Русский путь. От державной пыли до лагерной

(Донские казаки на военных сборах. Фото 1910-х годов)


   Рассказ «Весна» («Петербургская газета», 13 апреля 1892 г.) — самая первая опубликованная работа 22–летнего выпускника Петербургского историко–филологического института Фёдора Крюкова. Рассказ маленький — всего на пару страничек, на первый взгляд, ничем не примечателен…, на второй взгляд — те же ощущения…, но по заведённому правилу начинаем проверять — есть ли в рассказе то, что эхом прозвучит в других работах Крюкова и откликнется в «Тихом Доне».

   Читаем первый абзац: «Яркий ЛУЧ весеннего СОЛНЦА [здесь и далее КАПСЛОК мой — И.Ш.] проскользнул в маленькую комнату подвального этажа и заиграл на темном, ПЫЛЬНОМ полу и на стене грязновато-белого цвета. ПОРТРЕТ ГЕНЕРАЛА СКОБЕЛЕВА в этом золотом свете стал смотреть еще веселей и бодрее, чем в обычные дни, а желтые серые пятна по углам выступили особенно отчетливо.»

   Через полстраницы видим подобное:
   «Он вспомнил свою ДЕРЕВУШКУ, ШКОЛУ, в которой было так шумно, весело и ПЫЛЬНО, вспомнил игры на улице против школы, вспомнил ясный и теплый весенний день и такие же золотые ЛУЧИ, какие вот сейчас играют на стене.»

   Откуда эти повторяющиеся лучи и пыль в «Весне» Крюкова? Ну, конечно же, из любимого им Льва Толстого:

   «Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека […] Я стоял около окна, в которое утреннее СОЛНЦЕ сквозь двойные рамы бросало ПЫЛЬНЫЕ ЛУЧИ на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение.» («Юность», 1857 г.).

   Но это не копирование. Толстовские образы наполняются новым смыслом — рядом с весенними лучами солнца и пылью появляется истинно народный герой — генерал Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882), чьи портреты, наряду с иконами, украшали в то время каждую квартиру, каждую избу. Его именем назывались улицы, площади и даже города. Этот генерал, хоть и скончался при весьма странных обстоятельствах (да и родился он в необычном месте — в Петропавловской крепости), но оставался народным любимцем, символом искреннего патриотизма и державности — не каждый за 38 лет жизни пройдёт подобный путь.

   Во втором приведённом отрывке из «Весны» при тех же лучах и пыли «любимца–генерала» замещают милые сердцу деревушка и школа.

   Для подтверждения этой мысли попробуем найти у Ф.Крюкова нечто подобное:

   «Сквозь дыру ТРЕХЦВЕТНОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ФЛАГА, которым было завешено окно, бил горячий сноп СОЛНЕЧНЫХ ЛУЧЕЙ и ярким пятном играл на ПЫЛЬНОМ, темном полу» («Казачка», 1898 г.).

   Всё те же лучи, пыль, но здесь уже национальный флаг — атрибут державности.

   Это ключик к ассоциативному мышлению писателя. Но почему именно такая образная матрица выстроилась в мыслях Фёдора Крюкова?

   Существовал при Николае I министр народного просвещения Сергей Семёнович Уваров (1786 – 1855), который при вступлении в должность издал циркуляр, где были такие слова: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединённом духе ПРАВОСЛАВИЯ, САМОДЕРЖАВИЯ и НАРОДНОСТИ».

   По мнению министра просвещения православная вера, любовь к Отечеству и преданность монарху — это главные «скрепы» русского народа, которые должны предохранять от революционной заразы.

   Первые два пункта своей триады Уваров расписал подробно, как многофигурную картину, а вот что такое «народность», сформулировал туманно, распылённо. И это не должно нас удивлять: народ для власти — это серая аморфная масса, из которой нельзя создать ничего путного, это пыль, удел которой молиться и чтить царя. Народность понималась министром как необходимость, как инструмент борьбы с западными идеями свободы мысли, свободы личности.

   Но у вышедшего из самых глубин народа Федора Крюкова был свой вариант этой триады. Для глубоко верующего писателя символом православия являются лучи солнца, несущие свет в душу. На Руси у старообрядцев было принято молиться на восток, ибо «Солнце – икона Господня». Уваровское самодержавие у писателя замещено державностью, её атрибутами. Но почему народ — это пыль? Да потому, что пыль не обладает волей, в этом она родная сестра смирившегося со своей участью народа. Народник по своему мировоззрению Крюков понимал, что от «державных держиморд» народу уготован невеликий выбор: распылиться, или быть пущенным на распыл (от глагола пылать, отсюда слово «палач»).

   В 1906 г. Крюков был избран депутатом Первой Государственной думы от Области Войска Донского). Он с горечью констатирует нравственное падение властей предержащих: «Вся эта бездарность, отсутствие чувства чести в начальствующих, трусость — смели мой ПАТРИОТИЗМ, как ПЫЛЬ. Как ПЫЛЬ! — с ударением повторил он. – Беззастенчивое казнокрадство, наглое урывание кусков» («Шаг на месте», 1907 г.).

   И затем:
   «Первым делом, я вам предсказываю, РЕВОЛЮЦИОННЫЕ центры передвинутся из Женевы в Тавриз и Эрзерум… Раз! Весело перекликаются голоса из-за решеток, ПЫЛЬНЫЕ стекла поблескивают в ЛУЧАХ заката…» («У окна», 1909 г.).

   «Графинчик-другой раздавишь, услышишь: бахвалится какой-нибудь пьяный собрат, ПРИСЯГУ исполняет — пускает ПАТРИОТИЧЕСКУЮ ПЫЛЬ…» («Спутники», 1911 г.).

   К родной «людской пыли» Крюков всей душой прикипел не меньше, чем к родимой земле, к Донщине. Вот зачин одного из ранних произведений писателя:

   «В начале сентября 1707 года по ПЫЛЬНОМУ и широкому шляху ЗАДОНСКОЙ степи двигался ПОЛК солдат. Их усталые ноги, обутые в башмаки с тупыми, широкими носками, с трудом подымаясь и не соблюдая такта, с каким-то ожесточением били сухую и твердую, как железо, землю. Знойное СОЛНЦЕ невыносимо пекло…» («Шульгинская расправа», 1894 г.).

   В работе Крюкова «К источнику исцелений» целая россыпь его триадных образов:

   «Он спешил в ЦЕРКОВЬ. Алексея едва растолкали и пошли в какой-то балаган, под названием «Народная чайная». Балаган был открытый, столики – из неоструганного теса. Везде виднелся сор, грязь. Приходили ЗАПЫЛЕННЫЕ люди, снимали с себя верхнюю одежду и тут же вытряхивали. ПЫЛЬ неслась и садилась в чай. И чай был мутный, невкусный. СОЛНЦЕ припекало Егору самый затылок, болела голова, и продолжал сильно клонить сон».

   «СОЛНЦЕ уже свернуло с полудня, когда Егор с отцом вышли снова из МОНАСТЫРЯ. Было жарко. У Егора болела голова. Они остановились около лавочки с картинами и купили две маленьких ИКОНКИ о. Серафима. Тут они встретили Алексея и оба обрадовались ему чрезвычайно, точно родному. Вспотевшее и ЗАПЫЛЕННОЕ лицо его тоже засияло радостной улыбкой.
   — Откуда? — спросил отец.
   — У источника святого был. Вот где миру!».

   «Вереницы богомольцев и богомолок с котомками за плечами, с усталыми и серьезными лицами, подняли белую ПЫЛЬ, которая остановилась и как будто застыла в воздухе, как фимиам, среди огромных зеленых колонн. СОЛНЕЧНЫЕ ЛУЧИ, прорезывая этот белый, прозрачный полог, построили белые стены, КОЛОКОЛЬНИ, воздушные причудливые здания…».

   «Село СОЛНЦЕ. Когда последние, красноватые ЛУЧИ его погасли на курившихся облаках ПЫЛИ, стало вдруг очень свежо, даже холодно, захотелось ДЕРЕВНИ, ночлега. И когда наступила ночь – впереди, в мглистом ее тумане, представлялись все хаты, ЦЕРКОВЬ, но не было ни хат, ни церкви…».

   А здесь в последнем примере солнце заменили звёзды:

   «Но лежать было хорошо, тряски не было, ПЫЛЬ улеглась. Вверху раскинулось высокое, темное небо с ЗВЕЗДАМИ. Они были прекрасны, чисты и непонятны, будили смутные мысли и воспоминания о РОДИНЕ, о матери…» («К источнику исцелений», 1904 г.).

   Помимо этой у Крюкова есть ещё несколько «ночных триад»:

   «Ермаков любил ходить по станице в такие ночи. Шагая по улицам из конца в конец, в своем белом КИТЕЛЕ и белой ФУРАЖКЕ, в этом таинственном, серебристом СВЕТЕ ЛУНЫ он был похож издали на привидение. Не колыхнет ветерок, ни один лист не дрогнет. Нога неслышно ступает по мягкой, ПЫЛЬНОЙ дороге или плавно шуршит по траве с круглыми листочками, обильно растущей на всех станичных улицах. Раскрытые окошки хат блестят жидким блеском на ЛУННОМ СВЕТЕ…» («Казачка», 1896 г.).

   «Он шел по СТАНИЧНЫМ улицам, мягким, ПЫЛЬНЫМ или поросшим травой, усеянным круглыми пышками коровьего помета. Улицы уже затихли, заснули, и их побеленные домики, облитые СВЕТОМ невысоко поднявшегося МЕСЯЦА, глядели на него, старого, тосковавшего о них станичника, своими раскрытыми окошками удивленно и кротко, а жидкий ЛУННЫЙ СВЕТ мелькал приветливой улыбкой на их стеклах, когда он оглядывался на них, припоминая и угадывая. Тени от садиков, сараев и низких плетней ползли на середину дороги, смутные, неясно очерченные, кое-где перерезанные золотистыми полосами света…» («В родных местах», 1911 г.).

   «Уже стемнело. Поднялся месяц. Через ВОЛГУ качался золотой мост. Даниловку покрыла густая тень от горы… На вербах и яблонях тень переплеталась с шелковым узором ЛУННОГО СВЕТА. Еще пахло ПЫЛЬЮ на улице…» («В нижнем течении», 1912 г.).

   А вот расшифровка строк из крюковского дневника, который он вёл в родной Глазуновке зимой 1907 года:

   «И опять курилась ЗЕМЛЯ, бежали ПЫЛЬНО-белые косицы, рассыпались в воздухе, и прорезывало их СОЛНЦЕ – яркое, но не греющее.»

   И ещё из других его работ:

   «Вот она — ЗЕМЛЯ-кормилица… лежит тихая, загадочная, безответная мать всего живущего… Сушит ее СОЛНЦЕ, развевает ветер — вон побежал стороной от дороги, с шаловливым проворством закрутил столб ПЫЛИ с танцующей в нем прошлогодней колючкой…» («Жажда», 1908 г.).

   «ПЫЛЬ поднималась из-под ног, лезла в рот, нос, в глаза. Было жарко и от СОЛНЦА, и еще более от разгоряченных, вспотевших тел, которые, сопя и пыхтя, толклись под ним и вокруг него, стараясь подержаться за покорно колыхавшееся тело НАРОДНОГО ИЗБРАННИКА…» («Шквал», 1909 г.).

   «На позеленевшем, низком небе застыла золотисто-розовая ПЫЛЬ ЗАРИ. Слева тускло серебрилась полоса разлившегося ХОПРА…» («Товарищи», 1909 г.).

   «Одна красавица-ВОЛГА, широкая и мелеющая, да голая степь кругом, да горячее СОЛНЦЕ в ЗАПЫЛЕННОМ небе…» («Воин», 1911 г.).

   «ПЫЛЬ плавала над ярмаркой, и дым, голубой и пахучий, медленно выползавший из харчевен, опоясывал, как шарф кисейный, золотую стену высоких верб и тополей. Низко стояло СОЛНЦЕ. ЛУЧИ, перерезанные длинными тенями, бросили на площадь косые, схилившиеся колонны, прозрачные и светлые. Тесное шумное торжище было похоже на волшебный ХРАМ: голубой, запыленный свод…» («Мать», 1912 г.).

   «Подъехал старый Макар Юлюхин с Варварой – они ездили встречать служивого на сборный пункт. На телеге стоял большой сундук, окованный белой и цветной жестью. Макар в дороге прикрывал его пологом, чтобы ПЫЛЬ не садилась, но, въезжая в СТАНИЦУ, полог снял, и сундук сверкал на СОЛНЦЕ во всем своем ослепительном великолепии…» («Офицерша», 1912 г.).

   «По ЗАПЫЛЕННОМУ желтой ПЫЛЬЮ, безоблачному небу каждый день обычный путь совершало беспощадное СОЛНЦЕ. Истомленная, иссушенная зноем лежала растрескавшаяся ЗЕМЛЯ. Безнадежно глядели унылые, начинавшие желтеть и умирать поля… ГЕНЕРАЛ с большой свитой объезжал вверенный его попечению КРАЙ, принимал почетные караулы, хлеб-соль, колокольный перезвон, выражения преданности…» («В заботах о голодающих», 1912 г.).

   «Золото, парча, алмазы и мрамор… И серый, ЗАПЫЛЕННЫЙ сермяжный и лапотный люд, устало склоняющий худые колени на чугун и камень ступеней… Благолепные лики СВЯТЫХ в дорогих ризах – и опаленные СОЛНЦЕМ и ветром морщинистые лица людей, сухими черными губами шепчущих заученные моления, неуклюжие, грязные тела с костлявыми, перекошенными, согнутыми плечами… Кадильный фимиам – и тяжкий запах потных одежд и гнойных язв… Ликующее, громогласное пение – и вздохи тяжкие, перекошенные гримасой плача лица, бормотание и шепот молящий…» («Сеть мирская», 1912 г.).

   «А косые ЛУЧИ СОЛНЦА золотом наряжают ПЫЛЬ, плавающую по КЛАССУ» («С южной стороны», 1914 г.)

   Не могу удержаться и не привести вот этот отрывок из Крюкова, хотя там и нет ничего «душевно–патриотического и милого сердцу», но он весь целиком так прекрасен, что это и есть «любимый край родной»:

   «Умирает день. Красным золотом играет СОЛНЦЕ на золотистых боках редких и низеньких новых прикладков соломы. Длинными золотыми полосами тянется по степи, меж длинных, вытянутых теней степного вечера. Скрипят арбы. ПЫЛЬ курится над табуном, сползающим с бурых холмов к ветрякам. И выжженная, бедная, мертвая днем, степь, нарядившись в розовые краски вечера, оживает, свежеет, пробует улыбнуться… Но грусть безмолвная уж реет над ней, кроткая и светлая вечерняя печаль, прощальная элегия угасающего дня». («Будни», 1911 г.).

   Итак, Солнце Православия и Некая Скрепа Державности, пытающиеся сцементировать аморфную Пыль в единый монолит.

   Как же откликается эта крюковская триада в «Тихом Доне» (роман начал писаться после 1911 г.)?. Какие этапы переосмысления происходят у писателя и как соответственно меняется его триада — солнце, атрибуты державности, пыль? Какие происходят метаморфозы?

   «Пантелей Прокофьевич широко разводил руками, швы на плечах его лейб-казачьего мундира трещали, и пучками поднималась ПЫЛЬ. Мирон Григорьевич, снизив голову, глядел на залитую водкой и огуречным рассолом клеенку. Прочитал вверху завитую затейливым рисунком надпись: «Самодержцы всероссийские». Повел глазами пониже: «Его императорское величество ГОСУДАРЬ-император Николай…» Дальше легла картофельная кожура. Всмотрелся в рисунок: лица государя не видно, стоит на нем опорожненная водочная бутылка.» (ТД: 1, XVIII, 90).

   Вот только вместо солнца клеёнку здесь залила водка…

   «Присели, прислонясь к вороху обмолоченной ПЫЛЬНОЙ пшеницы. Степан завел СЛУЖИВСКУЮ. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней ЗАРИ, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую…» (ТД: 2, III, 133).

   «И деды, провожавшие с завалинок ПЫЛЬНЫЙ багрянец ЗАКАТА, переговаривались через улицу: — НИЗОВСКУЮ играют. — Этую, ПОЛЧОК, в Грузии сложили…» (ТД: 2, III, 134).

   «Штокман сидел на верстаке, подчищая напилком сделанное из серебряного ПОЛТИННИКА кольцо. В окно ложилась вязанка ЛУЧЕЙ закатного СОЛНЦА. Розовый, с желтизной, лежал на полу ПЫЛЬНЫЙ квадрат…» (ТД: 2, XVI, 193).

   «Следователь нес в руке парусиновую ФУРАЖКУ с форменным значком. Шли вдоль плетней левой стороной улицы, на стежке лежали СОЛНЕЧНЫЕ пятна, и следователь, наступая на них ЗАПЫЛЕННЫМИ ботинками, расспрашивал атамана, по-петушиному забегавшего вперед: — Приезжий Штокман дома?..» (ТД: 3, I, 243).

   «Ветер, наплывавший от ДОНА редкими волнами, подбирал полы ПЫЛИ; марью, как чадрой, кутал колючее СОЛНЦЕ…» (ТД: 3, III, 257).

   И еще откровенней:

   «В полдень проехали границу. Кони прыгали через поваленный полосатый ПОГРАНИЧНЫЙ СТОЛБ. Орудийный гул погромыхивал справа. Вдали краснели черепичные крыши фольварка. СОЛНЦЕ разило землю отвесно падающими ЛУЧАМИ. Оседала горькая тучная ПЫЛЬ. Командир полка отдал приказ выслать головной дозор. Из четвертой сотни выехал третий взвод со взводным офицером, сотником Семеновым. Позади в сером мареве ПЫЛИ остался расчлененный на сотни ПОЛК...» (ТД: 3, V. 270).

   А здесь светлые тона приглушены и место пыли занял тлен:

   «Где-то далеко-далеко, в полосе ОБДОНЬЯ вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось ЗАРЕВО, принакрытое черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах ТЛЕНА…» (ТД: 5, XXVIII, 371).

   Всё больше появляется «закатных и холодных» образов:

   «На западе пышно цвел ЗАКАТ, по небу лазоревые шли в ночь тучки. Сбоку от дороги в зарослях проса оглушительно надсаживался перепел, ПЫЛЬНАЯ тишина оседала над степью, изжившей к вечеру дневную суету и гомон. На развилке Чукаринской и Кружилинской дорог виднелся на фоне сиреневого неба увядший силуэт ЧАСОВНИ; над ним отвесно ниспадала скопившаяся громада кирпично-бурых кучевых облаков…» (ТД: 6, VI, 67).

   «С утра в ТАТАРСКОМ застилал землю туман. Гора гудела к морозу. К полудню СОЛНЦЕ вышелушивалось из хлипкой мглы, но от этого не становилось ярче. А туман потерянно бродил по высотам обдонских гор, валился в яры, в отроги и гибнул там, оседая мокрой ПЫЛЬЮ…» (ТД: 6, XIII, 113).

   А вот здесь солнце уже меркнет, его заменяет луна:

   «В окно глядел далекий-далекий полный МЕСЯЦ. На земляном полу в желтом квадрате света подскакивал и взбрыкивал неугомонный вороной козленок. Косо тянулась жемчужная — в лунном свете — ПЫЛЬ. В хате изжелта-синий, почти дневной свет. Искрится на камельке осколок зеркала, лишь в переднем углу темно и тускло отсвечивает посеребренный оклад ИКОНЫ» (ТД: 6, XXXVIII, 252).

   И подобное осталось лишь в «несвязных воспоминаниях»:

   «Голубым СОЛНЕЧНЫМ днем проплывало в несвязных воспоминаниях детство: скворцы в каменных кладках, босые Гришкины ноги в горячей ПЫЛИ, величаво застывший ДОН в зеленой опуши леса…» (ТД: 6, XLII, 276).

   После этого последнего переосмысления возврата к прежней «солнечной триаде» у Крюкова уже не будет.

   С началом войны Фёдор Дмитриевич уже по-другому видит и воспринимает окружающий мир…, и солнце становится в его триаде редким гостем:

   «НАРОДНАЯ душа окрылилась и поднялась над суетной ПЫЛЬЮ обыденщины…» («В глубоком тылу», 1914 г.).

   «ПЫЛЬ, пронизанная золотым теплом СОЛНЦА, долго стоит над дорогой и среди стройной красно-бурой колоннады сосен золотеет и голубеет как дым кадильный в Величественном, светом затканном, ХРАМЕ…» («В глубоком тылу», 1915 г.).

   А революционные события Крюков так и называет — обвалом:

   «ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПЫЛЬ ПЫЛЬЮ и осталась. Она высыпала наружу, скучливо, бесцельно, бездельно слонялась, собиралась в кучки около спорящих, с пугливым недоумением смотрела, как жгли ПОЛИЦЕЙСКИЕ участки, чего-то ждала и не знала, куда приткнуться, кого слушать, к кому бежать за ограждением и защитой…»

   «Не раз вспомнил я эту человеческую породу в дни обвала: чувствовалось несомненное присутствие этой мелкоты и в этом шумном бою, в рядах, делавших РЕВОЛЮЦИЮ. И с каждым часом росло ее количество и достигало порой размеров нестерпимых… Она расстреливала патроны в воздух, громила винные погреба, барские особняки, самочинно производила обыски, поджигала, разрушала то, что надо было беречь и щадить… РАСПЫЛЕННАЯ, стиснутая обычным страхом, обывательская толпа ничего не могла противопоставить этой мелкоте…» («Обвал», 1917 г.).

   «…тоска по ВЛАСТИ, по нормальному порядку выросла за два месяца действия нового строя до размеров стона на реках Вавилонских. Но создать эту власть, дать ей твердую опору вчерашние смирные, РАСПЫЛЕННЫЕ, привыкшие лишь слушаться обыватели, произведенные внезапно в граждан, не находили в себе ни умения, ни силы…» («Новое», 1917 г.).

   Началось сопротивление этому новому кровавому строю:

   «И взволновался ТИХИЙ ДОН… Клубится по дорогам ПЫЛЬ, ржут кони, блещут пики…» («Край родной» 1918 г.).

   «А великая страдалица, РОССИЯ, родина-мать, вперила скорбный трепетный взор, ждет, надеется и верит… Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого — КАЗАЧЕСТВА — героизм, порыв к жертве, святое самоотверженье – были прожиты до последней ПЫЛИНКИ на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции…» («Войсковой круг и Россия». 1918 г.).

   «За рознь, РАСПЫЛЕННОСТЬ, за стадное ослепление и шаткость своих сородичей сложили свои головы эти герои-подвижники, своим народом выдвинутые, – АТАМАНЫ Кондратий Булавин и Алексей Максимович Каледин…» (Редакционные статьи, 1918-19 гг.).

   «И нечем было жить: ни веры в торжество правды, ни надежды на день грядущий не было. Темь, горечь горькая бессилья, отчаянье одиночества и безбрежной РАСПЫЛЕННОСТИ…» («В гостях у товарища Миронова», 1919 г.).

   «Вот язык чести, и этим языком умели говорить наши предки с врагами грозными и могущественными. Мы забыли этот единственно достойный казачества язык. Мы позорно растерялись, РАСПЫЛИЛИСЬ, разбежались перед человеческим отребьем…» («Чувство чести и достоинства», 1919 г.).

   «Необоримым цветком-татарником мыслю я и родное свое КАЗАЧЕСТВО, не приникшее к ПЫЛИ и праху придорожному в безжизненном просторе распятой родины, отстоявшее свое право на достойную жизнь и ныне восстановляющее единую РОССИЮ, великое отечество мое, прекрасное и нелепое, постыдно-досадное и невыразимо дорогое и близкое сердцу..» («Цветок–татарник», 1919 г.).

   И теми же словами:

   «Необоримым цветком-татарником мыслится нам и родное казачество, и героическая Добровольческая армия, не приникшие к ПЫЛИ и праху придорожному, когда по безжизненным просторам распятой РОДИНЫ покатилась колесница торжествующего смерда, созидавшего российско-филистимскую советскую республику. Тверда наша вера в эту непобедимую жизнестойкость, непоколебимо упование. Но горькое горе нашей исторической дороги — обывательская забывчивость, подлое лукавство, виртуозное мастерство шмыгать в безопасную подворотню в моменты грозные и вылезать вперед, ПЫЛИТЬ, фыркать, брызгать зловонной слюной злобной критики, клеветнической брани, когда это можно делать в условиях безопасности и безответственности…» («Ответственность момента», 1919 г.).

   И в «Тихом Доне» тоже «весёлого» мало, остался один распыл да распылённость:

   «… а как нас красногвардейцы на РАСПЫЛ пустят?..» (ТД: 4, XIX, 178).

   «Разрозненные отряды Донревкома, наполовину РАСПЫЛЕННЫЕ казачьи сотни, беспорядочно грузились на поезда, уходили походным порядком, бросая все несподручное, тяжелое. Ощутимо сказывалось отсутствие организованности, твердого человека, который собрал бы и распределил все эти в сущности значительные силы…» (ТД: 5, XII, 256).

   «Не мог по дороге на РАСПЫЛ пустить?..» (ТД: 7, VII, 53).

   «Григорий на остановках внимательно прислушивался к разговорам, с каждым днем все больше убеждаясь в окончательном и неизбежном поражении белых. И все же временами у него рождалась смутная надежда на то, что опасность заставит РАСПЫЛЕННЫЕ, деморализованные и враждующие между собою силы белых объединиться, дать отпор и опрокинуть победоносно наступающие красные части…» (ТД: 7, XXVII, 268).

   Но не сложилось…

   Пройдёт совсем немного времени и народ, не попавший в распыл, превратится в лагерную пыль.

   Как прилежный ученик Льва Толстого, начав со скромной «Весны», Фёдор Крюков завершил свой творческий и жизненный путь созданием «Войны и мира» своего времени — романом «Тихий Дон».