несподручно. Надо, чтобы он её захотел, тогда она его отведает и успокоится. Или наоборот: они склеятся в пару.
Два года назад электрик Вова, был в театре такой, затащил её в подвальную каморку… потом, в день увольнения, оставил ей ключ. Здесь некоторые работники театра побывали, заведя в душе потайной ящичек, имеющий форму комнатки с клеёнчатым топчаном и раскинувшейся на нём Лидочкой.
Она открыла дверь, включила свет.
- Ого, двуспальная кровать! - заметил Крат.
- Или полутороспальная. Или односпальная. Смотря с кем тут находишься, - сострила она.
- А ты оборотистая девчушка, - скучным голосом отметил Крат, потеряв к симпатичной Лидочке интерес (прощай, ещё одно нарисованное очарование!)
Она принюхивалась и с удивлением озиралась по комнатке.
- Здесь кто-то был. Запах… одеколон мужской… или не одеколон.
Крат заглянул под кровать, принюхался, однако, нюх у девушек несравненно лучше.
- Лида, послушай, ты можешь оставить мне ключи? Мне некуда пойти, и главное: мне нужно здесь остаться, в театре.
- А я? - спросила она, уставившись на него с готовностью обидеться или разозлиться.
Есть простое различие между людьми хорошими и плохими: хороший человек, если им пренебрегли, обижается; плохой - злится и норовит отомстить.
- Ты… не знаю, Лидочка. Видишь ли, я так и не долечил ту болезнь, о которой со сцены заявил Дол, - ловко соврал Крат.
Пунцовая от злости, она выбежала, пнув каблуком дверь. Он скривился в полуулыбке, вместившей жалость, брезгливость и досаду. Её шаги поглотила тишина. Ключ торчал в двери, ещё покачивая цепочкой с брелком в виде Красной Шапочки. Крат отправился вправо - исследовать подвал.

Глава 15. Кольцевой коридор

В закруглённом коридоре через каждые сорок-пятьдесят метров с потолка свисал провод с голой лампочкой. Глядя на тепловые трубы по левой стороне, Крат вспомнил одного бродягу с вечно забинтованной рукой - такими же были и трубы: кое-где среди повязок проглядывал ржавый металл, внутри которого текло что-то тёплое. Сейчас не используют подобных утеплителей и технических бинтов, так делали до рождения Крата.
Кому течёт это тепло, если на улице май? Кто, наплевав на Кризис, не отключает систему? Кто положил жёваный окурок на трубу? А вон вповалку валяются на полу два стакана, изображая тех, кто из них пил. Кто вкручивает здесь лампочки?
С чувством загадки Крат завершил обход, вернувшись к проёму на лестницу. Но оказалась, что это другая лестница, и она вела не вверх, как он ожидал, а глубже вниз. Крат спустился на несколько ступеней и передумал: лестница слишком круто ввинчивалась в кромешную тьму.
Он встревожился и пошёл по коридору скорым шагом. Где же та лестница, по которой он с Лидочкой сюда спустился?! Наконец она отыскалась, при этом охват подвального коридора оказался огромным, как стадион.
Крат поднялся на человеческий уровень и, заслышав голоса, притаился за кулисой. На сцене беседовали Дупа и заместитель прокурора. Дупа включил свой запасной говорок - томно скрипучий, с длиннотами и мычанием; излетевшие слова провожал воздушными поцелуями, желая вкусно и важно поделиться своим мыслеварением.

- Изучим пулю и отверстие, сопоставим пальчики на рукоятке и на руке... - ответил зампрок.
- Видишь ли, этот актёр, Долговязый, исполнял свою роль в перчатках, так что пальчиков не отыщите, - заметил Дупа.
- Ты уверен, что это он? И какой у него мотив? Они живут на разных этажах общества. А может, случайность …или заказ? Ваш миниатюрный Рубенс кому-нибудь пересёк дорогу? - рассуждал зампрок.
- Ну, это у него запросто, - с весёлой трещинкой в голосе отреагировал Дупа. - Что ни день, то пересекает. С виду тихоня, а в делах дерзкий.
- Ты так выражаешься, словно рад его гибели, - закинул удочку зампрок.
- Отнюдь! Что ты! Не выдумывай! Для меня он был курицей, несущей золотые яйца. Кому другому - сущий крокодил, а для меня - курочка.
- Старина, признайся, у тебя много врагов? - с искренним любопытством спросил зампрок.
- Наличие врагов ни о чём не говорит. У Иисуса их было ещё больше, - голос Дупы стал радужным вследствие удовольствия от приведённого сравнения.
Зампрок пресёк его удовольствие.
- Ты сравнениями не жонглируй. Ты слово Бог произносишь с буквой к.
- Я не сравниваю. Я лишь о том, что самый заядлый альтруист не лишён врагов.
Зампрок покашлял, предупреждая собеседника о том, что завираться не следует. Дупа сигнал принял и пластично сменил тон.
- Мы все на Земле порядочная дрянь, от нас даже галактики разбегаются.

Крат слышал неравномерные шаги заместителя прокурора, который, должно быть, обходил койку. Они ещё что-то обсуждали невнятно. Потом опять донеслись разборчивые слова.
- Совсем разные вещи. Духовность - это путь служения, а душевность это тёплые контакты с окружающей средой, - заметил зампрок.
Дупа долго сопел. Он умел это делать по-особому, не на выдохе, как обыкновенные люди, а на вдохе - раскрывая ноздри, чтобы ощутить запах врага, или жертвы, или опасности. Крат угадывал его прикрытые веками и бегающие под веками глаза. Посопев, Дупа, признался:
- Не думал, что ты на такие темы…
- Приходится. Преступлений совершается много, и растёт их разнообразие, так что приходится размышлять о природе человека. Давай пройдёмся вокруг сцены, вон там позади.
- Не стоит, - с отвращением произнёс Дупа. - Сплошная пылища и темнотища! Я даже не представляю, где там рубильник. Пойдём-ка лучше по домам. Ничего тут не изменится. У меня от стресса давление подскочило. И что касается мотива, такой мотив у Дола имеется: он должен в банк Рубенса значительную сумму по кредиту.
- У Рубенса кредитный банк?
- Да, растущий, успешный банк.
- Убийство хозяина банка не освобождает от долга.
- Да, но пьющий актёр этого мог не учесть. А возможно, он из личных рук брал. Дол - завзятый должник.

Пол театра вздрогнул от шагов, и Крат отпятился в пространство внутренних закоулков. Так скрывается мышь от кота. Он встал и, затаив дыхание, навострил слух. Слова и шаги собеседников так исказились и округлились, что превратились в шёпот стен, в гудение пола, в глотательные звуки неизвестного большого горла. Подобраться ближе и подслушивать бесполезно: Дупа никаким признанием себя не выдаст. Крат спустился в каморку Лидочки; теперь у него есть на земле своя нора. Вернее, в земле.
Лёжа на тахте, помятой телесными страстями, он подумал: хорошо, что соки тела не впитываются в гладкий дерматин. В тёмную комнатку через дверную щель всовывался письмом янтарный свет. "Этот кольцевой коридор подошёл бы для ускорителя, - подумал Крат ни с того, ни с сего. - А покамест он работает ускорителем страхов. Интересно, чем засыпан пол… тяжёлым прахом, похожим на ту рыжую пыль, что покрывает насыпи железных дорог. Должно быть, смесью ржавчины и табака".

Он представил себе Дола, томящегося в кутузке. Бедный, размашистый товарищ! Крат из дружества поменялся бы с ним местами. Кормят ли его там? Есть ли у него курево? Один томится он в камере или с кем-то? Волевой мыслью Крат послал ему привет и обещал раскрыть убийство. Он вспомнил рассказ Дола о том, что в банке Рубенса ему дали кредит на пять лет. Дол закрыл этим кредитом все предыдущие, которых было три и пошутил: "На пять лет! Если я их не проживу, эта будет моя финансовая победа".
Через час Крат выбрался из своей норы и вновь поднялся на уровень сцены: когда-нибудь эти двое уберутся оттуда? Кажется, убрались. Везде темно и тихо. Он вслушался в дыхание здания - человеческих звуков не уловил. Ощупью добрался до туалета. Здесь побелённое ниже пояса окно своей верхней прозрачной половиной глядело в ночь, где светились маленькие звёзды. Если подойти и подняться на цыпочки, увидишь улицу. Он чуть было не включил свет, а этого нельзя делать, поскольку главреж и зампрок могли задержаться возле здания. Крат попил из крана ржавой воды с хлорной пряностью, вышел в коридор и задумался: где зажигается свет над сценой? В таком сложном помещении рубильник на ощупь не отыскать.
Надо выбраться в город за фонариком и едой. Крат вспомнил, что самое низкое окно первого этажа находится в раздевалке монтировщиков: оттуда частенько выпрыгивали за водкой. Кое-как дотащился до раздевалки, попутно не раз помянув Дупову мать: не гоже плодить негодяев! Ему казалось, что пол в темноте шатается, как палуба.

По сравнению с чернильной слепотой других помещений, в раздевалке монтировщиков было почти светло: за окном исполнял свою сказочную работу фонарь. Вдруг на уровне окна там появилась и неровно поплыла голова полицая. Значит, следователь или зампрок распорядился охранять здание. Крат долго наблюдал за служителем закона, смотрел ему в писаный профиль и на высокую фуражку - нимб, обтянутый казённой тканью, с козырьком, сделанным из того чёрного материала, из которого в старину делали музыкальные пластинки. Крат полюбовался на прямую осанку дежурного, дающую понять, что такого службиста не согнуть: в нём стержень закона. Такого только подкупом одолеть можно. Денег же у Крата как раз и не было. Значит, сидеть ему здесь без хлеба и света.
Он принялся шарить по узким шкафам. Чего только нет у ребят! Гнутые отвертки, холостой ботинок, ручка молотка, рваное одеяло… В нос ударила пыль - материя закулисья, универсальная мука перемолотого прошлого. Крат нашёл фонарик, запрятанный в сапог. Внутри шкафа испытал его - светодиоды горели слабо. Нашлись ещё спички, и пачка невесомого печенья, упущенного мышами.
Едва светя, он прошёл на сцену. Если обратить фонарик в сторону зала - там свет исчезал, как в пропасти. Если направить на заднюю кулису, то кулиса кое-как показывалась. Если посветить на неё впритык, выступали нити холстины и казались бесконечными и прекрасными, как дороги детской мечты, сплетённые вместе.

Кровать - вот она, стоит на месте; манекен лежит и молчит. Под кроватью прячется подвижная тень - очень юркая тварь: на неё справа посветишь - она уже слева из-под койки высунулась. Крат нагнулся и посветил на пол: если убийца лежал здесь, то следов не оставил. А вот на заднике в подходящем для выстрела месте нашлась прореха. Это был вертикальный разрез длиною в несколько сантиметров, вполне достаточный для прицела. На краях разреза должны быть следы пороховой копоти.
За задником с промежутком в полметра с высоченного потолка свисала ещё одна ткань, добавочно отделяющая сцену от внутренних шумов театра. Таким образом; тут проходило узкое, полуметровое ущелье, которое использовали в самых разных целях вплоть до кратких свиданий, когда совсем не терпится. В этом промежутке Гавриловна не убирает. Крату показалось, что на полу как раз под тем местом, где задник надрезан, пыли нет: кто-то здесь топтался. Гаснущий фонарь не позволял удостовериться. Он зажёг спичку - да, вроде бы топтался кто-то.

Кто же? Например, один из монтировщиков сцены - тот, который не участвовал в швырянии пиротехники. Чушь, психология такой вариант отвергает: монтировщики - совсем не те ребята, но всё-таки следует, ради формализма, внести в чёрный список безвинного монтировщика. Туда же надо внести осветителя Вадика, потому что его луч без движения светил в одну точку, сам же светлячок-Вадик мог спуститься и выполнить заказ Дупы. Это, конечно, нелепо и вовсе невероятно, однако пусть.
Ещё Душейкин, который зачем-то показался в закоулках перед началом спектаря - нет, невозможно, чушь бредовая, однако, пускай несчастный Душейкин числится третьим подозреваемым.
Звучок-Миша… этот непременно сидел рядом с Дупой и управлял ползунками на микшерном пульте. Нет, был кто-то ещё.
Тихо! Сердце Крата зажмурилось и потом сильней застучало. В глубинах здания, в кабинете главного режиссёра часы пробили два часа. Он вслушался в задумчивый бронзовый нечеловеческий слог, произнесённый дважды. Часы с равнодушной честностью сообщили: уже два, будь начеку, твоё время идёт к завершению, как предложение к точке.
И всё-таки не напрасно Крат размышлял, его следствие продвинулось: именно этот кто-то-ещё застрелил Рубенса.
Крат решил отыскать рубильник и включить на сцене полноценный свет, ибо фонарь совсем погас. Да и спичек всего несколько штучек. Нет, это потом, а сейчас короткими переходами, порою всё же тратя серно-фосфорный огонёк, он спустился в подвал, чтобы поспать. Первый важный улов уже есть - разрез в холсте задника - разрез, который сделан кем-то-ещё.
Он лежал на кушетке и вздрагивал от ударов сердца, будто лодка с дизелем на холостых оборотах. Дверь оставил приоткрытой, чтобы видеть свет в проходе.

Глава 16. Родословная

Крат, Юрий Викторович Дементьев, и Дол, Сергей Анатольевич Гулыгин, живут нелегко. Нелегко потому, быть может, что они - дети материнских льгот. Например, если молодая мама разводилась с отцом ребёнка, она отбирала у него квартиру. Юную маму не могли услать на трудную работу по институтскому распределению. Преступницам, которые до суда успевали зачать ребёнка, светил не реальный срок, но условный или отложенный. Отцов обязывали, вплоть до привлечения к уголовной ответственности, выплачивать женщинам алименты на содержание ребёнка, словно природа возложила ответственность за деторождение на мужчин. К тому же получалось так, что общество половую близость оценивает непременно как платную услугу, которую женщина оказывает, а мужчина оплачивает. В некоторых городах правящая партия поощряла женщину, родившую нового избирателя, денежной суммой.
В подобные симпатии к материнству рядился всего лишь страх руководителей остаться без населения. С кого же тогда взимать налоги, кто пойдёт голосовать, кем заполнить массовки и праздничные площади? Кроме того, любому значительному лицу трудно будет ощущать себя значительным в отсутствие народонаселения. На кого же поглядывать через тёмное стекло машины? На фоне кого гордиться собой? И что такое богатство, если нет бедности? Гордость - болезнь диалектическая, ей нужны сравнения.
Матери обоих друзей произвели их на свет ради социальных выгод и льгот. Получили они их или нет, Крат и Дол не знали, да и бестактно было бы спрашивать. В самом раннем, ещё неразумном детстве Крат жил с папой, но потом она забрала его к себе… потому что дом шёл под снос, и она прописала Кратика в своей комнатке, чтобы получить хорошую новую квартиру, - так потом объяснили ему знающие люди.

В общем, отцы у ребят не сохранились. Папа Крата после того, как лишился сына, куда-то уехал, неизвестно... Отец Дола погиб на чьих-то поминках сразу после того, как стал отцом. Ни та, ни другая мать их не поминали, словно предателей. "Но вдруг он был прекрасным и мудрым человеком?" - мечтал о своём отце Крат. И осекался: вряд ли мудрецы поддаются детородному соблазну. И прекрасным его отец, если верить зеркалу, тоже был вряд ли.
Крат и Дол росли по соседству. Дол был с детства размашист, непрочно стоял на ногах; когда играли в футбол, бил по мячу наотмашь, часто промахивался и падал. Рановато начал прикладываться к бутылке. В 14 лет попал в дурную компанию. Крат силой отбил его у шпаны и подговорил поступать в театральное училище. Дол был податлив на уговоры, в нём до сих пор главное чувство - компанейство.

Однажды, это было почти на днях, Крат увидел спящего на улице Дола. Тот сидел на скамейке не совсем один: прозрачный призрак сидел рядом с ним, и Дол привалился к его плечу. Должно быть, ему снилось, что он сидит бок о бок с товарищем где-нибудь на деревенской свадьбе или перед военкоматом.
В юности они часто ссорились. Дол не отличался верной дружбой. Был импульсивен и шаток, на что Крат досадовал. У них сильно различались натуры. И с тех пор мало что изменилось. Дол и сейчас не терпит одиночества, склонен к панибратству и самозабвению в каком-либо игровом или нетрезвом времяпровождении.

Крат, напротив, отличается в общении преувеличенной ответственностью и деликатностью, поэтому предпочитает необременительное одиночество.
Дол внутри себя беспомощен. На другого человека он может надавить, но к себе не догадывается применить власть. Любой соблазн разрастается в нём до великих размеров и причиняет страдание. Также его жизнь затруднена клинической ленью, и всё, что можно, он откладывает на завтра. Перегруженное завтра тонет, как баржа, и Дол перекладывает груз на другую баржу с названием "завтра". Крат, напротив, нетерпелив в делах и долгах, поэтому суетлив, и жить ему трудно - ему тоже трудно, только по-другому.
Дол ярко переживает забаву и удовольствие; Крат - красоту. Дол не задумывается о смерти. Крат пытается её разгадать, и это одна из его главных дум.
С похмелья Дол бывает крут. Он как-то пришёл к своей матушке и потребовал у неё рубль… из тех, из материнских субсидий. "Тебе заплатила Лебединая Россия за то, что я, горемыка, родился, вот и верни мне хотя бы рупь!" Мать гневно заявила, что у неё нет ни гроша, и хорошо бы он сам ей помогал деньгами. Тогда Дол предложил исправить ошибку давних лет. Он положил перед ней тесак для разделки мяса, сел на табурет и свесил голову - руби! Ей пришлось выдать ему рубль.

Бедный Дол, - сокрушался Крат, - каково тебе в темнице, ветреная голова?
У Крата были прохладные отношения с матерью, но он не винил её в своём рождении. Так уж получилось: ей нужны были деньги и льготы в социальном положении; после окончания университета она очень не хотела ехать учительницей куда-нибудь на Урал. Ей нужен был ребёночек.
Вообще, среди родившихся на этот свет человеков мнения в отношении рождения разделились. Одни радуются рождению, особенно в дни рождения. Другие считают своё рождение бедой. Некий веб-мыслитель по кличке Санузел заявил, что родить человека - почти такое же преступление, как убить человека, поскольку в обоих случаях совершается действие, за последствия которого совершитель не в состоянии отвечать. И едко добавил: "Хорошенький баланс причин и следствий! За плюгавое, плёвое удовольствие родительского оргазма новое человеческое Я будет расплачиваться жизнью и смертью, а то и какой-либо вечностью!"

Крат с этим рассуждением согласился, однако не "на все сто". Вместе с жизнью мы получили право назначить для себя (и для мира) цель, задание, смысл. Мы получили свободу и возможность двигаться в любом смысловом направлении. Нам дан целый космос возможностей, и ещё нечто сверх того. Поэтому Крат считает себя оптимистом.
Не тот человек оптимист, кто избегает мрачных вопросов (это легкомысленный человек и лгун), а тот оптимист, кто видит окружающую тьму и с верой движется к светлой цели.
Крат считает себя оптимистом, потому что видит свою жизнь как испытание и урок. То есть он сам решил так считать. Имеет законное вселенское право.
Крат единственно боялся, что не успеет подготовиться к смерти, поскольку с приближением к ней время бежит веселей: не терпится.

Глава 17. Подземные бродяги

Он лежал, слыша свой пульс и льющийся шорох тишины. Воображением видел тёмное здание над собой. …Что это?! В подвале раздаются шаркающие шаги. Он вскочил, сунул ноги в ботинки, выглянул, повертел головой в обе стороны - там и там висят лампочки на голых проводках, по стене тянутся обмотанные трубы. Шаркающие звуки доносятся слева. Крата облепил мороз, волосы его встали дыбом.
Тут свет в коридоре погас. Крат бросился за фонариком, нащупал, включил маленькую бестолочь - тот светил сам себе. Потряс коробок - крошечными барабашками ответили ему спички. Сел на кушетку. Чем дольше сидел, тем больше накапливал неподъёмного веса. Темнота начала шевелиться.
По тёмному коридору кто-то шествовал - похоже, двое. Шаги приближались. За дверью забрезжил другой свет - голубоватый, подвижный. Свет фонарика.
Он захотел отгородиться дверью, но всё же не стал её закрывать, очарованный ужасом и неизвестностью.
И вот неизвестные показались в проёме. Как в картине Брейгеля "Слепые", держась друг за друга, гуськом, на вялых ногах ступали две фигуры; передний путник светил метров на десять вперёд своими круглыми очами, второй держал его сзади за руку.
Крат не шевельнулся. Шаги удалялись. Он вслушивался и, не выдержав укора совести, выступил из каморки - справа шатко удалялись эти двое в омуте лёгкого света.
- Эй, погоди! - крикнул сухим голосом.
Преодолев первый страх, он ощутил облегчение и отправился следом. Двое остановились, глазастый обратил к нему две палки дымчатого, пыльного света. Крат приблизился метров на пять, и вновь страх его заморозил.

Тот, который светил, только общим очерком напоминал человека. Вместо лица у него была маска. Второй, который шёл сзади и направлял первого, имел более привычный облик.
- Вы кто? - спросил Крат.
- Гы-га, - произнёс глазастый.
- А ты сам кто такой? - встречно спросил второй, который шёл сзади.
- Актёр, я расследую убийство, - Крат превозмогал головокружение.
- Давай вместе расследовать, - предложил вожатый. - Всё равно мне делать нечего.
- Кто вы?
- Я одно, он другое. А вместе мы кое-кто.
- А свет в коридоре зачем выключили? Надо включить! - Крат надеялся разогнать кошмар.
- Он сам отключается посредине ночи, ему тоже отдыхать надо. Ступай с нами.
- Куда?
- Вниз.

Голос звучал необычно, в нём не было звучности и окраски, словно голосовые связки были сделаны из ниток.
Когда глаза Крата оказывались напротив глаз-фонарей, тогда слепли, а когда уклонялись вбок, тогда возможно было хоть как-то рассмотреть обоих. У светляка отклеивалось лицо, оно было сделано из того материала, из которого осы лепят свои гнёзда; верхний слой под глазами и на лбу немного отстал, и под ним виднелся свежий, более тёмный бумажный слой. Своими чертами эта физиономия была точь-в-точь, как у тех эстрадных уродцев, что перенесли множество пластических операций: почти безносая, она походила на череп.
Второй, вполне человекообразный, умел говорить, но тоже вряд ли мог бы затеряться посреди городских прохожих. Подозрения вызывали розовые белки глаз и фарфоровая белизна кожи. Брови у него нарисованы угольным карандашом. На голове сидит шапка ненатуральных, слишком густых и толстых волос.
- Зачем вниз? - спросил его Крат.
- Потолкуем. Покушаем.
- Еда? Откуда?
- Из прошлого, как и всё, - вдумчиво заметил говорящий.

"Не всё, не всё! Будущего в настоящем не меньше, чем прошлого", - боковым умом подумал Крат, а в центре ума не было мыслей, только борьба веры с неверием.
Второй, который был вожатым, развернул светляка, и они пошли дальше. Два световых посоха ощупывали дорогу, дрожа. Крат отправился за ними с душой прохладной от удивления, словно наяву пересекал пространство сна.
Ему показалось, что их путешествие длится не меньше часа, и, стало быть, они совершили уже не один круг по коридору, однако Лидочкину каморку он больше не встречал.

Часть 2. Ярусы
Глава 1. Сокровища театра

Они нашли уже известный Крату боковой проём и чёрный колодец, куда по винтовой лестнице стекает тьма. Начали спускаться. Пахло плесенью, камнем, летучими мышами.
Светляк остановился, поднял взор на Крата, ярко светилась матовая поверхность его глаз, проколотая тонким зрачком. Послышалось урчание.
- Балдеет, - пояснил вожатый, задрав голову.
- От чего? - свесил к ним лицо Крат.
- Оттого, что тебе страшно.
- Он чувствует? - Крат остановился, ему не хватало воздуха.
- Ощущает, - поправил вожатый. - И вкушает. Мы не едим ни кашу, ни котлеты на мочёном хлебе, ни соевые сосиски. И не согреваемся возле отопительных приборов. Энергию мы получаем от эмоций человека.
Крат не воскликнул: "Неужто вы демоны?!", - потому что сам догадался и чтобы не сбивать говорящего. Слова вожатого появлялись в сознании Крата разноцветными существами. Светляк на время отдыха закрыл глаза, его веки прозрачно светлели в темноте.
- Человек похож на бревно, охваченное огнём. Так принято сравнивать, потому что мы привыкли угождать глазам. На самом деле надо говорить о вибрациях. Так меломан заряжается эмоциями от музыки. Тиран - от страха своих подданных. То есть вам, людям, наше эмоциональное питание свойственно. Желание вызывать зависть или собирать восхищённые взоры окружающих объясняется тем же: так заряжается эго. Оно питается вибрациями чужих эмоций.

Тут говорящий растормошил светляка, и тот открыл глаза, осветив руки рассказчика.
- Сильнее всего греют страх, вожделение, азарт и зависть, - вожатый загибал белые тонкие пальцы. - Самый тупой демон сообразит, что ему лучше не рассчитывать на чью-то влюблённость: с нашими мордами проще пугать. Я для чего держу этого парня за руку, за плечо, за шею - чтобы у него была энергия светить. Я научился нарочно издавать частоты некоторых эмоций и дотрагиваюсь до него так, будто восхищаюсь им, будто завидую ему, хотя он дремучий тюфяк.
Они возобновили спуск по великому штопору, терпя однообразное вращение, сопровождаемое гулом лестницы, шорохом воздуха и тихим свистом непонятного происхождения. Так они вращались, пока витки не иссякли. Перед путниками высились чёрные бронзовые ворота с барельефами. На них изображались пастухи и летящий над холмами старик с клюкой. Ворота были такой величины, что пятна света, производимого демоном, не покрывали и четверти их площади.
Вожатый взялся за кольцо правой половины, ногой упёрся в край левой половины, в изрядно стёршуюся бронзовую овцу и потянул что есть мочи. Показался прохладный свет, расступилась щель, откуда с воем вылетел сквозняк. Они протиснулись против ветра на ту сторону. Закрыть ворота оказалось ещё трудней: пришлось тянуть вдвоём.

Перед ними раскинулся просторный зал, загромождённый всевозможными предметами, включая ладьи с дырявыми парусами, сани, древние жилища. Ровное прохладное освещение производил сам воздух, отчего предметы, охваченные светлыми сумерками, не имели теней. Ярким был лишь высокий купол, служивший небом.
- Что это? - спросил Крат религиозным голосом.
- Склад старых декораций, - небрежно пояснил вожатый.
- Не понимаю.
- Для начала гостя надо угостить.
Они углубились в холмы вещей. Некоторые были кое-как сложены, а иные сгрудились вповалку и торчали вверх тормашками. Мебель, сухие деревья, одежда, посуда, бочки, памятники, скамьи, чучела животных, шалаши, палатки, шатры, фасады теремов, лодки, оружие разных веков, знамёна, доспехи, манекен кита, на котором сидела группа китайцев, выполненных, похоже, из папье-маше; настоящие или искусственные пальмы; живая ель с большой снегурочкой под нижними ветками - она спала на потемневшем хлопковом снегу; обломки фрегата, покоящиеся как бы на морском дне, затонувшие пушки и несколько скелетов здесь же. Крату попалось на пути пушечное ядро, потрогал - чугун.
- Сейчас устроим привал, уже близко, - утешал вожатый, хотя Крат был переполнен удивлением и не нуждался в пище.
Они встали перед земляным бугром, имеющем в своём склоне низкий глубокий вход.
- Это лЕдник, там ещё надолго хватит продуктов.
- Настоящая пища?! - не поверил Крат.
- А как же, и лёд натуральный! Склад засыпан торфом, по обычаю поморов и викингов.

Он указал на ручеёк настоящей воды, что вытекал из-под стен ледника, тонкий ручеёк вился по полу среди антикварных куч; вдоль него росли белёсые травинки.
- Я сейчас, - пригнувшись, вожатый нырнул в погреб и плотно закрыл за собой дверь.
Крата искушало недоверие. Он видел всё основательно и подробно и всё же не верил. Верил и тут же не верил; от быстрой смены этих состояний он дрожал. Глаза демона, внимательно стоящего рядом, вновь засветились.
Вожатый вскоре вышел из погреба, держа на груди круглый сыр и несколько вяленых рыбёшек. "Это не сон, это безумие, или я уже умер", - подумал Крат и огляделся, надеясь увидеть какой-нибудь выход в разумный мир. Усилием воли он удерживал ум в равновесии, утешая себя, как ребёнка: ничего, ничего, всякое бывает, это пройдёт.
Они уселись на полянке под сучьями дуба, на котором не было ни листвы, ни коры, зато висел некий высохший удавленник - возможно, муромский лесной атаман, казнённый обиженными купцами.
Демон глазасто светил на еду. Вожатый делал вид, будто ест, но лишь трогал губами рыбу и вхолостую жевал. Устав изображать, он вытер пальцы о почву. В почву тут спрессовалась вековечная пыль, - старательно подмечал Крат.

Он перестал жевать. Посмотрел на далёкий потолок, где следами влаги и соли нарисовались облака, потом на два уродливых лица перед собой, потрогал языком кусочек угощения во рту - и вынул изо рта. Глотать не позволяло воображение. Оба мнимых сотрапезника, досель глядящие на него с одобрительным любопытством, разочаровались. Крат повертел в пальцах воскоподобный кусочек, имевший какой-то усреднённый околопищевой вкус, и положил рядом с собой на землю.
- Объясни, откуда здесь пища?
- Погреб насыпали, когда делали постановку о викингах, - вожатый проводил глазами недожовок и засмотрелся на него с оценочным размышлением. - А там подальше винный погреб, оставшийся после Гаргантюа, - махнул куда-то рукой.
- Когда это ставили про викингов? - уцепился за вехи истории Крат.
- Два столетия назад. Тогда эта пища была вкусной. Заглянул бы пораньше.
- А в каком театре ставили про викингов два столетия назад?
- В "Глобусе", конечно, где мы сидим.
- Мы сидим в подземелье, - поправил Крат.
- Ну и что, это старые помещения театра "Глобус".

Крат потряс головой. Демон-фонарь глядел в газету, на которой лежали три рыбки-юкола, и словно бы читал напечатанное в старой орфографии театральное объявление.  "Новая постановка пиесы о доблестныхъ викингахъ, достойная имени того театриума, в коемъ творилъ и лицедействовалъ самъ Вильямъ Шекспиръ, никого не оставитъ равнодушнымъ".
- Ты имеешь представление о том, что такое культурный слой? - спросил вожатый.
- В общем, да, - кивнул Крат.
- Город перелистывает эпохи, как страницы. После потрясений он заново возводит свои фундаменты, и каждый раз на несколько метров выше. Город многократно смешивался с грунтом и строился вновь на своих руинах. Так и наш "Глобус" надстраивался над растущим вверх земным урезом, сохраняя в целости прежние этажи. Получается, что он рос одновременно вверх, и вглубь. Так что каждый подвальный ярус - это некий давний век.
- Сколько же лет "Глобусу"?
- Не ведаю. В доисторические времена тут располагалось капище. Потом - поляна народных праздников. Потом здесь было место публичных казней. Затем - стадион с театром шествий и ареной для звериных боёв. Позднее - театр античной трагедии, а после него - анатомический театр, после коего появился театриум "Глобус", примерно в те же годы, что и в Британии.
- Ниже нас ещё что-то есть?! - Крат закашлялся.

Говорящий кивнул в пол, как в бездну. На его розовые глаза Крат не мог смотреть, в них обнажалось что-то постыдное для человека.
Оглянулся и увидел приотворённый шкаф, откуда глядело на него двумя чёрными дырками узкое лицо, сделанное из мела. Крат встал, подкрался к шкафу, но никого там не обнаружил. Лишь на плечиках висел костюм, покрытый пышной пылью, и валялась на пустом днище подвязка дамского чулка.
- Не обращай внимания! - махнул рукой вожатый.
Крат взошёл на погреб и огляделся. Округлый зал занимал площадь большого стадиона. Его стены, вернее, одна круговая стена сложена из плитняка, оштукатуренного известковым раствором, который кое-где широкими пластами отвалился. На оставшихся островках целой штукатурки виднелись надписи и знаки: половые органы двух родов поврозь и слитно, овалы голов с глазами и рогами, кресты различных конфигураций, фигуры в космических шлемах, звери, гады, инфузории, человекообразные иероглифы и рунические письмена.
Потолок был сложен куполом, на что при таком диаметре потребовалась огромная высота. Крату стало страшно, мурашки по спине побежали. Никаким расчётом этот каменный свод не оправдан и не способен держаться! Крат сжался, представив себе падение каменного неба, но оно держалось.
- После рыбы надо чайку попить! - сказал вожатый и улыбнулся тонкими нарисованными губами между фаянсовых щёк.

Сойдя с бугра, Крат заглянул в беседку, где увидел девушку в белом платье. Подошёл ближе: она была собрана из трёх подушек, накрытых скатертью с бахромой. Удивительно, как этим предметам придали женственность!
Тем временем демоны раздобыли котелок, набрали из ручейка воды, пристроили котелок на закопчённых камнях. Светляк принёс несколько веток и обломок весла. Крат, поняв задачу, оторвал клок от старинной газеты и поджёг его спичкой. Оба демона следили за его действиями; стекловидные глаза светляка отражали жёлтое пламя бумаги.
- Шмыгун, помнишь, где сундук с колониальными товарами? Принеси-ка чаю, приказал распорядительный демон.

Глава 2. Демоны

Светляк, именуемый Шмыгуном, нехотя удалился за кучи древнего хлама, над которыми вдали торчали крепостные зубцы и обвислый флаг.
Вожак сложил руки рупором и послал ему вдогонку острый, пугающий крик.
- Это ему заряд бодрости, а то заснёт чего доброго. А мы пока поболтаем. Хоть он и косноязыкий, всё же неудобно при нём сплетничать.
- Ты говоришь, демоны... но что это, кто вы такие? - спросил Крат, глядя на огонь и медный котелок, в котором плотной прозрачностью лежала терпеливая вода; казалось, она их слушала.
Дым костра порой заглядывал к воде через борт котелка и пробегал над ней, словно скучал, и тогда вода добавляла ему беглую струйку пара.
- Почти люди, в общем-то. В основном, это люди, обманувшие смерть. Я по здешним меркам очень молодой: я ещё, видишь, человекоподобный. Те, которые с нижних этажей, они потеряли сходство с тобой.
Розовые, почти алые глаза прибавляли значения его словам.
- Как же ты сумел её обмануть? - Крат насилу выстроил фразу: слова стали тяжёлыми.
- Если ты подумал, что я защитился от смерти бессмертным театральным искусством, то ошибся, - демон засмеялся, чётко произнося "ха-ха-ха", как будто делал дыхательное упражнение. - Я спрятался за мешками с землёй. Кстати, хочешь избежать встречи с ней? Я серьёзно говорю. Спрячешься, я покажу тебе, где, и станешь вечным… вернее, долговечным.
- И что… потом на свет не выходить никогда?! - с тоской спросил Крат.
- Лет через пятьдесят начнёшь выбираться в коридоры. Она уже забудет про тебя и даже если встретит, не узнает. Здешняя жизнь, она подвяливает.
- Нет-нет, мне лучше по нашему обычаю.
- Как хочешь, - с деланным безразличием произнёс демон.
- Расскажи о себе, - попросил Крат.
- Я - фокусник.

Крат взялся угадывать и стал перечислять имена со старых афиш: Гарри Духов, Ларри Грацелли, Семён Дедлин, Ашот Ашотян... фокусник отрицал, усмехаясь.
- Сколько ж тебе лет? - Крат на всякий случай отстранился от него.
Тот промолчал.
- Скажи хотя бы, как тебя именовать!
- Зови меня Фокусник.
Дым с паром сошлись воедино, свились двойной спиралью и полетели вверх. На внутренних стенках котелка набухли серебристые пузырьки.
- Расскажи, какие здесь водятся демоны?
- Разные. Самые древние потеряли речь и лицо. Некоторые забыли, кто они и как провели на земле свою жизнь. Страшные, зато бессмертные! - добавил Фокусник, опережая возражение Крата.
- Их вообще много …ну, в мире?
- Бессчётно. И есть бестелесные демоны, вроде уплотнений энергии… вернее, воли. А среди них водятся такие, что научились жить внутри людей, в виде элементов сознания.
- Неужели?! - Крат оглянулся.
- Ужели-ужели! Изнутри сознания демонам удобней влиять на людей, подвигая их к рискованным поступкам и тем самым создавая эмоциональные всплески. Некоторые провоцируют человека на преступную жизнь. Сам понимаешь, мы заинтересованы в том, чтобы человечество кипело страстями, тогда для нас мир становится тёплым и порой горячим. Нас греют революции, пожары умов, массовые психозы. Тогда мы живём активно, активнее вас.

- А я могу здесь увидеть твоих соседей? - спросил Крат, про себя изумляясь полному совпадению интересов демонов с тем, что Крат недавно обрисовал как интересы Яги-Смерти-Судьбы.
- Непременно увидишь. Один только что выглядывал из шкафа, ты успел его заметить. Демоны, словно грибы - только начнёшь примечать, и глаза навострятся! Правда, некоторые прикидываются неживыми предметами, - он опять засмеялся, отчётливо произнося междометие "ха", потом будто бы смахнул розовую слезу. - Самый древний из тех, кто ещё сохранил некую видимость, это Нил Шточвах, он обитает глубоко. Плотного тела у него нет; он состоит из памяти, локально расположенной в пространстве, это просто намагниченный небольшой объём, заметный в виде тёмной радуги над полом.
Есть которые не шибко старше меня: три французских комедианта, например. Они приехали в начале девятнадцатого века, их освистали и обещали побить, после чего они спрятались под театром. Они тогда ещё не знали, что спрятались навсегда. Бродит у нас Береника из пьесы Расина. Взять кого постарше, так это Стамина, Занюхта, Шмыгун - вот он приближается с чаем, Вестибюль, монах Орхонтий, Батя (якобы отец Гамлета, а в реальности датский актёр восемнадцатого века, заблудившийся тут по пьянке и обрусевший). Взять кого постарше, так это будут совсем безобразные хлопцы: Червий, Суматох, Нетвурк и некоторые другие, которым за две тысячи лет перевалило. А древнее всех, даже старше Нила Шточваха - пещерги, поползыши, нибелунги, утерявшие имена и внешний облик - их как бы вовсе нет. Но они есть. Так часто бывает: насчёт кого-то кажется, будто его нет, а он есть. Я тебе совсем по секрету скажу: самые мелкие демоны суть вирусы ума; они пережили смену вселенных. Они от прошлого космоса уцелели, - при этих словах он создал на своём лице мину изумления, насколь позволяли ему непластичные ткани.

Шмыгун появился и вручил Фокуснику ржавую кубическую банку. Вода закипела. Фокусник снял котелок с огня и бросил в него две шепотки крупной зеленоватой заварки. Шмыгун сел наземь, закрыл глаза, качнулся и повалился набок. Фокусник едва взглянул на него.
- Таким образом кончается энергия. Если бы нас не было, он бы совсем уснул, и десять веков промелькнули бы для него как один миг. Так и лежал бы он бесчувственным предметом среди таких же с виду мёртвых предметов, изображая обшарпанный манекен из реквизита полоумной сказки.
А Крат задумался о другом.
- Погоди! - сообразил он. - Если смерть тебя не помнит, ты, значит, можешь выйти на землю, к людям?!
- Для чего?
- Ну, для общения.
- Что они мне скажут? Посадят в клетку для научных экспериментов? Что вообще могут люди сказать интересного?
- А природа, а небо?
- Пусть растения, узники и философы тянутся к свету! У них гелиотропизм. А я болею от солнца. Мне здесь хорошо, здесь идеальные кондиции.
- Но всё же тесный, замкнутый мирок… - возразил хлопотливый Крат.
- Замкнутый, но большой. Ваш мир, который наверху, он тоже замкнутый.
- Почему? Имеются другие планеты и галактики, - гордо заметил Крат.
- Ваши ракеты бороздят просторы внутри вашего черепа. Не важно. Ты всё-таки подумай: у тебя есть возможность спрятаться от смерти.
- Нет-нет, у меня другая задача. И мне тут было бы скучно.
- Какая же у тебя задача?

Крат молчал. Возле костра откуда-то появился крупный синий мотылёк с белою каймой на крыльях. Двое следили за его прыгающим полётом. Это был совершенно беззвучный мотылёк, без шороха крыльев о воздух. Здесь вообще, вдруг заметил Крат, звуки не подчинялись привычному порядку, и голос не имел направленности, но звучал сразу везде или, быть может, внутри слуха. Крат обратил внимание, что костёр тоже горит неслышно.
Мотылёк сел на колено Крату и задрожал, переступая тонкими лапками.
- Эта синяя тварь питается надеждой. Кто-то из нас носит, а лучше сказать - лелеет некую надежду… только это не я, - заявил Фокусник.
Крат наблюдал, как мотылёк раскрывает и складывает крылья.
Неожиданным движением Фокусник дотянулся до мотылька и брезгливо бросил в костёр. Мотылёк упал на кусок весла - прохладным кусочком неба он лежал среди огня и не загорался. Крат выхватил его и осторожно положил в нагрудный карман рубашки.
Фокусник обнажил зубы в злорадной улыбке - получилась гримаса людоеда.

Открывшийся ряд зубов притянул взор Крата: зубы выглядели плитами фаянсовой стены града Гугерсалема - столицы Ада. Щели между зубами-плитами сделаны для стока крови, когда внутренний объём города переполняется слюной и кровью.
- Зачем ты хотел погубить мотылька? - уставился на него Крат.
- Чепуха! Насекомые! С ними не стоит делиться надеждой. Да, так ты не ответил, какая у тебя задача, если просто существовать тебе скучно? - Фокусник снял с лица гримасу зла и вернул фарфоровым чертам нейтральность.
- Мне надо найти убийцу, потому что моего друга ни за что арестовали.
- С чего ты взял, что ни за что? - спросил демон.
- Потому что… пистолет был не заряжен. И потому что, он целился в мою сторону.
- Ерунда. Пистолет кто-то заботливо зарядил. А потом рука твоего друга дрогнула, и пуля угодила в Рубенса.
- Погоди, я ведь не называл имя убитого, - жадно глядя на визави, заметил Крат.
- Оно вертелось у тебя в уме, - выкрутился Фокусник.
Учуяв эмоции, Шмыгун очнулся и сел в ожидании дальнейшего. Но Крат эмоции в себе затаил. Он это сделал каким-то неописуемым действием, вроде задержки дыхания.
Шмыгун сел, достал из рукава неказистый предмет и положил перед ним.
- Суфарь курцоп тыка плызю сымь, - произнёс кое-как.
- Сухарь возьми, только плесень сними, - перевёл Фокусник. - К чаю тебе угощение принёс. Шмыгун - добрый товарищ, - и повернувшись к нему, похвалил: - Шмыгун хороший, Шмыгун молодец! Вот он какой у нас!

Крат со своей стороны благодарно кивнул Шмыгуну, только сухарь не стал пробовать: тот походил на кусок шифера. От чая, пахнущего болотом, тоже пришлось отказаться.
- Ты помнишь, кем ты был, когда был человеком? - спросил Шмыгуна.
- Воспомы-на-ний детыстыва выходют ис клубин-ны моэво мос-зга, - произнёс демон, покачался и замер.
- Из какой глубины, какого мозга?! - возмутился Фокусник. - У тебя мозга нет! Врёт он всё, по старой привычке, - махнул рукой.
- О мозге всегда врут, - заметил Крат.
- Демону трудно произносить слова, и чем он старей, тем ему трудней. Зато проще стучать по деревяшке и скрипеть.
- А демоны и бесы - не одно и то же? - вспомнил Крат.
- Хрен его знает, - сказал Фокусник. - Бесы, похоже, моралисты. А мы, если и мучаем кого, то не с научными и не с моральными целями, а чтобы согреться, всего-навсего. Я бесов не видел. И ангелов тоже.
Крат охотно потолковал бы о тонких и толстых существах, но поднялся и отряхнул штаны.
- Мне пора.
- Шмыгун тебе посветит на лестнице, - сказал Фокусник и тут же зашипел на Шмыгуна. - Лицо поправь, чучело!
Шмыгун, смочив палец чаем, подклеил кусочек отставшего эпителия.
Крат на прощание кивнул Фокуснику. Обычные слова, вроде "спасибо" или "всего доброго" никак не подходили к обстановке.
Несколько отойдя, он оглянулся и увидел фарфоровые глаза Фокусника - тот мигом потупил взор, прикинувшись, будто следит за костром, хотя до этого смотрел в затылок уходящему человеку, и человек ощутил, что затылок его трогают чужими пальцами.
Тихо горел костёр; его пламя издали виделось прозрачным, почти бесцветным.
Крат последовал за Шмыгуном, а тот с опущенными плечами семенил по тропе в лесу былого реквизита.

Глава 3. Шмыгун

Проходя мимо очередного тематического скопления предметов, Крат не мог оторвать от них глаз. Вот компактно сложено жильё какого-то персонажа из помещиков. На шкафу сидит парчовый диван, свесив ножки; на диване боком лежит гитара, точно гетера, ждущая песен и рук; на двух стульях стоит картина - фламандский натюрморт с битой птицей - самая загадочная живопись, если учесть объединение красоты, смерти и кулинарии.
В следующей куче смешались предметы крестьянского быта: прялка, самовар, ковши, ушаты, люлька. Затем - просмолённая лодка, сети, открытая бочка с солью. Из тёмной соли что-то выглядывает… палец, что ли, не хотелось выяснять.
Крат обратился к воротам. Встав наклонно, изо всех сил уперевшись, он отжал половину ворот, словно открыл обложку тяжеленной книги - там тьма и лестница вверх.
Под лестницей оба встали, слушая вьюжный звук сквозняка. Шмыгун лёгкими сухими пальцами обхватил запястье Крата, и матовые глаза его наполнились ровным светом. Эта процедура поразила Крата неземным и страшным совершенством.
Крат запрокинул голову - лестница вилась по стене вокруг центральной пустоты. Он сделал шаг, и гул тяги стал громче. Воздух схватил его за волосы, парусом надул одежду, а Шмыгуна почти приподнял.
- Закыр! Закыр! - демон по-рыбьи открывал рот.

Крат, оглянувшись, догадался. Ему едва хватило сил закрыть светозарную щель. В наступившей темноте ярче засияли глаза Шмыгуна. Крат робко поставил ногу на ступень, посмотрел вверх: лестница одновременно ехала вверх, как эскалатор, и оставалась на месте. Ближняя перед глазами ступень медленно пульсировала: росла и уменьшалась.
Левой рукой он держался за поручень, правую отдал демону, который двигался ступенькой выше. Так они поднялись на уровень кольцевого коридора. Лампочки здесь горели.
- Шэсь тычасов утыра, - Шмыгун прокомментировал жёлтое горение электричества.
Крат встряхнул его прохладную руку.
- Ты прекрасно светишь! Ты не Шмыгун, ты - прожектор!
Шмыгун поднял голову и благодарно засиял в лицо Крату.
- Возвращайся, я буду думать о тебе, чтобы ты не заснул на лестнице. Я буду переживать о тебе, хорошо?
Тот кивнул и отправился вниз, походкой брошенного ребёнка. На его понурых плечах висел, как на вешалке, халат рабочего сцены.
После долгого блуждания по кругу Крат отыскал путь наверх. Чуть не уснул на ходу. В голове происходила зевота с дрожью.
Ну вот - выбрался. Он решил было прилечь в раздевалке монтировщиков, но вспомнил про диван, что стоит возле буфета в маленьком фойе, обвешенном фотографиями актёров. Там висят и Дол с Кратом, оба в клоунском гриме: Крат, утираясь рукавом, плачет луковыми слезами, а приятель его лыбится намалёванными губами.

Глава 4. Гонорар

- Спит! Ты глянь, спит, а ведь сам должен мне за сто грамм водки!
Крат открыл глаза и увидел буфетчицу Марфу. Рядом с ней стоял сконфуженный Николаич. Первой заботой Крата было различить, что приснилось и что случилось, поэтому он вытащил из кармана голубого мотылька.
- Ты глянь, я думала, он за деньгами полез! - украинским говором укорила Марфа.
Он уставился на неё тяжёлым взором (по праву того, кто много пережил), в результате чего, она, гремя замками, скрылась в буфете. Николаич сел рядом на диван.
- Убили, значит.
- Ага.
- И он, значит, сам на сцену поднялся? - бормотал Николаич.
- Не утерпел: о квартире зашла речь.
- Но твой-то кореш не стрелял, верно? Ему бутылку ухлопать - раз плюнуть. А человек-то ему без надобности.
- Верно, - поддакнул Крат.
- Однако ж, если подменить пистолеты, подозрение падает на него. Ведь он был с оружием на сцене, так?
- Так.
- Но стрелял кто-то другой. И пиротехнику применили ради неразберихи. Тут сыщикам будет не сложно размотать клубок, - сказал Николаич.
- Если хотеть разматывать, - заметил Крат и добавил: - Всё-таки непонятно, откуда они знали, что Рубенс непременно выйдет на сцену. Мог бы сидеть как сидел.
- Ну, тогда его прямо в кресле чпокнули бы. Он ведь в первом ряду был, - предположил Николаич.

Помолчали. Крат оглянулся и тихо спросил:
- А ты знаешь, какие дела у нас в подвале творятся?
- Краем уха слышал и один раз я побывал в круговом коридоре, где трубы сами по себе нагреваются и свет горит, не подключённый к энергосети. Больше я туда ни ногой. И тебе не советую. Вообще, я так разумею, что видимость, или наружность у нашей жизни - это одно, а внутренность - это другое, - проговорил Николаич голосом деревенского сказочника.
- А я ещё раз пойду, - сказал Крат. - Хочу глубже проникнуть и разобраться: там знают, кто стрелял. Я уверен.
- Брось! Человеку нужно земного уровня придерживаться. Иначе спятишь. Или потом кому расскажешь - за шизика примут. Не ходи, а то ещё, неровён час, там застрянешь.

Николаич с трудом встал, распрямился и поплёлся открывать главный вход - на крыльце звонили. Крат взглянул на стенные часы - девять. Услышал шаги и голос Дупы. Неслыханное явление - в столь ранний час!
Крат ему навстречу двинулся. Дупа остановился, пронзительно взглянул, сам бледный, опухший. Злодеям трудно даётся отдых, им доступен только фармацевтический сон. Фармацевтика погружает злодея в химическую тьму с просветами кошмара. Пробуждается он с головной болью и сразу призывает на помощь рассудок, иначе говоря, внутреннего адвоката, который заявляет о неизбежности совершённого преступления и заодно указывает на то, что убитый был мерзкий, ничтожный гадёныш, жалеть о котором не стоит.
"Таким образом, господа судьи, поведение моего подзащитного было оправданным. Кроме того, он мог бы и круче поступить, но смягчился в силу врождённой человечности. Он всего лишь убил".
Успокоив себя, преступник затем обдумывает, как защититься перед внешними обывателями. Подобрав нужные слова, подтесав предметы и факты, что-то подкрасив, подклеив, кое-кого подговорив, заготовив деньги для подкупа должностных лиц и свидетелей, преступник сможет избежать обвинительного приговора, и тогда он станет вдвойне преступником, ибо надругался и над жертвой, и над правдой. (Правда - та сторона реальности, которую видит совесть.) И что будет с ним дальше? Получив опыт адской (адвокатской) самозащиты, он либо раскается и вернётся к правде, либо озлобится против неё и будет всё делать ей назло. Тогда получится бес-человек.
- Зайди ко мне. Надо рассчитаться, - простым усталым голосом обратился к нему Дупа.

Крат вместе с ним вошёл в большой кабинет и сразу выпалил:
- Сделайте всё возможное для освобождения Дола! Вы обязаны!
Дупа уселся, поднял брови и только собрался ответить, как зазвонил телефон.
- Да. Слушаю… пуля? …нет уверенности? А, гладкий ствол, понятно. Слишком гладкий? Тебе видней, только из другого ствола не могли стрелять: второй актёр не брал оружия. Оно же осталось под подушкой больного, - Дупа махнул пухлой рукой на Крата, чтобы тот удалился. - Учти, он охотник, сам рассказывал, белку в глаз…
"Бахвальство в стиле Дола", - досадовал Крат, стоя за дверью.
- Ещё примите к сведению, что Долговязый брал в банке Рубенса кредит. Понятно, выстрелом долги не спишешь, но ведь парень-то с приветом. Нет, серьёзно. Уклонился от армии по этой причине. …Что? Кто заряжал пистолеты? Постараюсь выяснить. Постой, так я вместе с подозреваемым и заряжал. Нет, я за его руками не следил. Пистолеты, между прочим, дуэльные, середина девятнадцатого. …Хочешь его выпустить? Дело твоё, но учти, другого подозреваемого предложить не могу. Лучше ещё раз проверь пулю и всю эту баллистику-каббалистику… нет, я тебя не учу. Слушай, Степан, давай поговорим не по телефону. Приходи к часу в "Три петушка". Ага, до встречи.

Крат ворвался в кабинет.
- А когда его выпустят?
- Откуда я знаю, - буркнул Дупа и вытащил из ящика деньги. - Вот тебе гонорар. Сорок пять рублей. Неприятелю твоему потом вручу… вкупе с премиальными за меткий выстрел. Извини за юмор: я всю ночь не спал.
Деньги, сорок пять рублей, это прям подарок. Спектарь-то был сорван, и Дупа имел предлог не выплачивать гонорар. Прежде он успешно практиковал невыплату, причём с удовольствием, поскольку ему нравится причинять людям досаду и разочарование. Что-то произошло с ним сегодня. Вспомнилось очеловеченное лицо Дупы. Неужели душа так долго сохраняется, несмотря на все упражнения по избавлению от неё?! (Что делает душа, когда от неё упорно избавляются?)

Смущённый деньгами и словами Дупы, Крат погулял по утреннему, пустому театру и заметил, что стены выглядят сегодня иначе. Отчего? Оттого что он узнал, на какое подполье опирается это здание. Какой мицелий у этого гриба. (Знание влияет на восприятие.)
Пока никого нет, включил полный свет на сцене и осмотрел то место, где на задней кулисе приметил разрез. Теперь это был шов, зашитый серой ниткой - вполне невинный шов, ибо много схожих латок пестрело на заднике. А на полу с тыльной стороны кулисы пол был протёрт, и вся летописная пыль исчезла.
Ладно, Крат зашёл в буфет, рассчитался с Марфой и отправился домой, то есть в котельную. Требовался отдых. По дороге он заглянул в магазин и купил завтрак: полкурёнка, полбулки и помидор. Безрадостный завтрак. Эта пища сразу от производителя наделена поддельным вкусом. Цивилизация движима алчностью, отсюда все выводы, отсюда и пища.
Тот же стиль подделки проник и в культуру, и в отношения между людьми. Душой-то он знал, почему так произошло, но объяснить не потрудился. Некогда.
Огляделся. Где брать радость? Радость-красота-смысл - триединый витамин, без которого человек не имеет стимула жить.

Тонкие раздельные волны облаков скрывали солнце, но в небе было светло, и мир купался в лёгком свете. И было откуда-то понятно, что человек этому миру чужд: или изначально был чужд, или стал таковым в ходе истории.
…Ох, не будет чая, не будет сна в своей постельке. Ещё при подходе к родной котельной он приметил что-то нехорошее. Облом! У порога на земле валяются их вещи: посуда, вилки, журналы, постельное бельё, пластиковая бутылка (сиська цивилизации), книжка о дальних морях и мускулатурная гиря.
Баяна только нет. Завхоз, поди, плату за проживание в такой форме взял. И замок повесил - исполнил, значит, своё обещание. (Мрачные обещания легко исполняются, в отличие от благожелательных.)
Жаль баяна. Дол с отрочества берёг его и спьяну нажимал несколько кнопок, раздвигая шумные меха, издавая трезвучный вопль, после чего говорил, что у него "душа расширокалась". А, может, украли баян, и теперь кто-то другой, сидя на скамейке или на канистре, свесив голову, жмёт на кнопки и раздвигает баян, крикливый и бедный, как наша жизнь.

Пустяки. Главное, что Дол скоро выйдет из тюрьмы. И было ещё одно праздничное событие, вынесенное из подземелья. В кармане Крата хранился голубой мотылёк с белой каёмкой. Вот он - около сердца. В связи с этим в мире появилось новое смысловое измерение, вернее - некая новая надежда, отчего жить стало просторней. В свете такого обновления Крат переживал своё бедственное положение без особой горечи.

Глава 5. ЧУС

Гирю он спрятал в кустах, остальное завернул в простыню и стянул в узел. Придётся отнести к матери, больше некуда.
Она никогда не хотела ни помогать ему, ни сочувствовать, и по этой причине старалась не замечать его нужд. Так повелось изначально. В случае конфликта сына с кем бы то ни было, она вставала против него, чтобы не разделять его проблем.
Тот, кто не хочет помогать и сочувствовать, обычно занимает позицию строгого судьи: дескать, сам виноват, поэтому не жалуйся. Но мать Крата применяла ещё более тонкую тактику - "сокрушённого совестника". Суть приёма в том, чтобы взвалить на себя печаль и сокрушение о прегрешениях своего ближнего, которому не хочешь помогать.
Когда он упомянул о жилищных трудностях, она не напомнила ему, что у него есть своя комната, но напомнила о другом.
- Отчего же ты не живёшь с Лялей? Ведь вы были вместе! Как можно так разрушать близкие отношения! - этим восклицанием она выразила боль о его неправоте и отмахнулась от его жилищной проблемы.

На самом деле её не интересовало, кто такая Лиля, которую называла по ошибке Лялей, также как Юру иногда машинально именовала Славой. Ей не было интересно, как сыну с ней живётся. Для неё было главное - не признать, что сын незаслуженно страдает и что ему негде жить.
Скрепив сердце, он позвонил в дверь дома, некогда своего. Мама открыла дверь и сразу приняла сокрушённый вид.
- Отчего у тебя такой странный мешок? Ты похож на беженца!
- Я на минутку, вещи оставить. На балконе.
- Что-нибудь случилось? - она отошла вглубь, стиснула руки, ожидая пищи для сердечной скорби.
Маргарита Петровна по профессии - учитель биологии, но по призванию - преподаватель морали. Диплома в этой области не дают, но кто-то же должен разъяснять людям, где в их жизни добро и зло, кто-то должен разоблачать их в том, как они исподволь подменяет правду лукавым самооправданием. Маргарита Петровна, ощущая в себе глубокое понимание нравственной науки, служила наставником для своих ближних и мечтала стать нравственным учителем человечества.

Крат сызмальства видел в матери другой состав - скупую женщину, без нужды лгущую и без права поучающую. Маленький мальчик терялся при виде пропасти между благородством её поучений и фальшивостью поведения, между критической зоркостью к другим и оправдательной слепотой к себе - словно матушка пользовалась особыми льготами. Ребёнок и не такое может простить, если его любят, но она его не любила.
"Ты погубил мою молодость! У меня из-за тебя никакой личной жизни. Я скоро стану старухой!" - укоряла его постоянно.
Как-то они шли вдвоём по улице, и маму окликнул вышедший из-за угла мужчина: "Привет, Риточка, у тебя ребёнок!" На что она с ужасом воскликнула: "Это не мой ребёнок! Соседка попросила погулять. А я не могу отказать, надо ведь помогать нашим бедным женщинам! Мужчины ведь не помогают! Правда, Славик?" - она сверкнула на него глазами, как дома никогда не делала, и показательно погладила по голове.
Нынче она постарела. Сморщилось её прежде красивое лицо, и только глаза по-прежнему смотрят на него с цепкой, живой неприязнью. Она так и не захотела узнать, какой человек её сын. Все её предположения о нём свидетельствовали о кромешном заблуждении.
Ему было жаль её, но как пожалеть, если она всегда лжёт? Не подступишься.

За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.
Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью "чус" (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.

Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности - красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.
Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.
Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!
Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.
- Не надо, я так, - сказал поскорей.
- Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.

Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.
- Несколько дней назад приходила Ляля… - он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, - принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, - мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.
Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости "выделять ему комнату".
- Мне нравится жить одному.
- Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только, по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.
- С плохими людьми не хочется ладить.
Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.
Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.
- Да, где же он? Мурзик, Мурзик! - позвала кота заботливо-призывным голосом.
Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта - слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.
Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.
- Возьми, это волшебный мотылёк.
- Ну, прямо уж волшебный! - с нарочитой иронией произнесла Маргарита Петровна.
- Да, он лежал в костре и не сгорел, - Крат сильно упростил историю.

Она взяла мотылька двумя пальцами, но тут же брезгливо разжала пальцы, и мотылёк упал возле кота. Не успел Крат нагнуться, как движением хоккеиста кот загнал мотылька под шкаф. Там послышалось деликатное чавканье.
- Зачем ты взяла этого мерзкого кота?!
- Отчего же сразу "мерзкого"?
- Потому что он съел мотылька! - жалобно воскликнул он.
- Жаль, конечно, раз он был тебе дорог… так что ты говоришь? Ах да, я хотела поставить чайник.
Раздался телефонный звонок, удивлённая мать передала трубку сыну. Там тишина. Крат угадал молчание Дола.
- Тебя выпустили, да?! Серёга, ты где?
- Дома, у матери, - сказал Дол шёпотом. - Я звонил тебе на мобильный…
- Я его потерял. Что с тобой? Говори нормально.
- Приходи скорей, пока я жив.
Дол дай отбой. У Маргариты Петровны в лице тревога.
- Откуда его "выпустили"?
- В двух словах не расскажешь.
- Неужели из полиции?!
- Ладно, я побегу. Извини, даже не спросил, как ты себя чувствуешь.
- По-разному, - посмотрела на него с каким-то подозрением.

Из её организма некогда появился - ужас, как из норы! - непонятный мужчина с тяжёлыми плечами в клетчатой рубашке. Да и зачем? - думала она с безответным удивлением.
Сын теперь тоже ищет ответ на этот вопрос.
Родить ребёнка лукавой женщине плохо ещё и потому, что от него не скроешь свою жизнь: ребёнок - это глазастый судья. Пристрастный и неправедный судья, - по оценке Маргариты Петровны. Остальных людей она всегда обманывала, априори полагая, что они глупей, чей она.
С возрастом в нём стали ярче проявляться чёрточки отца: он так же покачивал головой, будто говорил сам с собою, так же смотрел на неё с печалью. Общий ландшафт лица был тот же, и светлая щетина...
- Извини, мне надо торопиться, - он поднял узел и шагнул на выход.
- Ты же хотел оставить…
- Знаешь, там вещи Дола, я лучше отнесу ему.
- Ну что ж, раз ты спешишь, я желаю тебе всего доброго. Главное - побольше добрых и чистых помыслов!
И в спину громко прошептала: "Из полиции выпустили! Господи! Зачем же туда попадать?!"

Часть 3. Дурдом
Глава 1. Визит к Долу

После свидания с матерью он пытался расправить озябшую, сморщенную душу.
Кричали мальчишки, гоняя звонкий мяч. Продавщица семечек, словно огромная белка, засыпала шелухой квадратный метр асфальта. Два бритоголовых парня с жилистыми шеями и волчьими глазами вышли из подъезда и двинулись куда-то, ведомые гормонами и голодной скукой.
Как рыбак, несущий улов своих дней, Крат горбато брёл по знакомым наизусть улочкам к дому Дола. Ради освежения глаз он, как всегда, посматривал в небо, где взор его путался в проводах. Между домами много чего висело с тем или иным провисом: кабель-ТВ, кабель-банк; кабель-клиника, провода обратной связи (для торговых заявок); кабель приятных и лечебных ароматов и прочее. Также на стенах и крышах торчат приёмные тарелки - уши зданий, блюда для манны небесной.
Над домами пролетел маленький частный вертолёт, раскрашенный под осу. "Скоро неба не увидишь", - проворчал Крат.
Приближаясь к жилищу Дола, он всё больше волновался, вспоминая странный голос товарища.

На стене подъезда долгие годы выцветают слова, написанные красным фломастером. "Курим, пьём и материмся и собой за то гордимся". Дол не признавался в том, что это его стихосложение. В подъезде пахло детством - кошачьей мочой с прибавкой человеческой. Кажется, эхо вот-вот вернёт их голоса и прыжки по ступеням. Бабушка-самогонщица с первого этажа недавно всё-таки умерла. Дол тогда заплакал и назвал её второй матерью, которая вспоила его более правильным молоком. От её пойла у самых крепких людей ныла печень, в глазах стоял туман и язык произносил не то, что хотел сказать хозяин языка, однако всё это есть "ничтожная чепуха по меркам нашего героического времени", - так сказал Дол в поминальном слове. Взрослый Дол заходил в родной подъезд не к матери, а к этой женщине с опухшими ногами, которая никогда не покидала свою квартиру, если не считать последнего выноса.

С той стороны тихие, сторожкие шаги принесли кого-то к двери, и оттуда в глазок упёрся глаз - нечто новое, подумал Крат. Отворил ему Дол сначала узенько, высунулся бледным испуганным лицом, как бы лишь глазом, и глянул по сторонам.
- Кто там пришёл? - крикнула из кухни Зинаида Ивановна.
Её голос отменял прошедшие тридцать лет, правда, в нём появилась шершавость, но интонация, в которой смешались досада и любопытство, сохранилась. Дол побежал к ней и громко зашептал: "Прошу не орать! Ты можешь говорить вполголоса?" Она спросила, от кого он прячется, на что Дол промолчал и, ступая на длинных ногах, как по тонкому льду, вернулся из кухни. Крат едва узнавал его. Если бы у Дола имелся старший, психически нездоровый брат, так это был бы он. Дол прижал палец к усохшим губам и сделал глазами знак, дескать, готовься к худшему, к большой опасности. Он встретил товарища, как подпольщик подпольщика.
В этой комнате всё осталось по-прежнему, и всё-таки всё изменилось, а именно состарилось. Крат положил в угол узел с пожитками и сел на диван. В обивке дивана когда-то цвели яркие, обещательные цветочки; нынче их надо было отыскивать.
- Что с тобой? - Крат обернулся к другу.
- Тихо! - Дол трясся.
- Да хватит убиваться! Говори, что случилось.
- За мной следят, хотят убить, - не сразу ответил Дол, и, присев на корточки, посмотрел в окно из-за шторы, затем приподнялся и сквозь алоэ глянул на дно улицы.

Его лоб покрыла испарина. Было видно, что он страдает.
- Ты настоящий друг, раз не испугался прийти, - прошептал дрожащими губами.
- Погоди дрожать. С чего ты взял, что тебя хотят убить? - раздражался Крат.
- Тише! Почему ты сомневаешься в моих словах? - прошептал несчастный. - Ты думаешь, я спятил? Не-ет! Они хотят отомстить за Феникса.
- У тебя психоз, дружище. Ты много пережил за последние два дня: при тебе убили человека, потом следователь, камера…
- Всё не так. Они ловят момент. В камеру тоже подсадили убийцу, но я не поворачивался к нему спиной.
- Да никакого не убийцу, а простого бедолагу, пьяницу какого-нибудь, который в ларёк залез.
Дола разобрала досада. Страшный сюжет, который ясно прочитывался его зрячими нервами, почему-то не выражался в словах. Слова не могли рассказать о роковых нитях, связующих Дола с некоторыми лицами и обстоятельствами. На него отовсюду глядела угроза - это надо самому видеть, а если ты слеп, как Крат, объяснить невозможно.
Крат относил ощущение угрозы на счёт психического расстройства Дола, но об этом тоже не мог сказать убедительно.
- Ты ведь невиновен, зачем себя накручиваешь?
- Откуда я знаю, что я невиновен?! - надрывно прошептал, почти прокричал Дол.
- Разве нет? - растерялся Крат.
- Ты считаешь меня невиновным?! Беда в том, что Феникса Рубенса убил я, - Дол раздул ноздри и стиснул челюсти, отчего уподобился безумцу.  Крат всё меньше узнавал его.

- Нарочно убил? Сознательно?
- Не знаю. Пойми, стреляешь туда, куда смотришь. А я обернулся к нему. Зачем он вышел на сцену, зачем?! Тут все стали кидать хлопушки, и я нажал на курок. У меня в руках ударил выстрел. Я думал, холостой, но была отдача… и тут же он упал.
- Тебе внушили. Ты сам себе внушил.
Дол смерил его уничижительным взглядом.
- А если я тебе скажу, что нарочно убил мерзавца? Я кто, по-твоему, слизняк, не мужчина, да?
- Зачем его убивать, сам прикинь. Ведь он - всего лишь кулёк с деньгами, ничтожество, пустяк-человек.
- Ты проводишь меня? - Дол снова подкрался к подоконнику, чтобы изучить вражью улицу.
- Куда проводить?
- В психушку. Там главный врач у меня знакомый. Он выручит. Безопасное место, - быстро проговорил Дол.

Его губы стали совсем тоненькими, они, как тощие червячки, шевелились над краем подоконника.
- Конечно, провожу, - с кроткой готовностью откликнулся Крат.
- Ты - настоящий друг, - Дол сверкнул слезой. - А то я боюсь, что меня пришьют по дороге.

Крат махнул рукой, устав от ядовитой бессмыслицы. Дол выбежал на кухню.
- Мать, я еду к врачу, - сообщил ей суфлёрским шёпотом.
- Давно пора.
Крат вышел к Зинаиде Ивановне и подтвердил, что проводит его.
- Только не пейте, а то врач не примет.
В кухне пахло пирожками. Крат осознал, что он живёт всё время как-то мимо пирожков, совсем не умеет жить. А Дола вкусный запах не тронул, он в третий раз вынул из кармана паспорт, чтобы убедиться, что это паспорт.
- Поедем на такси. Я получил гонорар. И ты можешь получить хоть сейчас, - ободрил товарища Крат.
Дол не обратил внимания. Когда спускались по лестнице, он цепко держался за локоть друга.
- Таксисту не называй конечный адрес, пешком дойдём.
- Хорошо.

Через локоть он получал заряд дрожи, заряд электричества. Причина-то может быть и надуманной, но страдания получились настоящие. Крат глянул сбоку на товарища и ужаснулся: сухое, с неровной, вылезшей вдруг щетиной, с паутиной морщинок, лицо Дола словно только что вернулось из сумасшедшего дома. Витрина болезни и несчастья.
- Крепись, всё будет хорошо, - сказал Крат и заставил себя улыбнуться.

В такси Дол позвонил врачу, скупо сообщил, что он уже едет, и при этом упомянул, что его сопровождает Крат. Удивительный был звонок - разумный и деловой, не совпадающий с болезненным состоянием Дола. Зато сидел он в полном согласии с душевным расстройством - навесу, почти не касаясь телом сиденья.
За полкилометра до места назначения Дол объявил, что приехали.
- Чего туда пёхом-то хлёбать! Давайте довезу, - предложил таксист.
- Куда? - переспросил Дол и заострился в подозрении, как бритва.
- Туда, - движением головы показал таксист. - Я понял, куда вы едете: в зеркальце вижу.
- А вот и не туда! - вскричал Дол, выныривая из машины.

Дурдом расположен в живописном уголке на краю города, в имении неких давнишних Песковых. На пустом шоссе двоица путников была слишком заметна, поэтому они уступили дорогу майскому ветерку и двинулись краем берёзовой рощи, замусоренной пластмассовыми бутылками.
- Как ты свёл знакомство с доктором, почему я не знал? - спросил Крат.
- Пять лет назад лечился у него, тогда он был наркологом, - почти спокойным голосом ответил Дол.
Видимо, его утешали берёзы, бесстрашно и нежно распустившиеся на земле, полной мусора, отравы, костров и топоров.
- Помню, - кивнул Крат.
- Его жена очень любит театр. Я тогда сделал им абонемент в "Глобус".
- Слушай, ты большой кредит взял в банке Рубенса?
Дол побледнел и с ненавистью посмотрел на друга.
- Да я так спросил. Не хочешь - не говори, твои дела, - поправился Крат.

Глава 2. Спецтерритория

Дол останавливался и рукавом отёр пот со лба. И увидели они сосновую рощу и за ней бетонную стену, увенчанную вихреобразной колючей проволокой. Ворота были открыты, но перегорожены полосатой штангой. За воротами стояла стеклянная будка бронебойного образца; в будке, точно зародыш в яйце, сидел форменный охранник. Возле въезда на обочине шоссе расположился лоток с пачками газет. Торговал газетами какой-то старый тощий Буратино, по-русски Липунюшка. Лицо у него было цвета мокрого полена, длинный нос украшали чёрные крапинки, кепка с козырьком охраняла глаза от света, под глазами свисали мешочки для сбора впечатлений.
- Люди добрые, помогите на лекарства старым сироткам, купите несколько печатных изданий, - обратился он к пришельцам.
- Во! - обрадовался Крат. - Инициатива! Жаль, мы с тобой не догадались торговать прессой перед входом в наш клинический театр.
- Ты к чему пустословишь? - злобно процедил Дол.
Крат не поспешил с ответом, стараясь разгадать, отчего раздражается друг. Из-за страха перед больницей? Или болтовня Крата кажется ему, страдальцу, кощунством?
- Я так сказал, чтобы тебя развлечь. Ты слишком удручён, - оправдался Крат.
- А меня не надо развлекать! - закричал на всю больничную даль Дол. - Я имею право быть удручённым! Имею право!
- С чего тебя прорвало? Хватит паясничать, ты, Гамлет из Будёновки! - строго сказал Крат.

Из будки выступил охранник, испятнанный знаками и гербами. Но вовремя вмешался Липуня.
- Товарищи, не надо сходить с ума. А насчёт инициативы я должен заметить, что продавать газеты мне приказал Батый. Он везде копейку блюдёт.
- Кто такой? - машинально поинтересовался Крат.
- Скоро узнаете, - обречённо ответил продавец.
Дол стоял отдельно, тяжело дыша и глядя наискось.
Крат заставил себя успокоиться. Продавец честно признался, что газеты годичной давности, хотя и совпадают по дате. К этому прибавил, что разницы никакой нет: пресса, она всегда старая и всегда свежая. Это понравилось Крату, и он купил газету "Самец". Липуня одобрил выбор, назвав издание самой лучшей мухобойкой, равной по силе "Парламентскому вестнику".
Дол нырнул под шлагбаум, подошёл к охраннику, показал паспорт и доложил о цели прибытия. Тот позвонил начальству и затем кивнул.
Томимый признательностью за монетку, старик увязался вместе с ними, оставив лоток под надзором стражника.
- Позвольте, я проведу вас по территории. У нас достаточно примечательностей.

Они пошли по узкой асфальтной дороге, изрисованной красивыми трещинами. Плавным поворотом, точно церемонным жестом приглашающей девушки, дорога подвела их к парковой поляне с тяжким зданием в правой стороне и с тёмным водоёмом по левую руку. Старик Липуня обратил внимание гостей на водоём.
- Перед вами пруд Несчастных Невест, или Утопия. Они тут до недавнего времени топились, причём в таком изрядном количестве, что заняли весь пруд.
Из воды и впрямь наглядно торчала опухшая рука или сходная коряга.
- Жаль, нам запрещено купаться, а то интересно могло бы получиться, - заметил старик, наделённый смелым воображением. - Одну русалку главврач самолично видел, и наши были тому свидетелями. Она вышла из воды, длинноволосая такая, - он изобразил рукой ниспадающий поток прядей, - правда не голая, а в белой комбинации. В ту ночь выдалось полнолуние, всё светлым-светло, только в чёрно-белом изображении, и вот значит она вышла из воды и побрела берегом, не чуя битого стекла. Валентин Сергеевич, главный-то доктор, не будь мямлей, решил за ней увязаться. Он тогда ночью тут оставался: должно, выпивши был или нарочно караулил. Понять можно. Я полагаю, медсёстры ему порядком надоели, вот он и выбежал из корпуса, такой устремлённый. А самому всё ж таки страшно. Валька сказывала, он голову в плечи так втянул и весь будто стал деревянный, однако повлёкся - охота пуще неволи. Окликает он эту выдру, барышней величает, что-то галантное лепечет вдогонку… - наши бабоньки не расслышали через окошко. Утопленница оглянулась и как бросится обратно в жижу. Он за нею грянул, да когда по пояс углубился, тут и остыл. Отряхивался потом от грязи и грубо матюкался, не солоно хлебавши. А русалочка после того, сказывают, больше не вылезала. Вторично, стало быть, утопилась. Теперь поглядите направо. Перед вами растопырился главный корпус, который наш альма-матерный дом, или простыми словами - здрав-хаус.

Крат и Дол пристально разглядывали плечистый особняк, под тяжестью толстых стен и долгих лет осевший в грунт. На помпезном фронтоне поверх лепнины с кентаврами разместились алюминиевые буквы "Психоневрологический диспансер №2". Выше, посредине фронтона, темнело круглое отверстие - слуховое окно. Фронтон опирался на четыре древнегреческие колонны, обрамляющие вход.
Дол приотстал, оробев. Отвернулся, прикурил, закрываясь плечом, но ветер украл у него дым. Крат оробел бы тоже, если бы ему предстояло туда зайти и остаться там.
Влево и вправо от крыльца расходились длинные приземистые крылья здания. Розовый цвет на стенах облупился. Из треснувших подоконников кое-где росла… пожалуй что конопля. Стёкла зарешёченных окон походили на тонкий лёд, прикрывающий омут, в котором водятся больные люди. Некоторые приблизились к стеклу и смотрели в наружный свет.
- Я дальше не пойду, а то Батый увидит. Заругается, де я от газет отлучился. Ну как, понравилась экскурсия? У нас хорошо, - старик засмеялся то ли подленько, то ли беззубо и добренько, и заговорил тише. - Любви у нас много. Бабоньки влюбчивые, только держись! Не любовь, а замыкание. Сколько они в семье или около семьи недолюбили, то всё принесли сюда. Прямо днём прибегают, подкупив Батыя. Ну, а мы днём-то, известное дело, стесняемся. Мы ночью к ним наведываемся. Батый берёт за это 50 копеек с носа. Такая наложена дань-то на любовь.

Дол по-прежнему прятал нездоровое, укушенное страхом лицо за воротником.
Старик что-то ещё сказал на прощанье, вроде того, что говорят космонавтам перед стартом. И Дол двинулся ко входу.
Пришельцев разглядывали из окон. Шаги гостей стали вязнуть в гипнотическом поле чужого внимания: столь жадно их старались рассмотреть истомлённые пациенты.
Поднялись по ступеням, и тут Дол оттащил Крата в теневой промежуток между колоннами.
- Я очень прошу, - заговорил горячим дыханием, - ты извини за вспышку раздражения, я не в себе.
- Понимаю, - Крат опустил глаза, не в силах наблюдать стыдливое мучение Дола и его страх, глядящий из щетины, как зверь из камышей.
- Побудь со мной пару дней! - быстро прошептал Дол.
- Зачем? - удивился Крат. - У тебя тут знакомый доктор…
- Он с больными не ночует. Пойми, тут все чужие, - Дол отвернулся и сплюнул, точно из сердца отраву изгоняя.
- Что я скажу доктору? - удивился Крат и вмиг ослабел, вспомнив о своём недавнем намерении посидеть вместо друга в тюремной камере.
- Всего денёк! По дружбе! Доктор согласится, он поймёт, потому что это ради моей нервной психики… - умолял Дол.

Крат повернулся ко входу, Дол тут же слился с его плечом. Отворили старинную дверь, вошли в просторный вестибюль. Здесь посреди зала, богатого эхом, сидел за столом мужчина с овальными плечами и большой круглой головой. На его лице едва обозначались невыразительные, слегка дауновидные части, в данный момент принявшие насмешливое выражение.
Батый, - догадался Крат.
Батый раскрыл служебный журнал; его стол пестрел порезами и чернильными письменами. Его пухлые небольшие руки вертели карандаш и замерли, когда двое приблизились.
- Свободных мест нет, - пошутил Батый бабьим голосом и ухмыльнулся маленькими, с другого человека взятыми губами.
"Черты лица не выросли, а голова, как астраханский арбуз", - загляделся Крат.
- Мы по записи к Валентину Сергеичу, - доложил Дол.
И Крат отметил это "мы", а также тот факт, что товарищу становится лучше.

Батый записал их имена в журнал, потом кивнул вбок, на стеклянную дверь, за которой виднелись три сплющенных женских лица. Руководство, значит, располагается там, в женском отделении. Правильно, чего далеко ходить.

Глава 3. Главврач

Жёлтые стены казались липкими. Головы пациенток плыли или висели у коридорных стен лохматыми планетами, диковинными сосудами, каждый из которых был наполнен таинственной, неопознанной жизнью, нездешним пространством, и глаза были как иллюминаторы, ведущие туда - в другое измерение. Женщины сканировали вошедших. Здесь пахло старой постелью, средством для мытья полов, лекарствами, хлором и ванилином.
Дол постучал в дверь кабинета, столь высокую, словно врач был атлантом. Оттуда раздалось холодное "да". Дол протиснулся в судьбоносную щель.
Возле Крата собрались пациентки, начисто лишённые стеснительности. Актёрским навыком преодолев смущение, он постарался проникнуть слухом в кабинет, где два приятельских голоса вели беседу. Ничто не доносилось разборчиво. Пожираемый разноцветными глазами, Крат взялся изучать обстановку.
На двери кабинета ниже таблички "Главный врач Соснов Валентин Сергеевич" располагалась листовка: "Воздерживайтесь от случайных связей! Человек - источник заразы". Возле двери к стене был прилеплен большой лист ватмана под названием "Свобода Слова". Тут же на верёвочке висел карандаш. "Нинка, помни, укус вампира начинается с поцелуя", "Хватит хныкать про одиночество, возьми в долг побольше денег и не будешь одиноким", "Деньги не помогут, всякий человек мученик", "Сумасшедшие, плодитесь и размножайтесь!", "Давайте создадим свою партию. Нас большинство. Записывайтесь у Разумника в палате № 1 мужотделения", "Дура, сами знаем, где он живёт", "Господи, помоги людоеду стать вегетарианцем!", "Брыськин, молчи!", "Больные, будущее за нами!"

Послышались шаги, и Дол вышел, бодрый, уже здоровый, с тем скрытно-довольным выражением, которое само образуется на лице, если замысел удался. Кивнул: "Заходи".
Крат прошёл за тяжкую дверь.
- Я уже в курсе, - поднялся и протянул над столом руку Валентин Сергеевич. - Вы совершили товарищеский поступок! Однако ж, я и сам готовился вызвать вас, ибо таковы правила следствия. Все фигуранты, включая свидетелей, проходят психиатрическую аттестацию.
Очки - первое, что увидел Крат на лице напротив - два познавательных стекла, и за каждым плавает инопланетянин, круглый циклопик.
Рот Валентина Сергеевича существовал отдельно от глаз. Доктор, тоже актёр в своём роде, поначалу придавал своему голосу приятельскую задушевность, но получалось неважно: должно быть, приятельские чувства давно уже не посещали его.
- Мы будем общаться, а я между делом заполню больничную карту. Обычно новеньких оформляет сестра, но вы же не с улицы, вы - друг моих друзей.
В "больничной карте" таилась какая-то ловушка, доктор весть какая.
- Зачем? Я не больной, - возразил Крат.
- А это мы выясним, Юрий Викторович. Итак, начнём ab ovo, - он потёр нос. - Вы пьёте?
- Н-не знаю.
- Я так и предполагал, - злорадно воскликнул доктор и шлёпнул по столу мягкой ладошкой, созданной для пухлых папок и пухлых попок. - Спросишь русского человека про Бога, или насчёт космического разума, или хотя бы насчёт летающих тарелок, или о призраках - тут он знает, а спросишь, пьёт ли он, так он не знает!

Крат вмиг разозлился.
- Бывают на свете явления, - тоном наставления идиоту заговорил Крат, - о которых нельзя сказать просто "да" или "нет". В правдивом ответе "да" и "нет" смешаны в каких-то пропорциях. Если вы заставите меня выбрать нечто одно, как делают в неправедном суде или при заполнении дурацких анкет, то мне придётся солгать, и я скажу: нет. Потому что, если бы сказал "да", то солгал бы в большей степени.
- Что ж, - доктор тонко улыбнулся (улыбка анаконды, подумалось Крату), - вижу, вижу, вы наш человек; рассуждаете горячо и решительно.
- Не рассуждаю решительно, - поправил Крат, заранее утомившись, - а решительно возражаю против голых "да" и "нет", против квадратиков. Решительность и категоричность - черта полоумного рассудка. И хотя мы сейчас находимся в таком заведении, сходить с ума не стоит, как сказал продавец газет.

Доктор театрально поднял брови и сложил губы бантиком, поощряя к откровенности и выражая удовольствие.
- Рассудок… отчего же, он вовсе не полоумный, он стремится к объективности, иначе ему не удавалось бы успешно препарировать действительность, - в ожидании ответного хода главврач распахнул под очками глаза.
- Нет, рассудок, он полоумный, потому что за его спиной стоит гордыня, - наклонил голову Крат и в свою очередь пристально посмотрел в глаза собеседнику. - Гордыня избрала рассудок своим главным оружием, надеясь через него овладеть миром. Гордыня назначила его судьёй и оценщиком, она дала ему власть объявлять вещи несуществующими по признаку неудобства. Мстительный рассудок ненавидит непонятные вещи и называет их галлюцинацией, ошибкой наблюдения или просто фантазией. Рассудок диктует вещам, как себя вести, потому что собственные представления для него важней реальности. Рассудок - жандарм природы. И такую его роль можно не понимать только нарочно.

Валентин Сергеевич кивал, что-то врачебное смекая и записывая.
- А наука? Как она вам нравится? Или наука тоже прислуживает гордыне? - спросил аккуратно и обратился в слух.
- Учёные голову себе набок свернут, лишь бы не признать за миром живую сущность. Они страстно хотят верить в то, что в природе и в человеке всё происходит механически и само собой. Свою дикую магию они называют "простым и рациональным объяснением сущего". Это разве не гордыня?
- Помилуйте, для чего им так верить и так понимать? - с удовольствием спросил доктор.
- Для самоуправства, - кратко ответил Крат.
- Вы, должно быть, о душе печётесь, - сменил тему доктор. - Это вредно. У кого души нет, тот не бывает душевнобольным. А, может, её вообще нету? - спросил Валентин Сергеевич с наивным личиком.
- Только душевнобольной считает себя несуществующим, - буркнул Крат.
- А вы рады своему существованию, или, скажем, чем-то недовольны? Скажите напрямик. В этом заведении царит откровенность.
- Встреча родителей и последующее свидание яйцеклетки и сперматозоида послужили причиной моего рождения. Получается, меня принудили родиться.
- Нехорошо осуждать родителей.
- Да разве я осуждаю? Я думаю, что теперь делать, как выйти из положения.
- А петлю не пробовали, крысиный яд, какой-нибудь высокий этаж или глубокий пруд? - с ироническим участием полюбопытствовал доктор.
- Одно насилие, называемое зачатием, не должно исправляться другим насилием - убийством. Мы не должны умножать зло. Я ищу духовный выход, смысловой.
- А такой существует?
- Надеюсь. Если его ещё нет, его надо создать.
- Вы кто? Кем вы себя считаете? - с подлинным интересом спросил Валентин Сергеевич.
- Я родился, чтобы это выяснить.
- Мы постараемся вам помочь.
- Я не прошу помощи.

- У вас проблемы, Юрий Викторович. Вы не умеете ладить с людьми, - сказав это, хозяин кабинета ринулся писать, придвинув тетрадь.
- Так что с моим другом? - спросил Крат, не желая оставаться в роли отвечающего.
- Ничего, так, белая горячка. Он в прошлые годы уже обращался ко мне с такой проблемой, я тогда работал наркологом. А нынче я просто налил ему пятьдесят граммов спирта, разбавил водичкой, и всё в порядке, - с милой издёвкой объяснил доктор.
- То есть, ему уже не надо лечиться?
- Лечиться надо всем, дорогой человек. Но ему сейчас надлежит находиться дома и соблюдать подписку о невыезде. Он ведь находится под следствием.
- А я?
- Вы - свидетель. Мой долг помочь следствию и добиться от вас максимально честных показаний. Убит человек, понимаете ли…
- Я и без вас не врун.
- Допустим, но вы творческая личность, вам что-то могло привидеться.
- Проверьте меня на детекторе лжи.
- Актёров не удаётся проверить, - с горечью констатировал доктор.
- Но мне здесь нечего делать. Я к вам зашёл по просьбе товарища! - повысил голос Крат и встал.
- Самовольно уйти не получится: нажатием кнопки я заблокировал двери. Поскольку вы философ, не огорчайтесь. Что предпочитаете, пижаму или халат? У вас, мил-человек, социальные проблемы, - главный врач сокрушённо выпятил губы и потряс головой. - Вам только показалось, будто вы пришли сюда по просьбе вашего друга. Нет, вас привела сюда потребность, неосознанная потребность. Иначе говоря, судьба. Просьба друга послужила внешним поводом, это был маленький финт судьбы, чтобы привести вас ко мне. Вам пришла пора провериться. И в этом нет ничего плохого. Говоря по правде, каждый год актёру, да и любому артисту, нужно проходить курс восстановления психических сил. Не мне вам объяснять, что таланты живут на грани, - обильная речь не мешала доктору много чего записывать.

Крат по-новому посмотрел в окно. Там пели майские птички, с которыми он поменялся местами: они летали, а он сидел в клетке. Там блестели кроны сосен, и белая пухлая ладья плыла по небу. И всё это у него сейчас отнимали, отчего мир за окном стал похож на воспоминание. Где-то тикали часы. Вновь стали слышны голоса и шаги в коридоре - шаги, в общем-то, не идущие никуда. Скоро и его шаги вплетутся в эту аритмическую звуковую ткань… нет, он сядет на койку и замрёт. Нет, это всё абсурд, он сейчас уйдёт отсюда. То есть… идти-то ему некуда. Значит, он уйдёт в лес.
- К тому же, и ваша мама порекомендовала вам побыть здесь.
- Неужели?!
- Да, я беседовал с ней по телефону, как и с мамой вашего друга - Сергея Анатольевича Гулыгина, именуемого Дол. Так у нас принято. Мы хотим всё знать, - Валентин Сергеевич глянул на него одним глазом между бровью и стёклышком.
Крат ощутил холод, словно за сердце взялась морозная рука.
- Я вообще много чего узнал про вас. Вы ещё и мыслитель - чудесно, здесь вам откроется интересный материал.
Он смолк и поднял голову: в дверь стучали. Раздался маленький щелчок, и заглянула женщина в облаке медных волос, влажно зыркнула на новенького, затем на врача.
- Вал Сергеич, вы же о справедливости твердили!
- Твердил, и что?
- Как что?! Нечестно получается. Нинке ввели десять кубиков, а мне всего пять!
- Сейчас исправим, горлица ты моя шизокрылая.
- Только вы сами вколите, а то сестра ругаться будет. И руки у вас приятные, прямо сахарные, - она с довольной улыбкой боком протиснулась в кабинет.
- Хорошо, сестру не будем беспокоить. К тому же, наступил час кроссвордов. Заходи за ширму.

Глава 4. Дурное вступление

Красивая ширма: золотые и красные цветы на чёрном лаковом фоне. Покуда Крат, прикидывая способы побега, изучал эти цветы, Валентин Сергеич чем-то звякал в стеклянном шкафу, потом шуршал пакетиком. Женщина тем временем раздевалась. В просвете под ширмой стояли её ноги. Ступни в тапках и шерстяных носках перетаптывались, на голые икры мятым обручем съехали панталоны - предмет, окрашенный в цвет сентиментального телесериала. Женщина сопела, но вот, перестав сопеть, выглянула, чтобы выяснить, не подглядывает ли за ней мужчина - немножко подглядывает - хорошо.
Доктор зашёл за ширму с пророчески поднятым шприцем. Раздался шлепок по звонкой ягодице. Молчание. Потом доктор вышел, выбросил шприц в белое ведро, вновь сел за стол. Женщина подняла панталоны, вновь засопела, завозилась.
- Чао-какао! Всем до встречи! - ушла, порозовевшая в цвет панталон, виляя всем, чем можно.
Доктор прятал под носом смех.
- Обратите внимание, какая женщина! Глаза горят, губы готовы заплакать или засмеяться… наивная! Сама думает, что хитрит, но её хитрости - шедевр наивности. Разве не прелесть? Отчего же не вколоть ей добавку во имя справедливости? И ничего что лицо у неё грубоватое, зато попа шикарная - круглая, гладкая, прохладная и в меру мягкая. Удачное изделие природы, ничего не скажешь. А то ведь попадаются такие попы непотребные, что иглу воткнуть неохота. Одолжите-ка мне свой паспорт, любезный, а сами возьмите листок и внесите в эти рисунки что-нибудь от себя… свободно, знаете ли, произвольно, - сделал рукой дирижёрский завиток.
Оба смолкли. Доктор писал борзо.
"О чём это он?!" - дивился Крат.
- Ну, так вы рисуете, батенька? - очнулся доктор. - Пора закругляться. Дело не в умении, нужен экспромт, нужен любезный вам отказ от рассудка, - последнее слово он произнёс издевательски.

Крат вовсе не призывал отрекаться от рассудка, но… неважно. Он покончил с фигурами, ещё надеясь на здоровое расставание с доктором. Тот пылко схватил бумажку.
- Ага, восхитительно! Вышло-таки, выперло наружу подсознание!
- Что-то не так?
- Всё так, именно так, - доктор подошёл к окну, сделавшись эмблематическим профилем. - Иной человек с виду директор школы, а на проверку сумасшедший. Вы зачем нарисовали перо?
- Чтобы подчеркнуть, что это шляпа.
- Сам ты шляпа! Простите, может, и вправду перейдём на "ты"? Вот и славно. В общем, никакая не шляпа, ты на бок её повернул. Ясно показан живот беременной женщины. Вот каким ракурсом надо её ставить, - Валентин Сергеич возбуждённо подбежал к столу и постучал по картинке пальцем.
- Я сперва подумал, что это грядка, а потом - что это могила, но остановился на шляпе. Тут вовсе не живот.
- Только пустые глаза не усмотрят в данном космическом образе лоно своей матери, или жены, или женщины вообще! - брызнув слюной, заявил врач.
- Или соседки, или сестры, или медсестры, или учительницы, или пациентки, - подхватил перечень Крат.
- Не спорь со мной! Я знаю, что изображено, поскольку сам составляю тесты.
- Тогда молчу, - испытуемый потупился.
- А это что? - врач зашёл ему за спину и ткнул белым пальцем в другой контур. - За что ты ребёнку на голову петлю накидываешь?
- Я нарисовал нимб.
- На кой хрен ему нимб?
- Потому что детство… оно безвинное.
- Да где безвинное?! От самого рождения психи детишки твои! Сплошная патология. Акселераты! Не в той фазе онтогенеза вылезают. Нынешний новорожденный лишь по причине телесной немощи не бросается на мать с угрозами и не отбирает молоко силой.

Доктор увлёкся какой-то наболевшей мыслью, он говорил в сторону Крата, но видел не его: он убеждал медицинское сообщество в необходимости психиатрического лечения с нуля, с момента пресечения пуповины. Доктор горячо выступал с трибуны.
Крат посмотрел на Валентина Сергеича и увидел, что сей человек давно ему известен, со школьной скамьи. Ему знаком этот нос, имеющий подвижное, мягкое окончание, умеющий скоситься вбок или подсадить очки быстрым сокращением кожи. Белые щёки, поздно обретшие мужскую растительную силу. Лоб с пятью тонкими морщинами - абсолютно без нот; лоб-сундук, черепно-мозговой ларь, хранящий знания, необходимые для выживания, для карьеры и чтобы производить впечатление на окружающих. Эти серые глаза, когда-то приятные, потому что вопросительные, а теперь неприятные, потому что глядят учёным, специальным способом. Губы податливые на снисходительную улыбку и превосходительную брезгливость. И за всем этим - клубок сладких привычек, вроде кусания ногтя (жена ему: "Валя, ты опять Грызли!") или принюхивания к своему поту. В докторе угадывалось пристрастие к покеру и шахматное тщеславие в баталиях с больными. Но главное: интерес к чужим телесным тайнам - глубинный, сокровенный интерес, ибо сутью человека доктор считал тело. Вдуматься для Валентина Сергеевича означало внюхаться, половой думкой вмечтаться, что, впрочем, не мешало ему получать важное удовольствие от умных рассуждений - конечно же, не мешало, отчего же.
В ответ на проникающий взгляд Крата он прищурил глаза, как бы создав косой острый умственный луч, в котором все крошки видны, как в утреннем луче из-промеж гардин видны пылинки.

Довольно габаритную фигуру доктора ладно облегал тёмно-серый костюм в тонкую диагональ. То был удачливый проходимец, дирижёр сводного оркестра душ и заодно директор частного жоповедника, глядящий на женщин с фантазийным вожделением, которое выражается в медицинских сальностях, уколах и клизмах. Своё главное сексуальное переживание доктор, должно быть, получает от половых исповедей пациенток, во время которых он, как демон, греется.
Валентину Сергеевичу для счастья всего хватает. Он против настоящих романов. На свободных, внебольничных женщин он глядит с опаской: больно уж много внимания, времени и денег они требуют - с какой стати, между прочим? По какому праву?! В области расходов ему за глаза хватает жены. Свою трусость он представляет жене как верность.
Повезло парню с профессией. Вот где носитель костюма и диплома, бездарь, боящийся правды и одиночества, может: (а) самоутверждаться, что является самой насущной потребностью незанятой личности; (б) развлекаться, что снимает проблему скуки.
Ну и, кроме того, профессия даёт ему деньги, которые помогают и самоутверждаться, и развлекаться.
Крат проницал собеседника сразу во всех временах и видел перед собой классического чусова сынка - начитанный манекен, гордый социальный обмылок.

Везёт ему, доктору. То есть, везёт всем, кто разделяет убеждения своего века. Пришла мода на психоанализ - будь психоаналитиком. Пришла мода на цинизм и надменную мину - становись таким. Пришла мода богемно материться и сморкаться в кашне - действуй так. Быть модным проще, чем быть человеком. И уж разумеется, доходней.
Солоно придётся тому, кто не разделяет общих вкусов: рано или поздно его, горемыку, доведут до нищеты, до психлечебницы или петли.
Надо держаться, надо всё выдержать, напомнил себе Крат. Общество - это морок. Это заговор подлых, давным-давно захвативших власть; они - медолюбы и пчеловоды на пасеке пчеловеков. Главное - в себя не пускать. Пусть лижут бюджетные соты, лишь бы в душу не лезли. Надо жить отстранённо и придурковато. Вот сейчас, например, надо принять игру доктора, иначе свяжут. У психиатров больше власти, чем у полицейских. Тут надо действовать ясным умом и спокойствием, тогда поймут и отпустят.
Отпустят? Внутренний голос внушал обратное: дело нечисто, и тебя не отпустят.  Крат увидел в докторе беса, только рожки у него не поверх головы, а внутри.
- Так, теперь сны, - доктор вернулся из мнимого Медицинского Общества, где он завершил блистательный доклад.
- Что сны?
- Сны - это обратная сторона личности, тут надо повнимательней. Что снится?
- Иногда я вижу там знакомых, но догадываюсь, что это не они.
- А ты документы спрашивай. Шутка. С чувством юмора у тебя как?
- От настроения зависит.
- Больные, как правило, не имеют чувства юмора, а между тем у нас много происходит всякого смешного. Вчера заявилась женщина - глаза бешеные, зубы скрипят, слюна капает. Я говорю ей: "Куда это вы, милочка, припёрлись! Сидели бы дома, если вы сумасшедшая!"

Валентин Сергеич взглянул на Крата проверить смеховую реакцию, но тот сидел нахохлившись. Крат знал, что врач врёт: никому он так остроумно не говорил, и никакая женщина с улицы не приходила сюда, поскольку сюда с улицы вообще не приходят. Всё ложь и тоска.
На стене над сейфом он увидел мужской портрет и засмотрелся. Сейчас такие благородные люди не рождаются. В старинные времена мужчина и женщина так или иначе хранили в своём сознании благородный образ человека, то есть и во время совокупления хранили, вот и зачинались качественные люди, как этот умный, порядочный доктор на картине… который, впрочем, напрасно верил в медицину. Это он зря.
- Хорош, на сегодня хватит. Запущенный профессиональный невроз и проблема самоидентификации, - зачитал Валентин Сергеевич.
- Что из этого следует? - неохотно спросил Крат.
- Пойдём на экскурсию, покажу тебе наши хоромы, заодно распоряжусь выдать одёжку, - доктор снял с вешалки белоснежный халат. - Эх, никто не ценит прелестей больничного содержания.
- Так, значит, моего друга здесь нет? - ещё раз уточнил Крат, ощущая себя зверюшкой, что по собственной глупости забралась в клетку.
- Нет, нету, нетути, он уже дома. Настоящий друг у тебя, заботливый. Он тоже советовал мне хорошенько тебя обследовать и подлечить. Характер, у тебя тяжёлый, говорит, потому что ты пессимист.

Крат сидел окаменело, а доктор смотрел на него, ожидая реакции.
- Интересно, - тихо сказал Крат, - почему придурки так любят навешивать ярлыки? Пессимист. Что это значит? Чего стоит оптимизм человека, боящегося заглянуть во тьму и в пламя вселенной, в ужас времени и судьбы?! Ничего не стоит такой ничтожный оптимизм. Ничего! Но если кто видит загадку и трагедию жизни, и при этом не теряет надежды и веры, тогда он взаправду оптимист, настоящий. Так вот, я оптимист. Я пессимистический оптимист.
- И хрен с ним, не бери в голову, - отмахнулся доктор и полез в халат. - Твой товарищ утверждает, что ты негативно относишься к обществу.
- А что, не имею права?
- Представь себе, не имеешь. Общество запрещает негативно к нему относиться, что отражено в Конституции: "Между Государством и гражданином устанавливаются отношения социального сотрудничества". Кстати, где твой мобильник? У нас нельзя, надо сдать, - он застёгивал пуговки халата.
- Украли.
- Как, уже здесь?!
- В городе.
- Я им всем говорю, дурдом там! Там, а не здесь!

Глава 5. Экскурсия

Подойдя к зеркалу, чтобы оправить халат и причесать шелковистые волосы, он заметил, что новый пациент за ним наблюдает, и оставил зеркало в покое.
В мужском отделении больные лезли им навстречу. К Валентину Сергеичу приставали с мельчайшими, на месте придуманными вопросами.
Больным, разумеется, не хватает внимания. Не того внимания, когда кричат "пора спать" или "не ходи за мной, я тебе всё сказал", такого им хватает. Они хотят сочувствия.
Некоторые норовили дотронуться и до Крата. Не сразу он разгадал причину, которая заключалась в том, что он был в цивильной одежде и от него веяло свободой. Один пациент смотрел на Крата лбом и щекой, так сильно его глаза разбежались в разные стороны, однако он точно схватил новичка за рукав. Понятно, среди них появился человек Оттуда. От пришельца разило свободой, как от парусника ветром.
Они не знали, что простором пахла только его одежда, которую вскоре с него снимут.
Доктор вывел его из мужского отделения и повёл дальше.
Как искушённый актёр Крат мог бы крикнуть сейчас: "Люди, хватит подвалов!" - но как обыватель спросил робко:
- Куда мы спускаемся?
- В комнату ужасов, - глумливый доктор вместо лица ловко подставлял ему затылок.
Над лестницей, ведущей в подвал, на потолке чернели подпалины от спичек, прилепленных слюной к извёстке; стены пестрели известными рисунками. Но также были слова "я тебя люблю", исполненные доверчивости к чьей-то догадливости.

Страх не позволил Крату вжиться в эти слова, он едва обратил внимание на истёртые, выемчатые ступени, на звуки шагов и шорох костюма доктора, а также на какие-то давние тени под стенами. Ему было страшно, потому что безумный доктор вёл его в темноту, и никаких здравых свидетелей рядом не было: только больные, да медсёстры, заразившиеся флюидами шизофрении, да хмурый Батый, спятивший от жадности, да продавец газет и биоробот в сторожевой будке. Никто не присягнёт, что он, Крат, был здесь. Абсолютное юридическое одиночество.
Крат на собственном опыте осознал афоризм: у труса сморщенная душа. Вспомнил и распрямился, наполнился тургором самоуверенности: "Спокойно, эта жизнь не стоит того, чтобы из-за неё съёживаться".
- А что если я откажусь от комнаты ужасов? - спросил в затылок.
- Интеллигент не откажется, потому что ему любопытно.
Интересно, почему доктор меня не боится? - подумал Крат, - неужели доверяет? Я ведь априорный безумец.
На потолке подвала доктор включил неоновую трубку, после чего в дрожащем холодном свете они увидели парочку на матрасе под одним халатом.
- Всё любовью занимаетесь? - с незлобивой строгостью обратился к ним доктор. - Лучше занялись бы верой или, на худой конец, надеждой.
- Меня и зовут Наденька, - женщина выглянула бесстыжей головой.
- Завтра поставлю тебе клизму за это.
- Я не против, только мы ещё немного тут побудем, ладно? Вася полтинник заплатил.

Врач и Крат углубились в коридор.
- Молодые, им ещё любопытно тискаться и притираться, - поделился заметкою главный врач.
- Какие ж они молодые! Скорее, сумасшедшие, - не выдержал Крат.
- Не без того, конечно. А Батыя пора прищучить. С одной стороны, добрый гений больницы, оплот порядка; с другой - дикая, алчная гадина! К тому же садист.
Крат ожидал, что Валентин Сергеевич как-нибудь сгладит насчёт садиста и скажет, например: "Впрочем, это нормально для медицинской сферы", но тот хлопнул себя по халату, и там отозвались ключи.
- Надо бы деньги у него изъять. Мы остро нуждаемся в огнетушителях: кругом любовь, спички, окурки… пожарный риск, - с тюремным лязгом он проворачивал ключ в замке.
- Разве отдаст? - полюбопытствовал Крат.
- Не-а. Любую монету зажимает в кулаке так, что без клещей не вытащить. …Коридор, кстати, очень длинный и заканчивается актовым залом. Ну, не столько для половых актов, сколько для торжественных.
- Концерты для сумасшедших? - спросил Крат.
- Силами сумасшедших. Талантов шибко много. Здесь же у дворян Песковых был домашний театр.
При слове "театр" электрический ток стрельнул по телу Крата.
- Наши пациенты, как и все актёры, не могут жить без поклонников и аплодисментов, - снисходительно пояснил доктор. - Однако, нам-то нужна комната ужасов, таков обычай.

Доктор открыл, наконец, дверь. Комната походила на гримёрную. Оптической глубиной мерцало большое зеркало с подзеркальным столиком и всякими средствами для макияжа, в другой стороне застыл овальный стол с пустыми стаканами, конфетными фантиками и дребеденью объедков. К третьей стене прижался стул, обставленный с боков двумя штативами.
- Вы ещё и фотограф? - спросил Крат.
- Я тут всё, как Пушкин в России. Садись на стул, я сяду в кресло. Только свет погашу.
- Зачем?
- Так надо.
Свет погас, доктор прошёл к своему месту при свете зажигалки, потом прикурил сигарету. Странно выглядело его лицо, подсвеченное огоньком. Оно состояло из игры гранёных глаз под ресницами, из нескольких больших бликов, на миг слепившихся в башню, в скалу-храм, где обитает злой дух.
Боковым зрением Крат заметил в зеркале чьё-то присутствие. Некто приблизился из глубины зеркала к поверхности - кудрявый гуманоид с розовыми глазами. Не Фокусник ли? Не успел разглядеть: слишком недолго светил огонёк.

Сигарета алым светом разгоралась при затяжке. Чуть слышное потрескивание табака, звук дыхания, почти невидимый шлейф дыма… Крату подумалось, что так выглядела вселенная перед большим взрывом. Огонёк сингулярности и Большая Мысль.
- Здесь я провожу удивительные опыты, - проникновенно сказал Валентин Сергеевич. - Отделяю пси-формы, исследую подсознание по методу профессора Шмульцгаузера. Пациенты боятся, но э… не столько темноты, сколько тишины, потому что слышат эхо в пещере своей головы.
- Вы поэт? - прошептал изумлённый Крат.
- Я врач. Отставить: я - главврач. Итак, начнём. Смотри на дым. Он будет виден всё лучше и лучше. Огонёк я скрою, чтобы не отвлекаться.
Доктор сопроводил дым шумным выдохом. Запахло табаком очень сильно, как от первой в жизни сигареты. Дым расстелился слоями, он оказался виден, примерно, как туман в лунную ночь. Доктор, судя по звуку, принялся пускать колечки… и Крат увидел их, они летели одно за другим, пританцовывая, и в конце некоторого пути замерли. Замерли и уплотнились в шарики. Эти шарики, немного меньше теннисного мяча, расположились вокруг незримого центра наподобие планет солнечной системы. Полетели по орбитам.
- Смотри, - усталым голосом велел доктор и выпустил струю дыма в середину композиции.

Струя, достигнув центра, во что-то упёрлась и превратилась в большой шар, который перелепился в голову... в голову Дола. Голова повернулась к бездыханному Крату, открыла рот, желая что-то сказать, но лишь тишина текла чернотой из дымного рта.
Доктор подул, и всё размазалось, померкло; кашлянул, поднялся, неровно шагнул и включил свет. Крат зажмурился. Доктор был бледен, он похудел за эту минуту. Встал у двери и привалился к стене.
- Что видел? - спросил хрипатым голосом.
- Ка… колечки.
- А точней?
- Баранки разные, сушки, бублики, - соврал Крат.
- Плохо: желудок опередил подсознание. Ладно, отложим до другого раза, - вздохнул доктор.
- Я видел голову Дола, - признался Крат.
- А вот это хорошо. Твоё подсознание объявило, кто затащил тебя сюда, - доктор отвернулся к пепельнице и признался, что устал курить.

Они вышли в коридор, Валентин Сергеевич тщательным движением провернул замок. Половая парочка к этому моменту покинула матрас. Доктор выключил неоновый светильник и, держась за перила, тяжко, с чувством долга, невыносимого, но всё же исполняемого, потопал по лестнице.
- Почему я вообще что-то мог видеть? - спросил Крат.
- Абсолютной темноты не бывает, - Валентин Сергеевич ради отдыха остановился. - У неё неоднородная плотность, а дым, он серебристый. Ты видишь самую малость, но домысливаешь формы, чем и выдаёшь свою суть. Был у меня субъект, видевший бутылки, рюмки и стаканы. Дамы видят клумбы, цветы, свадебные платья. Одна видела прозрачную сумку, полную младенцев: аборты, аборты… А ты, значит, обиженный и голодный: вначале тебе явились баранки… но я поставил тебя на довольствие, так что нынче поужинаешь.
Когда это он поставил меня на довольствие?! - подумал Крат. - При мне ведь ни с кем не говорил. Неужели до моего визита?
- А сейчас тебе надо сдать вещи и переодеться. Здоровое питание, здоровый покой! Эх, никто не понимает своего счастья. И вправду, все сумасшедшие. …Пелагея, Пелагея! - крикнул в узкую даль женского отделения, обозначенную байковыми фигурами.
К ним устремилась маленькая женщина в белом халате, в белой косынке, с маленьким фанатичным лицом служанки Устава. В её бодрых и твёрдых шагах стучали в пол готовность и неотвратимость.
- Познакомься, Пелагея, это Юра, наш новобранец, выдай ему амуницию и пропиши на койко-место.

Следом за категорической сестрой-хозяйкой Крат вошёл в подсобное помещение. Здесь пахло хлоркой. Стеллажи с коробками и узлами громоздились к потолку; только возле окна было свободно, и здесь образовалась комнатка-светёлка с раскладушкой и столом, застеленным бумагой. Над столом висел масляный портрет Валентина Сергеевича, защищённый от мух ясным стёклышком.
Пелагея оценила на глаз размеры новенького и кинула ему платяной застиранный узел. Внутри оказалась пижама в цвет голубя-сизаря и клеёнчатые тапки с картонной стелькой. Крат полез в карман за паспортом, но документ остался в кабинете главного врача. Переложил в пижаму деньги и удостоверение члена актёрской гильдии. Молчание Пелагеи было тяжёлым, враждебным. Крат разделся до трусов, облачился в пижаму и тапочки. Вольную одёжку она запихала в мешок.
Переодевшись, он стал другим человеком, что-то изменилось в нём: внутреннее освещение погасло. В душе Крата стало сумеречно и тревожно.
- Далеко не убирайте мои вещи, я к вам ненадолго, - сказал Крат, едва вталкивая голос в плотную тишину её молчания.

Пелагея, наконец, улыбнулась. Правда, получилась у неё улыбка мертвеца. Видать, нашла в его словах бездну комического, но объяснить поленилась. Она сморщилась, от её глаз к вискам пролегли морщинки - птичьи лапки, чёткие, будто начерченные; маленький курносый бугорок носа на время гримасы поджался кверху, словно Пелагея собралась чихнуть.
Где-то он читал, что в сумасшедшем доме всё так организовано, чтобы самого сдержанного человека вывести из себя и дать врачам веские основания для его содержания в психиатрическом плену.
Есть на земле такие заведения, где жизнь оголяется до мозга костей, выскабливается до первоосновы или даже до самоотрицания. Таковые суть публичный дом, армия, тюрьма и психлечебница. В публичном доме живописуется наше гормональное рабство. В армии - порок, известный как помыкательство. Этот порок здесь получает статус нормы и окрыляется погонами. В тюрьме предельно развивается протест человека против понятия "человек", то есть ненависть к самому себе и злорадная тяга к инфернальному. В дурдоме выходит наружу изнанка рассудка - безумие. Полезные заведения… если иметь в виду познание.

Пелагея повела его к месту приписки. В холле между отделениями их остановил застольный Батый.
- Эй ты, грамотей, распишись-ка "зидесь".
- Под чем, басурман?
- Под клятвой, что ты не будешь нарушать беспорядок, - сонный, пухлоликий, он пододвинул к нему раскрытый журнал.
Крат посмотрел на Батыя, постигая образ его и характер: вечно прищуренный, с головой как чугунный казан, с круглыми плечами и короткими толстыми руками, он, пожалуй, и гвоздь не умеет забить, но может сломать кому-нибудь руку или шею. Бывает такой отдельный вид силы - только для разрушения. А во всём другом - слабость, глупость и лень.
Крат расписался. Пелагея, похожая сзади на крысу, ввела его в мужское отделение. Здесь она резко метнулась влево, и они очутились в палате № 1. Принципиально ни на кого не глядя, она указала пальцем на койку справа, сразу возле двери. Неуютное, проходное место, но такова доля новичка.

Глава 6. Палата номер один

В палате его ждали старожилы. Только один угрюмо сидел возле окна ко всем спиной, и всё ему было безразлично, словно время текло мимо него. А четверо оживлённо переминались в центре палаты, блестели очами и гримасничали.
Позади возбуждённой группы лучились белым светом два высоких окна, и было понятно, что свет служит не только для того, чтобы жильцы могли видеть, но чтобы сами они были видны этому свету.
- Здравствуйте, - сказал Крат и всем кивнул.
Они шагнули к нему. Среди них выделялся горделивой осанкой и голубым шарфиком некто Разумник (в интернет-стиле), так он представился. Его губы сразу продемонстрировали улыбки всевозможных градусов приятности и тонких намёков на эксклюзивные отношения (если вы тоже умный человек).
- Ты в курсе, что землянику называют клубникой, а клубнику земляникой? - спросил он ради знакомства.
- Меня зовут Брыськин, я дружу с Космосом, - сказал худенький мужчина тридцати лет, с недельной сизой щетиной на лице, заточенном под профиль.
- Тихон, - подступил голубоглазый молодой человек и совершил крепкое рукопожатие.
- А я Клаус, - потупившись произнёс широкий смуглый мужчина лет пятидесяти пяти с кубической головой и необъятной ладонью.
- Вы немец?
- Нет, у меня клаустрофобия.

Разумник уже рассказывал анекдот: "Жили-были однояйцевые близнецы Доверяйца и Проверяйца…". Голубоглазый Тихон смотрел внимательно и покашливал. Брыськин сообщил на ушко, что он-то сам не православный, но сочиняет православные молитвы на продажу. Крат едва успевал разводить их слова по принадлежности.
- Дорого стоят?
- Иные дорого.
- А самые дешёвые…?
- Компот.
- Что "компот"?
- Стакан компота.
- Давай, замётано.
- Слушай внимательно: "Господи, оставь меня в покое!" Запомнил? С тебя компот, не забудь.

Брыськина оттеснил кубический Клаус - он признался в мучительном страхе смерти и в еженощной тоске.
- Смерть - это нора, там очень тесно и темно!
- О нет, голубчик! - жизнерадостным тоном возразил ему Крат. - За смертью тебя ждёт ясный простор, там свет и лёгкость!
- А ты почём знаешь? - ревниво подключился пациент в шарфике и для пущей красоты откинул голову и сощурился, как художник, отступивший от мольберта.
- В детстве я очень боялся смерти и поклялся её разгадать. Конечно, разгадать я не могу, но всё-таки, если долго думаешь в одну точку, получаешь намёки, зарницы догадок, - объяснился Крат и подумал о том, что только в сумасшедшем доме можно так откровенничать.
- Вот тебе, понял?! И не вмешивайся, вредоносный Разумник! Тебе лишь бы глумиться! А человек в тайну заглядывал! - бросил Клаус в лицо оппоненту и с мольбой воззрился на Крата. - Скажи мне о светлом просторе! Ты один можешь меня успокоить!
- Мне нечего сказать, кроме того, что Бог - это родина сознания, он излучает умный свет.
- Но почему Он прячется от нас?! - Клаус превратился в глазастую антенну.
- Из деликатности. И кроме того, Он абсолютно прозрачен, - ответил Крат и укорил себя за роль вещателя.
В палату вторгся Батый.
- Опять глумитесь, опять кавардак и симпозиум устраиваете посиридине режима дня!
- Мы не глумимся, мы инструктируем новичка насчёт полтинников, - оправдался Брыськин.
- Чтобы платил тебе почаще, - сострил голубоглазый Тихон, смотревший на всё с удивлением.
- Я скоро вашему палатиннику индексацию сиделаю, а то мне инфляция надоела, - Батый ушёл сутуло, как медведь.

Нарзанные пузырьки полетели в груди Крата при словах "полтинник", "инфляция". Он моментально ощутил, что эти слова не имеют отношения к Творцу. По идее всё должно иметь отношение к Творцу, но инфляция и полтинник не имеют. Мы создали отдельный мир. Стоит послушать речь экономистов, политиков, карточных игроков, проституток, уголовников… - и без каких-либо рассуждений становится ясно, что эти понятия сфабрикованы без Творца и вне Его юрисдикции.
Такую отдельную реальность можно объяснить лишь необъятной свободой, которую Творец нам пожаловал (этим же подарком от нас отгородясь). Теперь не всё во вселенной Ему сопричастно: слишком свои у нас делишки, слишком своя спецификация, как у демонов. (Демон - существо безблагодатное, погружённое в самоозабоченность, очень с нами схожее, когда мы пусты.)

Разумник тем временем убеждал Крата в том, что ему повезло с клиникой, и при этом жестикулировал, как римский сенатор. Клаус уже доверчиво делился с Кратом детским опытом падения в колодец. Тихон язвил Разумника и величал пижоном. Брыськин делал себе тюрбан, аккуратно наматывая на голову туалетную бумагу; домотав, приблизился к новенькому и признался на ушко в бесполезности дешёвых молитв: "Не жалей денег на эффектную молитву".
Крат, пользуясь чудесными правами пациента дурдома, бесцеремонно лёг на кровать, которая здесь называлась кольчугой, и уснул под говор соседей.
Странно звучат слова, потерявшие смысл: скрип кожи, постукивание камешков, струение воды, гомон птиц, ветер в листве… (Слово - это спотыкание голоса о смысл.)
Его разбудили. Только что он стоял на склоне горы, смотрел перед собой на облака, вдыхал ветер, пахнущий тимьяном и арчой, и вдруг его растормошили, и он оказался в больнице.

Крат нехотя сел. В очень высокой комнате плавают в боковом свете кровати и люди. Тот, который не принял участия в церемонии знакомства, теперь отвернулся от окна и не прерывая какой-то монотонной думы, смотрел на Крата. Похож на индейца: напряжённые глаза, крупные черты и морщины, тёмные прямые волосы, отмеченные ранней сединой.
- Его зовут Мрачба, - раздался голос Брыськина. - Он хороший, только помешанный.
- Это правда, что солнце погаснет? - спросил молчун без предисловий.
- Вопрос непростой, - замялся Крат.
- Ты просто ответь.
- Учёные говорят: погаснет.
- А сам как думаешь? - Мрачба смотрел не на Крата, а в душу ему.
Крат удивился тому факту, что не было мелких движений в этом человеке, ни в теле, ни в глазах, ни в голосе. Его зрачки были круглыми и жёсткими, как чёрные таблетки.
- Скажи да или нет, а то мне некогда, - поторопил больной.
- Погаснет, - признался Крат, а потом поправился. - У Бога солнц много.
- Это уже нас не касается, - ответил тот и уставился в окно.
- Мрачба, не вздыхай, как старая лошадь, гляди веселей. И про Бога не надо, от этих мыслей ложатся слишком длинные тени. А на самом деле - скоро ужин! - рекламным тоном объявил Разумник, не упускавший случая привлечь к себе внимание.
- Ты, наверно, шоумен, - обратился к нему Крат с кислой усмешкой, поскольку не любил продюсеров, шоу-дельцов, поп-выскочек и теле-тусовщиков.

Надо быть порядочной гадиной, чтобы перед бедным населением бахвалиться гламуром, косметическим процветанием и самодовольством.
- Я телеведущий, - уточник Разумник, даже пальцами прищёлкнул. - Ток-шоу вёл.
- Глухари на току?
- Вот именно.
И Крат вспомнил его - он вёл телешоу по истории моды "Стильные люди". Балаганный паяц с апломбом и торчащим вверх чубом. Очередной ликвидатор смысла. Все люди в его студии состояли из добавочных атрибутов: тёмных очков, ярких шарфиков, сложных причёсок, вычурных одежд, нагрудных цепей, браслетов, перстней, серёг. Если бы на Разумнике не было детского шарфика, Крат и не узнал бы его.
Брыськин гладил на себе бумажный тюрбан и, судя по лукаво-умильному выражению, мечтал о чём-то прибыльном.
Тихон сутуло сидел с книгой, спиною повторив Мрачбу (сидел с ним в рифму).
Клаус копался в тумбочке, шурша и чокаясь вещичками.
Разумник стоял в центре комнаты и готовился что-то сказать о себе.

В окнах сияла живописная мысль природы о взаимодействии сосен и предвечернего света, о небе, на гладком полотне которого тут и там положены лёгкие мазки облаков. Точнее сказать, не "об этом" была мысль, а "это само" и было мыслью природы.
- УжЕн, ужЕн! - в коридоре прокричал Батый.
Звякнули кольчуги. Крат в унисон со всеми сунул ноги в тапки и пошлёпал мыть руки.
Руки после мытья следовало вытирать о пижаму, потому что, если брать полотенце, то придётся заносить его в палату, а возвращаться - плохая примета.

Глава 7. Приём пищи

Вышли вереницей в Батыев холл. В углу холла их ждала открытая дверь, откуда текли кухонные запахи и раздавались дробные звуки. Перед входом в столовую расположился аптечный блок-пост, а именно два стола - один с лекарствами, другой с гигантским чайником и стаканами. Между столами сидела сестра и вели запись приёма таблеток. Даже для Крата нашлись уже две таблетки: зелёная и сиреневая. Он положил их в рот и встал в очередь за глотком воды.
- Красивые таблетки, - ловко подкинул три своих Разумник. - Разноцветные, в животе будет красиво. Интересно, что завтра дадут?
- А что завтра?
- День рождения Валсера, нашего доктора. Будет сюрприз. Год назад нам разрешили принимать любые таблетки, и наутро все окрасились: кто в синий цвет, кто в красный… хоть мозаику выкладывай.
- А если бы кто умер? - спросил Крат.
- Умер - списали бы.
Возле чайника замешкался бело-розовый, как помытый младенец, пациент. Он разглядывал таблетку через лупу.
- Это Заяц, Аркаша Бездонцев, - громко пояснил Разумник. - У него технофобия: натуропат. Начал с того, что на ночь клал в ноги осиновые поленья, потом стал кушать сыроежки. Забрали его в городском парке, где он учился ходить на четвереньках. С Брыськиным они враги, потому что Брыся черпает ум из космоса, а Зая - от Земли.
Недоверчивый пациент вернул таблетку сестре: поверхность ему не понравилась.
- Заяц, мы глотаем, и живы пока, - задорно обратился к нему Разумник.
- Это вам только кажется.

Угрюмо сказав это, непреклонный Заяц вошёл в столовую и на миг создал сказочную картину - поглощение тёмной фигуры лучистой прорубью.
Столовая занимала небольшой зал на восемь столов. В одной стене работало раздаточное окошко, где каждому выдавали его порцию. Крат и Разумник последними получили еду и сели за пустой стол.
Заяц ел свежие овощи - капусту и морковь, отчего в столовой стоял конский хруст. Остальные принялись за гречку с котлетой.
- А женщины поели? - спросил Крат, заметив повариху, задумчиво застрявшую в раздаточном окошке.
Поставив локти надолго, подперев голову, она смотрела на новенького, и некие предположения и прикидки мелко шевелились в её внимательных глазах, как инфузории.
- Женщины после нас. Они долго едят, потому что обыкновенно ссорятся.
За соседним столиком болтали. Здесь очень много болтают, отметил Крат и затосковал.

Предательство друга не отпускало его. В дурдоме было бы интересно слушать и смотреть, но обида и возмущение звучали в нём так болезненно, что уши и глаза были словно чужие. Всё стало посторонним и скучным. Скуку надо было кушать: она лежала в тарелке. Скуку приходилось слушать: она звучала и навязывалась. Она отвлекала от внутренней боли, от которой Крат не хотел отвлекаться. Единственным не скучным был вопрос о побеге.
- Вчера вокруг меня летала живая пылинка, - поведал сотрапезникам Липуня, продавец газет. - Минут несколько она летала, не приземляясь. Я-то подумал, что это мошка, но у неё не было ни крыльев, ни головы.
- Это "поведенческий повтор", - с хрустом сказал Заяц. - Неживые объекты ведут себя, как живые.
- У меня вот было кое-что с настоящей мухой, - подхватил разговор пациент с пятном зелёнки на носу. - Чёрная такая, мощная, с прозрачными крыльями, глазищи - во! Повадилась ко мне на подушку приземляться. Я днём прилягу отдохнуть - и она ко мне. Лапки потрёт, фонари свои умоет и замрёт возле головы. Я встаю, и она на крыло.
- Влюбилась она в тебя, - предложил кто-то.
Все засмеялись. На шум явился Батый. Оглядел пирующих и пришёл в ярость от чужого незаслуженного благополучия.
- Мрачба, ты опять кушаешь, а руки не мыл, да?

Тот встал, бросил на стол свою ложку и вышел. Батый засмеялся, оставшись в барыше от своей шутки. Крат решил перед побегом избить его.
Побег… если завтра день рождения главврача, значит будет суматоха и появится шанс. Усилием воли он стал расставлять фигуры и предметы в светлой полости завтрашнего дня.
- Муха! Глядите, братцы! - подскочил зелёный нос и корявым пальцем указал на что-то.
- Не шевелитесь! - воззвал ещё один заполошный. - Это муха цэ-цэ, живородящая, кровососущая! Я читал. Гляньте, у неё вся морда в крови!
- Больные вы, это обыкновенная муха! - возвысил голос Брыськин.
- Домашнее животное, - добавил Разумник.
После посещения столовой стало ещё скучней. Настал его первый забранный в решётки вечер. Потемнели окна, включились под потолком лампионы, курильщики сгрудились в туалете и задымили так, что из окна больницы повалил дым, как из трубы теплохода.

Где-то постукивали костяшки домино; беззвучно трудилась шахматная мысль; по словесным тропкам (похожим на те параллельные тонкие тропки, что овцы выбивают на горном склоне) пробегало внимание прозрачных читающих глаз.
Перед окном сутуло сидел Мрачба. Брыськин трогал свой тюрбан и шевелил губами. Разумник листал журнал. Тихон в одиночку сидел над шахматами. Клаус читал голую безначальную книгу. А Крат смотрел на них, как на группу привидений, потому что обида и негодование в нём перевесили реальность.
- Свет выключаю. Свет экономить, мозги экономить! Зрение выключайте, - раздался давленый голос Батыя.
- Как же, почитаешь тут, - проворчал Клаус, кладя книгу в тумбочку.

Вскоре погас белый шар. Теперь окна засветились полосой неба над чёрными соснами.
- Когда гаснет свет, приходит в Дом грёз, в палату номер один Беседова Болезнь, - объявил Разумник и швырнул журнал в тумбочку.
- А чья очередь?
- Товарищи полоумные! Напоминаю, что согласно графику, сейчас мы будем слушать Клауса.
- Что за график? - спросил Крат.
- Очередь рассказов про самое важное, - ответил Тихон, положив шахматы под койку.
- Начали с пустяков: кто сколько раз женился, какое получил образование, но вечеров у нас много, и так мы добрались до главного, - добавил Тихон.
- И какое оно? - осторожно спросил Крат.
- Клаус расскажет, и всем станет ясно, какое оно, - иронически заметил Разумник.
- Только шоу из меня не делайте, мы ведь бесплатно рассказываем, - уныло произнёс Клаус и заворочался. - Эх, были бы у меня кошачьи глаза, я бы мог читать!

Крат вспомнил про глаза Шмыгуна и перечислил, что в его жизни было главным. Главным оказалось чудо: чердак детства, подвалы "Глобуса" и мотылёк. Всё остальное, стало быть, не главное.
Живая тишина повисла в палате.

Глава 8. Город Смерк

- Ну, трупики мои любезные, слушайте историю Санта-Клауса о высадке в загробное царство. Не спать же ночью, в конце-концов! Мы в дурдоме или где.
- Страшная будет история, страшней не бывает, - предсказал Брыськин.
- Очень даже бывает! - заявил Разумник. - Заявляю как оптимист. И каждая новая ночь будет страшней предыдущей. Трогай повозку слов, Клаус.
Клаус предварительно кашлянул, и тут медленно открылась дверь, и голова с выпученными глазами попросила картишки.
- Ты с кем сражаешься, Кисляк? - спросили вторженца.
- Хочу Зайца на морковку обыграть.
- На морковку ты его не обыграешь, а мясо он и так отдаст.
- Так дадите или нет? Катаклизму вам в анус!
Под Брыськиным звякнула койка, послышалось ворчание.
- Ничего своего нету, всё на халяву, Русь-матушка! - он рукою полез под матрас.
- Ты сионизмом тут не занимайся, - злобно произнёс Кисляк и, получив колоду, пропал, как его не было.

Брыськин сладким голосом признался, что славно умеет играть в дурачки.
- С помощью карт я даже вёл порядочный образ жизни, - сказал он.
- Это ещё как, в поезде пассажиров обыгрывал? - спросил Разумник.
- Не в поезде, а дома. И не пассажиров, а жену, - был спокойный ответ.
Разумник уткнулся в подушку, чтобы хохотом не призвать Батыя.
- Зачем? - не поверил Тихон.
- У меня русская жена, бледная, как недопеченная булочка, но вкусная, хорошая, и только одна у неё страсть - резаться в дурачки. Она корила меня, что я не работаю, ежедневно лежу на диване и мечтаю, как разбогатеть. Меня эти пустые замечания задевали. Ей-то нетрудно работать на хлебзаводе, тут ума не надо, а ты поразмышляй целый день, как найти клад или создать новую мировую валюту. В общем, брал я картишки в руки и между делом тасовал. Она слегка краснела и подсаживалась к столу, убирала со стола выкройку и стискивала руки, словно тосковала о чём-то. Начинали мы по копейке, через полчаса она уже ни о чём не помнила. Ставили по рублю. Через два часа её получка лежала в моём кармане, - по голосу Брыськина угадывались удовольствие.
- И что, ты никогда не проигрывал? - спросил Тихон, уважающий правдивость.
- Никогда. Мне Космос подсказывал, какие у неё карты.
- Каким же способом он тебе подсказывал? - иезуитски спросил Разумник.
- Самым простым: надоумил обратить внимание на то, что в её очках карты отражаются.
- Подлый ты человек, - раздался хриплый голос Мрачбы.

- Чем же я подлый?! - после некоторое молчания удивился Брыськин. - Я всю получку на следующий день отдавал ей, да, на пропитание! Я всю ночь помнил и гордился, даже во сне помнил, что у меня получка в кармане и что завтра, как настоящий кормилец, я отдам получку жене. Не пропью с приятелями, как некоторые, а всю до копейки… Эх, я ведь мог бы у неё много тысяч выиграть, но не хотел разорять семью. Почему же я подлый?!
- Подлый и всё, - заключил Мрачба, встал и вышел, от возмущения топая ногами.
- Ох, докурится он у меня, - промычал Брыськин. - Дышать от него нечем.
- Я ближе к нему лежу, и то ничего, - заметил Тихон.
- А я ещё ближе! - заметил Разумник и заржал. - Давайте гордиться, кто ближе к Мрачбе лежит!
- Чего глумитесь, обормоты, - вторгся Батый.
- Мы спим вслух, - ответил Разумник.
- Опять глумишься. Кто станет беспорядки вытворять, я того отправлю в туалет.
- Там занято.
- Кто занял? Кто ночью в туалет шастает? Уже собака хвостом накрылся, а сумасшедшие всё бу-бу-бу.
- Мрачба курить пошастал. Ты за это тоже хочешь полтинники брать? Взяточник. Я министру здравозахоронения напишу, будешь налоги платить, - сказал Разумник и показушно захрапел.
- Давно пора, - добавил Брыськин.
- Помалкивай тут, космонавт без ракеты, - огрызнулся на него Батый.
- Я косматый навт, - уточнил Брыськин.
- Тунеядцы, болтуны, лечиться не хотят, нормальными не хотят становиться, чтобы не работать. А кушать им подавай! - Батыева интонация была злобная и жалобная, как умеют совмещать в своём голосе только хищные птицы. - Спите быстро, а то хуже будет!

Батый скрылся, но оставил настороже свой чуткий степной слух.
- Рассказывай Клаус. Ты вчера про колдуна заикался, - прошептал Тихон.
- Ладно, попробую описать, - прошептал Клаус. - История такая… один колдун обещал исцелить меня от клаустрофобии, но потребовал полного доверия к нему. Надо сказать, противный такой, скверный мужик, этот колдун. Я не хотел ему подчиняться, но ради исцеления… ладно, говорю. Что я должен делать? Пустяки, говорит. Надо, говорит, чтобы ты меня нашёл в одном городе. В каком, спрашиваю. В небольшом, называется - город Смерк. Он расположен…
- В космосе? - с надеждой спросил Брыськин.
- Нет. Он сказал, что совсем неподалёку, прямо рядом, только на другом этаже мироздания. В общем, будет колдун ждать меня там. Если я отыщу его, тогда исцелюсь.
Вернулся Мрачба - раздался на всю палату дух табачного дёгтя. Звякнула кольчуга.
- Продолжай, Клаус.
- А если я не найду, что будет? А тот осерчал, дескать я подрываю веру в успех, и, дескать, будет мне там интересно, потому что я архитектор. Затем он сказал, что в том городе есть такая же подворотня, как и в нашем. Помните кирпичную арку за площадью Окаменевшей Старушки возле кинотеатра Горизонт?
- Знаю такое место, - родным голосом подтвердил Тихон. - Там ещё памятник стоял… ну этому людоеду, который царских детей съел. Владимир Ильич Левин, кажется.
- Не царских, а своих, - уточнил Брыськин.
- Своих у него как раз не было, - поправил Разумник.
- Потому что он их съел, - объяснил Брыскин.
- Нет, он ел чужих детей, потому что своих не было, - сказал Тихон.
- Ну, в общем, теперь там тётка сигаретами торгует. Сигареты "В путь". На ней зелёная вязаная шапка, - вспомнил Разумник.

"Не зелёная, а табачная", - подумал Крат, припомнив неизменную женщину и глубокую арку.
- Меня от этой подворотни с тех пор мутит, - подхватил свою нить Клаус, - Обхожу за версту. А тогда мне надо было изучить и запомнить её до царапинки. Мы несколько раз прогуливались туда вместе: он проверял мою память. И вот наступил вечер, которого я так боялся. Уже не рад был, что связался, но отступать было некуда. В назначенный час колдун пришёл ко мне в торжественном костюме. Пива принёс… жмот! Всю неделю у меня обедал, хоть бы хлеба купил, а жрал за троих. Ну ладно. Получив последнее напутствие, лёг я на диван и представил себе, что стою в той подворотне. Я особо не верил, но у меня с первой попытки получилось. Я заснул и очнулся под той самой аркой - только в другом городе. Всё было такое же: кирпичи, тёмные пятна, царапины от бортов машин, детские каракули… Я постоял там и вышел на улицу. Улица тоже мне показалась нашей, но только поначалу. Чем дальше я шёл, тем сильней она искажалась. Здания пугали меня: такие внимательные, настороженные, будто лица истуканов. И слышимость была не такая, как у нас на улице, а как будто под подушкой. Иду и тревожусь: где мне искать колдуна? Он советовал смотреть по сторонам и ловить подсказки.
- А в сказках наоборот говорится: никуда не смотри, иди к заветной цели отрешённо, - дал реплику немолчный Разумник.
- В сказке советовали, как беды избежать, а меня, наоборот, к беде вели, - терпеливо ответил Клаус.
- Не перебивай ты, Разумник полоумный! - возмутился Тихон. - А ты не слушай его, Клаус, говори!

- Ты мне порядки не выписывай, Тихоня! Я, между прочим, вспомнил, как та улица называется, куда подворотня выходит и где та зелёная шапочка сидит: улица Бирюлькина.
- Не Бирюлькина, а Рубильникова! - возмутился Брыськин, словно речь зашла о чём-то дорогом.
Правильно, улица вундеркинда Рубильникова, который в десять лет стал отцом, вспомнил Крат.
Луна в левом окне брела за облаками, чем вызывала движение теней на потолке. Но тише, страхи, это не смерть шевелится! Всякое движение есть воля и мысль.
Крат приподнял голову: сосны в лунной косметике стали чешуйчатыми и принадлежали не здешней ботанике, но той, которую изображает иней на зимнем окне.

- Ничем в тот раз мой поход не завершился. Я проснулся дома, больной, как после тяжёлого сна. Колдун у меня ночевал в соседней комнате, на бабушкиной кровати. Вышел, зевнул для виду, поворчал маленько и успокоил, дескать, не всё сразу. Наставлял не робеть. Мы выпили пивка, я снова улёгся. Вторая попытка.
- Если космонавт с первой попытки не выходит на орбиту, второй попытки у него, считай, нету. А у тебя, гляди-ка, ещё попытка была, - встрял Разумник.
- Всего три попытки было, - уточнил Клаус.
- Хватит болтать. Дай хоть новенькому нормально послушать! - опять возроптал Тихон.
- Да, вторая попытка, - повторил Клаус. - Снова представил я, что стою в подворотне и снова очутился в городе Смерк. Вышел на улицу и отправился в перспективу. Иду и замечаю, что не дышу. Стал дышать - оказывается, можно и дышать. Интересно, как я выгляжу? Встал перед витриной, там всякие куклы были выставлены, смотрю на своё отражение и вижу какое-то пятно. Решил наклониться и посмотреть на свои ноги - не вижу ничего, как будто их нет. Стал на руки смотреть - и тоже потерял. Когда не смотрю на них - они у меня есть. А когда хочу увидеть - их нет.
- Ничего себе! - прошептал Брыськин. - Значит, проверка там не допускается, надо жить на доверии.

Зашумели деревья в ночи за окном. В коридоре зажужжала дежурная лампочка, плохо вкрученная или больная. За стеной разлился богатырский храп. Крат заметил, что долго не дышит, глубоко вдохнул - подушка пахла валерьянкой.
- Между прочим, я тоже в ловушку однажды попал, - с азартом произнёс Разумник.
- Никуда ты не попадал, кроме роддома и дурдома! - воскликнул Тихон. - Наберись приличия и слушай!
- Не перебивай меня, всего пару слов хочу добавить, - не унимался Разумник. - Единственный раз в жизни оказался я в астральном теле. Дело было на Новый год на даче у приятеля. Выпили изрядно. Пробираюсь я по огромному дому, где гости и хозяева дрыхнут вповалку, хочу на улицу выбраться, а выход не могу найти. Смотрю - зеркало большое, глянул в него - как я выгляжу на третьи сутки? А меня-то в зеркале и нет. Вижу, тело моё в кресле коченеет. И тогда я догадался, что брожу я без тела по сонному дому, налегке, и век мне так бродить, потому что время остановилось: там часы на стене перестали тикать, и месяц в окошке повис в одной точке.
- Ты хотел уйти от себя, но не смог, - пояснил Клаус на правах корифея в подобных вопросах.
- А чего же ты кричал: души нет, души нет! - Тихон уязвил Разумника, поймав на каком-то прежнем слове.
- Так это было во сне, я ж тебе повторяю: во сне! А наяву души нет. Различаешь?

- Ты его на словах не поймаешь, - раздался голос Брыськина. - Ему только в морду можно дать, а спорить бесполезно.
- Молчи, дважды обрезанный!
- Почему это дважды?! - изумился Брыськин.
- Скоро будешь. На пороге еврейского космоса ещё раз обрезают. Так произошло с одним музыкантом, которого взяли на борт НЛО.
- Тьфу на тебя! - ужаснулся Брыськин.
- Так мне рассказывать или нет? - с досадой спросил Клаус.
- Извини, мы больше не будем, - ответил за всех Тихон.
Вдалеке раздался раскат грома, в окна ударил ветер, стёкла отозвались мелким дребезгом.
- Гроза приближается. Тем лучше, Батый не услышит, - заметил Разумник. - Давай, Клаус, продолжай про метафизические кранты, гни дальше свою "эзотырику".
- А как же искать его, колдуна, если я на месте стою? - подхватил свою нить рассказчик. - Только я об этом встревожился, тотчас и полетел куда-то. Сначала быстро помчался, а потом перешёл на шаг, чтобы успеть смотреть по сторонам. И всё там не такое, всё из других материалов сделано. И небо - как светлая штукатурка. И жителей нет ни души, и животных ни единой морды; мухи даже не нашлось. Покой, словно вечность уже настала. Я раз увидел некое движение над переулком - подумал, птица, но птица не машет крыльями поочерёдно, то чёрная тряпка летела и трепыхалась… правда, ветра не было, но там это мелочи. И солнца не было. И звуков я не слышал, кроме своих мыслей, правда, они стали звучать как будто снаружи. Один раз парадная дверь с тихим звоном отворилась - оттуда выполз огромный ботинок; выехал на проезжую часть и поехал, как автомобиль.

- К супруге помчался: у него семья. Левый ботинок - это жена, туфля. А правый ботинок - её муж, башмак, - сказал Разумник.
- С тех пор автомобили мне кажутся ботинками, - добавил Клаус и продолжил историю. - Страх стал сдавливать, будто снежок. Только отчего я же не просыпаюсь, пора бы уже при таком страхе! Но никак. Оглянулся, чтобы в арку вернуться, но ничего не узнал, будто и не проходил здесь никогда. Получается, один выход у меня - искать колдуна. И уж если не найду, останусь в городе Смерк навсегда. Эта идея так испугала меня, что я проснулся.
- Тихо! - цыкнул Брыськин.

По коридору крался Батый. Припал к двери, постоял. Отошёл и к соседской двери приник, постоял - и ни с чем возвратился на свой паучий пост.
- Спите? - спросил Клаус.
- Нет пока, давай! - откликнулся Разумник.
- На этот раз колдун крепко бранил меня. Устал я, говорит, с тобой возиться. Я оправдывался, дескать, не было даже намёков, где искать его. "Как не было?! - злился колдун. - Разве совсем ничего не было?!" Я рассказал ему про ботинок и летучую тряпку. Тогда он вынес из прихожей чёрный шарф и ботинок из своей же пары.
- Такие? - спрашивает.
- Надо предупреждать, - говорю.
- Надо угадывать, растудыт-твою-перемать! Я тебе высылал подсказки, но ты оказался балбес. Угадывать куда важней, чем соображать, запомни! - разъярился колдун. Кое-как помирились, допили пиво. Он сказал, уже несколько окосев: если я ничего не буду выдумывать, меня к нему приведёт судьба.

Крата поразил рассказ Клауса. От потаённого восторга он озяб. Луна перекочевала в правое окно и здесь утонула в чёрных облаках. Ветер налетал порывами, пробуя окна на прочность.
- Итак, третье путешествие в городе Смерк, - произнёс Клаус. - В третий раз я долго не мог уснуть. Всю волю собрал, чтобы представить себе, что стою под аркой. Она ускользала от меня, и всё-таки я очутился там, когда сдался, когда устал. Выбежал из арки и спешно пропустил несколько улиц. Меня влекла некая внешняя сила. Остановился в диковинном квартале, который я назвал "Кварталом чёрного юмора". "На круглой крепости светились буквы: СТАДИОН, а рядом бежали слова: гульбище, стрельбище, кладбище. Над подвалом рубиновым цветом горело: УГРЮМОЧНАЯ. Везде я встречал издевательства над нашим городом. На стеклянном павильоне сияло: МОРГ - магазин оптово-розничной гастрономии. Чугунные ворота, жестяные деревья за кованой оградой, и над входом: ПАРК ИМЕНИ ЧЕРТОВА КОЛЕСА. Я спешно вышел за пределы этого квартала и оказался перед зданием, имевшим форму письменного стола. Две многоэтажные тумбы накрывала одноэтажная столешница; балконы служили ручками выдвижных ящиков. Никогда не предполагал я подобной архитектуры. И кто должен сидеть за таким столом? Я посмотрел выше и увидел светлое небо. Там бледно отражались дома, улицы - получился вид города сверху. Чем дольше смотрел, тем ясней различал детали. Увидел и себя - букашку, стоящую возле гигантского стола. На плане я разобрался, где нахожусь и что где расположено. Впереди и справа должна быть река. Она отражалась тёмно-серой лентой с плавными излучинами. Мне захотелось к воде - хоть что-то живое увижу. Одним усилием воображения перенёсся я на набережную. Стою, облокотился на парапет. Смотрю в речной поток - в реке течёт прозрачный сумрак, поверху волны гранёные медленно едут пирамидками справа налево. На той стороне реки стоят здания неописуемой, чудовищной красоты.

Разумник почмокал губами.
- Был бы свет, я бы эти эпитеты записал.
- Было там здание-муравейник, сложенное из бесчисленного количества чёрных брёвен - сочетание высшего искусства и хаоса. Рядом стояло здание в форме головы, на фасаде - лицо, созданное окнами и рельефом стены, крыша на нём сидела шапкой. Далее стояло яйцо, приблизительно высотой с пятиэтажный дом, обвитое ажурной металлической лестницей. Рядом высилось немыслимое здание в форме розовых лепестков, сложенных стопкой. Я перевёл взор на воду, чтобы отдохнуть от впечатлений, и увидел дно. Батюшки, там лежал мой портфель, мой школьный портфель! Однажды, набрав двоек, я добавил в портфель кирпич и швырнул в реку. Родителям заявил, что его украли. Мои глупые годы… мой детский портфель!
- Какого цвета был, из чего? - спросил Разумник.
- Кожаный, светло-коричневый, с двумя стальными замочками.
- Ага, я так и думал, у меня был такой же. Ну, извини, продолжай.
- Не могу отвести от него взор. Что-то вокруг него происходит на дне - возмущение воды, брожение сумрака. Я различил искры, светлые точки, вылетающие из портфеля. Вокруг него вода закручивалась локонами. Надо нырнуть. Я решил вытащить его из холодных потёмок, даже забыл про клаустрофобию, ведь я никогда не погружался в воду. Перелез я через парапет и только собрался прыгнуть, как свет вокруг погас. Вот эта темнота, которая сейчас у нас в палате - это, считай, светло. А там было черным-черно. Я завопил истошно: "Включите свет!" - и рядом раздался смех колдуна. "Плохо ты меня ищешь! Вижу, пора вмешаться, не то нырнёт мой ученик и пропадёт на дне прошлого. Туда нырять не стоит: довольно быстрое течение". Он стащил меня с парапета и приказал открыть глаза. Я открыл. От пережитого страха или ещё от чего зрение вернулось ко мне частично. Стояли сизые сумерки. Я обернулся к нему и отскочил. Его голова висела передо мной сама по себе. Голова наполнилась жёлтым светом и стала прозрачной. Глазищи глядели стеклянными шарами, и через зрачки был виден янтарный свет в голове и гнутые фигурки - иероглифы мыслей, которые там шевелились. Голова раскрыла рот, и я увидел тоннель. Я был меньше кролика, он был больше удава. "Лети внутрь меня, иначе тебе не вернуться домой!" - раздался приказ. Я зажмурился, отрекаясь от себя и вообще от всякого участия в чём бы то ни было, и как пушинку меня втянуло в тоннель. Я стал точкой, не имеющей определения. Я слышал нудный звенящий звук - он рос, рос и оборвался. Было темно. Я поднял веки - тяжёлые, как надгробные плиты. Оказывается, я лежал в комнате бабушки. Тикали часы. Может, это был сон? Но отчего мне так тяжело? Потом заметил, что всё у меня не так. И почему я лёг у бабушки? Включаю настольную лампу и взвизгиваю: у меня не моя рука - толстая, волосатая - вот эта!"
Клаус потряс в темноте рукой, и тут же она стала видна в белом свете молнии.

Глава 9. Обмен телами

Сухой, как серия выстрелов, гром потряс клинику. На окна с силою морской волны налетел, набросился ливень. В стенах загудело.
В коридоре погасла вечно зудящая лампочка, и вертикальная щель между дверью и косяком пропала с глаз.
- Не обращай внимания, - призвал Тихон. - Рассказывай.
- Включаю свет, подбегаю к зеркалу и себя не узнаю. Это одно из самых жутких потрясений, что могут выпасть на долю человека. В зеркале стоял колдун - его мутная, смуглая морда, его чемоданистое тело, эти рачьи кисти рук, водянистые глаза и так далее. Вы меня видели, знаете. Так вот, это не я. Где он, подлец и мерзавец?! На утиных его ступнях я ворвался в комнату, надеясь, что он лежит на моём диване - я бы заставил его поменяться телами обратно, а там никого. Потом я метался по квартире. Искал свои документы, фотографии, чтобы доказывать людям, кто я такой на самом деле, но ничего не нашёл: он всё унёс.
- Погоди, так ты излечился от клаустрофобии? - спросил Разумник.
- Куда там! Я ещё сильней боюсь тесноты и темноты.
- И вечной мерзлоты, - добавил Разумник для складности.
- Чего смешного, чего глумишься? - обратился к Разумнику Тихон.
- Нет, разбавляю картину всякими глупостями, потому как… драматизма и колдовства чересчур много, - оправдался тот.
- Да, нечестно он с тобой поступил, не по-товарищески, - заметил Брыськин отвлечённым голосом.

Полыхнула молния, осветив палату хирургическим светом. С новым звучанием: дробно и струйно обрабатывал окна ливень.
- И что потом? - спросил Тихон.
- Ну что потом? Я резонно оказался здесь. Кто-то из академиков на всякий случай решил изучать меня: вдруг имел место реальный обмен телами? В общем, повезло: здесь меня кормят и не бьют. В городе уже пристукнули бы. Этот мерзавец наделал долгов. Не понимаю, зачем колдуну мешки денег? Кроме того, на него объявили охоту две невероятно хваткие и злобные дамы - то есть на меня. Но самое гадкое, меня сразу начали посещать нечистые помыслы: колдун был извращенец до мозга костей. Я бы его расстрелял, утопил бы в сортире.
- Погоди, - вмешался Крат. - Душа ведь осталась твоей собственной. Откуда же дурные помыслы?
- Значит, у тела тоже есть память и помыслы, - извиняющимся тоном сказал Клаус.
- Как вы мне надоели, - трагически произнёс Мрачба, отчего все вздрогнули. - Как я устал. Долгая наука отличать ложь от правды утомляет, потому что ложь растёт горой и укрывает правду. Надежда устаёт прорастать через асфальт. Потом живёшь по инерции, ожидая смерти. Скорей бы скончаться. Надо умереть раньше, чем солнце погаснет, и умереть навсегда. Прошу больше меня не беспокоить. Никакой науки, никаких реаниматоров! Баста!

Молния резанула по окнам и гром обвалился, покатился обломками гор. Всплеснули кронами и зашумели деревья под натиском ветра, которому тоже всё надоело. Звенела жесть подоконников. Барабанила крыша.
- Теперь скажите по правде, вы поверили моему рассказу? - озабоченно спросил Клаус.
Все сказали "да" на разные голоса.
- В банке, в полиции, на работе, в поликлинике - не поверили. И колдун это всё предвидел. Как он злорадствовал! Особенно, когда въехал в мою квартиру. Я заявлял о своих правах, но меня увезли в полицию, а потом сюда. Почему я заранее не раскусил его, ведь всё было написано на его гнусной роже! Итак, я живу здесь и живу в мерзавце. Надеюсь постепенно наполнить заново это тело нормальными чувствами. Обновить. Если успею, ведь я теперь старый.
- А раньше был молодой? - спросил Брыськин.
- Молодой, как ты. К тому же, стройный, красивый.
- О себе в прошлом все так говорят, - заметил Разумник.
- А найти его не пробовал? - спросил Тихон.
- Бестолку. Все доказательства на его стороне: фигура, лицо, отпечатки пальцев, радужка, группа крови, ДНК…. Он так обнаглел, что однажды сюда приехал полюбоваться на меня.
- Сюда?! - воскликнули разом.

Молния. И ещё, ещё. При вспышках было видно, как наглухо закрылся одеялом Брыськин, ставший похожим на могилу. Стёкла трепетали в рамах.
- Да, прямо сюда. А я как раз глядел в падающий февральский снежок. Вдруг подъехала моя машина, и выхожу я. Нет, за несколько месяцев он порядком испортил моё родное вместилище, завёл свою гниль. Он болен ложью, ему какое тело ни дай - испоганит. Я смотрел на моё бывшее лицо, на осанку мою и понимал, как это мне дорого, и как я это любил, сам того не сознавая. Он смотрел на меня с усмешкой. Помахал мне ручкой, сделал под козырёк - я бросился к выходу. Батый успел нажать блокировку, я врезался в дверь и упал. Услышал, что мотор завёлся - подлец уехал. Вот и всё.
Рассказ Клауса и белые молнии встряхнули Крата. Ему при свете молний ещё видней стал обман бывшего друга, ещё досадней.

Клаус умолк. Большая стая крупных капель, а то и с градом, пробежала по окнам. Шестеро молчали, перебирая рассказ.
- Слушай, Клаус, - подал голос Разумник. - Мы всё-таки в дурдоме, вдруг тебе это померещилось, а?
- Когда колдун сюда приехал, рядом со мной стоял Макар Мурашкин. Он видел, как этот гость издевался надо мной воздушными поцелуями, как ручкой махал и кланялся. Макарка мог и номер машины запомнить: у него память невероятная. Он даже номера газет помнит, - без обиды ответил Клаус.
- Айда спросим у Мурашкина: было такое? - Тихон вскинулся с постели.
- Лежите, нечего людей тормошить, ночной режим, - проворчал Разумник.
- Лежи молча, оплаченный оптимист, - бросил ему Тихон, - Айда, Клаус!
- Мне-то зачем! Я и так всё знаю.
- Айда, Юра! Правды хочу отведать, хоть маленький кусочек, - настаивал Тихон.
- Напомните ему, что машина была голубая, а молодой нахальный мужчина был в кожаной кепке, - подсказал Клаус.

Глава 10. Поход за правдой

Крат поднялся. Гроза проводила их канонадой. Но в коридоре тоже оказалась гроза, только с правой стороны. Здесь окна выстроились вереницей, и молния превращала их в поезд, везущий беглый свет. Между молниями предметы возвращались во тьму, в законную ночь.
Тихон стремительно вошёл в чужую палату. Его будто ждали, все головы торчали на плаву.
- Привет призракам! - сказал один, в котором Крат признал Зайца. - Гроза хочет мёртвых поднять.
- Мы уже поднялись, - ответил Тихон.
- А знаете, выходцы, отчего комары лютуют перед ненастьем? Потому что смерти боятся и жить спешат. Если капля дождя лупанёт комару по маленькой башке - чего хорошего? А если град, представляете? Не только ноги протянешь - крылышки откинешь. А если молния по комару засветит - что останется? Поэтому они грозы боятся.
- Да-да, понятно. У нас к Макарке вопрос… - Тихон склонился к Липунюшке. - Вспомни, мужчина приезжал сюда на голубой иномарке, ему лет тридцать пять, кожаная кепка, это было прошлой зимой. Февраль, снежок… Приехавший кривлялся тогда, глядя на Клауса, а вы с ним стояли рядышком. Помнишь такое?
Молния осветила две блестящие "точки зрения" Макара и его сучок-нос. Дальше произошло неожиданное. Липунюшка прямо на кровати быстро встал на колени. В позе кающегося он сцепил на груди руки, вскинул голову и завопил на всю клинику: "Не убивайте меня! Не надо! Не-ат! Не-ат!"

Его крик резал слух циркулярной пилой. Здание загудело от упругих ног. Хлопнула коридорная дверь, Батый ворвался на всех парах в палату. Верхний свет не включился, но Батый держал в руке здоровенный фонарь, из которого толстый, как бревно, луч бил по лицам и стенам.
- Кто тута? Новенький, да? Тихон, да?
- Они пришли меня убивать! Спаси меня, батюшка! - Макар на коленях, потрясая тощими руками, потянулся к Батыю.
- Тихоня, иди на место, с тобой мы завтра побеседуем.
- Я без Юры не пойду.
- Пойдёшь, полетишь у меня, - движением левой руки Батый выкинул его к порогу.

В свете мятущегося фонаря перемещения участников сцены виделись ещё более стремительными.
- Учти, грамотей, ты не профессор, тебя по голове бить можно, - повернулся к нему Батый и ослепил.
Крат отвёл его фонарь в сторону и ударил Батыя под рёбра. Тело Батыя издало рыгающий звук и попятилось, приседая. Фонарь упал, покатился, продолжая светить на тапочки и ножки коек. В палату вбежали два охранника с фонариками на лбу.
Широкий бой завязался, наполнив палату и корпус аритмическим грохотом. Кровати сдвигались, терзая пол. Раздавались охи, стоны, удары - словно обухом в стену. Не умом и не зрением, а боевой мгновенной угадкой совершались сокрушительные движения. Крат, способный поднять одной рукой некрупного мужчину, встретил достойных соперников. Когда барахтающийся на полу Батый обхватил его ноги, Крат упал, а на него сверху медведями навалилась охрана.

Потом он видел пол в коридоре, его волокли под плечи, стянув руки за спиной простынёй. Охранники тяжко и злобно дышали. Батый плёлся позади, мечтая ударить пленника ногой, но сил уже не было.
Крата протащили по лестнице вниз и затем в дальний угол подвала, где располагается карцер-чулан. Отворили, бросили, замкнули с лязгом.
В карцере черно: окошка нет, электричество отключила гроза. Черно и холодно. По шершавому бетону он побрёл на четвереньках искать лежанку и ткнулся в неё головой. Забрался на нары и задрожал. Он попытался утешить себя фразой то ли блаженного Августина, то ли Якова Бёме: "Зло не имеет собственной сущности".
- Конечно, имеет, - вслух откликнулся знакомый голос.
- Кто здесь?

Голос хихикнул, и Крат узнал Фокусника. Вскоре тот объявился зримо - в виде классического привидения, сделанного как будто из газовой занавески.
- Привет, страдалец.
- Привет, - обрадовался Крат.
- Хватит маяться. Так ведь и помереть недолго. Иди к нам в подвалы. Нам нужен сценарист и режиссёр. Чего думать: тебе ж податься всё равно некуда.
- Верно ты заметил: некуда мне податься. А сейчас я вообще под замком.
- Эту проблему я решу, пока ещё не знаю, как. Моё нынешнее тело не может повернуть ключ в замке. Зато я могу заставить кого-нибудь. Надо придумать сюжет, как это исполнить правдоподобным способом, не ломая порядок вещей. Если я тебя отсюда выведу, пойдёшь к нам?
- Пойду.
- Вот и правильно. Заодно узнаешь, кто в кого стрелял.
- А ты знаешь?
- Я слежу за событиями. Для затравки сообщаю: в дурдом тебя упрятал Дупа с помощью твоего друга Дола.
- Это я понял, но зачем и за что?
- Лидочка сказала Дупе, что ты шаришь по театру и ведёшь собственное расследование.
- Понятно, - сникшим голосом произнёс Крат. - А я хотел за друга заступиться.
- Человеческое побуждение, - сатирически заметил демон.
- Ладно, я делаю глупости, согласен. Но ты! Не обременённый плотью, свободный от смерти, свободный от общества! Зачем тебе наши дрязги и страсти? Какое-то находишь в этом тепло! Глупости! Отчего ты не живёшь, как ангел? - воскликнул Крат и поморщился от боли в побитой голове.

Но Фокусник не ответил - исчез. Тьма принялась корчить рожи. Крат смежил веки и незаметно уснул посреди своих тягостных переживаний. Он стоял на горбатом мосту, внизу текла багровая река...
- Заключённый Дементьев, подъём!
Крат увидел главного врача и горящую лампочку.
- Нынче у меня день рождения. По такому случаю объявляю тебе амнистию. - весело произнёс Валсер. - Не стану вдаваться в подробности ночной свалки. Но на будущее учти: не провоцируй Батыя и поменьше доверяй соседям. Люди по большей части врут.
- Не так уж и врут, - уклончиво ответил узник, дрожа всем телом.
Батый обиженно сидел за своим столом и едва удостоил их взглядом. Зато в палате Крата встретили овациями.
- Здравствуй, узник совести! Чудом вернулся ты в нашу обитель! - воскликнул Разумник.
- Мы тебя, считай, похоронили, а ты воскрес! - радовался Брыськин.
Тихон глядел на него восторженными глазами, один из которых утопал в синяке.
- Хорошо ты Батыю накостылял, он весь кривой сегодня, - поздравил его Тихон.

И только Мрачба ничего не произнёс. На лбу его мерцали крупные капли.
- Что с тобой? - Крат подошёл к нему.
- Тоска душит.
- Лежи, я тебе завтрак принесу.
- Завтрак уже был. Мне бы холодной воды…
Крат принёс ему в кружке воды, он отпил и кружку отставил на подоконник. Потом приподнялся и засмотрелся на эту композицию. Многолетняя, многослойная краска подоконника походила на участок некой белой, облупленной планеты, куда из космоса вдруг приземлилась дюралевая кружка - технический объект и вода с планеты Умывальник.
- Эй вы, из палат выходите! Вам строиться велели, - лениво объявил Батый, направив голос в коридорную даль.

Валентин Сергеевич собрал в Батыевом холле всех пациентов и медиков, чтобы поздравить себя с днём рождения. Напротив серой байковой роты встала белая группа медиков. Юбиляр прохаживался между ними.
- Тридцать семь исполнилось, так-то, братья по счастью и несчастью, братья по разуму и неврозу. Опасный возраст - берегите меня. Сегодня обед у вас будет особенный. Пирожных вам напекли, ещё будет натуральный лимонад, потому что я натуральных цитрусовых привёз… короче говоря, пир горой.
Женщины захлопали в ладоши.
- Между обедом и ужином состоится народное гуляние и собирание шишек… ну и мусора заодно. Обедать будем вместе: медперсонал и пациенты одним коллективом. Также хочу, чтобы праздничный обед разделил с нами Бирюк Жаманбаев - наш любимый комендант.
Женщины слаженно завыли, отвергая слово "любимый".
- Ну, всё-всё, тише. До обеда, - он посмотрел на часы, - вы можете сразиться в шахматы, по крайней мере, мужчины. А женщинам я привёз годовую подписку модных журналов, отнял у дочери и жены, рискуя жизнью, как понимаете. Читайте, изучайте искусство обольщения, дорогие наши мегеры. Я покину вас на пару часов, потому что меня будут чествовать в Медицинской академии.
- По-здр-авля-ем, по-здра-вля-ем! - складно и звонко закричали женщины.


Глава 11. Казнь слова

В шахматном состязании чемпионом стал Заяц. Две женщины, Юля и Дика, приняли в турнире участие, но в основном для того, чтобы погостить на мужской половине. Дика постоянно наступала ногой на соперника. Юля пела песни и вращала глазищами по часовой стрелке.
- Я вам поддавался, - соврал Зелёный, проиграв Юле вследствие чрезмерного гендерного волнения.
В финал вышли Заяц и Брыськин.
- Ну, давай, Брыся, обыграй Зайца с космической помощью! А ты, Заяц, наполнись мощью Земли и дай Брыськину в морду, если начнёшь проигрывать, - подначивал финалистов Разумник.
Крату вспомнился ехидный голос Дупы и кровавый спектарь "Дружба насмерть". Его замутило; он про себя запел свою личную целебную молитву: "Просвети меня Твоим све-етом, Творче!"
Для всех остальных время тянулось нудно: все с нетерпением ждали обеда с пирожными, а время, как известно, растягивается и сжимается наперекор желанию.
- АбЕт, абЕт! - наконец объявил Батый.
Работницы столовой поставили вдвое больше столов, чтобы пациенты и медперсонал пообедали вместе. Суп и котлета с гречкой у многих остались не тронутыми.
- Пи-ро-жны-е! - скандировали женщины.
Каждый ожидал чего-то большего от общения с другим полом, но интересного ничего не получилось. Мужчины стали неловкими, а женщины упражнялись в задиристом флирте и сарказме.

Наконец-то в столовую ворвался краснощёкий и пьяный Валсер. Все встали для приветствия. Зелёнкин, вставая, опрокинул тарелку. (Главный врач разрешил ему красить нос, чтобы создавать отличие от основной массы медицинских пленников. Брыськин, Зелёный и Заяц больше всего веселили женщин.)
Сестра-хозяйка произнесла тост во здравие Валентина Сергеевича и поднесла ему большое пирожное с инициалами. Все грянули песню: "Хэпи бёзды ту ю, хэпи бёзды то ю! Хэпи бёзды, ди-эр Валсер, хэпи бёзды ту ю".
Золотистый лимонад и влажные пирожные "Ямайка", пахнущие ромом и корицей, опьянили пирующих. Старожилы принялись вспоминать смешные и пикантные случаи, приотворив бездну прошлого.
- Что-то лимонад показался мне крепче водки. Я пойду отдохну, а вы уж тут без меня, - несвоим голосом произнёс Валсер, шатко поднимаясь.
- Валентин Сергеевич обладает таким очарованием… ему сегодня пришлось, я думаю, выпить не один десяток бокалов, - с добрым сочувствием произнесла Пелагея.

Она тоже вышла из столовой странной, заплетающейся поступью. Батый не ездил ни в какую академию, однако спал богатырским сном, свесив над пустой тарелкой свою тяжёлую голову.
Больные в тревоге переглянулись. Спала сестра Виолетта, раздатчица таблеток. И дежурная врачиха Ольга Тихоновна уснула у всех на глазах, как будто электричество в ней плавно кончилось. Учёная психиатричка Эльза Францевна, пишущая диплом по "локализации источника пси-деятельности", уснула головой в стол, едва успев закрыть свои близорукие очи с фиолетовыми линзами.
То есть, весь персонал отключился от больничной реальности. "Вот оно!" - празднично помыслил Крат и послал Фокуснику импульс благодарности.
Внутри кухни спали в живописных позах поварихи, точно тучные белые голуби.
Как овцы без пастыря, пациенты, быстро доев пирожные, высыпали в холл. И что? А то! Осмотрев Батыев стол, Тихон под столешницей нащупал кнопку блокировки входа. В дверях щёлкнуло. Свобода выманила пациентов на крыльцо.

Никого - неужели?! Да, свобода! Ну, то есть, в пределах ограды. Свобода дискретна и открывается концентрическими горизонтами. Всё бросились на берег пруда. Потом набрали веток и разожгли костёр.
- Слушайте, а давайте утопим их, пока они спят, - предложил Кислый.
- Тише ты, больной! Кругом камеры наблюдения!
- А я пойду их отключу, - уверено сказал Кислый и удалился.
Мужчины вглядывались в пруд, надеясь увидеть русалку или хотя бы рыбку.
- А давайте жениться! - воскликнула Дика. - У костра будет ЗАГС, а в кустах спальня.
- Да ну тебя, у тебя одно на уме, - возразила ленивая Лена в очках.
- Давайте играть в слова, - предложил Брыськин и указывал на фронтон здания. - Вон они, буквы, мы их оторвём и будем складывать слова. Кто придумает больше, тот победил.
- Давайте! - поддержали женщины.
Тихон сказал, что имеет опыт монтажника-высотника, поэтому будет отрывать их сам. Лестницу нашли на заднем дворе, там же, в сарае с углём, отыскался гвоздодёр. Стали искать верёвку, чтобы аккуратно опускать буквы на землю.
- Не бывает хозяйства без верёвки, - уверял Тихон, однако не нашли.

Вероятно, в дурдоме верёвка - предмет повышенного спроса. Впрочем, вместо неё отыскали провод. Лёгкую раздвижную лестницу потащили всей гурьбой, ради непрерывной дружбы. Впереди шла полнофигуристая Нина. За нею шагал влюблённый в неё Макар-Липунюшка. Он горячо и безнадёжно взирал на её медную гриву и на двоично шевелящийся зад.
Крат замыкал шествие. Всё здешнее было ему уже безразлично, потому что он знал, как применит лестницу, после того, как о ней забудут вот эти весельчаки.
Лестницу раздвинули на полную длину и поставили под буквы на фронтоне, точнее - под вторую букву, чтобы Тихону сподручно было открепить первые три: Пэ, эС, И. Немало при этом кричали и толкались.
- Отойдите от стены, отойдите! - кричал Тихон, подбираясь к букве Пэ с гвоздодёром.
- Конец рейхстагу!
- Долой позорное название!
- Давайте придумаем новое, благозвучное! - такие раздавались выкрики.
Буквы крепилась к стене дюбелями, и штукатурка провожала каждый вырванный шуруп обильной осыпью крошек. Буква Пэ уже нацелилась упасть, но Тихон удержал её и, обвязав проводом, бережно доставил в поднятые руки. Весила буква немного, килограмма три, но в дурдоме необходимо вводить в оценку опасности натуральный коэффициент-множитель по числу присутствующих.

Все дружно воззрились на слово "сихоневрологический". Потом - на слово "ихоневрологический".
- Слову больно, когда от него отрывают буквы. Оно не может защититься, оно терпит и погибает, - сказала медноволосая Нина, известная Крату по сценке с уколом в кабинете Валсера.
- Этому слову не больно, - подал реплику Крат.
- Почему?
- Потому что оно искусственное, неживое.
- Всё равно - это слово. На беду свою оно здесь укрепилось, - с чувственной болью сказала теплокровная Нина.
Сняв первые три буквы, Тихон спустился на землю. Здесь он попал в объятия женщин.
- Слава герою! Мы любим смелых!
Они громко расцеловали его. Тихон утёрся.
- А вот ещё герой! - Нина указала на Крата. - Он прошлой ночью с Батыем дрался и в карцер попал.
Женщины принялись всматриваться в его лицо, ища печать величия.
- Мы с Тихоном вместе были, - заслонился Крат.
А Тихон взялся за нижнюю перекладину лестницы и с помощью товарищей переставил её правей.
- Тихон, слышь! Ты отрывай до слова "логический"! Ты "логический" оставь, - кричал Брыськин.
- А что, классно получится: "Логический диспансер номер два!" - идею Брыськина подхватили отзывчивые ротозеи.

Буква Ха сидела особенно крепко. Тихон рычал, вытаскивая ближний угол её - аж угол погнулся. В конце концов на фронтоне остался "логический ансер № 2", а возле ступеней сложилась башня из букв.
- Снятые буквы давайте закопаем. В другом веке учёные будут их по-всякому складывать и размышлять: какими были те люди, что похоронили буквы? Какое слово они закопали? - придумала шахматистка Юля.
- Точно. И нам будет приятно, что о нас кто-то размышляет, - одобрил Заяц.
С неба упали первые капли дождя. Народ засобирался в корпус, чтобы в холле устроить танцы.
Крат забежал в палату, взял из тумбочки деньги. Потом прошмыгнул через женское отделение и постучался в кладовку Пелагеи. Хозяйки там не было, или она слишком крепко спала. Сокрушать её дверь он всё же не решился.
Вспомнил о паспорте и побежал в кабинет Валсера. Кабинет был открыт, но сейф был заперт. Доктор тоже спал, непробудно, медикоментозно.
Рыться в чужих карманах Крат не стал, да и поздно ему огорчаться: в подвалах "Глобуса" паспорт не нужен.

Глава 12. Побег

В холле танцевали. Пары топтались в халатах и пижамах под пение шахматистки Юли. Она с экстатической истомой ломалась перед воображённым микрофоном: "Ю кис май липс и сиси тоже: а-пока-пока-пока-липсис…" Тихон почти исчез в объятиях Нины. Когда певица устала и парочки разомкнулись, Крат подмигнул Тихону, дескать надо выйти на улицу.
- А чего, там дождик.
- Вот и славно.
Они перетащили лестницу к месту побега. Поверх бетонной стены вилась проволока. Верхним краем лестницы они приподняли пару метров колючки, таким образом открыв над стеной лаз. Крат поставил ногу на перекладину и посмотрел на Тихона.
- Я не пойду, - смущённо сказал тот, - меня там ждут одни неприятности, и больше меня там никто не ждёт. Жалко, что ты уходишь. Здесь не так уж плохо.
Крат пожал его спокойную верную руку и забрался наверх. Оттуда спрыгнул на землю, легко взяв не очень приветливую свободу на абордаж.
- Ребятам привет! - перекинул слова через стену.
- Удачи тебе, Юра, - перебросил Тихон обратно.
Серенький дождь, сосновая роща, вдоль трассы березняк… человек в пижаме и тапочках сам себя ощущал на влажной земле неуместным. Но разногласие между природной средой и больничным нарядом продолжалось недолго. Отойдя подальше от ворот, беглец поймал такси и назвал адрес матери.

Пока он ехал в машине, на него ещё раз был совершён донос. За его побегом проследил Разумник. Он раньше Тихона вернулся в больничный корпус и метнулся в кабинет Валсера. Тот неизменно спал, раскинув ноги в красивых туфлях и свесив набок дорогой галстук, словно язык, заслуженно отдыхающий после славных речей в Академии медицинских наук и обмена фуршетными любезностями - с кем, с кем, если бы вы только знали! Разумник достал из кармана бумажку и поспешно набрал номер.
- Театр? Михаил Яковлевич Дуплинский? У меня срочное сообщение. Актёр Дементьев сбежал. …Ну да, самовольно, как ещё сбегают. Для выполнения своего замысла он усыпил медперсонал. Весь, включая поваров и коменданта. …Кто я? Влад Велис. Вы меня просили понаблюдать. …Как зовут на самом деле?! Зачем это вам? Ну, Владимир Барабаненко. Да, он самый. Дополнительно сообщаю: вскрыт шкаф для хранения психотропных медикаментов. Он, вполне возможно, прихватил их с собой. …Да, шкаф пустой. …Ну, с целью продажи, а может ещё кого усыпить, не знаю. …Главный врач спит. Да, я вижу его. Дышит. И прочие усыплённые все вроде бы живы. …Ну, как же вам не помочь! Мне даже лестно. Удачных постановок, Михаил Яковлевич!

Все эти мелочи станут известны Крату потом, дословно известны, а пока он спешил как бы домой, за одеждой. В таком непрезентабельном виде, с виноватым лицом, позвонил в дверь матушки. Оказывается, она ждала его с нетерпением. Увидела и всплеснула руками.
- Господи, в каком ты ужасном виде! Буквально десять минут назад мне позвонил режиссёр "Глобуса" Михаил Яковлевич и сказал, что ты совершил побег из клиники и что тебя ищут. Ты - мой крест, от самого рождения…
"Женщины, не рожайте крестов!" - помыслил Крат, при этом изнывая от неизлечимой и бессмысленной жалости к матери.
- Увы, увы, я должна тебе задать ещё один вопрос… язык не поворачивается… зачем ты украл, извини за выражение, украл наркотические лекарства? - она глядела на сына глазами, полными скорби, глазами, которые каким-то чудом сама видела со стороны и которыми печально любовалась.
- У меня тоже язык не поворачивается ответить на такой вопрос. Почему ты так плохо меня понимаешь? Никаких лекарств я не брал. У меня вот ничего нет, - он развёл пустыми руками. - Как тебе удалось так основательно, капитально ничего обо мне не узнать?! Извини, это напрасный вопрос. Я сейчас уйду. В нормальную одежду только переоденусь… - пробормотал скоренько и открыл гардероб.

Не надо ему целой комнаты! - жить бы в таком большом тёплом шкафу, разучивая ненужные роли, шепча разные мысли.
Мать глядела на него стиснув руки, с напряжением как бы измученных глаз.
- Да ты не тревожься: главное в моём случае то, что я ни в чём не виноват. Ну, кроме одного: мне не хватает социального оптимизма.
- Ты всё шутишь!
- Нет, говорю буквально.
В шкафу висело прошлое, оттуда доносились былые запахи. Вот костюм-жених, купленный на свадьбу, которая не состоялась. Сколько глупостей висит на вешалках! Крат переоделся и на пороге застрял.
- Ты позвони Дупе, режиссёру, скажи ему, что я тут забегал. Не терзай свою совесть недонесением.
Он догадался, что она обещала Дупе сообщить о появлении сына.
- Зачем ты так!
- Ты всегда на стороне тех, кто выставляет меня виноватым.
Сказал и ощутил досаду на себя: зачем он ей высказывает эти давние, как детство, обиды! Их надо молча терпеть.
Побежал - прочь, прочь! Надо успеть углубиться ниже того уровня, где люди что-то делят и о чём-то пекутся. Надо нырнуть ниже уреза приманок и дележа… обид и амбиций. Надо нырнуть.

Он был так озабочен своим побегом, что даже не заметил погоды, не посмотрел на дома. Интересно, ищет ли его полиция? Вполне вероятно.
В театральном магазине "Грим" купил парик, бородку, белила, и тени, желтоватые очки без диоптрий. Это его оружие. Теперь его голыми руками не взять. Успокоился, даже позволил себе прогулку - до театра отсюда минут десять ходу. Спектарь начинается в семь. Ах, у него ни часов, ни телефона - он обратился к прохожему. Ага, пол-седьмого, он успевает. Но в глубине улицы показался пеший полицейский патруль. Крат юркнул в забегаловку "Бутерброд".
Спокойно, пора перекусить. И выпить поминальную рюмку. Надо полагать, наступил момент прощания с этим городом, с этим образом жизни.
- Здрасте, девушка! Дайте, пожалуйста, двести граммов водки, минералочку и два хлебца с колбасным сыром.
- Я вас где-то видела, - сказала барменша, наливая водку в мерный стакан. - Вы артист!
- Всего лишь актёр.
- Да-да, оставьте автограф! - подвинула к нему ручку и бланк меню.

Он поставил пакет с реквизитом на пол и начертал: "Граждане, остерегайтесь трезвенников: это подкаблучники или карьеристы. Спасибо за утешительный сок смерти. Крат".
- Поэтически сказано.
- Вы, девушка, заметили, что у нас прославляются политики, воры, публичные бесстыдницы и актёры? Никаких сталеваров, никаких лётчиков и геологов, никаких моряков и хлеборобов! О чём это говорит?
Он занял место за столиком и посмотрел на неё отстранённо. Увидел большую тёплую кошку, которой хочется лежать на мягкой подушке и мурлыкать, но приходится жить стоя, как лошадь.
- Заметила. О чём это говорит?
- О многом, - пояснил Крат и быстро обратился к улице.
По ту сторону окна двигался патруль. Сердце ёкнуло. Он созерцал патрульных испуганными и зачарованными глазами, как дитя или выходец из другого пространства. Он созерцал их так внимательно, что - вместе с их перемещением в прогале тюлевых занавесок - в его груди перемещался какой-то магнитик.

Совсем иные существа! Только то объединяло Крата и полицейских, что полицейские были доступны его глазам, то есть оптическая среда между ними была общая. Однако это была аномальная общность: куда естественней было бы им находиться в различных мирах и не мочь видеть друг друга, как не видят друг друга персонажи разных кинокартин.
И не просто они шагали, они шагали сквозь время - из одного мгновения переступая в другое. Прошли.
В кафе впорхнули две девушки, сели за соседний столик. Крат посмотрел на них ради стороннего миропознания. Волосы у девушек трёхцветные. Лица разукрашены блестящими веснушками. Черты лица нарисованные, кукольные. Они посмотрели на него с докукой и продолжили светский разговор.
- Так ты видела её молодого человека?
- Да, слушай, он был в длинном таком, расклёшенном пальто, в кожаных узких брюках и бордовых ботинках-сундуках.
- А голова, а рост?
- Рост хороший, но какие каблуки я не рассмотрела. Голова такая гривастая, клочьями, - рассказчица показала на себе ловким движением рук. - У него большая серьга и маленькие усики Бреда Броуди.
- В целом ничего парень?
- Вроде. Но к такому пальто привыкнуть надо.
- Будем надеяться: у него не одно пальто.
- В прошлом году у неё парень был, помнишь, такой алюминиевый?
- Ой, не говори, вот уж пугало с космодрома!

Крат кивнул буфетчице и скрылся в туалетной комнатке. Встал перед зеркалом, вытащил реквизит и начал преображение. Тени и белила наложил тонко, портретно, представляя себе одно знакомое, чужое лицо. Прилепил бородку, напялил глубокий седой парик, надел очки, выпятил сварливую челюсть - и сам себя не узнал.
К новому облику должны прилипать новые факты. Посмотрим.
Жёсткой, угловатой походкой (поступью злого свёкра) он пересёк помещение и вышел на улицу, повергнув работницу "Бутерброда" в небывалое изумление.
В "Глобусе" купил билет на "Три сестры". Разумеется, не для того, чтобы смотреть зловещий спектарь, жертву оригинальной режиссуры. Тут всё было ясно. Три "чеховские" сестры открывают на паях публичный дом. Им пришлось так поступить, ибо каждую сестру мучила персональная мечта: старшая хотела увеличить грудь, средняя - уменьшить нос, младшая - выпрямить ноги, чтобы мужской взор по кратчайшему пути скользил от щиколоток до лобного места. Но им хронически не хватало денег даже на косметику. Взяв коммерческий кредит, арендовав маленький уютный отель, они открыли своё вожделенное предприятие. Под занавес на сцене появляются три голые красотки, чьи мечты сбылись.

В меру сутулясь, обмахиваясь театральной афишкой, Крат погулял по фойе, а затем нырнул в проход "для служебного пользования". Если держаться независимо, с чувством правоты (как сказал бы Станиславский), тебя не спросят, зачем ты здесь появился.
Никто и не окликнул его, хотя попрыгучий Вадик повстречался ему на пути. Крат бочком скользнул за дверь с полинялой цифрой ІV и направился круто вниз - туда, где брезжит желтоватый свет.
Кольцевой коридор по-прежнему шептал что-то своё. В перебинтованных трубах текло анахроническое тепло; горели мутные лампочки, ржавая пыль устилала пол и хранила следы.
Крат прошёл метров сто, оглядывая стены, и нашёл ту саму комнату с клеёнчатым диваном. Она оказалась открытой, и ключ с подвеской в виде Красной Шапочки по-прежнему торчал в замке. Четыре дня тому назад Крат был здесь? Пять? Шесть? - не вспомнить, ему кажется, что прошло много дней, хотя прошло-то их немного, но каждый был до краёв набит разноцветным тряпьём.

Свет в коридоре погас. Знакомый приём. И знакомый озноб пробежал по коже, словно внутри Крата открыли окно в метельную зиму. Он прислушался. Да, где-то вправду завывает и шепчет вьюга, далеко-далеко.
Он лёг и закрыл глаза. Отсюда начинается его новая жизнь. Наверху не получилось. "Просвети меня Твоим све-е-том, Творче!"
- Ты придёшь в себя, наконец? - уже не в первый раз спросил его Фокусник.
Как трудно держать ум в порядке! Проснуться - почти как воскреснуть: где, что? Но память потрудилась и быстро всё склеила.

Книга 2. Змей
Часть 1. Война

Глава 1. Спектари

- Спим опять? Айда спектари глядеть, - нежданно возник Фокусник.
- Я видел сон... погоди, сон... да, там был ад, - забормотал Крат. - Это город. В нём очень высокие дома, такие высокие и казённые. И зловещие пустые улицы. Почему-то нет солнца. Там если кто возле тебя появился - прячься.
- Да что ты как баба! Сон-пуансон... пошли наверх, увидим интересную явь.
- Опять наверх?
- Да! Сейчас людей нет, и всё здание наше. Некоторые старые театралы остались верны искусству, хотя на их сюртуках истлели рукава.
Крат, стараясь понять, протирал глаза и вставал на ноги. В тёмном коридоре бледно висел и блуждал знакомый свет из очей Шмыгуна.
- Привет, Шмыгун! - хрипло крикнул ему. - …Как я здесь очутился? Мне память перебил этот сон...
- Пришёл сюда ножками.
- А психушка - тоже сон?
- Вовсе нет, натура.
- Я смылся оттуда, все медики спали...
- Ну да. Ты же мне друг, - сказал Фокусник. - Я их усыпил.
- Как?
- Просто. Влез в медсестру… да не туда влез, а в сознание. Она, видишь ли, обижена: Валсер её увольняет. Мне осталось внушить ей жажду мести, а дальше по обстоятельствам.
- А кто стащил наркоту?
- Она же. Её увольняют без выходного пособия, а теперь она обеспечилась и может пожить беспечно.
- Ты подставил меня.
- И хорошо. И правильно. Живи у нас, к чему тебе полиция!
- Ты за меня всё решил.
- Остынь, паникёр. Ты хотел сбежать из дурдома? Сбежал. Хотел побить Батыя? Побил. А также узнал правду о своём подлом друге - полезное открытие. Чем ты недоволен?
- Да нет, я ещё не проснулся.
- А ты проснись и айда спектари глядеть.
Крат смирно встал.
- Где туалет? Забыл.
- Везде.

Крат окончательно проснулся, и тут же воспоминания, огромные по объёму и сюжетному богатству ожили в нём: о сумасшедшем доме, о матери (которая чужее всех чужих), о юности (которая цветиста и пуста), о людях наверху, от которых он сбежал, о театре...
При этом Крат брёл за двумя демонами, не веря тому, что они тоже идут наверх - туда, где сцена и всё пропитано чувствами людей.
В туалет он пошёл через партер, заставленный тёмно-красными креслами. Этот зал навёл его на мысль о причудливом, широкофюзеляжном самолёте, который скоро взмоет в небеса правды и вымысла. Пристегните ремни.
Два демона уселись в первом ряду. Фокусник обернулся:
- Не задерживайся, ради тебя спектарь.
Интересно, что эти черти покажут. Он чуть не включил в туалете свет - ладно, итак можно разобраться. Умывальник фыркнул, раковина пахла затхлостью - и всё же он ничему не верил, несмотря на явные признаки реальности.
Как вера требует мужества, так и неверие требует мужества. И опасение "не сойти с ума" оборачивается подозрением, что это уже случилось.
И ещё ему было страшно перед неведомой правдой, которая сейчас объявится. Так страшно, будто он встал на край пропасти и увидел внизу облака, прикрывающие бездонную пазуху мира.

Умывшись, вернулся в зал. Две головы в середине первого ряда торчали, будто поплавки. Тёмно-красный занавес излучал цвет зрелой женской мечты: густой, сладкий, тревожный. Крат сел рядом с Фокусником. Шмыгун уснул и поник обморочной головой.
Кто-то уже двигался по ту сторону занавеса. Топали ноги, что-то тяжёлое проехало по полу, будто протащили диван. Крат оглянулся по сторонам - в зале пусто. На сцене звуки становились активней, там переговаривались, и кто-то бубнил баритоном шмеля. Потом всё разом стихло. И вот портьеры поехали врозь.
Где-то в скобках памяти Крат помнил о первом детском впечатлении театра: пасть кита, полная света и воображения. Тогда единственный раз в жизни он познал восторг от постановки. Зато потом, несмотря на профессию, он отвратился от театра. Здесь не меньше лжи и фальши, чем в обыденной жизни. Хуже того: сцена предаёт правду воображения - главную правду, ради которой создан театр. Постановщики работают под диктовку моды и денег, они бесстыже взывают к публике, оголяя свои язвы, точно нищие на ступенях храма, и заголяя свои "прелести", как девицы у бордельного крыльца. Художники разврата погубили театр, некогда очаровавший ребёнка, и взрослый Крат сам в этом долгие годы участвовал.

Но вот сейчас на него с той же сцены глядел настоящий театр и такой страшный, что в пору было спасаться бегством.
Младенец-великан сидел на горшке. Его круглая голова имела планетарный вес. Его складчатые толстые ножки выступали пальцами за край сцены. Многотонный горшок казался особым зданием. Младенец был задумчивый, голубоглазый, с чистым лицом - он пальцем правой руки изучал себя, трогал. Нажал на кнопочный нос - сплющил; отпустил - нос восстановился. Раздался его голос: "Осень".
Он потянул своё правое ухо, отпустил: "Осень стганно".
- Умничка! Он говорит! Слышите?! - защебетала с придыханием невидимая мать.
Зазвучала струя, наполняющая горшок, что слышалось, как падение ручья в бассейн.
Голос матери ободрял его: "Умничка, писс-писс!" Ребёнок вслушался в журчание и спросил: "Это всё я?" Он был испуганно-терпелив. Посидел и произнёс: "Это я".
Справа на сцену выбежала бойкая женщина, чей голос давеча звучал из динамиков. Женщина была обычного размера, поэтому для общения с мальчиком притащила стремянку. Поставила и вскарабкалась наверх. Принялась гладить его по виску. Она была то ли цыганистая, то ли ведьмистая: много смуглой энергии угадывалось в ней, и тёмный свет лучился из её глаз.
Гладит она его, гладит, а занавес закрывается для перемены сцены.

Крат поёжился. Он ощутил, что на сцене течёт другое время, замедленное.
На сцене комната, посреди комнаты стоят две полупрозрачные фигуры. Они сделаны из желе, из вещества медузы. Лица всё же угадываются, потому что глаза имеют иную плотность, иной оттенок, хотя они тоже прозрачны. Волосы отливают стеклом или платиной.
В углу комнаты стоит старинный диван, в другом углу - платяной шкаф.
- Мне надо кое-что найти, - сказал один персонаж.
- А именно? - спросил другой.
- Когда найду, вспомню.
- Как же ты будешь искать?
- Наобум, - он подошёл к дивану, попробовал сдвинуть. - Давай вместе.
Они отодвинули диван от стены и вскрикнули.
- Какая мерзость!
- Какая гадость!
Зрителям не видно, что они там обнаружили.
- Ты давно заглядывал сюда?
- Никогда.
- И фонариком не светил?
- Нет.
- Вот поэтому гадость и завелась. Надо было светить.
- Не умничай, мне и так тошно, давай скорей задвинем обратно.
- И всё?
- Да, всё равно уже не справимся: выросла гадина.

Придвинули диван к стенке, на старое место.
- Уф.
- Ох.
- Давай поищем в шкафу.
- Давай, я тебе помогу.
- Нашёл!
Первый призрак вытащил из шкафа чемодан.
- Там что-то ценное.
Открыли чемодан, копнули руками и стали вышвыривать из него журналы, пачки денег, носки, перчатки. Всё выкинули, посмотрели друг на друга, пожали плечами.
Вернулись к открытому шкафу, где на плечиках висят костюмы.
- Ага!
Стали примерять и вскоре оказались одетыми в элегантные мужские тройки; у одного из нагрудного кармана выглядывает угол платочка, у другого в петлице алеет кровавенький цветок.

На верхней полке хранятся шляпы - каждый взял себе и примерил перед зеркальной дверцей шкафа. Оба довольно хмыкнули. В нижнем ящике нашлась дорогая стильная обувь, ведущая мужские ноги в светскую жизнь.
- Погоди с ботинками, вон там носки, мы же сами их выкинули.
Нашли в разбросках две пары носков, приложили к цвету брюк - ага! - надели. Затем надели туфли. Теперь только руки и лица оставались прозрачными.
- Постой!
Из кучи извлекли грим и стали неумело красить друг друга. Звучала музыка звонких, издевательски-весёлых капель. Наконец, двое обрели свои внешние лица из тонального крема и краски для век.
- Постой!
Один из них, который пошустрей, нашёл на полу две пары тёмных очков и две пары перчаток.
- Ну вот.
- Постой!
Они подняли с пола деньги, и каждый положил себе в карман по пачке.
- Роскошный прикид.
- Прикинулись людьми.
- А что мы искали?
- Не знаю. Но мы прикинемся, будто нашли.

Они приняли картинные позы, ожидая, быть может, фотографа. Встали и стоят. Свет померк. Кто-то дохнул Крату в ухо, он оглянулся - никого.
Фокусник и Шмыгун совсем свесили головы. Ради шутки Фокусник украсил своё темя нимбом в окрас полярного сияния; при таком наклоне нимб упал бы, если бы имел вес. Тревога тронула Крата отчётливо, холодными пальцами; по коже побежали мурашки.
А на сцене стало ярко, многолюдно, шумно. В углу теснился хор цыган, вокруг богатого стола стояли и двигались мужчины в костюмах, женщины в дорогих нарядах.
Мелкий вертлявый юбиляр исподтишка пытается напиться, но женщины ему нежно запрещают, прогуливаясь вокруг стола. Правда, сами пригубливают то и дело. Напиться - нормальное желание всякого существа, что родилось и возмужало в неволе, но сегодня юбиляр весь на виду, и его цветастая супруга наверняка попросила подруг надзирать за его поведением.

Женщинам свадьба, что пчёлам поляна цветов. И потом будет здорово: роды, младенчик... Это их главная забота на земле. Но роды и смерть нераздельны. Поэтому они же, рожавшие малюток, берутся обмывать покойников, невольно извиняясь за то, что послужили воротами жизни и смерти. И всё-таки, на свадьбе женщины в ударе. Правда, в данную минуту на сцене происходит не свадьба, а воспоминание о ней: 10 лет назад он и она сочетались браком, о чём объявляет плакат, увешанный гирляндами, и на столе - коньяк 10-летней выдержки.

Юбилярша пристрастным своим воображением выбрала из гостей пару-тройку мужчин, мечтательно примеряя иную половую судьбу, о чём помалкивает, но о чём возможно догадаться по задумчивости очей, которые порой замирают в своих лузах и слегка прищуриваются. Её заслуженная, примятая грудь мечтает подняться арбузами - не совсем получается, и она поправляет лифчик. Её глаза блестят, как жирные маслины, только что извлечённые из рассола.
Цыгане поют что-то безумное, азартное, и кажется, они счастливы и от своей музыки, и от червонцев обетованных.
Вокруг молодых женщин топчутся мужчины - таков рисунок праздничной толпы: на одну чернильницу несколько перьев, на один цветок несколько шмелей. Крату стало скучно, и тут, обозначенный чубчиком и блестящим пиджаком, тамада берёт слово. Его голос звучит с тем небольшим эхом, которым наделяет наши голоса дешёвый микрофон и большой банкетный зал (или вокзальный).

- Друзья! Десять лет назад Савелий Марципанович Блох повстречал Мимозу Каракуртову. Я посмотрел в интернете их лавстори и прослезился. До того семь раз она стояла под венцом. О чём это говорит? О строгом выборе, о вкусе, о том, что невеста Савелия Марципановича была уже опытной и смогла послужить жениху авторитетным гидом в долину брачных удовольствий.
- А вот он, между прочим, доставить мне необходимое удовольствие не мог, - с язвительным торжеством объявила юбилярша. - И мы тогда обратились к известному сексопатологу, который, жертвуя временем, не раз показывал моему несмышлёнышу, как надо выполнять брачные узы, то есть обязанности.

Все улыбнулись одинаковой улыбкой.
- Мне она говорила, что я у неё второй, - подал голос юбиляр под шум оваций.
- Да, он был наивен, - продолжает восторженный тамада, - да, она вышла за него для разнообразия. Он вообще не самец, он - романтик, идеалист, но, вспомним: даже разумный человек порой погружается в женский организм, отчего ум его не только не тупеет, но даже добавочно заостряется. Так затачивается карандаш в точилке. И это же, я уверен, то есть прояснение ума, произошло с милейшим нашим юбиляром. Что скажите, любезный Марципанович, я прав?
- Вагиня моя, сто раз он прав! - с восторгом подкаблучника воскликнул в сторону Мимозы юбиляр и руку прижал к атласному сердечку, пришитому на пиджак.
- Семья от слова "семя". Получив своё, заурядная жена должна уснуть, - продолжил свою лирику тамада. - Но не Мимоза! Нет, её телефон раскаляется в полночь от мужских звонков. Своей отзывчивостью, своей верностью мужскому полу она прославилась на весь район от вокзала до зоопарка.
- Зато он мне деньги не все отдавал, - подхватила тему верности юбилярша. - Только я не против. Человеку в браке трудно обойтись без хитрости. Я тоже с его начальником не одну ночь провела ради информации. Мой муж, значит, отдавал мне три четверти зарплаты, ну вот, и ровно на три четверти я была ему верна.
- Законные три четверти, заметим, - восхитился тамада. - То есть не каждому второму она отдавала своё роскошное тело, а каждому четвёртому.

Гости аплодируют.
- И всегда быть в курсе половых новинок! Не замыкаясь на муже, она живёт активно, вовлекая мужчин в сексуальные соревнования. Лучших награждает сердечным словом, а то и финансовой скидкой. Какой ломоть счастья отхватил наш скромный Савелий Марципанович!
"Яхонтовый, бриллиантовая! - грянули цыгане, тряся плечами и монистами. - К нам приехали они, пара счастливая!" И все пустились в пляс и принялись каблучить пол, но тут пришла высоченная старуха с берёзовой метлой и смела весёлую компанию в открывшуюся оркестровую яму. Там раздаются звоны монист и разбиваемых бокалов, оттуда слышится мужской хохот и мат, как если бы травили сальные анекдоты; там визжат женщины, как будто летят на санях.
Старуха встала над ямой, глянула туда страшным носом и очкастыми глазами, седые волосы свесила, постояла и плюнула. Оттуда раздались яростные крики: "Сволочь, образина, да кто ты такая, твою мать!" И тому подобное.
- Я мать ваша, - прозвучал её прозаический голос.

Занавес обрезал сцену и навёл бархатную тишину.
А потом на сцене сидит собака, чёрная, тощая, она порой смотрит в пустую миску, порой - в ночную зимнюю даль. Что-то часто постукивает в эфире. Крат сообразил, что это пульс пёсьего сердца, так собака отсчитывает время. "Прошли сутки", - произнёс тонкий, зевающий собачий голос. "Истекли вторые сутки".
Собака ест снег, полный лунного света (сцена занесена снегом, и почти полная луна с заплаканными глазами освещает всё сверху). И наконец приходит хозяин. У него пакет с едой. Крат готов был выразить ему прямо из зала своё возмущение, но тот, раскрыв еду для собаки, выпрямился и подробно показал своё лицо с приплюснутым носом. Лицо старого хмурого кролика. Видно, неудачи давно прилипли к нему, и лицо у него прокисло, и душа в комок стиснулась.

Где он мог пропадать эти дни? Легкомысленный досуг вряд ли послужил тому причиной: эти узкие ноздри (носовые дыри) и эти выпуклые глаза недавно гостили где-то за границей земли - вероятно, за гробом, наблюдая там кого-то. Тогда Крат пожалел и хозяина, отдельно от собаки. А хозяин досадливо произнёс в сторону зала: "Бестактные люди, легкомысленные черепа! Они меня изводят, мол, я очень состарился, я изменился! Да разве я не должен изменяться? Должен, говорят. Так вот, я и делаю то, что должен. А что они делают?!"
Крат не понял, что послужило причиной для данной контровёрзы, но заметил, что полузвериный шерстистый лик хозяина как-то сказочно гармонирует с луной.
А собака не может решить, с чего начать: с еды или с ласки. Она вертится и взвизгивает. В динамиках прозвучал поясняющий голос: "У неё трудный выбор: обидеться на хозяина за два горьких дня или с удвоенной силой обрадоваться, ибо он пришёл. Что избрали бы вы?"

Хозяин присел, погладил её по голове, и тогда она сунулась в миску. Голодные собаки едят очень быстро. Она всё съела, обнюхала снег, поднялась на задние лапы, чтобы благодарные передние положить хозяину на грудь, но тому было не до лап, он хлопнул рукой по бедру, и они куда-то отправились, углубляя пространство сцены до бесконечности.
Вот они вдали между белой и чёрной тьмой - двуногая фигурка и животное. Они бредут в лунном свете в бездонную темнеющую даль - туда, где их никогда не было. И никто не найдёт.

Глава 2. Новобранец

Сцена вновь открыла своё сказочное чрево. Перед врачебной комиссией стоял призывник в трусах. Пьяный врач, вылитый Валсер, пошатываясь и мотая рукой, спотыкательно произнёс: "А мы не будем выдумывать болезни, мы не станем сочинять карту здоровья. Мы будем играть в судьбу. Выбирайте, молодой человек: армия вам по нраву, женитьба или сдача крови, полведра, ну?"
В дальнем левом углу сцены высветилась крупная разноцветная девушка (баба Яга в юности, модель для Модельяни?). У неё толстые чёрные губы, голубой, как небо, нос, огромные чёрные ресницы с шариками для пинг-понга на концах. Волосы взрывом торчат во все стороны. Нитка толстого жемчуга мерцает под горлом… над голыми холмами бюста. Сходно мерцают мелкие зубы внутри загробной улыбки. На сдобном теле голубой пеньюар, обрамлённый чёрным кружевом.
Она шевельнулась, приотворила колени - из межбёдерной глубины истекло свечение вечерней зари. Призывник шёпотом произнёс: "Лучше кровь", - и свалился. Валсер и медсестра мигом уложили его на каталку.
Поворотная сцена совершила половину оборота. Призывник очутился в залитой светом операционной. Медсестра в белом халате с повязкой на лице склоняется над ним. От его тела отходит шланг: один конец присоединён к локтевому сгибу лежащего юноши, другой опущен в таз. Тихо журчит и пульсирует струйка. Сестра подняла лежащему веко, потом глянула на секундомер. Остановила секундомер и призывно махнула рукой.

Из-за боковой кулисы выступил доктор Валсер в поварском колпаке.
- Готово. Органы кому продадим, Валентин Сергеич?
- Меня тошнит от бизнеса. Сделаем подарок мамаше-Пельменьщице.
- Зачем ей труп?
- Труп - это плод жизни, как ты не понимаешь! Это фрукт, упавший с древа…
- Не разыгрывайте меня, я ведь знаю, что она питается флюидами…
- А мы привезём ей настоящий труп - и будет смешно.
- Да чего тут смешного?! - она поглядела на тело во все глаза.
- Для разнообразия, - отмахнулся Валсер. - И вообще. Увезём от греха, а то вдруг он очнётся и заорёт на всю клинику!
- Как очнётся, Валентин Сергеевич! Одумайтесь, в нём крови нет!
- Ну и что, на одну секунду вполне может нарочно очнуться и заорать.
- Давайте продадим его на органы, пока свежий.
- Не понимаю, у женщин какая-то падучая страсть к деньгам, - взвыл доктор. - Моя жена может изобразить скулящую собаку, она готова любую влюблённость изобразить, вопрос только в сумме. Кроме денег разве ничего не важно?! Юмор, например. Улыбка. 
- Важно, важно, - отбрехалась помощница.
- Ты кровь куда сольёшь, опять вурдалакам?
- Не пропадать же добру, - она достала из кармана бирку и привязала к ноге покойника.

Общее освещение померкло; в конусе холодного света на каталке произошло событие. Белое тело осталось неподвижным, но от него отслоился призрак и повис чуть выше.
Через минуту этот прозрачный, эфирный новобранец ожил. Он сел на своё бывшее тело и медленно огляделся. Потом ступил на пол.
Раздался шёпот Валсера: "Наташа, увози труп и там принаряди-ка его".
Каталка, толкаемая Наташей, уехала в боковую тьму, постукивая колёсиками… постукивая… (точно! с таким звуком по сцене ездил пылесос).
На сцене остался одинокий призрак. Постоял и отправился в путь - он побрёл по краю поворотного круга, который начал вращаться ему навстречу. Он путешествовал на одном месте, но, похоже, не замечал этого.
Кошмарные звуки принялись пугать его: что-то ухало, падало, кто-то рычал, ревел. Призывник обнял свою голову руками и так продолжил путь.
В динамиках прозвучал комментарий: "Не так страшны иные миры, как переходы между ними".
Призрак бормочет: "Тела у меня нет, а я всё равно зябну. Тело научило меня зябнуть". Он остановился и заплакал, утирая прозрачными руками прозрачное лицо, на котором нет слёз.

На сцене свет погас. Пугающие звуки удалились, воцарилась тишина. И вдруг слева направо, сопровождаемая ярким лучом, выкатилась каталка с трупом. Её толкали Валсер и сестра, наряженные по-праздничному. За сестрой вился газовый шарфик, и каталку украшали цветы. Двое с трупом спешили на торжество, судя по весёлой музыке где-то у них впереди.
Проехали прямо по тому месту, где стоял растерянный призрак, но этого не заметили.
- Жалко, молодой ещё, - стандартно сказала сестра.
- Все там будем, - стандартно ответил Валсер.
- Слушай, Вал Сергеич, а гостям Пельменщицы мы скажем так: если кто боится трупов, пускай принимают трупомиксин, - пошутила Наташа, и оба засмеялись здоровым медицинским смехом.
Группа с каталкой укатила вправо - там что-то ещё помигало и погасло. И стихло.
На тёмной сцене бледно светился призрак - но вот и он померк. Осталась одна чернота. Она была такая плотная, что Крат не увидел собственных пальцев. Она облепила его - ему дышать стало невмочь. Он догадался, что у неё большой запас мощности и она сожмёт его до мёртвой точки. Вскочил и закричал давленным голосом: "Э-эй! Стоп!"
Раздались аплодисменты и разноголосый хохот. Вспыхнул свет. Зал оказался полон зрителей. Они гоготали, хрюкали, мотали нечеловеческими головами, они сидя приплясывали. Крат бросился прочь под общее ликованье.

Глава 3. Пустая сцена

Слабый, оглушённый, он затих за каким-то поворотом стены и задумался. Если они так всё понимают, как же они могут быть всего лишь демонами, существами бессмысленными?
Дождался, когда сердце успокоится, и вернулся в зал. Здесь было пусто, горел минимальный свет. Разумеется, это условная пустота, когда глаза никого не видят. Возможно, чудовищная публика осталась где-то здесь. Как нечистые люди прячут свои побуждения, так демоны прячут свои умные тела - сворачиваясь в пылинки, точки... или глубже: в память и воображение.
Пространство наделено сложными оптическими свойствами, и, если мы никого не видим, это не значит, что никто не видит нас. Однако, на это не стоит обращать внимания. Честному человеку не от кого прятаться.
Поднявшись на пустую сцену, он вспомнил, что решает задачу "кто убил Рубенса". После того, как Дол показал себя предателем, Крат мог бы оставить этот вопрос в покое, но всё же не оставил. Именно из-за того, что Крат взялся найти убийцу Рубенса, Дол заманил его в психушку. Несчастный Дол оказался предателем - это так, да, но его заставили. Значит, произошло два преступления. А вопрос остался один: кто убил Рубенса?

Сколько бы раз Крат ни оказывался в пустом театральном зале, сколько бы ни смотрел на ряды кресел, на занавес, на измученные гвоздями и декорациями доски сцены, на круговую щель поворотного круга, на глубокую тьму в карманах за авансценой, он всякий раз волновался.
Сейчас пространство сцены ещё хранило очарование недавних постановок. Тишина и свет невнятно докладывали сердцу о явлении живого смысла. Так музыка переделывает лицо.
Но где горшок младенца? Где снег, собачья миска, луна? Их нет. Они были. Сцена их помнит - неявно, сонно. Для пробуждения памяти (пространства) нужен свидетель-активатор (Крат). Чтобы всё воскресло (вос-кресло).

Крат бродил по сцене туда-сюда. Вдруг сзади его хлопнули по плечу.
- Искал меня? - спросил Фокусник, злорадствуя о вызванном испуге.
- Ты куда исчез? - бледно спросил Крат.
- Шмыгуна отволок спать. Его совершенно не волнует искусство. А может, притворяется. Хочет, чтобы с ним повозились. Внимания требует, нежная паскуда.
- Кто был постановщик?
- Я, - по-военному доложил Фокусник.
- Где ты взял сюжеты?
- Поставил несколько твоих снов.
- Моих снов?!
- Да. Мне не пришлось ничего выдумывать.
- Театр снов... большая идея, - молвил Крат. - Но отложим искусство. Кто убил Феникса? Отвечай, не уклоняйся.
- Его никто не убивал, он жив-здоров.
- Оставь отговорки, моего друга обвиняют в убийстве, мне нужна правда.
- Всего лишь правда, какое скромное желание! "Привези мне аленький цветочек", - попросила младшая дочь...
- Не прибедняйся, ты не рискуешь, как тот купец, рассудком.
- Мне надо придумать, как эту правду тебе показать.
- На сцене был труп! - воскликнул Крат, которому стало душно без правды.
- Труп-то? Был. Куда же без трупа, нынче это модно. И Пельменщицу кормить надо. Женщины для неё - пирожки с двусмысленной начинкой, мужчины - пельмени и чебуреки с мясом различных категорий, детки - булочки, абортивные эмбрионы - карамельки, - Фокусник засмеялся механическим смехом.
- Я настаиваю, назови убийцу Феникса.
- Я повторяю, изрядно утомившись: никто не убивал его, поскольку он жив.
- Кто же упал замертво?
- Давай так, часов через двадцать я поставлю для тебя трагедию, в ходе которой ты получишь ответ. А то на словах скучно.
- Обещаешь?
- Да.

- Кто твои актёры? Невероятное исполнение!
- Жители подземелья, кто же ещё! Причём без гонорара, заметь. Не то что вы, наймиты. Нашим просто нравится лицедействовать. И вновь они выйдут на подмостки, только надо раздобыть несколько килограммов космической пыли для создания временных тел. Кстати, запомни: космическую пыль можно заменить прахом из крематория.
- Не понимаю, о чём ты говоришь.
- Запоминай рецепты. - Фокусник показательно постучал себя по лбу. - Вот он, прах-то!
Крат огляделся. Он стоял на сцене, как внутри пустой головы.
Чтобы в человека вошёл Бог, человек должен опустеть; но здешняя пустота ждала не Бога, она ждала действия. Крат и Фокусник сейчас населяли и развлекали эту голову... и Фокусник попятился.

Из лево-заднего угла сцены, из-под задней кулисы выползла мятая бумажка, помесь голубка с корабликом. Бумажка поехала к действующим лицам. Фокусник впервые исказил своё фарфоровое лицо и побежал к щитку управления сценой. Поднял рубильник: получилось вовремя. Когда упрямая бумажка достигла оркестровой ямы, крышка дёрнулась вниз и поехала под настил. Бумажка в яму нехотя свалилась.
- Упала? - крикнул Фокусник по-человечески тревожно.
- Упала, - ответил Крат и заглянул туда, на манер той старухи.
Внизу громоздилась куча костей вперемежку с платьями, стульями и пюпитрами. Черепа, полные тьмы, показывали неровные зубы. Юбилейщики отгуляли своё, и Пельменщица проглотила их души. Пора новых землян рожать. Впрочем, всегда пора.

Фокусник включил возврат оркестровой крышки и не отводил от неё глаз, пока она не встроилась в пол.
- Что это было?
- Не знаю, - нервно ответил Фокусник.
- Чего ж ты испугался?
- Потому что не знаю, - отёр фарфоровое лицо рукавом, словно там были капельки пота.
- Отчего же ты не грелся в собственном страхе? - с научной привередливостью спросил Крат.
- Греет только чужой страх, а свой холодит, - был ответ.
Опять задача для Крата: если демон умеет переживать, у него, стало быть, есть душа. Но какая?
Какая бы ни была, её не описать. Однажды Крат увидел свою душу как раскалённый густой свет - вроде того знойного жара, что сияет в глубине мартеновской печи. А вообще, она для зрения закрыта. Она открыта для самоощущения. Даже тупой человек чувствует её в день ревности. Талантливый остро ощущает её в час вдохновения. Мы все её понимаем, когда скорбим.

Фокусник издевательски откланялся, как французский дворянин перед королевой, и напомнил, что для постановки спектаря про убийство ему потребуется 20 часов.
Тогда вниз и спать! Чуть не сказал: домой.

Глава 4. Зоя

Его растормошила Зоя Грушина - Крат ничего не понял. Комната Лидочки - это подвальная реальность. А Зоя - это наземная реальность.
Он резко поднялся.
- Ты как здесь…
- Спрячь меня, Юра! За мной гонятся, хотят убить!
- Кто?
Она зарыдала.
Он гладил её по плечу, она дрожала так же, как недавно дрожал Дол.
- По всему театру бегают, ищут. Они в масках, с оружием.
- За что?
- Мне страшно! - она взяла его за руку, точно ребёнок.
- Ты что натворила?
- Не могу сказать, не могу! Меня подставили.
- Кто?
- Рубенс.
- Он разве жив?
- Когда хочет - мёртвый, когда хочет - живой, - она оглянулась.
- Ну да, он же Феникс! - пошутил Крат.
Выражение лица у неё измученное, почти безумное. Тонкие морщинки остро и глубоко отпечатались по углам глаз. Кожа побурела от внутреннего огня. "Идёт по стопам Дола, - подумал Крат. - Может, у неё тоже белая горячка?"
- Зоя, ты водку пила?
- Не пью, - и добавила, - К сожалению.

Ей трудно было говорить, как трудно говорить при сильной зубной боли. Её нос круглой кнопочкой (не имеющий переносицы, почему и не держатся на нём очки, по причине чего Зоя не читает книг) теперь выглядел совсем одиноко.
Зоя повисла на его локте, она оглядывалась, прислушивалась, оставляя за спиной незримых сторожей своего страха.
В обмотанных трубах не вода текла, там уже возились крысы. Как забрались? Шустро бегали, пищали. Чугун хорошо проводит звук. Крат машинально повторил про себя: "Чугун хорошо проводит звук", "Не пью, к сожалению".
- Юра, пойдём обратно, пусть меня там убьют. Здесь ад.
- Нет, всего лишь коридор.

Он смотрел на знакомые стены новыми глазами - глазами Зои. С удивлением читал чьи-то царапки, смотрел на старую краску, потёртую, словно бы тут проезжали складские автопогрузчики. Как они образовались, длинные царапины выше труб?
- Лампочки грязные, голые, - голосом ребёнка сказала Зоя.
- Ты слишком привыкла к люстрам, детка.
Она тесней прижалась.
- Ну-ну, Зойка, я тебя спрячу в надёжном месте, а потом приду за тобой, когда опасность минует.
- Нет, не уйдёшь, ты должен остаться со мной.
- Я ничего тебе не должен. Делаю, что могу.
Он поглядывал на неё, пожимал ей руку и косил глазами вправо, ища проход вниз. Ага, вот он, винтовой колодец. Зоя впилась в него ногтями. Он потянул её - она сыграла в противовес, откинувшись навзничь.
- Мадам, нет ли у тебя в сумочке фонарика, зажигалки или спичек? - спросил, чтобы развлечь её.
- У меня, как видишь, нет сумочки.
- А зря. Можно попасть в такую темнотищу…
- Ты издеваешься надо мной! - она села в атласной юбке на жуткий пол, устав висеть на его руке.

Ясно белел под шифоновой блузкой лифчик - для раздражения мужских зрительных нервов, протянутых в мошонку, в мозжечок и в кошелёк. Приёмов обольщения немного, зато они бессмертны. Ему, однако, стало жаль этого лукавства, и всю Зою стало жаль.
- Зоя, у меня тоже нет сумочки, и нет фонарика, и даже спичек нет. Не курю, к сожалению.
- Ты к чему клонишь? - посмотрела с тревогой.
- Погоди, вот если ты злишься две с половиной минуты, на тебя потом нисходит успокоение?
- Нет! - отрезала по-собачьи.
- Да не волнуйся так! Здесь тебя никто не найдёт, а внизу и подавно. Там водички попьём, умоемся, поцелуемся прохладно, - вспомнил про талый ручеек.
- Я готова умереть со страху, а ты паясничаешь.
- Я профессиональный паяц, а ты завреквизитом.
- Если ты сошёл с ума, проводи меня обратно! - похоже, она от ярости стала забывать о своём страхе.
- Стоп, во-первых, я тебя сюда не приглашал, во-вторых, не сказал ничего безумного. Внизу располагается огромное собрание старинного реквизита: там крепости, корабли, наряды королей, скелеты, балалайки, деревья...

И тут в коридоре погасли все лампочки. Зоя перестала дышать.
- Вот что, - решил Крат, - побудь-ка здесь, а я спущусь и открою ворота, тогда внизу появится кое-какой свет, и мы с тобой достойно спустимся по кованым ступеням… работа древних мастеров, антиквариат… согласна?
Она что-то прошептала.
- Что? - он наугад наклонился к её голове.
- Вернись поскорей, - прошептала.
Между ступенями было одинаковое расстояние, лестница скручивалась равномерно, поэтому он мог ступать уверенно, одну свою руку положив на перила.

Тьма лежала на глазах, не угадывалось даже никакой прозрачности, только чернота. Поэтому наружу вышел слух. Лестница была чугунной, и ступени имели насечки, по которым при снятии стопы слегка проезжал каблук. Ступень отвечала на это струнным звоном. Крат шёл по гуслям. Он даже научился чиркать каблуком - трень-брень с переборами. И вдруг стало тихо, лестница отказалась играть с ним в музыку.
Он услышал топот своего сердца и сам потопал вниз. Скоро лестница должна раскрутить свои петли… есть! Он ступил на ровный пол.
Утомлённым космонавтом, перемещая ногу на длину башмака, он брёл наугад, выставив руки, точно в захолустной загробной гостинице.
Должно-то быть близко, но проковылять ему пришлось немало, прежде чем упёрся в бронзовые ворота. Ощупал мудрые выпуклости… Искусство бывает либо изящным, либо магическим, но в бронзовом барельефе обе красоты сошлись воедино.
Взялся за бронзовое кольцо и ногой упёрся в край соседней половины ворот. Потянул что есть силы… ох, богатырские ворота! - появилась щель. И сызнова, как в первый визит, оттуда вылетел сквозняк, надувающий рубашку и подъемлющий власы. Крат отворил створку на прямой угол и побежал к Зое на всех парусах. Она и сама спускалась навстречу, завидев зарево на дне колодца.
Рука Зои в холодном поту. "Отчего такое тяготение к страху? И ведь оно - добровольное. Страх притягивает нас, как варенье", - подумал он мимоходом.

Откуда-то донеслись голоса и спешные звуки, приглушённые поворотами стен и отдалённостью. Зоя дрогнула. Крат заторопился и сам похолодел, поняв, что в подвалы спускается группа искателей Зои. Теперь бедняжка сама заторопилась, наваливаясь на него сверху.
- Хорошо, что ты не медведь, Зоя! Какая ты умница, что ты не медведь! Тебе посчастливилось родиться некрупной женщиной и не подсесть на пирожные. Вот если б ты родилась мухой, за тобой не гонялись бы в бронежилетах, но тогда ты не заведовала бы реквизитом. У тебя всё получилось идеально. Нам осталось закрыть створку ворот за собой. Она очень тяжёлая, а п-против напора воздуха она ещ-щё т-тяжелей. Помогай, Зоя, или тебя убьют… и м-меня з-за компанию. Тяни, Зззоя!

Закрыли и встали перед городищем декораций под каменным небом.
- Как много всего! - прошептала Зоя, не веря своим заплаканным (чёрной тушью) глазам.
- Культурное богатство, - брякнул Крат.
- Отчего тут светло?
- Потом спросим.
- У кого? - она въелась в его глаза недоверчивым взором.
- Много тут разных… непривычные ребята, но они не так опасны, как твои люди в масках.
- Это охранники из банка Рубенса.
- Ты что-то лишнее знаешь?
- Да. Потом, потом.
Зоя взглянула на него испуганно и вновь оглядела обширный театральный погост.
Крат повёл её к ручейку. Теперь он кожей знал, что за ними здесь уже следят местные жильцы; с удовольствием и любопытством наблюдают из пор и щелей.

Вот лавка колониальных товаров с бамбуковыми стенами и соломенной циновкой перед входом; дверь приоткрыта - в лавке стол и весы, полки с банками и мешочками. Пахнет гвоздикой, перцем, карри… Зоя чихнула душераздирающе и выбежала за порог. "Странно, - заметил про себя Крат, - неужто за два века пряности не выдохлись? А, впрочем, здесь время течёт задумчиво".
Они сели на скамейку, осыпанную шелухой семечек.
- Видишь, у кого-то давным-давно здесь проходило свидание. Парочка от смущения не знала, что сказать, поэтому принялась за подсолнухи. Девушка угощала парня из своего передника. Мычание коров, колхозный закат, скука, усталость, но несмотря ни на что, кровь помышляла о страсти, только решимости у двоих не нашлось, им показалось боязно в эту страсть впасть - будто в кипящий омут. Вот они молча сидели и лузгали семечки.
- Знаешь, Юра, мне кажется, нынче мне всё это снится. Сейчас топну ногой - и всё исчезнет.
- Неужели тебе не интересно, Зоя? Ты попала в сказочный край, к другим жильцам, к ожившему прошлому, в иной ход времени.
- Мне страшно - сказала она так изнутри, как признаются в любви.
- Тогда пойдём обратно к людям, - скучно произнёс он.
- Нет, - схватила его за руку.
- Рассказывай, почему ты прячешься от людей Рубенса?
- Н-ну… - она замялась, как неверная жена перед исповедью. - Н-ну, там был такой эпизод… Перед тем, как на сцене произошло убийство, Рубенс вызвал меня к себе и уговорил заманить Колю Душейкина в реквизиторскую.
- Продолжай быстрей, Зоя Гомеровна.
- Я сказала ему, что женскими прелестями не обладаю, тогда он сказал, что главным соблазном будет водка.
- Зачем ты согласилась?
- А деньги кому не нужны? - ответила скорбным голосом.
- Мне, например. И много ты получила?
Она кивнула.

 - Это не всё, Крат. Пусть ты меня не будешь уважать, но я признаюсь. Он велел мне вынести за дверь одежду и обувь Душейкина, когда тот уснёт. Я так и поступила… но я подсмотрела, кто эти вещи в коридоре возьмёт.
- И кто? Кто? - он встал на пуанты внимания.
- Самое странное... это был опять же Коля Душейкин. Наверно, двойник.
- И что потом?
- Потом всё это случилось на сцене… - она стиснула руки.
Крат случайно поднял голову. Под каменным небом парило и чуть рыскало по сторонам зеркало - в роли воздушного змея. К нему тянулся почти незримый шнур, нижний конец которого исчезал где-то у захламлённого горизонта. Небольшое зеркало или большое? Если бы не блестящая поверхность, его можно было бы не заметить. "Стекло не умеет летать!" - возразил своим глазам Крат, физически вздрогнув от удивления.
- А как ты узнала про кольцевой коридор?
- Никак. Я от страха стала очень хитрая и побежала куда-то вниз по-крысиному. Потом заметила приоткрытую дверь и увидела тебя. ...Они и тебя убьют.

Зеркало поплыло от зенита в их сторону. Нить натянута, как струна. Порой она пропадала с глаз, и тогда зеркало висело словно само по себе, плавно покачиваясь и смещаясь. Оно реяло внимательно и что-то отражало.
Крата коснулась мысль о невидимой нити управления (человеком).
"Зоя Грушина, Зоя Грушина! - раздался казённый голос, вооружённый рупором. - Мы знаем, что вы здесь. Не делайте глупостей, выходите добровольно, вашей жизни ничто не угрожает, слово офицера. В противном случае мы будем прочёсывать местность, и учтите, мы вправе применить оружие. Гражданка Грушина, выходите на мой голос. У вас минута на размышление".
- Я пойду, - она вмиг побледнела. - Дура я, дура! Всё деньги проклятые, всё нищета! Дочери хотела образование дать, - между словами она спешно вздыхала.
- Интересно, как эти вояки нашли проход сюда?
- Лидочка, наверно, подсказала. Тварь подстилочная! - произнесла Зоя с давним пристрастием.
- Сюда непросто дорогу отыскать, - озадачился Крат, полагая, что дальше своей комнаты Лидочка в подвалы не совалась: больно виды здесь негламурные, и для самолюбия ничего приятного.

"Зоя Грушина! Минута истекла. Выходите из укрытия. Вам в этой рухляди навеки не укрыться. Включите мозги, Зоя!"
Она встала, отряхнула юбку и пошла в сторону голоса, робкая, несчастная. Так брёл бы всякий не подлый человек, совершивший подлость, и то, что подлость оказалась напрасной, прибавляло к раскаянию мучительную досаду. Через несколько шагов она остановилась и обернулась к нему.
- Хочешь, я буду твоей женой? Тогда всё пойдёт иначе, всё сложится по-другому. Внизу в сумраке, или наверху на солнышке… - произносила, и губы её складывались как-то иначе, с изломом, будто она прощально целовала воздух.
- Стой, Зоя! Вернись!
"Чей мужской голос я слышу среди нагромождения вторсырья? - вновь ожил громкоглас. - Приказываю выйти! Идите в мою сторону. Вы окружены".
- Пошли, - сказал Крат и приблизился к ней.

Зоя взяла его за локоть холодной рукой. У неё уже не хватало мужества смотреть по сторонам: страх заморозил в ней сознание. А Крат смотрел на мизансцену вещей: слева от тропы лежала на боку тачанка, из которой в солому и пыль вывалился пулемёт Хайрама Максима. И тут он не стерпел, взыграло сердце ретивое в потомке русских офицеров.
- Погоди, Зоя! Может, отстреляемся... - Крат заговорил одним дыханием. - Там за мусором крепость. Бери две ленты, вон под соломой, а я пулемёт, быстрей!
Зоя отказалась от личного соображения и послушно потащила из-под соломы две клыкастых ленты. Ей тяжело, она гибко согнулась. Крат помог ей расположить патроны на плечах, при этом успевая подумать о пулемётной ленте событий: вот Зоя вступила в сговор с Фениксом - и события для неё сложились в череду проблем и угроз.

Глава 5. Гибель Зои

Он взял максимку за станок и покатил прочь от казённого голоса… 66 килограммов, примерно вес Грушиной. Она пыхтела за ним следом, притихнув умом перед близким боем. На двух партизан со всех сторон, изо всех куч глядели яркие капли росы… нет, росы, пожалуй, не было: то не роса и не смола, а множество наблюдателей.
Перешагнули вечный ручеёк, Зоя споткнулась при этом, Крат зло оглянулся - она потупилась. Справа остался пищевой погреб - тоже вариант в смысле долговременной огневой точки (ДОТ), но оттуда отхода нет, да и белокаменная грязноватая крепость возвышалась уже недалече. Крат понадеялся, что своей тыльной стороной крепость примыкает к тыльной стене планетарного зала, это было бы стратегически выгодно для тех, кто держит оборону, но оказалось, что за крепостью пространство далее кудрявится грудами и россыпями, натюрмортами и мордами. Издали были видны динозавр и гигант-неандерталец с огромным ртом, чернеющим посреди кустарного психиатрического лица.

Крат не обратил внимания на то, что пулемёт оставляет в пыли тонкий парный след: он выбирал проходы, спеша к огневому укрытию.
Крепость оказалась обманом: только передняя, фасадная стена с башней и воротами была заявлена в пространстве, остального просто не было. Ворота стояли приоткрытые - как раз, чтобы отстреливаться. Заботливые, - ухмыльнулся Крат и протиснул максимку в щель, но качество постройки озадачило его. Объявился второй обман: крепость была сделана из войлока, натянутого на деревянный каркас. "То-то она вся мятая", - пояснил он для Зои, трогая войлок, побелённый известковым молоком.
Зою трясло; испуганное сознание готово было взорваться в ней, губы непроизвольно шевелились, глаза зияли чёрными дырами, показывая пустую глубину головы, откуда правительство сбежало, оставив Зою на произвол судьбы.
Он развернул пулемёт в сторону чужаков и принялся возиться с лентой, которая никак не устанавливалась …никак, потому что он не умел.
"Зоя Грушина и мужчина с пулемётом! - раздался настойчивый голос. - Оставьте оружие, выходите с поднятыми руками!"
Крат увидел голову в каске над кучей мебели, рядом вторую - напряжённые глаза над чёрными масками.

Наконец удалось: ленту защёлкнул замок пулемёта. Держитесь, гады!
В кучах реквизита всё беспричинно зашевелилось. Бочки, кресла, картины, знамёна, сапоги - всё заёрзало, словно кто-то невидимый принялся по всем предметам бегать. Шкафы приоткрылись. Книги распахнулись, качая страницами. И в некий новый миг тишина повисла несусветная, а потом раздался выстрел. Между Кратом и Зойкой-пулемётчицей пуля чиркнула по земле, обдав их мелкой сухой землицей. И тогда Зоя очнулась, она вскочила и выбежала из ворот, раскинув руки - душа нараспашку, она грянула в сторону врагов, как будто для объятия. Зоя выкрикивала слитный звук, отсутствующий в русской речи, животный звук отчаяния, вопль отказа от человеческого образа и отречения от себя.
"Не выдержала", - эти слова Крат сдавил челюстями и нажал на гашетку. Он дал очередь поверх Зоиной головы - по макушкам куч, в щепки разнося реквизит былых постановок.
Зоя закрыла уши от грохота, сжалась в плечах, развернулась и пошла обратно, как пьяная. Через несколько шагов опустилась на колени. Крат подбежал к ней, поднял на руки. Она застонала - тёплое, липкое потекло по его локтю. Зою ранили в спину… он даже не услышал, как ранили. Пистолет с глушителем... падлы.

Он донёс драгоценный вес её тела до пулемёта. Куда дальше? Положил возле себя.
У неё прострелено лёгкое со спины. Зоя дышала неровно, кровь булькала у неё в бронхах. Он склонился к её лицу, чтобы оказаться как можно ближе - она обняла его одной рукой за шею и слабыми губами поцеловала. Был этот поцелуй актом передачи себя - актом дарения и завещания себя, своей души - другому человеку.
Он целовал её глаза. Она попыталась приподняться и сникла. Судорога пробежала по ней. Зоя покинула своё тело.
Возмущение, гневное несогласие переполнило Крата. Двух снежинок одинаковых нет на свете, двух песчинок… а тут Зоя! Единственная во вселенной - и умерла! Такого не может быть!
Слышит она или нет, он ей сказал, что любит её.
"Кто живой в крепости? Выходи с поднятыми руками, - раздался голос. - Крепость окружена".
Крат едва успел подумать, что крепости не существует, и тут ему в бок ткнулся ботинок, и голос над головой пошутил: "Эй ты, некрофил, подымайся!"

Ещё берёг он соль слёз и сладость невинных губ, но гадкий, мерзкий сын Земли уже вызвал его на арену в гладиаторский театр. Крат лёжа повернулся. Противник улыбался глазами над маской, в мелкие лучики собрал подлую кожу. Знакомые лучики: так врачиха улыбалась над марлевой маской, ударив стальной палочкой ему в голый зубной нерв… не то чтобы проверить, а чтобы насладиться своей властью и кратким стоном юного пациента. Так наслаждался хорёк, перекусывая позвоночник цыплёнку: впитывал агонию податливой жертвы. В том документальном фильме было много цыплят, и каждый из них был шариком, пузырьком с волшебным флюидом; хорёк их прокусывал ради эффекта, ради излёта нежного облачка жизни. Об этом, конечно, не вспоминал оглушённый яростью Крат, зато его ненависть к адову злу давным-давно была наготове.
Человек-хорёк стоял над ним, смакуя лучиками глаз начавшийся парад своей власти, Крат-цыплёнок пришёл в ярость и проявил негаданную прыть. Он сумел вскочить из положения лёжа и вывернуть хорьку правую лапу. Пистолет упал. Боднув насильника головой в лицо, Крат выиграл секунду и завладел оружием.
- Это ты убил её? - пистолет глядел ответчику в лоб, делая вопрос приговором.
- Нет-нет, в неё стрелял командир, он и послал меня сюда, в обход...
- Почему ты в маске? Почему негодяи всегда в масках?! - закричал Крат и, не выдержав собственного крика, пнул палача в живот.

Опускаясь на колени, тот стащил с себя маску - открылось плотное лицо, слепленное из пельменного теста.
- Не стреляй, у меня дети!
- Ну да, тебе позволено быть подонком, потому что ты женатый человек! "Жена и дети, друг, - большое зло. От них всё скверное у нас произошло". Ты, поди и Пушкина не читал.
- Мы скоро уйдём наверх. Я скажу, что ты скрылся и что она мертва. Командир выстрелил в неё от испуга. Ему было приказано взять её живой. Отпусти, я ничего против тебя не имею. Зачем тебе моя смерть?
- Ага, я должен задаваться вопросами "зачем" и "за что", а для тебя таких вопросов нет! Тебя освободили от вопросов, потому что у тебя приказ, мразь!
- Я на службе...
- Ты сам пришёл на такую службу, и теперь ты выставляешь своих детей и свою службу оправданием своему негодяйству. Так ты по своей воле негодяй? Или по чьей?

"Зачем я разговариваю?! Надо стрелять", - подумал и положил палец на курок, прижал… а нажать не смог: эта тварь - тоже на свете в единственном экземпляре, и даже гадину убивать грех. Всё неисправимое - грех, и убийца в себе самом убивает что-то человеческое, что-то главное - то, что человеку доверено и поручено. Отвращение перед грехом сковало его. Он кивнул пистолетом в боковую сторону, и палач быстро-быстро скрылся в лабиринтах реквизита.
Крат наклонился к Зое, опустил ей веки. Её лицо разгладилось и приобрело выражение покойного достоинства.
Где-то пальнула ракетница. Красный сигнальный магний горел в здешнем воздухе тёмно-оранжевым светом. И тогда Крат умом ощутил, что здесь каждое явление отслеживается неким сознанием - хозяином этого зала, неким одним, главным наблюдателем.

(Удивительное дело - мышление. Человек думает поначалу не мыслями, а прикосновениями к смыслу. От этого прикосновения ум приходит в новое состояние, и вот это приобретённое состояние, заряженное смыслом, человек должен расшифровать и развернуть в понятийную конструкцию, в слова.) Он стоял над остывающим телом Зои, но какие-то сторонние смыслы освещали его сознание, не успевая превратиться в устойчивые понятийные формы - не успевая, потому что Зоя перевешивала все окружающие предметы, и мысли, и события. У неё была жуткая гравитация. Она околдовала этот вселенский зал, ничего не делая: отказом от участия, полным бойкотом и равнодушием, непробудным весом смерти.
Крат не ожидал, что так сильно может переживать смерть постороннего человека. Потомок военных, человек ни в чём себя не щадящий, он без особого трепета относился и к жизни, и к смерти. Смерть - программное событие в ряду событий. Кто считает смерть проклятием, тот не должен рождать детей. И тем не менее, гибель всячески чужеродной ему Зои пронзила его. Потому что Зоя слишком доверчива, глупа, беззащитна.
Издали донеслась команда "строиться".
"Надо срочно похоронить её", - продиктовала мысль, желающая освободить его от страшной гравитации, освободить ради действия и, прежде всего, для мщения.

"Аскольдова могила", - произнесла мысль. Он вспомнил старинную оперу, постановочный материал для которой здесь где-то хранится, включая даже могилу Аскольда. И попадался на глаза этюд Билибина к декорациям оперы.
С тоской, будто совершая предательство, Крат засунул за брючный ремень трофейный пистолет и покинул Зою. Пошёл искать Аскольдову землю… и верно, оперная могила оказалась неподалёку за погребом.
Пологий муравчатый бугор с некогда прорезанными ступенями венчала каменная стела: "Дир и Аскольд почили здесь". Креста нет - ну да, братья не были христианами. Крат, забыв о том, что всё тут понарошку, поклонился могиле и огляделся. Ладья с проломленным боком лежала на искусственном берегу, рядом с ладьёй лежали, точно игральные карты, разрисованные щиты, обитые кожей с медными позеленелыми бляхами. Тут же выглядывали из песка берестяная кружка и тряпочная лошадка.
Не было здесь могучего Днепра, но не просто не было, а специально не было, поскольку река - символ времени, а время тут постарались отменить.
Здесь хранятся предметы без времени, как на том свете, - с той разницей, что на том свете предметы обходятся без времени легко, ибо сами они лёгкие, ибо сотканы из энергии творческого ума. А предметы здешнего хранилища кто-то постарался втиснуть в бессмертие вместе с их предметным мясом, со смертными костями и шерстями. Оттого получилось жалкое и страшное место - не жизнь без старения, а вечное кладбище. (Неизбежная подмена, если берёшься за вечность голыми руками.)

Ради безупречного реализма под каменным небосводом появился ворон - выедатель глаз. Крат поспешил вернуться к телу, бегом побежал - нет, слава Богу, возле тела никого не оказалось. Тело - это чья-то добыча; его надо сторожить, не то хищник или падальщик набросится.
"Тут сугубый реализм в почёте. Но чьим колдовским сознанием освещается это пространство? У кого в гостях я нахожусь?" - спросил себя Крат, или в нём кто-то задал этот вопрос. Мысли шумели и толпились в его сознании, как волны на Днепре. Он резко оглянулся - рядом стоял Фокусник с букетом чёрных гвоздик и готовой улыбкой.
Крат испугался от неожиданности. Фокусник покачал головой и сообщил о скором приходе неких соболезнователей.
- Зачем?
- Зою хоронить.
Крат поднял тело. На его руках оно полулежало, как послушный ребёнок. Фокусник шёл впереди, показывая кратчайший путь.
- Нужна лопата, - заметил Крат.
- Возьмём из могилы Йорика, - предложил демон. - Во дни Шекспира лопаты делали коваными, из оружейной стали, их даже закаливали, не скупясь на льняное масло.

На малой полянке увидели отверстую могилу: на дне валялся череп с костями, к земляной стенке привалилась лопата прямоугольной формы (по некоторым понятиям "заступ").
- Йорик, - произнёс Фокусник тоном экскурсовода и с красивой печалью ступил на край могилы. - Только Зою твою сюда нельзя.
- Разлагаться будет? - спросил Крат, поудобней перехватив тело.
- Вряд ли. Гармония замедляет ход времени. Тело подсохнет, мумифицируется. Нет, не в том суть… могила должна оставаться открытой ради правдивости. Череп Йорика! Гамлет столько раз целовал эти губы, - Фокусник сокрушённо покачал головой. - Передохни, Юра. Да охолонись ты, положь бабу. В жизни их таскаем, после смерти таскаем. Перекури маленько. Здесь хорошо!
Демон огляделся и сладко вздохнул, как британский турист, гуляющий посреди зелёного благоуханного кладбища. Однако вокруг высились рифы обломков и деталей - деталей от колесницы истории, тут развалившейся. Крат уселся осторожно со своей тяжёлой ношей, ноги в могилу свесил.

Глава 6. Аскольдова могила

Рокочущий звук появился. Крат покрутил головой. Под белёсым куполом в подслеповатой вышине летел самолёт, монотонно урча. Фокусник тоже запрокинул кудреватую голову.
- Гости летят, - молвил мечтательно.
- К нам? - с просил Крат.
- А то.
- Откуда летят?
- С другого этажа, по запасному измерению. Башковитые гости, хитроментальные.
Помолчали. Крат очутился умом в туманной местности, где подходящие слова не попадались.
- Этот подвальный мир тоже имеет право на чудеса квазифизики, - пояснил демон.
- Наверно, - отозвался хриповатый Крат.
- Хотя считается мёртвым, так ведь? - зацепился Фокусник.
- Разве кладбище вещей - это не мёртвое место? - тихонько спросил Крат.
- Совсем нет, - чётче обозначил тему Фокусник.
- Почему? - отворил путь Крат.
- Потому что смерть - живая! - заявил Фокусник. - Я вот, считай, призрак. Тело у меня плёвое: из праха и слюны, а я ведь живой. Кстати, ты заметил, что я очеловечиваюсь?
- Заметил.
- От тебя заряжаюсь по индукции.

Мальчишкой Крат восторженным взором встречал каждый самолёт в небесах, и в груди у него этот полёт отзывался холодком. И сейчас возник холодок, и не только от удивления. Ему стало ясно, что они, самолёт и Крат, существуют в разных мирах. И он провалился в это ощущение, глядя на медленно ползущий в вышине крестообразный аппарат. Голос Фокусника вывел его из оцепенения.
- Смерть не просто живая, она - повелительница событий, она соавтор мира, и потому - Судьба. Не отрицание живого, но альтернатива. У неё своя воля, "своя умственность", как сказал бы чеховский обыватель.
- Как это "соавтор"?! - возмутился Крат. - А Творец, Он всемогущий, ему не нужен соавтор.
- Не знаю, - отступил от края Фокусник.
- Мы так привыкли считать, - оправдался Крат.
- Ну и продолжайте, коли привыкли. К чему отказываться от привычек!
Телесная оболочка Зои порой меняла вес. Он крепче обнял её, утешая. Потом осторожно поднялся, показал спутнику глазами на заступ, но тот брезгливо отказался, и тогда Крат кое-как ухватил его, чтобы сюда за ним не возвращаться. И они отправились к Аскольду.

Возле Аскольдовой могилы Крат положил Зою на землю и взялся за кованый заступ. Он принялся копать на самом краю могилы, чтобы не потревожить кости тех, кого здесь вероятно нет. Впрочем, и костям в этой почве покоиться допустимо, поскольку неизвестно до каких глубин простирается колдовской реализм подвального Хозяина. И пусть ум у него другой - музейный и местечковый, надо отдать ему должное: он всё до мелочей восстановил, и даже на металле заступа видны вмятины, и можжевеловый черенок залапан дочерна ладонями (датских) гробокопателей.
Земля здесь оказалась мягкая, чёрная, жирно-рассыпчатая, как зернёный творог. Пахло сыростью и кремнезёмом. Чтобы создать гумус, должны поработать бактерии, то есть необходим процесс, а любой процесс - это преобразование (чего-то) во времени. Значит, время в подвале всё же идёт! Или идёт выборочно? Или здесь вовсе нет порядочной материи, столь милой обывателю с его наивно-амбарным и прокто-практическим складом ума? А, может, это всё есть убедительная фикция?

Крат попытался додуматься, чем подлинные вещи отличаются от их имитации. Если здесь находятся не божьи вещи, а их муляжи из мастерской подвального Хозяина, тогда вопрос: сколько же этому Хозяину понадобилось энергии? Как сумел он оттиснуть своё 3D-воображение в бесхозном пространстве? Как воцарился тут, как получил суверенитет от Всевышнего?
А если всё не так, если вещи здесь подлинные, только замерли, оторопели? На Аскольдову могилу театральные рабочие могли натаскать натуральную почву с городского бульвара имени Гоголя. (На могилу - могли, разумеется.)
Тело женщины лежало безразличное, безответное. Оно сохраняло свои округлости и плавные линии уже в мемориальном значении. Живая, живородящая - и вдруг отсмеялась, отлюбила, отскучала, отмаялась - осталась мясная оболочка. Он по привычке ждал, что тело в новый миг наполнится жизнью и Зоя как-нибудь проявит себя: встанет, скажет… но нет, ожидание всякий раз оказывалось напрасным.
Он поднял голову и не увидел самолёт - значит, гости пошли на посадку.
Датской лопатой театральная земля копалась удивительно легко. И дело совершалось по народной загадке: чем больше оттуда берёшь, тем больше остаётся (яма). Копание не мешало держать на сердце холодную, ни с чем не согласную тяжесть неживой Зои, но сердце эту тяжесть берегло. Сердце хотело открыть свои детские нестареющие глаза и впритык посмотреть на свой груз, а глаза не открывались: тут действует какой-то запрет. Глаза откроются, когда я умру, - догадался он.
- Кто всё это придумал? - спросил вслух.
- Неизвестно кто, - ответил Фокусник, немного подумавши.

Крат вздрогнул и вытаращил глаза, не предвидя такой ответ.
- А зачем?
- Неизвестно зачем. Смерть сюда, видишь, подселилась и стала соавтором.
- Для чего?!
- Для жизни, - Фокусник пожал плечами и скривил губы, некрасивостью мины отгораживаясь от собственного ответа.
- Это абсурд? - осторожно спросил Крат.
- Нет. После того, как творение начало совершаться, жизнь и смерть слились в один поток. Они смешались, обобщили характеры. В общем, они "заразили" друг друга. Смерть в первом приближении - это извращённая жизнь.
- И в чём извращение? - спросил Крат и притих, воззрившись в лицо демона.
- Ближайшая к Смерти сущность - гордыня, - отчеканил Фокусник глухим, замороженным голосом, и, судя по незрячему взору, он всматривался в какое-то воспоминание. - Это духовная болезнь, через которую Смерть подчиняет себе людей. Гордыня внедряется в персональное эго и делает его самоочарованным и ревнивым. Человек, поражённый гордыней, становится духовным хищником. Его гордое "Я", испытывая неизбывный голод, стремится пожирать "Я" других людей. Пожирая, получает злорадно-эротическое удовольствие.
- А ты откуда знаешь? - не веря своим ушам, спросил Крат.
- Так написал один египетский пустынник. Гордыня разделяет слитный мировой космос на отдельные жадные пузырьки, которые растут, наполняются хищной тьмой и в момент расставания с телом лопаются. Разбить цельное бытие на отдельные пузырьки - такова задача гордыни. И следует заметить, что у Смерти такая же задача. Гордыня - это духовный голос и воля Смерти. Вот я и сказал тебе, что смерть не отсутствие жизни. Это гордая, отдельная, лживая и беспросветная жизнь.
- Я прежде слышал о Всевышнем, - удивлённо произнёс Крат. - А сейчас я услышал о Всенижнем.

Помолчали.
- Ты просто какой-то зуб мудрости, - покачал головой Крат. - Только нам пора хоронить.
- Хорони, - согласился демон безразличным голосом.
Крат посмотрел на Зою и отправился найти что-нибудь, во что её завернуть.
Ещё недавно на глаза попадались простыни, драпировки, флаги, а вот именно теперь попадаются копья, викторианская мебель, патефоны. Он наткнулся на белеющего, как одинокий парус, ангела. Женоподобный, с тенью печали на смазливым личике, с кручёным бубликом волос на изящной голове, с крупными перьями на крыльях (изъятых у лебедя или пеликана), он стоял, этот ангел-трансвестит, возле алькова, столь просторного, что здесь можно было бы не только встретиться, но и расстаться. Однако не в том суть, а в том, что ложе покрывала парча. Крат стащил парчу.

Фокусник не принимал участия ни в каких физических трудах. Он сопровождал действия Крата движением розовых очей и внимательной застылостью лица, словно обколотого ботоксом.
Крат завернул тело в золотистую ткань, и получился свёрток - как бы тюк для переезда на другую квартиру. Беспомощно вздохнул и посмотрел вверх. Швы небосвода стали видны ясно, в области зенита висело облачко, лёгкое, и оно впервые отбросило тень на каменный купол неба.
- Внимание, к тебе идут почтенные гости, скорбная делегация, - прошептал демон.
Из-за кучи бочек плавно выходили неброские фигуры. Череда гостей напоминала магический выход одежды из гардероба. Наверное, почтить Зою пришли костюмы из её костюмерной. Лица были как будто нарисованы потёками дождевой грязи на стекле - полупрозрачные и между собой схожие. Их костюмы выглядели плотнее лиц. Завершал вереницу гостей призрак, состоящий только из пары сапог.
- Чего они пришли? - Крат спросил украдкой, прячась внутри себя, как дитя в шкафу.
- Зою проводить, говорю же, - ответил Фокусник. - В последний путь.
И добавил, оправдывая сердечность гостей обыкновенным любопытством.
- Здесь прежде никто не умирал.

"Это ложь. И здесь врут, и везде врут", - сказала мысль, и Крат был благодарен ей за это напоминание.
- Кто они? - спросил на всякий случай и опасливо посмотрел на Фокусника.
Тот отвернулся в первую случайную сторону, куда шея повернулась.
- Не знаю. Кого сердце позвало, те и пришли. Ты в своём городе всех знаешь?
- Сердце?! Где оно у них?
- Выражение такое. Не придирайся к метафоре. Мир - это метафора, сам же говорил.
- Это Ван Гог сказал.
- Ты бы не препирался, ты бы лучше всплакнул. Перед лицом покойника живой человек должен осознавать вину: что-то наверняка было не так в его отношениях с новопреставленным.
- Не было у нас отношений, - заметил Крат.
- Если бы они были, в них что-нибудь закралось бы неправильное. А если их вовсе не было, это совсем неправильно. Женщина была в наличии, но отношений с ней не было - это нонсенс, просто ужас как неприлично. Ты на всякий случай поплачь. Покаянные слёзы - хорошие: они сердце омывают, - с ползучей издёвкой добавил Фокусник.
Крат спрыгнул в яму, оттуда потянулся к лежащему на краю свёртку, принял его на руки. Безмолвные гости застыли над могилой с тех сторон, где не было выброшенной земли. И сапоги сюда же, на краешек, встали.

Тело, обёрнутое в парчу (в славу и роскошь) легло на дно ямы. Он всё не мог решиться завалить его землёй.
- Ну что замер, вылезай, - напомнил Фокусник, которому, пожалуй, надоели похороны.
Крат выбрался из могилы и принялся бросать извлечённую почву на прежнее место. Кто-то рожает, кто-то хоронит. В промежутке между родильным началом и могильным финалом живое существо не знает, чем заняться. Прикладывает ум к разным предметам, озирается, кушает, производит новые живые тела, передавая своё недомыслие другим поколениям. Эстафета без ответа.
Тоска комом стояла в груди Крата. Жирная земля с мягким тупым стуком укрывала тело Зои. Гости стойко наблюдали за его работой. Потом Крат нашёл кусок штукатурки и дописал на стеле два слова. Получилась такая надпись: "Дир и Аскольд почили здесь. И Зоя". Дописал криво, но чем кривей, тем правдивей.

И вдруг опять раздался омерзительный голос из мегафона. "Мужчина! Мужчина с лопатой, бросьте закапывать! Мы забираем тело для опознания".
И кто-то выглянул из шкафа, кто-то перебежал от гипсовой лошади к фанерному киоску с надписью "Квасъ". Кто-то приподнял зонт, воткнутый в груду пивных ящиков. Кишмя кишат, изуверы.
"Бросьте оружие. Вы на прицеле у снайпера", - в голосе звучало нетерпение, вызванное мстительной трусостью.
Крат нырнул в костюмы, в галерею призраков и наверняка пропал из прицела снайпера. При этом и сам потерял обзор. А кругом всё двигалось. Рядом хрустнули и посыпались ящики, из коих кто-то народился при оружии, поскольку раздались выстрелы.
Время, доселе вялое, уплотнилось, и события закипели. Их скорость не позволяла запоминать их на месте: они осознавались на миг позже, со сдвигом. Но и Крат не отставал от ритма сражения. Глубже нырнул в костюмы и халаты, которых стало ещё больше. Заметался между ними, раздвигая лицом паутинистый шёлк призрачных пиджаков, пнул подвернувшийся под ногу роскошный сапог.

Трудно воевать на слух, видя только ноги нападающих. Крат вытащил из-за пояса пистолет, сделал кувырок через голову и выстрелил сквозь костюмы абы куда. Тут же захотел проверить, осталась ли в пиджаках дырка, но момент был упущен: кто-то накинулся на него сзади, обнял за горло мощным локтевым сгибом. Крат в ответ брыкнул его каблуком в колено, освободился от захвата, но больше ничего предпринять не успел.
Он вдруг оказался один в тишине. Скосил глаз - возле него свежая могила и старая стела. Где враги? Никто не лежал обочь, не стоял, не сидел… только сброд вещей простирался во все стороны, перегружая глаза, заволакивая ум, уволакивая в морок, в бугристый ландшафт, богатый подробностями для того, чтобы отвлечь Крата от чего-то нужного.
На затылке саднит припухшая рана. Потрогал - на ладони кровь. Он отправился к воде и увидел Фокусника. Тот сидел у ручейка на камне, точно мыслитель в пустыне. Чёрный плащ, белое лицо, розовые глаза под фаянсовыми веками.

Крат омыл голову, посмотрел с интересом, как вода в ручейке становится розовой.
- А эти где, изверги? - спросил у демона.
- Ушли, когда мы свет погасили.
- Как вы погасили?
- Общей молитвой.
- Зачем?
- Тебя выручали. Без тебя скучно. А тебя в изобилии…
- Что? - Крат поморщился, в голову ударила боль.
- Избили, говорю, тебя. Ударили по башке датской лопатой. Ты бросил, а они подняли и хрясь! Вот и свет погас. И пистолетик тоже забрали, который ты отобрал у омоновца.
- Значит, не молитвой! - заметил Крат с огорчением.
- Некогда молиться. Дела, знаешь ли. Шутить надо, развлекаться, не до молитвы тут!
- А эти где, в масках?
- Ушли они, повторяю.
- Почему? Они ведь хотели Зою выкопать и меня в плен забрать…
- Ис-пу-га-лись. Мы им спектарь поставили. Каждый увидел то, чего больше всего боялся. Скудное у них воображение, невесело нам было работать. С тобой веселей.
- А я что?
- А ты лежал.
- Долго?
- Достаточное время. Итак, двадцать часов мне понадобилось на заковыристую постановку о преступлении в театре "Глобус", как я тебе обещал.
- Двадцать часов?! - воскликнул Крат.
- Да. После удара лопатой время летит очень быстро. Ты готов? Айда в зал. Тебя ждут ответы на вопросы.

Какие у меня вопросы? - озадачился Крат. Ладно, увидим. Должно быть, после удара лопатой количество вопросов уменьшается в голове. Но главный вопрос остаётся: для чего я сюда родился, для чего мне вселенная и для чего я ей?
Глядя в спину Фокусника, он спросил вслух.
- Слушай, а Пельменщица не того… Зою не съест?
- Ты неверное сложил о ней представление. Она гурманка, питается астралом. Народ, правда, обозвал её Бабой Ягой, то есть обжорой, но не она жирует по больницам и моргам. Там обедают крысы. Вот кому достаются лакомые ломти человечества. И по части вредительства… Пельменщица - ангел в сравнении с каким-нибудь изобретателем пищевых добавок. Синеватая, лёгкая, с большими прозрачными крыльями - ты бы влюбился.
Последние слова он произнёс на манер Дола, когда тот с похмелья кривляется.
- Тихо! Слышишь музыку? - Фокусник своим примером пригласил Крата остановиться и вслушаться.
Да, был звук, сложный по составу, сплетённый из нескольких звуков. Основным было гудение, и оно завивалось вьюгой, которая по пути пересыпала из чаши в чашу влажный бисер и кого-то звала не по имени, а дальним волчьим зовом.
- Это сквозняк. Вооружённые храбрецы, убегая, не закрыли за собой ворота.

Они подошли и встали перед щелью, всасывающей воздух в черноту, где путников тревожно ждали ступеньки. Туда уже одежды их и волосы потянулись. И помыслы.
- Пошли наверх, - сказал демон.
- Темно. Где Шмыгун? Посветил бы, - проворчал Крат.
- Отдыхает. Ему нравится небытие. Ляжет под корягу и прикинется, будто его нет. И последний свет для него гаснет, вот как здесь.
Они начали мерное восхождение.
- Ты сыграй роль Шмыгуна и посвети, - предложил Фокусник.
- Я не смогу.
- А ты попробуй! - подначивал демон.
Сверху из далёкого коридора сюда заглядывал мутный свет, как на дне озера.

Глава 7. Ответы на вопросы

- Плохой ты актёр. - сказал демон. - Хороший сумел бы светить собственными глазами.
- Это было бы колдовство, - скучно отреагировал Крат.
Фокусник белой рукой отмахнулся от филологии.
Эти реплики были произнесены из-за того, что, поднявшись в театр, они попали в темноту.
- Интересно, сколько сейчас времени? - шёпотом спросил Крат и коснулся пальцами стены.
Он помнил расположение проходов.
- Отвыкай от часов. Кому они нужны? - базарно отреагировал демон.
Скользя рукой по стене, покрытой мурашками окаменелой краски, Крат добрался до зрительного зала, поднялся на сцену, включил в левом кармане малый сценический свет. Оглядел пустые ряды багровых кресел - широкофюзеляжный самолёт "Глобус" вновь приглашает их на борт.
- Я не люблю темноту, - признался Крат и вспомнил беднягу Клауса. - В темноте человеку кажется, что о нём забыли.
- Люблю, не люблю! Тебя никто и не спросит, - огрызнулся демон.
- И возникает страх о том, что погаснет собственное сознание.
- Погаснет-погаснет. Погорит и погаснет, - злорадно подтвердил Фокусник.

Они уселись в середине первого ряда.
- Я обещал тебе историю про покушение на Рубенса. Выполняю. Надеюсь, постановка не сорвётся по техническим причинам. То есть, не погаснет твоё сознание, - Фокусник посмотрел на него с улыбкой болванчика и потёр свои кукольные лапки.
Бедная сцена! Крат с горизонтального боку разглядел заусенцы на досках, оспины от гвоздей, царапины от декораций. "Тут босиком танцевать нельзя, надо пройтись шлифмашиной", - подумал он.
- Не о том думаешь! - укорил его прозорливый демон. - Сейчас ты увидишь правду. Ну-ка скажи, чем правда отличается от истины?
- Правда - то, что есть. Истина - то, что должно быть.
- Хитрый ты, выкрутился. А кстати, отчего ты не умираешь с голоду? - Фокусник стал выказывать оживлённость. - Ты ведь ничего не кушаешь! Не по-людски, не по-людски. Тебе стоит перед спектарём набраться силёнок: он требует внимательности.
В животе Крата вмиг образовался жадный вакуум.
- Ладно, по-дружески организую тебе завтрак с доставкой.

Крат услышал гудение и увидел медленно летящий к нему прозрачный пакет с большим бутербродом. Пакет несли мухи, облепив его по краям. Поднесли и сбросили на колени.
- Кушай, - нежно молвил демон.
Ради бутерброда с ветчиной Крат пренебрёг удивлением и вспомнил о кофейном автомате в фойе.
- А кофе они не могут принести?
- Могут. Но в момент доставки могут обварить тебе яйца.
- Не велика потеря. Вряд ли пригодятся.
- Не зарекайся, Кратик. Хотя бекон и яйца всмятку - плотный британский завтрак.
- У меня есть минут пять на кофе-брейк? - Крат не в силах был отделаться от кофейного желания.
- Ради тебя - пять минут. Сбегай, насладись, - Фокусник находчиво вручил ему монетку-никель.
- Откуда взял? - Крат спросил и осёкся, ибо задавать бытовые вопросы демону не интересно: отбрешется.

Он снова положил бутерброд в пакет и вышел через двери для зрителей.
На этом посту обычно работает Камилла Чернильцева. Билеты проверяет на подлинность и зрителей на порядочность. С нелепым личиком болонки, сильно завитая, она просит входящих не шуметь, не грызть семечки, не хрустеть чипсами, не обниматься (дома набалуетесь). Призывает заранее сходить в туалет, но так сходить, чтобы не обрызгать пол (не вам вытирать). Некоторых ругает за то, что билет помят. Мужчинам приказывает оставить алкоголизм дома. Женщинам советует не приносить в театр свои личные проблемы. Если кто огрызается, она подаёт ему своё подслеповатое личико впритык и приказывает держать язык за зубами: "Дома всякие глупости высказывайте, а тут храм искусства! Сюда со свечками надо!" На неё жалуются, но Дупе она понравилась. О ней пишут в соцсетях. Камилла Чернильцева стала героем фольклора и комиксов. Она стоит у входа на Ваганьковское кладбище и проверяет билеты: "Тихо! Здесь кладбище, а не театральный балаган!"

Крат опустил монету в кофейный автомат. Получился давно не нюханный завтрак. Пустое фойе, слегка светящийся мрак в огромных окнах, тонкий лоск гранитного пола и отзывчивая тишина… если не считать тихого глотательного шума в голове Крата.
И вдруг с дикой громкостью зазвенел театральный звонок - звонок отозвался в позвоночнике, подъял замороженные волоса. "Дубина", - произнёс Крат в адрес Фокусника, засмеялся и вернулся в зал.
Странный вид приобрела сцена и первые ряды кресел. Свет повис, консервируя предметы и выявляя глубину помещения.
- Долго мотыляешься.
- Кофе горячий.
Верхний свет погас. Перед задником засветился белый туман, текущий от пола вверх. Стена тумана оказалась киноэкраном. На экран легла надпись "Ответы на вопросы", после чего появился кабинет главного режиссёра.
- Ты смотришь трёхмерное кино, - шепнул Фокусник.
- Почему сюжет проецируется на туман?
- Так похожей на правду. И вообще… так лучше.
На экране лицом к зрителям сидит за столом Дупа, возле него спиной к зрителю стоят Крат и Дол.

Дупа (выпятив нижнюю губу): Есть у меня пьеска, - выдвигает ящик стола, - крутой подонок сочинил, страшная вещица. Актёрам придётся переживать настоящие неприятности. В общем, не для трусов… пожалуй, не для вас.
Дол: Почему-й-то?!
Дупа: Ладно, вчитайтесь. Всего две страницы.
Дол: А не могли бы вы дать нам рубль на обед, авансом, разумеется!
Дупа (величаво и человечно): Нате рупь, новенький, девственный, вчера выкатился из казны, сверкает, как… вы только не обожритесь.
Когда рыцари театральной удачи покинули кабинет, главреж принялся шагать по кабинету и кусать губы. Потом его бросило к столу. Он схватил блокнот, послюнявил палец, полистал, нашёл номер.
Дупа (в трубку): Господин Душейкин? Я старую гвардию собираю. Только что меня навестили Крат и Дол. Всколыхнули во мне тоску. Я мигом вспомнил, как вы втроём брали на абордаж буфет на станции "Кубышкино". Гусарам до вас далеко. И помечталось мне о небывалой постановке, в которой у тебя будет секретная роль. Обсудим с глазу на глаз, жду в тринадцать ноль-ноль. ...А я-то как рад, несказанно, просто именины сердца! ...Два приятеля? Они завтракать пошли, я дал им целковый! …Ну, в столовую, куда-куда. У них бешенство желудка.
(Крату припомнился копеечный спор Дола и Коли Душейкина в столовой.)

Экран покинули персонажи первой сцены, и вверх потёк пустой туман, обретя лёгкость.
Затем в кабинет главрежа вошёл Коля Душейкин.
Дупа: Здравствуй! - (встал, раскинул руки, но обошёлся без объятий) - Пойдём-ка на воздух. У наших стен отменный слух, как у совы.
Коля (угодливо): Да-да, верно сказано.
Они вышли из театра, пересекли площадь и углубились в парк Змея. Здесь липы и клёны окропили их подвижной рябью. Веселье атмосферы противоречило мрачному лицу Дупы. В утробу его сердца не проник небесный свет.
Дупа: Коля, ты много должен Рубенсу?
Коля (сокрушённо): Весьма. С пятью нулями.
Сказав это, Душейкин опустил голову, будто положил на плаху.
Дупа: И мне ты должен. Предлагаю избавиться от долгов. Как порядочному человеку.
Душейкин резво поднял голову.
Коля: Рад бы, но как?
Дупа: Я наводил справки, в юности ты увлекался стрельбой.
Коля (по-мальчишески): У меня первый разряд!
Дупа: Коля, ты можешь попасть в человека?
Коля (растерянно): Попасть не проблема... вид оружия, расстояние...
Дупа (сквозь зубы): В негодяя.
Коля (на пороге понимания): Н-ну, да.
Дупа (педалируя тему): В негодяя, который через кредиты лишил многих людей жилья.
Коля: Да, могу.
Дупа: Сможешь! В негодяя легче попасть. И оба долга спишешь одним выстрелом.
Актёр обратил к нему испуганное лицо, ожидая имени.
Дупа (с явным страданием): Пойми, мне больше не к кому обратиться. Ты хоть и пьёшь, но ты свой. Я могу тебе довериться.
Коля (превозмогая тоску и несчастье): И я вам - всего себя!
Дупа: Это Рубенс. И сразу скажу почему. Он решил присвоить наш театр и сдать помещения в аренду.
Коля: Какая сволочь!

Главреж изрядно устал от ходьбы, так устал бы гиппопотам, поставленный на задние ноги. Он сопел и громко шелестел ляжками.
Коля (ощупывая будущее): А меня не заметут?
Дупа (играя в начальника мафии): Нет, я режиссёр, всё продумано. Лишь бы ты не подвёл. Там расстояние плевка. И шуму на сцене будет в избытке, дым, гарь... а ты за кулисой стоишь и целишься. Только в публику не попади!
Коля (встрепенувшись): Зачем вы так, Михал Яколич! С трёх-то метров… Лишь бы на вылет не прошла.
Дупа (осанисто): Не пройдёт. Оружие ближнего боя. Нынче вечером пристрелку сделаешь. У нас времени мало. А как дело выполнишь - хоть упейся.
Коля (с лицом слуги, который готов за барина в огонь): Не подведу, Михал Яколич.

Заговорщики смолкли возле гламурной мамаши, которая болтала с подругой по телефону и ненароком стряхнула пепел в коляску своего малыша. Отдалились от неё.
Дупа (брезгливо): Тебе небось нужна авансом некая сумма?
Коля (кивает с трагической миной): Квартплата за три месяца. Меня на газон выкинут.
Дупа: Я бы дал, да боюсь, ты запьёшь, не удержишься.
Коля (в панике): Ни за что! Клянусь Дядей Ваней, Фаустом, Тремя сёстрами! Клянусь Шекспиром и Трептюком! Я за ум взялся.
Дупа (с презрением): Не обожгись.
Достал бумажник, прищурено всмотрелся в его мягкую щель, засунул туда пухлые пальцы (изображая сумасшедшего гинеколога) и пощупал там содержимое, отгородясь от Коли туловищем. Коля Душейкин готов был от нетерпения подпрыгивать, но пришлось отвернуться и терпеть: таковы жестокие требования приличий.
Дупа (со злобой): Если кому слово обронишь, я тебя живьём закопаю. Впрочем, тебе и не поверит никто.

Вручил актёру купюры и двинулся на зрителя. По его мягко-мясистому лицу, обласканному сияющим воздухом, побежали камуфляжные пятна листвы.
Дупа размышляет вслух: "Кажется, я допустил ошибку, да, ошибку. На этого размазню нельзя положиться". Голос Дупы звучал будто в бочке, и, вероятно, акустической бочкой служил его череп. От волнения и досады он остановился, покрутил вспотевшей головой. "Надо отменить. А деньги, что я дал ему, пусть будут мне штрафом за глупость. Я скажу, пошутил… нет, скажу, что проверял его на преданность. Какие убийства, ты что, я художник!"

Потопал по открытой площади. В отдалении пестрели маленькие балаганы с пирожными и сувенирами, там собралась группа людей в лёгких нарядах. Центральная часть площади, где он ступал, была пуста и залита ликующим солнцем.
На грузном лице Михаила Яковлевича обозначились морщины, прекрасно и тонко прорисованные серебряным карандашом (Альбрехт Дюрер). Фигуру Дупы сопровождала чёрная короткая тень - это он волочил по земле свою неотвязную душу.
В Крате зачесались вопросы, но Фокусник отменил их, кивнув на экран.
- Смотри!

Дупа остановился у входа в "Глобус", громко прозвучал его монолог: "Я киллера найму, чтоб Феникса убить. И Колю заодно. Увы! Земной свой путь пройдя до половины, я вышел на дорогу преступлений. Но может быть, пока ещё не поздно остановиться мне? Пролив чужую кровь, я не восстану прежним. Грех изменяет всё. И вазу можно склеить, но тяжкий грех раскалывает сердце. Иль это снится мне - всё то, что я затеял? Неужто я, конторская личинка, замыслил бойню?!"
Он поздоровался с Генриеттой Аркадиевной и перешёл на прозу. "Но, если не убить Феникса, он меня разорит, просто выбросит на помойку. Что делать? Я готов принять страшное решение, потому что слишком серьёзно к себе отношусь. Но ради чего? Жизнь скоро пройдёт. Невероятно, однако так: она пройдёт, и меня не станет. Впрочем, я в это не верю, это глупость, абсурд! Я не верю в смерть!"
Он с трудом открыл тяжёлую парадную дверь и вошёл в прохладную сень фойе. Посмотрел на кассу, где располагалась для работы Генриетта Аркадиевна, сместился вправо, заслоняя экран толстым плечом. Потом весь экран закрыл своим лицом - огромным и влажным. На скулах проступили старческие коричневые пятнышки. Он вновь заговорил с собой стихами.

"Что делать мне - убить иль не убить? Чужую жизнь расплющить каблуком, чтоб собственную шкуру сохранить и долю в предприятьи? Иль просто сдать на глупый самотёк сюжет событий? Душу оберечь! Проклятый выбор! Если есть душа…"
Последние слова он прочитал одышливым дыханием и протиснулся в дверь "для сотрудников".
Перебивкой между сценами снова послужил пустой туман.
- Спасибо тебе, что нет музыки, - с благодарностью Крат повернулся к демону.
- Я что, идиот, что ли! - отозвался демон.
В следующей сцене Крат увидел Феникса Рубенса. Тот сидит в позолоченном кабинете, на его голове, как у связиста, дуга с большими наушниками. Он слушает и размышляет о важном. Когда мысль видится ему правильной, он сам себе кивает.

В левом верхнем углу экрана, как на иных иконах, появилась вставка из прежнего сюжета. В этом оконце видна прогулка Дупы и Коли Душейкина; фоном звучит их диалог об уничтожении Рубенса. И Рубенс вникает.
- А почему он их слышит? - прошептал наивный Крат.
- Дупа годами не меняет и не чистит пиджак. Агенты Феникса внедрили туда жучок. Это сделали недели две назад, когда жабий царь поссорился с Фениксом. После ссоры он пожаловался маме. Мама у него - ещё тот советчик. Она - бухгалтер в жэке, а до того работала бухгалтером в сети борделей. Мама твёрдо уверена в том, что закон это игра, в которую играют на публике. А в отсутствии зрителей действуют по хищному инстинкту. Мама дала ему совет - воспользоваться служебным положением и вплести убийство в театральное действие. Так появилась в репертуаре пьеса-убийца. Дупа сам её сочинил, так… минимально - одни изюминки. Наполнительное тесто он поручил тебе. Долго мучился над сюжетом, долго сомневался в актёрах, но ещё больше страдал, подбирая убийцу. Ему пришлось поторопиться, когда Феникс откопал в Договоре Акционеров зацепку. Там есть параграф, согласно которому - если вписать туда семь слов - Рубенс получает право отодвинуть Дупу и стать владельцем ЗАО "Театр "Глобус". Более того, Феникс Договор подделал и объявил о пересмотре прав. Дупа проверил свой вариант Договора - там тоже оказались прописаны те страшные слова. Он отдал Договор на экспертизу, но эксперты не нашли подвоха. Рубенс этот раунд выиграл. Дупа озверел, и тут вы заглянули к нему, голодные парни…

- Погоди, - замотал головой Крат. - Микрофон воспринимает звуковые волны, а как ты записал видео?
- Видео считано с моей памяти. Это Фениксу нужны жучки, а мне ничего не нужно, кроме личной заинтересованности.
- А мысли Дупы?
- Мысли я тоже сам отслеживал. Да не сверли ты меня глазами! Скоро подобные фильмы будут выпускать на любой студии. Биопротезы тебе известны; на днях появятся дистанционные мыслеуправляемые игрушки и гаджеты. А там рукой подать до записи кадров памяти. У меня, конечно, свои методы. В доме Рубенса или в мясной лавке я вёл запись без участия техники, поскольку сам работал записывающим устройством. Тебе главное знать, что снято и смонтировано всё по правде. Так что смотри!

Снова белый экран, а потом Рубенс - он греет уши наушниками. Звякнула телефонная панель. Он сдвинул на шею наушники и включил кнопку связи.
- Алло.
- Феня, это я! - запыхавшийся голос Дупы. - Приезжай в "Глобус", дельце есть. Нет, не ремонт поворотного механизма... нет, не юристы... надеюсь мы без них обойдёмся. Приезжай, приятно удивишься.
- Приятно? - Рубенс ухмыльнулся. - Сейчас говори, мне некогда ездить.
- В общем, я ставлю оригинальный спектарь. Там будет склока, дуэль… вкусная штучка, для публики. Там прозвучит фраза... обречённый больной скажет, что он завещал свою квартиру нашему театру, и тогда ты выйдешь на сцену, чтобы прочитать завещание.
- Не ходок я на сцену, - напомнил Рубенс.
- В данном случае ты обязан, Феня. Для натуральности, ради искусства. В зале будет восторг, и все поверят в реальность происходящего. Это высший приём, я сам придумал!
- Ну ты же режиссёр, тебе видней. - покладисто одобрил Феня.
- Вот именно. Только не подведи. Я знаю, какой ты стеснительный. В общем, умоляю. Дай слово. Прямо из первого ряда, где ты будешь сидеть, сделай десять шагов, потом четыре ступеньки - и ты на сцене. Подойдёшь к больному, вчитаешься в завещание и всё. Дай слово прямо сейчас.
- Ладно, выйду. А ты обещай... ладно, потом придумаю.
- Договорились, торговая душа.

Феникс усиленно стал кивать себе головой. Что-то решив, кнопкой вызвал помощника. К нему в кабинет явился корявый человек, похожий на обпиленное дерево, давшее поверху новую поросль. Это было дерево в синем костюме, с короткими толстыми ногами, толстыми короткими руками, торчащими в стороны, и с приоткрытым ртом, где могла бы поселиться птичка.
- Яша, - обратился к нему Феникс, не замечая неотмирность этой фигуры. - Закажи три-дэ-портрет актёра Николая Душейкина. В сетях нарой все фотки его и видеокадры. С готовой модели пускай снимут эластичную маску и затонируют под натуру. Ноздри, глаза - по оригиналу. Завтра к вечеру должно быть готово. Также закажи парик а ля Душейкин и не торгуйся там, Яша, не жмотись: не ты же платишь. За всё плачу я, как обычно.
Отпустив синего Яшу, вновь придавил кнопку вызова, и вмиг из дверей показался атлетический слуга с лицом киношного супермена.
- Слушай, Боб. Доставь сюда Зою Грушину. Заведует реквизитом у меня в театре.
Пауза. Экран опустел.

- Фантастика! - объявил Крат.
Демон кивнул с авторской важностью.
Крат встал и прошёлся вдоль рампы. Встряхнул руками, покрутил плечами, потёр уши ладонями. Пора было вспомнить, что у него есть тело, в котором он живёт. Оглянулся - спинки кресел грядками уходили в темноту, ряд за рядом, играя в горизонт.
На экране появилась комната, обставленная в показушном, новокупеческом стиле. Феникс в халате с кистями уселся за круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Влажные волосы Феникса забраны тонкой сеткой, на лице питательный крем. Перед резным буфетом топчется округлая женщина - жена его. Розовощёкая, жизнерадостная, обидчивая, отходчивая, всеми благами ублажённая и лишь тем недовольная, что ей не на что пожаловаться.
- Феня, ты мало обращаешь на меня внимания, ты не греешь меня своим сердцем, Феня! - сказала она жалобно и звякнула чашками. - Поэтому берегись, Феня. Я тебе чуть не изменила вчера на рынке.

Сама тут же не выдержала и расхохоталась, поболтав бюстом под атласным халатом в золотых гиацинтах. Рубенс приподнял толстые дуговые брови и отхлебнул кофе из чашечки с золотым ободком.
- Ничего себе денёк начинается, - бросил невозмутимо.
- С мясником, Феня. Твоя копия, ну, вылитый! Съезди со мной, специально съезди!
Рубенс куда-то вперился умственным взором.
- Что ж, поехали.
Она удивилась такому повороту событий, и даже испугалась, но делать нечего: сама предложила.
Пауза - туман. В следующем эпизоде он входит в мясную лавку и видит своего двойника. Мясник отложил топор-тупицу и припал к минералке. Забулькал. Отёр лоб, он уморился разделывать говяду. Выпучил глаза на пришельца.

Рубенс тоже не мог наглядеться. Мясник нахмурился. Они застыли визави, один в шёлковом галстуке с платиновой прищепкой, в бархатном костюме и ботиночках из кожи оленёнка. Другой в окровавленном фартуке и резиновых сапогах. Один лощёный, надменный и хитрый. Другой грубый, хамоватый и хитрый. Если не общая мать их родила, то по единому проекту заплетались и расплетались их ДНК.
- Так, значит, вместо Феникса убили мясника! - прошептал Крат, очнувшись и глядя в стоп-кадр, где два землянина зеркально застыли друг против друга.
- Какой ты догадливый! - съехидничал Фокусник. - Да, нарядили, подкрасили без труда. Наш мясник в детстве мечтал стать актёром: наследственность. Его мать играла на сцене Дома культуры работников торговли. Офелия, мать его… мясника.
- Но ему ж надо было как-то растолковать, зачем подниматься на сцену, - озадачился Крат.
- Не надо. Ему сказали, что он войдёт в историю театра. Пускай он будет в чужом наряде, всё равно дети и внуки узнают, что это был он, Мясник Базарович. Разумеется, его попросили до поры-времени держать уговор в тайне.
- Кто же стрелял в мясника?
- Подумай.
- Анатоль?
- Угадал!
- А почему не в Дупу?
- Был бы виден замысел. А теперь Дупа сидит. Его разговор с Колей Душейкиным был записан, и люди Рубенса подложили эту запись в Колину квартиру. Сыщики там её нашли, и вот открылось: Дупа заказал - Коля исполнил.

- А что Рубенс?
- Он заявил, что создал себе двойника, потому что ему некогда посещать тусовки. Он занят мыслями о деньгах. Он формулирует математику и физику параллельной, монетарной реальности. И вдруг - о, горе! - убили двойника! Значит, не зря Феникс предпочёл надёжные деньги безнадёжному человечеству! Так он сказал и промокнул сухой глаз бриллиантовым перстнем.
- А зачем Дупа выставил преступником Дола?
- Не на кого было указать. И времени соображать уже не было. К тому же Дол подходил на роль убийцы. Но главное: Дупа извёлся от страха. Он слишком долго стоял над пропастью, готовясь принять решение, потом отменил договор с Колей, но выстрел всё-таки грянул! Толстый Жаб решил, что Коля ослушался и убил бархатного человечка.
- Сложную партию разыграл финансовый малыш! - уважил Феникса Крат.
- В области интриг и всякого паскудства этот малыш любую кобылу огуляет без подставки, - добавил фольклорную картинку Фокусник.
- И Дупа вынужден был убрать Колю, - догадался Крат.
- Конечно. И убил очень простенько: подменив этиловый спирт на метиловый. Итак, Зоя убита, Коля убит, Дупа в камере.

Крат вспомнил Колю, когда тот, выйдя из столовой, застыл в позе танцора. Коля тогда мелко мерцал, исчезая-возникая. Жалкие черты его лица и поношенная одежда были так прорисованы и слеплены, как нарисовать и слепить невозможно. Коля состоял из трагической, жалкой и волшебной правды.
- Я прошу тебя узнать, где Коля похоронен, - понуро попросил Крат.
В глубине сцены вверх текла тонкая пелена. В её рыхлой ткани попадались тёмные разрывы - пещерки в другой мир, поры в другой ум, который многое знает. (Нет, не всё. Всё знать невозможно, поскольку оно ещё в процессе.)
Туман с кривыми порами ехал вверх, туда, где прячутся подъёмные устройства; где узкая консольная конструкция тянется по стенам вблизи потолка - технический балкон для верховых монтировщиков и светляков. Там всегда пыль и тьма. И тех, кто там находится, никто не видит.

Глава 8. Сходство натур

- Погоди, ты ещё не посмотрел историю про Зою. Ты совсем не галантный, Крат. Похоронил и всё, и штаны отряхнул. А помянуть?
Кино возобновилось. Крат с тоской оторвал своё внимание от давнего-давнего приятеля - Коли Душейкина.
К банку Феникса подъехала роскошная машина. Из неё вышел статный красавец и открыл дверцу для дамы. Дамой оказалась маленькая Зоя Грушина. Она робко оглядела мраморное крыльцо, кованые фонари, золотые буквы "Фарт Банк".
Случайно в эти кадры попал верховой план: полоска неба и лёгкие пряди перистых нитевидных облаков.
Статный провожатый кивнул охраннику и провёл гостью через банк в кабинет хозяина.
Рубенс: Проходи, проходи, времени мало. А меня, Зоя, хотят убить.
Так он сразу признался и полез рукой в стол за деньгами. Выложил пачку.
Зоя: За что?!
Рубенс: Деньги за что? За помощь. А убить меня хотят ни за что.

Жестом указал ей на стул, другим жестом удалил помощника.
Зоя: Вас убить?! Главного благодетеля?!
Она лицемерно ужаснулась.
Рубенс: Чем лучше человек, тем больше на него палачей. Разномастные сольери охотятся на моцартов, так повелось испокон века, душенька. Я - финансовый Моцарт. Так ты согласна выручить меня?
Зоя: Да.
Произнесла голосом сосватанной невесты. Взяла неловкой рукой деньги.
Рубенс: Бери, бери! Завтра в моём театре этот поросячий недоносок ставит пьеску. На всё время спектаря ты должна удерживать у себя в реквизиторской Колю Душейкина.
Зоя (зардевшись): Я уже не молодка, вряд ли он западёт на меня.
Рубенс: Западёт. Мы уничтожим его алиби. Ещё как западёт! У него мужской климакс. "Возле женского промежутка мне становится жутко, а водка - вот находка!" Так поётся в песенке. Коля Душейкин должен застрелить меня, но, чтобы этого не случилось, ты займёшь его приятным делом. Поняла?

Она кивнула, судорожно обдумывая ситуацию, но ничего не понимала. Её гипнотизировал немигающий взор банкира, его каменные глаза.
Зоя (тихо): Я знала, что он мерзавец.
Рубенс: Вот-вот! Оба они такие. Дупа и Дуся - два зловредных гуся. Ты лёгким движением руки разобъёшь их преступный план.
Зоя: Как?!
Рубенс: Я же говорю - посредством наливания водки в стакан. Водку тебе принесут, но сама не пей, а то козочкой станешь. Он уснёт, а ты разденешь его и выкинешь ботинки и костюм за дверь. Поняла? Денег потом ещё больше получишь, это аванс. И никому ни слова. Ни-ни! Детали вечером. Тебя вызовет мой человек на свидание. Учти - ни слова, ни помышления! Ты на прослушке.
Вновь белеет пелена, текут комочки и пряди. Крат обратился к демону и укорил его в том, что тот мог предотвратить убийство невинного мясника, но не сделал этого.

Фокусник ответил, что не знает, какой результат лучше для человека: быть нежданно убитым или влачить уже известное существование. Крат назвал эти рассуждения демагогией. Фокусник не согласился и развернул причину своего невмешательства в жизнь и в смерть мясника.
- Мы не в силах отказаться от удовольствия и от пользы, что приносит нам смерть человека. Мы провоцируем людей на убийство и самоубийство. А ты хотел бы, чтобы мы стали ангелами-хранителями и приняли на веру вашу глупость, которая гласит, что высшая ценность в мире - жизнь человека. Чушь! И сами люди в это не верят, потому что, если бы такая формула была верна, ни один человек не пошёл бы в солдаты. Каждый хранил бы свою бесценную жизнь. А мирная цивилизация… сколько она отнимает жизней? Любая война позавидует автомобильному движению. Но если вы сами себя гробите, отчего же мне, существу иного рода, беспокоиться о вашем долголетии?! Так что сам оставь демагогию.

Крат призадумался, а Фокусник усилил аргументацию.
- Ты лицемер, как и большинство людей. На поверхности у вас мораль, а внутри аггел Абасраль. Какие у человека потребности? Самодовольство и зависть окружающих - но это и есть психо-энергийное питание, такое же, как у нас! Другой цели нет. Вы можете о ней мечтать: например, соединиться с Богом. Но движение к высокой цели вы постоянно откладываете на потом, на момент смерти. И что плохого, если этот момент настал?
Крат уставился на него впритык, с ужасом понимая, что Фокусник сказал правду.
- Так что не возносись над нами, гордый человек, но окинь окрестности богатырским взором и признайся честно: люди - особая порода демонов. Мы различаемся только телами. Да, это немалое различие, но занятия наши в основном совпадают - мы кормим гордыню. Причём вы хуже нас: вы это делаете извращённо - с чувством гадливости к самим себе.
- Ладно-ладно… скажи, где сейчас Дупа?
- В КПЗ. Он сам явился в полицию, дал признательные показания. Заодно узнал, что отравил Колю напрасно. Дупа считает себя идиотом. Вот такое резкое изменение самооценки. Но хитрющий Феникс и его глупый сын Анатоль, убивший мясника, влипли ещё глубже. Сын хорошо стреляет и по заказу папы привёз третий дуэльный пистолет, аналогичный тем двум. Пистолеты гладкоствольные, так что пулю идентифицировать сложно. Он такого же роста, как Николай Душейкин, и сходной комплекции - ну просто находка для Рубенса. И к чужим обращаться не надо: чисто семейный бизнес! Анатоль надел обувь Душейкина, костюм, парик, маску - не отличишь! Он сейчас в Париже, но скоро его схватят в каком-нибудь кафе или стащат с девицы. А папу-Феникса, который всё тонко обдумал, вяжут прямо сейчас. За ним приехали в банк на воронке с группой вооружённой поддержки. Сенсация!

- А как сыщики всё это размотали?
- ДНК! Следствием было установлено, что убит не Феникс. И ниточка потянулась. Понимаешь, хитрым и богатым свойственно такое заблуждение, будто они умнее всех. Ослеплённый деньгами Феникс не учёл, что на свете работает наука. Для него люди делятся на умных финансистов и глупых не-финансистов.
- Ну и ну... - промычал Крат. - А где сейчас Дол?
- Дома. Ходит из угла в угол, совесть его мучает за то, что тебя, единственного друга, обманом закрыл в психушке. Между нами: Дупа ему обещал большой ангажемент. От совести он пытается отбиться оправданиями и вымыслами. Кстати, он злится на тебя, за то, что тебя предал. Нравственную борьбу запивает пивом.
- Понятно. А кто ответит за убийство Зои?
- Омоновцы, нанятые Фениксом, указали на тебя. Тело Зои они откопали, а закопал его ты. У них пистолет, из которого ты стрелял и который ты залапал. Но они скажут, что ты отнял у бедных омоновцев два пистолета, и тот второй, из которого застрелил Зою, ты спрятал где-то в недрах театрального хлама. Так что, не высовывайся. Паспорта нет, жилья нет, близких нет, а теперь вот ещё убийство...

- Правда выяснится, и мы можем этому помочь, - сказал Крат.
- Мой документальный фильм не будет принят к сведению. Скажут: мистико-техническая уловка. Сыщики и без меня справятся. Но покуда они справляются, поживи у нас. Ты увлёк нас театром, игрой в людей. Скоро мы с твоей помощью будем делать настоящие постановки. Лучший спектарь снимем на видео и отдадим на телеканал "Культура". Может, граждане убедятся, что возможен подлинный театр.
- Ты заботишься о культуре общества? - изумился Крат.
- Ну, это сильно сказано. Хотя… мы заинтересованы в том, чтобы человек стал культурней. У культурных людей страсти проявляются тоньше, заковыристей. Никакой нет приятности обогреваться примитивными чувствами дикого человека. Не думай о нас свысока! Мы интересуемся качеством дичи. Пусть наша дичь будет культурной! Да здравствует театр!
- Я тоже - дичь? - спросил Крат и посмотрел демону в глаза.
- В самой малой части. А по большей части - сценарист и объект изучения. Мы за тебя принимались бабами, деньгами, лестью, болью, предательством близких… ты не попался. Тем интересней водить с тобой дружбу. Поэтому я так хотел увлечь тебя нашими постановками.
- У тебя получилось, - признался Крат.

Сцена осветилась малым светом. Текучий экран исчез. Подмостки ждали шагов и слов. Внимательный свет ждал жеста и лица. Таковых пока не было, но сцена их ждала. А если никто не придёт… Крат ощутил, что в мире нет пустоты, нет пустого места, космос - это среда воображения, наполненная точками рождения и роста. Если долго никто не приходит, живая среда сама из себя породит новых жильцов. Каждая точка в этой квази-пустоте - икринка, зёрнышко, плотно упакованный будущий мир, ещё себя не знающий. И когда-нибудь миры вскипят из точек роста псевдо-пустоты.
По мере погружения в глубину зала мягкий свет вытеснялся мягкой тьмой. Багровые кресла становились чёрными.
- Послушай, Крат, для исполнения духовной задачи тебе ведь не важно, на каком этаже мира проживать?
- Важно.
- Нет, если у тебя духовная задача, тогда неважно, - заупрямился демон.
- Да нет у меня никакой задачи! - Крат замахал руками от нетерпения.
- Есть.

Резко произнеся это короткое слово, демон покинул кресло и отправился на сцену. Величие виделось в его поступи, как будто миллион лет он ежедневно восходил на эту сцену, и нынче снова идёт, каждым шагом попадая в себя, подновляя свой оттиск в пространстве. Так поднимается на вечную башню вечный звонарь - достойно, устало, угрюмо.
Демон встал у рампы лицом к залу, посмотрел в перспективную тьму над рядами.
- Увы, лицедей Крат не решается говорить лично от себя: он привык изображать кого-то другого. Поэтому я скажу за него.
На миг окутавшись дымом, Фокусник прояснился в образе Крата. Быстро вошёл в роль: нахмурился, потрогал тонкую расчёску в заднем кармане штанов. (Крат имел привычку то и дело причёсывать свои жидкие волосёнки, что было нервным тиком.)
- Братья и сёстры, вампиры и тролли, ведьмы и волхвы! Какова главная моя задача в этом заблудившемся мире? Понять, кто я и в чём моя задача. Понять без слов, прикосновением, слиянием. Остановить живой ручей и выпить остановленной воды, и свет приять в себя, текущий отовсюду, и свет остановить! И влипнуть в вечность Божьего ума, где эйдосы живут. Проникнуть в миг мерцающего времени, в малюсый квант, не знающий старения. Прицел таинственный, тут речью не сказать, осталось чувствовать.

Фокусник поклонился в сдержанной манере Крата. А Крат смотрел на демона испуганными глазами, при этом губами улыбался ему.
В динамиках завыла вьюга, сквозь унылое завывание послышался хор голосов, заметаемых снегом. Отдалённые люди пели: "Мы знаем теперь, что не знаем, как жить, но в нашем незнании много всего, много всего-о-о!"
Демон спускался, ступенькался в зрительный зал, кому-то шутливо кланяясь, веселый такой.

Глава 9. Главный кабинет

Крат встал навстречу демону и горячо пожал его холодную кисть. Потом они вместе вышли из зала и отправились извилинами театра в кабинет важного Дупы - уже неважного, то есть бывшего главрежа и директора, бывшего стратега массовой культуры, не нашедшего себе иной порядочной роли. И Крат попутно удивлялся: как такой грузный и значительный человек исчез из поля зрения, канул в пучину закулисья, будто пылинка.
Они отправились в его кабинет, потому что Крату нетерпелось позвонить.
Прошли фойе, где между гардинами ломтики Москвы мелькнули, но Крат остановился - и они застыли, являя предзоревую светь, снулую дрёмь и слухастую тишь. Там, по ту сторону переулка, раззявились три конторских окна из чёрной слюды, из ледяной слюны. А вот ранний человек появился на тротуаре возле тех окон и сутуло, с постылым наклоном в будущее, прошёл мимо них, для чего-то отразившись.
- Не тормози перед подвигом, - подогнал его демон.
Далее они совершили восхождение по ступенькам, по красному ступенчатому ковру, местами стёртому до серой рогожи. Затем они, тайнопроходцы очутились в дубовом скрипучем вестибюле.

Отсюда расходятся и далее ветвятся изломленные проходы в кабинеты и службы театра. Здесь пахнет бумагой, старым паркетом, косметикой и табаком; здесь многие сотрудницы носят сменную обувь, которая потихонечку пахнет жильём: шерстяными носками, кухней, бытом (телевизором и ленью). Из-за угла доносится вечное журчание туалетной комнаты.
Они встали перед высоченным кабинетом Дупы.
- Отвернись, - произнёс демон тоном девушки, снимающей колготки… а, впрочем, чего уж отворачиваться.
Фокусник приставил палец к замочной скважине, и палец превратился в ключ. Всякий раз, когда Крат видел подобное бытовое всемогущество, он задавался вопросом: а как бы он, Крат, воспользовался этим? И не находил большого ответа.
Вошли в кабинет. Только теперь стало возможным осмотреть штаб театра. На широких подоконниках нет ни цветочка. Зато есть позолоченный Меркурий с крылатыми пятками.

Стол занимают: массивный телефон, кинжал для разрезания бумаги, театральный бинокль, толстые тетради, линейка, лупа, дырокол. Приоткрытые ящики заявляют о том, что хозяин покинул свой пост нервозно.
В углу кабинета старый конторский сейф напоминает кого-то… Собакевича, что ли. В смежном углу холодильник сыто урчит: забыли выключить.
Вдоль глухой стены, за спиною стола, стеллажи пестрят папками и безделушками.
Напротив окон стена хвастливо залеплена плакатами и афишами. А над холодильником и сейфом с любовью развешены дипломы, грамоты, благодарности.
Занавески помечены белёсыми пятнышками… быть может, главреж сморкался в них. И тут возможны две причины. Или простота в обиходе. Или, напротив, стилистическое своеобразие и беспрерывная концептуальность.
Два окна помутнели от смога; в проход между рамами загадочно проникли большие чёрные мухи и теперь возлежали здесь трупиками. Обычное дело: вход нашли (и быть может с радостью), а выход не сумели (и погибли с ужасом).

Крат встал над огромным столом, заляпанном Дупиными пальцами, и набрал домашний номер Дола.
- Это ты, Юра? Щас, щас даю тебе его, - ответила его мама.
Было слышно, как они переговариваются, Дол там выражает недовольство: "Могла бы сказать, что меня нету дома ". Зинаида Ивановна ему в ответ: "А врать нехорошо, сам разбирайся".

"Вот новости", - со страхом перед чем-то негаданным подумал Крат.
- Да? - с неудовольствием, словно измученный звонками, произнёс Дол.
- Это я, - сказал Крат.
- А… не угомонился, разведчик? - нахально отозвался Дол.
- С чего такой развязный тон? Во-первых, здравствуй! - ответил Крат, не понимая, какой новый сквозняк поднял муть со дна Дола.
- А с того! Зачем ты Лидочку Жмурову пытался изнасиловать? Зачем в больнице наркоту стащил? Совсем спятил?! Люди спрашивают, а мне ответить нечего!
- Во-первых, ничего из перечисленного я не совершал, - ответил Крат спокойным голосом. - Во-вторых, ты не человек и не друг. Ты - слизь.

По молчанию Дола было слышно, что он душою зашатался, что он в панике подбирает себе оправдание, но находит только - в адрес Крата - обвинения.
- Зою ты зачем в подвал затащил? За что убил?
Голос у него дрожит, как в час белой горячки, только нынешняя горячка, произошла не от водки - от лютой битвы подлости против совести. И подлость победила.
- Дурак ты, - сказал Крат и положил трубку.
Он более не имел сил продлевать эти нравственные мучения, не мог слушать ложь и быть свидетелем самораспада человека.
Он огляделся, ища опоры для ума, словно оказался посреди болота. Но нет опоры.
Серия настенных плакатов начинается с прославленного актёра: у него фактурная морда, похожая на пень, на коем вырос шампиньон, солома немытых волос и поросячьи глазки. Имя у него говорящее - Депердье. Рядом сияет голая задница Олеси Отверзякиной, затем текучая физиономия французского комика Верну Бескальсон, страдальческие зубы хохочущего старика Бориса Пропеллера в немецкой трагикомедии "Хренде хох!" и другие искорёженные театром лица. Крат с ними знался по работе и застолью.

Доброжил Кощеев (атлетический сотрясатель сцен), Жорес Гундосов (умный покойник), Шлюся Ижица (злая мечтательница), Леон Белибердунцев (серенький и старательный), Арион Притонов (вместо того, чтобы говорить, он с брызгами слюны кричит в зал, словно на тот берег), Нетлена Каюкова (миловидная в юности, да и теперь ещё по старой памяти), Левон Беспопутал (мрачный бабник), Глюк Паяльников (король вторых ролей, писатель доносов), Хандрей Португальцев (драматургический алкаш и декламатор, своим стихам приписывающий древность), Аксиом Априоров (вечный генерал; басовитый собеседник, не приведи судьба с ним сойтись в буфете!), Снежана Путорак (вялая на сцене, стремительная в постели - на таком определении сошлись те режиссёры, через которых она проползла в театр). Возле двери притулилось расписание репетиций с пометками от руки.

В приоткрытом ящике он заметил фотографию в дорогой рамке. Портрет крупной пятидесятилетней женщины в шляпе с вуалью. Внешность броско-вульгарная, на щеках две родинки (и на вуали - многие мушки), на глазах кило гуталина и сиреневой синевы. Вуаль - кокетливая нежность. Под нею - базарный зверь. Пухлявые губы она выпятила так, словно тут приключился геморрой. И смачно напомадила, дабы сразу напомнить, что в этом щедром теле три пары губ! Но это не всё! Вы гляньте! Это ж мама, которая Дупу родила!

Фото ведёт вспять, в историческую "спять", где не спятившие спят, а спятившие шепчутся о делах и между обсуждениями зачинают Дупу, и снова шепчутся. Париж, Нью-Йорк, Могилёв, Лондон, … в шепотке мелькают слова. В полусне планируют мировое господство, подбирают в кулак нити чужих вожделений, точно вожжи (вместо того, чтобы о своих бедах подумать), бразды правления. Бразды, удила, узда - благозвучные слова. Потом вырастают в городах банки и бордели, чтобы за кошелёк и гульфик вести человека в благоустроенный ад. Привели. Куда дальше? У кого есть маршрут?

У неё, вон у той. Неизменный маршрут: от плохого к худшему. Это она правит миром. - Ты шутишь! - Нет, не шучу. Вон та вульгарная баба в шляпе. - И кто ж она такая? - Княгиня мира сего! - Да брось ты, она шлюха б/у! - Пускай, зато она жабу родила. И какую! На весь белый свет, во всё чрево родильное!
- Ну что, позвонил? - поинтересовался демон, с правой стороны освещённый окном.

Он освещался так, что его фигура превратилась в однобокую корочку света. Эта корочка посмотрела на Крата половинкой лица.
За окном кубические дроби пространства, ступени крыш, небесный простор - и вдруг… вдруг всё это превратилось в узор сознания. Где я? - спохватился Крат, словно только очнулся и пытается понять, в каком оказался мире. Сызнова оглядел плакаты на стене и демона в проруби света… Окна позолотились и вспыхнули - солнце! А у Крата друг исчез - был друг, но скурвился и пропал, заживо умер. И солнце не помогло. Потому что наружный свет не заменяет внутреннего.
Фокусник указал рукой на телефонный аппарат.
- Сотри свой звонок и пальчики сотри.
- Зачем?
- Если что пропадёт, опять на тебя повесят, неровён час.
Он долго искал команду "стереть историю звонков".

Привязанность к реальности мешает Крату освоить кнопки и значки, за которыми послушно ждут указаний оцифрованные призраки предметов. Такая виртуальность наводит на него тоску. В значке нет энергии Творца, нет процесса времени и усердия, нет судьбы. Дерево росло, страдало и радовалось, но значок дерева не рос и ничему не радовался, даже если к нему подклеить смайлик. Тем не менее, люди предпочитают вещам значки - ради равнодушного всевластия над вещами.
"Это тоже причина переселиться в подвал", - подумал Крат.
- Что? - переспросил Фокусник.
- Да я так, задумался.

Глава 10. Колодец

- Я могу светить, но не буду, - капризно сказал демон. - Я тебе осветитель что ли? Светочь? Или я тебе Шмыгун?
Они двигались ощупью и шаркали подошвами, как лыжники. Но демон не натыкался ни на что, а Крат спотыкался и что-то произносил.
- Давай-давай, бранись. Нормальные люди Бога призывают, - издевался Фокусник.
- Им не доводилось оказываться в таких потёмках, - оправдался Крат.
Он боялся потрогать ушибленную голень, чтобы не ушибить голову.
- Они всю жизнь в потёмках, - парировал демон, применяя софистику деклараций.

Крат сгрябчил рубашку на его спине, и демон заметил:
- Под лопатку делают людям уколы, им прививают что-нибудь… кроме человечности.
- Тебе делали? - изумился Крат, ощущая несовместимость Фокусника и медицины.
- Нет.
- Как тебя звали на земле? - задал Крат вопрос, который давно его искушал.
- Эмиль Кадабер, - после паузы ответил Фокусник.
- Такое имя?! - шёпотом воскликнул Крат.
- Псевдоним.
- А почему Эмиль?
- Потому что Емельян.
- А почему Кадабер?
- Так страшней.
- Да уж, напильником по сердцу. А почему ты мне раньше не говорил?
- Настроения не было.
- Разве у демонов бывает настроение?
- Случается. Даже у предметов.
- У неживых?!
- Это какие, например?
- Ну, кирпич, - предложил Крат, отдыхая внутри себя от опасной темноты.
- Да что вы к нему пристали, умники незрячие! Всё кругом шевелится, торопится, выбирает пути, борется, жалуется, прячется, лезет в грядущее… а у вас один кирпич на уме! Стой! - приказал демон.
- Стою.

Крат замер в темноте, будто на дне чернильного моря. Дыхание прервал, чтобы не залить её в лёгкие.
Они уже час (то есть долго) брели по кладбищу театральной культуры, опасно сталкиваясь с предметами, которые, ловя оказию, грубо трогали человека, потому что слишком давно он их не трогал.
- Ладно, я привык, что в кольцевом коридоре свет порой выключается, но в этом зале почему стало темно? - пожаловался Крат.
- Твои собратья погасили.
- Зачем?
- Не "зачем"! Каждый предмет, каждое существо излучает свой порядок и всем навязывает. Если кто не верит в чудеса, рядом с ним чудесный свет не горит.
- Ты про омоновцев? Но их здесь нет.
- Их структурный след остался. Они переформатировали пространство, - пояснил демон.
- Ладно, потопали дальше, - предложил Крат, уставший стоять.
- Погоди, в темноте можно научиться таинственно смотреть. Только не дави умом на глаза.

Крат выполнил это непонятное наставление, и получилось какое-то зрение лбом. Он дышать перестал и думать перестал. Всё перед ним искренно (из себя) замерцало. Кучи реквизита, отдельные предметы и тропы проступили из темноты, будто слеплены были из неостывшего пепла.
Крат погрузился в созерцание, но Фокусник напомнил:
- А ты говоришь "кирпич"!
Крат кашлянул, готовясь поделиться восторгом о тонком свете вещей, но откуда-то слева, где должен быть горизонт или плинтус, ударили из-за корявых бугров длинные яркие прожекторы. Волшебный ландшафт зажмурился и померк.
Послышался рёв двигателя и треск предметов. Два луча поворотисто рыскали и дробились в руинах, выбирая на миг то беседку, то рваный парус; одаривая предметы слепящей аурой.
Крат сделал хрусткий шаг, наступив на что-то пустое, на куклу, наверное, и остановился, желая понять, что происходит.

Ревущие фары блуждали туда-сюда, поверху оживляя хлам, потом скользнули в купол, быстро опустились и замерли, ярко светя с возвышения.
- Бежим, - крикнул демон, - сюда заехал вездеход!
- Лучше спрячемся! Нас увидят! - возразил Крат.
- Уже увидели. Бежим. По этим кучам не проедут.
По створу между двух фар они бросились наутёк, виляя и запрыгивая на предметы. Водитель вездехода посигналил им и выключил фары.
- Уф! - остановился Крат и оцепенел от ужаса, потому что справа от него зашумела раздвигаемая куча: из неё кто-то вылезал.
- Это ты? - спросил Фокусник неизвестно кого.
- Йа-а, - ответил Шмыгун и включил глаза.
- Веди нас.

Лес предметов и ночь без луны. Шаги шуршат в уме; предметы, выхваченные глазастым вниманием Шмыгуна, выпрыгивают из небытия, чтобы преградить путникам путь, но они обходят предмет стороной или применяют его как подставку для ноги и дальше углубляются в безначальную тьму, бледно освещая дорогу, дыша и дрожа от взаимодействия с находчивой глубиной, полной твёрдых вещей и провальных пустот.
"Куда мы идём?" - повторно тикают в сознании слова. Удивление о заехавшей сюда машине давит на затылок.
Стоп, это колодец! Они встали перед маленьким срубом. Свет Шмыгуна туда нырнул и выскочил оттуда, чтобы осветить лица товарищей. С колодезного ворота свисает верёвка, вся развернутая вниз.
- Спускайся, - кивнул Фокусник в дыру.

В подвалах основной путь - вниз, а там, где есть небо, основной путь вверх, успел заметить Крат, но обдумать не успел. Он смотрел на пеньковую верёвку, похожую на старый канат, и потом посмотрел на Фокусника с немым вопросом, а тот глядел мимо.
- Та-а-фай, - простонал Шмыгун.
- А вы? - голосом артельного подростка забеспокоился Крат.
- Мы растворимся в темноте, как растворимый кофе, - сказал Фокусник, неотступно пребывающий в тяжёлом волевом напряжении.
Крат свесил в колодец голову, повисел вниз глазами.
- Там отражаются звёзды, - произнёс онемело.
Глянул вверх - мутная темнота. Глянул в колодец - там звёзды, они прохладные, они звонко светятся - там чудится небесный простор.
- Посвети ещё, - призвал Шмыгуна.

Фокусник научным тоном заметил, что светить фонариком на звёзды - занятие бесполезное, однако почётное, как всякое безумие во имя познания.
Крат свесился. Засмотрелся туда и полез по верёвке головой к звёздам. Он лез к ним без особого труда, потому что в пазухи между брёвнами можно было вставлять мысок ботинка. Прорубь над головой росла. На той стороне канат был привязан к толстой перекладине, и Крат выбрался из колодца.
С него лилась вода. Огляделся: бугор, деревья, звёздное небо. Посмотрел в колодец - там глянцевое зеркало и звёзды, и в качестве личного отражения - пятно, в котором звёзд нет.

Часть 2. Эдем
Глава 1. Возвращение

Он ещё подумал: можно ли вернуться по этой же верёвке. Подёргал - и она оборвалась. От неожиданности он её выпустил - она полетела вниз и шлёпнулась там, погасив отражения.
Крат не очень растерялся, словно ему тут всё было знакомо, только при каких условиях он с этой землёй знакомился - это из памяти исчезло.
Ему надо идти вон туда. От колодца в "ту сторону" вела узкая тропка среди густой травы.
Он принялся резво шагать, шурша ночной травой. Окрестности видел отчётливо, словно смотрел через видеокамеру с добавленной экспозицией. Тропинка пробежала между двумя валунами, и были видны высокие травины вокруг валунов, точно ресницы.
Обогнул лесистый бугор. Чем далее шёл он, тем сильней торопился. Так торопится к дому собака - без мыслей, но всем естеством. Или он слышал голос - тонкий вой, ультразвук чьей-то зовущей тоски.
- А вот и Луна взошла, - сказал он себе, словно кому-то.
Луна плавно выглянула из какой-то небесной складки и принялась вовсю светить.
Лёгкий белый свет обрисовал деревья - они выступили из лесной массы и закудрявились, как завитые женщины.
Кто это всё придумал? Не разобраться. "Не трать время. Шаг ускоряй, тебя ждут".

К рассвету он обсох. Дыхание стало сухим и горячим, как ветер в пустыне. Но путь уже не долог - впереди вон маячит огонёк, окружённый рассветным воздухом. Утренний свет не мешает ему гореть, не застит, но делает алое пламя прозрачным. И он вспомнил: Змей такого цвета лак - цвет прохладного пламени - изобрёл для её ногтей. И вмиг всё ему открылось - куда он идёт, и кто его ждёт: она, Лиля.
Здесь уже не любовь, а болезнь. Страсть и отрава. Любовь-то он помнит. Когда пришла любовь, сердце переполнилось радостью. Жилки в нём трепетали, глаза впивались в её блестящие очи и пили формы её тела, запутывались в льющихся волосах. Улыбка любимой дарила ему милость и наполняла непереносимой нежностью… Нет, сейчас уже так не получится: горечь оттеснила любовь, досада змеем заползла в сердце. Память отравлена.
Да, тут всё знакомое до веточки, до камешка. И Лиля сидит по ту сторону костра, неподвижная, как божок. Сидит на колоде, локти на коленях, колени расставлены. Глядит исподлобья упорным взором. У неё теперь очень длинные волосы, она ими укрыта, одета. Волосы обрамляют её взор, как две половины занавеса в театре лица.
Он подбежал и остановился. Встал перед ней, точно провинившийся, и в её памяти останется стоять навсегда с растерянным, любящим, виноватым лицом. Но главное - виноватым. Таким и пребудет в её памяти вовеки, ибо так ей удобней.

"Он так долго пропадал, потому что у него есть другая", - думала она глазами и осматривала его.
И отныне она, Лиля, подбирая объяснение для чужого поступка, будет из нескольких возможных причин выбирать худшую, низкую причину.
Растрёпанный шалаш - это его дом. Сумрак сочится из шалаша - обжитой сумрак, родной и болезненный.
Из шалаша кто-то выбежал на шести, кажется, ножках… лапах и скрылся в лесу. Небывалое существо. Он испуганно воззрился на неё, она дрогнула головой и криво улыбнулась. Затем - ради отвлекающего действия - сдвинула прядь волос и упрямо подняла голову.
Что-то повисло между ними - противное, тёмное. Противное, как волосатая амёба.
- Откуда на тебе это? - спросила она и тут же исправила вопрос. - Ты где был?
- Я был… - он защёлкал пальцами, потом показал руками нечто огромное и покачал головой.

Изначально в общении между собой они использовали телепатию, но отныне мост понимания нарушился: она хочет проникнуть в его душу, но так, чтобы свою не открывать. Затаилась в себе, завела себе право на личный секрет, на тайну.
Секрет повис между ними. Личинка в толстом мехе. Он вглядывался в эту опасную гадость и нашёл для неё название: грех. Грех - то есть причина горя. А мохнатый - потому что укрыт словами, чтобы правды не было видно под мехом пушистой лжи.
Зря он где-то пропадал. Очень зря. За это время здесь вырос грех. И зачем он так зловредно отлучался? Лекарство искал. Да, пошёл за снадобьем - и попал в другой мир. Не надо было отлучаться. Он вернулся без лекарства, зато со словом. Зато здесь вырос грех.

И тогда его коснулось открытие, прозрение. Он увидел, что делает грех: питается душой, как червяк яблоком. И вызревает, растёт. А потом, когда душа будет изъедена и померкнет, косматая личинка соединится с ней во что-то единое, в зрелое чудовище.
Крат ощутил неведомое прежде чувство - страх совести.
Завладев душой, зрелое чудовище станет перечить любому честному зову и всему белому свету. При всяком выборе поражённый грехом человек станет предпочитать своё "Я" и через такое предпочтение отделится от общего мира. Отделится, но не откажется высасывать его росу, его слёзы и кровь, его честь и свет, превращая благо в позор и гной.
И будет грех дальше расти, разрушая человека, человечество, природу… злорадно извращая мир и завлекая сознание в космическую неправду. В гибель.
Грех - первый шаг в ту сторону, где человеку предлагает свою безразличную перспективу бесконечная личная тьма.
И не зная, что сделать, он сунул руку в костёр. Она довольно долго наблюдала за ним. Потом поднялась, скулы у неё свело от страсти, и бросилась на него. Стонала и рычала, а потом плакала.
- Где ты был так долго? - спросила в плечо голосом смягчённым от пережитого единства. - Я не помню, зачем ты ходил. Ты это принёс? Что ты делал?

Он запутался в её вопросах и волосах. Хотел привстать - посмотреть на неё и не смог. Она засмеялась и долго смеялась, желая остановиться, но не могла, словно кто-то другой смеялся в ней. Наконец распутались.
- Смотри, когда мы соединяемся, ветки шалаша зацветают, - произнесла сквозь улыбку и пальцем показала на ветку, что давеча была жухлой, а сейчас воскресла и зацвела белыми цветами.
"И когда она тут обнимала Змея, старые ветки тоже, должно быть, зацветали. Веткам что, им правды не надо, им горячие чувства подавай", - подумал он и замер в удивлении. Он знал, что связан с чем-то огромным, которого в целости не видит, а видит лишь малые части. Даже когда его внимание находилось внутри Лили, когда он обменивался с ней сладкими токами, он знал, что у него две жизни.

Так однажды, сидя на берегу реки, он поставил между глазами лист лопуха, и тогда одним глазом видел песчаный берег и Лилю. А другим - реку. Лиля почти обсохла, от неё шёл тонкий пар, и только там, где волосы, мерцала на ней влага. А река была сделана из тёмно-холодного блеска, который тёк из прошлого в будущее, в даль. А Лиля, раздвинув ноги, покорно лежала на тёплом песке, приглашая и дремля. И каждым глазом Крат всё это видел особо.
В его жизни были - и сейчас где-то есть! - люди в таких же одеждах и в обуви. Свет небесный! И это не приснилось ему. От яви можно оторвать кусочек, но от сновидения нельзя. Невозможно выйти из ночи в приснившихся ботинках: они должны остаться там. Значит, это всё была явь.
Лиля смачно ела фрукты, словно голодная, хотя у неё тело на удивление сытое, налитое, и вся она пахнет молоком. Он снова овладел ею, даже телом чувствуя, что она была чужой женой. Чужая - пусть это останется в прошлом или исчезнет. В его вожделении было упрямое стремление сделать своей, как можно полнее.
У него два мира: нынешний и грядущий. У неё две правды: змеева и человеческая.
Она быстро взглянула в его глаза, вытерла волосами сладкие губы и взялась целовать и вылизывать его лицо, поскуливая, как разрываемая от нежности собака. Вымаливая прощение, стирая с него губами все мысли о прошлом.

Он так устал и разнежился, что перестал перечить чему бы то ни было и приготовился уснуть. Уже отдался сну, но Лиля начала исповедь. Её слова сначала щекотали его сознание; тембр её шёпота, в коем случайно прорезывался голос, был тревожным и тёплым. Но потом слова оказались живыми существами и, как сказочные мыши, повели его в погреба и норы - в переживания Лили.
Эти переживания были ему чуждые, но Лиля силой навязывала их. Её трепетные слова и голос обязывали его слушать и вникать, и даже прощать, отчего он испытывал страдание. То ли это было его страдание, то ли её страдание. Он должен был разделять её чувства и заново совершать уже сделанный ею выбор. За что ему такое?! По собственной воле он бы такое не выбрал.
Слова рождались и рождались из её уст. И он обязан был всё выслушать, потому что где-то пропадал. А в это время её тут совратили, напугали, обманули, телесно и всячески использовали. Наконец ему невмоготу стало это слушать и с нею разделять. Человек сильно устаёт, если его многократно окунают в грязь… даже если окунают ради взаимопонимания (потерянного).
Он встряхнул головой. А правда, где же он был, где пропадал, пока она тут многократно вступала в брак со Змеем? Оказывается, они ещё ссорились, Лиля и Змей, причём ссорились из-за него, да-да, из-за Крата.
- Я заступалась за тебя, - почти пискнув, произнесла ему в ухо. - Он гадости говорил: утверждал, что ты живёшь за его счёт, а он, мол, дарит мне смоквы, он по любви дарит, а ты ему никто, но ты его угощения кушал и причмокивал. Думаешь, мне приятно было такое слушать?!

Он приподнялся, отстранил её и решил посмотреть на свою обувь - на ботинки в углу шалаша. Разумеется, его путешествие и пребывание в далёком месте не было сном.
"Невозможно прийти в приснившихся ботинках", - сказал он вслух, чтобы отменить голос Лили.
- Что ты сказал? - произнесла она в тревоге за его ум.
А он повыше приподнялся, но не дотянулся до них взором и увидел вмятину в постельной листве, пролёжанную малым существом - ребёнком или собакой.
- А кто тут был, кто лежал? - спросил как-то очумело.
- Ребёнок, но… теперь не так уж важно.
Крат вспомнил пробежку многолапого существа и догадался о его происхождении, только поверить не смог.
- Значит, он - твоё дитя.

Он произнёс это вслух, голосом и языком. Не целыми смысловыми переживаниями они теперь обменивались, но цепочками слов о смысле. Слова стали одеждой смыслов, их нарядом. Нарядившись в слова, смысл видит и понимает сам себя. Слова - это земные тела (неземных) смыслов. Он вздрогнул от этой мысли. Да, лекарство он не принёс. Вместо лекарства Крат принёс язык. Оттуда принёс, издалека. Где это? Где это далёкое место?
- Не "он", - скромно поправила Лиля. - Это она - девочка.
- И где же она?
- В лес убежала, к отцу, - уточнила и вдруг её лицо сделалось красноватым.
Крат вырвался из шалаша, потому что его рвало. Она тоже выбралась - жалеть его.
- Бедный мой, ничего-ничего, сейчас всё пройдёт. Я, когда беременна была, жуть как меня тошнило! - гладит его по спине.
И шлёпнула себя по губам: опять проговорилась.
Он умылся в маленьком родном ручье, подкинул в костёр ломаных сучьев, сел на пень и отрешённо уставился в огонь.
- Ну что ты! - ласково подсела на корточках. - Не печалься. Заживо… то есть заново заживём. Ты сильный, мир большой. Я рожу тебе детишек… они будут ну чисто твоя копия! - она счастливо засмеялась, подбирая ключ к его настроению.

- Детишки! Сейчас мы вдвоём страдаем, а будем во сто страданий страдать.
- Нет, милый! Ум твой не знает, но у меня матка есть, она знает! - потёрлась щекой о его плечо.
Это заявление показалось ему ложью. Опасной ложью.
- Не знает, - он помотал головой. - Она обманывает. А ты исполняешь её волю. Ты - её оболочка.
Он стал кружить вокруг костра, и костёр потрескивал в такт его мыслям, потому что у Крата в душе тоже горело пламя.
- Это ж не я придумала, чтобы так было, это природа!
- Но понимать правду о себе - полезно. С понимания начинается выбор. А если нет понимания, то и выбора нет, одна природа.
- А я не хочу выбор! - заявила с вызовом. - Я знаю, ты хочешь видеть меня верной женой, и ты боишься увидеть меня падшей тварью. Так вот, я это в себе сочетаю. Да, я - верная жена, в большей мере. И я - падшая тварь, в меньшей мере. Я - нечто третье. Мне положено третье, по природе, и мне оно нравится.
- Баланс и пропорция, - подсказал Крат.
- Да! - это "да" она выкрикнула скандальным голосом.
- Ты - немножко верная жена, - кивал он в тоске.
- Да! И зачем я на свет появилась…

Лиля потупилась и спешно зарыдала, спрятавшись в ладонях. Он вздохнул и поник плечами. Она рыдала. Он молчал, задумавшись о неизвестном происхождении Лили. А также о своём неизвестном происхождении.
Она раздвинула пальцы - оттуда глянул внимательный глаз.
Он отвернулся к огню и поправил дрова. Сколько лет, сколько веков Крат кормил этот огонь! Костёр - друг. И ручей - друг. И человек не одинок, и всё не так страшно.
Лиля без любви смотрела в его серьёзное лицо, словно предвидела бремя скучных забот в долгом грядущем.
- Правда мне не нужна, - повторила сознательно, что-то страшное в себе открыв и спокойно признав. - Оставь правду себе.
- А что тебе нужно? - спросил с холодной водой в сердце.
- Счастье.

Она прошептала это слово с истовой верой. Она уже влюбилась в это слово и надеялась за ближним рассветом встретить своё счастье.
Змеево словечко. И шипит оно, как Змей, и шуршит, как его кожа, когда ласково и гибельно он стекает по стволу. Счастье - слово-дурман.
При мысли о слове, он задумался: а где они его взяли? И все другие слова? Когда он вернулся, они сразу стали говорить на готовом языке.
Прежде они пребывали в умном родстве, и у них не было языка. Язык нужен для общения разрозненных сознаний. И для запоминания отдельных, разрозненных смыслов. Для беседы с кем-то другим, а также с самим собой, поскольку возникло одиночество. Прежде он и она думали совместно, и у них не было секретов друг от друга. Но вот их души разомкнулись, и язык пригодился.
Почему они разомкнулись? Потому что он долго отсутствовал. Потому что она в это время принадлежала Змею. Потому что Змей передал ей своё лукавство и отдельность, он воспитал в ней эго.

"Язык, - не отставал от загадки Крат, - требует великой работы и помощи свыше. Я не могу создать язык, если его нет где-то… скажем, в небесах. Значит, язык пришёл ко мне. Я получил его там, откуда вернулся. И это случилось не где-то в другом месте, а в другом времени, в будущем, - окончательно уверился Крат.
Это была потрясающая догадка - озарение. Толчок изнутри, который поменял в нём давление крови.  Он захотел поделиться этим с женой, но Лиля угрюмо смотрела в костёр, ломая пальцами веточку.

Глава 2. Убить Змея

- Совет да любовь! - раздался звучный актёрский голос. - С возвращеньицем! Как погулял?
В кроне дерева, мелькая изысканной раскраской, струился Змей - как водопад, затянутый в тугую кожу. Он к ним спускался, сдерживая мощной волей своё любострастие, мастерски облекая величавой плавностью скользкую подлость.
Змей стёк на нижние ветви и как бы от нечего делать расположил свою голову между супругами на уровне их лиц.
Разобщённые супруги замерли в нескольких шагах друг от друга. Лиля завесилась волосами, и только бедро и одна грудь с вишнёвой малинкой выглядывали наружу. Крат прикрыл своё беззащитное и постыдное место пучком былинок. Постыдное - потому что здесь похоть выставлялась напоказ, а где похоть - там либо насильное зверство, либо зависимость и унижение. Он устыдился такого своего устройства, не догадываясь по примеру Лили отнести это устройство насчёт природы и назвать вожделение "законным требованием натуры".
Змей свесился, мерцая алмазными глазами. Его изумительный, заботливо прорисованный узор вновь поразил Крата и напомнил тыльную сторону игральных карт.
- Видывал я тебя в двадцать первом веке. Скучный ты человек.
Змей произнёс эти слова голосом усталой скорби и тут же начал кривляться.

- Напрасно в тамошнем костюме ты сюда припёрся. Исторически некорректно. Учти наперёд, когда из мира в мир переползаешь, будь голым, как вот сейчас. Это я так, бесплатные советы рассыпаю бисером. Пока, земляне! Адьё. Не стану мешать, подожду своего часа, у меня уйма времени. А ты не медли, муж, объелся груш… и смокв. Пися, торопися! Потомство, оно - потом, но делать его надо сейчас. Народы я видел в грядущем - там эдакое человечество бурно кипит. Планетарная колония самонадеянных особей с гаджетами и шприцами. Несчётное количество, кишмя кишат! О май гад, цивилизация! В общем, плодитесь и размножайтесь.
Тем более, что начало положено, - мысленно добавил Крат, и через полянку его памяти пробежало многолапое существо, невиноватое в своём рождении, хотя, как знать, как знать…
- Это твой милый гадёныш? - Крат посмотрел в ненавистный бубновый глаз.
- Ерунда, то ли ещё будет, - бодро заметил Змей и мелькнул языком, на миг показав алый раздвоенный щуп.
Крат угадал развратное применение этого органа в женской промежности: всё совпадало топологически. Для праздника чутких отверстий.

Его привлёк увесистый камень. Несколько угловатый, подходящий по размеру и весу для Змеевой головы, для гулкой и хрусткой - если камнем изо всей силы.
Не успел подумать, не успел решиться, а уже схватил камень, развернулся и метнул Змею в голову. Лететь камню метра три, но Лиля успела завизжать. Её визг, прорезающий слух, сопровождал полёт и замедлял движение камня, поэтому полёт превратился в наблюдаемый процесс, а также в череду вопросов: попадёт - не попадёт…
Словно воздух стал киселём. Камень начал вращение на манер астероида и выполнил пол-оборота. Змей, видя летящую к нему опасность, успел бы уклониться, но лишь закрыл глаза. Раздался громкий шлепковый удар. Лилин крик оборвался, ещё звуча оборванным краем, словно край визга был краем оборванного нерва. И показалось Крату, будто дерево сознательно стряхнуло Змея с обременённых своих ветвей. Змей с промедлением - из-за выпрямления провисов - упал, свалился наконец на землю. Стук и гул.
Несчастная земля! Всякая тварь и гадина падает на неё, и мириады работников распада хлопочут о том, чтобы упавшую плоть разобрать и переработать в прах, дабы снова придать земле жизнерадостный вид и оптимизм.

Лиля зажала рот двумя ладонями. Стояла не шелохнувшись. Никакой ветерок не пошевелил её волосы, и сердце в ней окаменело. Всё замерло вокруг.
Змей валялся тяжким литым выкрутасом. Крат заставил себя посмотреть на его морду - вместо левого глаза там зияла яма, обрамлённая опухолью и чёрной кровью. Вместо драгоценного живого получилось безобразное мёртвое.
"Ты его испортил", - Лиля всей душой бросила ему обвинение.
Он решил закопать убитого, чтобы спрятать несчастное тело и скрыть своё преступление. (Так появилась предпосылка копания земли.) Нужна лопата.
Лопата! Она где-то "там". И вновь иной мир подмигнул ему. Он зацепился вниманием за память о лопате. В памяти включили свет. Другая жизнь стала захватывать Крата, шевелясь и распахиваясь, углубляясь в подробностях: театр, огромные резные двери, их надо открыть…
А Лиля увидела, что Крат растворяется в воздухе - он сейчас исчезнет, и она впилась в исчезающее тело взором жены - молящим и хватким. Она всю душу вложила в этот взор и пересилила притяжение другого мира. Лиля ей самой непонятный способом вернула мужа, восстановила его здесь и сейчас, впечатала его в какой-то зыбкий очерк. Потому что он здесь должен быть! Обязан! Потому что она-то никуда не исчезает, она-то остаётся, и ей немыслимо остаться тут одной.

Глава 3. Мольба

Крат вынырнул из обморока. Вот слева жена, вот справа длинный пятнистый труп. Вроде бы всё на месте, но он потерял привязку к местности, потерял доверчивость, и все предметы перестали быть уверенными в себе.
Лиля зачерпнула воды в ручейке и умыла его. Он головой покрутил и зримое осознал. В кудрявом нечто признал дерево - ну да, конечно, дерево с благословляющими ветвями. Далеко за его кроной - солнце, а под ветками висит тень, а на земле труп лежит с изворотами.
Лопата нужна… стоп-стоп, не надо сейчас другого мира!
Лиля трясла его за руку. Потерять подряд второго мужа было бы слишком для неё тяжело. Она теменем видела небосвод, под которым останется одна, стопами ощущала землю, на которой не будет знать куда ступать.
Крат холодными руками взял Змея за хвост, потянул - неподъёмная туша. Отпятился, его пустое нутро чуть не вывернулось наизнанку. Змей пах спермой и землёй.
Лиля бледная, неровно дышащая, развернулась и ушла домой, в шалаш. Легла, накрылась циновкой, смежила веки.
Он долго руки отмывал, долго в ручей смотрел, потом на солнце. И задал ему вопрос: "Ты зачем сияешь?" И пришёл ему ответ. Ответом было само солнце: оно сияло.
Он тоже вернулся в шалаш и увидел жену, накрытую циновкой по самые губы. Ярость на себя терзала его сердце. Любимую не простил, укорял! Змея убил - пускай гада, но не в его правоте уродовать живую тварь и выгонять чужую душу на улицу. (Душу Змея на небеса не примут, это он почему-то знал.)
"Что я натворил! - застонал Крат. - О горе мне, горе! Любимую поверг в печаль, мудрое существо убил! Что за несчастный день! Лучше б я не рождался на этот свет!"
Раскаяние горячим дёгтем затопило его. Он смотрел на жену, заранее страшась разглядеть в ней ещё большей своей вины. Лишь бы не умерла! Ведь может она умереть от переживаний, а источник переживаний - он.
- Лиля, прости! - припал к её плечу.
Лиля тяжко страдала.
- Я заболела, муж мой…

Не зная, что в ней страдает, она свою вину приняла за телесную болезнь и зачаток смерти.
- Муж мой, прости меня. Плохо я поступала и вот заболела, - её дыхание стало трудным. - Встать не могу. Помочь тебе не могу…
Она смотрела на него, зная всем естеством, что он есть основа её жизни, её богатство. Когда отводила глаза или накрывала их веками, тогда везде угадывала смерть или такое пустынное место, откуда все ушли. Когда вновь смотрела на мужа, наполнялась горячим горем.
А Змей теперь валяется всеми покинутый - ей это было ясно. Его покинули даже деревья и камни. Противореча себе, назло себе, она заглянула в свою грешную память и на миг вспомнила их отношения со Змеем и как однажды он стал маленьким и вполз к ней в кишечник. Фу, она прогнала воспоминание и тоже подумала о том, что труп надо бы закопать. Ей не было жаль Змея, напротив, своим поведением он выводил её на чистую воду и даже выворачивал наизнанку. С этим отныне покончено, - сказала себе с облегчением.
Несмотря на то, что Лиля никогда никого не хоронила, она что-то знала о телесной смерти. Знанием было наполнено всё вокруг, и она дышала умным воздухом, она пила умную воду и, похоже, знала много такого, о чём сама не ведала.
- Лекарство, - сказал он. - У тебя сердце болит. Надо проглотить. Лекарство проглотишь и поправишься. Аптечка...
- Нет, - произнесла слабыми губами.

Чуть не произнесла "да", но захотелось побыть безвольной и чтобы он пожалел её. Поэтому сказала "нет". Правую руку выпростала из-под циновки и положила на область сердца. Крат смотрел на руку жены, бледную, белую, словно в ней кровь заменили разведённым молоком.
Из её левого глаза выступила слеза и покатилась по щеке - отдельным явлением.
Крата вынесло наружу. В другом мире для жены есть лекарство. Там всё есть. Всё. Постой, насчёт лекарства - это уже было. Ну и что, так бывает, что оно было, а потом снова бывает.
Не обращая внимания на тело Змея, на гаснущий костёр, пламя которого сменялось дымом, он упал на колени, руки вскинул и закричал свою мольбу. Это был долгий глас: "А-а-а-а!" - ибо не было к лекарству никакого иного пути.
Стал он весь воплем, и себя не вспомнил, и ничего не чувствовал, кроме истошного рвения в небо (ибо все миры пуповинами там сходятся). Потом воздух иссяк, и небо потемнело. Капля с шипением упала в костёр, другая… Если жена умрёт, костёр не нужен, и ничто на свете. Он упал ничком, простёрся, но откуда-то протянулась к нему рука, потормошила, взяла за плечо и повернула лицом вверх. Чей-то голос произнёс:
- Вставай!
Дождь брызнул ему лицо. Он открыл глаза.

Глава 4. Капли воды

Брызги упали ему на лицо, и он открыл глаза. Прямо над ним вместо неба висел какой-то лик. Хмурая, небритая Луна. Совсем не Луна… и незнакомец прояснился: он держал в руке накренённый стакан и оттуда в ладонь, а с ладони на Крата стряхивал капли воды.
- Вставай, чуть не проморгали тебя тут.
- Где я? - спросил для верности, хотя понял, что находится в комнате Лидочки и в открытую дверь видит кольцевой коридор, только свет уже не прежний - настало яркое, пустое освещение. Раздавался шум работы, кто-то прошагал со стремянкой.
- Где ты? - саркастически переспросил человек. - В зоне ремонта.
И тогда отдельные впечатления сложились в понятную картину: подвалы театра, чужие люди, ремонт… прошлое кончилось, прошлое сдали в ремонт.
- Крепко ты вчера выпил.
Крат не стал попусту возражать, потёр лицо и спросил, что творится в "Глобусе".
- Память пропил?
Незнакомец глаза напрягал с прищуром. В них были жалость и презрение, удивление и насмешка, и сострадание. Запой был этому человеку известен - старый вкрадчивый друг.
- Да не пил я, не пил! - раздражился Крат. - Скажи хоть пару слов по-человечески.
- Каюк твоему театру. Хозяина посадили, компаньон всё забрал, Фениксом его звать.

Звать, звать… - протявкало эхо в голове Крата. Он приподнялся и увидел, что накрыт рабочим халатом, седым от старости и работы.
- И Феникса посадили, - поправил Крат.
- Посадили да выпустили, - заново поправил незнакомец. - Свои торговые порядки наводит! А внизу, там… - рассказчик поставил стакан на пол, чтобы дирижировать по ходу рассказа, - море барахла, прикинь! Былинное поле всякого старья, и порой попадается кое-что ценное. Туда автомобильный пандус провели, везде освещение впендюрили и прямо на месте продают с молотка всё подряд. Аукцион. …Ау-у! Малый, очнись! Ты в порядке? У тебя опять глазёнки закатываются. На, хлебни водицы.
Он поднял стакан и поднёс к его губам, точно поил раненого. Крат отхлебнул мёртвой воды (в родном ручье не такая), потряс головой.
- Актёры, знамо дело, пьют, но не догола же. Понимаю, нагрузка: это ж надо в чужую душу залезть и оттуда на всю публику доклад вести с изображением!

Да, нагрузка, вспомнил Крат. И доктор Валсер говорил, что чрезмерная впечатлительность и длительная нагрузка ведут к умственному расстройству и могут привести к помешательству.
- Я-то хотел от бригадира спрятаться, перекурить… а тут голый мужик валяется и ни в зуб ногой. Халатик тебе вот принёс и штанцы. Не обессудь, насчёт трусов не сумел спроворить.
- Разноцветные трусы маляра - праздник ниже пояса, - пробормотал Крат, надевая штаны.
- Ага, ты с юмором, я знаю. Я тебя признал: господин Оползень и Поползень, как вчера помню. Тогда на свадьбе у друга включили твою передачу и давай хохотать, невеста обмочилась. Народ не забудет такое.
Гудело в голове, как будто левое полушарие подключилось к одному прошлому, а правое - к другому, и между ними возникла вольтова дуга. "Из мира в мир переползая, будь голым", - так советовал Змей.
Переползая, перелетая… нет, переключаясь. И одежда здесь не при чём. Каким ты себя представляешь, таким и очутишься в ином месте. Он был в саду обнажённым. А тут нужны ботинки, которые он оставил в шалаше. Значит, надо раздобыть снова ботинки.

Вдохновение пришло к нему враз. То есть бодрое понимание своего положения, вооружённое решимостью. Здесь он никому не должен. А там, в Эдеме, он должен лекарство. Он должен утешить жену. Чтобы найти лекарство, нужны ботинки (по правилам этого мира). Значит, вперёд. Гул в уме прекратился. Воцарилась ясность. Он ощутил физическую силу, храбрость и самоуверенность.
- Спасибо, друг! - потряс рабочему руку.
- Так ты, правда, что ли не пил? - отзывчивый незнакомец был готов разочароваться.
- Не пил.
- И куда ты собрался?
- Вниз.
- Туда нельзя, там служебный блокпост, вахтёр сидит!
- А я по службе. Спасибо, товарищ! - крикнул через плечо Крат, застёгивая разлетающийся на ходу халат.

Кольцевой коридор штукатурили, шпаклевали. Электрик на большой стремянке сдирал с потолка магический провод. Яркие светильники висели тут и там на штативах вдоль стены в рабочем варианте. По полу между ними змеился чёрный кабель. Крат косил глазом вправо, ища спуск - не было!
- Эй, хлопец, подскажи, будь ласков, тут винтовая лестница должна быть вниз…
- Эй, дядя, разуй глаза! Ты на лифт пялишься, а вместо лифта была тут кручёная лестница. Это правда, была, - ответил парень, и снова принялся в досаде тискать мобильный телефон. - Падла, не ловит.
- Ты на улицу выйди, - посоветовал Крат, застыв перед пластиковыми дверями лифта.
Кнопка вызова отозвалась красненьким, в шахте лифта мягко зашумело и вскоре щёлкнуло. Дверцы разъехались. В кабине было всего две кнопки. Он тронул нижнюю. Над кнопками зеркало - зыркало - вертикальное озерцо.

Свой облик показался ему чуждым - малознакомый дядька с пронзительным взором; непроницаемое лицо, заряжённое нездешними мыслями, начинённое сложными картинами памяти. Если снимать фильм про космического сироту, тогда Крат подойдёт, самое то.
Он погружался в подземелье театра, ещё не обдумав, как будет возвращаться к жене, к дереву и костру, к ручью и звёздам. По примеру Иванушки-дурачка он был уверен, что русский Авось не подведёт его.
Лифт остановился. Крат оказался перед металлическим транспортным контейнером, приспособленным под служебную комнату.
Блокпост и в нём прохвост, подумал Крат, увидев за столом не кого-нибудь, а Валентина Сергеевича Соснова. Доктор испугался от неожиданности и, привстав, протянул для пожатия руку.
- Крат! Юра! Дементьев! Тебя уже тут списали… за пределы мироздания.
- Так и было.
- Слушай, слушай, ты вовремя, - доктор оглянулся на металлическую стену. - Ты кому продал те лекарства?
- Я их не брал. Ты так и не понял?
- Да понял-понял. Знаю, но всё равно обнадёжился, увидев тебя: ты везучий, ты бы решил мою задачу.

- О чём речь?
- У меня много медикаментов, - перешёл на шёпот Валсер, хотя рядом не было третьих лиц (ради символизма, должно быть). - Много неучтёнки. Я как увидел тебя, сразу полыхнула мысль: вот кто продаст!
- Я ничего и никого не продаю.
Доктор выразил мимикой кислоту этой фразы.
- Нерентабельный ты человек, Юрий Викторович.
- Знамо дело, - Крат повторил словечко маляра. - Мне тоже нужны лекарства: от сердечного спазма, от желудочных колик, от змеиного яда.
- Сказанул! - разочарованно воскликнул Валсер. - У меня другие лекарства. У меня лекарства для тех больных, что сами стремятся к расстройству ума. Таблетки, ампулы… на миллион!
- Осанку ты потерял, Валентин Сергеич. Главный врач, а на месте вахтёра сидишь, аптечной дурью торгуешь. Батыя посадил бы.
- Сажал, - доктор опять оглянулся на синюю стену, украшенную Наставлением Дежурному и голой девушкой. - Дак он, жадная тыква, даже с людей Феникса норовил по полтиннику содрать! Ох, была неприятность! Тогда я решил сам подработать, - доктор наклонился, дабы уменьшить объём общения и голос ущемил ради секретного или постыдного слова. - Деньги нужны: заново покупаю сердце супруги.
- Ты уверен, что сердце? - уточняя, спросил Крат.
- Дружка завела.
- Гадёныш, поди?
- Именно, именно! Верно ты указал!
- Ну и плюнь.
- Как это плюнь, как это плюнь! - закудахтал Валсер. - Я в ней ведь… немножко жил.
- Брось, у тебя целый гарем. Ты же не однолюб: ты развратник. Выше голову!
- Не будет у меня гарема, - признался Валсер и потупился в стол.

Там, в доске стола, доктор увидел узкую глубину своего будущего. Умственным щупальцем, архидогадливым тараканьим усиком Валсер погрузился в созерцание неприятности, которая уже творит кисту в мясе будущего времени, уже разъедает светло-розовую ветчину надежды.
- Почему не будет? - не понял Крат.
- Феникс кормил меня! Феникс! И клинику, и научные проекты… разве ты не догадался ещё?
- Нет, я как-то о другом думал. И что с того?
- Закрывает он клинику, бесов сын. Разуверился в медицине, видишь ли. Заявил, что наука есть великое разочарование Человека, то есть Феникса. Денег шибко много требует, а счастьем не отоваривает. Ишь чего захотел, мерза…
- Мне, доктор, некогда. У тебя какой размер ноги? - Крат заглянул под стол, очень похожий на стол Батыя.
- У меня? Сорок второй.
- Снимай.
- Не могу: форменные. На вот мои цивильные.

Понятливый доктор вытащил из-под стола красивые туфли и проследил, как они подойдут Кратовым босым ступням. Подошли. Конечно, резало глаза несходство пролетарского облачения с блеском изящной обуви, но Крат не смутился.
- А Мрачба живой?
- Да вроде бы. Что живой, что мёртвый - одинаково.
- Вот и заботься о нём. Он - целый человек, а не ты и не твои "половинки".
- Тебе легко говорить. Если клинику закроют, меня и жена тогда бросит, и пациенток не будет, - жестом заправского дневального он открыл ящик стола, достал бутылку минералки, стакан, плеснул в стакан изумительной мелкопузырчатой воды, глотнул, остановив глазные яблоки на манер лягушки. - А самое печальное, мне будет не хватать профреализации.
Кашлянул. Ещё глотнул, затем вернул минералку в стол, посмотрел на Крата влажными глазами. Жалость к себе - глубокое чувство. С Лилей такое бывает: сидит у костра, призадумается, и вдруг жалость к себе обожмёт ей сердце и сдавит, и слёзы наполняют её глаза, как будто сердце - это клизма души.

Глава 5. Аукцион

Крат отвернулся и открыл дверь в зал. На пороге он волновался: что сейчас будет?
И ошарашило его - перед ним распахнулся зал в огнях. Космическая пазуха, иная планета, накрытая куполом цивилизации. На каменном небе луч выписывал слово: "Аукцион". Нижняя часть зала была оплетена ажурными металлическими сотами, к их тонким рёбрам прикручены театральные прожекторы. Кое-где на полу ещё оставались кучи и гребни реквизита, но большую их часть разобрали и поместили в прозрачные торговые павильоны. Промеж павильонов геометрически чётко пролегли пластиковые дорожки.
В зале была создана радиально-центровая перспектива, что сгоняла внимание гостя к помосту, обставленному звуковыми и световыми стойками, а понизу окружённому креслами и столиками. Это место ярко освещалось; плотность предметов и человечьего присутствия здесь была наивысшей.
Воздух в боковых далях сам по себе не светился, пребывал тёмен; там хмуро висели и плыли сумерки, что-то в себе тая.
- Лот пятьсот первый "Алёнушка", - объявил до боли знакомый голос, и Крат узнал на помосте Дола.
Дол произвёл наглядный жест, указкой включив на плазменном экране картинку: гобелен с грустной девушкой.
- Стартовая цена…

Судя по голосу и вертлявой бодрости, Долу это занятие нравилось. Он походил на изящного, элегантного чёрта, которому тут всё дозволено и который однако из уважения к публике не гадит на сцене. Так создаётся атмосфера взаимодоверия.
- Уважаемые господа! Артефакт, это вам не девушка, что поначалу очень дорого стоит, а потом уценивается. Артефакт, он чем старше, тем дороже. Причём наценку вы сами определяете. Ваше слово!
Крат быстрой поступью двинулся по приятно-резиновому полу к световой чаше, где совершается главное мировое действие - торговля. Попутно поглядывал на светлые аквариумы павильонов - там пестрят журналы и прайслисты, предметы и плакаты... вон морским коньком притулился у стола коммерческий представитель, и возле него ундина сидит с чашкой кофе; она в белой тонкой рубашке с ярким галстучком, в юбочке-трико на лирических бёдрах. Свои выставочные ножки она пока убрала под стул, ибо никто сюда не заглянет до окончания торгов.
Реликтовые груды реквизита располагались ещё тут и там, сложенные из неликвидной чепухи и оставленные ради сказочного антуража.
- Лот восьмидесятый - ваза…

Каменное небо отражало звук и порождало повторы: восьмидесятый-сятый, ваза-ваза… как в некоторых умах. Лот - слово из морского словаря: верёвка с грузом для промера глубины. Танцевально-вертлявый Дол промерял сейчас глубину кошельков. Костюм на нём лоснился севрюжьим переливом.
Крат занял свободное место за столиком, где крупно сидела грузная, богатая дама. Перед нею программа торгов и театральный лорнет, блюдце с пирожным и стакан с лимонадом. Она отметила появление соседа недовольным взором, а когда разглядела его халат, отшатнулась.
Официант нехотя приблизился к новому гостю и брезгливо отвернулся, когда Крат забирал с подноса блюдце с пирожным и стакан лимонада, и ещё одно пирожное и ещё лимонад. Крат успел заметить упрямую гордыню под детскими чертами на его пластмассовом гладком личике. Что поделать, гордыня везде живёт, и в пластмассе, и в детях, не удивился Крат.
- Двое пирожных! - шёпотом воскликнула дама, негодованием и презрением прикрыв зависть.
- Голод не тётка, - извинился перед нею Крат. - Я, когда голодный, за пирожным пойду на край света, и даже на подлость.

Сожрав двумя движениями два пирожных и залив эту сласть лимонадом, он стал тут осматриваться и вникать в торговый спектарь.
Ну да, реквизит былых постановок разобрали и оценили. Феникс оказался владельцем подвала. Нетерпеливый, страстный, жадный, ограниченный, хитрый, он долго бродил тут, по пересечённому вещевому ландшафту. Его сопровождали фотограф, искусствовед, секретарь, инженеры. Они шарили по сторонам фонарями, прислушивались к странному звучанию своих голосов, задирали головы, робели и восторгались, и за ними тащились два официанта с переносным чайным столиком и закусками в сумке-термосе. Потом пригласили строителей метростроя, и те пробили сюда автомобильный спуск от памятника Окаменелой Старушки.
"Человечество наступает", - подумал Крат и поймал себя на том, что подобные слова мог бы изречь болотный леший при виде мелиораторов.
Дол выполнил на каблуке пируэт, окунул руку в стеклянный шар и цирковым кудрявым жестом извлёк бумажку.
- Лот сто семнадцатый "Сабля янычарская бутафорская, неотличимая от настоящей"! Стартовая цена…

Дол начал выпукло и раскатисто, как будто хвастался этими вещами, - и увидел Крата. Крат ему подмигнул. Дол вытянулся лицом, все черты свои позабыв. Глаза его, давеча острые, поблекли, потеряв умственную фокусировку.
А из-за монитора, где красовалась гнутая, хищная, разукрашенная сабля, выглянул Фокусник. Что-то радует его, ехидного демона. Фокусник лыбится, полагая себя изысканным артефактом и любопытным зрелищем: нежно-розовые белки глаз, баклажановые губы, фаянсово-гладкие щёки и грубые чёрные волосы, что лежат на голове сорочьим гнездом, - в целом, загляденье.
Он смотрит на Крата, задирает верхнюю губу, щурит лучистые как бы от счастья глаза и скалит зубы, от которых тоже исходит блеск - и вот он весь безумное сиянье безумной радости.
Крат невольно стал вторить ему и тоже оскалился, и стал сиять навстречу Фокуснику. Соседка в целях самозащиты закрыла глаза. Сердце у неё при виде демона встревожилось и забилось громко. Она нащупала в сумочке блистер, вылупила из него таблетку, положила в рот, не глядя схватила стакан с лимонадом - хлюп-хлюп - запила. (Всё взаимосвязано в дурдоме мелких предметов: таблетки, например, не идут всухомятку и тащат за собой стакан, за стаканом просится в дело салфетка.)

Крат посмотрел на Дола - тот стоял над людьми ни жив - ни мёртв, и только ужас ползал у него по лицу, микроскопически подёргивая за уголки губ. Ужас превратил зрачки Дола в дырочки.
Крат не стал тратить время попусту: вытащил из руки дамы блистер с таблетками и поднялся.
- Туда, туда! - демон со сцены указывал рукой.
Туда и поспешил Крат, и за последим павильоном остановился. Здесь парочка влюблённых изучала эрогенные зоны, и внутри стеклянной комнаты охранник играл в шахматы с пингвином-аниматором, который снял с белобрысой головы внешнюю пустую голову. Сюда вскоре подошёл Фокусник.
- Рад-рад, очень рад. С возвращеньицем!
- Как я меняю эпохи своего проживания? - обратился к нему Крат с оттенком возмущения.
- Это вопрос или претензия? - поклацал зубами-кастаньетами.
- Не дурачься, ответь нормально.
- Объясню при случае, - отделался демон.
- Мне надо снова попасть в давнее прошлое.
Крат показал таблетки "кардио-антиспазм". Он про них ничего не знал, но верил, что это хорошее сердечное средство.
- Вернуться в пещерный век? Ты хочешь там насовсем остаться?
Крат задумался и выяснил, что не знает ответа.
- Могу я оттуда забрать жену?
- Она тебе и-змей-няла там, будет и-змей-нять здесь, - заверил его демон.
- Не важно. Могу я привести её оттуда в Москву?
- Вряд ли, по дороге она развалится на сумасшедшие части.
- Почему? Мы будем вместе…
- У неё слабое воображение. Никто не может увидеть предметы, которые не способен вообразить. К тому же нет между Эдемом и Москвой ни моста, ни тоннеля.
- А колодец? Где он?
- Одноразовая вещь. Колодец был тебе нужен только для потрясения рассудка, - серьёзно ответил Фокусник.
- Разве нельзя без потрясений? - испугался Крат (как тот больной, что обращается к хирургу с последней надеждой вылечить ногу, а не отрезать).
Фокусник посмеялся тихим смешком живодёра.

- У тебя хорошее воображение, пластичный рассудок, ты не распадаешься. Тебе достаточно стряхнуть внимание с местных предметов.
- Стряхнуть внимание?
- Да, иначе рассудок тебя не отпустит.
Эти слова были ему как-то известны и казались книжной схемой, но сейчас они его встревожили.
Демон тронул Крата за рукав, и они побрели - руки за спиной, как два задумчивых дачника, в сторону дальнейшей тьмы, оставляя позади цивилизацию, шум и яркое торжище.
- Как пронести лекарство?
- Хрен его знает, - сказал Фокусник.
Крат пожаловался ему также на то, что ему в Эдеме нужна лопата. Очень как нужна, потому что труп Змея палкой не закопать и до оврага не доволочить.
- Говори, ты всё знаешь.
- Не всё, и не всё можно высказать.
- Попытайся.

Демон огляделся, ища пример или какое-то подспорье для выражения мысли, но кругом был сумрак, в котором сонно располагались неподходящие ни для чего предметы.
- Мир - это пребывание вещей в едином смысло-энергийном состоянии. Мир это их увязанность, это интегральная супер-вещь. Так?
Крат кивнул.
- Гравитация - это лишь один из видов увязки. Есть ещё вселенская память, образная и функциональная цельность мирового организма, общая временная частота… То есть это не просто - взять лопату и перенести из одной эпохи в другую. Для этого надо вырвать лопату из увязки настоящего времени; надо ухватить её крепче, чем держит её вся супер-вещь, - Фокусник сделал паузу, чтобы Крат успевал осмыслить его слова. - Впрочем, иная вещь перескакивает через границу ненароком, по причине случайности.
- Случайности? - переспросил Крат.
- О да! Случайность - это меон порядка, отрицательная основа мира. Она возводит ряд событий в сан реальности. Там, где нет случайности, царит фэнтези. Или вовсе ничего. Впрочем, я о другом хотел сказать. С лопатой, может быть, и получится, а с женой никак. Парочками через границу не ходят, не променад-с.

Они оказались на отшибе, на краю торговой цивилизации. Экономные инженеры не врубили здесь мощные светильники, и раскуроченная Аскольдова могила притаилась в глубокой тени. Земляной горб убрали, так что надгробие оказалось на голом полу.
"Дир и Аскольд почили здесь. И Зоя". Площадка была огорожена верёвкой и объявлением "пересекать линию запрещено". На это объявление - ты только глянь! - приклеили фотографию Крата: "Разыскивается".
- Я не убивал, это они! - молвил Крат.
- Знаю-знаю, и все знают, - равнодушно ответил Фокусник. - Тебя возмущает попрание правды. Но подумай: зачем богатым правда? Они предпочли богатство. А если вдруг понадобится правда, они её закажут на свой вкус, как в ресторане.
Из-за камня беззвучно и невесомо, без претензии на физическую плотность, вышла Зоя. Она была слеплена из сумерек. Оптическая сгущёнка: блузка, юбка, мятые волосы, загробное пустое лицо мутного цвета, какой бывает у воздуха в накуренной комнате.

Перед верёвочной оградой она остановилась. Подняла веки - в глазах ничего, руки протянула к лицу Крата - и стала всплывать над полом, чтобы перелететь верёвку с объявлением о запрете пересечения...
Он отпрянул, наступил на ногу демона и удивился, что у того есть ботинки и в них - ноги. Фокусник хрюкнул поросёнком. Крат замахал руками, ловя равновесие, кое-как удержался и вновь посмотрел на призрак Зои, но увидел, что никакой Зои уже нет.
- Что это было? - спросил поверх сердечного биения.
- Шутка. Гипноз.
- Гипноз! - ошарашено повторил Крат. - Так, может, всё что ни есть - гипноз?
- Возможно, - охотно поддакнул демон. - Стоит призадуматься об этом. Стоит почесать лишний раз голову.
- Разве нельзя различить? - забеспокоился Крат.
- А как, например, отличить сон от яви? - самодовольно спросил демон, словно сам организовал эту каверзную задачу.
- У снов края недоделанные, - ответил Крат наощупь. - Кроме того, сновидения не умеют складываться в цельный сериал.
- Умеют, - резко заметил демон.
- Так… ну, во сне время течёт по-другому: оно через душу не протекает, и спящий это ощущает, но осознать не может.

- А если осознает? - предложил Фокусник.
- Тогда спящий проснётся, а пристыженное сновидение исчезнет.
- Молодец. Пойдём отсюда. На эту могилу чужие думы слетаются, у них тут гнездо.
- Да-да, пойдём. Она болеет и ждёт меня, Лиля.
- Заступ, заступ всё же возьми! - вскинулся демон и артистически бросил жест в сторону Аскольда, Дира и Зои. - Философу нельзя без могильной лопаты, а то несолидно: тебя за обывателя примут.
Крат увидел под камнем знакомый черенок.

Глава 6. Змеевик

Снова по своду побежали буквы "а-у-к-ц-и-о-н". Голос Дола что-то объявил вдали и раскатился эхом. Оттуда донеслась музычка в ритме припляса заводной игрушки.
Огромной чашей там свет повис во тьме, как озеро ума в мякоти беспамятства.
Вдруг всё наполнилось звуком. Из динамиков грянул знакомый сволочной голос: "Мужчина с лопатой, вы ошиблись огородом. Наш инвентарь пронумерован. Положите на место и пройдите на ресепшен".
Крат, словно кот, взъерошился и сощурился. На черенке и впрямь стоял штрих-код на белом клейчике. Но тяжёлая кованая сталь с острым лезвием убеждала его в том, что это оружие.
- Не вздумай! - демон разгадал идею Крата.
- Лопату я не отдам: она там нужна, - объявил Крат.
- Там, в краю первичных похорон... А здесь дела у тебя тоже неважные: ты в розыске. Я способен что-то кому-то внушить, но не всей полицейской ораве.
- И что мне делать? - с нетерпеливой тоской спросил Крат.
- Прикинься уборщицей, ты же актёр! Должна быть хоть какая-то польза от твоей дурацкой профессии.
- А лопата?
- Она превратится в швабру, - решительно сказал демон и скинул с себя рубаху. - Обмотай железку, быстрей! Это будет половая тряпка. Запомни: не ты - половая тряпка, а вот эта, намотанная.
- А камеры наблюдения!
- Не трусь, вон сортирные кабинки.

Они шмыгнули в биотуалет, в одну кабинку вдвоём, что давно не в новинку. Теснясь, они взялись творить облик уборщицы из подручных материалов. Фокусник стащил с себя чёрный парик, чуть не ослепив Крата белым фарфором теменем; нахлобучил парик на Крата, повязал ему сверху тонкий платок, извлечённый из кармана движением иллюзиониста.
- Хватит вытаскивать! - взмолился Крат, увидев, что за первым платком начал вылезать второй.
Железную часть лопаты умельцы превратили в большой тряпочный узел.
- Обмакни, обмакни в сортир! - возликовал демон.
- А ты как выйдешь? - с тревогой спросил Крат.
- Просто, - сказал Фокусник и просто исчез.
Крат окунул инструмент в туалетную дыру, постучал узлом в пол, чтобы не слишком капало, и суетливо, мелким шагом вышел из кабинки.
Он волю свою собрал в одно тугое напряжение. Он стал излучать из себя чужой образ, принуждая всякое сознание и само пространство, глядящее на него, видеть сутулую уборщицу. То была неизъяснимая внутренняя работа, которую нельзя прервать ни на миг. И даже запелёнутая лопата была перекодирована, переколдована в толстую швабру-выжималку.
Уборщица отправилась в сторону скопления людей. Попутно сцапала с дорожки кем-то брошенный фантик, сунула в карман халата с тихими присловьями: "Господами называются! А где чисто, там и насвинячат". Бабским жестом поправила рубчик платка на щеке.
Блестящие туфли получили образ влажной резиновой обуви.

Не прерывая гипнотического напряжения воли, Крат левосторонним плавным вниманием нащупал за двумя павильонами тот проход, где дежурит Валсер. Но что-то случилось впереди и справа, где торговая площадка. Он там увидел группу людей и демона, который увлечённо вырывал свои руки из рук охранников. На эту группу сверху смотрел Дол и что-то кричал. Получилась пантомима. Громкую связь отключили, чтобы не смущать дорогую публику дешёвой склокой. Крат поблагодарил хитрого демона.
В дежурке возле Валсера стоял форменный страж порядка со взглядом тяжёлым, как молот. Крат встретил этот взгляд невозмутимой уверенностью в подлинности своего образа - отразил удар волевой кувалды своим силовым полем, щитом. Это защитное действие Крат совершил уже на исходе сил.
Подсушенная долгим трудом уборщица уже теряла плотность и начала размываться; она вот-вот должна была исчезнуть, обнажив подлинного Крата, который старался не помнить себя… лишь бы не вспомнить!
Валсер и охранник уж было навострились остановить непонятное трудовое существо, но их удержал запах. Аромат швабры убедил их не делать этого. Некая догадливая кривизна отразилась в лице доктора Валсера, его глаза дрогнули, но всё же он поленился взломать образную оболочку Крата. Ему было бы достаточно приглядеться к собственным ботинкам на чужих ногах, но Крат, пока отворялся лифт, загораживал их мочевой тряпкой, а там - шмыг - и пальцем на кнопку "вверх".

Когда дверцы лифта смыкались, он перестал быть вообще кем-либо. Он принялся безымянно дышать. Гудело в голове, хотелось лечь. В лифте уже висел его портрет. Удивительно, как полицейские портреты не похожи на тех, кого ищут; однако ведь находят!
Шагнув из кабины, он столкнулся с полицейским, который приготовился шагнуть внутрь. Он испугался, потому что потерял нужный образ. Крат оказался просто ряженым, но выручила актёрская скорость. Он подслеповато сощурился и запричитал, верней, запричитала: "Ох испугал меня, огромный какой эскалоп! Это каких же младенцев рожают бедные женщины! Тужатся, несчастные… им должно быть кесаршу делают".
Уборщица удалялась от жандарма хромой утицей, а тот, бросив созерцать её зловонную фигуру, отвернулся к лифту.
Рано из образа выходить: ещё долгий коридор впереди, и фотка его, поди, всеми уже видана-перевидана.
Далее он пробирался так, чтобы ни с кем не встречаться глазами. Поднялся в переулки театрального космоса (в "слободки"), обогнул зал служебными проходами и вышел в фойе. Ему встречались знакомые лица, которые с любопытством взирали на невиданную работницу, но времени на то, чтобы они разобрались, Крат им не предоставил. Он топал с тупой шустростью.
И вышел на крыльцо, сощурился на светлую площадь. На крыльце театра он двумя пальцами снял с лопаты тряпку и отправил в урну. Сорвал с головы платок и парик и бросил туда же. А если кто что видит - удивляйтесь, но не очень, ибо это театр, который начинается не с вешалки, а с крыльца! Или намного раньше. С роддома.
Расправив тело, уставшее в чужом тесном образе, он бодро двинулся через площадь в парк Змея.
Поливально-моечная машина каталась по площади, похожей на космодром, куда прилетали и откуда улетели небесные наставники. На всякий случай площадь для них всегда открыта и содержится в чистоте. (Усталый Крат не заметил, что своей лопатой отправляет им, небесным гостям, сигнальные зайчики.)
Войдя в парк, он успокоился: в халате и с лопатой он выглядел законно и убедительно - труженик зелёного хозяйства. Поэтому сел отдохнуть на скамью. Ногу положил на ногу, руки раскинул по спинке, голову подставил тихому ветерку, и тот взялся играть его лёгкими волосами.
Крат закрыл глаза и стал напрягать воображение. Как попасть ему отсюда к нечестной, но всё же родной жене?

Модный узкий ботинок на голой ступне мелко покачивался в такт его сердцу. Воздух в парке пах тёплым грунтом и звучал голосами детей, словно голосами птиц. Как отсюда перенестись в давнее прошлое? Не было даже намёка на догадку. И он представил себе долгую-долгую дорогу, по которой он сейчас шагает. …Давний привычный шаг, лопата на плече, на голове шапка из газетной бумаги, золотистый воздух мреет вокруг. Вот он заходит в область ночи - в стоячее море звёздной темноты - и проходит эту область насквозь. Даль перед его глазами светлеет.
Из-под-над степью встаёт белое солнце. Оно освещает шёлковую ковыльную зыбь и бледную высь. Крат запрокидывает голову и улыбается, он смеётся, как будто он у цели. Он дошагал туда, куда направлялся. И прекрасный мир встречает путника утренним светом, стрёкотом цикад и вольной степью, которая начинается отсюда и простирается в даль и навсегда...
- Проснись, тебя вся страна ищет, а ты спишь, - насмешливо сказал демон.
- Что, что? - не совсем очнулся Крат.
- Лопату проспишь, ей чуть ноги не приделали.
- Где мы?
- В парке. Удачно ты выспался: не сцапали тебя. Поистине, доверчивость младенца - лучшая защита от злых сил.
- Нет никакой защиты, - очнулся Крат и огляделся.
Он мигом растерял своё счастье. Он снова закрыл глаза, чтобы вернуться в блаженный светозарный простор и в песню жаворонка, но вокруг был тёмно-синий мрак, сквозящий лучами фонарей, и тревожный шелест парка.

Он тряхнул головой и протёр глаза. Фокусник заботливо и даже умильно повернулся к нему, сидя на самом краешке скамьи.
- Зачем я проснулся? - посетовал Крат, ибо не находил в себе энергии жить.
- Чтобы отправиться в Эдем, к жене, - напомнил демон.
Крат только что заметил, как смешно выглядит на земной поверхности его подвальный друг. За один такой вид в сумасшедший дом упекут.
- Я так и не придумал, как туда отправиться, - пожаловался Крат.
- А я догадался, - ответил демон и для убедительности стащил с головы парик, чтобы погладить себя по белому кумполу.
- У тебя, что, мешок париков?
- У меня склад реквизита. Пойдём, - Фокусник поднялся, отряхнул сзади штаны, как заправский гражданин.
Они подошли к монументу Змея - к спиральной трубе. С одной стороны трубу венчала смешная драконья голова. С другого края к трубе приварили жестяной конус в качестве хвоста.
- Отрубай, - велел демон.

Кованая лопата оказалась мощным инструментом, и в несколько ударов Крат отрубил Змею жестяной хвост. Голова сидела ещё слабей, и Крат снёс её на раз.
- Китайский пластик, фабричное литьё храмовых драконов, - пояснил Фокусник, тронув голову носком ботинка.
Затем изобразил ныряние в трубу. Поглядел на Крата и опять кивнул на дырку в трубе. Крат обомлел.
- Она же узкая! - воскликнул в ужасе.
- Она, вишь, толщиной с толстого человека, а ты не толстый. Только одежду скинь и поедешь туда, как по маслу… Я фонарик взял, я тебе светить буду с другой стороны. Как забрезжит свет в конце тоннеля, так считай: скоро свидание с женой.
- Я вылезу в этот же парк! - воскликнул Крат и поправился. - Да нет, я там застряну и умру от ужаса, - он замотал головой, сама мысль о пребывании внутри змеевика была невыносимой.
- Вылезешь, очень даже вылезешь, но не в парк, а в прошлое, в другой свет. Поверь, я никогда не подводил тебя, я не обманывал. Сейчас тебе страшно, понимаю, но потом будет ещё страшней, когда осознаешь свою трусость, и то, что здесь был единственный путь к больной жене.

Крат засунул в трубу голову - довольно просторно, однако далее труба ныряет вниз, а потом, значит, загибается вверх. И за что там цепляться? Как проползти? Его бросило в пот.
Демон сделал узкой ладошкой знак "стой и будь спок", после чего сошёл с постамента и скрылся в кустах. Через несколько минут он вернулся с бутылкой водки.
- Презираю людей, говорящих о вреде алкоголя. В ответ говорю о вреде пустых рассуждений. Алкоголь, он что… - Фокусник неумело откручивал пробку, - лекарство от переутомления. Освободитель, упроститель…
Крат отпил из горлышка.
- И в другом месте я, значит, окажусь пьяный? - спросил, делая передышку.
- Не знаю. Эксперимент! - признался демон.
Вокруг фонаря крутились, мотылялись мотыльки, в роще подвижно шептались ветки, где-то в отдалении с мягким урчанием и шипением проезжали машины. По другую сторону клумбы уселись на скамейку два собеседника… вялые, медленные.
У Крата вовсе не было идеи лезть в трубу, он рассчитывал выпить и остаться в одиночестве. Потому что не может ему возразить небелковый подвальный житель, не может! У Крата нет перед ним обязательств.

Он сунул пустую бутылку в урну. Огляделся. Однако в мире не видно двери и нет щёлки, чтобы отсюда выйти. Только труба. 
Фокусник смотрел куда-то мимо наличной реальности; глаза его застыли двумя холодными каплями. Крат снова поднялся на постамент, посмотрел в жерло, и тут его поманило в трубу. Он тронул пальцем внутреннюю поверхность, опасаясь наждака, но металл оказался почти гладким. Нет, ему было страшно туда... и всё же, а вдруг… а вдруг это есть путь? К тому же терять ему вообще нечего. Отчего же не испытать интересное предложение?
Он разделся до трусов, таблетки сунул в трусы, лопаты кинул в трубу: "Первый пошёл!" - пробормотал ей вслед и послушал, как она там проедет, - ага, стукнула внизу.
"Я потом буду толкать её перед собой", - он ясно вообразил свои движения внутри спиральной норы. Главное, не впасть в отчаяние. "Главное - трезвость и собранность воли", - сказал он себе.
Фокусник не выходил из оцепенения. Ладно, Крат принял вызов. И не только обещанное лекарство и не только тоска жены (посреди того древнего, ещё не заселённого мира) звали его в дыру, но восстала его душа против собственного страха. Он вызвался и себя преодолеть, и границу между мирами проползти.

Ничего, если ритмично дышать, если разумно двигаться и не пугать себя, он проползёт.
Руки вперед вытянул и склонился, по пояс всунулся - ничего. И весь подался вглубь. Нырнул. В трубе он медленно съехал вниз и остановился в изгибе. И сразу же стало ясно, убийственно ясно, что дальше ему не просунуться и вспять не отпятиться. И без того узкий изгиб ещё сильно утеснила лопата: черенок не вписался в дугу. И даже от лопаты он уже не мог избавиться, потому что своим весом её зажал. Головой он упёрся в стенку трубы и в металлическое полотно заступа; в живот ему сильно вдавился черенок, мешая дышать.
"Скоро кончится воздух, - сказал он себе. - Нет, не кончится: труба широкая, тут не задохнёшься, не впадай в панику! - Да где ж она широкая?!"

Паника росла. "Я убью этого демона", - подумал он, однако отменил посторонние мысли, чтобы на них не сгорали силы. Ему надо было срочно выручать себя. Только способов никаких не было. Он заметался в тесноте. Вспыхнула молния смерти - потрясла его, опалила. Он догадался, что жизнь вот-вот кончится, и мука пламенная вспыхнула в нём. И снаружи не холодный металл, а пламя объяло его.
Своего крика он не услышал. Его потрясла судорога, стеснённая стенками трубы.
Два наркомана со своей скамейки видели, как один чудик нырнул в трубу, а нелепый приятель этого чудика решительно удалился. Как только из трубы раздался стон, этот приятель ушёл. Странный по виду человек, и удалялся он шарнирной походкой манекена, но ведь на то и кайф, чтобы люди вели себя странно.
И чего беспокоиться: просто один глюк в виде человека в трусах да ещё с лопатой залез в другой глюк, имеющий вид изогнутой трубы. И всё же один из наблюдателей набрал номер службы спасения.
- Зря кайф ломаешь и людей суетишь. Тут интересное дело: куда он вылезет? - произнёс второй наркоман с видом ученого корифея, который с ленцой наблюдает за опытами дилетантов.
Вскоре проблесковый маячок спасателей замелькал на площади.

Глава 7. Поход

Крат вырвался из горящих кустов. В Эдеме зачастили грозы, и молния бьёт во что-то сухое, порождая пожар. И тогда нарочно поднимается ветер, он раздувает огонь и гонит по земле до реки.
Горящие кусты взяли Крата в кольцо, он вдохнул воздух ада и решил, что погиб, но нестерпимая боль в груди толкнула его на последний рывок. Он вырвался из огня на поляну, где дует прохладный ветер. Поляна знакомая, отсюда рукой подать до шалаша. Только больно идти: колени и локти болят, и на темени болячка.
Ладно, без паники. Он проверил наличие лекарства в трусах, для самоуверенности взвесил на руке лопату - всё на месте, и устремился к жене, с каждым шагом тревожась о ней всё более. При этом его сердце прыгало и шалило в груди, предчувствуя радость и наслаждение встречи с ней. Лишь бы всё было с ней хорошо!

Необходимость закапывать Змея омрачала радость близкого праздника, но с такой замечательной лопатой авось работа не затянется надолго. Кровь его стала густеть, и все жилки в нём затосковали, затомились по её телу. Внутри которого он вскоре окажется.
Вон она! Он видит её! Костёр горит исправно. Лиля напевает, сидя на колоде, на её лице играют отсветы пламени, у ног её греется шестилапое существо - мордочка человека, жёлтая шёрстка, худые лапы с чёрными подушечками.
Змей свисает с ветвей, снизу прогнувшись для подношения: он держит в пасти медовую грушу с листиком (похоже на сценку в супермаркете, где мёрчендайзеры проводят рекламное библейское шоу). Она привычно протянула руку за гостинцем, не глядя взяла и сочно надкусила.
В древесной кроне среди листвы выглядывают разнообразные плоды: виноградные гроздья, гранаты, персики. И что-то ещё ароматное, вкусное прячется там, в чешуе дерева. Наверно, любовь сподвигла дерево на такое сказочное плодоношение - любовь Лили и Змея.

Ведь не совесть и благодарность, не верность и чистота стимулируют цветение природы - только излучение удовольствия и пульсация страсти.
Под сенью такого дерева жить - земное счастье. Ни голода, ни печали, - с горькой ревностью подумал Крат.
Лиля не выказывала плохого самочувствия. Тёплая тень нежности и приятная забота умягчили её лицо, сделали его очертания сладкими. Да и Змей не походил на покойника.
Крат вышел из темноты в свет костра и швырнул в костёр таблетки. Шестилапый ребёнок опрометью бросился в лес и там скрылся - тьма сошлась за его хвостиком, точно проглотила. Лиля застыла с грушей в руке - в её взоре изумление, будто она увидела призрак.
- Хоронить меня пришёл, упорный ты, непотопляемый человек, - Змей повернул голову навстречу пришельцу.
В небе блещут созвездия, в стороне от них крутым седым берегом вздымается облако, и под этим несбыточным берегом, по тёмной небесной воде плывёт рогатый месяц, как остроносая лодка.

Видом неба остудив душу, Крат с трудом заставил свои глаза посмотреть в глаза жены. Там не выражалось ничего, кроме самооправдания, дескать не было тебя тут, а Змей был, а я - живая женщина, и сердце моё не терпит пустоты, а, впрочем, думай, как знаешь.
Такой смысл прочитал он в её глазах, но это не породило в нём волнений. Или волнения были слишком большими и в нём не уместились. Он тупо стоял, ненароком показывая, как живые организмы превращаются в застывшие предметы.
Наконец, слова Змея дошли до его сознания и пробудили его. Руки стали тяжёлыми, пальцы стиснули черенок, сердце устремилось в бой. Морда Змея маячила под ветками, но, когда Крат сделал шаг вперёд, Змей растворился во тьме, ненадолго оставив по себе две колкие звёздочки глаз. Крат постарался удержать их перед собой, но костёр плеснул светом, внимание Крата дрогнуло, и две эти звёздочки смешались со звёздами.
- Он говорил, что ты не вернёшься, - она бросила грушу в костёр.

Встала, умылась на ручье, подкинула в костёр дров, а он всё стоял и смотрел на неё.
- Я сначала не поверила ему. Я верила, что ты вернёшься, я надеялась, что у нас с тобой будет ребёнок, но видишь - пока не получилось.
- А того ребёночка, что сейчас убежал в лес, недостаточно?
- Это не твой, сам знаешь. Хотя с возрастом у него две лишние лапы отпадут, и хвост отсохнет, и шерсть вылезет, и уши встанут на место, Змей так сказал. Ну, в общем, я тебя ждала, ждала… и уверилась в том, что ты не вернёшься. Я, правда, рада, что ты пришёл. Правда. Я понимаю твои чувства. Прости. Но и ты должен меня понять.
- Что надо сделать, чтобы он исчез из нашей жизни? - через силу спросил Крат.
Слова не хотели его слушаться, язык не хотел их произносить.
- Убить, - ответила она.

Поправила палкой огонь и вновь уселась на колоду; колени прикрыв руками и долгими волосами. (С этого момента женщины умело подталкивают своих мужчин к исполнению желанных преступлений.)
- Бестолку, - вздохнул Крат. - Он опять оживёт. Ты должна изгнать все помыслы о нём.
- Легко сказать… я одна. Одна на всех! Вот будет нас больше, и у каждой, и у каждого будет своя половинка. Тогда воцарится верность.
- Заладила про своё размножение! Я не хочу плодиться и размножаться. Сначала я хочу понять, что мы здесь делаем.
- Да никогда мы не сможем это понять! Никогда! И ты не сможешь… - она переменилась, иное чувство притекло к её лицу, и глаза Лили томно (тёмно) блеснули; она встала и взяла его за руку тёплой крепкой рукой. - Пойдём в шалаш, не противься. Ты устал, я тебе помогу отдохнуть, пойдём.

Она потянула его настойчиво, и он, бросив лопату, шагнул за ней. Желание оказалось сильней его. Она довела его до половой ярости мечтательно-жадным блеском очей, зовущим голосом, нежным и беззащитным мельканием грудей под занавесом волос... а ещё ревностью, которая пожаром вспыхнула в нём и потребовала вернуть Лилю себе.
Утром она произнесла странные слова.
- Нам этот мир не понять. И вот смотри: если меня нет - вообще ничего нет. А когда я появляюсь - появляется всё вокруг.
Он дремотно глядел на дремучий узор листвы внутри шалаша.
- Когда меня вовсе не было и ничего не было, это всё где-то хранилось. И я тоже где-то хранилась - для будущего. Из пустого мешка живая кошка не выбежит. Это живое хранилище, живое и огромное. Оно похоже на память. Это память о будущем. Это сознание, из которого существа выходят наружу; оно постоянно растёт, расширяется. Знаешь, я чувствую так, что это Бог - существо, о которым ты говорил. Оно всех наделяет жизнью, оно одно полностью живое, а мы - лишь наполовину.

Лиля повернулась к нему.
- Давай найдём Его!
- Где? - он удивился её мечтательным словам, которые влетали в его сознание сквозь золотистую дрёму.
Он и прежде замечал, что она после близости умнеет, а он после близости глупеет.
- Искать пойдём. Вдруг найдём источник жизни, - обвела взором лохматый потолок шалаша.
- А ты помнишь, как ты появилась? - спросил он, начиная ощущать её умное переживание.
- Нет, я словно бы сразу была.
- А до того?
Лиля не смогла ответить. Он слышал, как работают её мысли: их пытливые нити ощупывают некий облак, тёмный холм, в котором что-то хранится, но туда ни ей, ни ему не проникнуть.
Крат о своей предъистории тоже не смог ничего вспомнить.
- Давай пойдём искать, - согласился он, едва протискивая звучащие слова сквозь негу, сквозь лень и любовь.

Этим же росистым утром они вышли в поход навстречу солнцу, но не достигли полудня, как Лиля запнулась. Её колени обнимал шестилапый. Ребёнок плакал. Он поднял вверх человековидное личико и прошептал: "Мама!" У него опухли глаза. Он щурился от любви и печали. Крат резко взял вправо и набрал высокую походную скорость. Ему было жаль странного малыша. Ночью, когда Крат вставал поддержать костёр, он видел малыша: тот прятался, и Крату показалось, что малыш прятался не только от страха. Возможно, ему было стыдно за себя. Такое чувство знакомо Крату.
Поэтому он пошёл энергичней, чтобы Лиля не смогла догнать его: чтобы вернулась домой с дитём.
На ходу оглянулся и помахал им рукой. Он вмиг соскучился и затосковал, но решил двигаться дальше. Слёзы сделали солнце огромным. Солнце теперь занимало всё небо, и свечение получилось густое: в нём плавился мир.
Крату показалось, что из этого похода ему не суждено вернуться. Не пора ли отменить поход и остаться дома? Спросил себя и отбросил малодушие. Оставаться возле Змея нет больше человеческой возможности. Лучше засохнуть в пустыне, лучше полезть в петлю одиночества.
В гостях у мудрого зла, у ползучей лжи… нет, он мотнул головой и стряхнул влагу с ресниц. Перед ним распахнулась прекрасная равнина: вдали волновались холмы, а вблизи дремали луга. За лугами блеснула зеркальным извивом река. В вышине засияла облачная пушинка посреди голубого простора.
Перед ним высь и даль будущего - всевозможная даль! Просто надо шагать.
Он продолжил путь, но его сердце имело такое же выражение, какое было у Лили, когда она стояла и смотрела ему вслед, когда он помахал ей рукой. Она тогда страдальчески сморщилась, едва сдержав рыдание.
В задаче "пешком дошагать до Творца " есть кое-что неверное, задача неправильно поставлена. И пусть. Он включил упрямство на полную громкость.
Много лугов и перелесков он отшагал, окрашивая ноги цветочной пыльцой. Много раз поднимался на встречные холмы, выбирая путь на восток, и, устав, остановился отдохнуть возле ручья. Попил воды, омылся, прилёг в тени ветлы.

Только прилёг - и проснулся, будто кто-то его окликнул. Поднял голову и засмотрелся на вершину холма. Там была голая поляна - умная плешь в обрамлении лещины и березовых деревец. Нагретый воздух стеклянно струился над ней.
Подняв лопату, он перешёл ручей, поднялся по склону и захрустел камешками на вершине холма. Это место казалось укатанным или истоптанным. Только он остановился, чтобы осмотреться, как нечто странное начало здесь происходить.
Из каменистой земли ровно и бестрепетно вырастал купол. По всем признакам это было техническое творение, сделанное из полупрозрачного металла. Крат в уме своём онемел, и всё вокруг онемело. Самым невероятным было то, что оно ничего не разрушало: оно выпучивалось легко, точно мыльный пузырь.
Да-да, в мире городов и машин такая штука называется НЛО.
Объект выпучился весь и повис над каменистой твердью. Он напоминал две встречно сложенных миски. Левым глазом Крат вглядывался в него с удивлением. Правым глазом глядел на него с отвращением, ибо то был представитель ещё одного мира.

Излишнее количество миров обесценивает наличную реальность. Никогда прежде разные миры не встречались в его уме и перед его очами так наглядно и тесно, взаимопрозрачно. Если Москва, Окаменелая старушка, мать, подвалы театра, Дол находятся в будущем, то НЛО прилетел из вовсе отдалённого будущего.
Впрочем, прикладывать сюда временную очерёдность - напрасное дело: у каждого спектаря своё время. Раньше, позже - рутинная разметка, привычка представлять время через единицы пространства или смену чисел на цифровой прямой. Или отрывным календарём. Но где в Эдеме та прямая? И где календарь?
Время - это смена мигов, кадров бытия. Но, кроме того, время есть ещё история, сюжет. Стало быть, их два, времени: энергийное (процесс бытия) и событийное (сюжет бытия).

Об этом он думал, глазами провожая рождение полупрозрачного объекта. НЛО оказался высотою с большую яблоню. Появление предмета из мира другой логики произвело на холме смуту. Близкие и дальние предметы буквально смутились и стали зыбкими; всё засомневалось в своей реальности. Если бы Крату пришлось, например, снять объект на фотокамеру, снимок получился бы в расфокусе.
По экватору тарелки мерцали круглые оконца; кое-где поверхность аппарата разнообразили детали непонятного назначения. Также виднелся шов по контуру люка.
Чтобы успокоить нервного наблюдателя, НЛО излучил под себя четыре столба света, показывая, что он тоже нуждается в опорах и умеет напоминать табуретку.
Потом люк ощерился тёмной прорезью и отъехал в сторону. В проёме показался гуманоид.

Если бы это явилось на мониторе, Крат засмеялся бы, поскольку уж слишком трафаретным был этот пилот - гладкий, тонкий, стеклоглазый. Телом - прямостоячий лягушон, глазами - стрекоза.
"Авторское воображение у них бедное, скудное", - подумал Крат, заметив ещё одного гостя, который стоял в глубине судна. Этот второй скрестил на груди лапки и зеркально-черными очами впитывал образ Крата.
Ближний начал диалог, при этом физическим голосом вроде бы не пользовался; тем не менее, слова произносил с дефектом речи. Да и по смыслу диалог не показался Крату содержательным.
- Я пригласаю тебя в путесествие, - сказал он.
- Я уже путешествую, - ответил Крат.
- Мозно покататься.
- Мне надо на край света. Если подвезёте, будет хорошо.
- У нас не быть такси и это не обсезытие.
- Куда вам торопиться?
- Неправильное замецяние. У нас дело: мы население опрасываем.

Крат хотел было освежить свой ум видами природы, но чёрные глаза не отпускали его.
- Кого опрашивать собираетесь: меня и Лилю? - он старался превозмочь гул в голове и раздражительность в сердце.
- Не только. Ева детей нарозала. Они в посёлке обитают. Многие выросли, и дазе повзрослели, и дазе состарились. И дазе умерли. Им смена узе растёт…
От этого сообщения Крат не сразу очухался.
- Вы кто?
- Генетики, - ответили оба.
- Что-то с вами не так. Что вы здесь делаете?
- Мы сделали целовека и теперь изусяем. Редактируем.
- Для чего?
- Для выработки писси.
- Для пищи?
- Да. Чтобы кормить мировое сознание.
- И что вы делаете с нашим генетическим кодом?
- Мы не мозем ответить, потому сто это секрет.
- Откуда вы родом?
- Из нуль-пространства, - ответили пилоты с некоторой заминкой.
- Научной фантастикой увлекаетесь? - хмыкнул Крат.
- Да, в этих книзках многое угадано.

"Почему я всем верю?" - одёрнул себя Крат. - Ложь есть мировое явление". 
Эту мысль уловили пришельцы и зашелестели камышом на ветру.
- Никакие вы не генетики, вы демоны, - вдруг высказал Крат с убеждённостью. - Вы избрали себе облик по литературной подсказке и свои квази-технические аппараты нашли в сочинениях будущих фантазёров. Какие вы творцы, если разыгрываете сценки медицинского изучения землян?! Вы - скучающие черти из театра космических пародий.
Крат проговаривал эти слова, закрыв глаза, поскольку боялся гуманоидов.
- Напрасно ты так формулируесс! Заходи к нам, заходи, тебе любопытно станет.
Крат поднял веки и увидел трап. Пришелец отодвинулся, освобождая проход. И Крат зашёл внутрь, словно кролик в пасть удава. Оценку своих действий он откладывал на потом: тяжёлая лень сковала его разум.
- Лозысь, лозысь. Интересно будет.

Он лёг на пластиковый стол, и к его глазам приблизились чёрные блестящие глаза. Крат отразился в них, как в кривом зеркале. Затем отразился шприц с тонкой длинной иглой. Игла истекала прозрачной медицинской жидкостью, словно какой-то научной страстью.
Куда будут делать укол? Ага, в плечо. Крат зажмурился. Свои критические слова о чертях показались ему вдруг слишком решительными и верхоглядными. А вдруг они впрямь генетики и создатели человека! Крат искал небесного Творца и оказался не готов увидеть маленьких инженеров. Потому и не признал их. И даже обругал. Обидел специалистов - нехорошо.

Глава 8. Ожоговый центр

К радикальным сменам обстановки Крат начал привыкать. Он лежал на больничной койке. Сестра сидела рядом на стуле, читала газету "Происшествия". На белой шапочке алый крест. Вся чистенькая, как и положено медичкам. Воздух пах спиртом.
- Запарили инопланетяне, - пожаловался Крат, пробуждаясь.
- Ой! - сестра вздрогнула и обратила к нему серые большие глаза. - Напугали меня!
И засмеялась.
- Что пишут? - спросил Крат на всякий случай.
- Значит, пришли в сознание, коли газетками интересуетесь.
Она всеми чертами и голосом кокетничала, и он подумал, что в присутствие мужского трупа - ну, пускай, полутрупа - она всё равно будет кокетничать. В день Конца Света она будет искать зеркало, что привести себя в порядок перед небесной судьбоносной встречей.
Медсестра поправила золотые очки и губами цвета любовной грусти (цветков кипрея) процитировала статью. "Разрезав спиральную трубу, спасатели извлекли обморочного человека, причём с лопатой. Потерпевшему на месте была оказана первая помощь, и затем его доставили в городскую травматологию".

- Это про вас написано, между прочим, - задорно прощебетала она. - Вас достали из трубы… а врачи вернули с того света.
Крату стало весело смотреть на неё и слушать её. В нём заиграло шаловливое настроение.
- Сестричка, вас как зовут?
- Ева.
- Я так и знал, потому что мы встречались. Давно. Так давно, что вы не помните. А с того света меня вернули потому, что я недалеко ушёл. Если б я дошёл до края земли, тогда уже не вернули бы.
- Не путайте меня. Тут сказано: спасатели дисковой пилой распилили трубу и вас извлекли. Вы никуда не шли, вы там застряли!
- И всё же я отправился на край света искать Создателя.
- И что, нашли?
- Нет, и не мог бы, и даже на велике не доехал бы, потому что там, на краю света, свет закручивается.
- Как ваша труба в парке? - спросила она вроде бы невинно, однако с намёком на юмор, и пальцем изобразила змеевик.
- Да, примерно так, - согласился Крат.

Но вспомнил про опасность. Скоро за него примутся врачи и полицейские. Теперь не пропажа медикаментов их интересует, а убийство Зои Грушиной.
Ева тоже обратилась лицом к приоткрытой двери.
- Ева, я правду сказал. Мы с тобой очень близкие люди, мы давно были знакомы и даже состояли в родстве. Но потом так получилось, что мы расстались, а потом снова встретились, только ты оказалась под другим именем.
- Каким?
- Лилит. Лиля.
- Лидка, тварь, всегда моих парней поотбивала! А Лилиткой она себя величает ради понта, для красоты, - Ева засмеялась. - Да вы не подумайте чего! Это моя сестра, мы близняшки. Я сама предложила ей обмениваться именами и парнями, сама виновата.
- Кто же ваши родители? - осторожно спросил Крат.
- Если, ты говоришь, мы с тобой были знакомы, ты должен знать, что родителей у нас нет. Мы подкидыши.
- Так-так… слушай, у меня неприятности. Мне необходимо убежать отсюда. Но денег нет и паспорта нет: в дурдоме украли. Но я не сумасшедший и не преступник, ты веришь?

Она кивнула, но мысленно вернулась к слову "дурдом" - посмотрела настороженно.
- Да обманом заволокли меня! - с тоской простонал Крат.
- Попал в дурдом, застрял в трубе, денег нет, паспорта нет, на хвосте полиция… не много ли приключений для невинного гражданина?! - улыбнулась Ева.
- Приключений в самый раз, бывает хуже, - ответил больной.
- Бывает, - она опять кивнула.
- Помоги мне удрать отсюда, - прошептал он.
- Меня уволят, - сказала она. - К тому же тебе хотя бы денёк надо отлежаться. Но я помогу.
- Как?
- Ты будешь спать. Я укажу в журнале, что ты очнулся в невротическом состоянии, а я вколола тебе транквилизатор. Таких пациентов не станут будить. А потом уйдёшь. Я тебе одежду принесу… А вообще, у тебя жильё имеется?
- Да в том-то и беда, что матушка родила меня по каким-то своим соображениям. Я как таковой не был ей нужен. С того всё и пошло. Нет у меня дома.

- А баба какая-нить?
- И бабы нет. У меня к женщинам осталось только половое влечение, типа гравитации. Раньше было ещё любопытство и желание духовной близости, но от этих иллюзий пшик остался. А тут, сама понимаешь, на одной половой тяге далеко не уедешь. Людям дружба нужна.
- Не получается?
- Дружба не получается.
Она с грустной нежностью посмотрела на него.
- Ты слишком искренний. В жизни действует какая-то хитрость...
- Я тебе скажу, какая, - оживился Крат. - Секрет в том, что мы - биологический куклы. Нас программирует генетика, нами управляют гормоны. Не мы живём, а планетарный организм по имени Биос. Люди - это плодовые тела на его грибнице. Если человек поднимает глаза к Богу или вопрошает об истине, его настигает гордыня - Змей-Горыныч. И человек вместо Бога находит опухшее собственное "Я". Поэтому для свободы нужен двойной отказ: и от биоса, и от гордыни. Крайне трудная задача.
- Тогда, может, и не надо свободы? Для чего она? Ты во имя чего страдаешь?
- Есть ещё один уровень жизни. Его называют Небеса, или Умный Свет. Это всецелое сознание, которое было до мира, до времени. Оно слепило наш мир своим воображением. Но в творение вошло второе начало - небытие, которое послужило материалом. Поэтому в мире действуют две силы: сила созидания и сила разрушения. В результате образуется нечто сложное, и не светлое, и не тёмное. Множество градаций светло-тёмного. А свобода и спасение - это выход в Умный Свет, - так завершил своё неожиданное пояснение слабосильный Крат.

Умолкли. Ева попыталась распробовать его слова на вкус своего ума, однако не получилось, и она отвлеклась на конкретику.
- Ты согласен на укол? Полежишь, поспишь… - произнесла голосом доброй няньки. - Тебе нужен покой. А когда я сдам дежурство, ты убежишь.
- Ладно, укол, пускай, - согласился Крат.
Вспомнил что-то про укол. Ему снились гуманоиды, шприц, НЛО... А, может, не снились. Это не так уж важно. Важно сейчас поступить правильно.
Он устал от слов, которые сам произнёс. К тому же, у него горели колени и локти, повязка на груди мешала дышать, и в лёгких была повышена температура. Горели ссадины на голове. Он разгадал: эти травмы образовались от его дерганий и конвульсий внутри трубы.

Сестра, танцевально гуляя задом под белоснежным халатом, вышла из палаты. Её тело служит призывом произвести ещё кого-нибудь на этот путаный свет. И кто-то появится, чтобы тоже повилять задом и погибнуть. Она не нарочно: ей так поручила природа. Она - сладкая груша на дереве Биоса. Ешь её плоть - и послужишь Биосу, поучаствуешь в игре природы и вкусишь смерти. Между рождением и смертью насладишься морокой. И поплачешь, и повеселишься, взыгрывая жеребячьим духом, и воспоёшь своё взыгрывание поэтическим высоким слогом, называя томление плоти томлением духа. Намечтавшись и натомившись, навостришь перед смертью слеповатые глаза в сумрак окружающего мира. И закроешь глаза.
Ева принесла уже набранный шприц, нашла на плече пациента не забинтованное место, протёрла ваткой и сделала укол, пахнущий детством и военкоматом.
- Вот и спи себе… сладенько, чудненько. Тебе покой нужен… бездомному вообще покой нужен…
Последних слов он уже не услышал. Глаза его закатились, и он вернулся туда, где искал Творца.
 
Глава 9. Половая сила

После встречи с НЛО цвет природы изменился - всё стало немного синим. К тому же вечерело. С холма Крат увидел башню. До встречи с тарелкой он её не замечал, хотя она оказалась неподалёку. Тёмная башня, странная, с большой наверху луковицей или головой, из темени которой воскуривается тонкий дымок.
Солнце выглядывает над горизонтом сиятельным остатком. Покуда путник спускался с холма, от солнца ничего не осталось, кроме косвенного свечения в небе. На этом фоне высоко и грозно поднялась башня, приняв знакомые и фантастические очертания. То не простая башня, но в архитектурном исполнении мужской орган. НЛО? Нет. Вавилонская? Нет.
Запустелый сад окружает башню: тут сирень, туя… и куда-то вкось ведёт кирпичная дорожка... Он заглянул в ту сторону и увидел, что там кладбище. Обошёл башню - а, может быть, обсерватория? Вон какой там купол опухлый! Или всё же Вавилонская, но тогда где Вавилон? Почему-то Крат был доселе уверен, что никого, кроме них двоих нет на земле. Откуда у него такое эгоцентрическое мнение?

Ещё как есть на земле ещё кто-то! И вряд ли было время, когда совсем не было никого. Вряд ли. Пустот не бывает. (Пустоту мы сами придумали.)
В толстом подножии башни приоткрыта дверь - внутри темно. Сумрачный свет выявляет спиральную тёсаную лестницу, что восходит кругами вверх, подпираемая лесами. Дробная вращательная рябь чёрных ступеней напоминает рёбра - точнее сказать, рёбра Змея, ибо только он способен так закрутиться. А ещё немного напоминает лестницу в подвалах театра "Глобус". Крат отправился отшагивать ступени, левой рукой схвативши перила.
Встал отдохнуть, глянул вниз и зажмурился. Опять потопал медленно, с одышкой. Снизу ему поддувал подсобный тугой ветер. Ступени вывели Крата под купол. Здесь разместился округлый зал со смертельной прорубью в центре пола и с небольшим отверстием в потолке.
На полу рядом с прорубью лежал на полосатом матрасике необычный человек и курил трубку. Из отверстой глубины воздух с ровным гудением тёк вверх и вытаскивал табачный дым наружу, из башни вон. Тут его осенило: это же надувная башня, а лестница вправлена в неё как скелет. Кожух-башня! (Таким же способом в стране городов и театров устраивают зимние спортзалы и корты.)

Крат наконец рассмотрел курильщика, ибо не сразу осмелился это сделать. Курильщик по форме походил на головастика: туловище у него каплевидное; ноги тоненькие, нитевидные; руки тонкие и короткие. Лицом - чернослив, однако улыбается и тонюсенько морщится, увеселительно. Вместо глаз у него два белёсых комочка, мутная муть. Ничего подобного Крат не встречал, и в голове у него поднялось давление.
- Слышу тебя, слышу. Ты, поди, молодой сорванец, - произнёс чёрный курильщик, глядя в никуда с усмешкою.
Затянулся дымом, потом, что-то вспомнив, нырнул рукой под матрас и вытащил предмет небольшой и блестящий.
- Ты глянь туда, глянь! И скажи мне, какой ты есть.
Крат принял из его лапки чёрное зеркало, посмотрел в ошлифованную каменную поверхность и увидел там себя - разухабистого гитариста с оранжевым хохлом на темени и нахальным лицом.
- Это не я! - возмутился он.
- Таким, значит, хотела тебя видеть природа. Природа-мать! А ты не послушался. Но ты ещё успеешь таким стать, не старый ты ещё, - молвил курильщик без интонаций. - Я-то почернел и сморщился от пережитого. Раньше-то я мог и куриться, и совокуплять... то есть, и курить, и совокупляться, а нынче - только курить. Вот башню потомки вздули в честь меня, пращура своего многочадного. Уважают! нынче парубки вертлявые, парни мускулистые подсели на стимуляторы. А я-то сразу с несколькими красулями ночевал, да и то у них из промежутка дым валил.

Крат расслышал в его старческом голосе полное равнодушие ко всему. Наверно, он слишком привык хвастаться подвигами, и потому, хвастаясь ныне, уже не ощущал злорадной и ревнивой гордости.
- Для чего? - едва произнёс Крат.
- Чем выше частота фрикций, тем меньше вопросов, - ответил курильщик. - Если бы карточные игроки кидали на стол по одной карте в год, неизбежно возник бы вопрос "для чего" или "что мы тут делаем". А если игра идёт быстро, тогда создаётся азарт, и уже не до вопросов.
Крат молча оценил эффектное введение курильщиком фактора темпа.
- Первые жители земли жили долго, - продолжил тот монотонно, - и это было неправильно, потому что успевал возникнуть вопрос "для чего". Но с ходом эволюции скорость совокупления и частота смены поколений возрастала. Шорохи, стоны, пелёнки, гробы - только шум стоит. Это уже не просто земля, но алхимический сперматорий, пренатальный колумбарий и постнатальный морг. А я вот курю. Мои гормоны на пенсии. Зато имею что вспомнить. Я вспоминаю и курю. Что мне ещё делать? Ну, можно помереть, а потом что делать? Если кто-то задаст мне вопрос типа "для чего", я спрошу навстречу: а для чего ты задаёшь мне свой вопрос? Или у тебя есть предположение об интересном ответе? Или тебе нечего делать, и ты развлекаешься вопросами? Кури и совокупляйся, покуда Бог даёт сил.
Крату расхотелось искать жителей земли, и он уже не стремился увидеть создателя природы. Скучный, обречённый, он отправился вниз. Визит окончен.

В небе алмазная россыпь звёзд. Он заметил макушку Луны и подождал, когда она вся поднимется над лесом, обдувая окрестности загробным светом. Сказочно высветилось кладбище - могильные грядки на огороде матушки Смерть. Кирпичная дорожка разбежалась, разветвилась между могил, как проекция Древа Жизни. Здесь черепа висят на кольях - облизанные ветром и до лаковой гладкости зацелованные, обсосанные мухами.
Сквозь некоторые черепа глазасто глядит Луна. Иные колья дополнены руками-палками и закутаны в лоскуты. На некоторых черепах сидят шапки. Рты щерятся чернушками зубов и металлическими коронками.
И тут ехидный голос тронул его.
- Чего, милок, старое вспомнил? Не забывается первая любовь, да? - старушка захихикала.
Он увидел женщину в юбке с кружавчиками, в светло-пшеничном парике с двумя косичками и в красных, вроде бы, туфельках. В её слюнявых глазах плавает Луна. Губы провалились в рот. Нос укоротился, как у мумии. Лицо, сморщенное в курагу, покрыто слоем выравнивающей евро-косметики и сохраняет задорное выражение "знаем мы вас, чего вам надо" в сочетании с гордостью, ибо есть у неё предмет желания.
Крат ситуацию понял так, что перед ним сидит на земле древнейшая панельная девка (до-панельная). Она расположилась на травке между могилами, ноги широко раздвинула и юбку приподняла, прохлаждая натруженное, давно бесчувственное место.

- Ты не смотри на меня так небрежно. Я была для самцов, что медовый цветок для мух. Слетались на меня и трепетали крылышками. Это я любовь придумала, я! Чтобы этим делом заниматься не просто для голого удовольствия, но с душевными мучениями и наградами. Кто сильнее хочет, пусть больше для меня сделает и на больший подвиг отважится! И они вправду мечтать обо мне вздумали и на поединок друг дружку вызывали, и стихи мне посвящали, выдувая из обыкновенной болтовни яркие рифмы. Когда мошонка переполняется страстью, излишек чувства ударяет в голову, и всякий балбес превращается в поэта. Я их так раздразнила, что они меня в богиню произвели, смешные дураки. Но сейчас я вспоминаю их с благодарностью. Не скучно мне было, ох как нескучно! …Ой, глянь-ка, что у меня там делается!
Старуха запрокинулась и застонала, ноги её вздрогнули, под юбкой что-то закопошилось, и вышла оттуда на лунный свет ворона.

Бабка вздохнула с облегчением. Ворона поёжилась и перья встопорщила. Глаза у неё… (а может это галка?), глаза у неё сплошь чёрные, как у гуманоидов из НЛО; как чёрные очки.
Крата стало мутить, он опёрся на подпорку ближайшего черепа. Старуха не унялась. Борясь против безысходной скуки, она взялась рассуждать.
- Ты не бойсь, такое дело происходит со мной раз в лунный месяц. Из меня прежде кровь текла, а нынче птицы вылезают. Значит, с кальцием и хитином в моём организме полный порядок: все птички с гладкими пёрышками получаются. И не такая уж я древняя, коли жизнь ещё порождаю. Ева - значит "жизнь". А нынешние девки - что? Аборты они делают, вот что! Кто же тогда землю будет заселять?! А? Сам посуди, природа это дело нам поручила, женщинам!
- Да не Ева ты, а баба Яга!
- А я погляжу, ты баб не жалуешь! И как я птичку рожала, ты чуть не проблевался! Чуткий ты какой! Да ты промысли головой своей необструганной, если бы не пернатые мои детушки, выходцы мои чревные, кто кружил бы над могилками? Кто грай поднимал бы над башней членною? Кто обкаркивал бы покойников, поднимая на смех всякого, кто не сдюжил по сию сторону жить и на другой свет отправился?! Ну кто? Ты, что ли?! Самостоятельный какой в излишней степени! Лучше б ты при бабе находился да кормильцем был бы полезным, или хоть прикинулся полезным - оно всё лучше, чем вольным слушателем по земле шастать. Бобыль ты! Холостой мужик - известь негашёная. А женатый - известь гашённая, полезная в быту.

- Ты не женщина, ты woo-man, - ответил Крат. - И курильщик твой не человек: он zoo-man.
- Так ты ещё на древнейшие плодородные силы хулу возводишь?! - разъярилась шлюхастая ведьма.
- Да, возвожу.
- А ты не дерзи! Ты меня сейчас не в том виде, не в том возрасте застал! Ты бы сейчас не слова произносил разные, а лез бы на меня, как жук на навоз. Я на передок передовица была - прогрессивная, смерть! Да ведь если мужиков не тревожить и не дразнить - прогрессу не будет. Это мы, бабы, ихними руками, ихними извилинами цивилизацию строим. Не так, скажешь? Тебя не толкни, тебе ничего и не надо, а женщине всегда чего-то надо, вот ради нас и зудят у вас места зудильные: мозговые и молодильные. А как наказ мужчинкам дать, чтобы автомобиль был цивильный и в доме комфорт? Через вагину. Через вожделение и мужское самолюбие. И всю энергию мужского вожделения и самолюбия мы направляем в обход - не сразу туда, в мандолину, а через фабрики и заводы, через доходы и наряды - опять же туда, в мандолину. И пока эта энергия совершает свой кружной путь, созидается цивилизация.
Крату даже стало интересно, до каких откровений она договорится.
- Тут была сделана ошибка, - продолжила ведьма, зубами слегка пощёлкивая. - Учёные из будущего времени, ну эти, гуманоиды, решили женщину перехитрить: раскусить и разгадать. Ну, чтобы вроде как разобраться, о чём речь и к чему всё сходится. Практическим миропознанием занялись. Курильщику в самую голову они видеокамеру вживили… он тебе не рассказывал? Курильщик в меня тогда заглубился, а эти ребята из гипнокосмоса начали кино снимать. На мониторе однако не видать ни зги. Тогда они вживили ему ещё подсветку, и всё видно стало, только выглядело непонятно. И неаппетитно. Пещера с влажными стенками, и местами какая-то эрозия. Такая картина больше понравилась бы спелеологам. Никакого секса там не обнаружили. В общем, опыт не удался и тему закрыли. Так ведь оно и к лучшему, потому что интригу сохранили. Мужчинкам оставили тему для помечтать. И только потом уж вы в космос полетели! Зачем, спрашивается. Бога искать? Небесную красоту? Ха! В мире ничего хорошего нету, кроме вульвы. Ищи-свищи - не найдёшь!

Она засмеялась, дрожа вставными зубами и тряся косичками.
- Бога не трогай! - строго запретил Крат.
- А чего не трогать-то, если его нет!
- Молчи.
- Сам прикинь, можно сказать "Бог его знает", а можно сказать "хрен его знает". Одно и то же. Ты пафос-то приубавь.
- Ты сама откуда взялась, ведьма?
- Из вагины, откуда же ещё! Весь космос оттуда взялся и туда периодически возвращается, - она почесала колено об колено, движением кокетливой школьницы (хотя вряд ли там был комариный укус). - Откуда вы Бога-то взяли, кто придумал? Зачем? От вагины чтобы уклониться, чтобы мимо проскочить. Не выйдет! Нету его, Бога-то!
- Не смеешь ты ничего утверждать!
- А вот и смею, потому как нигде не вижу его. Вот у тебя, к примеру, денег нет. Получку, например, тебе не дали - ну, значит их нет. Вот и Бога нет, хотя некоторым хотелось бы. Также и денег обычно нет, хотя очень хотелось бы. И всё же деньги можно раздобыть - исправить положение, а Бога нельзя раздобыть, потому что его нет, - она злобно засмеялась, довольная собой. - Зато дыруня есть. Могу показать. Театрум мунди (*мировая арена) - неправильное выражение. Мир это "мандус", а не "мундус". И также потом ошибочно выведут высокое "террарум" (*земля) из низкого "террариума" (*гадюшника).
- Ты где, курва, латынь вызубрила?
- Это латынь называется? Я и не знала. Так со мной католики общались. Много о мироздании толковали, про теологию тоже. За ночку со мной доминиканцы крестиками расплачивались. Кто золотым, кто серебряным. У меня этих крестиков!
Она вновь засмеялась от маленького торжества над собеседником, а потом встрепенулась.
- Ты вопросом, поди, задаёшься: откуда вагина взялась? Философ недотёпистый! Ниоткуда она не бралась, она всегда была. Да, всегда была! - торжественно пролаяла старуха. - Она была, когда времени ещё не было. Прикинь, и неба нет, и члена ещё нету, и земли… а она была и есть, и всё возникло из неё. Потому "природа" зовётся по-старинному "рожанИца". Ты хочешь узнать, зачем она всё это родила? Потому что скучает она в одиночестве. Не веришь - курильщика спроси.
- Вся жизнедеятельность твоей вульвы - это мошенничество на чужом влечении, - вслух осознал Крат.
- От кого слышу?! Вылез позднею ночёй между калом и мочёй - и хорохорится! Кто родился из влагалища, тому и быть вульвёнышем. Мы - вульвята! И это хорошо. Если бы ты был венец творения, то с тебя и спрос был бы великий, а если вульвёныш, то и взятки гладки. Согласен?
Крат не знал, что ответить.
- Да ты не журись! Она у меня даже петь умела… тихохонько. Погоди, попробую сказать "привет". Конечно, возраст уже…

Крат поспешно вспомнил про лопату. Вопрос о лопате спас его от умственного отравления. Судорожно дыша, он отправился на поиски. Может быть, он захотел снести ей голову, чтобы избавить от лишних частей. Или вспомнил о лопате диалектически, поточу что в сравнении с половой старухой лопата показалась ему отрадным и человечным предметом. Или после всех услышанных слов и увиденных дел, страшных и богомерзких (здесь ведь не надо с большой буквы?), лопата могла бы послужить ему по назначению, то есть для рытья земли.

Глава 10. Заступ

Он вроде бы встал на прежнюю тропу: черепа, могилы, лунный свет… нет, насчёт света уже не так: луна прощалась и слегка лучилась из-за кромки леса наподобие нимба. Лес нимбоносец... Но башня исчезла. Муди-башенный модус ландшафта пропал. Крат не мог сообразить, как она могла исчезнуть: сдулась? Но в ней же лестничный остов! Упал, оттургорился. Sic transit gloria mundi (*так проходит земная слава).
Он затосковал о лопате, словно о близком друге. Куда идти? Росистые ветки задевали его по плечам и лицу, по темени. Зябко. Давнее отсутствие пищи что-то изменило в организме Крата. Внутри не осталось тепла, и он ступал механически. Кочки, корни, травяные пучки, ветви… Почти ничего не было видно, однако он продолжал своё движение. Стоять, сидеть, лежать или идти - для него не имело большого различия, поэтому лучше идти. Идти к Творцу, посмотреть ему в глаза, вернее - в мысль, ибо глаз не должно быть. Желания-то не было, но была задача, и вообще надо - ради порядка в голове. Не получится, ой, не получится, ох, не получится! Всё равно надо идти. Только лопату обрести - и вперёд, к Творцу! Пусть ответит. Нет, не за этих уродов, они уроды по собственному произволу (каждый сам себе творец), но за то, что допустил их к бытию. (Да кто ты такой, подобные вопросы-то задавать?!)

Он шагал, пока Луна не опустилась глубоко под горизонт. И тьма тогда уплотнилась, не оставив земным предметам никакой возможности показать себя. И он остановился на дне темноты, присыпанной сверху звёздами. Он ощутил одиночество как ужас и холод. Он оказался посреди вселенной, где больше никого и ничего нет. От страха озяб до корней волос, до костного мозга. Одиночество стало голосом смерти.
Люди семейные или как-то иначе коллективные не ощущают вселенского ужаса, ибо замкнуты друг на друга. Их мир - коллектив. Коллектив состоит из подобных друг другу соседей. Наружу из этого круга выглядывают редко и выглядывать страшно, потому что вокруг расстилается непонятное, и человек может окоченеть от страха. А в коллективе находишь родное, понятное; здесь тепло. Вследствие окружающего безмолвия и бескрайней космической тоски коллектив уплотняется. Оттого растут города. Для того и нужна цивилизация, чтобы изделиями рассудка отгородиться от непонятного и безмолвного. И так создаётся плавучий остров из тесно переплетённых изделий и слов. Этот плот-оплот будет создан в будущем… точнее сказать, был уже создан в будущем, что доподлинно известно Крату. Остров цивилизации плавает ни на чём - в умственной тишине.

Сейчас в этой гибельной для ума темноте и тишине Крат оказался один и застыл в ожидании своего исчезновения. Невыносимая тоска. Безответность космоса взялась морозить его и поить тоской, втекая в глаза и в уши, заполняя сердце холодом. Он чуть не решился вернуться к Лиле, чтобы создать семейный уют, чтобы дремать плечом под её тёплой щекой, чтобы тешиться разговором у костра и знать, какие дела сегодня и завтра сделать, поскольку наличие женщины автоматически обременяет мужчину мешком задач, исполняя которые мужчина оказывается недоступен для холодной космической тишины. (Спасительная частота фрикций, по версии курильщика.) Так живут все, чтобы избежать тоски. Так мы все предпочитаем жить - из-за трусости. Так страус держит голову внутри песочной башни, оставив задницу на произвол стихий.
Но что с этой тоской делать? Её надо пройти - поле тоски, пустыню тоски, степь… что бы ни было и как бы далеко ни простиралась… её надо пройти насквозь - одолеть. От этой мысли становилось то морозно, то жарко. Решение ума ещё не стало решимостью сердца, и потому добавляло испуга, хотя и взывало к чести. Себя Крат увидел крошечной фигуркой; увидел себя издали и сразу со всех сторон - вселенским зрачком, обращённым внутрь (чёрная дыра).
Пока он стоял, успокаивая и обустраивая испуганную душу, включили рассвет. Окрестный мир медленно становился явью с немыслимой (для театра) постепенностью - так плавно, так невесомо, что прикосновение света почти не ощущалось глазами.

И вот она, лопата! Здравствуй! В этом мире есть некая скрытая благонастроенность. Она скрытая для того, чтобы некого было величать поклонами. А, может, и нету никакой благонастроенности, но есть воздействие человеческой воли на поведение предметов.
Лопата торчала на берегу реки. Значит, ждала его. Значит, зарядилась от Крата дружбой и верностью. Да, похоже, вещи накапливают наше отношение к ним. И порой возвращают.
Он тронул её, точно старинного друга. И поднял глаза - перед ним висел мост. Мост повис над рекой каким-то колдовским способом или силой зеркального отражения. Прежде моста не было.
Крат огляделся - утро. Трава блестит, отлакированная росой. Он ступил на звучные, чуть гуляющие доски моста, но перед ним посреди пути оказалось некое тучное тело - огромный тюбик. Не может быть! Всё может быть. Крат остановился, увидя в нелепом предмете угрозу. Знакомый пятнистый окрас. На тюбике узорчатыми буквами написано "горчица княжеская". Только грузовик мог доставить сюда этот неимоверный предмет. Зачем? С каким умыслом?
"Да пускай лежит, - решил себе Крат. - Мне-то что! Пойду своим путём. Обойду его по краю настила… на тот берег мне всё равно надо перейти".

Глава 11. Калинов мост

Крат не хотел оставаться на земле той старухи и того курильщика. Он прикидочно задумал перейти реку вброд или переплыть, но река на стремнине свивалась в тугие косы, и было ясно, что она быстрая и глубокая - с лопатой не переплыть. Нет, остаётся всё-таки мост. По нему надо пройти…
Мост - место судьбоносных встреч, и гигантский тюбик здесь - это вызов. Если сейчас уклониться, вызов повториться при других условиях. Отчего же не сейчас?
Крат пошёл с лопатой наизготовку. С тюбика свалился колпачок величиной с ведро - сам упал, будто враг свою шапку перед гостем снял. Крат замер в двух шагах от отверстия, полного желтоватой массой. Чуть подался вперёд - и тут же горчица полезла поперёк пути. Жёлто-охристое шлангоподобное тело резво двинулось на него.
Горчица вылезала на таком уровне, что ни перешагнуть, ни подлезть. Он усмотрел в этом действии злой умысел и ударом лопаты срезал выползок под самое основание. Получился червь метра два длиной - кусок питона. И кусок судорожно дёргался. Крат отпрянул.
Вылезла новая порция живой горчицы. Крат сызнова отрубил - и теперь два слепых червя заплясали на досках. Зрелище, вроде бы, не столь опасное, сколько отталкивающее. Они конвульсивно сокращались. Крат загляделся на пляску обрубков, и тем временем выдавилось новое тело и сразу загнулось в сторону Крата.

Отрубив его, он локтем коснулся горчицы, и локоть вспыхнул адским жаром. Крат подумал о холодной воде, о речке, что текла под мостом… тем временем из тубуса быстро выползал новый питон, и срезать его Крат не успел: не было подступа. Вскоре вся центральная часть моста покрылась подвижными дугами, кольцами, арками.
Крат в отчаянии отпихивал наступающих на него гадин, но стоило ему отереть пот со лба, как один из них прилепился к лопате. Крат потерял какое-то крошечное время и, отступая, упал на спину, потому что был схвачен за лодыжку.
Место захвата сразу превратилось в ожог, а через миг он весь оказался в липких обжигающих объятиях.
Калинов мост. Живая путаница липких тел…
"Горчица княжеская", - подмигнула ему надпись, и тут же он разгадал своего противника: это горчица Князя мира сего, а князь мира сего - Змей".
От ярости он потерял страх, пренебрёг болью, поднялся. Жгучие толстые путы не смогли его удержать, и он сделал маленький шаг, ещё один, ещё. Добрался до тюбика, упёрся в него - упёрся, чтобы свалить в реку. Ощутил внутри врага ярую дрожь.
Хвост у тюбика сплющен, что мешало вращению, поэтому Крат взялся за этот плоский край, как за поворотный рычаг, и вывел хвостовую часть за край помоста. Вот теперь легче пошло. Ещё пол-оборота - и тюбик-великан свалился в реку. Крат - туда же. Вода вокруг него зашипела, забурлила. Он поплыл против течения, омываясь и получая блаженную, целебную прохладу.
Когда вода перестала на нём кипеть, она превращалась уже не в пар, а в минералку.

Он выплыл к берегу, вышел на травку, вздрагивая от опустошения, и рухнул. Но только собрался вкусить покоя, как раздался над ним зычный голос, и накрыла его чёрная тень.
- Я восхищаюсь тобой, Крат! - прогремело над рекой, над лугами и, быть может, в холмах, что купаются в дальней солнечной дымке.
Над берегом парил Змей, перепончатый, великолепный. Змей раскинул складные крылья, свесил глазастую голову. Его голос прозвучал с правительственным эхом.
Крат вытер ладони о мокрые трусы и ответил вверх: "Что делать мне - аплодировать?"
Однако его голос почти не был слышен: всю акустику забрал себе Змей.
Крат поискал глазами лопату и увидел её на середине моста. Доски моста были заляпаны обширными пятнами горчицы. Были там и алые брызги непонятной этиологии. Из носа, что ли, кровь? (Из сердца брызнула, из носа вытекла.)
- Ты - чемпион, - гаркнул Змей, уронив нечаянно кило слюны. - Жизнь - это конкурс на стойкость и сообразительность, на верность и неверность идеалам… и самому себе. Жизнь - это процесс совращения человека и его переход в семейство демонов. Ты выстоял. Порой ты выбирался из ловушек случайно, однако, должен признать, чаще ты выбирался, следуя чувству правды. Слушай меня, человек! Не отвлекайся!

Да, Крат в этот момент размышлял о том, как забрать лопату. Он извинительно встряхнул головой и вновь обратился глазами в исподнюю часть живого самолёта, в живот Змея и под его лучевые кожистые крылья.
- Не юношеским побуждением ты был приведён в театр: это я тебя привёл... чтобы искусить… искусством! На сцене ты не возгордился, тебя не опалила ядовитая лесть публики. Потом я угощал тебя деньгами и унижал голодом; я совращал тебя ужасами и страстями, чтобы расколоть пополам, но ты остался цел. Я горжусь тобой. Вот здесь, на моём мосту, я проверил твоё мужество и вновь убедился: ты умеешь черпать силу в духе и направлять эту силу в тело. Ты настоящий пилот своего ума. Значит, тебе по праву принадлежит престол величия.
Крат опять сфокусировал зрение; он вернулся к действительности из какой-то разноцветно-туманной грусти. Он только что заново пережил своё прошлое - нелепое, напрасное. Под речения Змея он увидел свою жизнь сердцем и увидел иначе: она была глупой, но не досаду это вызвало в нём, а жалость, точно вся его жизнь была как больной котёнок.
- Слушай меня, человек! - возобновил вещание Змей. - На высоком холме терем стоит золотой. В тереме поставлен трон - это будущий престол твоего величия. Я дам тебе власть управлять судьбами многих людей. И ты будешь их видеть на прозрачном полу перед престолом. Встань, тебя отнесут в золотой терем слуги мои верные - чудо-гуманоиды.

Со стороны холмов летел, приближаясь, дискообразный знакомый предмет… но Крат замахал руками: "Не надо! Я не полечу. Мне не нужен престол!"
Освещение дня дрогнуло. Настали сумерки и пронёсся ветер. Скрип и треск раздались в атмосфере: так Змей закашлялся, открывши пасть и сотрясаясь.
- Ты спятил! Как посмел ты мне отказать?! Я возвысил тебя, я тебе человечество бросил в подножие ног! Но если ты отвечаешь мне такой неблагодарностью, тогда слушай меня, голопузый фраер! - в его голосе появились блатные нотки. - Я тебя в порошок сотру, в пепел обращу, по ветру развею.
От досады он взмыл, сделал широкий круг и вновь завис над берегом, застилая солнце.
- Не унывай, Змей Горыныч! - Крат приложил к устам ладони и направил ответно вверх свой охрипший голос. - У тебя высокая миссия: ты фильтруешь людей. Ты - экзаменатор. В тебе не одно только зло, да и зло твоё приносит нам пользу. Через твои тернии необходимо пройти человеку, идущему к свету. Ты - учитель крепости и кротости, ибо ты - западня. Я тебе благодарен, я тебя разгадал.

Он дышал с трудом, но всё же улыбнулся, приметив, что в слове "разгадал" таится корень "гад".
- Так ты ещё жалеешь меня, одинокий пингвин! - заорал Змей.
Деревья согнулись от этого крика, травы полегли; трусы и волосы вмиг высохли на Крате; река подёрнулась мелкой зыбью, как при землетрясении.
Змей резво пошёл вверх и на разворот. На высоте он изготовился и ринулся вниз. Крат оцепенело наблюдал, как Змей увеличивается в его глазах. А Змей пасть раззявил и не два змеиных зуба показал, а челюсти динозавра. Пламя с шумом вырвалось из него, как из огнемёта.
Крат кубарем покатился к реке. Змей отправился на новый круг, но силу его пламени Крат успел оценить, потому что едва не поджарился левым боком.
Он вбежал на мост за лопатой. Воздух дрожал, ни один предмет не сидел ровно в своих очертаниях. Сотни звуков терзали слух человека: кто-то визжал голосом сумасшедшего, пилил болгаркой металл, гудел в огромную трубу, трещал трещотками и пел панихидным голосом... Этот запредельный шум заткнул ему уши. Крат оглох.
Змей сызнова мчался к нему из ближнего неба. И почему-то был он весь виден подробно: розоватая пасть, обрамлённая клыками, прищуренные глаза, слуховые отверстия в бронированной голове.
Ближе, ближе - сейчас он дохнёт огнём. Крат прыгнул в реку. Лопата сразу потянула его на глубину, и вскоре он встал на илистое дно. Плыть не получилось; он медлительно побрёл в тень, окутанный бурым облаком донных отложений.

Под мост уже нельзя: там тень исчезла, ибо мост горит. Он двинулся к берегу, стараясь дотерпеть до того участка, что накрыт ивами. Ему важно было вынырнуть сдержанно, тихо - но не получилось. От нетерпения он плеснул водой, потому что чуть не захлебнулся.
Змей тут же налетел со скоростью урагана, ударил пламенем - Крат успел окунуть голову, но вода нагрелась. То ли мост пылал так неистово, то ли Змей умел кипятить реку.
Чтобы не оказаться креветкой в кипятке, Крат выбрался на берег. И здесь его настиг и опалил безумный огонь.
Последняя весть о жизни: Крат вспыхнул, будто сам состоял из горючего вещества.

Книга 3. Ваганьково
Глава 1. Пруд

Последняя мысль была такая: меня сейчас не будет. И его не стало. Он исчез, но не совсем. Он стал сам для себя неявным, неприметным. Вместо него осталось равнодушие, и он перестал ощущать время.
А потом увидел фигуру в комнате. Но тоже - увидел как-то бессмысленно, как будто через пелену снотворного. Так видит предметы зеркало - ко всему безразличное, однако видит.
Фигура оказалась гуманоидом. Этот гуманоид прижался глазом к видоискателю, какому-то окуляру. Окуляр торчит из стены. Крат, от которого осталось одно зрение, видит одновременно и наблюдателя, и объект наблюдения - пустыню и космос по ту сторону стены.
Комната освещена сумеречно, у гуманоида слегка лоснится эластичный костюм. Он смотрит в окуляр, наблюдая за падением пылинок на пустыню.
Пылинки падают, как тонкие штрихи под разными углами. Ни ветерка, ни звука. Лишь однообразное движение светловатых точек. У пылинок в любом из миров нет ясного цвета. Космическая перхоть, опускаясь на поверхность планеты, создаёт усыпительную бледную рябь на фоне чёрного космоса и пемзо-пепельной равнины.

Часов нет, сердце не стучит, грудь не дышит. И вдруг что-то совершается новое. Гуманоид переменил позу и крепче прижался глазом к прибору.
Продолжается падение пылинок, но гуманоид встревожился, вокруг него появилось некое струение, как над асфальтом в жаркий полдень. Из его темени и височной области исходят мелкие волны возмущённого сознания, которые на выходе становятся возмущением пространства.
Гуманоид выкрикивает кому-то свои чувства телепатически, но никто не откликается. Он подносит ко рту запястье и наговаривает слова на плоские чёрные часы.
- Альдоб, я провожу мониторинг реальности: я впервые увидел чудо. Спеши сюда!
Крат ощутил увеличение себя, в нём что-то расширилось, его равнодушие покачнулось. Он сознательно пригляделся к пустыне. На чёрном фоне звёздного неба видны лёгкие тонкие штрихи, но одна из пылинок заупрямилась и повисла. Затем направилась вбок.

Гуманоид сильнее излучает дрожь и сам дрожит. Он пытается найти объяснение - и не может. Восходящего потока над пустыней нет, и неоткуда взяться. Одноимённые заряды? Вряд ли: она, эта пылинка, не просто летит вверх, она петляет.
В комнату вошёл второй гуманоид. Первый уступил ему видоискатель, и второй своим глазом приник. Когда отстранился, они оба стали обмениваться удивлением.
- Загадка, Мумтан, - признал второй.
- Это не реактивный принцип, - растерянно помыслил первый, - нет реактивного хвоста.

Миллионы пылинок продолжают падать обычным путём, но одна пылинка проявила самостоятельность. Она выбирает путь, меняя направление и скорость.
- Она обладает сознанием… - сказал второй.
- Откуда?
- Не знаю.
- Как может повлиять сознание на траекторию падения? Где физика? - не поверил первый.
- Она живая, - подытожил второй.
"Сознание выше физики, это другая реальность", - помыслил Крат, и в это миг очнулся. Он вспомнил Змея и пламя из его пасти, свой прощальный страх перед разящим огнём и следом он вспомнил всю свою жизнь, свёрнутую в клубок. Но можно размотать.
"Если он ещё раз меня убьёт, я ему в морду дам", - сказал Крат и открыл глаза.
Давно пора было это сделать: милая медсестра склонилась над ним.
- Слава Богу, проснулся, - вздохнула сестра. - Вчера укол на тебя так подействовал, что я испугалась. Ты дышать перестал. Совсем. Я вызвала дежурного, а ты сам задышал.

Крат счастливо улыбался ей, потому что был ей рад, и себе тоже обрадовался. Ужасы в прошлом, так ему показалось. Змей спалил его в пепел: от него сохранилась малая искорка, но она воскресла. Он догадался вспомнить о себе - и очнулся.
- Слушай теперь внимательно, - сестра заговорила тихо и наставительно. - Я одежду для тебя приготовила. Возьмёшь в комнате перевязок на стуле. Моя сменщица уже видела тебя и отметила, что ты лежишь на койке - пациент-паинька. Теперь слушай внимательно, пациент!
Крат вспомнил выражение Змея "слушай внимательно, человек!" и воззрился в её красивое свежее лицо.
- Оденешься, обуешься и двигай влево по коридору, потом вниз на первый этаж и направо, там окно в конце коридора, перед окном ещё раз направо - и выйдешь во двор. Пройди двор, никуда не глядя, обойди здание и увидишь центральный вход... там проходная и ворота. Шуруй через проходную с деловым видом. В пиджаке мелочь и записка с моим телефоном. Только с проблемами не обращайся… если захочешь приятно провести время, обращайся. Давай, у тебя пара минут до визита врачей.
Она вышла, прогнув поясницу и наглядно обозначив округлый круп - ему на память.
Крат нашёл одежду в перевязочной - всё как было сказано. Коричневатый костюм человека, не желающего быть заметным; бежевая тонкая рубашка с пуговками под перламутр (маленькая нежность), светлая летняя кепка и стоптанные ботинки. В карман пиджака заботливая сестра положила марлевую повязку для лица.

Он оделся в чужой костюм, кепкой прикрыл бинт на голове, зашнуровал великоватую обувь и - с Богом! Крат изменил прищур и прикус (первейшие характеристики лица), также изменил походку и стал немножко подпрыгивать, тем самым подчеркивая свою принадлежность к посетителям, поскольку пациенты передвигаются не столь бодренько.
Повязку применить не решился, поскольку в летний день она лишь будет привлекать внимание. Нет, актёру безопасней состряпать себе новую физиономию.
В коридоре ему повстречались дежурный хирург и главный врач. Крат прибавил прыгучего шага. Как вовремя он восстал с койки! Хирург - человек ноздрястый, капризный; лицо изъедено раздражительностью. Причём злится он из-за себя, но вымещает злость на других; так телёнок чешет свой бок о чужой забор. По причине отсутствия радости душа в нём постоянно готова закипеть, но об истинной причине своего несчастья хирург не догадывается. Ему проще разгадывать внешние причины, поскольку внутренних глаз у него как бы нет. И понять себя ему невдомёк, поскольку он - гордый человек и дипломированный специалист.
Его спутник и наставник - доктор медицинских наук и "хирург от бога" - страдает манией величия. Он требует почтения к себе, но почтения, как известно, всегда не хватает, поэтому солидный доктор тоже хронически пребывает в язвительном или свирепом настроении.

Всего четыре секунды длилась их коридорная разбежка - и перед Кратом уже раскрылись два больных члена общества; их надо бы лечить, но никто не возьмётся. Во-первых, они сами врачи; во-вторых, медицина бессильна против заболеваний моральной этиологии.
Крат пронёсся мимо, исполняя роль посетителя, который торопится вон.
Выбежал из корпуса: день оказался пасмурный. Тонкие места в облачной пелене были, как ни странно, темнее пухлых.
Голуби своевольно чертили и прошивали воздух - пернатые носители сознания, толстые космические пылинки.
Пахло бензином. Вон две вороны высоко отправились куда-то в даль - по соглашению между своим сознанием и сознанием пространства.
Внешнюю проходную Крат миновал гладко. Вышел в город и нашёл остановку троллейбуса. Давнее переживание: он снова ощутил, что находится здесь в командировке. Только задачу командировки он должен сформулировать сам. Если он этого не сделает - значит, он тут оказался случайно. А если угадает задачу, значит, он здесь в командировке. Он уже знает, что командировка посвящена сознанию.

Ему стало веселей, но настала пора задуматься о маршруте. Ему захотелось перед погружением в подвалы всё-таки примириться с Долом. Снять с него груз вины: иначе как Долу жить?! Он для товарища искал оправданий. Заодно и для демона. Он ведь сам оказался в клинике, хотя и ведомый состраданием к другу. И в металлическую трубу сам полез, хотя и под гипнозом Фокусника.
Вошёл в троллейбус. Потекла за стёклами городская действительность. Если ему предстоит долго прожить в подвалах, Москва станет для него чужой - почти как та пустыня. Надо ли ему туда?
Покачиваются головы пассажиров. Они тоже командировочные, только об этом не знают, ибо крепко озабочены социальными проблемами. И всё не так безобидно: кто-то заинтересован в том, чтобы таковых задач и проблем было много. Кому-то надо, чтобы мы ничего не понимали: тогда надёжней действуют приманки.
Пожилой человек - потёртый, будто побывал в жерновах, - отщипывал хлеб, лежащий у него в сумке. Каждую крошку подолгу жевал в состоянии механического самозабвения. За что ему так, старику?

Общество - это пруд, человеко-сазановое хозяйство. На берегу с удочками сидят Фениксы и Дупы - носители наживок, жрецы страстей. Они человечинку ловят - на лесть и славу, на деньги и соблазны. Внушают азарт, чтобы каждая рыбка стремилась первой схватить наживку.
А старику, что отщипывает хлеб, скоро предстоит исчезнуть из пруда. Тело бросить в донный ил, а самому в виде искорки света отпрянуть, полететь - куда? Удастся ли ему умереть без тяжких страданий?
В житейском пруду не мы рыбаки, а нас "рыбачат". Стоит прижиться в человеке какому-то пристрастию, как он становится доступен для всех мастеров обмана. Крат издавна смотрел на счастливцев и удачников с недоверием: его глазастое сердце было умнее ума.
Печальная картина! Однако ещё печальней вовсе не замечать проблему. Крат предпочитал понимать её, чтобы сослепу в неё не упасть.
Что противопоставить этой печальной расстановке вещей? Только созидание личного мира, только наполнение внутренним светом (взятым с Неба). Человек - это фонарь. Надо об этом догадаться!
Он смотрел на усталые лица и хотел сказать им целебное слово, но не нашёл ясного слова. В каждом пассажире сидело упрямое несчастье, и душа каждого была тесной, как чулан. Один лишь пьяница болтался под поручнем, как резиновая сосиска, и в сонливости своей не унывал.

Глава 2. Любовь и камень

Мальчик зашёл в троллейбус, выдул радужный пузырь изо рта. Пузырь лопнул, мальчик пожевал и принялся выдувать новый. За стеклом плыли знакомые здания, и скоро надо будет сойти, чтобы навестить Дола.
Мальчик производил радужные шары, которые нежно схлопывались и прилипали бесцветными лепестками к его губам. Он вообще никуда не смотрел и ничего не видел. Он жевал ароматный латекс "рейнбоу-слюнь".
Крат задумался о пузырях гордыни. Вот у тела своя гордыня - это похоть. А у духа своя похоть - это гордыня. На социальном уровне обе сливаются воедино, в социальное Эго.
Догадка о союзе эроса и гордыни посетила Крата впервые и наполнила радостью понимания. В троллейбусе пахло электричеством и металлом. Крат посмотрел в сухой профиль самого пожилого пассажира. Старик заботливо обёртывал чем-то остаток хлеба и долго укладывал на дне сумки, точно ребёночка в колыбели. Поднялся на выход. И Крат вспомнил, что ему тоже пора сходить. От старика пахло теплотрассой, мочой, крысами. Зато над остановкой, где они сошли, на рекламном щите красовалась оголённая девица на гавайском пляже: "Не терпи свои желания! Быстрокредит".
Змей без нашей помощи эту реальность не переделал бы по своему образу и подобию. Кишка у него тонка, ибо не Создатель он, а вор и чародей. Значит, мы ему помогли. Искусились и помогаем от самого дна истории, от первых дней и ночей в раю. Так помогли, что приехали вот сюда, в двадцать первый век. Но как бы ни было, нельзя впадать в отчаяние.

Он устремился к Долу, чтобы оказать ему помощь: простить, если, конечно, ему требуется прощение.
Сердце предтечным мячиком прибежало к двери Дола, опередив Крата, и долго не могло утихомириться перед порогом. Оно билось нетерпеливо и грустно (сочетание редкое). Крат постоял, чтобы успокоиться. На него из старой двери смотрел глазок - дуло для контрольного взора. Глядит ли Дол с той стороны?
Получается, что Дол смотрел, потому что быстро и легко дверь отворилась, и Дол показался в проёме. Это был смазанный миг: Дол спешно выбирал, как ему выглядеть. Он успел побыть испуганным, злым, обиженным, требовательным и наглым. Варианты были исчерпаны, и Дол освободил проход.
Крат вошёл, он тоже был растерян, ведь не каждый день встречаешься с предателями. Он поначалу избегал смотреть бывшему другу в глаза, в их жидкую глубину. Был слышен телевизор в комнате Зинаиды Ивановны.
- Кто пришёл? - крикнула она.
- Это ко мне.
Крестьянским жестом Крат стащил с головы кепку и, сбросив обувь, отправился в комнату.
- Что у тебя с головой? - спросил Дол.
- Мысли наружу лезут. Я их придавил, чтобы невинных людей не смущать.
- Гуманно, - сказал Дол, чтобы что-то сказать.
- Я пришёл тебя спросить: как ты оцениваешь своё поведение, начиная с того момента, когда мы получили у Дупы рубль и черновик пьесы.
- А, помню, кажется, это было шестнадцатого мая, - проговорил Дол.

Этими словами он показал свою историческую осведомлённость. Цифры - приём лукавых грамотеев, не желающих знать или сказать правду. Они предъявляют некие даты и уточняют количества.
- Ну да, шестнадцатого, - кивнул Крат. - Или пятнадцатого, - добавил ради юмора.
- А что было в моём поведении странного? - спросил Дол с целью разведки и формализации разговора (жалкий приём).
- Странности начались с того, что ты за моей спиной договорился с Дупой. О чём?
- Ну о том, чтобы на сцене ссора двух персонажей происходила с максимальной натуральностью. Чтобы мы стреляли друг в друга… холостыми, разумеется. И вообще, чтобы забыли, что мы - друзья… на время спектаря, понятное дело.
- А насчёт дурдома кто придумал?
- Он же.
Бывший друг в этот миг поменял цвет лица на более серый, в стиле унылого хамелеона.
- Зачем? - спросил Крат.
- Чтобы ты не помогал расследованию. Да уже не важно! - досадливо перебил себя Дол. - Я понял так, что он запутался. Задумал убийство, потом отменил, однако приказ был выполнен и Феникса кто-то угрохал, а Дупа чуть с ума не сошёл.

Дол произносил слова, а Крат смотрел на его малознакомое лицо, постаревшее за этот месяц. Заметил усталость его глаз и неопрятную седую щетину на подбородке. Заметил ненужную, пустую мимику. "Путь на тот свет начался", - отметил Крат и огорчился за Дола, потому что на тот свет надо чистым являться, ясным. Дол, бедолага, не обошёл стороной ни одной ловушки, ни одной наживки не пропустил. Всё заглотил. А больших наживок бесы и не тратили на него: Дол попадался на малые.
- Зачем ты меня привёл в дурдом? - Крат повторно задал этот вопрос, будто очнувшись.
- Я же говорю, Дупа меня попросил, очень-очень. Ну, знаешь, он был в беде, а я тебе объяснить ничего не мог: я ему слово дал!
- Мог не давать, - пожал плечами Крат и снова посмотрел собеседнику в растерянные и сопротивляющиеся глаза.
- Отчаяние и голод, сам пойми... мне надо было выбраться из полосы неудач, - прозвучал вздох законного сострадания к себе.
- Мы находились в одних и тех же обстоятельствах. И были друзьями, - напомнил Крат.
- А ты тогда пить бросил! - обвинительно возмутился Дол.
- Не бросал я, просто не до того было.
- А это не мелочь, извини! - Дол исполнился артистического негодования. - Ты бросил меня и нашу дружбу! А потом ударился в преступную деятельность!
- Вот до чего трезвость доводит! - подвёл черту Крат.

И заскучал. Не для изложения правды он пришёл, поскольку обоим она известна, а чтобы дать бывшему другу шанс покаяться. Но, кажется, Дол не хочет воспользоваться моментом.
У каждого человека бывают в жизни временные расстройства ума, когда он совершает неподходящие поступки, о которых потом удивляется, из-за которых стыдится и страдает.
Каждого человека осаждают внутренние и внешние демоны (разносчики соблазнов и страхов). Они так захватывают иного человека, что он действует по их указке. Тогда, чтобы выбраться из плена, ему необходимо осознать свой печальное положение. Честное сознание действует на внутренних демонов, точно кварцевая лампа на бактерии.
Включи свет! - Нет, не включает. Он уже не владеет собой. Точно автомобиль без водителя, он едет незнамо куда - по людям, жилищам, палисадникам.
Дол уклонялся от правды, внутри своего сознания он извивался, а вслух говорил о ситуации, которая сложилась в судьбе и в театре.
- Чем ты сейчас на хлеб зарабатываешь? - спросил Крат для перебивки.
- Недавно я на торгах подрабатывал аукционщиком, - ответил Дол и потупился, вспомнив появление Крата на этих самых торгах. - А нынче торги закрылись… Феникс там рулил, но попал под следствие. В общем, аукцион закрылся.
- И что сейчас?
- На свадьбах тамадой подвизаюсь.
- Сытная работа, - брякнул Крат. - Ты бы хоть здоровьем увлёкся!

Крат сам оторопел от своих слов. Наверно, эта фраза висела тут в комнате, кем-то подвешенная, и чуткий Крат её высказал.
- Как это "увлечься здоровьем"! Прямо сейчас, в полночь?! - удивился Дол.
Крат перехватил его взгляд. В комнате Дола поселилось новшество: артистические плакаты и афиши - тщеславная косметика актёрского жилища. (Чем провальнее жизнь, тем больше внешних самоутверждений.) Дол смотрел на чёрный плакат, что висел напротив окна. Это был постер нашумевшей постановки "Чёрный пупок мумии" в исполнении труппы "Ночь". На плакате изображён город под огромной луной; к луне приделаны стрелки и цифры. Стрелки указывают на полночь без одной минуты.

А на обычных часах и во всём городе было десять утра.
- Окстись, Дол! Твой Дупа сидит за убийство, - гневно заговорил Крат, которого переполнило возмущение. - Ты окинь поле битвы орлиным оком! Коля Душейкин отравлен метиловой водкой. Из-за чего это произошло? Из-за того, что Дупа слишком волновался о сохранении своей сытости и самодовольства. Далее: Рубенс организовал убийство невинного человека, сын исполнил. Из-за чего это произошло? Из-за того, что они хотели сохранить и преумножить свою сытость и самодовольство. Далее: ты предал меня - почему? Потому что захотел приблизиться к сытости и самодовольству. Ты не заметил, что привязанность к сытости и самодовольству делает из человека подлеца? 
Дол промолчал.
- Ты потерял друга и скоро потеряешь себя, потому что ложь разъедает маленький корешок человечности, который сидит изначально в каждом из нас - вот здесь, где у младенца вилочковая железа.
Крат показал эту точку пальцем на груди, но, посмотрев на товарища, понял, что говорил напрасно.

Дол сидел отрешённый и всё же на чём-то сосредоточенный, точно аскет, который проглотил лягушку и отслеживает её путь в своём ЖКТ. Он тишком размышлял, подбирая слова себе в оправдание, только на это раз они ему не давались: из послушных предметиков слова превратились в глыбы - не за что ухватить и, вообще, не поднять.
Крат слышал эту работу чужого мышления, но воспринял не как смысловую тяжёлую атлетику, а как мышиную возню в подпольном уме Сергея Гулыгина.
Они сидели на диване, как на краю пропасти. Этот старый диван был свидетелем их пацанских бесед: тогда в его обивке цвели алые цветочки, которые ныне поблекли и затерялись на высохшем лугу потёртых ниток.
Крат замолчал. Из его памяти выглянул один особенный юный день. Дол тогда был Серёгой, Крат звался Юрой, и была там девушка Ира, одноклассница Юры, первая любовь.
В тот роковой день Крат с ней поссорился, и она пошла гулять с его другом Серёгой. Крат отправился за ними, держась на расстоянии, как сыщик. Душа у него горела. Он был мучительно несчастлив, но что-то не отпускало его и заставляло следовать за двумя предателями.

Лживая парочка болтала и кокетничала. Ира нарочно вела себя развязно и старалась казаться счастливой. Она без повода смеялась и касалась пальцами Серёгиной руки. Серёга завёл Иру в кусты, в какую-то предательскую нишу между кустами. Здесь он принялся целовать и тискать её. Долу очень нравилось щупать девушек, но для Юры тело Ирины было чем-то куда более важным, чем приятное тело. Ира была вместилищем его надежды на земное и неземное счастье. Поэтому, согласно его вере, она не могла допустить чужих прикосновений. Однако Ира не только подставила Серёжке свою грудь и всё тело для хищного тисканья, но осмелилась отвечать ему чувственными ужимками и почти допустила его руку прижаться к своей потаённой дырочке, куда Дол так отвратительно стремился.
Крату казалось, что прикосновение к её заветному месту есть таинство и высшая точка всех возможных прикосновений. Грёзы об этом сопровождались изменением освещения в его уме и каким-то ликующим неверием в счастье. Не может такого счастья быть, но ведь оно будет, настанет! Оно уже обещано ему. Он видел в Ире драгоценность, которую должен свято оберегать. И она должна свою драгоценность оберегать - это называется "честь".

Правда, люди бывалые сказывали, что влюблённость это временное помешательство, и после того, как сказочное телесное соитие произойдёт, начнётся успокоение, и поэзия уступит прозе. А в перспективе страстная и мечтательная влюблённость вовсе пройдёт. У взрослых половая жизнь становится обыденной вещью, вроде гимнастики или массажа.
Нет! - мысленно спорил с бывалыми людьми подросток. Если Ирина отдаст ему себя, вся жизнь его преобразится, и Крат окажется не на земле, а где-то в облаке блаженства. Или на этой земле существует тайная, секретная жизнь, состоящая из жгуче-сладкого переживания. Это переживание плотно и отчётливо заключалось в Ирином теле.
Разумеется, не только в теле, ещё в словах, улыбке, в её платье, ботиночках и так далее, вплоть до тени на земле. Всякий её предмет в какой-то мере содержал её земную благодать.
Бывалые люди говорили и письменно утверждали, что ничего священного в половом соитии нет, мол, дело это обычное, и что бабы для того и существуют, чтобы с ними совокупляться. Они потому и маячат перед нашими глазами во всех видах, позах и прикидах, чтобы вызвать соответствующий интерес. Но Крат, разумеется, ничему такому не верил. Биологический и социальный подходы противоречили его религиозной влюблённости.

Как же теперь на их возню смотреть?! Дол на его глазах проявлял упрямство безумного червяка и как-то дивно, с адской проворностью подбирался рукой к её священному месту. Крат издали видел её почти обнажённое тело, нежно сияющую белую кожу бёдер посреди сумерек. Смятое, задранное платье, ещё недавно праздничное, выглядело бесстыжим и поруганным. Он смотрел на этот кошмар, и подземная кислота разъедала его душу.
Ира одумалась и принялась отталкивать упрямого Дола: тот уже слишком много себе позволил. Но он принялся обнимать её насильно. Крат подбежал, отшвырнул Иру и принялся бить своего друга. Жалости не было, было только возмущение и отвращение.

Он повалил проклятого друга наземь - и заметил камень возле его головы. Схватил и замахнулся… но рука не смогла бросить в живое лицо мёртвую тяжесть. Он прочь отбросил камень - концентратор жестокости и земной смерти, отряхнул руки и зашагал прочь.
Ира догнала его.
- Ты не так всё понял! Юра, подожди! - умоляющим голосом произнесла она.
И в тот миг ему открылась наивная вера женщин во всемогущество лжи. А, может быть, он ещё в раю это понял, когда бросил камень в Змея.
- Я пошутила, а он, видишь, как разошёлся. …Погоди, я бы ничего ему не позволила.
"Ты не шутила", - промолчал он, стиснув челюсти.
- Не знаю, как объяснить. Ну, я хотела проверить, ну… да, я совершила глупость и сама пожалела. Ты что, следил за мной?

Фонари, перестав быть фонарями, неровно поплыли мимо его сознания. Прохожие оказались вертикальными тёмными рыбами. Шаги Иры стучали по его уму, как по жестяной кровле.
- Даже не знаю, как это всё получилось. Наверно, я хотела убедиться, что ты меня любишь…
- Личные отношения - не поле для экспериментов, - сурово сказал Юра. - Ты хотела причинить мне боль: у тебя получилось.
- Наверно, я хотела, чтобы ты меня сильнее любил, - голос её дрогнул, потому что она заблудилась в нескольких возможных оправданиях (и вариантах самопонимания).
- Вряд ли. Ты любишь себя и хочешь, чтобы другой человек тоже любил тебя. Ты помешалась на себе, а говоришь "любовь, любовь"… Не надо ездить на измученном слове.

На самом деле она хотела проверить силу своих чар. Юру она пленила, а если проверить свою власть ещё на ком-нибудь? Она оттачивала коготки своего телесного обаяния на мужчинах-точилках. Не только любознательность ей послужила мотивом для смелого кокетства, но и переживание власти. Это из-за неё они сейчас едва не поубивали друг друга! От этого она испытала гордое удовольствие… правда, получилось не бесплатно.

Полчаса тому назад слово «любовь» было дорогим для него, но вот оно повернулось наверх изнанкой и оказалось коварным. Чтобы прервать диалог, он развернулся и чужой, решительной походкой направился на школьный двор.

Пророческое воспоминание. Все истории хотят повторяться. Мы приступаем к исполнению тех или иных ролей, уже готовых, ибо роли появились раньше нас.

Через десять или пятнадцать лет он встретил Иру Брянчикову и провёл с ней ночь, совершая поминки или что-то священное в ней ища, однако не нашёл ни юности, ни отсвета первой любви - ничего, кроме гонореи.

Взрослый Крат поднялся и посмотрел на несчастного Дола из глубины своего воспоминания.

Глава 3. Визит к Лиле

Крат понуро вышел из комнаты Дола. В коридоре притаилась Зинаида Ивановна. Сильно она постарела, вернее, не то чтобы постарела, а съёжилась и стала жалкая. Её лицо подсохло и перелепилось для жалоб и просительных обращений.
Она неожиданно цепко взяла его за руку и зашептала.
- Для тебя Лилька записку оставила. Она тут приходила к Серёжке, а мне втихаря записочку сунула. Просила передать, очень-очень. Вот, возьми.
Её шёпот был душным, сухим, пыльным.
- А что там написано?
- Не знаю, не знаю. Там неразборчиво.
Зинаида Ивановна, наверное, ещё и подслушивала. Как всё в этом мире знакомо и постыло! Подслушивать, подсматривать, ощупывать - генетически завещанная слабость. 
Он выбежал на улицу и вздохнул с облегчением. Облака крупными светлыми клубами занавесили бездонный прозрачный космос и голубое небо. Этот прекрасный мир существует для чего-то прекрасного… только в нём завелись неподобающие жильцы - и всё исказилось.
Крат остановился возле урны, чтобы выбросить записку - это действие он считал правильным, справедливым, но - безжалостным. Лиля ведь на что-то рассчитывала, надеялась. Её надежда оставила здесь буквенные следы. Их надо прочитать, и он развернул бумажку.

"Юра, это срочно! В какой бы день и час ты ни прочитал мои слова, знай, что это срочно! Это касается не только меня, но и тебя!!! Ты мне говорил о точках роста судьбы - я должна об одной точке тебе сообщить. Ты слышишь?!"
Узнал почерк и пристрастие к восклицательным знакам. Лиля из любого абзаца сделает ёжика. Её взволнованный голос тут слышался. Крат разорвал записку, бросил в урну. Небо уже не радовало его.
У Лили тётушка умерла; вот оно что, вспомнил Крат. У Лили, стало быть, жильё появилось. Она хочет начать всё заново, то есть то, что уже было, но с новыми лозунгами. По-настоящему что-то начать не получится, даже с хорошим новым домом. Дай больному светлый дворец - он туда въедет со своим недугом.
Чтобы что-то начать, надо самому обновиться. А как обновиться тому, кто обожает себя? Тому, кто всегда прав, той что всегда права! А если даже не права, то сумеет вымолить прощение и сохранить при себе любимую неправоту. Возможно, Лиля надеется разжиться новизной от Крата, но какой новизной? Он, вправду, изменился за последние месяцы, только изменился не в ту сторону, которая может порадовать женщину. Он ещё больше одичал и почти лишился каких-либо индивидуальных черт характера, поскольку с возрастом превращается в инструмент познания. Его сердце бьётся в постоянном переживании, но это не житейское сентиментальное переживание, любезное сердцу женщины. Это смысловое переживание.
Такие "черты характера" ни в какую корзинку, ни под какую подушку не положишь. И для хохмы с ними не побалуешься, и в минуту раздражения обидное слово к ним не приклеишь. В общем, не семейный вариант.

План у Лили, конечно, хороший, человечный: исправить старое-тёмное и начать новое-светлое. Но Крат заранее в это не верит. Хочется верить, но… мало ли чего хочется.
Он и прежде подставлялся в качестве гребца, чтобы плыть вместе с Лилей в одной лодке по жидкой жизни, опыт имеется. В паре с ней самое мелкое море окажется гибельным, потому что она собственными слезами лодку наполнит и утопит. И ближнего утопит, и сама пойдёт ко дну - с обвинениями, с пузырями. Вместо того, чтобы плыть. Куда ж ей плыть?
Вот за этим она его и позвала. Ей - энергию, направление и поддержку. Она в ответ - разрешение на проживание, сладкое тело и вовлечение в игру чувств. Тонкий бартер. Тут масса невидимых подробностей, которые познаются только впритык. Крату (не)повезло: он эти подробности уже знал.
Он вспомнил адрес покойной Лилиной тёти, и тётины улицы были ему знакомы. Он здесь учился в начальной школе, а после уроков скитался по старинным дворам. Если один - то мечтал и грустил. Если с другом Василём - то кричал и бегал, и тогда его портфель получал разнообразные назначения: становился крепостью для солдатиков, домом для котёнка, биржей найденных предметов, зимними санками, щитом против деревянного клинка.
Среди невысоких домов отдельными островами здесь громоздятся крупные государственные здания, с которыми юного Крата ничто не связывало, кроме тревоги. И сейчас эта робость не исчезла.
Крат остановился под фасадом большого официозного здания. Заново посмотрел на стену, обложенную плиткой с геометрическими пирамидальными выступами. Снова, как в детстве, они загипнотизировали его своим дробным агрессивным однообразием. Когда он устал и отвёл глаза, он увидел прохожих иначе. Они выглядели как морские огурцы, трепанги, только прозрачные и подсвеченные изнутри.

То были мягкие прозрачные сосуды. В них что-то неярко светилось, и там же располагались тёмные области - сгустки угольного дыма или чернильная взвесь. И кто-то был почти весь тёмный, а кто-то почти целиком светлый.
Это зрелище длилось недолго, но Крат успел всё запомнить. Правда, слово "увидел" сюда не подходит. Это слово хочется использовать ради убедительности и словесной чёткости, ради кокетства и материализма. Но глаза лишь поставляют для умозрения телесный материал, также как для флюорографии объектом является плотный человек. Крату явились не тела людей, но их психические формы, их эйдосы (фигуры смыслов).
Крат после такого неожиданного опыта жадно задышал, будто вынырнул. Слух вернулся к нему с опозданием, и привычное восприятие восстановилось не сразу. С каким-то новым звучанием - значением - проезжали машины, и диковинно выглядели прохожие, будто в космическом театре.
Потом улица приняла обыкновенный, социальный вид. Крат завернул в скверик (имени Бунина), посидел под сенью зелени, среди голубей и мамаш с малышами. Приятно посидел.

После сквера поплёлся к дому Лилиной тёти - вниз, в арбатские переулки, мимо маленькой церковки Симеона Столпника, вылепленной сердцем. Попутно заглядывал в места культурного досуга. Так он посетил выставку фотографий "Наш город в 3D". Попил здесь кофе с хорошей девушкой, которая оказалась автором головокружительных фотографий о монтажниках-высотниках.
Девушка была красивая, простая и, похоже, бесстрашная. Он сказал ей об этом, она покраснела и призналась, что боится высоты, но хотела от боязни избавиться. И что, получилось? Нет, ещё хуже: такого страха натерпелась, что больше не полезет. Крат сказал, что у неё на снимках особенное небо - летучее, просторное. Она с удовольствием засмеялась, показав милые зубки.
Нашёл он квартиру. Через дверь пробивался шум: наверно, у Лили гости. Уйти? Но он уже позвонил. И Лиля быстро открыла.
Знакомая незнакомка стояла перед ним и всматривалась в него. Из квартиры доносились весёлые голоса. В глазах Лили блеснул огонёк радости.
- Нашёл! Молодец! Я ведь адрес там забыла написать.
Она принялась влажно целовать его и елозить грудью по его грудной клетке. Знакомая ухватка рук на шее. Хорошо знакомый, внутренне подвижный вес. Она была пьяна, однако в пристойном, светлом настроении. Лиля отстранилась, чтобы на него ещё посмотреть.
- Ты возмужал, а я, глянь, какую причёску новую сделала!

Покрутила головой. Губы накрасила желтоватой светлой помадой. На скулах нарисовала веснушки, забавно.
- Мило, - он ответно оценил её голову и живое лицо.
- Тебе нравится?
- Ага.
- Я нарочно сама спрашиваю, потому что знаю, что ты сам не скажешь. Проходи скорей.
В комнате дружно смеялись женские голоса.
- Поминки по тёте? - спросил он.
- Вроде того. Пойдём, я тебе покажу квартиру.
- Ну, я, в общем, помню.
- Теперь она наша, - Лиля взяла его за руку и позвала осмотреть всё как своё.

Она ему была рада, и он был ей нужен. Она боялась, что он не придёт, и теперь у неё блестят глаза от хорошего чувства. Она похудела и стала гибкой. Красивое тонкое платье это подчёркивало. Она боялась, что прошлое будет огорчать его, и собственным декретом запретила прошлому являться в её память. По этой же причине изменила внешность самым решительным образом.
Они, держась за руки, осмотрели кухню, затем постояли в спальне, многозначительно, как сосватанные. Двуспальная кровать покрыта шёлком. Среди настенных предметов отдельной жизнью жила масляная старинная картина "Пляска скелетов". Один скелет пляшет, а другой дудит и подплясывает. Они своеобразно веселятся в сводчатой келье с готическим окном. Бывшие монахи, наверное. Они наконец-то умерли, и пришла пора веселиться после долгих молитв и бдений.

Лиля ввела Крата в комнату, занятую большим столом и гостями. Среди пяти женщин, отчасти знакомых, скромно сидел невысокий мужчина с деликатным лицом. Крат нашёл себе место на диване и оказался на углу стола. Женщины решили переместиться, чтобы новому гостю не сидеть на углу.
Посуетились, обменялись репликами на эту тему, а ему было весело от картины "Пляска скелетов" (изредка нам встречаются витаминные вещи).
- Давайте выпьем за новые дни! - предложила Лиля.
Пахло едой и духами. Предметы на столе перемигивались маленькими бликами, еда лоснилась, прозрачные бокалы подкрашивали воздух оттенками вина и лимонада, и до Крата дошло, что сейчас вторая половина дня. Это открытие обдало его холодом.
Где он шлялся так долго? Ах да, он газету прочитал целиком, а потом основательно беседовал с пожилым кормильцем голубей. Тот не мог не поделиться мыслями о пенсионной реформе. Делился и загибал толстые пальцы с белыми волосиками. В такт мягкому, плотному прижиманию пальцев перечислял минусы реформы: "И вот они опять чего удумали…" Пальцев у него было десять, и минусы расположились основательно.

Значит, всё в порядке, и время никуда не делось. Как приличный обыватель, Крат гулял по переулкам, смотрел на здания, сидел на скамейке, читал газету, беседовал с добрым человеком о социальной политике. Гулюшки, гулёнушки, газетушки... Слава Богу.
- Ты почему не пьёшь? - Лиля нежно коснулась его руки.
Его ждали на выбор бокал вина и стопка водки. На большой тарелке привлекательно расположился салат с ломтиками ветчины. "Книга о вкусной и здоровой пище из любимых животных" - высказалась ему в ухо посторонняя мысль.

Мужчина гремел щипцами в запотевшем ведёрке со льдом, вылавливая оттуда скользкие прозрачные кубики. Женщины смотрели на Крата с любопытством.
- Я-то… нет, я просто лечусь, - оправдался он.
- От чего лечитесь? - поинтересовалась дама слева.
- От алкоголизма.
- Страдаешь алкоголизмом?! - воскликнули хором.
- Почему страдаю? Наоборот, мне нравится.
- Тогда зачем борешься?
- Да по пьянке сдуру так решил. Решение скучное, однако оно уже принято.
- Ты всегда выполняешь принятые решения?! - с ужасом и недоверием спросили они.
- Могу сказать себе в оправдание: я очень редко их принимаю.
- Интересный экземпляр, - манерно произнесла самая взрослая гостья.
У неё крупные черты лица, тонкий длинный мундштук, тонкий хитрый дымок; её платье крупно обляпано кленовыми листьями (так солдаты облапали бы её пленное тело, и, вероятно, это была её потаённая мечта).
- Я тоже приняла решение, - заявила всем Лиля. - Я записалась на курсы беллиданс!
- А ну-ка станцуй, покажи! - засмеялись подруги. - Жоржик, включи музыку!

Мужчина подошёл к музыкальному центру: ему тут всё было знакомо. А Крат под шумок убежал в туалет. Посидел на краешке ванны, отвернувшись от зеркала.
Поумывался, посмотрел на струю воды. Вытер лицо гламурным полотенцем с портретом киноактрисы Вероники Мур. Со стороны комнаты раздавался шум, там подвинули стулья, потом звучала курортная музыка, кто-то что-то восклицал, одобряя танец Лили. А в туалетной комнате было тихо. "Значит, умылась эта актрисуля, прижала полотенце к лицу - и остался на ткани оттиск её гламурного лица… ну да, шутка: новый плат Вероники.
Требовательный стук в дверь.
- Юра, ты чего там, открой! - она ворвалась и всеми глазами к нему и всей натурой на него. - Я соскучилась. Я не знаю, как тебя развлекать. И как тебе понравиться. Ты не пьёшь, на меня не смотришь… Ну? Что случилось?
Крат удивился этому вопросу, потому что помнил её демонстративный визит к Долу, в котельную. Ну да, случилось, недавно. Ясное дело, она тоже этот визит помнит, однако не вспоминает. Она вытряхнула Дола из памяти, как пыль из ковра. И Крат ощутил нежность к этому жалкому и отчаянному жесту. Забудь! - самый невыполнимый приказ. Иное прошлое необходимо прикончить. Пускай задача невыполнимая, однако иное прошлое надо прикончить, чтобы не погибнуть от стыда или отвращения.
- Я не знаю, когда они уйдут. Я тебя ждала все эти дни. Бесконечны дни, а ты не приходил! - слова и голос из шалаша.

Потекли слёзы. Она иначе прижалась. Он всё понял. Его тело вмиг разобралось в ситуации. Его кровь и страсть проснулись, отзываясь на кровное, сокровенное помышление Лили. Осталось развернуть её лицом к зеркалу и задом к себе, задрать юбку, стянуть вниз это маленькое, въедливое… Ну вот. Спешная и сплошная близость. Помощь измученной женщине. И себе. У тела своя душа - о, она ещё как существует! Смертная, кратковременная, страстная, ревнивая, жалкая и похотливая, электрическая душа.
Бездна пролегает между людьми, и телами они тянутся друг другу, и может быть иного близкого контакта и нет на земле. (Есть, но совсем иной, и нам до него не дотянуться.)
Телесная душа Крата горит от страсти и близости - творит короткое замыкание. Лиле стало легче, но лишь на минуту, и снова притекла к ней и набухла до боли в чреслах страсть. Наконец, она поникла, голова у неё стала тяжёлой и начала перевешивать. Лиля свесилась в раковину и стала оседать. Крат направил её зад на край ванны - посидеть, пока голова кружится. Посидела, обвела ванную и Крата удивлёнными глазами.
- Ты пришёл? На самом деле? Милый!
Редкое в её устах слово "милый" прозвучало трогательно.
- Мне так хочется остаться вдвоём!
- Ну, тогда надо побыстрей всё съесть и выпить, - предложил Крат.
- Сейчас так и сделаем.
Крат не любил шумные посиделки и застолье. Сердечные посиделки любил - с другом, но в последние дни выяснилось, что не с кем.

Глава 4. Вдвоём

Когда они вернулись к столу, женщины выказывали хлопотливость. Что-то переставляли, убирали (крошки), меняли (тарелки), нарезали (хлеб). Они слышали, чем парочка занималась в ванной.
Лиля, забывшись, докладывает голосом о своих ощущениях. Женщины - существа голосистые. Секс, роды, похороны, скандал, горе, восторг, удивление, злость, обида, спортивный азарт - кругом вскрики. А Жоржу было всё равно, он курил в открытое окно, смотрел на дом напротив и старался додуть туда дымом.
Обаятельный человек и очень непростой, понял Крат. Улыбка Гоголя: тонкая, себе под нос, грустная, прощающая и всё же насмешливая. И грустный взгляд из-под бровей куда-то в будущее, в дела. Искорка лукавства поверх грусти. А глубже, под грустью - прозрачная темень страха, детского страха.
Крат подошёл к нему, приветственно предложил руку.
- Юра, иначе Крат.
- Жорж, или Георгий. Ба, да мы тёзки! А как величать вас по отчеству?
- У меня не было отца, - отшутился Крат.
- Вы первый. У будущих поколений тоже не будет отцов. Женщины скоро освоят саморепродукцию... если вы не измените их планов, - чётко произнёс Жорж.

За окном под сенью небольших деревьев расстелился газон. Там петляла собака, и молодая женщина в белой блузе стояла на краю газона, свесив поводок и голову. Женщине было скучно выгуливать собаку. Она хотела бы выгуливать себя и в других условиях. Издали было видно, что она красива, точнее сказать привлекательна. По лицу её и по фигуре было понятно, что она рождена для поцелуев и объятий. Это предназначение излучалось из неё, от её телесной красоты исходил аромат (аромат образа).
- Женский пол старше мужского, - сказал Жорж. - И соски на мужской груди - тому свидетельство. Женский набор хромосом более древний и более устойчивый. Мужчины оказались новаторством природы, и потому всё у нас более шаткое.
Крат мысленно поискал в себе это "шаткое" - не нашёл, но не стал возражать, ибо какая разница, кто что утверждает по мелочам. Для него были важными только формулировки смыслов, ибо страна смыслов - та самая родина, куда вернётся его сознание. Родина - даже если он туда никогда не вернётся. Вечная страна смыслов просвечивает сквозь текущую реальность.
- В общем, наука доказала биологическое старшинство женского пола, - подняв палец, объявил Жорж.
- Слава науке! - молвил Крат на всякий случай.
Жорж подошёл к столу, погасил сигарету в пепельнице (всё аккуратно, терпеливо), налил полстопки, кивнул женщинам, чокнулся с той которая сидела ближе, галантно кивнул всем и поднял стопку. После глотка наколол на вилку маленький, трогательный огурчик и съел, и сам поёжился, намекая на пупырышки огурца, возникшие как будто от того, что огурец озяб. Похрустев, он вернулся к беседе возле окна, неся в улыбке те слова, которые хотел произнести.

- Мужчин не будет - мораль исчезнет. Наступит цивилизация Клары Цеткин. Жаль, что вы не пьёте.
Гостья с большими листьями на платье смотрела на них, чтобы вмешаться в разговор. Готовая фраза уже стояла на пороге её ума, ожидая момента сделать шаг в пропасть (общего слуха), но удобный миг не подворачивался. Крат успел заметить, что лицо у неё неприветливое. Он хотел ободрить её подчёркнутым вниманием, но ей не нужна была ничья помощь; напротив, она хотела кому-то надерзить - снасильничать над чужим сознанием.
Он всмотрелся в её лицо, и ему показалось, что эта женщина сидит под колпаком - под стеклянным куполом, украшенным витражами. Полагая, что изучает мир, она всего лишь разглядывает витражи собственного купола. Идеологический планетарий - база для развития шизофрении.
- Мораль нужна для моральных уродов, - ввернула она, улучив тишину.

Мужчины тишком переглянулись.
- Махровая баба. Фактурная и капитальная, - шепнул Жорж.
Крат не стал заглядывать в её липучие глаза. Жорж издали поклонился ей, деликатно прося, чтобы она отвела от них свои глаза. Не получилось, и мужчины согласованно вышли на балкон, отстранив кисейную занавеску.
- Прагматизм, знаете ли, позитивизм… - Жорж состроил важную мину. - Медики назвали аморальность видом соматической шизофрении. То бишь, не наказывать надо преступника, а лечить! Если я клептоман, медики меня успокоят, они скажут, что это не я ворую, но какой-то участок моего мозга. "Просто сволочь, а не участок!" - скажу я в сердцах. Учёные глубже заглянут в меня и скажут, что сволочной участок моего мозга тоже не виноват, потому что проблема связана с митохондриями клеток. А те опять окажутся не виноваты, ибо в них неправильно сложились цепочки макромолекул из-за асимметрии водородных связей. И нема правых, нема виноватых, нету хороших людей, нету плохих.
- Точно! - оживился Крат. - Вообще ничего нет, кроме электрохимии. И нас в этой комнате нет. Человек - это фикция, электронно-оптический туман.

Жорж кивнул и легко сменил тему.
- Я надеялся познакомиться с вами. Имею предмет для разговора.
- Слушаю, - сказал Крат участливо.
- Я частный сыщик. Лиля сказала, что вы хотите распутать убийство в театре…
- Уже не особенно, - признался Крат с тоской.
- Я внесу в это расследование коммерческую интригу. Надеюсь подзаработать. Предлагаю объединиться.
Жорж маленько выждал: не полюбопытствует ли Крат о подробностях, но тот не стал.
Лиля переоделась в белое и вставила в причёску белый цветок. Женщины одобрили её наряд, понимая, что она не просто шалит, а у неё сегодня такой невестный день.
Лиля оглядела мизансцену, заметила мужчин, беседующих на балконе, и вышла к ним, на миг оказавшись под занавеской, точно под фатой.
- Мальчики, отложите беседу о делах. А то, знаю вас: увлечётесь и про нас забудете.
- Ах-ах, у Снегурочки увели деда Мороза! С кем же она будет спать? - игрушечным голосом пожаловался Жорж.
- Нетушки! - Лиля крепко взяла Крата под руку. - Никто его у меня больше не украдёт.
Они вернулись к столу и лёгкому общению, только каждому пришлось говорить погромче, чтобы лучше донести до других свои слова. С чего-то стали вспоминать отсутствующих знакомых. На Крата, который ничего не пил, повлияло общее опьянение, и он, охмелев по индукции, рассказал про жизнь и смерть Коли Душейкина. Подробно вспомнил эпизод в пустой заводской столовой…

И тогда с балкона в комнату кто-то маленький вкатился. Ветерок пробежал, кисейная занавеска в балконном проёме всколыхнулась. и шустро из-под неё в комнату вбежало небольшое существо. Пересекло часть комнаты и юркнуло под диван.
Лиля поджала ноги. Жорж опустился на колени и заглянул туда, засунув голову между ногами Крата и Лили.
- Кажется, крыса пробежала, - нервно сказал Крат.
- Кошка, - с уверенностью сказал Жорж.
Бледная Лиля подняла глаза на Крата, губы у неё подрагивали и тихо ползли к произнесению какого-то слова, но смелости не хватило. Остальные молчали, точно в стоп-кадре.
- Ты что видела? - спросил Крат.
- Комок пыли, кажется. Он скользнул по полу и залетел туда, - ответила она почему-то печально.
- Ничего не видно. Но кажется… я шкурой чувствую, там кто-то есть, - поднялся Жорж и отряхнул коленки.
Протрезвевшие гости засобирались на выход. Крат проводил их и взялся за уборку стола. Лиля наблюдала за ним. Поставила локти на стол, ладонями - двумя тёплыми лепестками - обняла своё лицо и принялась наглядно о нём тосковать, радуясь тому, что видит его, и помня о том, что его могло здесь не быть.

Насмотревшись, она проглотила комок волнения и произнесла слова, которые он совсем не ожидал услышать.
- Я должна повиниться перед тобой.
Он прекратил суету и сел напротив.
- Я тогда хотела свести счёты с жизнью.
- Такое бывало, - напомнил Крат, хотя понял, о чём она скажет.
- Нет, не бывало! То, что было совсем давно, это был назидательный театр имени Юной Дуры. А в этот раз я стала себе противна, отвратительна. Понимаешь, когда я пришла к вам в котельную… к Долу, я делала всё назло тебе. Я была какая-то одержимая - я издевалась прежде всего над собой, но меня словно вела чья-то поганая, вредная воля. Под утро я вернулась домой и поняла, что я дрянь.
- Ладно, ладно, - вступился за неё Крат. - К чему это...
- Терпи. Тебе больно слушать, а мне ещё трудней говорить. Я пришла домой и наглоталась таблеток. Я больше не хотела жить - ни на этом свете, ни на том. Нигде. Чтоб меня не было. Я хотела растоптать себя, растереть в порошок и развеять по ветру.
При этих словах он вздрогнул.

Памятные слёзы потекли из её глаз. Крат вскочил и перебежал на её сторону, обнял её.
- Помню долгий миг. У меня таблетки во рту, и я готовлюсь их проглотить. Решаюсь. Я жить не хочу, но мне жалко тела, которое сейчас я предам. Предам страданию и смерти. Боюсь агонии. Но проглотила - часть проглотила, а часть ещё во рту. И ещё у меня кучка на ладони. Катаю новую группу на языке и о чём-то думаю, думаю… самый долгий миг в моей жизни.
Крат тесней обнял её и принялся гладить по тёплой голове.
- Стало очень шумно. Весь мир закричал, похоже на бурю. И всё во мне закричало. А потом на меня стало наезжать что-то огромное, круглое. Если ночное небо или морскую глубину свернуть в рулон, получится такая штука. Она откуда-то взялась и двинулась на меня. Это смерть. Ничего больше не было, кроме смерти, и она наехала на меня. Я лопнула, будто лампочка. Вспыхнула и погасла, а потом настала темнота. Больше ничего. Я поняла, что так теперь навсегда. Я приехала в самый край всего. Ох, как милее мне были бы черти и котлы, братья-грешники и клыкастые монстры! Я бы их обняла от радости.

Ветер тронул листву под открытым окошком. Одинокий трамвай где-то звякнул и простучал по стрелке. Очнулся будильник на туалетном столике - застучал громче. И притих. Лиля потёрлась лицом о его плечо.
- Голоса у меня не было. И дыхания даже не было, но я закричала. Знаешь, что я закричала? Свет! Для меня свет был важней всего. Так в пустыне никто не жаждал воды. И он вспыхнул, представляешь! Свет в реанимации. Яркий свет больницы. Я была счастлива. Я тебя люблю, Крат. Прости меня, ладно? - она посмотрела ему в лицо двумя бликами глаз. - Мне холодно, возьми меня.
…Рассвет нежнейшим прикосновением лёг на окно.
- Что ты сказала? - с удивлением прошептал он.
- Я? Ничего не сказала, - ответила так и уснула, сохраняя в себе их единство.

Глава 5. Начало большого дня

Он медлил открывать глаза, чтобы ночь сохранить. Утренний свет тащил его пробуждаться, а сон, как медведь, облапил и не отпускал. Вот он и двигался по границе сна, попутно заглядывая и в день, и в ночь, и в какие-то пазухи, где жили фантастические существа.
Он как-то видел кино про обитателей морских глубин, у которых всё наоборот. У них светятся внутренности, а снаружи их окружает тьма. Но ещё удивительней была их архитектура: там живут башни, фонари, скабрезные ухмылки, комната с мальчиком, читающим книгу, морды гадких желаний и жгучих капризов.
В пограничных пещерах сна он видел подобных странных обитателей. Но вот они уже растворяются, они исчезают… он открыл глаза. Увидел свою женщину в эротическом белье, то есть подчёркнуто голую. Она что-то поделывала, - поправляла предметы, закрыла балконную дверь, ещё раз посмотрелась в зеркало, оттуда посмотрела на него и улыбнулась, как из живой фотографии.
Она двигалась в комнате ундиной. Потом подобралась к нему голой кошкой в развратном белье.
- Тебе нравится?
- Да, - кивнул он.
- Я буду тебя совращать. Лишь бы тебе нравилось.
- Апофатическое бельё, - заметил Крат сквозь ресницы.
- Какое? Апо… офигенное?
- Вроде того.

За завтраком (кофе-брейком) она обратилась к нему неожиданно.
- Давай родим ребёночка? - в душу ему упёрлась глазами.
Сердце у него застучало сильней.
- Мне тридцать четыре года. Вот увидишь, давай, а?
Ребёнок. Новорожденная вселенная, которую можно поцеловать. Мягкая, нежная, тяжёленькая. Нуждающаяся в теплоте и заботе. Всецело доверчивая.
Но что увидят глазки младенца, когда сфокусируются на предметах и лицах? Какой мир выплывет к нему из влажного тумана, из которого усилием таинственной воли выплывает всякая земная жизнь?
Младенец - хрупкое совершенство. Творение незримого Сущего, явление из потустороннего бытия - со здешними глазками, ножками, ручками. Младенец пьёт молоко и какает творогом. Терпеливый и всепрощающий, как растение. В своём пробуждающемся уме он содержит всё, вообще всё, но часть из этого "всего" ему предстоит предметно обнаружить и приручить.

Младенец - это вселенское обещание, новая надежда мира. Великая и несбыточная работа предстоит ему, новому жильцу. А пока он лежит в кроватке или катается по улице в коляске… и знакомится с нами, и с собой. Небывалая встреча, она ещё невероятней, чем смерть.
Крат полюбил младенца, которого увидел в своём сердце… и тут же испугался и воскликнул:
- За что ему, маленькому, такое?! Не надо ребёнка, Лиля. Быть может, у нас плохие гены.
- Хорошие, - утвердила она.
- Насильно подарить безвинному человеку нашу цивилизацию - не шершав ли подарок?
Она посмотрела на него с таким пониманием, будто он ничего не понимает. Она не могла бы подобрать слова к своим чувствам, и не пыталась. Она была погружена в будущее материнство как в состояние благодарной и веской заботы о любимом существе. В материнской заботе всё, что есть в женщине, окажется к месту, будет правильным и нужным: и душа мамы, и специально созданное тело, и молоко в ней, и голос…
Крат чувствовал, что она чувствует. Ей казалось, что она сейчас отгорожена от него женским переживанием, и не могла догадаться, что её переживание доступно ему. На какой-то миг он вовсе превратился в неё, и даже сидел вместо неё на стуле на её мягком заду и грустил её грустью о том, что он, Крат, не может понять её тоски о малыше, её грустно-сладкого умиления и надежды. И её более лёгкая кровь текла в этот миг в его жилах.
- Быть не рождённым лучше, чем рождённым, - ответил он.
- Ты так говоришь, потому что тебе с матерью не повезло.
- Отчего же, мне повезло. Пусть она не желала мне ничего хорошего, но получилась польза. Я не в обиде и не хочу, чтобы ей досталось от Всевышнего.
- Ты веришь во Всевышнего?
- Верить в Него или не верить… мы живём внутри Его сознания.
- Мне долго снились кошмары, - призналась она тревожным голосом, потом оглянулась, прислушалась. - Представляешь, будто бы я жила в древнем мире, ещё до цивилизации. И там… в общем, ты тоже там был. Стыдно сказать, что там происходило. Там ещё был… в общем, я рожала монстров. А ты искал Всевышнего.

- Это не снилось, - задумчиво проговорил он, глядя в пар над чашкой.
- Не-ет, пожалуйста! - взмолилась она и замотала головой в отчаянном упрямстве; замотала так, будто хотела что-то вытряхнуть из головы.
- А ты скажи себе, что это генетическая память, и сразу станет легче, - предложил Крат голосом психотерапевта.
Зазвонил городской телефон. И кухня подпрыгнула. (В театре перед премьерой звонок звучит так же прострельно.)
- Вот он, эффект неожиданности, - для успокоения сказал Крат.
Лиля побежала в комнату, дразня мужское зрение белизной и прозрачностью кружевных трусиков на сливочной попе. Крат с опозданием опустил веки. "Привет, он здесь, да, сейчас, - произнесла она робко. - Что? Не звать? Передать? Хорошо. Пока".

Она вошла с некоторым смущением на лице, села к столу, отпила кофе, задумчиво поцеловав чашку (так у неё сегодня губы настроились). Подняла на него взгляд, и он понял, что звонил Дол... который не раз бывал здесь, и какой-то свой след оставил в ней, в Лидии Кокосовой, ибо матка своих гостей помнит.
- В общем, Дол просил передать, что через час будет тебя ждать на старом месте.
- Не сказал, зачем?
- Нет. Возьми мобильник. Верка вчера подарила, ну эта, с мундштуком. Не теряй со мной связь.
Вид у Лили был смущённый. Такой вид у неё сложился после телефонного звонка.

…Дол уже сидел на скамейке в парке Змея. Змеевик отремонтировали и покрасили свежей зелёной краской. Дол щурился против блеклого солнца и покачивал ногой. В воздухе кипели воробьиные писки и чирики; ветки кустов шевелились. И Крату не хотелось ничего человечьего слушать.
- Я вот что хотел сказать, - сразу произнёс Дол как бы нехотя. - Тебя сейчас Лилька начнёт охмурять, ну, чтобы ты у неё остался. Она ж теперь состоятельная, у неё хата своя и всё такое. Она бухать бросила, она здоровьем занялась и внешним видом… и, заметь, выглядит очень хорошо: подготовилась, чтобы тебе понравиться. Только учти, она времени зря не теряла. И меня к себе зазывала, и какой-то новый мужик у неё временами ночует, по имени Жорж. Ну, это тебе, привычному человеку, может показаться не особенно важным. А вот что тебя заинтересует: она с матерью твоей дружбу завела.
- О чём у них может быть дружба? - произнёс Крат, проглатывая боль.
- Мамаша твоя учит её… у них там целый кружок баб, она учит их стервозности.

- Учить женщин стервозности всё равно что учить акулу плавать.
- Нет, она идейную базу подводит. Мне сама Лилька проговорилась. Твоя маманя обучает их приёмам женской власти. Как мужика половчее гнуть и позорить.
- У тебя всё? - спросил Крат.
- Ну да. А ты чего хотел? - Дол сплюнул на асфальт и растёр подошвой.
- Я ничего не хотел, - сокрушённо сказал Крат. - Это ты пригласил меня на встречу, но я так и не понял, зачем.
- Как не понял?! Я много принёс тебе неприятностей и теперь пытаюсь реабилитироваться. Ты же сам говорил, что тебе дороже всего правда. Ну вот, - сказал Дол и на секунду поднял сощуренные глаза.
Крат посмотрел на башенные часы и пошёл прочь. Потом обернулся и сказал "спасибо". Дол выпятил нижнюю губу и отвернулся - якобы его что-то там заинтересовало, а на самом деле его ничто уже не интересовало. На скамейке сидел пепельный человек, зола.

В небе бледное солнце глядело сквозь полупрозрачные облака. Небесное дуновение влекло и шевелило их.
В кармане зазвонил телефон. "Отчего же такой испуг-то берётся?!" - удивился он, убирая с кожи мурашки.
- Алло?
- Я догадалась, что тебе наговаривает этот убогий Дол, - произнесла она запыхавшимся голосом.
- Молодец, Лидок - стриженый лобок, пушистый хвосток, - откликнулся он отстранённо.
- Понятно. Я всё верно угадала.
- Про мужчин не спрашиваю. Зачем ты общаешься с моей матерью?
- Мы уже не общаемся. Когда она услышала, что я хочу поселить тебя в своём доме, её прямо распёрло от злости. Из-за этого мы поругались. Я на твоей стороне.
- Нет у меня никакой "стороны". Я ни с кем не веду войну.
И поправился в уме: Кроме Змея.
- Зато она ведёт. Когда умерла моя тётя и я осталась одна в квартире, твоя мамаша ко мне зачастила. Настраивала меня против тебя, чтобы я не приглашала тебя жить.
- А ей-то что?
- Ну как, она-то не пригласила. И ей захотелось показать, что она так ведёт себя не по жлобству, а по воспитательным соображениям.
- Забавно, - сказал Крат.

Он старался ни о чём не переживать, но его сердце болело. Он пожалел сейчас о многом. О том, что слишком много прощает людям. О том, что ночевал с Лилей. Опять вымазался в половых слюнях и потерял внутреннюю чистоту. Теперь в его душе возятся и переговариваются женщины, как воробьи в кустарнике, только голоса у них не воробьиные.
Он потерял чистоту не потому, что имел с женщиной интимную близость, а потому что имел интимную близость с женщиной, в которой помимо любви и желания что-то ещё копошится.
- Чему она может научить, она же глупая, - скорбно заметил Крат.
- Не глупая. Она очень коварная.
Лиля продолжала докладывать о своих впечатлениях маленьким голосом возле уха. Телефон и ухо разогревались.
- Слушай, зачем тебе общаться с ними: с Долом, с моей маменькой? Ну, зачем?! - перебил её.
- Потому что… потому что я тебя люблю. Это твой друг и твоя мать. Они - твои.
- Они свои собственные.
- Ну, они хоть как-то пахнут тобой, отсвечивают. А когда тебя нет, я очень скучаю.

Она произнесла эти жалкие слова искренно. При этом ответственность за своё поведение переложила на него, дескать, вот не было тебя рядом, вот и получилось, что ты меня не уберёг.
Любовь не отпускает, она сердца на проволоку насаживает и держит, как пойманную рыбу. Если бы у человека не было иного достояния, кроме любви, он бы просто погиб. Слава Богу, есть нечто более важное: разум, творчество и честь.
- Скажи мне о Жорже.
- Что тебя интересует? - насторожилась.
- Ну, например, как он относится к деньгам.
- Откуда мне знать? - ответила испуганно, как будто потрогала носком тонкий лёд.
- Ты же с ним накоротке, - упростил ситуацию Крат.
Что она ответит? От Жоржа ведь не "пахнет Кратом", и Лиля дала отбой. Вместо ответа - зуммер. Жалко её. Ей хочется быть хорошей, но бесплатно, без усилий. Ей хочется быть любимой и любить, но каково ей, отряхнувшись от Жоржа, оттеревшись после Дола, отмывшись после курсов женского лукавства, говорить о любви?!

Жалко. Если бы Лиля в чистоте берегла своё чувство, в ней накопилось бы столько силы, что она взглядом рождала бы лёгкое пламя и исцеляла бы этим пламенем души унылых и тела больных.
Конечно, понятно: матке скучно, как и всему живому. Но должна быть и честь. Хотя бы для равновесия.
Пропищал телефон, пришла весточка от неё: "Прости если можешь".
Жалко ему стало бедную Лилю. У неё мысли похожи на испуганные волосы, поэтому ей трудно осознавать правду. Но это не значит, что её не жалко. До сердечного ущемления жалко. Крат позвонил ей… да, плачет.
- Лиля!
- Ты… ты… - ей трудно договорить.
- Да, - ответил он с горькой нежностью.
Она раскаивается. Крату известно, какую боль человек испытывает, когда раскаивается. Покаяние подобно внутренности вулкана, похоже на ад, но в аду нет надежды, а в пекле покаяния не сгорает надежда. Там сгорает самодовольство. Там жар такой силы, что способен сжечь прошлое. Бог дал нам единственный способ исправиться: переплавиться в горниле покаяния.
- Кратик, позвони Жоржу, перенеси встречу на завтра. Я очень хочу тебя видеть.
- Не надо ничего переносить. Я уже на месте. Побеседую с ним двадцать минут, и приеду.
- Хорошо, буду ждать, - прошептала.

К месту встречи он пришёл первым и сел за столик в кофейне "Трезвый студент". Окна распахнуты, ветер играет прозрачными шторами - лёгкими парусами.
На входе показался Жорж - кивнул и чутко всмотрелся, боясь увидеть в Крате признаки информированности, ревности, злости. Но не было ничего такого: Крат всё это в себе отменил.
- Пойдём на террасу, - вместо приветствия сказал Жорж.
- Да ну, там машины ездят, - ответил Крат, привставая и пожимая протянутую руку.
Он извинился за то, что у него нет денег даже на кофе, но Жорж отмахнулся и сделал заказ. Под потолком крутился большой старый вентилятор (вентилятор слов), юная подавальщица выглядела под его грязными лопастями, как новорожденная, ибо где-то рожают сразу готовых, одетых девиц.
Покуда Крат изучал обстановку и людей, Жорж говорил о необходимости собрать доказательства вины Рубенса.
- Зачем? Следствие идёт. Сейчас возьмут или уже взяли его сына, который папу со всеми потрохами сдаст… - не понял задачи Крат.
- Ну и что, Феникс надеется подкупить любое следствие и любой суд. Он же фантазёр, он верит в деньги фанатично, как египетские пустынники верили в Господа. Покуда ему не вынесли приговор, у него есть надежда, а покуда в нём живёт надежда, он податлив. Я смогу потребовать с него деньги за своё молчание. Ты понимаешь?

Крат уныло кивнул, но Жорж не смутился.
- Надо восстановить историю преступления во всех подробностях - эти подробности он купит.
Крат в ответ поморщился и отломил край от мягкотелого коржика. Помолчали. Он по-другому стал видеть лицо Жоржа. Вчера Крат ошибся, вчера он видел его красивым. Наверное, чары своего зрения вставил в чужие черты.
- Ты сейчас чем занимаешься? - спросил Жорж. - Ты ведь не актёрствуешь. Я знаю, в театре кризис.
Крат вспомнил период расцвета в театре "Глобус", который был много хуже любого кризиса, и невольно заулыбался щербатым ртом.
- Я-то? Чем занимаюсь? - переспросил он, чтобы сформулировать ответ. - Ищу смыслы.
- Я понял, - сказал Жорж, ничего не поняв и не утруждаясь. - Давай так. Мы возьмёмся расследовать убийство в "Глобусе". В моей конторе имеются небольшие средства, и я буду платить зарплату. Так устроит?
Крат не знал, что сказать. Он посмотрел в свою чашку и замер, чтобы не спугнуть событие. На глянцевой поверхности напитка лежал цветной портрет Фокусника: торфяное озеро, изображение лица на чёрной воде и восходящий туман - так выглядело кофе. Фокусник смотрел оттуда Крату в глаза.

Приняв одобрительный сигнал, он поднёс чашку ко рту и решительно отпил.
- Я согласен, - объявил бодро.
- Ты знаешь, кто был двойник Рубенса? - спросил Жорж.
- Знаю, - с весельем ответил Крат.
- Откуда?! - Жоржа удивила перемена в собеседнике.
- Из документального фильма.
Детектив забеспокоился и заёрзал на стуле.
- Какого ещё фильма?!
- Колдовского документального фильма, - пояснил Крат.
- Этому следует верить?
Крат кивнул и нарочно допил кофе, чтоб даже гущи не осталось: что будет Фокусник делать? Ему хотелось смеяться, но это было, формально говоря, неуместно.

Глава 6. Договор с Жоржем

На каком рынке и в каком ряду торговал мясник? Тот, которого судьба угораздила оказаться похожим на Феникса.
Ни за что, ни про что мясник оказался похожим на Феню, чья душа в свою очередь похожа на летучую мышь - летучую по любым траекториям и даже головой вниз, одержимую ловлей прибыли - о, любой, любой прибыли! И бриллианты вкусны, и деньги в пачках.
Что Рубенсу шелест растений, что степная трава и лесная листва?! Дешёвая чушь! Красота лица, волшебство ума, небесный свет - бред!
Денежная цифра - вот подлинная реальность, вот сила жизни! Шелест купюр - вот музыка сфер (афер, люцифер). И эти монетарные шизофреники, инфернальные фантасты называют себя реалистами! Крат скомкал салфетку и положил в пепельницу вместе с навязчивым образом Рубенса.
- В этой стране без хитрости нельзя, - искушённо молвил Жорж.
Наверное, он такими словами заранее приуготовлял Крата к некрасивым поступкам, которые замыслил совершить в процессе охоты на денежный куш.
Нечестные люди должны быть довольны, что проживают в России, поскольку она обеспечила их моральным оправданием: "в этой стране". То есть, по их мнению, она плохая и поэтому им всё дозволено.
Смешливое настроение Крата, созданное демоном, слетело с него (как тот "последний лист" с нагой ветви).
- А ты, я смотрю, интеллигент, не к столу будет сказано, - мрачно брякнул Крат.
- Не понял, - навострился Жорж.
- Это я не понял, - Крат внимательно посмотрел собеседнику в глаза. - При чём здесь "эта страна"? Если мы говорим о всякой ерунде - по-твоему, наша Родина виновата? Если ты, к примеру, лжец и проходимец, в этом страна виновата?
Жорж растерялся, но Крата его испуг не остановил.
- Если я, к примеру, не умею общаться с людьми и не умею вести себя, разве люди, сидящие в этом кафе, будут в этом повинны?
- Ты чего завёлся? - отстранился от стола Жорж, а люди в кафе обратили на них глаза.
- У блохи знаешь кто виноват? Пёс, на котором она живёт. Потому что этот пёс блохастый, он часто чешется и покоя блохе не даёт. Правильно? Мне Родина завещала наилучший в мире язык. С максимальной вероятностью - лучший во вселенной. А я ничего ей не дал. Я охотник за смыслами, несоциальное занятие, и тем не менее "эта страна" на меня не в обиде. Все неприятности, которые выпадают мне, заготовила мне не Родина, а я сам, мои близкие и кто угодно по частному произволу. И ты можешь сделаться автором моих неприятностей.
- Ты о чём? - попытался остановить его Жорж.
- О том, что не стоит путать страну с государством, с машиной управления. Согласен, машина плохая, но страна сама страдает. Посмотри, именно порченные люди - политические карьеристы, денежные воротилы, всякие носители гордого интеллекта - больше всех недовольны своей страной. Сами же её пачкают и сами же к ней придираются! Змеёныши, ароматные клопы, - завершил Крат своё искромётное возмущение.

Завершил и вмиг сконфузился, притих, ибо Жорж тут не при чём.
- Ладно, поговорим о деле, - Жоржу удалось подавить в себе позыв к обиде или спору.
- Я... не знаю, где торговал мясник, - собрался для объяснения Крат, отметив благородную выдержку собеседника (ну, не мог тот знать, что у Крата в уме живут причиняющие боль слова). - Я только знаю, как выглядит лавка, и попробую выяснить, где она расположена. Вероятно, лавка перешла к его жене. Концы можно найти, но мне надо понять, что ты с этими концами будешь делать. И какова моя роль?
- Мы вместе собираем доказательства вины Рубенса и продаём их ему же, или его адвокату. Лиля сказала… то есть я к тебе потому и обратился, она сказала, что ты уже начал расследование и кое-что выведал.
- Она могла узнать об этом только от Дола, который сам толком ничего не знает, - сказал Крат и заглянул в пустую чашку, повертел её.
- А касательно документального кино: где можно его посмотреть? - наклонился Жорж.
- Я вожу дружбу с… парнем из параллельного мира (о, округление слов!), он показывал мне это кино. По-приятельски, разумеется: это не широкий прокат.
- И что… - Жорж стал осторожно пробираться в кустарнике слов, - твой приятель много знает о деле Рубенса?
- Да, всё знает. Или может узнать.
- И… у него есть это кино?
- Да, есть кино.

В зал со стороны кухни вступила хозяйка. Вошла и ревниво оглядела всё и всех. Она богато одета и дорожит своим статусом. Она старается держать кафе на высоте и любит свою работу. Вступила в дело ради денег, но с ходом времени, по мере вложения в дело своей души, она полюбила его и теперь относится ко всему, что связано с кофейней "Трезвый студент", ревниво и чутко.
Юная официантка тут же потеряла миловидность лица и лёгкость движений. Хозяйка ничего никому не сказала, но её волевое присутствие опечатало сотрудниц полем внимания, и душа в каждой из них напряглась.
А что будет, если на Землю ступит с небес небесное существо?! - подумал Крат.
Разухабистые мечтатели сетуют на то, что не видят Всевышнего. Клиническая идея. Что с ними будет, если Он, облика не имеющий, ради их любопытства как-нибудь изобразит своё величие? Да они же сыграют в ящик. Всевышний так не поступит, успокоился Крат. Он издеваться не станет над бедной публикой. Такими шутками только Змей забавляется.
- Значит, Лиля не ошиблась, - обрадовался Жорж. - Я конечно заинтригован твоим источником информации, но главное, чтобы этот источник не отказал нам в дальнейшей помощи.
Крат огляделся. Две девицы переговаривались, поглаживая пальчиками айфоны. Парень в наушниках слушал музыку, читая учебник. Старик учил внука ответственно и аккуратно кушать мороженое, но оба заляпались. Крутился пыльный пропеллер под потолком, где тени лопастей крутились. Из кухни доносился шум поварской работы. На раздаче постукивали подносы и чокались чашки.

Звучание кафе, дробь шагов и шорохи машин с улицы - всё это наполняло слух приятной истомой.
- Давай так, - он поднял глаза на Жоржа. - Я даю согласие на участие в расследовании, потому что мой приятель это одобрил. Но в коммерческой части я не при чём.
- Когда одобрил? - Жорж посмотрел по сторонам.
- Не важно… между делом. А насчёт продать... советую продавать сведения не Фениксу, а прокурорским сыщикам. Чего прижимать и без того прижатого человека! Если мой приятель нам что-то подскажет, у тебя появятся сведения исключительной ценности.
- Возможно, ты прав, - на что-то решаясь, сказал Жорж. - В любом случае, я выплачу тебе гонорар за содействие. Признаться, мне стало очень интересно.
Чашка в ладонях Крата дрогнула. Он как раз подумал о том, каким способом Фокусник продолжит игру и проявит себя.
Жорж рассчитался и поднялся из-за стола. В нём ожило воображение, в нём поселилась надежда. Он стал таким же красивым, как вчера, потому что красота зависит от воодушевления.
Они вышли на улицу. Свежий воздух обнял Крата и напомнил о земном просторе. Они простились, назначив себе встречу на завтра.
  Крат проверил дорожную монетку в кармане и направился к метро, к Лиле. По дороге вдыхал запахи города, озирался. В этот чудесный мир прочно влезли деньги, паспорт, прописка, преступления - местные занозы. И здесь живёт мама, которая Крата в эти занозы родила. Он-то здесь непричёмыш, но родила. Судьба, вестимо.

У мясника вот такая судьба: родился, рубил мясо и был застрелен за единственный выход на сцену. А у Крата какая-то своя судьба. Но это не главное. Несмотря на проблемы, ему, в целом, жить весело. У него - и у всех, у всех - есть небесная родина, которая была, есть и будет. Помнить о ней, душой прикасаться к ней - это такое богатство, что сделать Крата обделённым уже не в силах никто.
Спасибо маме! Вероятно, к небесной Родине проложен единственный путь - через земную жизнь. Значит, как бы ни было, спасибо.
Скрип тормозов - две машины едва разминулись на перекрёстке - потому что светофор отключился. Прохожая бабушка остановилась и перекрестилась. В Крате сильней застучало сердце. И ему вновь подмигнула прозрачная сущность прохожих. Мигнула на такой короткий миг, что не успел всмотреться, однако успел догадаться: в последнем своём суждении он допустил неточность. Небесная родина для всех была и есть, но не для всех будет, потому что тёмный растворится в темноте.
Порыв ветра. Удивительно, как вон то дерево, сквозисто обнявшее воздух, встрепенулось и бросило на стену трагическую тень.
Окна перестали быть плоскими, в их стёклах потекли тополиные ветви и участки неба. Маленькими множественными ладошками дерево грелось на свету и вмиг взъерошилось, когда пролетел ветер.
Сизари, сидящие в хоромах дерева, повертели головами и мигнули блеклыми голыми веками.

Глава 7. Кладбище

- Слушай, Лиль, пока ещё не вечер, давай навестим Колю Душейкина, - произнёс тоном заправского мужа, у которого на душе легко по-воскресному.
- Так он же умер! - она округлила глаза.
- Тем более.
- Знаешь, мне чего-то не хочется на кладбище.
- Зря. Там хорошо, вольготно.
- Коля твой был какой-то нервный.
- Станешь нервным. Столько пить, столько думать о разном! А его никто даже не выслушал: все, понимаешь ли, заняты.
- И ты не выслушал?
- Нет. Не удосужился.
- Ну, тогда сходи к нему.
- А ты позвони Долу, разведай, где Колина могилка.
- Не буду я с ним разговаривать: он ябеда, врун и размазня.
- Звякни, лисёнок, я тебе денежку дам, - Крат выложил на стол аванс, полученный от Жоржа.
Она посмотрела на деньги безразлично. Ночью Лиля ему сообщила, что получила в наследство не только жилище, но и тётин капитал. Слова о деньгах прозвучали, как ласковое склонение к совместному проживанию. Откуда у тёти деньги, у врача, Крат не стал интересоваться. Чужое богатство - подробность интимная, и вопрос о происхождении денег похож на попытку заглянуть в чужое постыдство.
Скрепив сердце, он сам позвонил Долу, но тот сказал, что объяснить путь к могиле не сумеет. Зато он встрепенулся и вызвался проводить. Договорились о встрече на трамвайной остановке в шесть ноль-ноль у метро 1905-го года.
Оставалось ещё время. Например, чтобы неспешно побриться - ухмыляясь и строя зеркалу диктаторские рожи. Чья это у Лили бритва? - не важно. Он и Лиля так много подарили друг другу неги и страсти, что, переполнившись, на день-два избавились от ревности. А вот зеркало вызвало у него всякие разные волнительные мысли.

Он вспомнил зеркало, которое летало в подвальном зале воздушным змеем. И чёрное каменное зеркало, что показывал ему курильщик в непристойной башне. Вспомнил ещё какую-то Лилину возню с одним небольшим зеркальцем… прятки, секретики. Отчего же забыл он о таком интересном её поведении?!
Точно! Ей Змей подарил, и было оно особенное. Даже не потому, что самое первое в истории, а ещё почему-то. Она его прятала. Однажды он застал её за молитвой, обращённой к зеркалу. Она тогда очень смутилась. А потом подобных сцен Крат уже не замечал, потому что Лиля в кусты удалялась - на свидание к зеркалу. Непонятно, отчего он тогда не придал этому значения. А впрочем, понятно: заглядывать в женские дела ему было стыдно.
- Лиля! Лилёк! - закричал он из ванной, высунув наполовину мыльное лицо.
- Что?
- Помнишь, у тебя было зеркало? Там, в Эдеме… в саду, который тебе снится.
На кухне что-то металлическое упало. Видимо, вопрос вызвал у неё шок. Тишина там разлилась.
- Лилька? Лилёк! - позвал тонким голосом.
В ответ молчание.
- Не хочешь - не отвечай. Я просто так спросил. На всякий случай.
Она подошла к нему, и он пожалел о своём вопросе: была сама не своя.
- Ты нарочно напоминаешь мне про Змея? Я не хочу! Я прошу тебя: не возвращай меня в те сновиденческие времена.
- Ладно, сказано - сделано.

Она успокоилась, и потом на кухне звуки предметов были мирными.
- Да, Юра, - подошла с домашним лицом. - Ты, как дервиш: носишь одну и ту же рубашку.
- Она у меня одна.
- Возьми свои деньги на столе и купи одежду, прямо сейчас. Ты успеешь по дороге. И купи курточку. На кладбище вечером почему-то холодно. Да, не забудь мобильный телефон, который я тебе дала. Понял меня? Не теряй связь…
- Половую?
- Всякую. Никакую связь не теряй со мной.
Посмотрела ему в глаза, и в её радужке маленькая долька дрогнула, сжалась и вновь расширилась - радужка так улыбнулась ему.
Крат внял совету Лили и посетил большой магазин возле метро Пятого года. Здесь он в пять минут купил джинсы, рубашку и куртку. Чуть не купил ещё белые тапки - сменную обувь для Ваганьково.
Из дворов, что на Пресненском валу, торчали верхушки старых тополей, как ветки из кувшинов. Голуби перелетали через улицу и между домами - приятно, как детские мысли. Город постукивал в тамтамы; позвякивали троллейбусы, периодическими волнами катились толпы машин от перекрёстка, а в небе было тихо и светло.

С большим пакетом он подошёл к Долу.
- Ты, гляжу, прибарахлился. Идёшь в ногу со временем, - поздоровался Дол.
- Шопинг, барахолинг, - ответил Крат.
- Надо пузырь взять. Я не могу на сухие мысли… у меня губы потрескались и мозги ссохлись.
Крат заметил, что у Дола губы стали такие же, какие были у Коли Душейкина за несколько дней до его смерти. Опухшие, тёмные, с трещинками, точно он их отморозил. (По алкогольной реке Дол куда-то отбывал в холодные края, - подумал Крат.)
- У тебя ярлычок на джинсах болтается. Постой - оторву, - склонился Дол.

Они взяли две бутылки водки по ноль-семь. Ещё взяли печёную курицу, серый грубоватый хлеб и пачку салфеток. И томатного сока два пакета. Крат порывался купить четыре пластиковых стаканчика, но Дол остановил его, заявив, что взял мензурки из дома. (Дол категорически не приемлет пластиковой посуды, категорически и как-то даже идейно.)
Они решили не пользоваться трамваем. Предвечернее солнце то прорывалось через ресницы и заглядывало в зрачок, то лежало на ресницах и каталось на них, как дитя в гамаке.
Кладбище издали казалось лесом. Этот лес неким островом расположился за трамвайными рельсами и столбовой оградой с коваными воротами. Перед воротами, как обычно, роился маленький самостийный базар, где торгуют цветами: искусственными, а также срезанными. Некоторые букеты имеют совершенно свежий вид, но это, возможно, реанимированные цветы, уже постоявшие на каком-то надгробии. (Цветы обладают известным свойством девушек: умеют принимать невинный вид при том, что их уже покупали.) Для этого умельцы используют малые технологии: аспирин, обновление срезов, тёплую воду снизу, холодное опрыскивание сверху, встряхивание вниз бутонами и прочие "цыганские" хитрости: акварель, пищевые красители, арабские духи и дисперсионный парафин.

Двое, холодно миновав эти цветочные соблазны, вошли в парк покойников. Дол запел пошлую песенку: "Не слышны в гробу даже шорохи. Всё здесь замерло на века. Если б знали вы, как мне дороги поминальные три глотка". Дол прямо-таки ожил на кладбище, он стал всматриваться в портреты покойников и крутить головой, словно очутился на встрече одноклассников.
Крат мимоходом рассказал ему ваганьковское предание о сожжённом бригадире могильщиков. Было такое дело. Требовательный, трезвый и жадный бригадир не давал разгульным, жадным и нетрезвым могильщикам обманывать заказчиков, и однажды январским вьюжным вечером они его сожгли в печке. Оглушили, засунули туда… но пожалели новые ботинки. Бригадир уже пылал в земном отопительном аду, когда в котельную заглянул дежурный полицейский. Он потому что озяб. Он приблизился к печке, а тут на полу дорогие ботинки… он открыл чугунную дверку и увидел в топке фигуру, объятую пламенем. Пока его самого не прибили, он бросился на улицу и вызвал подмогу.
- Злые злого сожгли, видишь, но попались на малости, и бросили их в отдельный ящик для злых игрушек, - сказочно завершил Крат.
- И чего людям не живётся, благодать-то какая! - заметил Дол, озираясь.
- Кишка у них тонка честно жить, поэтому приходится преступления совершать, - объяснил Крат.

Пели птицы. Уборщик катил по аллее навстречу гостям несговорчивую тележку с коробкой прошлогодней листвы и мусора. Прошла грустная женщина с цветами. Где-то рядом хозяйскими голосами переговаривались две женщины, наводящие порядок внутри могильной квартирки. О вечерней службе возвестил храмовый колокол. Звуки поплыли упругими волнами по воздуху и предметам, по телам и сквозь них, чудной дрожью сообщая всем и всему надежду на правду и вечность. Исцеляющий звук, проникающий…
На совести было почти хорошо. Крат заметил, что с возрастом его жизнь улучшается, и связано это с тем, что он стал управлять собой. Не тело и социум тащат его, а сам он выбирает, куда идти. Поэтому жизнь становится радостней и содержательней.
Пришли на место. Притихли. Огляделись и познакомились с могилками соседей, потом стали располагаться. У Дола был при себе холщовый мешочек - неужели тот, для школьной сменной обуви? Дол извлёк из него клеёнку, раскладной нож, толстую газету, две стеклянных стопки и дюралевую кружку.
Над свежей Колиной землёй высился деревянный крест. Посреди креста блестела свежим лаком овальная фотография и табличка с именем и датами. Под крестом на земле стояла поминальная пустая стопка. Накрывающий стопку хлебец утащили птицы или мыши.
- Гляди-ка, он - Клавдиевич, - заметил Дол и сел у покойного Коли в ногах на газету.

Крат подложил под себя пакет с прежней одёжкой. Между живыми расположилась клеёнка с посудой и припасами.
- Коля нечасто видел такую богатую трапезу, - поминально сказал Дол.
Затем раскрыл большой нож, нарезал хлеб и кусочек положил на могильную рюмку.
Появилась кудлатая собака - высунула нос из-за памятника.
- Мы тут скамеечку сделаем, столик вкопаем, - запланировал Дол.
Крат открыл бутылку, плеснул водку в стопки. Дол, кривя лицо от хищного усердия, раскурочил курицу. Крат открыл томатный сок и налил в кружку.
- Пускай будет одна запивательная на двоих, - сказал Дол.
(Когда ему что-то нравится, он заботливо комментирует всякие пустяки.)
Кажется, всё готово к началу.
- Нет, погоди… - Дол вытащил из брючного кармана маленькую луковицу. - Я вспомнил про неё прям на выходе.
- Ага, русский ананас, - заметил Крат, разглядывая золотистую луковку.
Собака высунулась из-за надгробия почти вся, только хвост остался за углом. На ближних кустах возились воробьи. Поодаль каркала ворона, ругая кого-то по привычке, без увлечения. В городском отдалении проехал очень тяжёлый грузовик, и даже сюда, в кущи, дотянулся его натужный низкий гул. В прогале между вершинами деревьев длился в небе белый след самолёта, который прятался за воздушной далью и пребывал там неслышной точкой. Всё мироздание было на лицо, почти всё. Коли Душейкина нет. И уже не будет. По крайней мере, так принято думать.

- Горько мне за Колю, - сказал Дол, блеснув набрякшими глазами и бросив собаке первый огрызок. - Мы пахали на этих паразитов, и вот благодарность. Правильно Дупу посадили. Пора их всех, гадов, сюда притащить и закопать, - решительно сказал Дол, имея в виду Феникса, Дупу и прочих "дерьмогенов".
Своими хлёсткими словами Дол попытался войти в круг невинных. Он посмел осуждать и проклинать по праву жертвы. Крат промолчал. Он-то знал, что Дол не жертва, а субстрат, на котором созревают подлецы. И Коля Душейкин - не совсем жертва, а тот, кто в состоянии испуга подвякивает и кивает. Или под нажимом преступной воли берётся исполнить преступное задание. Но не осуждать пришёл сюда Крат, а испросить прощения у Коли Душейкина за то, что ни разу не выслушал его, не поговорил по душам: как-то не успел, пока тот был живой. А что касается Дола… Бог ему судья. Крат никогда больше ему не доверится. Остались на их совместную долю поминки.
- Коля придумал новый вид еды: колбасыр, - напомнил Дол.
- А ещё он говорил, что смерть придумали колдуны, чтобы народ запугивать и держать в ежовых рукавицах, - вспомнил Крат.
- Самое интересное: он утверждал, что его имя и тело - это навязанный ему сценический образ.

Когда Дол отправился в туалет, Крат встал, чтобы размять ноги, и в этот момент собака стащила с клеёнки куриную гузку.
Крат кинулся было за ней, да куда там. Вернулся Дол, уселся на свою газету и растерялся.
- Погодь, а кто нашу курку утараканил?
- Странные люди прилетали на блюде, - пошутил Крат.
- Да? Им там кушать нечего? - Дол обвёл глазами воздушные окрестности.
- Темнеет, - заметил Крат. - Пора сворачиваться.
- Можно допоздна сидеть: я знаю дырку в ограде, - ответил Дол, одобрив появление второй бутылки.
- Я тоже знаю, - сказал Крат.
- Пускай темнеет. Во мраке близорукому не нужны очки, - Дол процитировал давнюю пьесу.
Откуда-то, словно из-за кулисы, к ним выступила пожилая женщина.
- Здрасте, мальчики, - произнесла радушно.
- Страсти-страсти, - ответил ей Крат шутливо.
- Люблю ребят, которые не унывают.

На голове у неё белёсый платочек в цвет голубого мела. На плечах, невзирая на тёплый вечер, вязаная кофта. Глаза в обрамлении лёгких морщин смотрят светло и умно.
- А я унываю, - признался Дол, вызывая незнакомку на большой народный разговор, что с ним случается по пьянке.
- А чего ты унываешь? - как духовная медсестра сразу отозвалась она. - Мужчине унывать позорно. Он должен делом себя заполнять.
- А женщина? - спросил ради беседы.
- Она в большей степени снаружи заполняется, милок.
- Чем же заполняется? - не найдя о чём спросить, спросил Дол.
- Всем, - ответила бабка. - Мужем, заботами, семенем, ребёнком.
- А зачем? - не унимался Дол.
- Как зачем? Для надежды, милок. Мы-то, женщины, всё это делаем отчасти бессознательно, от натуры, но цель-то у нас такая. Каждый новый человек - это надежда. А вдруг он что выдумает интересное! А вдруг он подвиг совершит, и мир станет немного лучше!

Крат приятно удивился совпадению этого рассуждения с его собственным.
- Ну, бабушка, ты про весь мир не говори, это пустое, - заважничал Дол.
- Отчего же пустое?! - возразила она, как будто думать о мироздании было для неё привычным делом. - Если один человек на небо взойдёт, разве ж этого мало? Вот женщины и рожают. Кроме того, и на земле ведь хлопот хватает.
Сбитый с толку Дол посмотрел на Крата, а Крат улыбался, держась за ограду.
- Вам-то Господь и велел главную работу выполнять: землю по-божески обустраивать. Какое же тут уныние, это самое весёлое дело.
Долу нечего было на это простое высказывание возразить, и напрасно он пытался поумничать перед ней, поэтому спросил, что она тут делает и зачем подошла к двум товарищам, которые третьего поминают.
- Мне батюшка повелел, - заговорила она уважительным шёпотом, - чтобы я пищу с могилок убирала. Наказание такое на меня наложил - епитимью.
- За что ж наказание? - поинтересовался полупьяный Дол.
- Я собаку покормила на могилке, - ответила так, словно собеседнику такой резон должен быть понятен.
- От нас мусора не будет, бабушка, - заботливым голосом обещал Дол.
- Вот и славно. Я вижу, вы - ребята культурные, иначе не подошла бы к вам. Батюшка наказал не оставлять на могилках еду. Не серчайте на меня. Ангела вам навстречу! - поправила платочек и неслышно удалилась.

Тем временем произошло сгущение сумерек в сумрак. В кармане Крата заверещал мобильный, вернее сказать, могильный телефон. В трубке сразу же раздался переливчатый голос Лили.
- Привет, вы там не ссоритесь? Коле поклон от меня. Ты как?
- Хорошо. Всё в порядке.
- Уже ночь наступает. Возвращайся скорей. Я блины буду жарить. Скучаю.
- Я тоже. Допьём по-быстрому и по домам.
- Целую. Постой, ты же говорил, что пить бросил! - спохватилась она.
- Пошутил я. Мысль одну не хотел прерывать.
- Поняла. Помни о блинах!
Птицы уже смолкли в кладбищенской роще. Вдалеке приглушённо гудел город, и тихими показались бы эти минуты, если бы не сверчок. Закутавшись в темноту, будто в плащ, он застрекотал о неизбывной любви.
"Цикада", - произнёс в уме Крат и вспомнил про цикуту - яд, принесённый Сократу. Видимо, уже был нетрезвый.

Дол вернулся к поминанию умершего.
- Вот пью и всё время думаю: как же так могло случиться, чтобы Коля погиб от водки?! Это же нонсенс. Я не верю.
- Отравили. Чем Бог послал, - тихо ответил Крат, слушая насекомое и ещё какой-то шум, который медленно нарастал… быть может, в уме.
- Значит, не вовремя взалкал. И не в том обществе, - сокрушённо вздохнул Дол и уронил голову в кручину.
Крат подумал между глотками, что алкоголь есть искомое питьё для взалкавших, поэтому важно не трогать алкоголь нечистыми руками и помыслами. Тогда хотя бы с питьём на Земле будет порядок. Главное отогнать от спирта химиков - поганой метлой. И алхимиков. И травознаев, и отравителей. И финансистов, и режиссёров. И жён, и любовниц. И запойных алкашей, и заядлых трезвенников. Всех прогнать, оставив при алкоголе только чистое человечество. Малое, зато чистое.

Малый отряд мужественных путников… они идут в просвещённое будущее, пересекая Млечный Путь. Они шествуют мимо чёрных дыр, восходят на гравитационные валы, их овевает ионное сияние, словно космическая слава, (не ионное, но некогда разбираться) - так они грядут в мир умного света.
Идут... но в пустынном и пыльном космосе они дорогу туда не обрящут, ибо родство с небесами храбрые путники несут в себе. Да, в себе! Напрасно искать дорогу снаружи, напрасно!...!...!
Вернулась нечестная собака. Ей не было стыдно. Её нос был сделан из пластилиновой тьмы, её глаз на дымчатой морде блестел слезой какого-то собачьего мировосприятия. А вот и второй глаз по другую сторону шерстяной башки показался, ибо собака повернула свою узкую, переходящую в морду голову.
Под воздействием алкоголя все предметы и лица приобрели в глазах Крата усиленную выразительность, гипнотическую и страшную привлекательность. Он решил погладить собаку, но его перехватил Дол, наполнив стопки. А собака отпятилась, но не ушла. Она нюхала воздух и рассматривала предметы на скатерти-самобранке. Она ушами чутко двигала, но не понимала слов. Собака за миллион лет не овладела ключом для их понимания, поэтому навострилась понимать интонации. Сейчас под музыкой речевых интонаций возникали в её воображении какие-то верблюды смыслов - незнакомые существа, которые, увы, её не привлекали.

Оглушительно пахло едой, вернее, уничтожением еды, исчезновением еды, от которой жирные следы остаются. И вот могильные сотрапезники на её глазах превратились в собутыльников. Кроме водки у них только хлеба немножко осталось. Курицу она ведь сама съела! Уже съела. В недавнем прошлом. О, Господи, зачем она не отложила курицу на чуть-чуть попозже, на новый жизнемиг! Почему всё хорошее так спешно уходит в прошлое, точно тонет в реке, как бы уроненное с моста?!
Они произносили что-то важное, однако труднодоступное не только для собачьего ума, но и для стороннего человеческого. Так у них теперь получалось, потому что они произносили слова прямо из ума, из глубины сознания. Они обменивались внушительными изречениями, понятными только им, поскольку открылись друг другу - напрямую, как бы сняв экранирующие черепа. Сидя на земле, всё глубже утопая в сумраке, они совершали смысломонтаж, запредельный для трезвых.
К их голосам порой прибавлялась оркестровка. То зашелестит вокруг листва. То где-то вдали пропоёт истошную ноту могучий и жалобный локомотив.
У Крата вдруг открылся ясный, отчётливый слух, будто душа отворила окно, и вся звуковая ширь стала прозрачной. Миллион звуков! Художественной угадкой их можно было не только слышать, но даже видеть: получалось звуко-зримое море, полное искр и сигналов, каждый из которых был сигналом чьей-то жизни. (Так светящийся планктон делает волны ночного моря зримыми.)
Море, - прошептал Крат. Он поднял глаза в чёрную листву. Следующий шелест листьев пробежал мурашками по его спине.
Дол неслышно заплакал, потому что начал было каяться, да запнулся. Покаянные слова требуют мужества, Долу не хватило, но Крат всё это понял и принял без формальностей.
Крат начал прибираться на поминальном месте. Возле его руки задышала собака. Листья прошелестели громко и звонко, будто стали бронзовыми. Он вспомнил про телефон и посмотрел на светящиеся цифры времени… то есть не совсем времени, а так, условного, местного времени: 00.34. Ого, на метро они опоздают. Это, можно сказать, уже известный будущий факт.
Дол встал и сделал два шага прочь, отрешённо, будто находится тут один. Крат остановил его.
- Погоди, ты куда? Возьми свой мешок, здесь посуда, нож и всякое такое.
Дол замер, подняв голову. Крат ощутил мгновенный холод: ему почудилось, что Дол допился до трезвости. Такое случается на Руси. Кристальная, холодная трезвость вдруг наполняет пьяного человека; она изгоняет из него тёплый хмель и шаткую муть - напрочь.

Дол стал ясен и страшен, как памятник. Обелиск, Василиск. Его глаза застыли, как полированный мрамор. Его лицо стало белым, как мучная маска, нет, оно стало фаянсовым, и Крат догадался, что перед ним Фокусник.
Дол-Фокусник беззвучно засмеялся, оскалив рот. Его зубы превратились в клавиши нечеловеческого рояля - смутно знакомый образ.
Крат сунул ему в руку мешочек. Дол отрицательно покачал головой и печально произнёс.
- Оставь меня. Я тут буду спать, возле товарища. Я буду тренироваться лежать на кладбище. А ты иди к тёплой женщине, иди.
Дол улёгся возле могилы Коли Душейкина, забросил на неё длинную руку и погрузился в сон глубокий, как общий наркоз.
Крат отправился на выход. Ворота закрыты, ну и пусть. В тёмном углу кладбища есть неприметная дыра среди чугунных прутьев.

Глава 8. Первый свет.

Редкие дежурные фонари горели на кладбище. Светлее всего освещался храм и пятачок возле него. Ещё светилась центральная аллея. Но незаконный выход с территории был не здесь, а возле трамвайного поворота, в тёмном углу.
Он взял "мористей" и углубился в дебри узких и тёмных троп, где свет был косвенный, слабый, поэтому для зрения требовалось внутреннее усилие, а то и глазастая догадка.
Сколько времени? Успокоительно засветился экран мобильника, но час обозначился поздний - 01:00. Он решил не беспокоить Лилю, которая, наверное, спит и мирно, доверчиво дышит. Жизнь в её тёплом теле тихо и нежно струится.
А на кухне Лиля, поди, оставила на столе высокую стопку блинов, накрыв её перевёрнутым блюдом и укрыв полотенцем. Она-то заботится, а он тут бесполезно бражничает и бродяжничает. А она его даже во сне любит и ждёт. А от него водкой пахнет по-холостяцки. Он с виноватой нежностью ускорил шаг.
Трепетными ладошками потирали деревья и всплескивали. Скоро будет дождь. Влагой запахла ночь. Большая улица Пятого года заискрилась впереди сквозь тонкие остатки рощи. А вот и ограда: кирпичные оштукатуренные столбы с пролётами из металлических копий. Одного копья в одном пролёте нет, и можно протиснуться. Он протиснулся и пакет протащил.
Толстый пакет: кроме старой одежды там две пустых бутылки и газетный ком с мусором. Ага, на остановке троллейбуса должна быть урна. Однако возле Крата остановился таксомотор. Ладно, Крат решил с мусором разобраться у Лили во дворе дома. Эдак уже не впервые: он собирается что-то выбросить, но таскает при себе.
В машине Крат ощупал деньги и посмотрел на ласковые огоньки щитка. Потом попросил водителя отключить бездарную музыку и стал смотреть в окно - в прямоугольные декорации ночного города. Пьеса опоздавших, пьеса ожидания и сна. Ему вообразился парадоксальный спектарь: на сцене расположены койки и несколько спящих героев. Их дело - спать.

Голографически над телами изображаются их сны - как разноцветный туман над озером. И в каждом тумане свои образы, своё действие. Интересно, могут ли помешать друг другу сны, не поделив сцену? Или сны разных людей никогда не пересекаются? (Фокусник однажды подсказал идею театра сновидений.)
Улицы пусты. Фонари светят сами себе. Их свет невесом и задумчив. Он о чём-то сообщает, только сообщение не имеет перевода на язык ума. Оно вообще не имеет перевода, ибо это первичное сообщение бытия.
Знакомые места быстро отодвигаются в прошлое за бортом такси. Крат всякими рефлексиями отвлекал себя от вожделения, которое по мере движения к Лиле в нём нарастало, набухало, наполняя не только чресла, но все ткани и кости. И мысли. Он сопротивлялся, но маломощно, малодушно. Даже вес его стал увеличиваться, и теперь его тело основательнее, тяжелее качала машина. Кровь стала как-то ныть в нём, чуть ли не в голос. Он внимательней вперился в тёмный город, пестрящий фонарями и отдельными подкрашенными окнами. Бегло осматривал пазухи тьмы и лбы стен. Вслушивался в шорох шин. Отвлекал себя.
Площадь Окаменелой старушки. Потом старая площадь и театр "Глобус". А за ними парк Змея. Площадь уже блестела от небесной влаги. Шины стали шипеть звонче.

Он сейчас ляжет к ней, обнимет её и шепнёт ей в ухо: "Спи, и не обращай на меня внимания". Подумал так и засмеялся. Шофёр глянул на него в зеркальце. Голос тревоги тем не менее подспудно звучал в нём, начавшись ещё на кладбище. Что-то не то происходило в мире. Где-то полз обман и шуршал брюхом по песку. "Ты ещё пожалеешь!" - так звучал этот песок. И о том же звучали шины на мокрой дороге.
Крат на всякий случай убедился, что с ним нет ключей. Ну да, ключей у него нет. Звонить жалко, но всё же придётся. И вот он услышал перешлёп тапочек. "Значит, не спала, меня ждала в полусне", - мысленно поблагодарил.
- Кто там? - спросила никого не ждущим, испуганным голосом.
- Это я.
- Кто?
Замок открылся с неприязненным звуком. У Лили был такой вид, будто она с кем-то подралась.
Крат быстро шагнул в коридор и обнял её.
- Ты чего? Я тебя разбудил?

Под халатом она была голая. Волосы взлохмачены, глаза были круглые и смотрели на него недоверчиво.
- Я не понимаю. Как ты пришёл, если ты у меня? - проговорила она с трудом.
Крат заглянул в спальню. Здесь был душный воздух и бурный разброс вещей. На кровати следы шторма, пьяной возни и лихорадки. Одна подушка валялась на полу.
- Подожди! Что это было? Ты ведь пришёл полтора часа назад… Не разыгрывай меня! Как тебе удалось быть со мной и сейчас позвонить в дверь?
Крат прислонился к стене.
- Ты с кладбища вернулся в полночь. Ты правда был сильно пьян, или мне так показалось… ты отворачивался и смотрел как будто стеклянными глазами. А потом, а потом ты набросился на меня, и я обрадовалась… ну, да.
- Это был не я, - у Крата едва хватило внутренней силы произнести эти слова.
Но произнёс их спокойно, дабы не дрогнуть. У него было чувство ребёнка, который боится повернуться в сторону матери, чтобы не увидеть вместо неё чёрную тряпку; и он боится увидеть, что земля под его ногами превращается в кисель. Но ведь надо сделать шаг, надо куда-то идти… а куда ступить? И ребёнок не открывает глаза.

- Постой, ты был вот в этой как раз новой рубашке. Я догадалась, что ты её купил. И в этих вот новых джинсах. Мне… мне сразу показалось, что пришёл не ты, а потом я вспомнила, что ты можешь сыграть кого угодно, даже слона, и я решила, что ты меня разыгрываешь. У тебя был остановленный взгляд, но всё произошло так быстро! Мне надо за одну секунду было признать тебя или не признать, а я не успеваю так быстро, пойми! И я приняла событие, как оно есть. Не знаю, чем ты им так насолил, почему они так стремятся отравить твою жизнь. Сейчас их ядом оказалась я!
- Не сейчас, а всегда, - поправил он чёрствым горлом.
- Господи! - она затрясла головой. - Когда ты вот сейчас позвонил в дверь и я пошла открывать, он упал с кровати, точно удав, шлёпнулся, я услышала и поняла, что это был не ты. Куда он пропал? В окно ускользнул? - она указала на открытое окно.

Она согнулась пополам и схватила себя за волосы.
В открытом окне шевелилась летняя занавеска. Крат подошёл и посмотрел вниз. Осинка, газон, несколько кустов сирени, на углу газона две берёзы, дальше асфальтовый двор и несколько машин. Над ними дом с чёрными окнами. По влажной, тёмно-серой улице промчалась одинокая машина, и вновь настала тишина спящего города и моросящего дождя.
Крат зачем-то вытащил из кармана мобильник и посмотрел на часы: 01:40. Он отправился к выходу. Она сидела на краю кровати, горестно согнувшись. Он прошёл мимо. Она за его спиной хотела вскочить и замахать руками; разнообразные восклицания хотели вырваться из неё, но всего этого было слишком много, и она осталась неподвижной и безмолвной. Хотя её призрачная фигура скакала возле кровати.
Крат шёл тяжело, как умирающий. Несколько шагов по ярко-жёлтому коридору заметно растянулись во времени. Тапочка преградила ему дорогу с мягкой кошечкой на мыске - Крат бездушно пнул её, ибо не было сил перешагивать, и выдвинулся ходячим шкафом вон.

Ей давеча было со Змеем хорошо. А раньше было хорошо с Кратом. А сейчас плакать и убиваться хорошо. Ей всегда хорошо. "Некоторые чувствительные дамочки смакуют состояние несчастья и сами провоцируют несчастье, чтобы побыть несчастными", - сказал какой-то писатель.
Крат машинально кивнул писателю, подбирая ногу для следующей ступеньки. Он уже знал, что двигаться ему надо на кладбище. Однако часть пути надо пройти пешком, чтобы отойти от шока. Ни вызвать машину, ни сказать что-то водителю в данную минуту он просто не смог бы. Горло и нижняя челюсть у него онемели.
Как быстро поменялось в нём освещение. Когда ехал к Лиле, он готов был сделаться обывателем. А что, женился бы, устроился на работу - например, в ТЮЗ. У него букет профессий: драматург, сценарист, режиссёр, актёр… Лучше всего быть сторожем, лучше всего стоять на нижней ступеньке социальной стремянки. Они с Лилей родили бы ребёночка. А что, дело житейское. Лиля очень этого хочет. То есть хотела. Сейчас он уже думает о том, как бы на кладбище прийти насовсем, основательно, а не в гости.
В театральный подвал, где ему предстоит провести остаток жизни, может, ему и не надо идти. Кладбище, при всех вариантах лучше.

Земная командировка что-то слишком уж много боли причиняет ему. А смысловые начала и концы этого задания скрыты. Командировочные персоны - поколение за поколением - натаскали в земную гостиницу тонны грязи. Не отмоешь теперь, не проветришь. Хозяин гостиницы порой показывает брюхо или бубновый глаз. Он присматривает за мотель-борделем, чтобы разврат не утихал. От разврата он получает моральные доходы: пожирает наш стыд. Есть поедатели страха, жрецы гнева, но есть ребята похитрей: они питаются нашим стыдом и позором. Они наслаждаются запахом духовного разложения.
Морально разложенные клиенты стали агентами и теперь сами завлекают в бордельную сеть своих сестёр и братьев. Змей уже не суетится. Он - куратор и ангел-хоронитель. Ему остаётся любоваться и награждать инициативных развратников лимузинами и памятными часами. Это называется "путь к успеху".
Про Лилю он вовсе не думал и не вспоминал. Её образ превратился в ожог.

Умереть - хорошая перспектива для честного и бездомного человека. У Крата квартирка своя появится, уже надолго, покойная квартирка. В собственности. А если он сохранит сознание, тогда и родина его останется с ним, ибо самая суть родины - это язык.
Мысли были маленькими, робкими. Душу в целом занимало пламя. Не душа, а горнило получилось, и топливом служила ненависть к обману и сожаление о своей поруганной жизни.
Зачем он с Лилей так близко сошёлся?! Крат - мастер по наступанию на грабли. Виртуоз граблей, рыцарь граблей, дон Граблехот.
Середина ночи. Квадратные лица зданий давно смежили веки. Редкие окна светились тут и там - кто-то забыл выключить настольную лампу. Либо не хочет лежать в темноте. Горит лампа - это всего лишь факт. А факт - оболочка смысла. Какого смысла? Вот вопрос по существу.
Если человек боится лежать в темноте, значит, в нём поселился страх. В нём нет надежды, нет веры, не хватает собственной жизни. Гаснет внутренний светильник… тогда включите настольную лампу! И в этом страхе, быть может, смысл тихонького света в ночном окне. Но может быть суть его в том, что сонного гражданина вселенной осенило неурочное вдохновение, и он протянул руку к лампе, включил доверительный свет и взял в неловкие пальцы карандаш, пока призрачный предвестник произведения не улетел из ума… И теперь получается иное содержание оконного факта. Ибо факт - пустая вещь. Шелуха без семечка. Нужна суть, нужен сюжет… да, да…

Он сам себе кивал, чтобы не думать о ней или о себе. Он уже час в пути. Немного окреп. Моросящий дождь совсем истончился - в пух - и повис в воздухе - целебная прохлада на щеке больного.
Полицейская машина хотела притормозить возле пешехода, но передумала: трезвый и без вещей - скучный клиент.
А где пакет со старой одеждой? В прихожей у Лили оставил. Тихо, не вспоминать об этом! У него другая жизнь, другой путь. Человек на кладбище идёт. Выше голову, шире шаг!
Поймал такси. Одна всего машина в окрестностях, и один пешеход. Им суждено встретиться.
- Куда путь держим? - спросил водитель.
- На Ваганьково, - сказал Крат, влезая в машину.
- Три часа ночи, и адрес хороший, - оценил таксист.
- Кому поп, кому - попова дочь, - неясно пояснил Крат.
- А зачем туда, если не секрет?
- Хочу успеть до рассвета позавтракать, - ответил Крат.
- Мертвечинкой? - засмеялся таксист. - Она же воняет.
- Воняют живые. А мёртвые, они с душком, - ответил Крат.
Водитель притопил газ, и машина помчалась по пустым улицам, как безумная.
- К тому же бесплатно, - добавил Крат автоматически.
- Это идея, - согласился водитель.

Крат вышел на известном углу, где в ограде неприметная дырка. Машина пулей рванула прочь.
Здесь в мае пели соловьи, но сейчас конец июня, вроде бы. Женатые соловьи не поют. Вообще не было звуков. Уснул ветерок, чёрная листва являла собой остановившийся взрыв, обнаживший пространственную чешую. Тишина вела себя как вещество и затекала в ум, как в ёмкость.
До храма Воскресения Словущего он дошёл по диагональной аллее без приключений. А на крыльце храма сидел кот, и у него светились глаза. Они светились нездешним тонким и лёгким светом - из другого мира. Его глаза были окошками между миром сознания и миром земных предметов. Крат постоял, созерцая честного кота, заменившего собой дневных лукавых попрошаек, и побрёл по центральной аллее вглубь кладбища.
Кое-какие дежурные фонари освещали ему путь, и у него от них мурашки побежали по телу, словно они тоже светили из другого мира. Он остановился, посмотрел на один такой рабочий фонарь и успокоился: он светил здешним обыкновенным светом. А дальше опять его путь проходил под густой листвой, ломко извиваясь между оградками, и надо было выбрать нужный проход среди островов тьмы. Впрочем, заблудиться на кладбище нельзя. Если совсем заблудишься, то ничего страшного: ты уже на кладбище. А если не совсем, то можно погодить - и настанет рассвет.
Белосахарный, мраморный ангел вчера ещё засветло так же сокрушался над чьей-то могилой - знакомое место. Крат вспомнил подобного глупого ангела в театральном подвале. Нет, не подобного, а точно такого же. Они сговорились, то бишь скульпторы с ангелами. Или двум разным скульпторам позировал один и тот же ангел.

И в этой точке умственных рефлексий ему на миг привиделась история про голодного демона, который сетью ловит ангелов, как бомжи ловят голубей на прикормленном пятачке, и несёт их в подземное логово, заминая крылья в тесном сетчатом мешке.
Нет, ангел должен быть всего один. Просто он умеет быть сразу в нескольких местах. Сонм из одного. Единый ангел во множестве клонов.
Крат пришёл, куда надо, и вздохнул, словно в родной дом вернулся. Дол отсутствовал (отсюдовал). Крат прилёг на его место, уже не хранящее тепла, сырое место. И уснул.
На пороге сна он успел ощутить безмыслие как чистое переживание потока времени. Вот больше ничего нет, и только время пульсирует, и в каждый микромиг открывается, объявляется факт: я существую. Эти факты сливаются в процесс ничем не окрашенного, голого бытия. Получается невыразительное и бессодержательное переживание, но это - самое первое и основное среди всех вообще переживаний.

Чей-то голос трогал его. Чей-то голос произносил нечто столь прекрасное и волнующее, будто душу превращал в песню. Крат открыл глаза и вспомнил, где находится. Но голос не пропал, он стал отчётливей. Это был женский голос.
В листве дробился и веселился рассвет. Весёлыми восклицаниями обменивались воробьи и синицы. Но тот голос был не дробный, он вился какой-то непрерывной мелодией и был исполнен яркого и невыносимого, как боль, смысла. Он выражал благодарность. Он высказывал любовь, которой было так много, что в голосе она не умещалась.
Крат поднялся и двинулся туда. Неподалёку он увидел в могильной клетушке пожилую женщину, уже знакомую - ту, которая батюшкино поручение здесь выполняет. Она стояла на коленях перед старым крестом и, руки сложив на груди, произносила и пела слова небывалые.
"Господи, маленький мой, дитятко одинокое, звёздочками украшенное, во вселенную запелёнутое, иди ко мне на ручки - я тебя согрею, я тебя убаюкаю, сладкий мой, преблаженный, пречистый, ни рождения, ни старения не знавый, предвечный и бесконечный, отца-матери не имевый, иди ко мне, превеликий, преблагой, безымянный, прекраснейший, тихий мой…"

И далее Крата перемкнуло, душа его потекла вместе с голосом в бесконечный свет. Бабка пела про то, что Бог отныне не одинок. И бледный платок её стал сиять, лучась в его слезах.

Книга 4. Деревня
Глава 1. С добрым утром!

Слова молитвы закончились, вернее молитва вылетела выше слов, как самолёт из облаков. И Крат отошёл от оградки, за которой бабушка признавалась в любви ко Всевышнему. Бессонной усталости в нём как не бывало. То, что он сейчас видел и слышал, было чудом, и то, что он, Крат, оказался очевидцем чуда, было тоже неспроста, а было ему благословением. Так он решил.
Он ждал появления молитвенницы на широкой аллее, прогуливаясь в обе стороны и машинально любуясь цветами на могилах. Он был занят ожиданием встречи и несением в себе светлого лёгкого огня.
- С добрым утром, вчерашний знакомый! - сказала она, пальцем поправив платок.
У Крата опять возникло чувство, что она повязала голову лоскутком из небесной синевы, только застирала маленько.
Её звали Наташа. Они отправились гулять по аллеям. Крат назвал себя Юрой, но она сказала, что видела его по телевизору и там звали его по-другому.
- Крат, не важно, - согласился он.
Они беседовали до начала утренней службы. Крат встретил женщину, рядом с которой было светло и спокойно. Чем больше они общались, тем она казалась моложе. То есть "казалась" и "была" в данном случае одно и то же.
Они радовались взаимопониманию, как дети радуются общению после стояния в углу.
- Если бы смерти не было, они бы выдумали её, - сказал Крат, уже зная, что она всё понимает слёту.
- Её не могло не быть. Материя и есть смерть, её пластилин, гипс, - подтвердила она эту мысль его же словами и метнулась вбок, чтобы поднять из-под кусточка пластиковую бутылку. - Мусор опасней смерти.

С ней он мог высказываться смело, потому что она честная. Это было праздничное открытие.
- Смерть призывает нас быть разумными, - сказала с лёгкостью.
- Я тоже думаю, что в смерти больше пользы, чем вреда, - сказал Крат. - Беда в том, что жизнью и смертью распоряжаются вредители, и всё оказывается вредным. Прежде всего, зачатие.
- Не распоряжаются они, вредители, они наш дух воспитывают.
- Их уроки проходят втёмную. Любой бес любого ребёнка обманет, - возразил Крат.
- Да не дети мы, - с досадой отреагировала она. - Всё мы знаем, всё понимаем. Нечего бедненькими прикидываться. Многие сознательно подражают бесам и с удовольствием развращаются. Сила творения и сила растворения сражаются, и мы в этой войне участвуем. Если в моей душе стало темней, во всей вселенной стало темней. Если ты выбираешь свет, в космосе тоже светлеет. И свой выбор каждому человеку надо сделать быстро, потому что жизнь коротка. Только сделать не на словах, а всей душой, всеми глазами и желаниями.

Могильные квартирки по обеим сторонам аллеи своеобразно иллюстрировали её слова. Слова были сказаны правильные, по мнению Крата, но могилки придавали им что-то юмористическое.
- Эти покойники умерли вследствие рождения. Их рождение было следствием зачатия. Зачатие - следствием вожделения. А как вожделение согласуется с промыслом Божиим? Все тут гуляющие по аллеям и лежащие между аллеями суть овеществлённые комочки вожделения. Вожделение водит в человечестве хоровод и соединяет кого попало с кем попало. За это отвечает Случайность. Или всё-таки Божий промысел?
Собеседница промолчала.
- Случайность - причудливая штука, - решил дорисовать картину Крат. - Один мой знакомый случайно родился: на папе лопнул презерватив. Случайно выжил после детской болезни. Случайно поступил в институт и получил профессию, поскольку жил неподалёку от ВУЗа. Не менее случайно женился и стал отцом случайных детей, которых не планировал. И совершенно случайно умер, собираясь на дачу закатывать банки на зиму. Случайный человек, он прожил не лучше и не хуже других. И похоронен где-то здесь, - Крат повертел головой.

Она робко заметила:
- А может презерватив порвался Божьим промыслом? Откуда мы знаем.
- Ниоткуда. Мы используем слова, исходя из наших идей или выгоды.
- Расскажи о себе, как ты живёшь? - перебила его баба Наташа.
Крат скучно поведал о своих обстоятельствах, на что она отреагировала неожиданно.
- Как тебя Господь любит, сынок! Редким даром свободы наградил Он тебя. Значит, Он в тебя верит.
- Осталось поверить и мне, - пошутил Крат.
- Ты не просто веришь, ты что-то знаешь. Если тебе понадобится дом, приезжай ко мне в деревню. Ты, я поняла, бездомный, а точнее - безродный. Приезжай. Я по будням в Москве, я тут при храме помогаю. А на выходные в деревню мотаюсь. Там у меня дом хороший и сестрёнка живёт хорошая. Поедешь?
- Мне надо работать. Что я там смогу делать?
- Ты же сильный.
- И что?
- Будешь работать скотником. Если бы я была мужчиной, только скотником бы трудилась, - в её голосе звонко прозвучала детская зависть и мечтательная радость. - Скотником никто не хочет идти, а за коровами уход нужен. Тебе жильё дадут.

В это сказочное утро сложилось его представление о будущем. Радость так переполнила его, что он засверкал глазами и остановился. Баба Наташа обратилась к нему своим волшебным лицом, из которого глядело иное мироздание, и тут прозвучал колокол на колокольне храма Воскресения Словущего.
Крат проводил Наташу до паперти. Она на минутку забежала внутрь, чтобы у свечного ящика взять бумажку и карандаш. Записала свой телефон и два адреса: городской и деревенский. Тогда уж они простились. Она пошла на службу, а Крат на встречу с Жоржем.
От нетерпения, от желания шагнуть в будущее он чуть не подпрыгивал. Он всегда был скор на добрую надежду, что не всегда оправдывалось.
Кладбищенские ворота были открыты. В них въехала машина батюшки. Сюда же с улицы направлялись редкие прихожане, помазанные солнцем. За воротами город шумел с новой, отдохнувшей силой. Здания умытыми лицами смотрели в небо и в новый день. Крат вспомнил про мобильник и посмотрел на часы. До встречи с Жоржем было ещё два часа.

Он бы съездил на вокзал - узнать расписание электричек и стоимость билета, но остановился, вспомнив о паспорте.
Застыл в неприятном раздумье. Для восстановления паспорта потребуется свидетельство о рождении. Оно хранится у матери, а туда душа запрещает идти.
Он решительно воспротивился: "Я не хочу от неё рождаться! Не хочу девять месяцев иметь с ней общую кровь, слышать её чувства, разделять её эмоции!"
Так закричал он в сердце своём и сник, ибо вернуться ко времени до рождения, до своего зачатия никак не мог. Но куда смотрел отец?
Итак, паспорта нет. Большую часть выданных Жоржем денег он истратил на одежду. "Зачем?! - воскликнул в негодовании на себя. - Почему я всех слушаюсь?! Зачем купил новую одежду, исходя лишь из того, что ей, Лиле, нравится новая одежда?! Мне-то что?! Отчего я такой балбес?!"
Да, ему вполне подходила старая одежда. Он так на себя раздосадовался, что свернул в ближайший двор, сел на скамейку и закрыл глаза ладонями. Так и сидел, порой шевеля под ладонями тёплыми веками и размышляя о встрече с Жоржем. Через два часа он должен познакомить Жоржа с демоном...

И уснул, словно провалился в глобальную щель между кладбищем и светлой деревней, куда позвала его баба Наташа.
Зазвонило в кармане.
- Ну что, встречаемся, как договорились? - проговорил Жорж.
- Да, - спокойно ответил Крат, успев очнуться и оглядеть утренний двор, наполненный свежей тенью, глазастую стену и яркий небесный ореол вокруг здания.
- А ты с ним поговорил насчёт помощи? Ну, с этим твоим "приятелем"...
- Нет. Мы постараемся его найти.
Реальностью мы считаем настоящее время. Если одна реальность поменялась на другую, тогда прежнюю мы объявляем неполноценной, липовой. Так и Крат, ясно видевший во сне бронзовый рельеф колдовских ворот, после телефонного общения лишил эти ворота высокого звания реальности. (Временно лишил, пока снова не увидит их воочию.)
Почему мы величаем реальностью только одно переживание, один опыт? Наверное, для простоты суждения, для рассудка. Но ведь это неверно. Крат участвует в нескольких мирах. Среди них: доисторический, где он живёт в шалаше с женой и где Змей открыто ему является; нынешний городской, где он общается с Долом и Лилей, где правят бал дешёвые страсти, гордыня и деньги; подвалы под театром "Глобус" и бесплотный мир сознания.

Есть ещё бледная реальность гуманоидов, которая может прилепиться к любой из реальностей в качестве полупрозрачного пластыря (капля на листе), но Крату лень брать её во внимание; летают себе - и ладно. Есть ещё реальности чужих сознаний, и порой Крат из-за любви или сострадания оказывается там на миг.
Здесь работает правило: чем больше своего ты вкладываешь в реальность, тем она ярче и плотней. Чем больше ты действуешь в некой действительности, тем она действительней. По этой причине сознание становится для него всё более весомой реальностью.
Он посчитал свои маленькие деньги и отправился к метро; есть ещё несколько минуто-монет попить кофе и съесть маслохлеб. Очень голодно в животе.
День будет солнечным недолго: дымчатая паранджа начинает формироваться в небе. Возле съестных ларьков снуют воробьи. Из-под ларька выглянула внимательная крыса. Круглая станция метро всасывает людей. Поодаль текут реки машин, мерцая бликами гладкой эмали. А у него в сознании стоит преклонённая баба Наташа и сияет ярче этого дня.

Посредством кофе кое-как согласовав себя с городской действительностью, он спустился в метро. Здесь некоторые пассажиры оказались натуральными монстрами. Он запретил себе всматриваться в них, потому что каждое лицо было началом коридора в ад. Тут ноздри и губы чего стоят! Для хищной ухмылки, для надменности, лжи и упрямства. Были и светлые лица, но Крат и на них не смотрел, чтобы не сделаться духовным нахлебником. Он потупился и дотерпел до нужной остановки.
- Здравствуй, давай закажем чай, а то кофе я попил, чего греха таить, - сказал Крат, усаживаясь за столиком уличного бистро.
Жорж озабоченно кивнул. Лицо тусклое, напряжённое, будто он тоже ночь не спал.
- А я думал-думал и понял, что не верю. Не верю я в твоего демона. Понимаешь, со всем этим окружением твой демон как-то не вяжется, - Жорж показательно оглядел окрестную улицу.
- Не вяжется, - Крат согласился. - И то, что раньше ты питался и дышал через пуповину, тоже с этим не вяжется. К тому же, Фокусник может не появится просто потому, что не любит проверок. Реальность обидчива. Тонкую реальность вообще легко отвадить.
Крат подумал и добавил ещё словцо.
- Декогеренция. Может, слышал?

Жорж с пониманием улыбнулся, дескать: уже отговорками запасается!
Крат предвидел подобные трудности. Формалиста непросто свести с выходцем из другого мира.
- Декогеренция, - повторил Жорж, пробуя слово на вкус.
- Ага. Ты, например, хочешь признаться девушке в любви, уединился с нею в парке, сел на скамеечку... и тут появился режиссёр документального кино, включил видеокамеру и дал вам совет вести себя естественно. И что? Свидание пойдёт иначе. Ты ощутишь груз несвободы. Потеря свободы, связанная с процессом слежения, это и есть декогеренция.
- У нас это слово к чему? - спросил Жорж, напрягая брови.
- К тому, что демон уже знает, что ты в него не веришь и хочешь в его реальности убедиться. Ты его проверяешь. А ему уже не интересно. Проверка - вредная штука. Именно по этой причине умникам не являются чудеса. Как-то пожилой профессор женился на студентке. Первая брачная ночь, он заглядывает в спальню - юная жена сидит на кровати, оборачивается к нему и приветливо улыбается. Но муж-то - матёрый учёнище! Он решил провести целый ряд проверок. Вышел за дверь и снова зашёл. Девушка насторожилась. Он повторял свой опыт, пока она не завизжала. Так он убедился, что он ей не мил, поскольку и вправду стал не мил.

Перед ними появились две тонкие чайные чашки и ореховое печенье. Жоржа позабавила притча. Улыбка тонкими лапками тронула его губы, глаза его подобрели. Именно таким и видел его Крат в час их знакомства.
- Мне надо отработать аванс. Если демон откажется помогать, я буду в трудном положении. Видишь, я по глупости купил одежду на эти деньги, - Крат показал на себя рукой.
- Пускай он хотя бы нам покажется. Вопрос большой, идеологический. Видишь ли, я - материалист...
- Тебе это важнее денег?
- На данный момент важней. Хотя через какое-то время деньги опять станут важней, поскольку они важней всего.
В кармане Крата раздался громкий звонок. Он поперхнулся печеньем: "Лиля", - громыхнуло в уме.
- Не в то горло, - выразил сочувствие Жорж.

И сразу полился нервный поток из Лилиного сердца - трепетный и надсадный, как соловьиная песня, умноженная на рыдание.
- Я не знала, что это подстава, пойми ты меня! Как я могла разобраться, если они твоё лицо и твоё тело один в один подделали?!
- Ты душой жить никогда не пробовала?
- Нет у меня души, я телесная. Ты - моя душа.
- И ты меня за это хронически предаёшь.
- Всё равно ты должен меня простить. Обязан! Потому что я без тебя жить не могу. Даже "проститутка" - от слова "простить". А я не проститутка. Я просто несчастная.

Потёк плачь.
- Извини, потом, - сказал Крат и вновь пожалел, что родился.
- Я буду ждать, - она там кивнула в трубку с надеждой.
"Сколько ж они будут из меня верёвки вить? - подумал он. - На этой верёвке я сам и повешусь".
Крат сидел и молчал. А Жорж высказался.
- Прости ты её, дуру, - сказал и смутился.
- Дело не в прощении, - произнёс Крат через тяжкую лень. - Тело женщины - игралище, позорище и святилище. Если она потеряла чистоту, я своим прощением её не отмою.
- Ты слишком серьёзно к ней относишься, - заметил Жорж.
- Если она в полной мере человек, тогда моя серьёзность уместна. Если не в полной мере, тогда неуместна.
Крат устал от людей. Общается мало, редко - и всё же устал. Как другие выдерживают?

Он поднялся и пригласил Жоржа... но вдруг остановился. Его задержала тревога, или горькая тоска - в последние месяцы она поселилась в нём. А может, он стал не в меру чутким. Он встал и взглянул в небо, чтобы напомнить себе о вольном просторе.
- Ты чего? - спросил Жорж.
- Предчувствие мучает меня. Тревога то густеет, то рассеивается, как чёрный дым. Может, я в чём-то страшном виноват. Или скоро совершу преступление. А может, некая злая несправедливость растёт в мире, - признался Крат.
- Давление шалит, погода меняется, - подсказал Жорж.
- Иногда просто ужас берёт, - не обратил внимания Крат. - Словно кто-то шепчет мне в сердце: "Всякий people превратится в пепел. И оставшиеся в живых будут завидовать мёртвым".
- Ну-ну, брось. Так, осторожно, пора улицу переходить. А вообще, куда мы идём? Разве демонам не всё равно, где выйти из…
- Микроскопической застрехи, - закончил за него Крат.

Крошечные капельки появились перед глазами и серебристой ретушью коснулись уличного трёхмерного пейзажа. Из глубины выскочила машина, за рулём которой сидел Фокусник. Часть здания и мазок неба скользнули по его застеклённому лицу. Машина проехала за спину, и Крат оглянулся ей вслед. Он решил пойти за машиной, но она развернулась и промчалась обратно.
Лёгкие пальцы пробежали зверьком по его затылку. Крат похолодел, потом восстановил дыхание. Наверное, демон таким жестом заверил Крата в том, что встреча состоится.
- Пойдём в "Глобус". Когда не знаешь, куда идти, иди на былое место. Так советуют былины.
- Тогда не пойдём, а поедем, - предложил Жорж.

Его машина стояла неподалёку - во дворе старого дома, в котором он проживает вместе с мамой. Уютное место. Серо-песочный двухэтажный дом, поставленный углом. В его углу, в безветренной пазухе, росли сирень, яблонька и две туи. Тихий дворик, словно в южном городке. Здесь было бы сладко жить, догадался Крат. Можно было бы часто смотреть в окно. Дом был создан с любовью, поэтому внутри него и рядом с ним должно быть хорошо.
Открыв машину, Жорж помахал кому-то в окно. Крат успел заметить лицо полной пожилой женщины.
- Матушка провожает нас, - тёплым и чуть насмешливым голосом проворковал Жорж.
- Она знает, куда мы едем?
- Нет. Она машину сторожит. И меня заодно.
…Иконка под зеркальцем принялась качаться, когда машина тронулась. "Чтобы святой не скучал", - подумал Крат и спросил ради общения:
- Ты вдвоём с матушкой живёшь?
- Да. Была попытка привести женщину, однако матушка не одобрила.

Они выбрались на Садовое кольцо, и здесь их подхватил общий поток.
- Семейным укладом я мог бы жить и где-то на стороне, однако матушку не могу оставить. Ладно, хрен с этой семейной жизнью. Много вранья. Муж прячет своё желание посидеть где-то с друзьями или на берегу реки. Жена врёт вообще по зову натуры. Я книгу читал страшную: "Женские сны" Эмфиземы Горбатовой, где она доказывает, что женщины поголовно изменяют своим мужьям на брачном ложе, причём во время совокупления с мужем. Вместо мужа они представляют себе кого-то другого, мужчину-мечту.
- Ну да, а мужа используют как подсобный голый факт. Я всегда знал, что факты - пустая вещь, обёртка. А как ты относишься ко лжи? - спросил Крат.
- По долгу службы приходится… да и по натуре тоже. Лучше я так отвечу: "Я не люблю, когда мне врут".
Сразу несколько мыслей закопошились в уме Жоржа, и Крат их перинатальное шевеление угадал и повернулся к Жоржу, чтобы морально помочь ему разобраться в них и что-нибудь высказать.

Между тем у Крата в сознании тоже были готовы родиться несколько фраз, и он не знал, какую выбрать. Поэтому тоже молчал. А сказать ему захотелось о том, что семейные половинки нередко обижаются и злятся друг на друга, обвиняя другой пол в неспособности отвечать высоким семейным требованиям, а между тем линия конфликта проходит не между полами, а внутри самого человека, ибо в каждом человеке воюют сердечная человечность и половая бесчеловечность. Если пол побеждает, человек разрушается.
- Человеку его пол мешает быть человеком? - с удивлением переспросил Жорж.
И Крат изумился полной безграмотности и невнимательности людей к самим себе.
- Да. Пол и гордыня.
- А это что ещё за зверь? - Жорж повернул на перекрёстке и мельком посмотрел на собеседника.
- Это воля, враждебная Творцу, - непонятно и вместе с тем вполне точно ответил Крат.
- Насчёт пола ты верно заметил, - согласился Жорж. - Когда моя матушка боролась против моей барышни, обе стали стервами и много врали. А когда барышня меня покинула, матушка успокоилась и пришла в разум.

- Вот! - глубокомысленно отметил Крат. - Когда она вышла из гендерной роли, она стала человечная.
- И какой вывод? - Жорж затормозил перед светофором.
- Вывод в том, чтобы смотреть выше гормонов: не на пол, а на личность.
- Значит, на потолок, - сострил Жорж. - С тобой не соскучишься, Юра. А ты на Лилю смотрел выше пола?
- Пытался. Не получается, - вздохнул Крат.
- И у меня не получается, - кивнул Жорж. - Только меня это не огорчает. Во многих людях я не вижу человека. Даже в маме не вижу: она добрая, когда ей удобно, когда легко быть доброй. И в себе не вижу. Но не критикую никого. Ослепни мой разум! Вот на дорогу смотреть - зенки нужны. И достаточно.
Он очень умный, - подумал Крат и на миг затосковал в чужом уме, в котором всё было, кроме благодати.
- Я познакомился с пожилой женщиной по имени Наташа. Она - настоящий человек. Смелая, честная и чудесная, - сказал он с активным утверждением, чтобы поделиться радостью и чтобы поменять освещение в машине, потускневшее от слов Жоржа.

При этом Крат автоматически смотрел в окно на поток витрин, фигур, баннеров. А когда произнёс имя Наташа, сердце ёкнуло от веселья.
- Она пригласила меня жить к себе в деревню, - похвастался.
- Ты что, на селе обитать собрался?! - не поверил Жорж.
- Давно хотел, да как-то зацепа не было.
- Брось, там пьянь и рвань.
- Я такой же, - спокойно сказал Крат.
- Ты, наверно, святую Русь ищешь? - с прищуром в голосе спросил Жорж.
- Да, ищу.
- Не найдёшь. Над ней так потрудились, что стёрли в пыль. Остались легенды.
- Согласен. Однако тоскую. Её скоро многие возьмутся искать, как искали Шамбалу, - Крат грустно поглядел на богатство витрин. - Может, и не найдут. Потому что она внутри нас. Я её сердцем слышу.
- Ну и слушай себе! Зачем куда-то ехать? - резонёрски заметил Жорж.
- В общем, да… только здесь очень шумно, и на нервах играют, как на лютне. Я в тихое место поеду.
- Да что ты в деревне делать-то будешь? - воскликнул Жорж, осознав серьёзность слов собеседника.
- Скотником буду работать, навоз убирать. …Ага, вон там, за углом припаркуйся.

Глава 2. Демон отозвался

Главный вход "Глобуса" был ожидаемо закрыт: "Гастрольный сезон". И детская рука взялась нарисовать рожицу на объявлении, да не тут-то было: бумагу приклеили с другой стороны стекла.
По ту сторону дверей кто-то на миг показался - и канул в болотный сумрак неосвещённого фойе. Кто-то посторонний, иначе вышел бы с распахнутыми руками: "Кратик, заходи скорей, водка стынет!"
Некому радушно встретить его в гастрольный сезон. Все талантливые уехали, а бездари никому не радуются. Впрочем, и не должно быть никого. Женщины - экономистка, кассиры, контролёры, секретарша - пользуются отъездом труппы как личным отпуском. Зою Грушину убили, впрочем, живая или мёртвая, она ко всему безразлична, кроме себя и дочери… если, конечно, с момента смерти в этом пункте ничего не изменилось. Николаич ушёл на пенсию - вот с тёплой душой человек, он бы открыл, не канул бы в темноту. Кто же там показался, точно стоячая рыба?
Крат обошёл здание сбоку и тронул служебный вход: ага, открыто! Сделал Жоржу знак, и тот присоединился, уже без желания, весь какой-то зажатый, точно перед страшным экзаменом. Крат подержал для него дверь - они проникли.
Модным зверем слонялся по коридору молодой человек с примелькавшимся фейсом. Рубашка на нём - "пожар в аду" - играла клинками разноцветного пламени на тёмном шёлке.

Сложив руки на груди, этот незнакомец повернулся в пол-оборота и внушительно посмотрел на вошедших. Кажется, у него были накрашены ресницы, иначе не получилось бы такого тенистого взора. Ухоженная щетинка сообщала о том, что он, по идее, мужчина.
- Нам надо внутрь, я здесь работаю, - сказал Крат.
- Согласен, знаю. Я тоже здесь работаю. Только театр уехал.
- Согласен, знаю, - от скуки повторил Крат. - Это не отменяет нашу миссию.
Он вспомнил его - перед ним участник балаганного телешоу "Социально-находчивых", или "Соцнах".
- Не могу: нужен пропуск, - сказал соцнах.
- Как тебя в сторожа занесло? - спросил Крат.
- Работаю под прикрытием, - ответил завзятый остроумец и карьерный телепроходимец.
- А кто нынче документы подписывает? - спросил Крат.
- Казимир Трупов.
- Он со стороны Дупы или из партии Рубенса? - не припомнил такого имени Крат.
- Он - мой дядя. Из Министерства культуры - с важным упрёком ответил соцнах.
- В министерстве он тоже сторожем трудится? - спросил Жорж, которому прискучило молчать.
- Он заведует литотделом в Департаменте театров, - раздражённо продиктовал племянник.
- Вот мы к нему и пришли, - Жорж показал удостоверение сыщика.
- Его нет! - испуганно воскликнул красавец.
- Это ничего не меняет. Нам всего лишь нужны отпечатки с его двери, - сказал Жорж, - а также пыль с коврика.

Крат улыбнулся от удовольствия, потому что никаких ковриков у дверей кабинетов нет и не было, но этим "ковриком" Жорж накрыл голову пижона.
- Порядок и сохранность имущества гарантируем, слово актёра, - отчеканил Крат.
Модный сторож напомнил ему Разумника из дурдома - телеведущего с кокетливым шарфом. Все пижоны делегируют свою реальность и красоту стильным предметикам: очкам, бородкам, шапкам…
Крат провёл Жоржа в зрительный зал. Здесь они окунулись в тишину и наткнулись на тьму.
- Дай зажигалку, - тихо обратился Крат к стучащему сердцем Жоржу. - Стой тут, я пойду включу свет…
Не успел он сделать шаг, засветился малый свет над рампой, и перед занавесом оказался Фокусник. Он стоял статуарно, задумчивым поэтом, сложив руки за спиною, склонив долу голову с шапкой накладных волос. Его фарфоровое личико нежно белело. Из глаз источался малиновый взор.
Крат обернулся к Жоржу и кивком головы и выразительной миной указывал на то, что встреча произошла. В Жорже случилась перемена: его зрачки сузились, он замер, а потом неуверенно ожил.

Фокусник показушно вскинулся, бросив позу поэта, и распахнулся как бы для объятия. Но этим жестом дело не ограничилось: он стал взмывать над рампой, словно поднимаемый воздушным потоком. Завис в метре от пола, блестя оскаленными зубами.
За спиной вошедших раздался грохот - это упал соцнах, тишком прокравшийся за Кратом. (Не ходи, куда не приглашают! Не смотри, на что смотреть не умеешь.)
Жоржа сперва подкрепила уверенность, что перед ним актёр в роли демона и что всё тут Кратом подстроено для эффекта, для обмана. Затем, увидев левитацию и рассмотрев его портретно, Жорж потерял опору для рассудка и тоже едва не упал. Крат поддержал его за локоть.
- Прошу, - приземлившись, Фокусник церемонным жестом указал на середину первого ряда.
Крат и Жорж уселись на почётные места. Фокусник сошёл с подмостков и занял кресло возле Крата.
- Привет, старина! - шепнул громко.
Крат хотел обнять его, но остерёгся.
- Знакомься, это мой друг Жорж.
Фокусник повернулся к адресату, и позвонки в его шее хрустнули, будто сломались. Жорж побелел, уставясь в лицо демона.

Свет висел над рампой лёгкой занавеской (виргой). Явление света казалось Крату самодостаточным событием - истечением летучей жизни из подкладки пространства. Занавес поехал раздвигаться влево и вправо, волнуясь растущими складками.
Крат оглянулся. У входа в зал с вялым шумом поднялся на ноги слабоумный соцнах. Уже не замечалось в его осанке теле-популярности, уже забыл он про дядю из Министерства культуры. Осталось хрупкое существо, затерянное в закоулках безымянного мира. Он потрогал руками лицо и вышел, бережно прикрыв двери.
Свет погас. На сцене ясно и крупно появилась мясная лавка. Этот сюжет Крат уже видел, но теперь сценку показали немного иначе. Вот кафельная комната с мясницкой плахой и лилово-розовой говядой; по обе стороны от плахи стоят похожие, как братья, двое мужчин, каждый в своём наряде.
Рубенс в изящном костюме из ласковой ткани, его копытца прячутся в туфельках, пригодных для вощёного паркета. Мясник застыл в окровавленном фартуке и резиновых сапогах. Нежный продавец хитростей и грубоватый продавец чужого мяса взирали друг на друга с удивлением.

Видеокамера отправилась в облёт между фигурами. Крупным планом показаны головы героев. Блуждающий глаз на миг зависал, выбирая подробности: ухо Феникса, идеально стриженные волосы, бровь над глазом, похожая на жирную мохнатую гусеницу… Эти говорящие художества нравились Крату, но ему не терпелось узнать, где находится эта лавка. Отсюда Жорж смог бы дотянуться до вдовы мясника, от неё получил бы сведения о его превращении в двойника Рубенса.
Словно по заказу искусный видео-глаз вылетел из лавки и показал вывеску: "Мясная сыть". Крат и Жорж моментально узнали привокзальный рынок: неподалёку от лавки располагается известный магазин ритуальных принадлежностей "Непоседа".
Для подтверждения где-то за сценой пропел свою громкую ноту локомотив. Этот фокус привёл Крата в восторг.
- Вам всё понятно? - демон через плечи Крата обратился к Жоржу.
Жорж кивнул.
- Благодарим тебя, мы пойдём, - Крат привстал.
- Погоди. Я с творческой группой спектарь поставил.
- Хорошо, мы останемся. Скажи про подвалы, что там сейчас?
- Жизнь потихоньку налаживается. Торги закрылись, мы позаботимся о том, чтобы никто не вернулся. Кроме тебя, разумеется. Ну и, возможно, твоего товарища, - демон вновь посмотрел на Жоржа, обогнув Крата кудлатой игрушечной головой.

Жорж из последних волевых сил хранил здравомыслие, берёг в себе, точно бомбу, чтобы не взорвалась.
- Если тебе достаточно, ты иди спокойно, поскольку дальнейшее может оказаться опасным для головы, - сказал ему Крат.
Жорж немо глядел в пол.
- Ты как считаешь, я отработал аванс?
Жорж кивнул и остался в кресле, вцепившись в подлокотники.
Тем временем сцена превратилась в уголок ночного города. Маленькая площадь и три дома вокруг. Их кубические очертания растворяются в ночи; два окна, обращённые к площади, бледно светятся.  Левое окно может быть и не светится, а что-нибудь отражает, как дремотное сознание отражает непонятную действительность. А то окно, что посреди мизансцены, светится желтоватым светом жилья (сознания).
Крат перестал задаваться техническим вопросом о воспроизведении куска города, отрезанного и перенесённого на сцену, словно кусок торта.
Где-то в правой стороне скрывается за углом высокий фонарь, судя по выбивающемуся оттуда бледному зареву. Брусчатка мостовой блестит холодным потом.

В пелене облаков смутно проглядывает Луна - небесным бельмом. Крат уловил аромат пасмурной ночи. Но не всё тут просто существует, нет, здесь предметы чего-то напряжённо ждут. И вот стучат каблучки. Справа на освещённый пятачок выходит Лиля. Она видна почти сверху, как если бы за ней следовал на длинной нитке зрячий воздушный шарик.
Зябкость в её лопатках, шляпка на голове. Она замедляет шаги и останавливается, озирается.  Или она заблудилась. Или заблудилась изначально, ибо не знала, куда шла. Отсюда в ней зябкость. Она прижимает к себе сумочку левым локтем. Её лицо ускользает от наблюдения: то шляпка, то затылок - шелковистые уложенные волосы. У неё под ухом блеснула алмазная серёжка, когда она крутила головой.
Крат позвал её, чтобы она обратилась к нему, но в ночной город не доносится его голос. Растёт паника, он почему-то знает, что здесь ей нельзя оставаться, несмотря на то, что пойти ей тоже некуда. Здесь хотя бы чьё-то окно и какой-то фонарь светит из-за угла. И всё же - нельзя оставаться.

Вот её, значит, и ждала эта местность. И тьма, и свет по-своему ожили. Тьма сгустилась, свет стал ярче и переливчато заулыбался на мостовой. Напряглось желтоватое окно, став ярче. В небе подул ветер, и Луна принялась искать наблюдательные просветы в неровной пелене.
Лиля стала прозрачной. Сначала её одежда стала прозрачной и показалась обнажённая Лиля. Затем она сама стала прозрачной, и в какой-то миг исчезла.
Это пространство рассасывает и впитывает вошедшие в него тела, - вспыхнул ненавистью догадливый Крат. Но от неё должно было что-то остаться. Есть неисчезающее в человеке - пылинка, искорка… С ним такое однажды случилось.
Крат не заметил, как вскочил с места и бросился в сторону исчезнувшей Лили. На сцене вспыхнул большой свет. От городского ландшафта не осталось и следа. Он взбежал на сцену и как полоумный принялся что-то искать на досках. Слёзы мешали ему видеть, пылинок было много, и были среди них мерцающие, как звёздочки, - возможные хранилища человека. Сердце стучало у него в горле, он боялся не заметить искомую пылинку.  В динамиках раздался голос Фокусника.
- Крат, старина, мы все получили массу удовольствия от зрительских твоих переживаний. И всё-таки напоминаю, ты путаешь искусство и реальность.

Гул прокатился в голове Крата, он выпрямился, оглянулся. Перед сценой стоял растерянный Жорж, а в левом кармане сцены за столом помрежа сидел жизнерадостный демон: он только что произнёс эти слова в микрофон и белыми пальцами поправил его гнутую ножку.
Крат растерялся. Наверно, всё это было выдумкой, но он не мог забыть прозрачную Лилю, чья исчезающая нагота показалась ему прекрасней всего и дороже всего на свете.
Он хотел поблагодарить Фокусника за своевременное напоминание об искусстве, но тут в его кармане зазвенел мобильный телефон. Зазвенел как бешеный. И в сердце Крата, и в голове прокатился звон. А потом в трубке раздался отчаянный голос Лили, крик, удаляющийся, уносимый вьюгой куда-то под каменный чужой небосвод.
- Кра-а-т! Юра-а-а…
Крат бросился вон из театра. Жорж метнулся за ним.
- Куда же вы! - с шутовской досадой крикнул им вслед Фокусник.

Глава 3. Подворотня

Жорж торопил правой стопой машину, а глазами и руками выбирал между другими машинами скорейшие проезды. Он тоже тревожился за Лилю. Тревожился, правда, не слишком сильно, потому что не много придавал значения Лилиным звонкам. Он в большей степени подыгрывал своему новому товарищу, потому что хотел быть с ним заодно.
Ему сейчас больше всего хотелось поговорить о демоне и далее о том, как заручиться получением от демона сокровенных, никому недоступных сведений. Он уже начинал мечтать о своём фантастическом успехе на профессиональном поприще. Жаль, что Крат был так озабочен состоянием Лили, а то они всласть поговорили бы.
- Я тебе очень благодарен, Крат, за это утро. Только боюсь, что всё это сон. Вот проснусь, и окажется, что ничего такого не было на самом деле.
Жорж ухмыльнулся кривовато, словно признался в том, что встреча в театре была интересным, однако постыдным событием.
За окном непрерывно мелькали образы города. На внутренней стороне стекла бледно отражался салон машины: колени Крата, приборный щиток. Но ярче всего и важней была Лиля.
Да, что-то ещё произносит Жорж, он говорит о том, что не доверяет чудесам. Ну да, конечно, рассудок не позволяет. И как же люди вырастили в себе такого тирана?! Вырастили, потому что от чувства перешли к расчёту, от интуиции - к расчёту, от веры - к расчёту. Мертвей, зато надёжней.
"Проснусь и окажется, что ничего такого не было на самом деле", - прозвучали в нём слова Жоржа. Как будто Жорж знает, что такое "на самом деле". Экая самонадеянность. Ну да, он же сыщик, он ценит факты, ибо это улики. А факт - что это? Всего лишь, событие, которое могут подтвердить доверенные лица. Например, вооружённый хирургической ножовкой очкастый прозектор Кондратий Крантыкин, журналист Горгон Спермяков с большим фотоаппаратом, микробиолог Трупомир Воскресенский с дотошным микроскопом. А почему они достойны доверия? Потому что рассудок так приказал. А почему Жорж доверяет приказам рассудка? Потому что вера у него такая: кто верит в Бога, кто в колдовство, кто в интуицию, а Жорж - в рассудок. Самая лёгкая и удобная вера: она не требует душевных затрат, не требует самоотдачи и храбрости.

То, что сегодня увидел Жорж, не согласовалось с его рассудком. Значит, надо не поверить. Либо надо сделать рассудок пластичней, чтобы новые явления в нём поместились.
Крату лень было что-то говорить, и не до того. Он гадал, что могло случиться с Лилей, почему она исчезла в той постановке? И почему так страшно позвонила? Какое-то событие должно было явиться причиной... какое ещё событие?!  "Лиля, держись, я сейчас приеду!"
- Что? - спросил Жорж.
- Я ничего не сказал.
- А-а. …Демон, видишь, тоже про искусство и реальность кумекает, - важно произнёс Жорж.
- Они родственники. Чем выразительней реальность, тем она искусней. Чем искусство содержательней, тем оно реальней, - проворчал Крат.
- Звонок-то был реальный, - заметил Жорж.
- Посмотрим, - сказал Крат, получив маленькую надежду на то, что с Лилей ничего не случилось.

И правда! Она открыла дверь без признаков беды. Гладкая, собранная, она несла в себе скорбь их ссоры и готовность прийти к примирению. Быстрым взором вызнавала о его состоянии, о настроении. Увидела растерянность и потянула его переступить через порог.
- Что случилось? - в нетерпении спросил он.
- Почему ты спрашиваешь? - в испуге спросила она.
- Ты позвонила…
- Когда?
- Полчаса назад.
- Я? Нет, не звонила. Очень хотела позвонить, но терпела, ждала. Проходи. Вот взяла вина в надежде на примирение. Поверь, я больше не буду дурой, я буду начеку, правда, - она искусно втёрлась в объятие.
- Там внизу Жорж. Позвать его?
- Ты с ним договори о своих делах, а потом побудем вдвоём, ладно? А, впрочем, - она встряхнула головой, - пускай придёт.
"Прошлое, как татуировку, надо выжигать мужеством", - подумал за неё Крат,  и потопал за Жоржем. Можно было позвонить, но ему нравилось шагать по ступеням.
Для Жоржа нашлись у Лили мужские тапочки. Крат старался не обращать внимания на разные так сказать мелочи, но его настроение портилось как-то само, без разрешения.
- Лиля, представляешь! Всё, что ты рассказывала о дружбе Крата с демоном, подтвердилось. А я не верил. Ох, как я не верил! И сейчас не до конца…
- Это уж ты сам решай, верить или нет. Мальчики, садитесь. Для вина рановато, но я надеюсь, вы не педанты. Тут сосиски с горошком, а здесь фруктовый салат. Вино пусть наливает мужская рука.

Жорж взялся решить этот вопрос.
- Так демоны, они ребята хорошие? - спросил он, привыкая к новым свойствам реальности и гимнастически тренируя рассудок.
- Как и мы, они всякие, - ответил Крат, рассматривая Лилю.
Ему было больно… нет, не за неё, а за свою веру в неё, за свою любовь и доверие. Изгиб её бёдер был сосудом его чувственности. Свет её глаз был ему товарищем. Нежность её губ была ему сладким лекарством против горькой земной жизни. И всем этим богатством испокон века владеет Змей.
Как же вызвать его на битву? Змей в двадцать первом веке никому на глаза не показывался, а в доисторический сад Крату попасть непросто.
Где он сейчас? Этот гад ползучий, летучий, любострастный, подлый, изворотливый. Змей давно не один. Он представлен полчищем агентов. Микродемоны прозрачно обитают во всех стихиях и проникают в людей, чтобы те как бы по собственному почину творили гнилую историю из мякоти человечества. Все эти надменные господа и мелкие мерзавцы поражены психовирусами Змея. Несть им числа, и таково теперь многоглавое, коллективное тело Змея.
Но, может быть, есть на земле колдовской предмет, который символически содержит Змееву душу?  Сказка говорит, что душа Кощея прячется в иголке, но Кощей перед Змеем - забавная кукла. Также сказка упоминает Змея-Горыныча… но сообщает о нём скупо. Дескать, людей поедает и девиц утаскивает. Ничего оригинального. Людей пожирать и девиц утаскивать - обыкновенное занятие гормональных монстров.

Вот библейский змей, так тот совращал сознание человека, это уже ближе к сути, однако образ там не прописан. Итак, подсказок нет. Возможно, идея побить Змея порождена жаждой мести и ревностью, то есть это слепая, идиотическая идея. …А почему слепая? Ведь на Калиновом мосту они уже сражались. Лиля озабоченно смотрит на него.
- Как ты думаешь, Крат, - спросил с хорошим настроением Жорж, - Фокусник будет с нами сотрудничать? Ну, со мной, когда ты в деревню уедешь.
- Не знаю, - отстранённо ответил Крат.
- Что про деревню? Скажи-ка, - она пытливо вгляделась в Крата.
- Скотником собрался работать, подальше от всех нас, - пояснил Жорж.
- И я поеду! - воскликнула звонко.
Жоржу не хотелось, чтобы они заговорили про деревню: в нём томились огромные впечатления. Он должен был рассказать о невероятных переживаниях, который выпали сегодня на его долю. Он чуть не с обожанием посматривал на Крата, но встречал в его лице холод и стороннюю озабоченность. Вскоре Жорж с неохотой оставил их.
Все окна в доме были открыты. Сквозняк играл в каравеллу и надувал занавески. Вместе с ароматами города ветер приносил с собой его оркестровку - шаги, вой, голоса, шипение…

Лиля взялась играть с Кратом в гляделки, и он понимал, чем это закончится: её глаза наполнялись прожорливой мечтой... но нет, она одумалась и вышла в коридор.
- Пойдём гулять, заодно продуктов купим, - крикнула оттуда.
Она что-то мелкое делала в прихожей. Крату нравилось всё это. Звуки работы и быта, любое созидание или просто хлопоты о поддержании порядка наполняли его особым эстетическим чувством - правильности.
- Посреди застолья ты помрачнел: я что-то не то сказала? - она размышляла над обувью, свесив блестящие волосы.
- Нет, я задумался, как отомстить за тебя этим гадам. Верней, одному гаду, который живёт повсюду, как Бог.
- Как можно ему отомстить, если он читает наши мысли? Твои планы ему уже известны.
- Это верно.
- Оставь его в покое. Просто нам с тобой не надо расставаться. И тогда я буду под твоей защитой.
- Было время, когда мы с тобой почти не расставались, давным-давно. Это не спасло тебя от его ухаживаний. Более того, ты жила поочерёдно то с ним, то со мной.
- Всё-всё! Побежали отсюда. Пусть эти слова тут останутся, а мы на улицу…

Она вытащила его за порог и хлопнула дверью. Они бегом помчались по лестнице. На ярком свете сощурились.
- Мне тяжело думать о том времени. Может, его не было?
- Шалаш, дерево, птица, которая ночевала на ветке, я учил тебя разводить костёр. Змей приползал - он учил меня жить, а тебя учил телесным удовольствиям. Ты ему нравилась. На земле было мало женщин, по пальцам пересчитать.
- Я тогда была наивная.
- Да, с костром у тебя не так успешно подвигалась учёба.
Она остановилась и посмотрела на него с недоверием.
- Я продолжаю надеяться, что это сон, страшный сон, а когда ты рассказываешь мне подробности моего сна, мне становится не по себе.
- Это не сон, это доисторическая жизнь.
- А наша соседка Сюзанна Арнольдовна помнит эту жизнь? А мои школьные подруги помнят? А продавщицы в магазине… давай спросим у них: помнят?
- Нет, не помнят.
- Тогда почему я помню? Почему-у-у?!
- Потому что у тебя хорошая память, - сказал он.
- Порой мне кажется, что я не вспоминаю, а там нахожусь. Где же я на самом деле?
- На самом деле - это "сейчас". Если ты будешь так невнимательно переходить улицу, нас прямо сейчас задавит машина, и настанет другое "на самом деле".
- Отойди вот сюда, - они завела его за водосточную трубу, и они встали под аркой.

Сквозняк зашевелил их волосы и одежду.
- Ты меня простил? Скажи "да" или "нет". Но учти, жить без тебя я не смогу.
- Учтивый получился вопрос.
Она подняла к нему лицо. Он понимал, что избаловал её прощениями: она из него сделала банк прощений, и всё же не было в этой ситуации ни одного порядочного слова, кроме "да". И он произнёс: "Да".  Она уткнулась лбом ему в плечо. Однако вопрос о вине и прощении был сложнее.
- Самое противное из всего, что ты сделала, это визит с Долом в котельную, где мы тогда обитали.
Он произнёс это со стыдом и отвращением. И всё же он это произнёс в надежде на чудо - она своим ответом исцелит его и оправдает себя.
- Это была не я! - произнесла резво и убеждённо.
- А кто?
- Не я. Это была сумасшедшая. Я решила уйти из жизни, только не знала, как. Я решила напиться до смерти. И ещё у меня было страстное желание причинить тебе боль. Поэтому я решила показаться тебе в таком состоянии, в самом гнусном - помесь шлюхи и стервы. Тут водка виновата, - заключила она шёпотом, а дыханием добавила: - И ты.
- Я?
- А кто? Потому что я слабая, нежная, меня оберегать и нежить надо. За это я любить буду.
- Скажи мне, в чём я перед тобой виноват, - спросил он, заранее зная, что правды не добьётся.

И не потому не добьётся, что она правду скроет, а потому что у неё правды нет. Просто нет, как это ни страшно признать. Чувствительность и чуткость есть, артистизм и сообразительность есть, а правды нет, потому что любой вопрос она рассматривает исходя из той или иной заинтересованности.
- Ты виноват всего лишь в том, что иногда не совпадаешь с моим представлением о тебе, - осторожно сказала она, пробуя слова и раздвигая их кончиками пальцев, как занавески на окне во время гражданской войны.
- Почему ты оцениваешь это несовпадение как вину, а не как заслугу, например?
- Не надо, Крат! Ты же меня простил, ты сказал "да", а теперь хочешь от меня отдалиться?
- Простил, но посмотрел внимательно, послушал пристально и отдалился.
У неё зазвонил телефон. Лиля нырнула рукой в сумочку, посмотрела на экран аппаратика, пальцем поправила прядь около уха.

"Здравствуйте, Маргарита Петровна. …Я? Вышла на прогулку. Нет, сегодня у меня нет свободного времени. …Не знаю, где Юра. И зря вы так: никто его не ищет, и никаких преступлений он не совершал. …Ну, это вам кто-то внушил, кто-то поклёп возвёл, а теперь с него все подозрения сняты, да. Он ведь ничего не брал, взяли совсем другие люди. …Как же вы о своём сыне так плохо думаете? ...А вы не хотите знать, что ваш сын порядочный человек. Не хотите, чтобы не лишиться оправдания для своего жестокого к нему отношения. …Нет, Маргарита Петровна, я не горю желанием с вами общаться. …Нет, я уважаю ваши седины, но ваше отношение к сыну не уважаю. …Хорошо, пускай я шаткая и какая угодно, зато вы - кристальный образец. Всего вам доброго!
Она посмотрела на него значительно: вот какие веду за тебя телефонные бои!
Он отвернулся. Пока отворачивался, успел ярко запечатлеть в себе её облик: хитро-наивные глаза, тонкие бархатные бровки, поцелуйные губы, огорчённые сейчас, ибо нету на данный момент поцелуев, округлое сердечко припухлого лица…
На этот неплохой, в сущности, день наползла сиреневая тошнота. Сущность этого дня преобразовалась в сучность. Чтобы отбросить женскую тему, он повернулся всем своим помышлением к деревне.
- Нет, не отворачивайся. В чём сейчас проблема, Крат?
- В эту минуту ни в чём. А в годах и веках проблема есть: почему я должен беспокоиться о твоей чести, а не ты сама?

Лиля понурилась и вышла из подворотни во двор. Села на лавочку, открыла сумочку и стала туда смотреть, в приоткрытый кожаный зев. Что там?
Из подворотни Крат наблюдал за ней, постигая что-то непостижимое. Похоже, она смотрится в зеркало… может, в то, которое подарил Змей?
Очень давно это было… Змей подарил ей зеркальце, которое делает её моложе. Так она однажды ему объяснила, но в руки не отдала и вскоре спрятала. Крат искать не стал. Приходил к нему соблазн - украдкой найти и выяснить назначение подарка, но совершить некрасивый поступок не решился. Если ей важна такая тайна, пускай так и останется.
Она сидела и что-то в сумочку шептала. Молилась в зеркальце? Жаловалась? Просила омоложения? Ему не впервые показалось, что зеркальце ей важней всего на свете, так жадно она смотрела в сумочку. И если бы оно появилось оттуда и полетело куда-нибудь, Лиля пошла бы следом.

Он вышел из подворотни в другую сторону и пошёл бродить по улицам, ощущая себя пришельцем. Ещё недавно его радовали городские звуки, но сейчас они потеряли прежний смысл и превратились в скрип дверей, в скатывание жестяных банок по лестнице, в дыхание кузнечных мехов, писк пойманных животных.
Позвонил бабе Наташе.
- Привет, Юра! Отчего голос у тебя грустный?
- Оттого что жить не умею. Когда в деревню поедем?
- Давай сегодня.
- У меня беда: я паспорт потерял.
- Не переживай, тебя пропишут и паспорт оформят, потому что люди на вес золота. Я как раз тебе звонить собралась.
Отлегла кручина от сердца. Крат позвонил Жоржу и попросил ещё денег: небольшую сумму на скромное месячное пропитание. Тот легко назначил встречу в кафе "Трезвый студент".

Жорж пребывал в прекрасном расположении духа. Он охотно вручил ему деньги. Он игриво улыбался и вмиг погружался в серьёзную думу. Если крупным планом такое лицо снять на видео - лучше невропатологу не показывать. И вдруг спросил, как Юра собрался выстраивать отношения с Лилей (должно быть, она ему позвонила).
- Нет у меня сил ни ссориться, ни мириться. Миллион лет одно и то же, - Крат пожал плечами.
- Понимаю, - кивнул Жорж, приняв "миллион лет" за гиперболу. - Ты надолго в деревню поедешь?
- Должно быть, надолго.
Выражение лица Жоржа изменилось. Он о чём-то личном упорно задумался, потом стряхнул эту мысль.
- Слушай, Крат, ещё раз должен спросить, как всё-таки обратиться мне к демону? И вообще, как ты с ним задружился?
- Вряд ли тебе удастся запрячь его в телегу. Он всё делает своевольно и будет общаться лишь с тем, у кого в груди горит пламя, неважно какое. А задружился… видишь ли, демоны любят театр, и весь наш мир для них - планетарный спектарь, по ходу которого актёры умирают. Меня он с лёгкостью заманил в смертельную ловушку - то ли по привычке, то ли для эксперимента. В общем, не знаю, что посоветовать. Просто вспомни его лицо и назови по имени, а там как получится.
- Если получится, я буду тебе обязан по гроб жизни, - твёрдо обещал Жорж.
- Спасибо за деньги, тёзка. Выручил.
- Нормально всё. Слушай, а эта миниатюра насчёт Лили… это укор в адрес прошлого? Или прорицание о будущем?
- Я о том же думаю и, вероятно, человеческой разгадки не найду. У Фокусника другое мышление. Прошлое и будущее замыкаются в кольцо, когда Змей кусает себя за хвост.
- Какой Змей? - Жорж испуганно посмотрел на него через стол.
- Исторический, он же доисторический. Неважно.
- Неважно. - повторил Жорж. - У меня сегодня и без того мозги набекрень. Давай, подвезу тебя куда-нибудь. Ты за вещами к Лиле поедешь?
- Нет, сразу на автовокзал, там Наташу подожду. Мы с ней уже договорились.
- Поехали, путешественник.

Глава 4. Переезд

Время в автобусе тянулось, тянулось, дорога долго дрожала - и вдруг приехали. На глаза надвинулась большая длинная изба с большим крыльцом.
"Сельсовет Малое Куково Зарайского района Московской области", - так на красной стеклянной табличке написано.
- Нам сюда поутру надо явиться, - кивнула Наташа.
Автобус уехал спать. Осталась пустая присыпанная гравием площадка перед сельсоветом в обрамлении высоких тополей. Они купались в сумраке, потому что было уже часов двадцать два или больше.
Между косматыми верхушками тополей ярко сияла неполная Луна. За ближним забором в траве стрекотали ночные сверчки - ансамбль из нескольких особей создавал серебристую оркестровку для влажной и подвижной тишины.
Ехали сюда 3 часа, поэтому немножко устали, зато село встретило их таинственной музыкой насекомых и Луной - прохладно и хорошо.
- С приехалом, - подытожил встречный мужичок, вынырнув из темноты.
- Привет, Егорыч! Здоровья тебе! - ответила Наташа мимоходом.
- Здоровья, где его взять? - резонировал мужик, удаляясь и хрустя подошвами.
Свернули в лохматый переулок…

Сестра бабы Наташи оказалась много её моложе и, кажется, не была рьяной прихожанкой храма, потому что у неё было смышлёное - себе на уме - личико. Под её телесным лицом, обученным правилам хорошего тона, находилось ещё одно, которое можно видеть лишь умозрением, и эта изнаночная физиономия была подвижна: она что-то искала по запросу неявных, интимных Настиных интересов. Ей подошли бы мышиные усы. Юркие бусины глаз уже были в наличии.
В доме пахло хлебом.
- Наконец-то появился, мужчина, - сказала Настя и с маленьким вызовом посмотрела на старшую сестру.
- Юра, не обращай на неё внимания. У неё скоромный язык и суетливое сердце, а в остальном она баба хорошая, - прокомментировала баба Наташа.
- Я не баба, я женщина, - терпеливо поправила Настя.
- На первый взгляд: женщина. А на второй…
- А на второй - дама! - в духе домашнего театра отдала реплику Настя. - К тому же у меня высшее образование, а у тебя, Наташенька, среднее недоумение.
- Ох, Юра, она и вправду зоотехник и ветврач. Она - твой будущий начальник. Так что, если мы с ней заспорим, ты держись на её стороне.
Крату оставалось улыбаться.
Вышитые занавески на окнах, вязаные половики под ногами, тёмно-серебряные фотографии на стенах. В свободном от быта углу чуть выше глаз - икона в серебряном окладе. Под иконой теплится лампадка.

С благодарностью к этому дому он лёг в маленькой светёлке на белую, как снег, постель, и отошёл в далёкий сон.
Наутро Крат и баба Наташа, свежие, с травяным чаем в животе, с лёгкой тревогой в уме пришли в сельсовет.
- Здрасте, здрасте! - им навстречу встал из-за стола маленький человек с ядрёной головой и ощупывающим острым взором.
Крепкое рукопожатие.
- Кузьма Кузьмич, председатель.
- Юрий Дементьев, хочу работать скотником.
- Вот как…
Председатель втёрся поглубже в кресло, потрогал листы на столе короткими пальцами.
- Увы, товарищи. Не нужен скотник, - оголовушил Кузьмич. - Вчера принял молодую пару - из города студенты. Они, вишь, взяли академический отпуск. Им так хочется свежего молока попить, что жрать нечего и ночевать негде. Я их в недостроенном доме поселил. И с доярками у меня комплект получился. Две смены по две доярки, - председатель гордо блеснул очами, словно тут показалась какая-то его заслуга. - Твоими молитвами, Наталья. Однако поскольку твой подопечный известный артист, он поможет нам по части культурной пищи и фуража. Дом культуры пустует который год. Президент России врезал указ, чтобы в каждой деревне, где проживает более пятидесяти человек, был свой дом культуры. А у нас девяносто жителей, а ДК закрыт. Возьмётесь, товарищ Крат?
- Возьмусь, - уверенно ответил он.
Баба Наташа взглянула на него с восхищением, словно он тоже чем-то уже отличился.
- Кузьмич, у него паспорта нет, - вставила она, пользуясь расположением председателя.

Тот посмотрел на Крата с недоумением, но вмиг успокоился.
- Что ж, можем и этот вопрос решить на месте. К нам из города просто так не приедут. К нам инвалиды прибиваются. У кого ноги нет, у кого носа или паспорта. Я давеча прочитал в газете, что театр "Глобус" разваливается. У них там финансовые споры, два руководителя под следствием… короче говоря, "дом культуры". Вы, господин артист, из-за этих передряг сбежали из театра?
Крат обобщённо кивнул. Председатель вышел из кабинета, и двое за ним следом пошли, точно утята. Дом культуры издали Крата обрадовал. Два этажа, крыша с поперечным гребнем - четырёх-щипцовая, что означает наличие просторного чердака, слуховое окно. И цвет стен интригующе сложный: последняя жёлтая краска осыпалась и пропускает прежнюю голубую, отчего получилось приятное загляденье. Жаль, если заставят заново красить. Окна только вот некрасивые: рамы потемнели и заусенились - так уставшего человека сразу выдают глаза.

Трое бродили по дивной прохладе, скрипя половицами. Кузьмич размашисто хвалил помещения, а Крат слушал эхо и про себя ликовал. Эхо выказывало очень высокую, звонкую отзывчивость, оно прямо заждалось.
Они потоптались в зрительном зале, повключали свет: невысокая сцена, красный лёгкий занавес.
После прогулки и некоторых деловых слов мужчины пожали друг другу руки. Оба уже знали, что между ними наладилось взаимопонимание.
Поступью хозяина Кузьмич отправился к себе в контору. Крат и Наташа одновременно выдохнули и пошли собачьими задворками восвояси.
Настя стояла уже на крыльце и лучисто прищуривалась, чтобы огорошить их своей осведомлённостью.
- Вы что-то не с той стороны приближаетесь.
- А мы на скотный двор не ходили. На нашего Юру другую работёнку навесили - дом культуры. А в твой коровник вчера Кузьмич нанял парня с девушкой, - запыхавшись, ответила Наташа.
- Знаю, знаю, ко мне директор фермы приходил. Рассказал, как юная пара там среди навоза целуется, а у коров глаза блестят. Айда кушать, - весело сказала Настя.
Она была рада за Крата: в доме культуры человек будет работать не в резиновых сапогах, и там лучше пахнет. Наташа, она вечно придумает невесть что. Наташа тоже радовалась такому повороту событий.

На столе рыбный суп из консервов, а на второе гречка с жареными в сметане карасями.
- У меня последний день отпуска. У Юры первый день в нашей деревне, - объявила Настя. - Давайте выпьем.
- Давайте, - согласилась Наташа. - Где ты карасей наловила?
- Егорыч приходил, предложил за полтинник. К вам, говорит, гость приехал, вот я и позаботился. Откуда узнал?
- Он вчера видел нас после автобуса, - припомнила Наташа.
- А я думала, ангел ему шепчет, - ответила Настя, шутливо уколов старшую сестру этим "ангелом".
За обедом обсудили дом культуры, вспомнили прежнее: танцы, кино, праздничные собрания, выступления местных песенников. Сёстры наперебой вспоминали яркие случаи из истории ДК. Поговорили также о том, чему следует быть. От этих танцев один вред, заключили сёстры. По крайней мере, для пацанов: танцевать они стесняются, поэтому для храбрости пьют, а потом дерутся, а девки над ними измываются, и по деревне ползут обиды и угрозы. Пускай дома танцуют, кому приспичило. А вот общаться нужно. И дошли их планы до того, что нужен клуб интересного общения. С большим телевизором, чтобы в компании поболеть за спортивную команду или посмотреть кино; с большим самоваром и пирогами; с комнатой для шахмат.

Совсем тепло стало на сердце у Крата. Но он засомневался насчёт похода к председателю, а сёстры его успокоили, дескать надо идти. Наличие алкогольного запаха здесь никого не смущает, были бы шаг чёткий и взор ясный. И правда, через полчаса он получил направление в районный паспортный стол и бланк договора о найме на работу.
- Погодь, Юра, возьми ключи. Ты можешь поселиться в ДК в угловой комнате на первом этаже. Мы туда с тобой забыли заглянуть. А там есть вода и помнится, была электроплитка. Жил там один культурный человек, - по-приятельски подмигнул Кузьмич.
Крат принял тяжёлую связку ключей, понимая, что это ключи от его новой жизни.
В указанной угловой комнате сохранилась жилая обстановка. Пустой шкаф, маленькая печка с чугунной дверкой и вензелем уральского завода, топчан, стол со следами карандаша и скучающей мысли, венский стул. В углу раковина и латунный кран с пятнами старости. Крат испытал его - и вода потекла, ржавая поначалу.

Нет, это просто везение какое-то! Ещё вчера у него не было ничего, а сегодня есть всё. И произошло это потому, что он встретил бабу Наташу. Вернее, Наташу.
Тем же днём они создали в комнате уют и почти комфорт. Сёстры поделились посудой, одеялом, постельным бельём... Целый час таскались туда-сюда с бытовой поклажей. Занавески в половину высоты повесили на два окна. Герань и столетник поселили на подоконнике.
Жаль, что стояли жаркие дни, а то бы он затопил печку, и огонь подружил бы тех, кто тут был, с теми, кто появился.
Он сладко улёгся и закрыл глаза. Сердце трудилось. Он слышал шум крови в себе, коллективный шёпот клеток, переходы каких-то электрических облаков по мышечным волокнам, отдых глазных яблок, что улеглись, как близнецы, спать и накрылись одеялами век, мелкие переползания напряжений в коже, которая встречает благодать отдыха. Он сказал организму спасибо за труд и согласованность. Мужская энергия, мечтающая о встрече с женщиной, тем временем притекала к мужскому региону тела, но Крат попросил не беспокоить его.
Мало помогают любезные обращения к тёмной силе, которая не только телом умеет овладевать, но и сознанием. По идее, человек должен этой силой руководить и только так оправдал бы звание существа разумного. Однако самоуправлению никто нас не учит, и каждый новый житель земли заново встречается с этой силой один на один.

Крат глубоко ощущал слитность со своим древне-мудрым телом. И вместе с тем понимал, что его ещё более древнее сознание не вовсе подчиняется телу. Сознание привязано к телу магнитным образом, однако этот магнетизм не физический, он принадлежит какому-то виду символизма… здесь слова теряют свою находчивость и смущённо пропадают.
Сознание Крата через частное, личное тело привязано к земным и космическим явлениям, общий театр которых он величает реальностью, однако потом будет вспоминать как сон. И возможно - забывать.
Сон. Архитектура ума стала воздушной, лёгкой - подул ветерок, и что-то явилось безвольному сознанию… "Потягуси", - произнесла дверь. А может быть - шкаф. Он открыл глаза, приподнялся. За окнами ночь и шорох листвы. Он посетовал, что нет настольной лампы. Прошлёпал босыми ногами ко входу и включил свет. Около двух часов. В комнате тихо; часы тикают.
Узкая дверная щель глядит опасной чернотой. Там что-то происходит или готовится произойти. И точно: дом гулко вздрогнул, будто его пнули. И стихло. Снова цокает металлическим язычком будильник, то ли машинально сожалея о мгновениях, то ли ведя им подробный учёт.
Крат покрылся мурашками. Он знал, что такое чудеса, и знал, что они различаются по жанру и характеру. Бывают праздничные чудеса, а бывают гибельные. Общее между ними - только в их метафизике. Чудо происходит в том локальном пространстве, где собралась избыточная энергия, где она прорывает обыденный порядок вещей. Эта энергия несёт в себе определённый нрав - характер своего источника. Святая молитва порождает небесное чудо. Злая воля тоже способна сотворить чудо, но чудо будет злым.

В печке что-то шевельнулось, и в трубе раздался жалобный вой, точно там собака оказалась в тесном плену. "Тяга и сквозняк", - пояснил себе сообразительный Крат.
Прошлёпал по комнате, задвинул печную вьюшку. Там раздался мелкий стук, будто в трубе кто-то бил хвостом или чесался. "Угомонись, меня не так стращали", - дружелюбно обратился он к трубе и резко обернулся, потому что будильник со стула прыгнул на пол и брызнул разбитым стёклышком.
Крат вытащил из ободка застрявший осколок и вернул будильник на прежнее место. Маятник внутри часов так же ровно и часто чеканил свой пульс. "Ты у меня голый будешь ходить", - с укоризной сказал ему Крат.
За печкой кто-то зевнул, и Крат разозлился. "Ты думаешь, ты прямо нечистая сила! Ты - мелкий пакостник", - обратился он в печной угол. Сказал он так в издёвку, а по сути лукавил, ибо недавнее сотрясение дома было сильным действием.
Тогда он применил новаторство, ноу-хау, придуманное ad hoc. Обратился к "шалуну" с разъяснением своего понимания ситуации.
- Проведём твою первичную паспортизацию, шалун. Я не знаю, откуда ты взялся, но полагаю, вчера ты жил и дремал тут спокойно, питаясь воспоминаниями здешних стен - и вдруг появился я, беспокойный гость. Оно тебе показалось чем-то вроде урагана. Ты взялся меня пугать, воруя силы у меня же. Беспроигрышная тактика: либо я убегу, либо останусь. Если останусь, я буду страшиться, а ты - веселиться. Я прав? Давай договоримся: ты шали, когда я не сплю. Согласен общаться на твоём языке. Но сейчас я хочу спать. Извини, свет оставлю включённым - просвещайся.

Пока он распинался перед "шалуном", в доме было тихо. А после того, как улёгся, умял подушку и накрылся пледом, скрипнули дверные петли. Он развернулся и увидел, как из коридора в комнату втекает тёмный дым. Втекает и аккуратно загибается по стене в сторону раковины. Через метра полтора дым становится прозрачным. Но втекает новый...
- Сколько это будет продолжаться? - он сел. - Я тебя не боюсь, ты мне просто спать мешаешь!
Кто-то за окном сделал несколько шагов прочь. Он подскочил, сдвинул занавеску и к стеклу приник, зашорив глаза ладонями. Всё же успел заметить неясную фигуру. Значит, светлое окно привлекло кого-то из местных полуночников. Неприятно, если кто-то видел его мимику и слышал риторику, обращённую к "шалуну".
А шалун оказался художником-портретистом. Когда Крат отвернулся от окна, он увидел, что все предметы в комнате стали подобием лиц и фигур. Всё обрело живые черты. Крантик над раковиной стал обиженным носом, к тому же готовым взлететь на маленьком вентиле. Складки на простыне сложились в лицо мудрого старца. И шкаф приоткрыл своё нутро, чтобы показать свою пустую душу - так сумасшедший приоткрыл бы пиджак. Будильник оказался глупым лицом с удивлёнными бровями. (Господи, без десяти два!) И ботинки кричали или пытались вдохнуть воздух, как рыбы на берегу.

Всё превратилось в унылую скорбь, в ожидание смерти. Каждая вещь стала памятником своего прошлого. И всё-таки эти печальные и страшные предметы были прекрасны, потому что состояли из воображения.
"Интересно, как выгляжу я?" - подумал он и поискал глазами зеркало. Но зеркала не было, наверно, поэтому желание стало потребностью. Если у безликих предметов появились выразительные лики, что появилось у него? Он ощупал своё лицо, но не разобрался. Ему показалось, что он ощупал карнавальную силиконовую маску.
Где увидеть себя? В оконном стекле. Оттуда, из глубины многослойной темноты на него смотрел отец. Не может быть! Он видел отца когда-то глазами ребёнка, и теперь Крат стал старше отца. Он сразу понял, кого видит. Они похожи, и родственные глаза смотрят на него через двойное стекло. Отец, Виктор Иванович Дементьев, тоже знал, на кого смотрит.
Несчастный, обманутый, милый, умный, наивный и снова мудрый отец.
Они понимали друг друга. "Держись, сынок. Я виноват перед тобой. Зато теперь я не жалею о твоём рождении. Ты справишься. Ты молодец. Я горжусь тобой", - Крат услышал в себе его тихий голос.

С чем ему предстоит справиться?! Крата изнутри обдало волной стыда: он не раз критиковал несчастного дорогого отца! А теперь видел его так ясно, как не увидел бы в земной жизни. На том свете отец жив, он там не стареет, он переживает о сыне. А поскольку там времени нет… его переживание стало вечным? Отца надо освободить от переживания вины. Да и в чём он виноват - лишь в том, что его поймали на зачатии?
Крат кивнул ему и сделал глупый жест: поднял большой палец, дескать, у нас с тобой всё хорошо. Отец включился в земную пантомиму. Он улыбнулся, вернее, ощерился во весь рот, и получилось неожиданное - смешное и трогательное - лицо, потому что у отца во рту было всего несколько зубов. Остальные потерял перед гибелью?
Впрочем, на том свете социальная красота никого не беспокоит. А что там беспокоит? Настроение? дума? молитва о близких? Крат погладил застеклённое лицо ладонью. Отец закрыл глаза, будто сын опустил ему веки. И вот за окном уже никого нет. Крат поискал глазами - ночная деревенская улица с отдалённым фонарём и клубами кудрявой темноты - ничего больше.
Он отступил, комната приобрела обыкновенный смиренный вид. Отёр холодный пот со лба. А на стекле появилась надпись, нарисованная пальцем: "В роли отца Эмиль Кадабер. Исполнение правды".

Глава 5. Обошлось

Крат включил воду - под ударами воды забегала по раковине древесная крошка. Он постарался загнать её в сливную дырку, но та не давалась.
- Ну хватит уже! - обратился к ней, потом взял пальцами и отправил туда.
Настроение у него было растроганное и встревоженное. Он верил, что общение с отцом было настоящим. Участие демона, вероятно, ограничилось надписью на стекле: Фокусник напомнил о себе для чего-то.
Или демоны вправду умеют играть умерших людей? Крат не верил, что можно так сыграть. Если встреча была настоящей, значит, погибший отец не вернулся к источнику жизни. Для этого ему необходимо освободиться от земной заботы. Негоже ему там оставаться, в демонском промежутке, среди призраков и следов памяти - в той стране, которую следует назвать мировым сновидением.
Лампочка над головой лопнула и разлетелась. В темноте его глаза напряглись, требуя появления предметов. Сердце застучало громче.
Он подкрался к печке, нащупал спички, открыл заслонку на трубе, скинул с печки журналы, разорвал один из них и сунул в топку, поджёг - появилось танцующее пламя.  Положив ещё чтения в огонь, выбрался на улицу. Здесь Крат насобирал берёзовых сучков и вернулся. Подкинул дров, сел перед огнём, свесив голову. Ни о чём не хотелось думать. А потом настало утро.

День-день, - прозвенела колокольчиком корова и с хрустом отгрызла пучок травы под окошком.
Крат спозаранок прибрался, умылся и пошёл гулять. Людей не видно. Коровы, покачивая боками, с пыхтением выходили из дворов и шагали ему навстречу. Потом появился пастух на шатких ногах, со смазанным лицом - призрак вчерашнего вечера.
Крат ему показался, наверно, призраком из будущего. Крат поздоровался. Пастух не стал тратить голос на чепуху. Ботфорты, шляпа, кнут. В такую шляпу удобно блевать, например, в автобусе, если укачает.
Крат изучал деревню и внимательно осматривался. Комары полётывали. За боковым проулком притаился пруд. Ряска на воде, мосток над водой для стирки и детского ныряния; лягушка шмякнулась пузом в пруд. Крат проследил за её проплывом под мягкой, шелковистой водой. Ушла в глубину брассом.
Крат сел на её место, призадумался. Комары отвлекали его, зудя возле уха - примеривались, как бы залететь ему в голову. (Зря, они бы там не нашли себе понимания.) Он смотрел на воду: в подводную тенистую обитель, а также на отражение деревьев и неба. (Так у Лили в глазу есть и глубинная обитель, и маслянистое отражение чего-нибудь.)
По ту сторону пруда стоят в плавных позах, как заколдованные балерины, осины, берёзы, ивы.

Он задался вопросом о ночном поведении предметов. Для чего шевелилась и корчила морды его комната? Наверное, для того, чтобы расшатать его сознание. Для чего? Неважно. В любом случае, рассудку полезно, когда над ним измываются, - пояснил себе.
Он догадался, почему эта пара-психо-страхо-шатия-братия так привязалась к нему. Потому что он открыт для флюидов, для гипноза и наваждений, для надежд и страхов. Как тело облекает, оберегает кожа, так душу оберегает рассудочный, идеологический фильтр. Которого у Крата нет. Он беззащитен. Потеря фильтра произошла, должно быть, из-за доверчивости и отзывчивости. Даже когда ему бывало больно, он не защищался и не слушался трусливых велений своего эго: зажмурься! - отвернись! - не верь! - ты ещё себе пригодишься! - береги себя! Крат не слушался таких инструкций, и поэтому его защитный фильтр отключился.
Конечно, доверчивая открытость содействует познанию, однако подвергает Крата опасностям.

Насмотревшись на пруд, он дальше отправился гулять под хрипатые вопли петухов и собачий лай. Собака - душевное животное, она не со зла… ничего личного: у неё служба такая. Долгая работа в охране приучила её к противному брёху. (Задача формирует организм и поведение, задача входит в геном. Задача принадлежит будущему и оттуда лепит настоящее. Прошлое всего лишь поставляет пластилин для лепки. Ошибся Дарвин. Всем управляет будущее.)
Словно великан, выглянул над избами храм, его изломанное тело. От купола остался прозрачный дощатый каркас. Дырявые кирпичные плечи обросли полынью. Крат зашёл внутрь - покашлял, послушал робкое эхо. На стенах была когда-то роспись - ныне стёрлась: шершавое время, шершавые люди. Кое-где свежо и безобразно оставили свои имена современники.
Почерневший белокаменный пол покрыт крошками старого гипса и птичьим помётом. Убили храм - ушла душа богатыря - остался остов - игралище ветра и дураков. Как тут не вспомнить Змея, который навредил России больше, чем какой-либо другой стране!

Другие страны с ним подружились, там отношения сложились мягче: люди поползли за Змеем к процветанию. А на Руси он лютовал. Здесь в него плевались, от него прятались под землю, запирали себя в пылающих избах… а когда он одолел ненавистную Русь, то не успокоился - долго ещё мстил, применяя историческую изобретательность, натравливая на измученный народ революционеров, уголовников, пламенных атеистов, чекистов, психиатров, бюрократов.
Крат сел на корточки и сжался от моральной боли. Его порыв сразиться со Змеем увиделся ему в двух образах. С одной стороны, это был порыв негодования и ненависти, которая поселилась в Крате в далёкие райские времена. С другой стороны, это была идея безумца, который хочет выйти на битву против планетарной силы на двух своих маленьких ногах.
Крат всё это понимал. Как заправский путешественник в мире смыслов он научился трезво оценивать своё положение, однако трезвый ум не означает обывательской прагматичности. Крат готов одобрить самый фантастический план ради идеи, ради светлого символа. Он ведь ходил искать Создателя, зная, что встречи не будет. Вообще, не может быть, ибо Творец - не лицо, не фигура.
Никакая рациональность не бывает абстрактной, это всегда соотнесённость ума с целью. Обывательская рациональность - это бытовой прагматизм, это здоровье, польза, выгода и соответствующие черты характера, то есть расчётливость и домовитость. И всё это правильно, потому что цель обывателя - земное преуспевание.

А цель искателя смыслов - найти исток всего сущего, поэтому в его уме работает иная рациональность. И поход к Создателю может быть для него идеальной и главной задачей, несмотря на то, что задача невыполнима. (Вопрос об исполнимости пусть волнует обывателя.) Битва против Змея с точки зрения Крата также не есть глупость, хотя есть абсурд.
Искатель смыслов стремится к высшему (изначально-конечному) смыслу. Высший смысл - не понятие, но живая сущность. Она не доступна формальному знанию, но доступна для духовного прикосновения... пусть опосредованно - через таинство и красоту, через созерцание умного света.
Противостоит высшему смыслу именно Змей-Гордыныч. И он тоже не есть понятие, но живая сущность.
Если действие Бога выражено в оживлении неживой пустоты и в созидании вселенского целого, то действие Змея выражено в разрушении вселенского целого. Змей дробит бытие на множество частных "Я", накачивая каждое "Я" гордыней. Значит, Змею надо дать в морду. И это убедительно заявляет внутри Крата его мужское сердце. И трезвый ум не клеймит названную задачу как безумную. Напротив, надо! Но как это сделать?
Крат, хрустко шагая по пустому храму, вдруг догадался, как вызвать Змея на дуэль. Идея была столь простой и прекрасной, что он засмеялся. Неважно, что спал мало, он вмиг сделался бодр и весел.

Навестил сестёр. Они усадили его завтракать за белотканную скатерть. Поставили перед ним блюдо с блинами, придвинули домашний творог, мёд в сотах и травяной чай. Сёстры поглядывали на него с искоркой любопытства, но он молчал и улыбался.
- И что тебе снилось? - наконец поинтересовалась Настя.
- Я про смету думал.
- Про Свету?
- Нет, я смету сочинял, ну, записывал необходимые покупки. Компьютер, звуковые колонки, проектор, телевизор…
- Вот так ночка: со Сметой! - воскликнула Настя.
У женщин ясные, чистые лица, и утренняя горница, и звучание речи - всё отвечало его радостному настроению, которое создалось в результате озарения.
- Так ты рассчитываешь на то, что администрация с тобой деньгами поделится? - озадачила Настя.
- Не рассчитываю, - согласился Крат. - Но всё равно смету готовлю.
- Готовь, готовь. Бог поможет, - сказала Наташа.
- Ты различай, Натуля, где Богу интересно участвовать, а где не очень, - съязвила Настя.
- Советуешь "фильтровать базар"? - уточнила Наташа.
- Вот именно, - кивнула довольная Настя.

И все покинули стол. Наташа осталась прибираться. Настя пошла в коровник, а Крат - на автобус.
В городе мотылёк радости покинул его… из-за паспорта. Он посмотрел в небо. За белой пеленой солнце приобрело мягкий белый цвет, и на него можно было смотреть не мигая. А над городом к небу тянулись антенны, как вставшее дыбом волосьё.
Вот он - миграционный центр и паспортный отдел. Крат стиснул в себе душу, окаменел, чтоб не трепыхалась.
В миграционном центре он пробыл часа два. Но состарился на год. Подробнейшая анкета, фотоснимки, ответы на полиграфе, сканирование глаз... Кратом занимались мужчина и женщина, изготовленные, похоже, на три-дэ принтере.
Данные были введены правильно; к ним специалист присовокупил биометрию руки: "Пожалуйста, левую руку ладонью на экран. Результат и документ будут готовы завтра".

Социум - сила злопамятная. Даже если сообщение о правонарушении попало в архив по ошибке, оно там сохраняется. Кража медикаментов, убийство Зои Грушиной - эти злодеяния наверняка остались в его досье. Там ведь не правда важна, а данные в базе данных.
Он старался об этом не думать, но думал. Завтра получит либо паспорт, либо постановление о задержании, либо… Ли Бо едет в ссылку.
После миграционного центра он, как морально измученный, освободил себя от хождения по магазинам и в свой список даже не заглядывал. А, может, вообще не надо будет никаких покупок. Ближайшим автобусом вернулся в деревню.
С каждым часом его жизнь становилась всё тревожней, темней, бессмысленней. Его как будто заколдовали паспортисты. В таком настроении Крат не пошёл к сёстрам. Пошёл в магазин и купил бутылку водки. Купил две минералки, плавленый сырок, несвежий салат в маленькой прозрачной коробочке.
К счастью, вечер настал пасмурный, под стать... Он хотел смотреть на огонь, поэтому засветло позаботился о дровах. Какие-то муж и жена с приветливыми лицами остановились возле него, поговорили о том, о сём, познакомились. Но он их не запомнил.

Заготовил хвороста в достатке, будто на холодный осенний вечер и заодно очистил от мусора территорию. Откуда-то в его руке оказались грабли. Ну да, он причесал газон возле крыльца. Откуда они взялись? Зубатые… хрен его знает.
Каждое движение производило в нём волну тоски. Когда он был маленький, мысль о смерти вызывала в нём рвоту. Мысль о базе паспортных данных не была столь чудовищная, но тоже вызывает в нём тошноту. В любом случае, эти сведения не имеют к нему отношения. Что-то мёртвое.
Наташа пришла пригласить его на ужин - постояла, поглядела, перекрестила его и ушла. А он заперся изнутри и занялся печкой. Развести и поддерживать огонь - любезное занятие. Поставил на печку чайник. Подтащил рядышком стол, разложил ужин. Открыл очаг, чтобы видеть огонь. Печь пела свою слитную, тугую песнь. Чуть потрескивали дрова. Скоро чайник стал подпевать, то шурша, то попискивая.
Ага, всё откупорено, разложено в красивом порядке. Пора вечерять. Он аккуратно налил немного водки в гранёный стакан. В чайную чашку плеснул шипучую минералку. Посмотрел на огонь, обвёл взором комнату. "Спасибо вам", - сказал и выпил.

Немного полегчало. Заметил, что окно не занавешено после общения с отцом - поправил занавеску и вновь уселся на старый венский стул, всем телом постигая, что покой дороже счастья. Завтрашний день ещё в отдалении; надо было водки взять больше, тогда завтрашний день ещё отодвинулся бы.
Ночь выдалась беспамятно тихой. Он поспешно проснулся и глянул на часы: 7.30. Автобус до райцентра отходит через полчаса. Значит, скоро всё выяснится, слава Богу.
"Терпение, - заклинал себя в автобусе. - Лицо должно быть спокойное. От того, что я буду нервничать, события не улучшатся. Доверие и терпение".
И ему выдали документ - паспорт, а не наручники! Причём никто и глазом не моргнул. Он взял свой главный документ с такой радостью, словно получил помилование вместо смертного приговора. (Чувство вины не покидает его с малолетства; возможно, чуткая совесть отвечает не только за своё.)
Сейчас ему не терпелось кого-то обнять. Прежде всего, Наташу. И Жоржа, и Настю, и Кузьмича. Нет, до Лили дело не дошло бы.
Позвонил Наташе, и она подхватила его радость своим чистым голосом.
"Родной ты мой человек", - сказал он ей уже не в трубку, а в этот светлый день. Облачная пелена altostratus накрыла небо праздничной скатертью. Паспорт у него лежал в кармане поверх сердца, и Крат не забывал его трогать.

Настал черёд магазинов и выяснения стоимости товаров. Цены он записывал в новенький блокнот. На одной странице - всё для ДК. На другой - для проекта "Змей". Выяснил стоимость доставки.
А для быта купил настольную лампу, фонарик, саморезы, пассатижи, отвёртку, изоленту, уровень и прочие штучки для проживания и рукоделия.
Он оттаял после паспортного морока. В универмаге, правда, чуть не лопухнулся. Его приворожили наручные часы, в которых сочеталось множество полезных и бесполезных функций: интернет, ключ к персональным дверям, банковская карта, телефон, телевизор, дневник, счётчик пульса и давления… Цена кусалась, но дизайн ласкал зрение. Крат потоптался и, скрепя сердце, отказался от покупки, упрекнув производителей в том, что те не добавили сюда кофеварку, топор и спальный мешок.
На обратном пути, сидя в автобусе, он приступил к обдумыванию ловушки для Змея - ловушки, в которой используется принцип не физического захвата, а символического.
Это раздумье прибавило ему радости и нравственных сил.

Глава 6. Валентин

- Хорошо ты устроился тут, складно, - огляделся Кузьмич и сел за стол в пустоватой комнате. - Слушай, а, может, забацаем театр? Людей мало, зато соседей полно, - азартно потёр колени, как будто поблагодарил их за то, что эти ноги привели его в такое хорошее место.
Глазами Кузьмич сопровождал движения Крата, который вкусно наливал ему водку и накладывал в тарелку закуску. Эти действия Кузьмичу нравились, и глаза у него были добрые и влажные.
- Да ну его! Мы умеем жить на сцене, а на земле не умеем, - возразил Крат.
- Горожане всегда о земле рассуждают и нас, деревенщин, поучают.
- Я не про сельское хозяйство говорю, - засмеялся верному замечанию Крат. - Я про жизнь вообще. Изображать умеем, а жить не умеем. Оттого у нас театров больше, чем фабрик и мастерских.
- Ладно, сейчас тяпнем и обсудим, - Кузьмич встал, как будто на собрании. - Хочу выпить за твой приезд. Спасибо, Юра! И давай между собою на "ты".
Крат поднялся, они торжественно чокнулись. Легко им было беседовать. Два внимания были открыты друг другу, поэтому легко. Крат снова подготовил стопки к поднятию и сказал то, о чём даже не думал, а то, что носил в себе как ощущение.

- Мы живём плохо, потому что умных и порядочных людей у нас не хватает. Их извели за двадцатый век. Нынче активные люди пользуются не умом, а хитростью. А ленивые так вовсе ничем не пользуются. Радости и цели у нас нет. Романтические сюжеты и социальные амбиции - это всё, что нас интересует. Публичная культура занимается только тем, что льстит нам или дразнит нас. И уже не знает, как поновее пощекотать. Я хочу в нашем ДК бороться против уныния. Давай, уважаемый председатель, выпьем за это.
- Ну ты сказал-сказанул! - покрутил упрямой головой Кузьмич. - И знаешь, я "за".
- Мы должны верить в завтра, - подхватил Крат. - Эгоисты говорят: "Я хочу жить сейчас, мне плевать на завтра". А в этой формуле сидит подвох. Такой подход сводит нас к ощущениям, жизнь теряет целевое направление, разум оказывается не нужным. Жить сейчас - это вырождение, падение в скотское состояние. Нет, пускай над нашим домом веет завтрашний светлый день, точно флаг.
- Н-да, - крякнул Кузьмич. - Дак если не театр, как ты говоришь, тогда что мы забацаем?
- Много чего. Мы давеча с Наташей и Настей об этом как раз беседовали. Клуб для общения нужен. Клуб читателей, например.

- Ага, айда в библиотеку! Пройдёмся как раз для освежения головы, - всполошился Кузьмич; было понятно, что деятельная натура председателя не терпела монотонных состояний.
- А где она?
- В школе.
- А где школа?
- В прошлом осталась. Её закрыли. И фельдшерский пункт, и почту. Районная администрация сократила "обременительные учреждения", чтоб зимой не отапливать.
Кузьмич поздоровался с женщиной, которая шла им навстречу - крупная женщина в чёрных и синих тканях. Мрачная и себе на уме, как пиратский корабль. От неё исходила угроза. Крат вильнул в сторону, чтобы не оказаться на её пути. Успел рассмотреть крупное, напудренное лицо с тяжёлым носом и большими, набрякшими глазами. Лицо демона. У неё был длинный горизонтальный рот, словно она поцеловала острый меч.
Женщина подняла веки на председателя, и Кузьмич тоже вильнул. Тяжёлое чувство оставила эта мимолётная встреча.
- Знаешь, кто она? - Кузьмич сорвал соломинку и принялся грызть. - Мать урода одного.
- Почему "урода"? - Крат оглянулся.

Женщина удалялась в перспективу улицы, подгоняемая нечистой силой, как чёрный парус.
- Шебутной был сынок у неё, Лёнечка. За то и убили. Не видал я человека с такой сволочной любовью к жизни. Страсть, ярость и трусость смешались в клубок. У него сердца не было: там жила бешеная крыса. Любимчик слабого пола, вор, мошенник, игрок и скандалист. Мерзейший зверёк, воняющий одеколоном.
- Мамаша тоже не подарок, - заметил Крат.
- Понимаешь, он был сын своей матери больше, чем на сто процентов. Она неуклюжая, страшная, мрачная, а Лёня весь юркий: анекдотики, зубоскальство. В нём воплотились её сокровенные помыслы. Он был её посланец, исполнитель, и чем гаже он поступал, тем жарче она его оправдывала.
- А кто она такая?
- Была зоотехником. Талантливая, болезни животных видела. А может и насылала. Ведьма, одним словом. Сейчас на пенсии, травница. Идём сюда, вот она, школа.

Кузьмич рванул на себя дверь длинной, как барак, глазастой избы. Дверь до конца не открылась: её поджимало крыльцо. Они протиснулись в сени.
- Слева дверь в школу, справа - в библиотеку, - председатель туда-сюда показал рукой.
На входе в библиотеку приклеена бумажка. "Читать не рекомендуется - только чесаться. Библиотекарь".
- Кузьмич, твои жители наделены сверхъестественным чувством юмора.
- Нет, это жизнь такая. В библиотеке завелись блохи... короче, в неимоверном количестве. Им, оказывается, книжная пыль полюбилась.
"Книжная пыль - та же лунная, только тёплая", - подумал Крат.
- Читатели чесались, про то и написано. Пойдём отсюда.
- Для чего же мы сюда топали? - удивился Крат.
- Чтобы ты посмотрел на замок и на записку, - пояснил Кузьмич. - Ты ведь хотел устроить литературные вечера…
- Ну да, - задумался Крат. - А про этого Лёню расскажи, кто его убил?
- Не раскрыли, - Кузьмич со всей силы задвинул входную дверь на место. - Лёнечку повесили в лесу.
- Кто, местные?
- Вряд ли. Желающих-то было много, но у нас ведь как: никому не охота мараться. Однако нашёлся небрезгливый человек. Лёнечка тогда к матери приехал, а за ним вероятно городские следили. Такой человек везде наживает врагов. Оно так само получается: карты, сутенёрство, наркотики… игра, одним словом.
- Игра в ад, - обозначил Крат.

Кузьмич заменил соломинку в зубах и неожиданно процедил:
- Ад - мероприятие добровольное.
- А может он сам повесился?
- Исключено. Семерых повесит лишь бы в живых остаться. Негодяи берегут себя, - уверенно ответил Кузьмич. - Вот Иуда-предатель… про него сказывают, будто повесился. Значит, не совсем пропащий был человек.
- Кто знает, - отказался от суждения Крат.
Он зацепился взором за лицо председателя, въелся в его профиль, разглядел морщинки, всю архитектуру лица - неприметное лицо, вроде бы, а вглядишься - прекрасное, космическое, умное. Алхимия какая-то.
- Давай ещё одну возьмём, - предложил Крат.
- Спасибо, товарищ, в другой раз. Жена лекарство просила купить. И посидеть с ней рядышком надо. Она-то меня и не видит. Мы с нею близко, да поврозь.

Простились. "Как хорошо, что я сюда приехал!" - посмотрел в небо. Да, надо позвонить Жоржу, сообщить о паспорте, - вспомнил Крат и набрал номер.
Жорж откликнулся вяло, тяжело дышал в трубку. Ему трудно было собраться на диалоге. Доносилась воркотня голубей, неясные звуки улицы. Крату показалось, что Жорж гостит у Лили, и там раскрыты окна. Вспомнились гуляющие в окнах занавески.
Крат увидел в мысленном телевизоре Жоржа. Тот сидит на краю кровати, рядом лежащая Лиля, возле подушки блюдце с надкушенным персиком. Плюшевые мишки, им везде уютно, и пускай немножко совестно - тоже для уюта.
- Докладываю: всё в порядке. Всего лучшего! - закруглился Крат и ускорил шаг, чтобы оторваться от гадких видений.
Купил водки и вернулся домой, в дом культуры. А что, вообще, любовь значит, если не принадлежность? А принадлежность… она не бывает к нескольким. (Этот воин служит в трёх армиях. Этот жрица служит в пяти храмах по совместительству. Батюшка служит двум Всевышним.)
Отставить нытьё! Крат погасил воображение и пошёл на чердак - осмотреть помещение для великой ловушки. Долго искал проход, наконец нашёл узкую лестницу между задней кулисой и стеной. Поднялся ощупью - ага, закрыто, заколочено. Что ж, откроем.

Спустился за инструментами: "Гвоздодёр не купил, балда. У Насти есть, наверняка, но не пойду, потому что я не трезвый", - сказал себе Крат. Приладил на лбу яркий фонарик, взял пассатижи. Пришлось повозиться: два долгих гвоздя вылезли со скрипом, и дверка в неизвестность распахнулась. Он шагнул в просторное затхлое помещение.
Круглое окно на фронтоне смотрело в небо, а также на крыши и деревья - в страну птиц. Оттуда втекал небесный свет, в данную минуту уже вечерний.
Чего здесь только нет! Детская коляска, фанерный чемодан с книгами по сельскому хозяйству. Керосиновая лампа без стекла, тапочки, разбежавшиеся друг от друга. В пыли купался безголовый скелет - пластиковый, учебный.
Круглая коробка "яуф" без киноплёнки - старинная тара для фильмокопий, самовар без носика, дамские трусики (без дамы).
Довольный чердаком, он вернулся к столу. Закусил зелёным луком, открыл банку сайры. Чудесный вечер. За померкшими окнами разгулялся ветер, и это была самая лучшая музыка из возможных. Крат никогда не бывал на Марсе, не жил на Луне, однако относился ко всему земному так, словно очень соскучился.

Раздался стук в дверь. У порога стоял могучий человек в голубой ковбойке с закатанными рукавами. Его лицо показалось Крату мужественным и честным.
- Заходи, садись к столу.
- А я пузырь принёс по случаю знакомства, - сказал богатырь и мотнул сумкой, которая под его рукой показалась кульком.
Не видел Крат никогда человека с таким классическим античным строением тела. Человек этот свеж и красив, и Крат увидел его таким не под влиянием водки (водка приукрашивает именно женщин), а просто он такой - Геракл.
- Валентин, - протянул невероятную руку.
Крат припомнил это имя из разговоров Наташи с Настей. Они упоминали человека по имени Валентин, и когда упоминали его, лукаво переглядывались.
Валентин сам стеснительно улыбался неизвестно чему. Должно быть, ему было забавно ощущать свою силу и неуместность этой силы в данное время. Он мог опрокинуть стену или выбросить печку в окно, но ведь ничего такого не делает. Наоборот, смирно сидит и закусывает, как будто у него ни на что другое сил не хватает.
Сайра пошла неплохо. Водка пошла хорошо. Хлеб с плавленым сырком тоже пошёл в охотку. Крат отодвинул от угла стола предметы и поставил правую руку на локоть.
- Давай в локотки поборемся.

Валентину показалось, что он ослышался, но пригласительная и состязательная рука стояла перед ним, и он прибавил к ней свою правую руку.
Крат неплохо боролся, всего два или три раза проиграл, но такой руки он даже не представлял себе никогда. В ней была не сила, а мощь. Если бы Крат встал и двумя руками в неё упёрся, это не привело бы ни к чему.
- Давай выпьем, - благородно сменил спортивную тему Валентин.
- Слушай, - обратился к нему Крат. - у меня будет дуэль. Противник силён и опасен.
- Стреляться, что ли?
- Нет, вряд ли. Вопрос будет решаться по ходу… меня нужно подстраховать.
- От чего?
- Ну, чтобы соперник не уволок меня куда-нибудь.
Валентин о чём-то задумался. Никакой суеты не было в его лице. О чём он думал, Крат не мог догадаться.
- А давай лучше я вместо тебя на дуэль выйду. Кто он таков?
- После скажу, а то подумаешь, будто я чудаковатый.
- Ты и без того чудаковатый. Кто из Москвы сюда приедет и поселится в доме культуры?
- Да я не нарочно, так получилось, - оправдался Крат.
- Лады. Однако пойду я, час поздний.

Сойдя с крыльца, Валентин сказочно пересёк зону оконного света и растворился во тьме. Крат задержался на крыльце. Что-то необычное ему почудилось в их общении. А вот что: гость аккуратно и плавно сопровождал свои слова движениями рук. То были не просто движения от нечего делать, но выразительные, танцевальные "па" мысли, пляшущие иероглифы. Он всегда это чувствовал, но только сейчас разгадал.

Глава 7. Символ

Ночью Крат рисовал задуманную ловушку - тело Змея. Тут нужны ноги, верней, лапы. Бог не сразу определил Змея как змею. Змей изначально был драконом, то есть ходил на лапах, с шипами по хребту, с крыльями…
В таком оформлении, в таком теле находился Змей, когда напал на Крата и опалил огнём. О такой форме повествуют легенды и сказки. Вероятно, следует привязать эру Змея-Дракона к эре динозавров и летающих ящеров: когда они исчезли, Змей из дракона превратился в змею.
На тело змеи он вряд ли откликнется, потому что на земле много питонов - дело привычное; а вот на змею, которая стоит на лапах, он обречён обратить внимание. И дело не в любопытстве. Тут будет работать символическая магия, или магия воплощения.
Сейчас у него тела вообще никакого нет, ибо он есть дух - духовно-умственный модус, подселяющийся в чужие сознания. Но когда для Змея появится тело - именно его тело - Змей соединиться с ним, хотя бы на миг. Это неизбежно и предрешено, ибо такова сила символа, она мощней гравитации.
Для Крата проблема заключалась именно в точности выполнения фигуры его и "морды лица". В художественной яркости и портретности ловушки.

Он помнит антрацитовый блеск его узких зрачков, его узорчатые щёки, сатаническую обтекаемость головы; язык раздвоенный, ибо он всегда лжёт и говорит надвое - быстрый, как молния.
Ловушка должна быть крупной, в натуральный размер, то есть в половину чердака. Вырезанное из пенопласта тело необходимо облечь в красивую кожу. Здесь он предвидел самую большую трудность. Но решение будет.
Рисовать Крат не умел. Однако ночь его не торопила, и, если ты к чему-то не имеешь лёгкого таланта, можешь восполнить сей недостаток усердием, прилежанием. И Крат нарисовал.
Скоро утро. Окна побледнели. Он заметил некое изменение в комнате, некое изумление, но не сразу догадался: часы больше не тикают и стрелки остановились.
Безо всякого усилия он поднялся со стула и начал бесчувственно прибирать на столе. Когда посуду переносил в раковину, заметил, что она не звякает. Нет, Крата чепухой не проймёшь. Он принялся мыть посуду. Тихая, ласковая помывка, небывалая. Ну и пускай процесс идёт необычно: предметы всё равно становятся чистыми.
Он решил напевать песенку, поскольку тишина предметов пугала его. Но голос не включился, он как-то его не нашёл. Мытьё посуды отдавалось лёгким зудом в пальцах. Тем не менее, Крат всё помыл, поставил, накрыл полотенцем. Плевать на мелких бесов. Святой Антоний не то пережил. На всех духовных этажах и на всех континентах уже бывали бесстрашные люди - слава отшельникам! Справимся. Он лёг спать.

Предрассветное зарево шевелилось на окне, дуя сквозь оконное стекло, поднимая какие-то микроскопические крылья… в огромном количестве. Рассвет пространства.
Утром к нему в окно постучал Кузьмич. Крат вмиг очнулся, огляделся. Всё в порядке. Будильник, прихрамывая, торопился не отстать от времени. Бабочка пыталась вылететь на улицу и хлопотала у стекла.
Стучат. Он ополоснул лицо и впустил председателя.
- Я чего пришёл: интересуюсь, как тебе тут ночуется. А то, может, иное место подобрать? Мне чего-то неловко перед тобой.
- Отлично, Кузьмич. Прекрасно. Только уснул я под самое утро и теперь вот очухиваюсь.
- Чем занимался?
- Просчитывал, эскизы рисовал. Готовлюсь к большим делам.
- Ну-ну… по ночам никто тебя не беспокоит? - спросил настороженным голосом.
- Бес-то? Покоит. Хотел совсем упокоить, - бодро отозвался Крат.
- А я чего ещё вспомнил: тут отрезали отопление. Когда школа и библиотека работали, у нас работала и маленькая котельная, и сюда подходила тепловая труба.
- Ну да, вижу, батареи-то есть, - согласился Крат.
- А теперь, считай, что их нет. Они пустые.

И до Крата дошло, что это не просто проблема, а тяжёлая, неподъёмная проблема.
- Значит, у нас летний дом культуры.
- Пока что так. Я перед районом вопрос подымаю. Не представляешь, Юра, какой это гнёт - обращаться к ним! Они в устной форме ничего понимать не хотят. Пишу тоннами. И всё про деньги. Раньше была страна советов. Пришла страна отчётов. И просьб, и заявлений, планов и обоснований. Они меня, как видят, так свои морды кислые отворачивают. Для них деревенские люди - беспокойство. Нас бы совсем не стало, вот настало бы для них торжество. К тому и ведут разными путями. Не мытьём, так катаньем - чтобы мы отсюда уехали или померли. Хорошо бы дружно и без жалоб. Страна большая: похоронить - места хватит.
- Не будем пока торопиться, - ответил Крат.

И подумал про себя: "Какой-то я нынче задорный: не сдуру ли?" Потом вспомнил, как вчера Кузьмич говорил, будто никто не мешает человеку соорудить себе счастье на личный вкус, а нынче говорит о гнёте… ну да, так и есть: медаль одна, но у неё две стороны. И страны у нас две, а территория одна. Светлая страна и тёмная страна - на одной земле.
- Ладно. Тебя в бухгалтерии ждут: надо оформить электронную подпись.
Этот день Крат посвятил делам: получил право электронной подписи, заказал доставку пенополиуретана в листах и десять килограммов клея. (Надо было двадцать?) Вынес всё из чердака, купил моющее средство и вымыл весь чердак, что заняло у него добрую половину дня. Утомился бегать с ведром за новой и новой водой. Запыхался на корточках промыть около тысячи квадратных метров чердачного колючего пола.

За этим занятием его застала Настя. Не поверила своим глазам.
- Тебе Наташа вся иззвонилась! Ты чем тут занят?
- Порядок навожу.
- Зачем ты моешь чердак? Ты что, ненормальный?!
- Здесь будет мастерская.
- Ну ты даёшь! Тебе внизу места мало?
- Мало. И чердаку незачем пропадать. Глянь, как тут красиво! Ковчег для мыслей, - встречно заманил Крат.
- Ну да, вообще-то. А давай баню истопим. Ты весь грязный, и я помыться люблю. Кстати, вчера я тебя ждала на ужин.
- Гости у меня были. Сначала председатель, потом Валентин.
- Ха, Великан! Добрый гость, - засмеялась Настя.
- Хороший гость, - подтвердил Крат. - Но погостил недолго.
- Он стеснительный.
- Чем он занимается? Я не могу представить никакой профессии для него, кроме богатыря, - признался Крат.
- Кладоискатель, - с вычурным почтением сказала Настя.

Они спустились, оставив большой чердак в каком-то новом, неожиданном состоянии.
- Кладоискатель… - задумался Крат. 
- У него не хватает интереса ходить на работу: мелко, мелковато для него. А так с металлоискателем по лесам, по заброшенным деревням… романтик, - Настя произнесла эти слова с некоторым защитным высокомерием, но зависть угадывалась.
Чтобы удивительному человеку не поклоняться, женщина решает воспринимать его как "смешного". Чтобы стать с ним на один уровень, ей хочется маленько его принизить. И сие не минутная прихоть, но вековечное обыкновение, давний врождённый навык.
Он одновременно созерцал в памяти великодушный образ Валентина и видел перед собой игривое лицо Насти. Например, детскую простоту и величавость, а также очевидное целомудрие Великана она истолкует не чистотой его натуры, а каким-нибудь инфантилизмом или гормональным недоразумением. Наверно, женщинам обидно, когда они не оставляют в мужской душе никакого отпечатка и не могут повлиять на его поведение. Они привыкли ощущать себя магнитом, и отсюда происходит капризность. (Целомудрие и чистота - это честь. Высшая чистота - это бескорыстие. Бескорыстие - это благородство. Целомудрие - это благородство.)

Крат и баню истопил, и мылся-парился, и чай с Настей пил, и рассказ её выслушал о жителях деревни, и с Наташей по телефону тепло беседовал, но внутри себя увлечённо проектировал тело Змея. Он уже много знал про своё изделие.
- На какие средства он живёт, Валентин? - спросил Крат, выныривая из глубокой думы.
- Так нашёл он что-то в позапрошлом году. У него ещё мать была жива. Она заставила его молчать. В Москву съездила и вернулась такая прям загадочная. С людьми перестала разговаривать, а прежде-то всё стояла у забора и язык оттуда на всю улицу высовывала. Сказывают, что она положила немалые деньги в банк, и теперь Великан получает каждый месяц проценты.
- Ясно, - одобрил Крат. - Иначе бы он их истратил.
- Пропил бы! Он может выпить за сутки столько, сколько есть в магазине. А с похмелья всё раздал бы соседям.
- Мудрая мать, - сказал Крат.
- Она очень сына своего жалела. Сетовала, что он жениться не хочет и всё будто бы мечтает о чём-то нездешнем. Заплакала и говорит: "За что ж я его такого хорошего родила?!"
- Мудрая мать, - повторил Крат.
Он откладывал на будущее один вопрос. Он этот вопрос ещё не задал себе, не позволял. Остерегался. В синем сумраке будущего слова, ещё не родившейся мысли, этот вопрос находился наготове, и Крат мог вызвать его к бытию и поселить в уме, но этот ещё не рождённый вопрос был умнее Крата. И Крат не знал бы, как его встретить, и потому заранее отмалчивался. Жил с не рождённым вопросом. А тот набирал в беременном уме вес. Вопрос там рос.

Глава 8. Маша

Ему зарплату уже начисляют, а он ещё ничего для жителей не сделал - ничего культурного. Председатель его успокаивал, дескать, делать пока нечего, надо ждать оргтехнику, надо с людьми крепче сойтись, надо вникнуть в дух и нрав деревни.
С Кузьмичом Крату было отрадно. И хотя Кузьмич озабочен и замотан, у него хватало душевного тепла всякому оказывать лечебное внимание. Сейчас от Кузьмича несло водкой. Странно: время раннее. И каким-то шагом шагал он валким, словно потерянный. Остановился, рукой обвёл окрестности.
- Хорошо жить - это, конечно, приятно. Только вот хорошую жизнь создавать неприятно и трудно. Поэтому хорошая жизнь, добытая нудной заботой, не так уж хороша. Надо жить в меру плохо, чтобы не стать жлобом или роботом.
Кузьмич при этом смотрел на Крата с недоумением, точно впервые заметил.
- Ты мне скажи, мил-человек, зачем тебя угораздило из Москвы в нашу глухомань припереться? Ведь не за хорошей жизнью!
Да Кузьмич пьян! Только сильная выдержка оформляла его личность и удерживала от падения в кусты. "Стойкий человек", - подумал Крат и решил высказаться.
- Исконная Русь пренебрегала богатством. Она к отшельничеству устремлялась. А кто от мирского не мог скрыться, тот печалился о себе и тосковал. И на славу земную не взирали русские люди, и самые великие изографы не ставили на досках свои имена.
- Ну ты сказал! Отшельники… да где они сейчас?! У нас уже совсем другая жизнь, дружище! У нас магазининг, товаровединг, денежный хитринг и похоронинг. А где то, что ты сказал? Где изографы?

Он пьянел стремительно. Такое однажды было с Кратом, когда он отработал спектарь с большим количеством водки в желудке. Как только занавесили сцену, он поволокся в уборную, с каждой секундой теряя управление над своим телом.
Крат затащил председателя в дом культуры и уложил на топчан. Возле изголовья поставил ведро. На стуле рядышком поставил ковш с водой. Кузьмич мигом спал. И что это с ним случилось?
- Беда с нашим председателем, чисто беда! - запричитала Настя, когда Крат зашёл к ней перемолвится.
- Да что случилось-то? - встревожился он.
- Маша приехала! - был ответ.
Настя произнесла эти слова так, будто сообщила о приезде по меньшей мере государя.
- Маша - молодая художница из Питера. Приезжает рисовать пейзажи: излучину реки, луговое взгорье, пруд с дремучими вётлами, старую церковь. На кладбище ходит. Ну ты её встретишь на свою голову.
- Да в чём угроза-то? - не утерпел Крат. - Она ведьма что ли?
- Хуже, она красавица.
Не зная, какое найти подходящее слово, Настя что-то переставила на столе, лицо у неё грустное и растерянное.
- Бедные мужики, если б я была мужчиной, тоже пропала бы, - добавила она.
- Да ладно уж, - заступился за ситуацию Крат. - Художницы… они какие-то нелепые, придуманные, как из дурдома моделей.
- Она не такая.
- Ну, не пугай, Настя, что мы красавиц не видели?!
- Нет, Юра, таких не видели, - обречённо вздохнула Настя. - В этой красоте изъяна нет. И кажется, что у неё весь организм такой же, из молока и мёда сделанный. И характер такой, вот в чём беда! От неё оторваться нельзя.
- Ты прямо ангела рисуешь, - заметил Крат.
- Нет, Юра, ангелов я не видела, но уверена, что Маша красивей.

Крат посмотрел на неё через стол несколько испуганно. В её глазах он увидел тревогу.
- Кузьмич в то лето познакомился с ней и заболел. А он ведь жену любит. Нет, на беду такая красота появляется. Ох, матушки! А ей-то самой каково! У неё душа милосердная, она ведь понимает, какой эффект производит. Кузьмич тогда сказал мне, что после встречи с ней у него сердце плачет.
И через час он её увидел. Она шла ему навстречу с этюдником. Было понятно, что она приняла все меры, дабы не привлекать чужие глаза. В платочке, без косметики, в неярком платьице. Но красота из неё светилась. Ничего подобного Крат не встречал и не представлял себе. Это была красота в совершенном телесном исполнении. Мечта о совершенстве, ставшая земной плотью. Столь сильная мечта, что плоть преобразилась и подчинилась красоте полностью.
"Не может быть", - сказал себе Крат, чтобы как-то защититься. Она вызвала в нём тревогу и даже страх.
Девушка потупилась, потом подняла на него глаза и улыбнулась. Она улыбнулась вся - и походкой, и левой рукой, лежащей на этюднике, и платочком, и платьем.
- А я знаю, как вас зовут, - сказал Крат, остановившись.

Ничего не смог поделать: красота остановила его своей властью. Он только боялся, чтобы его голос и слова не поцарапали её небесную кожу.
Она протянула ему руку.
- Маша.
Рука была тонкая, шлифованная и ласковая. И тут её застенчивые глаза взглянули на него с попыткой что-то вспомнить. И вспомнила.
- Я тоже знаю, как вас зовут.
- Ну да, - виновато кивнул он.
- Отчего вы в кино не снимаетесь?
- В кино? - переспросил забывчиво.
Печаль принялась изъедать его душу. Она понимала, что с ним сейчас происходит, и тоже ничего не могла с этим поделать. Всё, что ещё минуту назад казалось Крату важным, стало неважным. Неведомое счастье лучилось из её глаз, мёдом звучало в её голосе, порхало на её губах тенью бабочки. Крат встретился с проклятьем доселе неизвестного рода.

Но если Творец и природа воплотили в ней свою мечту - то это мечта о чём?  О чём? - закричала в нём его отзывчивая душа. О нежности. Наверное, так. Но тогда эта нежность к чему, кому? Между кем и кем нежность?!
Правильно Кузьмич напился. Тут впору напиться до непробуждения. Маша невольно к чему-то звала, призывала. И это невозможно терпеть, потому что звала к несбыточному. И телесная близость с ней не утешит мужчину, потому что такая красота недоступна для земного применения; с неё всё как с гуся вода. Как же бедная драгоценная Маша сама-то живёт? За что ж ей такое?! У неё ведь и вправду душа замечательная: простая, добрая.
Она кивнула, показывая, что прощается и уходит. Крат силой заставил себя не пойти за ней. В пот его бросило. Он поглупел от волнения, от несчастья.
Вернулся в свой дом, проверил Кузьмича - спит молодец. Телефон Кузьмича звонил раз за разом… зараза. Крат сделал сигнал тихим и вышел за порог для чего-то.
Растерянность. Сейчас уйти бы в леса, посидеть у костра, посмотреть на текущую воду. А где Валентин живёт? Вот с ним и пойти, решил Крат.

Он снова навестил Настю. Получил указание, как найти дом Валентина, но не откланялся, а сел на стул, точно больной.
- Значит, повидался, - угадала она. - Кузьмич-то спит? Отдыхает от любви, бедолага.
- Слушай, Настя, а когда она уедет?
- Не знаю. Уедет. Она в Питере такие же мучения в людях порождает. Ей что, в землю зарыться?
- Значит, нам надо зарыться. А лучше в лес уйти.
…Валентин с удовольствием откликнулся на его предложение.
- Посидим у костра, - ответил задумчиво. - Палатка нам не нужна, у меня там заимка. И снасти есть, и всякое барахло. Только надо горючего побольше взять.
Крату показалось, что Валентин тоже принял спиртного. Он поплёлся обратно, дабы проведать Кузьмича, сражённого Машей, но тот был уже на ногах - топтался возле крыльца. Точно узник на прогулке, он руки сложил за спиной и сгорбился.
Увидев Крата, председатель молча кивнул и ушёл в не свою сторону.
Ещё два человека, молодая пара, прошли мимо дома культуры, и тоже не были трезвыми, как ему показалось. У них безвольно болтались руки вдоль туловища, и ступали они вяло, с трудом. Посмотрели на Крата, хотели что-то произнести, но поленились. Лица у них зачарованные, как будто их что-то напугало.
Причина страха давно исчезла, но выражение испуга и недоверия к действительности сохранилось. Так и живут, не меняя выражения. А зачем его менять, какая разница?

Сегодня у местных жителей, похоже, день самозабвения. По какому случаю? По случаю приезда Маши, так получается.
Крат собрался в магазин, чтобы "догнать" соседей в их блаженном отупении. Слава Богу, ему хватило сил разглядывать объективную действительность (с терапевтической целью). Вот птица помчалась куда-то, будто у неё в гнезде пожар. Вон там колотые дрова отливают в боковом свете платиной - значит, это берёзовые или осиновые дрова: такой у них зеркальный отблеск. Компания воробьёв веселилась в густом плюще: с жизнерадостными воплями они скачут в гости друг к дружке. Солнце - лёгкое, неяркое скоро войдёт в ту полосу над горизонтом, где покраснеет и станет тяжёлым.
Небо над головой ещё дневное, только блёклое, будто в голубую эмаль добавили мел.
Возле продуктовой лавки топтался человек, прежде виданный: в автобусе вместе ехали. Крат кивнул ему. Кургузый человек: в заду плечистый, без шеи, в коротких портах. Нос грушей, опухшие глаза прищурены, сальные волосы жидко дыбятся вокруг плеши, точно поэтический венец.
Из магазина растопыристо выбралась его жена, и они поковыляли домой с грузной сумкой: по-доброму отоварились. Муж не стал брать у неё сумку, ибо на жене хозяйство, а на нём - стратегия жизни. Нечего гендерную путаницу разводить.
Крату было ясно, что эти сердитые люди счастливы. И не нужна им никакая дополнительная культура, и никакой дом культуры.

Когда-то жителей таких деревень навещали ангелы, и вместе они строили Русь. Потом прибежали бесы, ангелов прогнали, и стали на Руси возводить ад. Потом бесы вымерли, потому что уморились мучить людей. А люди остались. Они пережили всех. Они больше ничего строить здесь не хотят. Ни церквей, ни колхозов, ни тюрем. Они - исторические пенсионеры. Они по-своему счастливы, потому что их не трогают, а это главное. Река, лес, грибы, водка, хлеб, колбаса, телевизор (где кипят страсти, и пускай они там кипят, в ящике), бытовая убогая речь, маленький огород, огромное небо, откуда ничей не раздаётся глас… И пусть эта жизнь течёт и пусть пройдёт самым неприметным образом. Не будет возражений, наоборот, хорошо. Вон кладбище за околицей - там тоже хорошо.
- Сумку-то взял бы, мужик называется.
- Обойдёшься. У меня грыжа.
- Сам ты - грыжа, поэтому Гришей тебя называют.

В магазине очередь из двух женщин. Продавщица обслуживала их горделиво, подчёркивая своё превосходство. На ней передник с белой каймой, надо лбом белый кружевной венчик. Лицо тяжёлое, красивое, властное и вместе с тем хитрое. В глазах постоянное напряжение двойного расчёта, а также маслянистый гормональный блеск. Её бюст угрожает весам и витрине, однако не задевает их: мастерский пилотаж крупного тела в узком помещении. Дебелые руки, богатые кольца на сытых ухоженных пальчиках. "Если бабе сорок пять, баба - ягодка опять" - лучшая подпись к образу этой Клавдии Серафимовны.
- Клавушка, ты мне тот раз такой чай присоветовала, умница. Вот уж угодила. Ещё такой привези. Буду век за тебя Бога молить, - сказала та, что стояла второй.
Ей, видно, скучно стало наблюдать царские движения продавщицы и мелочные сомнения покупательницы.
- Если на базе будет, привезу, - сухо ответила Клава, глазом кося на Крата.
- Да уж, привези, пожалуйста. А то, знаешь, прямо аромат исходит.
- У Клавдии нонешним летом торговля бойко идёт, вон сколько приезжих, - сказала первая покупательница, кладя следующий свёрток в кошёлку.

Продавщица с вызовом зыркнула на Крата.
Дошла наконец и до него очередь. Он взял три водки с учётом завтрашнего похода, две буханки хлеба, три жестянки сайры, солёных огурчиков, майонеза и чего-то ещё.
Почему говорят "буханки"? От слова "бухать", что ли? - подумал между делом, то есть между тревогами. Он боялся, что сюда войдёт Маша и внесёт оцепенение. И ещё тревога в нём росла из-за предчувствия: зреет на его голову беда.
Из магазина быстрым шагом он вернулся к себе. По дороге старался не глядеть по сторонам. Но какая может быть ещё беда? Что может с ним случиться в таком тихом месте, да ещё при отсутствии сердечных отношений с женским полом? И тут не удалось ему увернуться от вопроса, который в нём исподволь рос. Всё-таки грянул вопрос: что он будет делать с ловушкой, когда в неё попадётся Змей?
В том, что попадётся, Крат не сомневался. Итак, вопрос прозвучал, и от него более не уклониться. Вот попался - и что? В этот миг макет оживёт. На краткий миг он перестанет быть мёртвым изделием и станет одушевлённым телом. Что же случится в следующий миг?
Он поставил чайник на электроплитку и принялся мерить комнату шагами. Каким способом Змей оживит пенопластовое тулово - проблема Змея, и тот её несомненно решит, но в каком действии это выразится?
И тут он догадался, что произойдёт. Переполненная яростью штуковина разлетится во все стороны. Она взлетит, но крыльями не успеет взмахнуть. Она взорвётся, чётко осознал Крат.
Ему представилась картина взрыва и пожара. Ночь, языки пламени, обломки крыши подлетели и на миг повисли над пламенем. Крат усмотрел среди них собственную фигуру. Сияние огня, яркие брызги, чёрный бархат неба, где звёзд уже не видно. Нижние окна здания подсвечены багровым заревом, а чердак и второй этаж пылают. Пламя, которое выше здания, оно алое, рыжее, а в своём корне ослепительно белое.

Змей уничтожит искусственное тело вдребезги, в капли и в пар, чтобы не осталось никакого узнаваемого фрагмента. Никакой "власти символа". Значит, когда Змей войдёт в искусственное тело, надо что-то вмиг совершить, пока оно не взорвалось… Что совершить?
Впрочем, Змей всё это слышит сейчас, ибо речь о нём. Заинтересованный слух улавливает даже мыслишки в уме у мышки, а Крат перед ним весь на слуху, весь на виду. В замечательной операции по захвату Змея появилась трещина, и, понятно, трещина захочет превратиться в пропасть - по закону самоутверждения предметов и явлений. Смущённый, пошатнувшийся Крат понадеялся, что найдёт решение задачи по ходу работы, когда глубже войдёт в суть собственной пьесы. (А пока что он даже эскиз не довёл до завершения: лапы всякий раз виделись ему по-разному.)
Он откупорил бутылку, плеснул в стопку. Над занавеской появилась Луна. Крат выключил свет в комнате и посмотрел, как лунный свет с холодной лаской скользит в гранях стакана, если медленно поворачивать. Но тревога о поимке Змея не отпустила. Он опять зашагал по комнате. Ох, завтра же вставать ни свет - ни заря! Завтра в поход. Поставил будильник на 5.00 и отправился на боковую, не веря в то, что уснёт. Мысли шевелились в уме, носились, некоторые с острыми коготками.

Глава 9. На заимке

Некоторые люди утром не любят произносить слова, не хотят разговаривать. И Валентин оказался таким: он ответил на приветствие Крата мимически, вытащил на крыльцо пузатый рюкзак, повесил замок на дверь и ключ от него положил под крыльцо в баночку, там звякнувшую.
А Крат был бодр. Его короткая ночь прошла без контактов: никто не будил, поэтому за три часа он отдохнул и набрался желания действовать. Утро только начиналось. Воздух первозданно чист. К заборам и кустам прицепились фигурки тумана, которые уже исчезали, оставляя после себя росу. Прохладно и тихо. Редкие звуки легко сквозили в чуткой тишине. Ранняя птичка однообразно тенькала, посылая скромные сигналы о своём бытии. Небо затянула высокая пелена, превратившая бездну в сказочный зал. И кстати не будет яркого открытого солнца: в тенистом воздухе легче шагать.

Под лай отдалённой собаки они покинули деревню. С подножным шелестом вступили в лес. Шагали быстро, дорожка текла и виляла, их увлекая. Вскоре ходьба ввела шагающих в ритмический транс, и только жилистые, корне-змеистые участки тропы выводили их из транса. Деревья, кусты, пучки папоротника появлялись перед ними из близкого будущего и отступали за спину.
Они вышли на открытый простор под мягкий свет и песню жаворонка.
- На той стороне луга сделаем привал, там родник, - первые слова произнёс Валентин и кивнул в сторону дальней тёмной опушки.
Гудящий и звенящий медовый холм обошли слева по ровному цветочному долу. Парило, долго шли, уморились, и вступили под сень лесной опушки, где нашли обещанный родник.
- Далеко у тебя заимка, - заметил Крат, напившись лакомой холодной воды.
- Дорога - это радость, - сказал ведущий.
Прилегли, ноги по-солдатски бросили на ствол дерева. Услышали собственную кровь: она пульсировала в мышцах, она текла по своим закрытым руслам, и это был приятный монотонный труд. Затем снова в путь. Прошли полдень. Часов у них не было, телефонов тоже. Организмы сами вели счёт времени. Скудный намёк на тропу то появлялся, то пропадал, но Валентин уверенно пробирался в сумрачном хвойном лесу.

Часа в четыре пополудни они вышли на поляну, окружённую густыми, тёмно-малахитовыми елями. На краю поляны приютилась избушка.
- Где ж тут рыбачить? - спросил Крат, отирая пот со лба.
- Через двести метров лес кончается, там речка. Там недавно ещё был овраг, а я сделал плотину и затопил его. Получилось небольшое водохранилище. Пойдём искупаемся для начала.
Лес оборвался прямо над водой. Крат увидел кривое озеро, которое не хотелось называть прудом из-за его величины и очевидной глубины. На том берегу раскинулись разнотравные луга, кое-где помеченные куртинами берёз и островками кустарника. Вдали равнина холмилась, и в складках между холмами темнели густые заросли.
- Как ты нашёл это место?
- Случайно. Оно не так уж далеко от дома, если идти по прямой, но тогда пришлось бы идти по трассе. Лучше зигзагом по глухомани.
Валентин разделся и плюхнулся в воду, которая на миг отразила Геракла и побежала от него прочь быстрыми волнами. Крат разделся и нырнул вглубь, желая увидеть рельеф дна, но глубина и зеленоватый сумрак скрыли от него дно.

После купания Валентин остался рыбачить, а Крат пошёл изучать заимку.
Построил её виртуоз топора. Построил без украшений, зато всё пригнал с идеальной точностью. Под углы нижнего венца подставил камни. Пазы между брёвнами проконопатил мхом. Односкатную крышу покрыл корой и дёрном - здесь растут анютины глазки и тимофеевка. Маленькое оконце застеклил. Невысокую дверь собрал из оструганных жердей - чтобы войти, надо нырнуть.
Гостя встретил запах золы, дерева и сена. Железную печку и жестяную трубу, разумеется, Валентин притащил сюда с "большой земли". Лежанку сколотил из топорных плашек да поставил на четыре пня. Поверху умягчил сеном и укрыл старыми одеялами.
Крат сходил с ведром на реку - Валентина здесь уже не застал: тот, стало быть, ушёл за поворот берега.
Вернулся и всё приготовил для малой трапезы. Хлеб-соль расположил на салфетках, бутылку, помидоры, зелень, стопки для водки - всё это едва поместилось на маленькой буржуйке. Чтобы не ждать, чтобы не пробудить в себе спешку, Крат наполнил стопку, разрезал томат пополам и посолил крупной солью. Выпил, закусил. К чему-то хорошему прислушался.
А что касается будущей рыбы, то её следует запечь на палочках над углями: ровно четыре минуты. Крат зачистил для этого прутики. Подготовил место под костёр, сложил пирамидкой дрова и две толстые чурки расположил с двух сторон. Осталось поднести огонёк.
Нету Валентина: увлёкся, значит. Рыбалка - дело вне времени. Тут, вообще, времени как будто нет, вот в чём главное обаяние заимки.

Когда начало смеркаться, он для настроения затеплил маленький костерок. Комары появились, и тут же ветер налетел и прогнал их. Чаща глухо зашумела. В ельнике ветру нечем шелестеть, поэтому он гудит. Крат посмотрел в небо - оно прояснялось. Звёзды тонко искрились в опрокинутой глубине. Ветер показал, что ночью погода изменится, но какая будет, неизвестно.
Вышел на поляну Валентин. Медленно приблизился, являясь глазам как-то неровно, мерцательно. Положил на траву пакет, который шевельнулся.
- Извини, Юра, уйти от воды не мог. Кстати, закат был открытый, без облаков, только багровый - к чему бы это?
- Не знаю, - ответил Крат, осматривая улов.
Как начищенные серебряные монеты, блестели пескари, переливаясь в свете костра.
- Есть хочу, - сказал Валентин.
- Заглянем пока что в избушку, я там там закуску приготовил.
Они фонарь подвесили к низкому потолку. От Валентино пахло прохладной чистой рекой; он в думу какую-то глядел, притих. Выпили "за процветание заимки".
- Я вот стоял над водой и отражение своей жизни увидел, - сказал Валентин. - Печальное зрелище. Чем дольше стоял, тем некрасивей мне виделось прошлое. Даже не говорю о преступлении, которое совершил, но обыкновенные, пустые, никчёмные дни тоже оказались грехом. А как надо было? Вот заново доведись - так опять не знал бы в какую сторону жить.
При слове "преступление" быстрый страх тронул Крата, но спрашивать не решился. Заморив червяка, вышли и сели у костра чистить рыбу.
- Смотри, - шёпотом сказал Валя.

Среди маленьких отрезанных голов, одна разевала рот. Двое глянули друг на друга и снова обратились к ней. Смотрели-смотрели, пока мороз по спине не побежал.  Валентин встал, смял клеёнку с очистками и пошёл на речку, чтобы выбросить их на корм ракам. А Крат тем временем нанизал пескарей на палочки и занялся углями. Активные дрова отодвинул вбок, а над углями расположил пескарей. Двенадцать штук получилось, на каждой палочке две рыбки.
Костёр слегка зашипел и ответил влажным дымом. Крат внимательно следил за поварским процессом, желая отвлечься от странного образа. "Завтра тоже пойду рыбачить", - сказал себе и заметил, что ужин пора снимать с углей.
Протёр котелок травой, сложил в него золотистых с корочкой пескарей, крышкой накрыл - что ещё сделать? В костёр добавил дров, и вскоре ветер взялся играть послушно-упругим огнём.
"Неправильно мы отреагировали на живую голову пескарика. У нас первая реакция на удивительное событие - страх. А надо было обрадоваться, - вдруг догадался Крат. - Если я на подобные выступления буду отвечать весело, я буду сильней демонов. Добрая догадка. Непростая в исполнении, но стоит постараться. Надо воспитывать себя".

По лесу прокатился глубокий шум - это лес протяжно вздохнул. Крат оглянулся: тихо брезжила поляна в сумрачном лесном окружении, живо мерцало оконце в избушке. "Всё чудесно", - сказал Крат и стал глядеть в костёр.
Он всматривался в пламя, подвижное, как многослойная завеса полярного сияния, и в алчный жар под плазмой. Следил за перебежкой светлых нитей и пятен по раскалённым зданиям и переулкам: в костре он увидел город стыда и страсти - город судного дня.
Вернулся Валентин. Он светил фонариком перед собой и шуршал ногами по траве.
- Ты чего опять так долго?
- Долго? Мне показалось, недолго. Ветра я заслушался, и вода стала как мятая фольга. Думал о себе и ничего не понял.
Ветер выдувал в лесу песню тоскливой, безумной мечты о свободе. Лес вынужденно подставлялся и подпевал всей своей шкурой. В небе дрожали мелкие звёзды: там тоже ветер гулял - нёс тонкий туман, отчего звёзды порой исчезали. А на земле трепетал костёр.
- Я, когда стоял над водой, задумался о прошлом и будущем. Людей вскоре будут окружать психовизоры и психосканеры. Весь человек будет виден властям: деньги, работа, увлечения, интимная жизнь, здоровье, контакты, настроение. Власти будут знать, сколько лет проживёт он, а если захочет их обмануть и внезапно оборвать свою жизнь, об этом тоже станет известно. И тогда граждане потянутся в глухомань: они зароются в землю и станут жить в землянках, потому что земля экранирует сигналы недоброй цивилизации. Между прочим, такое будущее настанет скоро, лет через двадцать.

Выпили ещё, закусили рыбкой, уже остывшей, но всё равно вкусной.
- Похоже на то, - согласился Крат.
Высоко-высоко, под самым небом, мигали и перемещались огоньки самолёта. К этим чудесным огонькам "недобрая цивилизация" не клеилась. Тем не менее, слова были сильней огоньков.
Крат посмотрел на Валентина пристально: странно было видеть высеченное из камня лицо, умеющее мыслить изящно и тонко. Ещё было одно редкое свойство у Валентина: в его глаза легко смотреть, его встречный взор не создавал неудобства.
- Нет, я построил эту заимку не с целью убежать от цивилизации. Просто уважаю древнюю жизнь, - Валентин улыбнулся.
- Мне тоже нравится простота: отсутствие искусственных раздражителей и незаслуженных удобств, - сказал Крат.
И тут порыв ветра поднял пламя и дунул горящим пеплом из костра прямо на Валентина. Тот засмеялся.

Выпили, помолчали. Какая-то мысль поглотила внимание Валентина, он даже губами зашевелил. Крат отвёл от него глаза и огляделся по сторонам. Ветрено и вольно, темно и хорошо на лесной поляне.
- Для меня шансов нет на спасение, - произнёс Валентин обречённо. - Это я Лёнечку повесил.
Не шум, а тишина прокатилась по ночной поляне. Валя опустил глаза и поправил огонь.
- Был тут один мерзавец, он решил надругаться над Машей. Знаешь, приезжает в деревню одна девушка - рисует старые уголки. Она красивая, а он решил ею попользоваться. Она отказала, и он решил её силой взять. Кощунственный человек, у него потребность пакостить.
- Как ты узнал, что он так решил? - спросил Крат, ощущая родство с ним.
- Он дружку своему хвастался, а тот мне сообщил. Оно так бы и случилось: я видел, как он следил за ней. В общем, я ему по секрету сказал, будто клад нашёл. В песчаном обрыве, мол, пещера есть, и там на входе металлоискатель сильно сигналит. Сказал, что мне худощавый помощник нужен. Он сразу согласился и страховочную верёвку из дому взял. Я знал, что он никому не проболтается, даже матери, потому что не захочет ни с кем делиться. Меня-то он в дураки записал, раз я его пригласил в компаньоны. Ну и по пути я его повесил. Не выдержал долго с ним идти. Омерзение меня измучило и страх за Машу.
Крат понял, что у Валентина была своя дуэль со Змеем, только в более личном и уголовном исполнении. Представил, как чистый Валентин с этим преступлением живёт и мучается.
- На следствии та верёвка, взятая Лёнечкой, сыграла свою роль: сыщики решили, что это самоубийство. Дескать запутался человек в долгах. Так что до меня не докопались.

Он спокойной рукой налил себе водки и выпил бесчувственно. Остатние капли в костёр метнул - голубая фигурка над костром возникла.
- Есть такие негодяи. Он жизнью своей отравил меня. И смертью отравил.
- По правде сказать, надо было мамашу тоже повесить за такого сына... на втором конце той же верёвки, - жестоко сказал Крат.
- По идее надо, но я не палач. Просто я Машу люблю.
Страшный треск раздался в лесу, будто кто-то дерево переломил. Гул пролетел. Ветер толкнул сидящих и пламя чуть не оторвал от костра.
- Я всё это сейчас над водой вспоминал, - произнёс Валентин, стряхнув с души оцепенение.
- И мне подумать кое о чём надо, - Крат поднялся на ноги.
Ему тоже захотелось постоять над водой. Почудилось, будто поймёт он что-то важное.
- Фонарик возьми. В двух шагах от поляны уже не видать ничего.
Крат углубился во тьму между деревьями, следуя за узким лучом.

Глава 10. Помощь отца

Стволы деревьев выскакивали из темноты, отзываясь на свет фонарика. Это походило на игру, придуманную с ночным чувством юмора.
Лес каким-то образом знал, что Крат здесь идёт по его покоям, под его живыми колоннами, по его мхам. У Крата обострённое чувство чужого внимания. В городе он оглядывается на взор из дальнего окна. А здесь он шёл, весь окружённый вниманием. Лесу было интересно, кто он такой и что делает здесь. Только лесное внимание не в родстве с человеческим: в нём другие ритмы, другое целое и другие части.
Кто такой Крат? - в смысловых категориях леса это не тот же вопрос, какой задал бы человек. Людей интересуют социальные черты, а для леса он был тёплым фактом, живым существом, которое внесло в лесные покои своё "возмущение".
Лес ощущал его на вкус и запах - и не только на телесный вкус, но и психический. И Крат был ему интересен, однако это был парадоксальный - спокойный интерес. Пространство, оно вообще внимательное, но при этом бесстрастное. Или очень терпеливое.
Крат вышел из хвойных палат на открытое ветреное поднебесье. Перед ним раскинулось чёрное озеро под глянцевой скатертью. Ветер по озеру носился вольным конькобежцем, лёгким драконом - рисуя узоры.

Если бы Валентину довелось войти в прошлое, убил бы он Лёнечку, уже имея опыт внутреннего суда? Убил бы? Крат задумался об этом, глядя в даль по ту сторону водоёма, где на влажной темноте изображался чёрной акварелью скупой и неясный ландшафт. Сердце забилось громче от этого вопроса. И где-то рядом прозвучал голос.
- Не делай этого.
От того, что голос был совсем-совсем близкий, Крат вздрогнул до самого нутра. Голос отца.
- Юра, остановись! Ты на самом краю, не делай шаг вперёд, отступи!
Он понял, о чём говорит отец.
- Но я же… - только сумел вымолвить себе в оправдание.
- Ты хочешь казнить развратника, но все его жертвы - добровольные. Не равняй себя с твоим другом. Твой друг убил негодяя, который крал и обманывал, который хотел совершить насилие, поэтому друга твоего можно оправдать, а тебя нельзя. Не делай на Змея ловушку. Взорвать его - не более, чем киноэффект. Убить не получится. Он проживает в сердцах, у него толпы носителей. Есть лишь один способ его одолеть - не слушаться, и тогда он засохнет. Ты оправдываешь свой революционный порыв местью за Лилю, но уверен ли ты, что она обижена, оскорблена? Может быть, польщена? Столько раз подставляться под обиды - похоже на встречное согласие, не правда ли? Пора тебе остыть.

Крат очнулся и увидел, что озеро изменилось. Ветер остановился, лес умолк, над водой появился туман. Стало холодно, только это был абстрактный холод - лёгкий, невесомый.
- Прошу тебя, не делай! Змей взорвётся на одну секунду, а ты пострадаешь навсегда.
- Ты, наверное, прав, - с паузой произнёс Крат.
Кто-то принялся ходить за его спиной по лесному краю, похрустывал веточками, но он не стал оглядываться, чтобы не нарушить беседу.
- Я-то сам ничего путного не сделал, - сказал отец голосом тяжело больного. - И получается так, что в тебе моё оправдание. Я тоже, получается, жил не напрасно. Умоляю тебя: не совершай поступков, последствия которых неуправляемы. Не садись в машину без тормозов. Не сочиняй пьес, в которых гибнет автор. Послушай меня, в мире много боли, но иногда лучше её терпеть - знаешь почему? Потому что лечение подчас хуже болезни. Не умножай скорбь. Лучше быть робким, чем дерзким. Лучше стать пенсионером, чем революционером. Да-да, улыбайся, сынок. Дерзновенные люди уповают на преобразование мира, но штука в том, что преобразовать его никому не дано.
- Да, я увлёкся мечтой, но это мечта о справедливости, о возмездии!
- Понимаю тебя, и всё же остановись! Иначе беда.
- Я уже так настроился, подготовился…
- Ты по-другому на вопрос погляди: сейчас твоё геройство - такой же Змей, только твой личный. Отвернись от него, прояви разум.

И несказанное произошло: точно валун с его души свалился; как будто от колдовских чар он избавился.
- Спасибо, отец, - прошептал он, растроганный.
- Ну вот, не напрасно я труд совершил: ты услышал меня, сын.
- Погоди, - спохватился Крат. - Не умолкай. У меня вопросы к тебе. Кто была праматерь человеческая? Почему их две?
- В земной истории несколько вариантов прошлого; они порой накладываются и даже с эффектом интерференции. Вариантов может стать ещё больше, ибо прошлое живёт, у него свои перспективы развития. Прощай, мне пора.
Смолкло. И тишина звучит по-иному. Пустынно вокруг. Он огляделся, и вот мир тронулся в путь: зашумели верхушки деревьев, ветер коснулся его головы. Туман поплыл над водой сонными лохмотьями.
"Спасибо тебе, мой папа! Наверно, трудно обретать голос и ещё трудней обретать облик. А я докучаю вопросами!"
Боковым зрением заметил зарево за стволами справа от плеча. …В надвигающемся багрово-золотом человеке узнал Валентина: тот нёс яркий факел.

- Потерял тебя, заждался. А фонарь ты унёс, поэтому я сделал жгут. Из бересты и промасленной тряпки. Ты чего застрял, я напугал тебя своим признанием?
- Нет, помог настроиться на важный вопрос.
- Решил вопрос?
- Да, я сейчас говорил с покойным отцом: он велел мне отменить дуэль.
- Да ну их в баню, эти дуэли! …Слушай, ты счастливчик, это же здорово! А мне мой даже не снится.
Они пошли от воды обратно. Фонарик оказался не нужен: факел светил щедрей и освещал не отдельные лесные предметы, но целые комнаты и галереи.
Две фосфорических круглых точки обратились к ним из темноты. Смышлёные путники переглянулись: отметили, что стали объектом звериного внимания. Затем рукой позолоченной статуи Валентин указал под крону дерева - там среди ветвей тоже расположились чьи-то зеркальные глаза.

Неровный свет факела мимоходом наряжал сказочной красой шершавые стволы.
- Для чего мы живём? - спросил Валентин, улучив момент согласия шагов и, быть может, сердечных ритмов.
- Не знаю. - Крат пожал плечами. - Живёт, например, почвенная бактерия, просто живёт, но при этом превращает минералы в органическую почву. Живёт, например, дождевой червь, просто живёт, но при этом создаёт из бедной почвы богатую, плодородную. И думающий человек, если он честно живёт, создаёт умную земную обитель - культуру, смыслосферу. А схимник освещает земную обитель невечерним светом молитвы. А…
- А мне что делать? - подхватил Валентин. - Я же не схимник.
Крат засмеялся и сделал объявление:
- Ура, я заказал пенопласт.
- Зачем?
- Для нашего с тобой сказочного зодчества, - беседа вызвала в нём радость.
- Да? Ну, ладно, - откликнулся Валентин.
Впереди, в прогале последних стволов, показался трепетный свет угасающего костра. Тут и факел в руке Валентина стал гаснуть и чадить, и они побежали выручать огонь.

Если сравнить матовый блеск ночных звериных глаз и пламя костра, сразу становится понятным их различие. Свет сознания обращён в себя и освещает своё же созерцание; он только отблескивает наружу, а пламя костра изначально развёрнуто наружу, ибо огонь сам от себя отрекается, превращаясь в яркий свет.
- Нет, вот ты мне скажи, - Валентин подставил под водку кружку вместо стопки, но Крат поправлять его не стал. - Ты мне скажи, для чего мы живём? Нет, ты меня прости, это может быть некорректный вопрос, но мне такой вопрос и задать некому, потому я так обрадовался, что ты приехал. Ну, думаю, теперь есть у кого спросить.
У Крата изменилось настроение после встречи с отцом. И некоторые слова приобретали перламутровый отлив, а некоторые показались пушистыми. Лицо собеседника стало прекрасным и не требующим никаких разъяснений, потому что это лицо всё уже знает, только не отдаёт себе в этом отчёта.
Отец снял с его души камень долго неосознаваемой неправоты. Крат готовил преступление, но был уверен в том, что готовится к подвигу. А сам готовился к изощрённому самоубийству (которое не краше тупого и невзрачного). Сейчас он веселился от радости, что вернулся к правде, и не знал, как объяснить Валентину своё веселье. Его смешило всё подряд, как смешат праздничные шутки (хоть умные, хоть глупые) счастливое дитя.
- Что ты говоришь, Валя? Зачем живём?

Он совсем некстати расхохотался, но ужасающий вопль ночной птицы охладил его и вывел из веселья. Валентин тоже встревожено обернулся к лесу, потом с вопросом посмотрел на товарища.
- Валя, постараюсь ответить, но ты не обессудь, если скажу невнятицу.
- Имеешь право, - заранее позволил Валентин.
- Лучше вслух не говорить о сакральном, потому что словами мы искажаем сакральное. Если к нашей беседе присоединился бы ангел, он вряд ли объяснил бы нам, что такое свет ума или вкус благодати. И вряд ли смог бы сказать нам, зачем возникла жизнь, или как она возникла. Сам вспомни: как возникает в душе мелодия? Сможешь объяснить?
- Нет, - внимательно ответил Валентин.
- Возможно, для ангела мироздание мало отличается от мелодии. Ангел тоже не сможет объяснить. Хотя понимает. Он будет молчать или что-то внушать нам своими очами. Возьмём вопрос более шкурный: какая задача у человека? У меня есть ответ, но он почти равен молчанию.
- Какой? Говори.
- Богопознание.
Наступило молчание. Валентин посмотрел в костёр, посмотрел на собеседника, поднял голову.
- И всё? - догадался произнести.
- Да. Это всё, - вернулся в мысль Крат, хотя уж было простился с ней, залюбовавшись костром и поляной.
- А ты говоришь, ответа нет! - промычал Валентин.
- Он практически равен молчанию, - подтвердил Крат, - поскольку предмет познания находится за границей наших возможностей. Тем не менее, мы заняты богопознанием, чем бы ни занимались. Это бессловесное познание, апофатическое. И лучше не произносить таких слов: в них заявка на значительность при безответственности за сказанное.
- Значит, богопознанием? - испытал слова Валентин.
Крат кивнул.

- Но совсем не говорить об этом нельзя, хоть ты и запрещаешь! Совсем-то молчать невозможно! - возмутился Валентин.
И Крату опять стало так смешно, что он чуть не захлебнулся водкой.
- Утонуть в алкоголе - почётная кончина, - заявил Валентин и поймал ту же смешинку.
Водки было много, потому что оба взяли её в поход, и ночь была просторна, и лес гулял на ветрах и гулко пел, не умолкая.
Под утро, при бледном свете неба над поляной, Крат лёг спать у потухшего костра. Завернулся в покрывало и закрыл глаза. Хорошая ночь.
"Задача человечества - создать Навь, светлый мир для проживания в тонких телах. Навь это одоление смерти и новая жизнь. Одоление злой смерти, ибо есть и благая смерть, то есть как раз Навь. Это ландшафт небесного сознания, угаданный человеком и ставший реальностью. А пока что мы с Валей из пенопласта построим для детей теремок, да!"
И уснул.

Глава 11. Теремок

Сначала надо увидеть изделие в уме, увидеть готовым, чтобы прояснить его форму и материал. Затем прикинуть смету затрат, затем приспособить место - где и как творение будет стоять. Затем разметить стройплощадку и заложить хотя бы один элемент основы. Если на этих этапах не промахнуться, изделие обречено быть созданным.
С выбором формы Крат изрядно помучился. Поначалу некоторые готовые решения предлагали сами себя: избушка на курьих ножках, дольмен, крепостная башня, шлем витязя… вспомнил про летающую тарелку, но остерёгся: не буди лиха. Надо найти иную форму, пробуждающую воображение. В этом главная задача теремка - пробуждать воображение.
Он отвёл глаза от песка, на котором палочкой рисовал, и прислушался. Вот какой звук просил себе внимания: курица-несушка квохтала и скрипела.
- Есть архитектурное решение! - Крат указал на курицу под соседским сараем.
- Сложная форма, - кислую мину состроил Валентин.
- Да не она! - Крат просветлел глазами. - Мы построим детский самолёт - яйцо с небольшими крыльями.
- Получится кургузый дирижабль, - огорчился Валентин.
- Дирижабль похож на подводную лодку, а мы сделаем яйцо, белое, гладкое. И у него будут крылышки и хвостовое оперение.
Крат изобразил идею на песке и чётко произнёс:
- Яйцекрыл.
- Идёт! - с новым убеждением подтвердил Валентин. - Мы его заштукатурим под скорлупу! Наташа, кстати, мастерски штукатурит.

На том и порешили. Кузьмич одобрил идею и разрешил занять площадку позади ДК. Вмешалась Наташа и всех убеждала построить церковь - кое-как её задобрили... разумеется, будущим (потом построим). 
Округлые, природные формы создавать сложней, чем угластые. Крат взялся вычерчивать яйцевидный самолёт в двух сечениях: шпангоуты и стрингеры, дуги скул, тупые короткие крылья, хвост. Летать крылатый терем не призван, и всё же конструктор отнёсся к чертежу ответственно.
Максимальная ширина салона: 320 см. Высота от пола до высшей точки потолка: 250 см. Длина: 450 см. Длина крыла: 140 см. Между полом салона и нижней точка днища 70 см. Шасси о трёх "ногах"; колёса резиновые литые, от автопогрузчика. Кабина с выгнутым стеклом для наблюдения за облаками и звёздами… Он представлял себе яйцекрыл всё более детально.
С чертежами Крат провозился двое суток, и всё-таки получилась масса помарок. Тогда он выполнил макет в пенопласте, и получилось красиво.
Рассмотрел возможные опасности. Во-первых, пацаны будут сигать с крыльев - конечно, высота небольшая, но… главное, чтоб шестилетние дети не прыгали. Во-вторых, гладкую поверхность ребята измызгают обувью. Значит, надо яйцелёт обозначить как зону босых ног.

Внутри… здесь он видел всё достаточно ясно, и рисовать не было нужды. Здесь одна проблема возникла: в хвосте должна стоять печка, от неё дым надо выводить без нарушения красоты, стало быть - через хвостовой киль. Значит, внутри пенопласта пройдёт раскалённая труба - какая? Плоская, из двустенной керамики.
Приехал пенопласт, его сложили стопками. Толстые листы сухо шуршали в руках. Отлетевшие шарики прилипали к рукам и ногам (в силу влюбчивости статического электричества), заодно облепили приблудного пса Юлика.
Обирая с него белые зёрна, Крат думал о том, как неживое притворяется живым, а Юлик был просто доволен людьми и собою. Он уже показал всей деревне, что принимает участие в строительстве: охраняет стройку и материал, и за это его ещё кормят! Не беспрерывно, как телят в коровнике, однако в первый же день покормили один раз, в чём тоже есть плюс, ибо на голодный желудок лучше ценишь пищу и больше извлекаешь из неё удовольствия - таковы проверенные опытом выводы.
Юлик сразу полюбил Крата и Валентина за то, что они добрые и рядом с ними спокойно. Есть люди, рядом с которыми чувствуешь тревогу, а вот с ними спокойно. И пенопласт, он тёплый. Привалишься боком и прямо всем телом удивляешься и млеешь - во как тепло! А потом Наташа с Настей пришли - от них пахло хлебом, добрые женщины. Мужчины ползать по земле перестали и с ними завели беседу. Стройка, одним словом.

К вечеру пришла и встала поодаль опасная крупная женщина. Смотрела неотрывно и с ненавистью. Юлик захотел прогнать её, он постарался прогнать культурно: голосом. Но строители шикнули на него, дескать "молчи, голосистая тварь" - а за что? Как будто мрачная женщина имела право наблюдать за ними с такой вот ненавистью. Юлик даже змею, даже осу боится цапнуть, потому что в них сидит жгучий яд, а в этой женщине издали угадывалось целое ведро пагубной жидкости. Нет, эта женщина ему не по зубам. Юлик, он хоть и клыкастый, но робкий.
Ещё одна женщина пришла на вечерней заре - тихая, стройная. Мужчины смотрели на неё и щурились, как на солнце. Чем-то болела, наверно, потому что не приближалась, боялась их заразить. Очень соразмерная девушка - красивая, должно быть.
- Юра, как ты думаешь, что было раньше: яйцо или Змей? - спросил Валентин на прощание, и ядовитый вопрос повис в тишине.
Дома Крат заварил чай и сел размышлять над последовательностью действий. Площадка подготовлена. Теперь надо собрать скелет самолёта. Шпангоуты и стрингеры лучше вырезать из многослойной фанеры (вроде той, что идёт на детские клюшки), только денег на фанеру уже нет. Потомившись, Крат выбрал обходной путь - шпангоуты делать из реек, то есть гнутое-целое изображать набором коротких прямых элементов, связанных болтами, - обычное геометрическое приближение. В такой конструкции имеется то преимущество, что можно подправлять углы кривизны.
Имеющихся реек не хватит (на другую форму был расчёт), а болтов совсем нет. И денег уже нет. А идея не ждёт, она душу ест. Он утешил себя той мыслью, что крылатый теремок никого не торопит; что, вообще, яйцекрыл обозначился в уме лишь потому, что приехал из райцентра пенопласт, ранее заказанный. Так что, ничего страшного. Разве, ничего страшного? - возражал себе и стыдился за свою бездеятельность.

Ещё раз он вспоминал беседу с отцом: а вдруг именно здесь оказалась ловушка? Не против Змея, а против него. Как только задумался об этом, в голове поднялся шум, и он не знал, чему доверять и чему не доверять на этом свете.
Возможно, Змей празднует очередную победу над ним. Празднует, если с Кратом беседовал не отец. Мог ли слова отца произнести демон? Мог. Демоны легко копируют людей, потому что слышат их сознание и слышат на любом расстоянии, в любых временах.
Уже затемно зашёл Кузьмич, тоже недовольный и раздражённый. Кто-то анонимку написал в Зарайский архитектурный надзор. Кузьмич с выражением зачитал копию кляузы.
"В то время, когда рассматривается вопрос о придании нашей деревне статуса культурного памятника, появляются неизвестно откуда пришельцы, которые затевают абсурдное и нелепое строительство какого-то игрового аттракциона в центре нашей деревни. Якобы самолёт. Исторический облик деревни будет разрушен. Кроме того, наше законное возмущение вызывает назначение на престижную должность директора Дома культуры никому не известного лица, которое где-то мелькнуло на театральных подмостках, которое там не прижилось и приехало к нам за лучшей долей. Но у нас для своих коренных жителей не хватает рабочих мест, отчего происходит отток молодёжи. С какого это перепуга должность директора ДК была предложена какому-то залётному театральному проходимцу?! Это вызывает негодование жителей. И к чему вся эта архитектурная самодеятельность?! Почему председатель Правления поощряет самоуправство?! Просим принять меры и запретить строительство. Инициативная группа жителей д. Малое Куково".
- Я догадался, кто написал, по стилю видно. Сделай, Юра, паузу, а я пока разберусь, - Кузьмич сложил бумажку.

Так её сложил и сунул в карман пиджака, словно обещал великие неприятности автору письма. Но решительность не отменила в нём усталости и горечи. Кузьмич ушёл. За Крата снова принялась тоска. Он услышал в себе невнятный гул, так лес различает грядущую непогоду, и меняется в нём эоловый звук.
Полночи бродил из угла в угол, ища себе полезное дело на завтра и на дальнейшие дни. И нашёл. Пока решается вопрос о крылатом тереме, он будет по четвергам проводить в ДК культурные вечера: "Театральные поминки". Так тема пенопласта резко сменилась на байки из театральной жизни.
Проект пошёл. На первую встречу явились пять человек. На вторую - двадцать. На третью приехала на автобусе группа жителей из деревни Большое Куково и журналист из районной Зарайской газеты.
Яйцелёт откатился в тень, как бы в ангар, до следующей весны. Творческие встречи в ДК всё сильней захватывали Крата и требовали сценической и литературной подготовки. Дом культуры стал оживать. Крат уж начал забывать свои былые городские тревоги, но в последний день августа позвонил Жорж - вынырнул из ниоткуда. Сказал, что приедет: очень надо, есть большой разговор.

Потом робко, застенчиво пришла Маша. По слухам, она должна была вернуться в Питер, но не поехала. Сказала, что ей одиноко. Сказала, что хочет с ним дружить и здесь остаться. Крат обещал дружить. Когда смотрел на неё, вспомнил чувство первой детской влюблённости - холод, восторг, страх и удивление.
Не получается, выстроив план, жить по плану. Даже теремок не всегда удаётся построить - что уж говорить о судьбе.

Глава 12. Настроение

Жорж вышел из машины и сразу подставил солнцу бледное, городское лицо. Следом вышла из машины Лиля. Этого Крат не ожидал. Склонив голову набок, она подошла к нему и с милой улыбкой протянула руку.
- Привет, Кратик.
- Привет, крошка.
Обновился её облик: она стала светской. Научилась видеть себя со стороны и перестала суетиться лицом. Жорж и Лиля как-то напоминали друг друга: должно быть, поженились или живут вместе.
- Когда меня здесь нет, это дом культуры, а когда я здесь, это просто дом, - пояснил Крат на пороге ДК.
- Оу, миленько у тебя тут!
- Лиль, ты из машины всё забери и накрой тут… Юра, извини, что я немножко распоряжаюсь, давай мы с тобой походим вокруг да около, побеседуем, - Жорж взял Крата под локоть.
Жоржу так нетерпелось поговорить, что он даже не озирался в новом пространстве.
Юлик вылез из толстой будки и пристроился рядом; зевнул для приличия, понюхал гостя, ткнулся холодным носом Крату в ладонь.
- Это твоя собака?
- Ну да, наверно.
- Хорошо, очень хорошо, - откликнулся гость; было понятно, что мысли его суетятся от волнения (из-за Лили).
Когда проходили по месту будущего яйцелёта, он споткнулся о колышек.
- Понавтыкают хрензнаетчего и отложат на потом, а ты спотыкайся весь век, - высказал отечественную претензию Жорж (сердце у него колотилось).
- Понавтыкают, - виновато согласился Крат.

Простор неба заполонили серо-белые облака: кумулюс медиокрис - плотные, точно парики сановников, собравшихся у губернатора в голубом фойе.
Ветерок играл побегами растений, перелезающих через ограду или сквозь неё. Юлик нюхолкой вчитывался в сообщения на заборе. Чирикали воробьи, нечто бесплотное и неделимое между собой деля: хорошее настроение и прыткую удаль.
- Я привёз деньги, - Жорж достал из кармана конверт.
- Я не заработал, - отступил Крат.
- Мне удалось пощипать Рубенса, верней, адвоката. С твоей помощью, между прочим. Демонское кино, что мы вместе смотрели, оказалось правдивым.
- Да, - кивнул Крат. - Это был документальный фильм.
- Демон и дальше готов сотрудничать, но при условии, что мы с тобой работаем вместе. Кажется, он скучает по тебе, - Жорж выпятил губу, выражая уважение, восхищение и что-то ещё на всякий выразительный случай.
Крат не удосужился указать Жоржу на одну неисправность в этом высказывании: Фокусник не нуждается вообще ни в каком "условии". Его отвлекло другого рода событие. Улицу пересекала Зинаида Орестовна, матушка того самого Лёнечки, ведьма. Опять она в чёрно-синем, опять метнула в Крата взор, но широкий шаг замедлять не стала - пересекла улицу угрюмо и назидательно, как зловещий знак.

Тут же промчалась ей навстречу скорая помощь, и нехорошо стало на сердце Крата.
Людей в деревне осталось мало. Начался учебный год: гости и дачники вернулись в город, и притихла деревня. Только Зинаида Орестовна маячит и шастает и при случае вонзает в него взор, словно ядовитую стрелу.
К Валентину она специально подходит близко - встанет и ухмыляется. Валентин уверен, что ведьма догадалась, кто убил её бесславного Лёнечку. Только в органы сообщать не будет: она сама хочет казнить виновника. "Месть оставила на десерт своей жизни", - так сказал ему Валентин. Крат не очень поверил: ведьма не одолеет богатыря. И не за что его ущемить: ни детей, ни супруги, ни хвори какой, ни пристрастия пагубного. Если враг силён и свободен - как его одолеешь? И всё же холодом повеяло от кареты врачей.
- Ну ты чего, клади в карман деньги-то, - нетерпеливо напомнил Жорж.
Крат огляделся. Вон коршун кружит над огородами. Где-то хлопнула дверца машины… и снова тихо.
- За что? Ты мне уже заплатил.
- Месяц назад я готов был поспорить на собственную голову, что мои представления правильные и незыблемые. И вдруг старую голову ты мне поменял на новую. Получи гонорар.
Крат заглянул в конверт, прикидывая, хватит ли этой суммы на постройку терема.
- Моя новая голова, надеюсь, больше стоит, но извини, сейчас деньги самому нужны: я покупаю дом.
- Где?
- Здесь, и у меня на это есть причины.

Крат не стал спрашивать о причинах. Они вернулись в ДК. Здесь Лиля уже накрыла стол. Она о многом передумала, и глаза у неё стали печальные. Чтобы меньше стыдиться за себя, она стёрла с лица косметику и стала человечная, трогательная. Общение за столом не клеилось. Крату неловко было попросить гостей уйти: они мешали ему собраться перед выступлением. Жорж тоже поглядывал на часы, потом поднялся.
- Спасибо за трапезу. Нам пора знакомиться с продавцом дома, пора хозяйство осмотреть, - с шутливой важностью сказал он.
- Удачной сделки. У меня сегодня мероприятие, загляните в актовый зал, если будет время, - пригласил Крат из вежливости.
Они ушли, он вздохнул. Какая-то озабоченность мутила ему сознание. Тут и Маша, и Лиля - не много ли прелестей для одной деревни? Он стряхнул с себя всё, не имеющее отношения к театральным поминкам, и вышел из комнаты. Ему нравилось тёмное фойе. Остатки мозаики на стене - девушка и пшеничный сноп у неё в объятии, а вдали выразительный трактор. Многие кусочки яркого кафеля, из которых собрано панно, выпали из композиции, но получилось ещё интересней. Волшебная, неисчерпаемая недосказанность - у девы сохранился головной платок, а лицо исчезло; трактор повис в облупленном поднебесье...
Он включил в зале свет и поднялся на сцену. Сегодня будут не только байки о театре, но и сообщение о человеке. Рискованное предприятие. Крат похаживал туда-сюда от волнения, руки растирал. Может, не надо ничего говорить серьёзного? И дело не только в том, что Крат не проповедник, а вообще - надо ли? Зачем созрела в нём потребность поделиться размышлением? Не искусством, не шуткой, не байкой, а напрямую размышлением. Опасная потребность.

Он столько раз ходил по краю сцены, что это хождение выстроилось в отдельную дорогу - дорогу маяты. Волнение в нём вызывала не только идея поделиться мыслями, но и будущее дома культуры, которое теперь во многом зависит от него лично. Что нужно людям? Сможет ли он это дать?
Он вспомнил о том, что в грядущую зиму в этом Доме культуры не будет вешалки, поскольку не работает отопление. Люди будут входить сюда в тёплой одежде, которую потом, согревшись от переживания, снимут и расположат на свободных креслах. (Шапкам будет удобно проваливаться на пол между сиденьем и спинкой.)
В ДК нет сценических механизмов. Разнообразная постановочная инженерия покорила Вагнера и сделалась его обер-шизухой, но так ли нужны театру водопады, подъёмные небеса и разводные мосты? Театр существует ради воображения, и сложные устройства помогают зрителю восторгаться, но, вместе с тем, в сложных технических устройствах прячется недоверие к зрителю, чьё воображение умеет поселяться в предметы обыкновенные.

Сцена ДК не имеет поворотного круга, и занавес раздвигается верёвками. Здесь нужен помощник. Раньше этим занимались два человека: хватали края занавеса и разбегались в разные стороны. Теперь достаточно одного. Крат смастерил верёвочное устройство с двумя блоками. (Блоки подарил Кузьмич - от сердца оторвал, из гаража). Долго стоял он, терпеливый, на шаткой стремянке, поставленной на высоченные козлы, и стиснув зубы шурупил эти блоки к бетонной балке.
Если бы Крат сверзился оттуда, стремянка стала бы его личным культурным знаком, вроде той "вешалки", где никогда не висела шуба Станиславского, или того чеховского "ружья", которое стреляет ватными пыжами.
Дежурным по верёвке, магистром занавеса он мыслил, разумеется, Валентина. Ясно представлял себе, как скрытый от глаз Валя тянет бечеву, и зрители замирают, ибо распахивается перед ними живая внутренность театра, открывается лоно драматургического замысла, чьи образы выйдут сейчас на сцену в актёрских телах и нарядах.
И космос, подобен театру, поскольку открывает воображение Создателя. Впрочем, уже не только Создателя… Крат сделал очередной разворот на пятке у края сцены. Де-юре в театре - и во вселенной - ставится идея драматурга, но де-факто здесь также воплощаются идеи режиссёра и художника; актёры тоже вносят свою лепту в спектарь. Так же и в планетарной исторической постановке мы видим коллективное и разноречивое авторство.

Он оглядел зал. Первые зрители суетливо и с хорошим настроением располагались в рядах. Сиденья хлопали, ноги стучали, голоса переговаривались. Крат не понимал ни слова, он слышал только звуки, наподобие голосов природы. А вот и Зинаида Орестовна пожаловала мрачно, отчего в зале несколько потемнело.
Зрители понимали, что он ходит по авансцене и посматривает на них, чтобы к ним привыкнуть. Когда остановился, они разом сфокусировали на нём глаза. Он к чему-то прислушался и громко произнёс, отсылая голос глубоко в зал:
"Рояль тоже бывает расстроенным, как и человек, и тогда уже не будет музыки. Я должен вам сказать несколько слов о значимости настроения, потому что умные люди об этом забыли сказать".
Ещё несколько человек разбежались по местам, втянувши головы в плечи. Странно, где Валентин и где Кузьмич?
Вошли Жорж и Лиля, сели в третьем ряду. Крат посмотрел на них и перевёл взгляд на весёлую Настю - оптическое лекарство. Потом покашлял в кулак.
Покашливание было нелепым действием. Сейчас он подхватил эту манеру от зрителя. Актёру свойственны такие невольные подхваты, они случаются после внимательного взгляда на другого человека.
"Настроение - главный ресурс человека и народа, - продолжил Крат. - Заметим, есть люди, которые сами вырабатывают в себе хорошее настроение, но таких меньшинство. Большинство нуждается в приёме хорошего настроения извне, что неправильно.

"Через семью, через домашние привычки и дела, мы получаем внутрисемейное настроение - как родовое наследство. Через язык и народную культуру мы получаем исконное настроение народа. Но самыми влиятельными оказываются временные факторы: политические, экономические, социальные. Из всего этого складывается настроение общества в данное время.
"Сейчас наше настроение унылое, и такой у нас характер. Иначе сказать, тяжёлый. Причины тому давайте не будем исследовать, чтобы не тратить много слов. Давайте сразу перейдём к выводу: мы должны управлять своим настроением. Обязаны!
"Деньги - всего лишь богатство. Удача или неудача - всего лишь обстоятельства. Куда важнее настроение - в нём суть жизни, её качество и состав. Задача моего обращения к вам приятная - сказать о том, что эмоциональный климат и настроение данной эпохи - не приговор. Нам создают уныние, но мы вправе жить интересно и весело.
"Светлое настроение нельзя создать искусственно. Оно притекает к нам из невидимых глубин, и всё-таки оно подразумевает наше участие. Чтобы светлое настроение притекало в нас, мы должны быть чистыми. Радость не потечёт в нечистую совесть; она не войдёт в надменного человека.

"Первое условие для хорошего настроения - благодарность. Вот хозяйка поставила передо мной пирог, и у меня появился выбор, как отнестись к пирогу. Я могу увидеть в нём результат заботы, а могу увидеть небрежную ошибку хозяйки, потому что на пироге я заметил подгорелый край.
"Если я благодарен хозяйке, тогда её пирог для меня - радость. Если я, прежде всего, нашёл в пироге повод для критики, тогда я лишился радости, зато гордо напомнил себе, что заслуживаю лучших угощений.
"Так в мелочах исполняется выбор между благодарностью и надменностью. Этот выбор продиктован моим предыдущим опытом… но не только. В каждый текущий момент я совершаю нравственный выбор - каким быть. И это главное творчество человека.
"Пока мы живы, наш моральный опыт продолжается и наш моральный характер не завершён. Каждый новый выбор вносит изменение в нашу память и нравственные рефлексы. Вот почему нет смысла свои дурные поступки или дурной характер сваливать на наследие прошлого или внешнюю среду. Мы создаём себя каждый миг, и наша память записывает эту работу.
"В случае с пирогом, мне следует включить воображение и осознать старание хозяйки. Тогда пирог вызовет во мне благодарность.
"Второе условие светлого настроения - честность".

Он оторопел и сбился: в зал вошла Маша. Суждение о честности уже приготовилось явиться его сознанию, но сгинуло. Маша робко пробралась между рядами и села позади всех. Она была в шляпке, из-под которой на него смотрели тихие бездонные глаза. Она улыбнулась ему, ища отдельного внимания. Крат вздрогнул, потом вспомнил, что он выступает, рассказывает…
"Главное наше дело и наше произведение - это мы сами. Нет проку отговариваться климатом и социальным унынием. Да, наши люди живут на скудном пайке радости, на малой росе, точно кактусы в пустыне. Да, мы видим вокруг себя уныние, но уныние - это не руководитель, это враг. Отчего же нам врагу подчиняться?!"
Он хотел что-то добавить, но Маша, сама того не желая, смяла его речь, как фантик. В зале повисла тишина. Крат со стыдом вспомнил только что сказанные слова о пироге, о нравственном выборе и ужаснулся.
"Зачем я в лекторы полез!" - оглядел зрителей в поиске утешения, но лица увидел неясно.
- А театральные поминки будут? - спросили со второго ряда.
- Ах да, конечно. Простите, хотелось поделиться кое-какими соображениями. Наверно, это лишнее…

За его спиной, на отгороженной занавесом сцене, раздался глухой удар - словно топором. Крат нырнул между портьерами и увидел на сцене лопату. Свою лопату! Он не поверил глазам. Лопата была воткнута в доски, точно в грунт. Слева от лопаты сидел на полу Фокусник. Его белофаянсовое личико сморщилось от ликования. (Демону легко сделать лицо мягким, поскольку оно придуманное, то есть любое.) Фокусник протянул руки в сторону Крата и в этот же миг исчез. А лопата осталась.
Крат увидел в её образе намёк на грядущие перемены, призыв к путешествиям и тут же заявил всем сердцем, что никуда отсюда не сдвинется. Если ему уготованы испытания, пусть они происходят здесь, в Малом Куково и в окрестных Зарайских лесах. Валя, Наташа, Настя, Кузьмич и ДК стали его родиной. Кому нужен Крат, пусть едут, ползут и летят сюда. С весёлым и бесшабашным настроением он вернулся к публике.
"Друзья, вы знаете Барбизона Рыльского. О нём писали газеты, будто он сумасшедший, но это неправда, то есть не больше, чем прочие актёры".
Крату удалось попасть в нужный тон. Главное: не видеть Машу.
"Кто не знает Рыльского! Тело крупное, корявое, голос иерихонский; нос висячий; глазки поросячие. В исторических пьесах играет Гришку Распутина. Характер скандальный, жесты показушные. Пьёт много, грубо и неряшливо, то есть живёт как бы "в образе". Его реплики и в жизни, и на сцене покрыты блёстками слюны, будто стразами. Одним словом, Барбизон - яркая театральная личность.

"Однажды приехала в драмтеатр юная журналистка, искательница какой-нибудь захватывающей "правды". Она проникла в закулисье и спряталась там.
"Барбизон, отыграв эпизод, оказался в коридоре возле гримёрных. Его мутило после вчерашнего. Его лицо держало форму благодаря гриму. Он хотел упасть, просто лечь и лежать, чтобы пьеса текла где-то мимо него, как река в Африке, но поступить подобным образом, то есть лечь, было ему невозможно. Ещё один прогул - и он останется без работы. Без искусства, без женщин и закуски. Только вульгарные привычки и мелкие страсти делают жизнь сносной, такое у него кредо, у Барбизона.
"Стало быть, приходилось терпеть эту жуткую работу. В гримёрке он обычно хранил жидкую заначку, однако в тот день в гримёрке была засуха. Он топтался в коридоре и вдруг по какому-то наитию потрогал стену.
"Стена оказалась холодная. Вот на что он втайне надеялся. Толстый слой масляной краски был очень холодный. Барбизон прижался к стене щекой. Выпив прохладу с какого-то участка, он сместился и прижался другой щекой. Отрадное ощущение, он замычал от удовольствия. Девушка-журналистка увидела в этих манипуляциях сенсацию и включила видеокамеру.

"Чтобы носки обуви не мешали ему прижиматься, Рыльский поставил ступни в первую балетную позицию. Постоял и снова сделал шажок вдоль стены. Девушка по-шпионски снимала его блаженные замирания. Но он её заметил. Отлип от стены, огладил взором её ладную фигурку, голые ножки.
- Ты что здесь делаешь, пленительная звезда?
- Я журналист Авдотья Сладкая, снимаю материал о театре.
- Ты, стало быть, меня снимаешь, Сладкая?! Ну-ка прошвырнись ко мне в уборную - я к тебе прислонюсь. Ты, видать, прохладная, - он хищно осклабился.
- Я теперь узнала про вас правду. Вы - алкоголик и сумасшедший! - при этом она целилась в него маленькой зоркой камерой.

"Он притворно бросился на дерзкую деву и отогнал прочь. Он хохотал ей вслед и топал ножищами, но она не осталась в долгу. Назавтра вышла в газете статья "Посредственность и трезвость - две вещи несовместные".
"Вся труппа вступилась за Барбизона Рыльского, и началась распря, которая длится по сей день, глупая, грубая. К сожалению, никто не помнит её забавного начала".
В зале раздались весёлые покашливания и смешки. Попросили ещё историю. Он по-быстрому вздохнул и обратился к заранее выбранной байке более сложного содержания.
"Слушайте ещё историю про известного человека, и тоже немножко про ноги. Верующая прихожанка увидела в храме актёра Питирима Босяцкого. Вы все знаете его. В гастрольном городе К. он зашёл в храм поставить свечку себе во здравие, потому что нога у него разболелась.
"Женщина вышла следом за ним и попросила сделать общее селфи. Познакомились. Она оказалась весьма симпатичная. Разговорились. "Вы знаете, Питирим, искусство, оно от слова искушать, но вы не искушаете, вы внушаете веру". Так она польстила ему и далее заговорила о духовном, ибо все неофиты - проповедники.
"Под свою трепетную и старательную речь она как-то незаметно проводила его до гостиницы. Актёр пригласил её в номер. Она согласилась на чашку чая и на пять минут "очень важной" для неё беседы. Здесь они выпили, то есть она с ним чокнулась и освежила губы вином. Она рассматривала его знаменитое лицо и наполнялась елеем чувства. При этом она ощутила, что стала очень хорошенькой, и подумала, что ей делать, если он тоже это заметит. Вернее, заметил уже.
"Ей захотелось близости с ним, но она понимала, что это будет грех, которого она совсем не хотела. Вот было бы дело, если бы он сейчас над нею снасильничал. Тогда и желание получило бы свою пищу, и греха удалось бы избежать, формально говоря.
"Актёр подумал о том же или пронюхал её мысли. Вспомнил набожный наклон её головы, когда она стояла в церкви… Конечно, было бы хорошо её, стыдливую, завалить и расположить поудобней на этой жалкой койке, но выпивки недостаточно.

"Друзья, не смейтесь над ним: это многим мужчинам свойственно. Питирим Босяцкий на трезвый организм женщин особо не жаловал. Он виртуально заинтересовался дамочкой, но реальное желание в кровь к нему не поступило. Между тем гостья уверила себя в том, что страстно и смертельно в него влюблена. И сказала ему об этом.
- Не могу, мой драгоценный Питирим, поверить, что мечта моя сбывается, что я могу потрогать эту руку, слышать ваш голос…
- Отчего же! Можете, пожалуйста.
"То была для неё спасительная находка, ибо любовь не подлежит суду. Любовь - это праведность. При этом, уважаемая публика, эта дамочка ничего удивительного не совершила, вмиг влюбившись, ибо женщины влюбляются не в реального человека, а в свою мечту. И уже другой вопрос, что потом… ну, потом, когда она разглядит несовпадение своей мечты с чужой реальностью, она предъявит мужчине счёт за это досадное несовпадение. Вам, наверняка, известны такие истории.
"Расплатиться за чужую мечту мужчина, понятное дело, не в состоянии, ну и тогда женщина превращает его жалкую личность в мишень для оскорблений. Это я к слову, дамы и господа. Мы в скобках делаем всякие примечания, чтобы мой рассказ не оказался вовсе бесполезным.

"Представим себе, наши герои сидят на краю кровати. Она уже взялась за вторую или третью пуговицу на своей блузке и призадумалась: она представила, как это сейчас будет. А он, снимая костюм, с холодком осознавал, что ничего сейчас не будет. Она встревожилась о том, какое у него сложится о ней впечатление, и отразила на своём лице самозабвенное счастье. А он некстати вспомнил одну из её фраз. Грациозно спорхнув с паперти, она заявила, что не так уж трудно спастись: достаточно перестать грешить.
"Вспомнив это, он разглядел у неё на переносице микроскопические морщинки, весьма противные, хитрые.
- Да пошла ты к чёрту со своими грехами! - воскликнул он и впрыгнул в брюки, только что снятые с неловкостью.
"Одевшись, он внушительно покинул номер, чтобы отправиться в буфет, наконец-то. Она тоже не осталась рассиживаться на чужой кровати. Она с возмущением застегнула кофточку, словно та сама расстегнулась, и убежала, пунцовая, зато без греха.
"Эту командировочную историю мне самолично поведал Питирим Босяцкий, и произошло это вечером восьмого марта в грим-уборной Анастасии Кудреноговой, известной вам певицы и плясуньи".
Крат поклонился публике. Ещё несколько забавных воспоминаний стали выглядывать из-за кулис его памяти.
- Уважаемый Крат, вы расскажите о чём-нибудь высоком, чтобы оно не было похоже на сплетни. Разве артисты не влюбляются по-настоящему? - обратилась к нему продавщица Клавдия Серафимовна.
Крат задумался, где ж ему взять высокое? Он мог бы сказать о своей любви к Лиле, но, разумеется, промолчал. (Неужто любовь, точно вино, скисая, превращается в уксус?)

О, если бы сидящие в зале увидели театральное стадо на какой-нибудь вечеринке! Правда, к чести актрис и актёров следует сказать, что они отходчивы и даже там, где крепко обиделись, через день-другой прощают, чтобы можно было снова обидеться. И себе охотно всё прощают, чтобы завтра заново нахамить кому-то или где-то поинтриговать. Страстные, мелочные лицедеи! Они так часто меняют личины, что не имеют собственного лица, оттого и чувство стыда в них притупилось. (Эффект маскарадной маски, надеваемой как раз для бесстыдства.)
Он ещё поделился тремя маленькими историями. Про суфлёра, который перепутал тексты и от отчаяния завыл волчьим воем прямо из суфлёрской будки, причём в то время, когда на сцене шло венчание. Другую байку про страшную актрису, которая играла бабу-Ягу и заболела, когда приняли в труппу ещё более страшную актрису. И третью о том, как Ренуар Сапожников на своём юбилейном вечере так пламенно задул свечки, что загорелся стол.
Рассказчик зависит от слушателей: добрые слушатели вдохновляют его, и перед такой аудиторией он обретает крылья. Здешняя публика - самая добрая, но сегодня Маша смущала его своей бесчеловечной красотой. И Зинаида Орестовна чуть не угробила излучением ненависти.
Наконец, Крат почтительно замер перед публикой. Настя захлопала в ладоши, остальные подхватили, и встреча завершилась. Удача или неудача выступления - это почти не трогало Крата. Праздничное появление лопаты перекрыло все недочёты вечера.

Глава 13. В больнице

- Великана отравили. За ним скорая приезжала.
Кузьмич поздно вечером прибежал с такими словами, на нём лица не было. Крат вскочил, чтобы рвануть в больницу, но председатель остановил его усталым жестом: он только что оттуда. Валя в реанимации, но паники нет. Врачи говорят, организм необычайной крепости.
- А чем она его отравила? - сразу выпалил Крат.
Кузьмич не спеша оглядел его.
- Быстро ты разгадал преступление. Но улик никаких. В больничной лаборатории определили, что его отравили ядом бледной поганки. Первое подозрение пало на Зинаиду Орестовну. Сыщики провели обыск у неё в доме, однако результатов нет.
- Её арестовали?
- За что? За тяжёлый взор? Взяли подписку о невыезде. Валя очухается, и сыщики восстановят все его контакты за прошлые сутки. Только он скажет, что сам отравился по случайности, и дело закроют за отсутствием состава… Я его знаю, он так и сделает.
- Ты его видел? - спросил Крат.
- Издали, из дверей. Ясно разглядел капельницу.
- Поедем утром?
- Не могу. Утром будет комиссия из Москвы - землепользование, межевание... Ты сам уж съезди. Лучше после десяти.
- Конечно, конечно.

Оставшись один, Крат затосковал. Всеми четырьмя окнами ночь смотрела на него снаружи поверх занавесок. Жирная ночная бабочка, обсыпанная пудрой (косметика из морга), шуршала на окне. Время стрекотало бессмысленно, лампочка тихонько жужжала, и негде было взять подсказку: чем ему помочь.
Тупо смотрела на него печка из угла, как заколдованный дневальный, превращённый в чугунную тумбочку. Все спрятались под личиной материи, укрылись тупым своим молчанием.
Он увидел в уме живую картину, как заталкивают в карету скорой помощи носилки. На них беспомощно покоится Валентин, бледный, с опущенными веками и сжатыми, обмётанными губами. "Держись!" - закричал он ему сквозь ночь.
Позвонил Жоржу, извинился за поздний звонок, попросил утром съездить в город.
- Очень надо, в десять часов.
Деликатный Жорж без раздумий согласился.
Мысль о Валентине, мыслеболь, ныла в нём, как рана, и анальгина такого нет, впрочем, Крат и не стал бы эту боль облегчать. Сейчас она связывала его с другом.
Утром, когда Жорж увидел Крата, заметил в нём старость: первые признаки, подобные тем признакам зимы, которыми ночной мороз помечает осеннее утро.

- Что ты сказал? - выглянул из боли Крат и мутно посмотрел на Жоржа.
- ЗэЦээРБэ, - повторил Жорж монгольское слово, кивнув на промелькнувший указатель.
- Зарайская центральная районная больница, - расшифровал Крат.
- Значит, скоро будем вдыхать бренный запах, - кругло сказал Жорж.
Но вдыхать ничего не стал, ибо остался в машине. А Крат побежал в больницу, к справочному окошку. Выяснил, что больного переводят из реанимации в терапию, поэтому надо немного обождать. Уже веселей, тем не менее, сидеть он не мог и не знал, куда себя деть. Принялся бродить по вестибюлю. Здесь покорно, с навыком терпения, сидели бывалые посетители, держа на коленях гостинцы в пакетах и тканевых мешочках. Близкие выходили к ним из глубины корпуса в мягких одеждах призрачного цвета. Как тут не понять, сколь печальное существо человек? Женщины сопротивлялись этому унынию красок и добавляли к своему наряду яркие тапочки.
Он издали встретился глазами с девушкой в справочном окне, и та позвала его.
- Вы хотели пройти к Валентину Великанову?
- Да-да.
- Его перевели в палату номер семь. Скоро вы сможете пройти. Халат и бахилы получите на входе в отделение. Только не долго, он ещё слаб, и никаких угощений!

Эти слова прозвучали музыкой.
Сестра вгляделась в него из-под чёлки.
- Простите, мужчина, а вы не тот, который…?
- Тот.
- Подождите минутку, я узнаю, можно ли навестить его прямо сейчас.
Через две минуты она вернулась уже с другим лицом: что-то горячее тронуло её.
- Идите, идите к нему, только не волнуйте.
Валентин дремал, его лицо так осунулось, что проступил череп. Крат встал у кровати, будто у края пустыни. В этой пустыне совершается чудо - возрождается жизнь. Молчание.
Валя открыл глаза - тяжело открыл. Глаза оказались бледные, в их пустоватой глубине что-то шевельнулось. Лицо Валентина едва-едва отразило возникшее переживание. Он постарался улыбнуться и сказать "привет", но так устал от этой попытки, что снова опустил веки.
Более подвижный сосед Валентина заскрипел койкой; у него оказались огромные глаза: огромные и тёмные от пережитого страха. Теперь в этом грузном, пузатом человеке проснулась надежда на продолжение земной жизни, и вот уже любопытство трогает его душу и пробегает зарницей, лёгким электричеством над мозговыми оврагами.
- Яблоку некуда упасть, - он сообщил о чём-то своём.
- Вы о больных? - посмотрел на него Крат.
- О здоровых, - загадочно ответил пузатый.

Крат растерянно кивнул и повернулся к больному другу.
- Валя, у нас деньги есть на теремок.
Он чуть не достал их из кармана; вовремя вспомнил о дешёвых эффектах американского кино, когда в кризисный момент перед глазами героя появляется денежная сумма - американский аналог ангела-хранителя.
Облегчённо засмеялся. Друг будет жить, и яйцелёт будет летать в небесах воображения с детьми на борту.
Валя замычал от радости вместе с ним. И тут неслышно, как филин, влетел в палату врач и хищным шёпотом выгнал посетителя. Крат был пьян от радости. Хотел обнимать встречных. В больничном дворе неистово, надсадно кричали воробьи: у них получался как раз подходящий для его души звук.
Жорж скучно курил у машины.
- Ну что там?
- Порядок.
На обратном пути Жорж рассказывал о своих отношениях с Лилей, но Крат глухо отвернулся от его рассказа. Он задумался о Маше, о неземной красоте, о любви к ней Валентина, о судьбе, которая есть и будет, и вот они въезжают в неё, а она ветвится пока ещё незримыми побегами влево и вправо от дороги.

Сердце его выровняло свой ход, успокоилось под шум машины. Наконец, Жорж устал говорить с безответным пассажиром и умолк. Стало приятно ехать. Крат загляделся в окно, задумался о ландшафте средней полосы, ушёл в мысль и задремал с открытыми глазами.
У Гоголя пейзаж, который наблюдал из брички Чичиков, почему-то заслужил только мелкую, мусорную брань: "…Чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор". Отчего дикий вереск поселился на тех разнотравно-мятликовых лугах, да ещё стал преобладающим видом? И мог ли тот вереск оказаться не "диким"? И отчего молодые сосны были названы кустами? Похоже, из-за пренебрежительного к ним отношения. А кочки с чего бы так фактурно выперли, что стали приметой ландшафта? Похоже, из-за надменной язвительности наблюдателя. А, может, подбросило автора на ухабе от слишком быстрой езды, и вскружился ум его, отчего и попались ему на язык такие наплевательские слова о нашей грустной полосе? Уж ясно, что не чудные руины италийских дворцов, не водопады и не утёсы мелькают по обеим сторонам той дороги в Маниловку. Но не Чичиков ли обронил те слова от имени Гоголя?
Жорж отвлёкся от дороги, заглянул Крату в левый глаз и как бы невинно спросил:
- В общем, ты не обиделся, что мы с Лилей теперь вместе?
- Нет, что ты, что ты!

Глава 14. Анюткель

Крат пригласил всех на ужин, у него было праздничное настроение. Машу он лично привёл, остальные сами пришли. Кроме Маши, Насти, Кузьмича с его сестрой Татьяной, за столом уселись: бобыль Матвей и сосед Егорыч с тихой женой Дусей, а также некая Анюткель. С опозданием пришли нарядные Жорж и Лиля. Не хватало только Наташи, которая задержалась в Москве. И не хватало Валентина - в его же честь Крат и созвал гостей.
Матвей и Егорыч принесли жареных карасей целую кастрюлю. Анюткель принесла трёхлитровую банку томлёных белых грибов со сметаной. Настя притащила солений и заквасов. Кузьмич принёс две бутылки водки. Крат выставил для женщин вино. Укроп и петрушка в маленькой вазе служили настольным букетом. Солнце улыбалось и щурилось в окнах.
Маша взялась помогать Насте накрывать на стол, но та отвадила её, попросив мирно посидеть и поукрашать собою пространство. Маша села и потупилась.
Журчали голоса женщин: это Настя и суровая Татьяна рассуждали о том, что Крата пора женить, иначе он так и не поймёт, в чём прелесть жизни. Анюткель, округляя рот, рассказывала Кузьмичу, где и как она собрала столько белых грибов, и как ей было жутко одной в тёмном, страшном лесу.
- В тёмном лесу белые грибы не растут, - поправил Кузьмич, не делая галантных скидок.

Лиля не отрываясь разглядывала Машу, которая сидела потупившись, будто наказанная. Крат под шумок пригласил её выйти из комнаты. Провожаемые глазами гостей, они покинули общество.
- Зачем, когда ты выступал, окна были зашторены? Ведь можно было открыть их, и тогда не надо электричества, - серьёзно спросила Маша, озираясь в пустом зале.
- Тонкий вопрос. Театру любезен искусственный свет. Летний парк и городская площадь предполагают иные постановки - народные. Наверное, Чехова не удалось бы поставить на пляже.
- Да, пожалуй, так.
Влажным и глубоким светом лучились её глаза. Матово, полупрозрачно светилась кожа. Странная, настороженная и просторная тишина висела и текла вокруг них, и Крат вспомнил, что подобное стояние против девушки уже было в его жизни, только он тогда был совсем юным.

Это было в летнем оздоровительном лагере. Он тогда пригласил старшую девочку в пустой кинозал. Был утренний час. Они влезли в окно пустого клуба и встали друг против друга, замерев на краю любви. Девочка смотрела на него потаённым глазом между ресниц, и её глаз был похож на пруд, куда ему предстояло нырнуть с большой высоты. Он приблизил свои губы к её губам, коснулся их... она подумала секунду, разбирая поцелуй на вкус и спрашивая себя, что можно ей сделать дальше, а дальше испугалась и мотнула на прощание хвостом волос.
Такой же холодок высоты и блаженства, тайны и стыда сейчас наполнил Крата. Только он повзрослел и постарался прогнать это чувство.
Крат не решился показать ей сцену, скрытую занавесом, где так и стоит лопата, вонзённая в пол. (Он оставил её здесь, чтобы заново здесь увидеть.) Лопата ей показалась бы неуместным предметом. Или пришлось бы объяснять слишком многое. Женская красота всё же не талант и не мудрость, а всего лишь оболочка обольщения. Природа мастерски создаёт оболочки. Красота женщин ей адски важна, райски важна, поскольку это инструмент обольщения-зачатия-рождения-суеты-гибели и всего этого заново. Причём, природа использует женщину "втёмную".

Он привлёк её к себе и поцеловал в оба глаза - ради нежности и сочувствия. Маша подняла лицо, потом обняла его и затихла. Постояла так, прислушиваясь к себе, и отстранилась.
- Пошли?
- Пошли.
Он сделал шаг и шлёпнул её по округлой попе. Маша засмеялась так весело, что Крату стало понятно, в каком напряжении она живёт: всего лишь один пошлый жест - и она уже счастлива. Счастлива быть такой же, как все.
Но ей не только нужна женская жизнь, не только флирт и телесная близость. Ей нужен друг. Она страдает. Ей одиноко. Её сердце билось чуть ниже его сердца и вплотную к нему.
- Хочешь, я буду твоя? - спросила тихо и смело.
Он кивнул. Она схватила его за руку и, мотая рукой, почти бегом привела туда, где их ждали. Сейчас она не хотела развития близости, ей уже хватало всего; она очень берегла то, что сейчас есть, - не спугни!

У неё алмазно сверкали глаза, и тонкий розоватый рассвет лёг ей на щёки.
Лиля оглядела вошедшую пару - всё поняла и отвела глаза. Жорж оживлённо спорил с Кузьмичом о бизнесе в деревне. Анюткель что-то вещала с выражением священного ужаса - рассказывала бобылю Матвею о развитии бисероплетения.
- А вот и он! - Анюта помахала ему рукой. - Правда же, Крат, можно организовать кружок бисероплетения в нашем ДК? Разве нельзя? Господа, это ведь прекрасно! А я буду учить!
Растерянный Матвей изобразил на лице какой-то мудрый идиотизм, ибо ничего не понял. А Кузьмич и Крат воскликнули сходу "конечно".
Он сел рядом с Машей и ощутил от неё поток лёгкого тепла. Косил порой глазом вниз на её бёдра, поворачивался к ней и тогда не мог оторваться от её лица, словно жаждал глазами выпить его. Она это видела и знала, и берегла. В Крата стало заползать желание.
- Слушай, Маша, - с нетерпением и почти раздражённо обратилась к ней через стол Настя. - Ты вообще готовить-то умеешь?
- Умею, - пропищала Маша в ответ.
Она опустила голову, закрыла губы салфеткой и принялась едва слышно хохотать.

Желание в Крате толкнулось резво и во всех направлениях, в руках и в ногах, в чреслах и в горле.
- Жалко, Наташи нету, - сказал Кузьмич, берясь организовать общую беседу.
- Где ж ей быть, небось, по кладбищу гуляет, выбирает себе место получше, - ответила Настя.
- Вот что значит "думать о будущем", - как-то само собой произнёс Матвей.
Бобыль Матвей - смирный, льняной мужик; от него никто не ожидал кладбищенского юмора.
- А мне не надо вашей могилки! - полемически взвился Кузьмич. - Не хочу! Пускай мой прах развеют над Струпинской Лукой.
- Счастливый ты, Кузьмич. Как представлю тебя в полёте над родными краями - аж завидки берут, - отметил Крат ради поддержки общего тонуса.
Кузьмич поднял стопку и сквозь неё посмотрел на Крата.
- Гляньте на него, он издевается.

Крат вспомнил о половой ведьме, которая живёт на кладбище. Подробно рассказывать не стал, но в качестве хрестоматийной выжимки сообщил, что ему однажды привиделась женщина, которая живёт на кладбище в тридевятом царстве и там рожает птиц.
- На том свете нету кладбища! Хватит меня разыгрывать! - возмутился Кузьмич.
Все засмеялись. В сердце Крата, втайне от них, звучала Машина фраза: "Хочешь, я буду твоя?"
Кузьмич потянулся к диковинной бутылке, которую Жорж привёз из города.
- По-иностранному написано, - заметил Матвей.
- Да уж, - крякнул Кузьмич, повертев красивую бутыль перед глазами.
- Сколько в мире непознанного! - подсказала ему Настя.
- А ты как хотела, у меня жажда познания, - огрызнулся Кузьмич.
- У тебя просто жажда.
- Я должен знать, как это пить. Может, с лимоном, а может со сливками. Мы ведь культурные люди, - Кузьмич вглядывался в этикетку.
- Это вы поначалу культурные люди, - воскликнула Анюткель. - А потом уже некультурные. Ко мне в тот год сват приезжал. Культурный такой, а как выпил и давай приставать!
- Известное дело, инстинкт, - заметила Настя.
- И что у вас было с ним? - поинтересовалась Лиля, сверкнув над тарелкой серёжкой.
- Чего мне это стоило, чтобы ничего не было! Наутро извинялся, мол перепутал меня с кем-то.

- Вот это правильно, - сказала Настя убеждённо. - Главное, не перепутать: быка с коровой, например. А то и молока не получишь, и девственность потеряешь.
- Один мой знакомый так запутался, что воду выпил, а водкой полил кактус, - добавил Кузьмич.
- Кто такой сват? - поинтересовался Жорж.
Выпили ещё за скорейший выход Валентина из больницы. За развитие ДК. Выпили за Крата и его проекты… Настя похвалила его слово о настроении. А он всё это время переживал близость Маши. Она касалась его плечом, она следила за ним - не слухом, не глазом, а каким-то чутьём. Они были заняты, были поглощены тем, что сидят рядом. Их тела нагревались. Он удивлялся красоте Маши в самых малых деталях и проявлениях. Видеть её пальцы было достаточно, чтобы увериться в её целокупном совершенстве.

Лиля украдкой посматривала на них, на него. Крат за это выдвинул ящик стола, взял карандаш, нарисовал на салфетке удава, чтобы ей передать в качестве злопамятного привета… но воздержался, пожалел.
- Беда наших мужчин в том, что они слишком много пьют, - высказалась Анюткель, которой хотелось привлечь к себе внимание.
Крат заподозрил в ней умственную нервозность.
- А как им ещё отдыхать? Или ты полагаешь, что твоё драгоценное общество - это праздник для мужчины? - высказалась Настя.
Сказано было справедливо, но резко. Анюткель побледнела. Рот её открылся на рыбий манер, она глотнула раскалённый воздух. И тут вмешалась Татьяна, сестра Кузьмича.
- Мужчинам вместо водки лучше заниматься плетением из бисера, правда, Анюта? И свата научи. Кстати сказать, мужики ночью быстрей учатся.
- Нет, я насчёт отдыха, это ведь нешуточная проблема, - спешно встрял Кузьмич.
- Да, отдыхать очень трудно, - отчётливо произнесла Маша.
Кузьмич Машу почти не видел; когда пытался посмотреть, его сестра наклонялась в нужную сторону.

Всё это было бы забавно, если бы не растущий гнёт. Крат знал, что страсть затемняет реальность. Знал, и ничего не мог поделать против растущего затемнения. Комната стала тёмной; получился колдовской сумрак, в котором светились глаза гостей, отблескивали губы, вилки, бокалы, посверкивали (пластиковой зарницей) модные очки Анюткель. В этом сумраке Маша светилась изнутри слабым рубиновым излучением.
- Какой там отдых! - возвысил голос Кузьмич. - Меня в районной администрации завалили бумагами. Я отбиваюсь, говорю, у меня выходных нету, а они меня вопрошают, мол, зачем тебе выходные? Вот когда я растерялся! Я даже не знаю, зачем живу, не то, что зачем выходные. Куда ж тут без водки!
Крат мысленно аплодировал Кузьмичу, который всё возможное делал для снятия напряжённости между дамами. И всё же спасти мир не удалось. Анюткель в негодовании встала из-за стола и вышла, очень стройная.
Крат за ней, догнал её на крыльце, взял под локоть и ощутил нервный ток. Она металась внутри себя и хотела в кого-нибудь втыкать иголки. Песок дорожки вскрикивал под её каблуками.

- Татьяна даже не думала сказать вам что-то обидное, - залепетал Крат.
-  Мне благородство не позволяет ответить ей должным образом. И вообще, не встревайте. Что вы понимаете в женщинах?!
- Мало понимаю, но больше не хочу. Мне достаточно, - отступил от неё.
Анюта принадлежала к сексуально-невротическому типу женщин. Когда ей исполнилось, допустим, двадцать восемь лет, её целиком взяла в плен матка - схватила за душу и держит, будто в кулаке. Лет, наверное, двенадцать Анюткель пребывает в состоянии горя или восторженности. У неё всё через край, она по любому поводу готова рыдать, хохотать, ужасаться, восклицать и выбрасывать жесты в стиле фламенко. Она хочет ярких переживаний и ощущений, но жизнь таковых не поставляет, и потому Анюта пребывает в непрестанной взвинченности или подавленности. К сорока годам она стала требовательна и обидчива до неприличия.

Крату удивительно было видеть матку в столь искусном социальном облачении: блузка, юбка, туфли, сумочка, часики. Совсем подневольная, угнетённая Анюта… если бы в ней хоть маленько вырабатывалась радость или она хоть как-то умела бы управлять своим настроением, ей жилось бы лучше. И окружающим тоже. Однако она ничего не умеет, и напрасно ждёт от людей "крупинку счастья", и потому все вокруг неё дураки.
Вернувшись, Крат опять не поверил своим глазам: красота Маши сияла с нефизической яркостью.
- А пусть не врёт! - звенел голос Татьяны. - Ладно бы я не оказалась в курсе дела, а то как же! Не дала она свату! Она ему так не дала, что он еле-еле ноги уволок. А потом изводила звонками. Сватья приезжала ей морду бить.
- Таня, уймись. Что ж она тебе всю правду так и выложит? Ей хочется и слово молвить, и честью похвастаться. Женщина, всё ж таки, - урезонивал сестру Кузьмич.
- Много ты понимаешь в женщинах! - бросила ему Татьяна; Кузьмич присмирел.

Что-то неладное произошло с Жоржем. Он, похоже, не сразу разглядел Машу, а теперь ему стало тяжело жить на этом грустном свете. Близость Лили обратилась ему в тягость. Всего минуту не было Крата, а уже произошли такие изменения. Лиля с вызовом плеснула себе водки. Маша попросила глазами, чтобы Крат разрешил ей уйти… только чтобы проводил.
- Простите, я отлучусь. Провожу Машу, картины посмотрю… она художник.
- Всё понятно, картины, холсты… дело молодое. А мы уж тут сами посидим, потолкуем, - разрешила Настя.
- Давайте все расходиться, - приказала Татьяна. - К тому же я обещала невестке привести его домой трезвым.
- Чего ты всё лезешь, куда тебя не просят! - со злобой проворчал Кузьмич. - Тебя вообще никто сюда не звал. А ты, Крат, иди спокойно, провожай художника-Машу.
Они выбежали на улицу.
- Мне показалось, мужчинам порой душно рядом с женщинами, - сказала Маша.
- Точное слово.
- А я не такая. Вот честно-честно, - она повернулась к нему и пошла задом наперёд.

Глава 15. Под кустом

Крат не спешил обладать и не спешил обозначить своё обладание. Мир, свобода, благодать. Покой, доверие, родство. Так он дышал, пальцами трогая Машино плечо, словно с разборчивым восхищением выбирал себе новое тело для следующей жизни.
Солнце опустилось под горизонт, ниже мирового плинтуса, но ещё не со всеми простилось. На западе небосклон сиял. Башенковидные облака (кастеллянус) двумя пузырчатыми строчками висели в небе, чья матовая ровность и внутреннее свечение совпадали с оптическими свойствами Машиной кожи.

Далеко впереди улицу пересекла Зинаида Орестовна. Маша повернулась к нему.
- Эта женщина пугает меня. Недавно я подошла к ней, потому что мне показалось, она за мной наблюдает. Она бросилась прочь, а я догнала и спросила, что ей нужно. Она остановилась и плюнула в меня. Сумасшедшая?
- Эта женщина родила и вырастила мерзавца… он за тобой, говорят, ухлёстывал.
- Ухлёстывал… и повесился. Я очень переживала, потому что отказала ему во взаимности.
- Хороша взаимность!
Какие-то лиловые и синие пятна и мазки появились в садовой листве и на цветниках в палисадниках. Жёлтенького стало меньше: эти цветы уснули. Огромный шершень с низким ровным гудением пролетел мимо их голов, Крат ощутил даже ветер от его чёрной стремительности.

Маша потёрлась щекой о его плечо. Она волновалась тоже. Её домик оказался крайним на улице. Дом подмигнул им тёмными тонкими стёклами. Крыльцо покосилось. Внутри веранды пахло цветами; в бутылках и банках кругом стояли цветы.
У него ком застрял в горле. Он поискал глазами картины, она кивнула на дверь, ведущую внутрь дома. Зашли, включили свет. Почему-то Крату стало страшно. Здесь тоже кругом располагались цветы, и они создавали в комнате мемориальный, могильный уют. На стенах висели некие серые смутные полотна. Крат подошёл к ним чуть не на цыпочках.
Ничего подобного не ожидал увидеть. Наверно, красивой девушке должно быть свойственно украшательство, привязанность к декоративному оформлению окружающей среды, но картины были ужасными. Серо-фиолетовыми акварельными потёками изображались какие-то строения. Жёлто-серыми и зелёно-серыми - деревья. Их формы были случайными, никак не пережитыми.

Он оглянулся, чтобы посмотреть ей в глаза, оценить её инструменты видения мира, и увидел прекрасные женские глаза. Ничего больше и ничего меньше. Тогда что у неё под этими глазами? Каким чувством она смотрит на мир?
Она заметила его растерянность и попросила забыть про картины, потому что она не умеет рисовать. Попросила сесть в кресло, потому что ей надо переодеться, чтобы "явиться ему в обольстительном виде". Он послушно сел в скрипучее ворчливое кресло. Сердце колотилось.
Она категорически отличалась от всех особ женского пола, известных Крату. Он ожидал, что её появление произойдёт через десять-пятнадцать минут, но оно произошло через полминуты. Маша вышла из соседней комнаты в коктейльном платье, состоящем из глянцевой маечки на тонких бретельках.
Постояла в центре комнаты, повернулась на босых ступнях и потрясла головой, чтобы немного растрепать вокруг лица каштановые волосы. Потом виновато улыбнулась, у неё на ресницах сверкнула слеза.
- Что с тобой? - он подошёл к ней.
- Мне всё время хочется плакать, - она опустила голову ему на грудь. - Я не умею соблазнять. Хочу, но не умею.
- И не надо, - уверенно сказал Крат. - Тебе очень идёт это платье. Оно кокетливое, даже развратное.
- Да, по сути я голая.
- Надо выключить свет, - он держал в руках её скользкое в этом платье, голое тело, и страх оставил его, уступив место вожделению.

Время удивлений. Он в ней нашёл нечто неожиданное. Так получается, когда соитие происходит во сне. Крату иногда снится телесная близость, только по ощущению эта близость не совпадает с натуральной. Сексуальное излучение приснившейся женщины слабое, отражённое.
Реальная женщина ощущается иначе и всегда по-разному. В теле плотской женщины есть самость, электрическая самобытность, встречное приглашение и встречное сопротивление, и это не только физическое сопротивление-приглашение, это поток чувств и желаний, которые сидят в клетках тела. Эти клетки и ткани по-своему поют, кричат, а внутри Маши никого нет. Внутри Маши нет Маши.
"У неё необычное тело!" - окончательно распознал Крат. Другие вибрации, незнакомые, пустые. Он отстранился и посмотрел на неё с недоверием.
- Ты всё понял, - она расслабилась и совсем опустела.
- Что понял?
- Я не человек. Я не женщина. Подожди, ну, пожалуйста, попользуйся мной хотя бы как бездушной куклой, ну просто как надувной женщиной. Ну, пожалуйста!
Ночь обрела фантастические очертания. И всё в ней стало походить на страшный, небывалый сон - и не только внутренняя часть Маши, но даже подушка.

Маша старательно исполняла роль совокупляющейся женщины: вероятно, имелись об этом кинопонятия. Потом, устав от актёрства, заплакала. Она виновато гладила его по плечу и что-то говорила несуразное, как в бреду.
- Где у тебя вода?
- Вода? - она задумалась. - А, на веранде, там ведро с водой для цветов.
- А на кухне питьевая вода есть? - его удивил ответ хозяйки.
- Питьевая? Ах да, у меня одна общая с цветами вода.
Он вышел на прохладную веранду, открыл дверь в сад. Здесь было тихо, темно и пахло росой. Стрекотал ночной кузнечик. Где-то в отдалении выводили скрипучую песню влюблённые лягушки-самцы. Около яблони стояла белая фигура тумана, метра три высотой, похожая на памятник врачу-убийце.
Он умылся водой из ведра, попил, призадумался - и решил бежать. На цыпочках вернулся в спальню, забрал с пола свои одёжки, поискал ботинки - не нашёл - и ладно, отправился домой босиком.
На свою кровать он рухнул без сил, но сна не было. Лежал с каким-то мутным и муторным гнётом на душе, пока в комнату не вошла Маша. В руках у неё были его ботинки.
- Прости меня, я уезжаю домой. Ты мне очень помог. Жаль, общение со мной не принесло тебе радости.
- Посиди вот тут, - он похлопал по краю дивана.

Он искал в ней следы ночной Маши, рыдающей, старающейся превратиться в женщину. Он снова захотел обладать ею, уверенный, что сейчас их тела друг друга поймут, но у неё было очень строгое лицо.
- Маша, кто ты?
- Новый человек, - сказала она и гибко села на отдалённый стул. - Они пытаются создать человека. Совсем с нуля не получается. Они скрещивают образ и плоть.
Крат резко поднялся.
- Если ты - демон, откуда в тебе одиночество и тоска? Откуда в тебе благородство?
- От культуры. Я - дитя человеческой культуры и физики полей.
- И генетики? - подсказал Крат.
- Нет. Генетика относится к миру квантованных творений. Я отношусь к миру сплошных образов. Спроси у Фокусника. До свидания, Крат. Я уезжаю, - она поднялась и подошла к нему. потрогала его лоб, провела пальцами по бровям. - Я верю, мы увидимся. Я кое-что поняла, и в следующую встречу понравлюсь тебе.

Она склонилась, поцеловала его и вышла так бесшумно и быстро, словно её тут и не было.
- …Вставай, герой-любовник! - это говорила Лиля и тянула его за ухо.
- Ох, значит, я спал, слава Богу!
Солнце высоко сияло в заоконном просторе, и сразу было понятно, что у природы хорошее настроение.
- Ну, расскажи, как прошло свидание с красоткой, я сгораю от любопытства и от ревности, прошу заметить.
- Погоди, я сейчас, - он принялся одеваться по-быстрому, по-летнему.
- Я не спала всю ночь, Крат. Столько всего передумала! И прям ненавижу себя. Дура я дура.
- Ты красивая, - сказал Крат, по-новому глубоко и с удивлением посмотрев на Лилю.
- Ой, да ладно. По сравнению с твоей кралей - чебурашка.
- Она не моя краля, тебе показалось.
- Рассказывай, не отстану от тебя. Я вся извелась, как представлю тебя с ней, у меня в глазах темно. …Тебе хорошо было? Отвечай! - Лиля отняла у него ботинок.
- Она не женщина.
- Девушка?!
- Нет, она привидение, в котором формируется новая женская личность.
- Новая? Как это возможно?

Крат оглядел свою комнату и заметил, что всё идеально прибрано, и никаких следов ужина.
- А кто порядок тут навёл?
- Я и Кузьмич. Он вчера крепко набрался. Ревнует он, по-моему, твою эту Машу. Влюбился. А ты мне зубы не заговаривай. Ты рассказывай давай про Машу, какую вы с ней заварили кашу? И какой она призрак?
- Некоторые специалисты осваивают особую науку управления природой. Это совсем не похоже на нашу цивилизацию - другой принцип. Они этим занимаются… полмиллиона лет.
- Кто такие?
- Демоны, есть ещё Мумтан с товарищами - тоже демоны, только ряженые в технологические обёртки. Они хотят создать новое человечество.
- А в чём новизна?
- В носителе сознания. ...Наши тела дробные, квантованные. А тела демонов - это не тела, это фигуры: они сплошные, не дробные. И у Маши такое же тело, - он посмотрел на неё и пожалел о сказанном.
- Так у тебя было с ней?
- А когда Кузьмич ушёл?
- Ты мне дурочку не включай! Я не шутить пришла. Я тебя изнасиловать готова.
- Лиль, успокойся, пойдём отсюда.
- Испугался?
- Нет, подышать. У меня стресс. Мне надо к Вале в больничку, а то я из-за этих стрессов о больном товарище забуду.
- Не забудешь, дорогой. Ты, значит, провёл ночь с призраком, так?
- Тебе-то что, замужняя женщина!
- Об этом потом. Сейчас вопросы я задаю.

Крат стал мелко трястись от смеха.
- Слушай, Крат, а правда, пойдём в лес...
Он дёрнулся, как ужаленный, но причиной тому был холодный нос Юлика, ткнувшийся ему в руку.
- О, Господи, двери закрывай!
- Это твоя собака?
- Это вольный житель Зарайского района. Занимается мотанием хвоста, попрошайничеством и секс-туризмом.
- Давай возьмём с него пример и удалимся под лесную сень? - она знакомым прищуром глянула на него и подула на свою чёлку.
- А Жорж? Ты ведь замужем.
- Ничего я не замужем! Заявление мы подали, но имеем право не расписываться. И вообще, мы с ним разошлись, - Она посмотрела на него с особым выражением; здесь просьба, вожделение и ревность оказались вместе.
- Зачем же вы разошлись, если заявление написали?
- Итак, милый, ты мне не ответил: тебе приятно было с Машей?
- Мы, вроде вас, подали заявку, но воспользовались не в полной мере.
- Ну-ка, ну-ка, поподробней. Как это "не в полной мере"?
- Машинально, - сострил он и поправился. - Не буду я на этот вопрос отвечать. Плохо мне. И тоскливо. И грустно. Всё.

- Ага, ты не отвечаешь, но я умею догадываться. Я вчера сразу поняла, что с этой барышней не всё в порядке. Таких на земле не бывает. Я подумала, что это ангел, который по какому-то поручению изображает из себя бабу. Ну то есть милую девушку. И что она художница из Питера - это легенда для успокоения публики. Но ты говоришь… ты, уже познавший её, заявляешь, будто она - привидение с примесью человечности! Очнись! Ты провёл ночь с призраком! Ты - космический потаскун.
Крат отодвинул её рукой и вышел на улицу. Посетив туалетную будку, вернулся, но не сразу вошёл в комнату. Дверь была открыта, и он увидел, как Лиля смотрится в зеркальце - напряжённо, под разными углами, потом прячет в сумочку воровским движением.
Он всё понял, но не подал вида, поскольку случайно застал её за этим занятием. То есть нечестно. Он стряхнул печальные мысли и вошёл в комнату. Она с большим интересом обратила к нему взор.
- Слушай, а твой пёсик, он как относится к ней? Его, поди, трудней одурачить, чем вас, мужиков.
- Да, ты права. Юлик ни разу не подходил к ней близко.
- Ты что такой печальный. У тебя что-то болит?
- Нет, ничего.
- Тогда пошли в лес, а то к тебе сейчас кто-нибудь припрётся.

Она взяла его под руку. А он заставлял свой ум не знать то, что знает. И ему это удалось... правда, другим способом, не за счёт силы воли, а силой прощения. Он вспомнил о праве всех живущих быть такими, какие они есть.
- Помнишь, как хорошо нам было в лесу? - она с ободряющей улыбкой обратилась к нему.
- Тогда лес был другой.
- И над нами не летали самолёты, - она запрокинула голову. - Если только птеродактили, - звонко засмеялась.
И ему стало легче. Она внушала ему желание своим присутствием, даже если он на неё не смотрел. Он заранее удивился различию в ощущениях: этой ночи и того, что сейчас произойдёт.

Лиля была в чувственном ударе. Её глаза блестели, губы стали полней, они двигались призывно и сладко. Её зубы сверкали белой эмалью - бело-перламутровой... давным-давно, в каком-то другом мире, вот таким было небо, и там ещё летела чёрная фигурка… Крат сорвался с краешка очень далёкого образа, потому что Лиля взялась его теребить.
- Здесь, Крат, стой. - она оценила муравчатую полянку между деревьями, потом оглянулась и перешла на шёпот, совпадающий с разговорами листвы. - Считай, что я твоя военнопленная и делай, что хочешь. Ты меня возьми так, чтобы я на всю жизнь запомнила. Как угодно и без малейшего сочувствия к бедной женщине.
- Слишком грандиозная задача. Неизвестно сколько тебе предстоит прожить тысячелетий. И будешь ты Лилей, Мусей, Олей…
- И снова - Евой. И снова с тобой. У меня под юбкой ничего нет. Вот, видишь? Чтобы ты не тратил время на постороннюю материю. А я падаю в обморок. Это заранее рассчитанный обморок, приготовленный для тебя. Потому что я тебя люблю.
Она усложнила сценку с обмороком. Склонилась, потеряв дыхание, привалилась плечом к берёзе и стала оседать, медленно поворачивая колени влево, стала скручиваться… он в изумлении наблюдал её игру, настолько виртуозную, что даже ляжки её сейчас прощались с жизнью.

Но воскресла эта псевдомёртвая женщина моментально, и стиснула его, и подала утробный жалобный голос. Ветер очнулся над самой землей и прилетел к ним, чтобы трогать её волосы и впитывать её голос, потому что настоящая женщина нужна всем.
Усталые, они вышли в обнимку из леса, но она опять обратила к нему лукавое, пытливое лицо.
- Слушай, Крат, а я догадалась, зачем ты был ей нужен. Я не расспрашиваю тебя об интимных подробностях - ты парень стеснительный... я думаю, она хотела получить твоё семя.
- Зачем?
- Они давно положили на тебя глаз. Ты им нужен. Твоё семя - концентрат твоей природы и, возможно, личности.
- Как-то сложно они задумали, - возразил Крат, у которого холодок пробежал по спине.
- Им не лень придумывать многоходовки, они никуда не спешат. Это мы спешим…
- Не думаю, что они древнее тебя, Лиля.
- Возможно. Просто у нас время рваное, а у них цельное. Мы помним отдельные клочки событий, а они помнят свою историю непрерывно, как что-то целое. Поэтому они старше и мудрее нас. …Ты кончал в неё? Ты отдавал ей семя?
- Лиля, прекрати! Сейчас это не имеет значения.
- Имеет. Мне жалко. И мне больно.

Она остановилась, уткнулась в него и заплакала. Но Крату показалось, что она счастлива. Только что пережитые приливы страсти размываются в ней этими слезами и плавно разносятся по каким-то местам упокоения, где превращаются в нежность. Она горюет, ревнует, но ей сладко.
Из деревни к ним приближается Юлик. Ритмично машет хвостом. Он улыбается, то ли от жары, то ли от симпатии к двум людям, которые посреди тёплого воздуха ещё и прижимаются друг к другу.
- Лиля, мне надо в больницу, ты поедешь со мной?
- Да.
- А где Жорж?
- Уехал. Обиделся. Я ему сказала, что наша семья отменяется. Ладно, давай встретимся у тебя через полчаса и поедем к твоему другу, - она потёрла глаза кулачком.
Они разошлись по разным тропинкам, но через несколько секунд оглянулись друг на друга. Они щурились на ярком солнце и всё понимали. Миллион лет любви - не шутка.

Глава 16. Снова с Лилей

Она всё готовилась что-то сказать - и не получалось, но автобус так тряхнуло, что слова из неё посыпались.
- Некоторые участки прошлого я даже вспоминать не могу. Убить себя хочу. Вчера взвыла в голос и клок волос у себя выдрала. Я же тебя одного люблю, а глупостей делаю, как студентка в общаге.
- Зачем ты всё это замутила с Жоржем?
- Из-за тебя.
- Из-за меня?!
- Да, - сказала она капризным голосом и надула губы.
- Ничего не понимаю, - возмутился Крат, не успев заметить, что она с ним заигрывает.
- Ты же сам знаешь, у бабы всегда кто-то виноват, кроме неё самой, - она засмеялась.
- А делать что будешь? Ты человека мобилизовала, настроила на семейное счастье, или несчастье, а теперь в кусты?
- В кусты. Как было хорошо в кустах!
- А как ему в глаза смотреть?
- Не переживай. Я бы всё равно через какое-то время поняла, что мне с ним скучно и что я не так уж его уважаю.

Она сказала неправду, ибо давно и вполне интимно была знакома с Жоржем, поэтому ей не требовалось ещё "какое-то время", чтобы сделать о нём выводы. Но промолчал.
- А тебя приятно было? - спросила с весёлым кокетством.
- Мне и сейчас приятно: ты на выбоинах трёшься об меня.
- Я тебя серьёзно спросила, выбоина!
- Приятно, очень, потому что ты смазлива не только внешне, но и внутренне.
- Это комплимент?
- Разумеется, ещё какой!
(Увы, это были слова Змея, сказанные в стародавние времена.)
- Ты что там рассматриваешь, а? - притиснулась.

На дальнем выпасе (как бы на рейде) стояла корова, задумчиво подняв пятнистую рогатую голову, одна одинёшенька. Вокруг неё распахнулся сквозистый воздушный простор, а за нею восходила от земли к выгоревшему небу лёгкая дымка. Дальние сады и крыши тонули в мареве. Корова не шевелилась. Её белые пятна - как молоко. Её коричневые пятна - как топлёное молоко. Луговая трава отдавала в рыжину, и весь окоём пребывал в родстве с коровой, которая стола в самом центре дня. Корова стояла изящно и мощно - как телесный храм. И рога у неё были подставкой для солнца.

- Ты чего приумолк?
- Думаю, где ты будешь обитать?
- У тебя.
- Жорж тоже хочет поселиться деревне, вы будете пересекаться…
- И что? Он разумный, спокойный человек. Вытерпит. Его больше всего на свете интересует сотрудничество с демоном. Он прямо тащится от этой идеи. И вообще, он в меня не влюблён. Это так, автоматические…
Она чуть не произнесла "фрикции". Крат расслышал в ней это непристойное слово, которое она подцепила из его же рассказа о курильщике.
- К нему приедет мама и заполонит его глаза и уши.
- А как я буду тебя содержать, если у меня зарплата работника культуры?
- Почему ты должен меня содержать? Я что, собака? Просто я хочу быть рядом, помогать… дело не только в том, что мне с тобой хорошо - мне вообще интересно. Ты попадаешь в какое-то особенное будущее. Может, ты его производишь? А помнишь, какие мы устраивали экскурсии в саду? Ты придумал какую-то "забегонию", а камень прозвал "грызунитом".

Да, он помнил эти познавательные прогулки, но задумался не о том. В нём объявился большой и тёмный вопрос.
- Лиля, будь внимательна. Я задам тебе вопрос, который давно волнует меня, но я старался о нём не думать, чтобы забыть, как постыдный поступок.
- Ты совершил постыдный поступок?
- Не знаю. Может быть, не я.
- Ну, задавай! - произнесла она, быстро съезжая с храбрости в осторожность.
- Отчего ты не залетала? Отчего мы не рожали детей, когда жили в раю? Мы тогда не предохранялись.

Лиля притихла, затаилась. Зато громко зарычал старый движок автобуса, громко задребезжал его корпус. Лиля вспоминала давние дни и мгновения - картинки. Она их пыталась раскладывать, словно карты в пасьянсе. Она их перекладывала, чтобы пасьянс получился, но тот не складывался. Она невзлюбила его за это вопрос. А как хорошо день начинался (и хрен с ней, с Машей) - ох, какой неудачный вопрос! Вообще, тема зачатия - женский козырь, священная территория, куда нельзя мужчине заглядывать. (А в наши дни ДНК-экспертизу делают, экая разоблачительная гадость!) Сколько лет она ждала этого вопроса, но ему хватало благородства не спрашивать. И что сегодня случилось? Каким придорожным пейзажем, каким пыльным ветром надуло-навеяло?
Ах, вот откуда! Она сама завела речь про Машу, ну да, сама, когда на автобусной остановке рассуждала: "Знаешь, Крат, сперма ей нужна не для того, чтобы стать мамой, а для неё самой, для самооплодотворения. В этом веществе есть, наверное, то, чего ей не хватает: творчество и свобода. Меня ты так же оплодотворил. И ещё словами, иначе я была бы дикой".

Сказала она так, а теперь пожалела о сказанном. Не надо бередить опасные вопросы, не надо! Он так угрюмо уставился в окно, что было понятно: избежать ответа ей не удастся. Но он молчал. Минута прошла, две… она потихоньку стала выбираться из-под гнёта.
- Юра, скажи мне про Валентина, чтобы я представляла, кого мы навещаем.
- Богатырь. Чуткий, наивный человек. Профессия - кладоискатель.
- Ого, как много про одного человека. Это с ним ты стройку затеял?
- Да.
- И что вы решили строить?
- Яйцо. Большое, с крыльями.
Она наклонилась и на гибкой шее повернула к нему голову. Она сканировала его лицо, в её глазах что-то мелкое искрилось.
- Ты невозможный человек.
В больнице они надели голубые бахилы, белые халаты и потопали по коридору. Она не поспевала за ним, и халат за его спиной тоже не мог за ним угнаться.
- Ага, вот палата Вали.
Больной смотрел на них не мигая, словно ждал их появления. Посмотрел на Лилю отдельно, потом глаза перевёл на Крата и спросил шёпотом, кто она. Услышав звучное слово "жена", Валентин улыбнулся. Благодаря за такой ответ, Лиля чуточку пихнула его плечом. Это была первая улыбка, увиденная гостями в больнице. И она же оказалась единственным событием.

Как восход и заход солнца, они проследили угасание улыбки на планете лица.
- Ты скоро поправишься, - сказал Крат.
- Мы скоро построим крылатый теремок, - произнёс Валя едва слышно.
- До холодов успеем, - заверил Крат.
Ещё два пациента находились в палате; они смотрели на Лилю неподвижными впитывающими зрачками, как удавы.
- Что тебе нужно, чего хочется? - спросил Крат, наклонившись.
- Ничего… книжку.
- Какую.
- Любую.
Крат похлопал товарища по могучей и бессильной руке. Они ещё постояли. Валя уснул.
На выходе из корпуса увидели Кузьмича, который курил и, видимо, спешил накуриться перед заходом внутрь.
- Добрый вечер, Кузьмич. Не ходи, он спит.
- Тогда садитесь, - Кузьмич кивнул на свой уазик.
Они хлопнули дверцами (с отечественным жестяным лязгом замков), Кузьмич с кислой ухмылкой завёл мотор и тронулся.
- Где мои двадцать лет! Я сейчас такую сестричку видел - пальчики оближешь.
- Кузьма Кузьмич, сколько тебе лет? - спросила Лиля.
- Пятьдесят шесть.
- Самый сок, - бросила ему с вежливым сочувствием.
- Никакого сока, мадам. Хотя… на такую сестричку насмотришься - и сок появится. Мне, конечно, такие вещи говорить не подобает: я - женатый человек, да, но это такое же бесчувственное заявление, как и то, что я - председатель сельсовета. Мы с ней так привыкли друг к другу, что реакции ноль.
- Я не хочу, чтобы мы тоже так привыкли, - Лиля посмотрела на Крата со страхом и заклятием.
- Не понял тебя, девушка. Ты же вчера была с другим кавалером!
- Вчера был день легкомыслия.
- Ах вот оно что! Ловко.
- Только посмей ко мне привыкнуть! - прошипела она Крату в ухо и когтями впилась ему в плечо.

Крат поглядел на неё испытующе - сколько дней и веков они привыкают? И тут его осенила мысль. Быть может, в измене выражается бессознательная потребность в освежении отношений, в обновлении желаний. Измена интимного друга порождает ревность и панику, а эти переживания уничтожают равнодушие, которое приходит с привыканием. В таком пожаре сгорает прошлое, и чувства обновляются. Быть может, обида и ссора лучше, чем монотонное привыкание? Быть может, в измене срабатывает программная установка, аморальная, но изгоняющая скуку. Эта программа действует в пользу гормонов; человеку она причиняет вред, но гормонам человек безразличен.
Сдержанный Крат и тот не отличался монотонной преданностью… нет-нет и срывался в какую-нибудь стороннюю бездну малого таза и робкого дыхания. А уж Лиля…

Кузьмич увидел её кривляние в зеркальце.
- Крат, чего она у тебя ругается? Я тоже нынче нагоняй получил. Не от супруги, нет, от руководства. Один склочный тип жалобы на меня пишет. Я дескать мало нахожусь в приёмной сельсовета. А как мне там сидеть, если я кружу по территории? Вспомнил твои слова насчёт настроения: надо настроение объявить национальной и персональной ценностью, чтобы ввести административное наказание за его порчу. А то у нас только порча имущества карается. И ведь умный был человек, бухгалтер, а такой стал жлоб и ябеда.
- Причём здесь ум, Кузьма Кузьмич! Характер главней ума.
- Это правильно ты подметил. Ты вот и сам человек большого ума - (Кузьмич так всем говорит), - поэтому скажи мне, любезный Крат, что нам надо сделать для счастья? Что предпринять? Простыми словами скажи, а то меня тонкости раздражают, как на лице паутина.
Крат и Лиля переглянулись. Уазик бежал по шоссе резво, Кузьмич смотрел сквозь лобовое стекло с такой решительностью, словно поехал за счастьем и сворачивать не намерен. Брови сдвинул. Зубочистку достал из бардачка и стал её жевать, как непокорную мысль.

- Ты о своём собственном счастье спросил? - поинтересовался Крат.
- Да на хрен оно мне сдалось, - возмутился Кузьмич. - Это жена о нём талдычит: "Столько лет живу, а счастья не видела!" Я говорю ей, мать твою в мозжечок, ты про счастье мне голову сверлишь только потому, что несчастья не хлебнула.
- Хорошо ответил, - поддержала Лиля.
- Когда она опять про счастье затянет волчью песнь, что мне ей ответить для равновесия?
- Не знаю, - заскучал Крат.
- Подначивает меня, дескать, во-первых, я как мужик ничего ради счастья поделать уже не могу и, во-вторых, как председатель тоже ничего не могу. Везде, значит, я хлюпик и банкрот. И меня заело, понимаешь, чего это она всегда истец, а я перед ней ответчик? Я тоже взялся уязвлять её симметрично. Укорил за свои лучшие угробленные годы, за напрасное ожидание счастья, за то, что она разочаровала меня как женщина. Поглядели бы вы на её морденцию! Для наглядности я к зеркалу прилепил её фотку в день свадьбы, когда невестой была, ну так, для сравнения.
- Жестоко, - заметила Лиля.
- Справедливо. Как она со мной, так и я с ней. Почему она может мне упрёки выставлять, а я не вправе? Но это я так… для мелкого юмора, а про счастье мне и впрямь любопытно: по какому пути к нему двигаться?
- Мне-то откуда знать, Кузьмич?

- Но ты же голова. Спроси по деревне, кто у нас умный - все на тебя укажут. Ты же деятель культуры! - Кузьмич паясничал.
- Культуры, пускай. Но не счастья, - поправил Крат, чувствуя какую-то дрянь в душе Кузьмича.
- Напрасно ты отбояриваешься. Ты специалист по счастью: ты артист. Любая женщина теряет рассудок рядом с артистом - правда, Лиля? И Маша потеряла. И как было сказано в одном стихотворении - "он вкрадчиво вошёл в её покои".
- Маша уехала, Кузьмич. Вероятно, навсегда. Она не вступает с мужчинами в романические отношения и в семейные тоже. У неё другой интерес; я не знаю, какой.
- Куда уехала?

Он резко затормозил, машину бросило на обочину, Лиля вскрикнула.
- В Питер, - спокойно ответил Крат.
- Это правда? - с надеждой спросил Кузьмич и обернулся на Крата.
- Правда. Твоя ревность не имеет оснований, Кузьмич. Больше ничего тебе не скажу.
- Тогда поехали, - Кузьмич повеселел, придавил газ и включил радио.
"Что такое фертильность женщины? - произнёс радиоголос бодрой врачихи, чьи мозги накрыты дипломом, точно домиком. - Фертильность женщины это понятие, которое характеризует возможность женского организма…" Фррр… Кузмич покрутил настройку, зазвучала песенка "Тиги - это тайна, тиги - это чудо, это несказанный свет очей…"
- Кратик, признайся товарищу Кузьмичу, что я тебе временами помогала быть счастливым.
- Помогала, - признался Крат, и тут же к нему вернулось давнее туповатое чувство любви, которое тёплым комком сидит в сердце и распирает его.
- Не всегда, конечно, - чинно поправилась она и продолжила голосом радио. - Счастье семейной пары - это не конфетка, которую один приносит другому, приносит каждый день, приносит... Это совместные действия и микродействия, которые при гармоничной их согласованности складываются в счастливый брак, брак, брак...

- Погоди, Лиля, ну ведь не далее, как вчера, мы пили за твоё счастье, ну, с этим симпатичным парнем… у него редкое русское имя Жорж, а теперь ты намекаешь на то, что чего-то такое давала Юре для счастья!
- Кузьма Кузьмич, если бы ты знал, как долго я морочу мужчинам головы!
- Хм, долго - годиков тридцать?
- Ты мне льстишь, - она хихикнула.
Машина пропустила телёнка и снова набрала ход.
- Счастье семейной пары, - задумчиво повторил Кузьмич.
Он поймал в зеркальце лицо Крата и обратился к нему, задав свой вопрос иначе.
- А что мешает нам ощутить его, счастье? Я, хоть и мужик, порой спешу домой с надеждой на маленькое счастье, малюсенькое, а как приду, так через пять минут и не помню про него. Что ж такое прячется у меня в доме? Что уничтожает его, счастье?

- Долгая шершавая нитка, - сказал Крат.
- Какая? Что?
- Нитка согласования. Она прошивает минуты, часы, годы семейной жизни. Что купить, куда поставить, что приготовить на ужин, как сложить вещи в чемодан… Бесконечное количество мелочей обретает незаслуженную важность. Двое взрослых - муж и жена - помнят и обсуждают их! Из-за них даже ссорятся, ибо у каждого свой вкус, и каждый настаивает, чтобы в семье прежде всего уважался именного его вкус. Беспрерывная возня вокруг мелочей. "Сними этот галстук, он слишком яркий. Закрой холодильник: ты много ешь на ночь…" На каждой полочке, на каждом уголочке сидят слова, как назойливые птицы с неприятными голосами. Человек мусорит словами, его ум не может пройти по тихому пространству: кругом теснота. Он живёт будто в клетке с попугаями. И на сердце - там, где была ласка, - теперь натёртое место, ссадина. Свою воспалённость муж и жена выражают придирками. Я не знаю, что такое счастье, Кузьмич, я знаю, что такое несчастье. Когда душа не может вздохнуть.
- Что ж теперь холостяком жить?

- Юр, - тихонько обратилась к нему Лиля. - Давай забудем прошлое! Давай ты на мне женишься? Я сыночка рожу. Почему ты пренебрегаешь моей фертильностью? Ты брезгуешь мной? Между прочим, я - твой сосуд счастья… в конце концов.
- Кувшин удовольствий, - уменьшил сравнение Крат. - И мешок проблем. И стакан яда. И кошка на диване, и букет на столе, и волос в супе, и голос в печке…
- Вот видишь, я для тебя всё!

Она вроде бы уснула, упав головой на его плечо, но вдруг заговорила, не раскрывая глаз. Её голос маленьким теплом трогал его кожу под ухом.
- Есть ещё какая-то близость, которая может объединить сильней, чем тело. Подумай, что это может быть. В телесной близости есть ограничение… мне она очень нравится, но что-то есть ещё - безграничное. Подумай.
У Крата на душе стало спокойней. Он решил не требовать у неё ответа на свой горький вопрос. К тому же, вспомнил ответ. Змей угощал её такими синими ягодками по утрам: они отменяли зачатие, поскольку он их называл "пилюлями для обновления крови". А когда Крат исчезал, Змей, значит, их отменял. Даже вспомнился ему их кислый запах.
Зачем требовать у неё ответ, если прошлое нельзя изменить? …Так ли уж нельзя?! Наверное, можно, только разгадка потребует умственного подвига, а на это Крат сейчас неспособен, или вообще неспособен.
Вон чья-то машина слетела с дороги в кювет, и вокруг неё собралась группа из трёх понурых граждан и двух полицейских. "Прости нас, Господи" - помыслил и огляделся по сторонам.
Не только он смотрел на поля и перелески, на дорогу и небесный купол. Это всё встречно смотрело на него.

Глава 17. Зеркальце.

- Я хочу хорошую семью, - она скинула на пороге обувь и села на диван, разместив свою голову в потоке оконного вечернего света.
Крат устремил на неё взор. Ему показалось, что она играет словами или акцентами. Если ударение она делает на слове "я", тогда это намёк на то, что она выступает инициатором, а он тут звено шаткое, и ему следует сформировать чёткое отношение к женитьбе. Если на слове "хорошая", то здесь намёк на то, что она, как создатель семьи, возлагает на него ответственность за поддержание качества. А в целом здесь виден расчёт на забывчивость Крата, как будто не он во времена "оные" впервые предлагал ей обозначить их отношения как нечто святое и незыблемое. Тогда не было слова "семья", и он предложил ей "клятву". Она вроде бы согласилась, но её переманил показным всемогуществом Змей, угощениями и усладами.
- Что такое хорошая семья? - спросил он вместо всех уточнений.
- Обыкновенная семья - это два эгоизма в банке. Пусть у нас будет необыкновенная семья, - прозвучал ответ.
- Что в ней должно быть необыкновенного?
- Верность, прежде всего. И взаимная забота.

Интересно, эти же мудрые принципы семейного строительства хотела она применить в браке с Жоржем? Или какие-то другие, легкомысленные?
Он сел на стул, облокотился на пустой стол. Его лицо оказалось перед ней на свету, и она увидела его печальную думу во всех лицевых подробностях.
Мастеровитая ложь - это не прозвание белого чёрным, это смещение акцентов. Это придание фразам некоторой дополнительной резиновости, которая делает смысловой "центр тяжести" гуляющим. Должен ли он указать ей на это? Не должен, ибо каждый врёт по собственному желанию, и, если возьмёшься уличать лгущего, станешь свидетелем повышенной изворотливости ума, что вызывает гадливость. Он избегал ситуаций, где Лиля вызывает в нём гадливость, потому что любил её.
Она поняла, что сейчас отображается в его душе не в лучшем свете. И также поняла, что заслуживает неприглядного отображения. Но объясняться с ним на словесном уровне ей не на пользу, поскольку правдивые слова от лукавых он отличает.

Беда получилась. Вопрос о зачатии/незачатии разделил их, размежевал. Ясное дело, эта тайна не делает ей чести. Непонятно другое: почему именно сейчас этот вопрос так повлиял на него? И зачем было спрашивать? Ведь наверняка ответ ему известен. ...Он сказал между делом, что Маша - единственный человек, который не лжёт. Ну, пускай так: единственный! Боже мой, так она ведь не совсем человек! Она ещё научится! Она ещё станет бабой и не будет отличаться от нас. И располнеет, и снова похудеет, и поглупеет, и завертится в хитростях и тонкостях, запутается в кустарнике сексуально-социальных мотиваций! Никуда Маша не денется. ...Нет, не в этом суть. Маша только освежила, подчеркнула вопрос о честности Лили.
А вот она, причина! Крат просто устал помнить о том, что Лиля не принадлежала ему, когда он очень её любил. Он устал отворачиваться от её измены. Устал носить в себе неуважение к ней. Семья? Разве может семья сложиться на таком дырявом прошлом, на таком основании? Она увидела себя его глазами, и сердце у неё сжалось. Он смотрел на неё просто и грустно. Так смотрел бы любящий доктор на больного, у которого особенная (самая поголовная) болезнь: ложь. Эта болезнь лечиться особенным, самым простым и невероятным способом - желанием больного излечиться. А врач не способен помочь. Он всего лишь понимает и ждёт. И вместе с тем, понимает, что ждать придётся вечность.
Она внимательно разглядывала на нём выражение каменной грусти. Что сказать или сделать для перемены его состояния, выражения, отношения к ней?
В пространстве между ними летали какие-то смутные предметы. Что-то мелкое мелькало, наподобие мотыльков или голубков из прозрачной бумаги. Напряжение между ними росло. Она хотела вскочить и обнять его, но он уже поднялся и пошёл прочь из комнаты. Куда? - в актовый зал.

Он поднялся на сцену, зашёл в отсечённую занавесом половину и встал перед лопатой. Потрогал черенок. На месте лопата? Да, вот она. Мужские предметы успокаивают, поскольку заявляют, что правда сохраняется на свете. Правда существует.
Лиля проникла сюда и замерла. Кованая часть лопаты углубилась в доски на пол-штыка, вонзилась будто в глину. Крат с трудом, в раскачку выдернул её.
- Погоди! Я знаю, тебе тоскливо. Давай попробуем вернуться? - произнесла с отчаянной искренностью и мольбой.
- Я думал об этом, но уже взял обязательства перед людьми и перед этим местом.
Они вернулись в комнату. Он бережно расположил кованого товарища под диваном.

- Можно начать всё сначала и сделать новых людей. Мы станем родителями.
- Прости, Лиля, это хороший порыв, но человечество уже существует, и как-то обошлись без нас. Без меня, во всяком случае.
- Хрен с ним с человечеством, меня оно не волнует, - закричала она. - Да, я виновата перед тобой, но я хочу это исправить.
- А почему именно там? Почему не попытаться что-то исправить живя здесь?
- Подожди, сядь, - она усадила его на диван и села рядом. Взяла его руку в свои, чтобы он лучше её понимал. - Там райские условия для того, чтобы друг друга любить.
Он метнул в неё быстрый взор, полный укора.

- Там красивей, - потрясла его руку, призывая к чуткому вниманию. - Я очень сильно тоскую по нашему костру и шалашу. По твоему голосу, когда ты признавался мне в любви. Я бы дорого дала, чтобы услышать это снова. Какая сладкая была тишина! Ты знаешь, я помню травинки около родника - вместе и по отдельности. Ночного сторожа на ветке. Утреннее и вечернее освещение между небом и землёй. Это был наш мир, весь - до звёзд! И я готова целовать его травинки и листики. Юра, пощади меня! С ходом времени я помню наш сад всё подробней, звонче, ясней, и вместе с этой ясностью меня наполняет невыносимый стыд. С прояснением памяти всё ясней и страшней становится моя роль. Мне страшно вспомнить всё!
Сказала она так и что-то ещё хотела добавить, но осеклась, потому что в комнате оказался кто-то ещё. Или зрячее, внимательное что-то ещё. Лиля заметила деформацию комнаты. На столе расположилась великая тяжесть - сумочка (из чьей-то ожившей кожи) - и в ней лежит и прислушивается к их разговору зеркальце.

Быстро подошла, открыла сумочку, вытряхнула всё на стол. Среди мелочей сразу бросился в глаза чудный предмет нездешней работы - кварцевое овальное зеркальце в яшмовой рамке.
- Вот чем он тебя привязал, - сказал Крат.
Она взяла предмет правой рукой и размахнулась… повернулась к печке, чтобы разбить наверняка, но Крат успел перехватить её движение.
- Змей искусил тебя, но к чему зеркала бить!
Из-за пережитой жалости к зеркалу, едва не разбитому, она резко изменила тон.
- А ты не думал, что оно здесь ради тебя?
- Ради меня?!
- Да! Чтобы я была молодая, красивая! Чтобы я тебе нравилась!
- Нет, не думал, не догадался, - посмотрел на неё с тяжёлым изумлением. - Держи своё зеркало… молодильное.
- У тебя же есть твоя колдовская лопата, я же ничего не говорю! - возразила она с вызовом и вмиг поняла, что сказала глупость, если не хуже.

Что-то нехорошее, нечестное, живущее в ней, опережает её. Она сама не такая, она лучше! Как ему это объяснить?!
На улице Юлик усердно облаивал кого-то, и Крат вышел на крыльцо. На душе у него лежала могильная плита. Эту женщину не очеловечишь. Нет такого семени, нет таких слов, такого терпения и сострадания. Вместо души у неё игралище настроений и чувств. Так ему показалось. И она этот ужас его понимала, но сидела, съёжившись. Ни на какое оправдание, ни на какой призыв не осталось у неё сил.
Он похлопал себя по карманам, нашёл деньги и пошёл прямо в тапках за водкой. "Зеркало неправды стало зеркалом правды, зеркало неправды…" - мантра прицепилась.

Глава 18. Открытие

Хорошо, что он пошёл за водкой. Значит, будет добрый. Он станет такой щедрый, что всё простит и всё отдаст. Лиля не встречала другого человека с такой готовностью всё отдать. Когда он трезвый, он просто добрый. Когда пьяный - самозабвенно щедрый. Она понадеялась этим воспользоваться.
На столе россыпь из сумочки - и зеркальце. Второй раз она не решилась бы размахнуться им, чтобы швырнуть, погубить - не потому что подарок: это не трогало её. А потому что оно внушает ей молодость, оно придаёт нежность и гармонию чертам её лица, независимо от её состояния. Как с этим драгоценным предметом поступить, чтобы не умножать свою нечестность? Лиля положила зеркало под диван, рядом с лопатой, ей под бочок.

Потом проверила наличие косметики. Через час Лиля наведёт вульгарную вызывающую красоту. Яркая косметика - притягательная картинка для нетрезвых мужчин. Действует безотказно. Сила действия прямо пропорциональна выпитому. Алкоголь приглушает разум и делает громче гормональный зов - рык, стон, вой. Личность - загадочна и безгранична, она подобна вселенной; ты - к её краю, а край отбегает, отодвигается. Ты - вглубь, а глубина растёт. Зато пьяный мужской организм вполне понятен. Поэтому, когда Лиля хочет нечто запутанное распутать или прийти к примирению, она совмещает алкоголь (ему внутрь) и соблазн (ему в глаза). Но пока рано быть развратной. Надо быть скромной, потупленной, внимательной. Сердце билось в ней часто, как у белки.

Скоро ей предстоит войти в его личность не очень честным путём - через пьяный мужской организм. Но это он ей простит. Будет пить - и всё простит. А она за это наградит его удовольствием, сластью, нежностью, словами восхищения… Слова ему тоже очень важны. Как хорошо, что существует водка. Без неё Крат был бы таким огромным, что на него не взобраться. И главное, надо, чтобы он забылся, чтобы он её осеменил.
Она слышит шаги, вот он сейчас войдёт. Она нарезает хлеб. В мире тихо вечереет - а было бы громко, она бы не услышала, так следила за ним. Он поставил водку на стол, подошёл к раковине, помыл руки, вымыл огурчик и помидорчик, поставил на стол солонку и две стопки - две!
Она не поднимала глаз, но видела его любой точкой своей головы: теменем, виском.
- Надо купить холодильник, - сказала спокойно, между делом.
Слово "нам" побоялась произнести: рано.

У него зазвонил телефон. Удачно, отметила она с чувством режиссёра. Вслушалась. Понятно, кто позвонил, это Дол. Он что-то объяснял - она даже слышала отдельные тоненькие слова. Крат выразил ему соболезнование. Потом Крат скупо принял извинения Дола. (Не только я хитрю и прошу прощения, - отметила она, поймав маленькое утешение.)
- Хорошо, приезжай. …Да, можно купить: домик найти - не проблема, - завершив разговор, он поднял на неё глаза. - Матушка у него умерла. Он просит разрешения сюда переехать.
Сбор её мужчин в одной деревне никак не входил в её планы, но сейчас этот звонок был очень кстати: звонок переменил освещение в его уме, сменил тему размышлений. Не надо думать про измену. Лучше думать про смерть.  Событие такого ранга делает все другие события маленькими. И она спряталась в тени этого события. Крат наполнил стопки, чтобы помянуть Зинаиду Ивановну.
- Дол сказал, что продаёт квартиру. Хочет с деньгами приехать и помочь мне создать народный театр, - мирно поделился Крат.
- Разве это плохо? - произнесла она с улыбкой сотрудницы.

У него были тёплые глаза. Как она любила его именно таким - доверчивым, добрым! Что-то детское появилось в нём - спокойствие ребёнка, размышляющего о предметах в своей комнате, и за её стенами, и дальше…
Она выключила люстру, похожую на тройной рыболовный крючок, зажгла свечку (живой огонёк - это чувство) - и на стене ожили огромные тени. Она так захотела его обнять, что пересела к нему на колени и обняла, забыв про косметику.
Он послушно смотрел на неё: в её глазах трепетали огоньки, как на полуденном озере. Она смотрела впритык и хотела стать ещё ближе. От неё веяло цветами, плодами… он понял, что она находится в двух местах: здесь и в том дивном саду, где они стали близки. Подхватил её на руки.
Их тела помирились, и она была уверена в том, что он её простил, поэтому утром весело хлопотала над чайным столом. Она была счастлива.
- Милый, мне не надо сахара и мёда, потому что я сейчас из них состою.

Он кивал, вспоминая открытие, сделанное ночью, под утро. Она не станет настоящей женой, потому что она - любовница. Её душу захватывает только то, в чём есть чувственная интрига, приманка. Человечество родилось от двух матерей. Одна была жена, мать. Другая любовница. Жена - помощница. Любовница - искусительница.
Страсти не объединяют, они разрушают пару. Чувственность объединяет людей лишь на краткое время, предлагая мостик между ними. Мостиком надо воспользоваться, чтобы создать родство. И родство дороже влюблённости - надёжней и чище.
Есть ложные мифы. Так лишь на первый взгляд кажется, будто водка зимой согревает. После того, как согрела, она отнимает и то тепло, которое принесла, и то, которое было до неё. Так же и страсть. Она не согревает, она обжигает - и оставляет обожжённого замерзать.

Он посмотрел на её счастливое лицо и решил промолчать. Первое открытие привело его ко второму. Лиля ведёт себя, как волна. И так всегда было: прилив - отлив. Она приливала к нему, когда он силён. А когда забирала часть силы и он слабел, она совершала побег - отлив. А потом его сила вновь призывала её, и она вновь припадала к нему. Это поведение живой морской воды.
- Ты о чём-то думаешь? - спросила крадущимся голосом.
- Пытаюсь тебя разгадать.
- И что, получается?
- Чуть-чуть. Но лучше не разгадывать.
- Что, такая неприятная разгадка?!
- Нет, вполне приятная. Но любая разгадка ставит на человеке печать. А я хочу оставить за тобой и за собой право на обновление. Даже когда мы глубоко понимаем другого человека, мы не должны думать, будто всего человека исчерпали своим понимаем.
- Ты это к чему?
- Ни к чему. Просто не выспался.
- Неужели ты жалеешь о том, что не выспался?!

За окном застрекотал уазик - остановился. Ага, Кузьмич приехал - привёз какую-нибудь хлопотливую заботу или идею.
- Знаешь, Лиля, здесь лучше, чем в раю. Трудно - а всё равно лучше. Будем каждый день учиться жить. Ладно?

Глава 19. Двое в степи

Неделя прошла, новый четверг настал. Валентина выписали из больницы, и он приступил к обязанностям дежурного по занавесу. Валя пребывал в отменном настроении.
- Что будем делать с Орестовной? - спросил его Крат, показывая, как тянуть за верёвку.
- Будем делать ничего, - ответил бывший больной, с высоты своего здоровья желающий всем добра. - Орестовна - дитя в сравнении с главным врачом.
- Чем тебе угрожал главврач? - спросил Крат.
- Он ещё в реанимации хотел отключить меня от капельницы, - с нажимом произнёс Валя и выразительно округлил глаза.
- Зачем?
- Чтобы поскорее отправить меня в морг!
- Да ну, зачем? - спросил Крат, ещё не понимая, что его разыгрывают.
- Чтобы вскрыть меня и узнать про воздействие бледной поганки. У него страсть к точным диагнозам.
- О, - дошло до Крата, - мы с тобой сценку поставим… "Диагностика", о враче, который торопится всех непонятных больных умертвить ради науки.

На этот вечер Крат запланировал сюжеты о дружбе, о юморе и пафосе театрального товарищества, но "театральные поминки" потекли не так. Возле ДК раздавались голоса, подъезжали машины, хлопали дверцы. Кто-то смеялся. Лиля глянула в окно и решила, что пора наряжаться.
- Смотри, сколько народу к тебе!
Крат отвернулся от её наготы и посмотрел на печку.
- Хорошо бы зима пришла. Печь затоплю, стану в огонь смотреть!
Лиля шуршит одеждой.
- Ты зачем бельё-то меняешь? - спросил, глядя на мудрый печной чугун.
- А ты как увидел?
- Услышал.
- Кратик, долгими зимними вечерами будем сидеть у огня, и ты будешь рассказывать мне сказки.

Гости курили у крыльца. Было слышно, как некоторые заходили с улицы в фойе и прогуливались по гулкому полу. Кто-то заглядывал в зал, пока ещё пустой.
- Надо газон оградить, а то затопчут, - сказала Лиля, ловко влезая в облегающее стретч-платье.
Взбила волосы. Крат посмотрел на будильник - без пятнадцать семь.
- Ты не будешь переодеваться?
- Во что? 
Пошёл в зал встречать первых зрителей. Заглянул, включил свет, потом вышел на улицу - собраться в уме и пройтись вокруг да около. Кивал знакомым и незнакомым. Поздоровался с Юликом, который тоже улыбался и ждал приветного прикосновения.

В небе уютно светилась "переменная облачность". Автомобили прощально откликались на радиоключи. Голоса смолкали. А вот ещё кто-то приближается из проулка - плащ, мятая шляпа, в руке корзинка, на глазах тёмно-зелёные очки, в руке палочка... Неужели слепой грибник?! На да, кто же ещё! Эмиль Кадабер по прозвищу Фокусник.
Крат распрямился и двинулся навстречу. Грибник устроил пантомиму приветствия: не знал, как избавиться от палки и корзины, пока не отбросил их в сторону. Потом снял шляпу и поклонился перед важным, строгим барином. Крат подступил и обнял его. Он обнимал живое тело, ощущая ладонями рёбра и лопатки под плащом. (После Маши он смирился с невероятной точностью их искусства.)
- Привет, Фокусник.
- Привет, анахорет, - ответил демон и отстранился. - Я принёс тебе в подарок экологические очки. Весь мир зелёный, такое утешение! Глянь-ка, примерь!

Снял их и попытался пристроить к ушам и переносице Крата, но тот увернулся, на миг увидев демона чёрно-зелёным и зловещим.
- А для твоей кралечки я другие очки припас, гламурные! Даже какашки будут розовые! На вот, попробуй, - достал из кармана огромные тёмно-розовые очки.
- Погоди кривляться, у меня сейчас выступление.
- И хорошо, я до чёртиков соскучился по сцене. Дозволь мне выступить, - каким-то драматически-сифилитическим шёпотом просипел демон.
- Ладно, я представлю тебя зрителям и сойду в зал.
- Ага, снизойди к публике, а я уж чего-нибудь на сцене придумаю.

Крат не мог наглядеться на него. Ненаглядный, ненавистный - изначально синонимы (гляд и вид). Но сейчас - ненаглядный. Он провёл артистического коллегу через тыльную, закулисную дверь, а сам вышел к публике на авансцену. В маленьком зале полно людей, человек двести.
- Привет, Крат! - крикнул один из них, крупный, не очень трезвый дядька... вроде бы в прошлый раз они здоровались за руку.
- Здравствуйте, дорогие друзья! Сколько времени?
- Без одной минуты семь, - доложил благодушный дядька.
- Тогда начнём. Очень кстати рядом с нашим ДК возник мой старинный приятель - артист оригинального жанра, иллюзионист, каких мало. Давайте попросим его показать нам своё искусство... в стиле самого древнего дома культуры. Ваши аплодисменты!

Он увидел удивлённую Лилю и Валентина, сбежал со сцены и сел возле них.
- Что случилось? - спросила шёпотом.
- Фокусник там, на сцене, - кивнул на занавес.
- О-о! - она закрыла лицо ладонями.
- Так мне идти, открывать половинки? - озабоченно спросил Валентин.
- Нет, пока ничего не требуется.
Публика радушно хлопала неизвестному артисту. В зале свет погас, и занавес тронулся в путь. Посреди сцены сидел на табуретке Фокусник. Публика окаменела - столь необычным показалось им подсвеченное рампой лицо: белое с чёрными тенями и розовыми очами.

Где он взял табурет? - подумал Крат и отбросил пустую мысль. Возле ног артиста стояло ведро, о котором тоже можно было задуматься, но некогда. Фокусник наклонился, зачерпнул из ведра глину и принялся за работу. За минуту он грубовато вылепил человечка высотой с лесную фиалку. Поставил на пол. Далее фигурка стала сама оформляться под пристальным взором создателя; человечек обрёл мужские черты, затем обернулся к залу и пошёл навстречу публике. Тишина настала бездыханная. Ещё немного, и новый Адам упал бы со сцены... детский голос ему закричал: "Стой, упадёшь!" Человек остановился на краю, напряжённо посмотрел в сумрак, отвернулся и увидел громадную фигуру своего создателя.
Адам подошёл к его ноге, потянулся вверх, но создатель не откликнулся. Вместо этого он захватил из ведра ещё порцию глины и вылепил вторую фигуру - на этот раз оформилась женщина. Творец взял ведро, табуретку и ушёл.
Двое остались стоять друг против друга. При этом у неё отрастали волосы: по плечи, до лопаток, до пояса. Она покрутила головой, чтобы волосы помотались туда-сюда, потом остановилась и воззрилась на друга.

С той стороны, куда скрылся творец, выплыло грозное облако - серое, сизое, с чёрными клубами. Из его мохнатого днища выступали корявые когтистые лапы. К этому времени сцена перестала быть сценой, она распахнулась в ширь и в дальнюю даль, отчего судьба двоих людей оказалась ещё тревожней.
Из тучи хлынул дождь. Двое сели на корточки и прижались плечами. Вмиг похолодало. Ева подняла свои волосы и накрыла дрожащего Адама. Он обнял её. Дождь пошёл гуще, злей. Из тучи ослепительно выскочила молния и вонзилась в землю около них. Конвульсия страха пробежала по голым телам. И тут же гром потряс их. Снова, не мешкая, полыхнула молния, грянули оглушительные раскаты, а потом всё засверкало и загремело без промежутка. Всякий свет погас, кроме грозы. Мир освещали молнии. Вдруг Адам вскочил и в отчаянии побежал куда-то - и пропал.

Снова детский голос раздался: "Эй, куда ты?!" 
Адам появился, волоча за собой газету; вернулся на прежнее место, накрыл Еву и себя бумагой с буквами. Так они замерли. Газета стала тёмной от воды, но гроза уже удалялась, и гром прилетал с опозданием. Наконец непогода утихла - только чёрная даль мерцала зарницами.
В зале загорелись лампочки, о которых публика забыла. Вместо степи вновь явился глазам старый дощатый пол. Тёмный подол неба вновь оказался дырявыми кулисами. Привычное сознание вернулось в людей.
На пустую сцену вышел Фокусник и встал, сложив руки на груди. Надменно окинул взором публику. Багровым светом сочились его глаза.
- Что это было? - Лиля тихонько толкнула Крата локтем.
- Фокус, - нашёл он одно только слово.

Выступление артиста не совсем завершилось. Над его головой появился нимб, светлый и нервный, как полярное сияние. Фокусник покрасовался так, затем снял его и поклонился, держа нимб в руке, словно головной убор. При этом из копны его чёрных волос выглянули крепкие рожки, вроде телячьих.
- Ты так больше не делай, - крикнул знакомый детский голос, и к сцене выбралась девочка лет пяти-шести; она что-то держала в кулачке. - Не делай так: они же голые, им же холодно! На тебе конфетку!
Она протянула к стоящей на сцене фигуре маленькую руку с конфетой. Фокусник хотел что-то сказать, но изменился в лице и оскалил зубы, точно в судороге. Занавес поплыл на стыковку. Удивление, страх и сострадание, пережитые во время колдовской постановки, всколыхнули публику, и кто-то заплакал.

Крат, стиснув зубы, вышел, оставив открытыми двери. Смеркалось, тёплый воздух пах цветами и пылью. Юлик завертелся навстречу.
Лиля показалась на крыльце, у неё светились омытые глаза. Она сейчас поняла, какие силы объединяют людей сильней, чем тело. Дух воспламеняет людей, как молния, и родство открывается нам неожиданно.