маленький задумчивый мышонок

Я — маленький задумчивый мышонок. Меня никто не любит. Потому что я люблю думать. Это в нашей стае считается пороком, потому что думание вызывает состояние, в котором находишься в оцепенении и не можешь двигаться, а быстро двигаться надо, чтобы копать тоннели. Я, правда, не совсем понял, для чего нужны эти бесчисленные ходы. Но, как объяснили, они нужны, чтобы по ним бегать и строить норки.
Лучшими считаются норы, которые находятся ближе к земле, потому что они лучше проветриваются. Правда, ты в этой норе почти не бываешь, потому что все время работаешь, но главное не в этом. Важно, что другие мыши знают, что у тебя хорошо проветриваемая норка, и завидуют. От их зависти у тебя на душе должно быть приятно, что, в свою очередь, должно стимулировать быстрый бег по тоннелям для приобретения еще одной замечательной норки.
Часто от быстрого движения и бессонницы мышки падают. И  тогда по ним бегут собратья, достраивая норки, а тех, упавших, засыпает землей, которая сыплется отовсюду. Засыпанных быстро забывают, потому нет времени помнить. Время уходит на рытьё, бег и строительство.
Я считаю, что лучше всего сидеть на земле, в хорошо проветриваемом месте, под деревом, и думать. Поэтому меня называют странным и стараются избегать. Врач объяснил моей маме-мышке, что я стал не таким, как все, в результате падения на меня в раннем детстве сосновой шишки, которая повредила много мозговых клеток. И  теперь у меня нет друзей и подружки, которая занята поиском мышек, имеющих большое количество хорошо проветриваемых норок. По этой  же причине я страдаю от колючего ветра, снега, палящего солнца, и приходится быть начеку все время, потому что кругом много хищных птиц, змей и прочей дряни.
Больше всего на свете я люблю думать о смысле жизни. Ложусь на травку, закрываю глазки и думаю: в чем же смысл? Размышление на эту тему приносит наслаждение. Смысл все еще непонятен, но, по крайней мере, я точно знаю, что он заключается не в быстром беге под землей.
Однажды я проснулся от шороха, открыл глаза и увидел перед собой громадного змея, который внимательно меня рассматривал.
«До свиданья», — мысленно обратился я к маме, которая сейчас с папой, глубоко под землей, в полной темноте отчаянно раскапывала новый тоннель.
Вся моя маленькая жизнь на полянке, под солнцем, промелькнула перед глазами, и я пожалел, что так и не узнал, в чем же был её смысл. Я закрыл глаза, затрясся от страха и приготовился к смерти, как вдруг услышал:
— Я за тобой  давно наблюдаю здесь, мышка, — прошипел змей. — Давай дружить. Меня тоже не понимают в моей стае, потому что я люблю думать.
— Неужели? — радостно воскликнул я, не веря своему спасению. — О чем же ты думаешь?
— Я думаю о том, зачем нужно все время ползать, шипеть, откладывать яйца и есть мышей, когда можно на мгновение остановиться и задуматься, откуда ты пришел в этот мир и куда идешь.
Змей помолчал, а потом добавил:
— Я  одинок, целыми днями торчу здесь, в траве, и думаю о том, о сём.
— Давай думать вместе, — предложил я.
— Давай, — согласился он, — вместе веселей.
Целый вечер мы вместе думали, и мне впервые в жизни не было одиноко. Вечером змей уполз. Ему, вероятно, стало скучно, и он отправился на поиски другого приятеля. Я понял, что нас, странных, в лесном мире, наверное, много, и от этого на душе стало приятно, и даже появилась уверенность в себе. Я  видел, что многие мышки, обладающие хорошо проветриваемыми норками, всегда находятся в плохом настроении. Было очевидно, что замечательных норок еще недостаточно для счастья. Я решил посвятить себя тому, чтобы в их зубастых головках появилось небольшое количество мыслей, которых они так страшно боялись.
Змей вернулся обратно, и я обрадовался встрече. Мы немного вместе подумали, и я ему рассказал о своей цели. Он поддержал идею, исчез и вскоре вернулся с планом, где в точности были указаны места, которые змеи использовали для поиска мышей в качестве деликатесов на завтрак, обед и ужин. План был детальным, на нем были видны абсолютно все тоннели и подходы к ним, и стало понятно, как и куда подчас исчезали мышки.
Саму идею о быстром беге под землей и строительстве нор мышкам дали змеи для того, чтобы мыши стали мясистыми, усталыми, замученными и глупыми. Так их было легче ловить. А мышки думали, что они самые умные и удачливые. Они как будто умирали от усталости: сердце не выдерживало, а на самом деле змеи их гипнотизировали, а потом тихо, без шипения, утаскивали наверх и кушали. А сородичи мышек даже не замечали исчезнувших собратьев, потому что надо было быстро бежать, рыть и строить.
Считалось, что исчезнувшие мышки попадали в рай, потому что много и хорошо работали, а их дети занимали просторные, проветриваемые норки, и, расширяя их до бесконечности, выходили на поверхность, где их терпеливо ждали змеи.
— Это надо же, как ловко! — сказал я другу змею, — а что будет, если они узнают, что ты украл план?
— Ерунда! — он мотнул головой, — на меня уже давно не обращают внимания. Считают, что если я много думаю, значит, я ненормальный и неудачник. И  ничего от меня ожидать нельзя, кроме глупых вопросов.
— Хорошо, — предложил я, — давай посмотрим на план.
Мы весь вечер просидели над ним, думая, как и где устроить мышкам западню, чтобы в их головах возникла сначала одна, потом вторая, а, может быть, и третья мысль о смысле мышиного существования.
Змей выразил мнение, что его родственникам тоже не мешает на мгновение перестать спариваться, откладывать яйца и пожирать мышей.
Разговаривая, мы не заметили, как стемнело. Вдруг мы оба вздрогнули и обмерли от страха: сильный молодой ястреб с интересом смотрел на нас сверху вниз.
— Ой! — зашипел змей и от страха свернулся в маленький клубочек, едва различимый на траве. Но  я, привыкший к такого рода стрессам, не потерял самообладания и успел заметить, что у ястреба были большие задумчивые глаза, по-доброму смотрящие на мир. Ястреб взмахнул крыльями и исчез. По всему чувствовалось, что он обязательно вернется.
Мы еще долго сидели в темноте, дрожа от страха и осеннего колючего ветра, так внезапно подувшего, чтобы рассеять наши случайные мысли о жизни и смерти.
Через некоторое время, выбрав на полянке место, хорошо освещаемое полной луной, мы сели и обдумывать план дальше. Нужно было всё устроить так, чтобы мыши оказались замурованными поодиночке. Мы задумались о том, как им обеспечить доставку воздуха и пищи, жучков, паучков, чтобы они не погибли от голода, думая о смысле бренного существования.
К утру план был готов, и мы решили его привести в исполнение с наступлением темноты. Мы разметили маленькими веточками места, где вызовем обвалы земли и пророем дыры для дополнительного притока воздуха. Змей работал с большим энтузиазмом. Он решил, что если нам удастся увеличить количество думающих мышей, которые перестанут бессмысленно бегать, то тогда можно будет попробовать сделать подобное с его собратьями и вернуть их в более осознанное и спокойное существование.
Работа продвигалась успешно. Змеиный план был настолько точен, что в течение короткого времени мы практически заблокировали все основные входы и выходы из главных нор, а потом начали делить тоннели на короткие отрезки, в каждом из которых могла поместиться только одна мышка.
Чувствовалось, как внизу, в мышином городе, началась большая паника. Мы со змеем были довольны совершенной работой и сидели под деревом, ощущая приятную усталость. Из-под земли доносился жуткий мышиный визг, словно их резали ножом на части, хотя на самом деле им представилась возможность подумать.
Змею стало вдруг весело, и он меня обнял, обернувшись кольцом вокруг моего нежного хрупкого тельца. Я на секунду растерялся и испугался, потому что никогда до конца не знал, что у него было на уме. Видя мой испуг, он немного расслабил могучее мускулистое кольцо и заметил с улыбкой:
— В первый раз в жизни чувствую, что сделал что то осмысленное.
— Я тоже, — согласился я и положил в знак дружбы свою лапку на его голову.
— Есть еще один ход, — продолжил змей, показав на план, — его можно использовать, чтобы смотреть на вас, мышей, со стороны. Змеи любят делать это время от времени. Если опуститься сюда, — он указал головой на точку на плане, — то можно увидеть весь мышиный город.
— Как здорово! — воскликнул я, — пойдем посмотрим на результат нашей работы.
Я последовал за змеем, который вполз в едва заметную дырку в траве, а потом пополз в полной темноте по низким извилистым коридорам подземелья. Наконец мы выползли на странно освещенное место вроде площадки, с которой весь мышиный город был виден как на ладони. Я с опаской посмотрел по сторонам, но змей, прочитав мои мысли, успокоил:
— Не бойся, — сказал он, — пока ты со мной, тебя никто не тронет. Они будут думать, что чокнутый змей завел себе такого же приятеля.
«Интересно», — я начал мысленно сожалеть, что плох на вкус.
Видно было, что весь мышиный город сошел с ума. Большинство мышек, как и полагалось по гениальному плану, оказались замурованными. Они бегали быстро взад и вперед, пытаясь найти выход, чтобы продолжить сумасшедший бег в никуда. В глазах выражалось безумие. Лапки тряслись в невообразимом страхе оттого, что им некуда бежать, и они могут умереть. Они испытывали настоящий, животный, пронизывающий все их мышиное существо, ужас от сознания, что к ним вот-вот придет мысль. Неважно, какая.
Любая мысль вызывала у них страх, потому что могла изменить их мечущуюся жизнь и заставить делать что то новое: страшное, непонятное, безумное. Стоял громкий писк. Грунт во многих местах продолжал обваливаться, как и предполагалось. Всё больше мышек оказывались изолированными от других и лишились возможности быстро двигаться и строить.
Я  смотрел и ужасно радовался, что наступил переломный момент во всеобщем идиотизме. Я надеялся, что вскоре у меня появится много друзей среди сейчас мечущихся от страха грызунов. Пусть только пройдет немного времени, они отдохнут, и их пустые головы наполнятся чем то значимым.
Змей, казалось, тоже был доволен зрелищем. Несколько раз, правда, я видел его облизывающимся. Это навело меня на мысль, что, наверное, мы не сможем быть полными единомышленниками. Такова уж наша природа. Но сейчас мы были нужны друг другу для спасения, обновления и полнейшего интеллектуально-духовного развития мышино-змеиной цивилизации.

Из воспоминаний усталой мышки
«Сначала всё было нормально: обыкновенная тоска, чувство идиотизма, незаполненности жизни и бессилие от невозможности найти выход из тупика — иными словами, обычные эмоции, которые мы испытывали долгие месяцы, когда мчались по лабиринтам подземелья и копали тоннели. При приближении мыслей мы ощущали сильное беспокойство и начинали копать быстрее. В этом дурацком состоянии я, подобно всем, мчалась по лабиринту, ища возможность прорыть новую веточку в сторону от большого тоннеля. Вдруг я услышала грохот, потом визг, и мои глаза, нос и рот наполнились пылью. На секунду показалось, что наступил конец света, и даже стало легко на душе, потому что я осознала, что мне больше не нужно будет притворяться, что все замечательно, и бегать взад-вперед с улыбкой на лице. Но страх смерти взял свое: отчаянно забилось сердце, стало трудно дышать, я вся задрожала, закрыла глазки, и мне показалось, что вот-вот умру.
Спустя минуту писк, раздававшийся со всех сторон, утих, пыль улеглась, и воцарилась тишина. Я открыла глаза и обнаружила, что впервые за всю жизнь стою на месте. Правда, все еще дрожу от страха. Отсутствие движения было таким незнакомым и жутким ощущением, что я, страшно испугавшись, бросилась сломя голову вперед, в темноту, но ударилась о стенку из грунта, преградившую дорогу. В ужасе я побежала назад, но опять ударилась и упала на дно тоннеля, корчась от боли.
Страх был сильнее; я вскочила и бросилась в сторону в надежде разрыть ход и выбраться туда, где можно бежать. Но стенка оказалась твёрдой, и я свалилась вниз, обломав два зуба. Снова вскочив, я опять стала искать выход из западни, в бессилии царапая лапками твердую поверхность, ломая остатки зубов, пока не свалилась вниз. Я крикнула от отчаяния. Крик быстро растворился, исчезнув в подземелье. Я  была одна, замурованная со всех сторон, предоставленная самой себе, и только струя свежего воздуха падала сверху, подавая слабую надежду.
Мне казалось, что я схожу с ума. Было совершенно непонятно, что нужно делать: лапки двигались автоматически, сами по себе, как заведенные. В голове шумело. Я  вскочила и стала быстро бегать от одной стенки к другой, но скорость движения была недостаточной, и вскоре я почувствовала, как надвигается волна непонятных, жутких эмоций, которые я раньше могла контролировать с помощью быстрого бега.
Я внезапно увидела себя, лежащую на дне маленького закуточка и плачущую непонятно от чего. Я  не могла остановить рыдания, исходящие изнутри моего существа, они были настолько сильными, что сотрясали тело наподобие судорог. Не помню, сколько времени я плакала. Сознание здорово помутилось из за возникших образов детства, когда мама с папой учили меня быстро бегать, строить норки и ни о чем не думать. Наверное, я уснула, потому что, очнувшись, обнаружила, что сижу в полной неподвижности, уставившись в одну точку. Страх ощущался в области желудка, вызывая в душе страшное смятение.
Я почувствовала, что сейчас произойдет непонятное, пугающее, кошмарное событие в моей жизни, которого я всеми силами старалась избежать, как и все мои соратники и родственники. Я увидела, как медленно, но абсолютно неотвратимо на меня надвигается мысль. Она была неоформленная, непонятно о чем, но быстро приближалась и, наконец, набрав бешеную скорость, поглотила меня, проникнув в каждую клеточку мышиного мозга. Я почувствовала, что теряю сознание, и провалилась в темноту.
Когда я очнулась, то вдруг осознала, что думаю. Я поймала себя на мысли, что в первый раз за всю жизнь пытаюсь понять, кто я, откуда пришла и куда иду. Бежать не хотелось. Появилось желание найти выход из лабиринта, по которому я безумно носилась столько времени, убегая непонятно от кого. От этого сделалось грустно.
Плач доносился отовсюду — сверху, снизу, со всех сторон. Сначала он был слабым, потом начал набирать силу и, наконец, стал таким громким, что стены тоннеля, где я сидела, задрожали. Затем рыдания постепенно успокоились. Стало тихо, и я снова испугалась, потому что я никогда раньше не была в полной тишине: бег и царапание лапками по стенкам тоннеля создавали постоянные звуки. Тишина была опасна, потому что привлекала мысли, которые как бы кормились ею, становились сильными и могли проникнуть в мышиный мозг. Это было недопустимо, поэтому мышки координировали движения для того, чтобы шуметь как можно сильнее.
Я  испугалась отсутствия звуков и попыталась поскрести лапками по стенкам, чтобы создать шум, однако лапки не слушались: некоторые мысли уже завладели мозгом. Я сидела в полной темноте и чувствовала, как тишина овладевает телом, не оставляя ни малейшей надежды на спасение бегом и царапанием о стенки.
Я была полностью побеждена: не осталось никакой возможности сопротивляться, и я застыла в недоумении. Затем наступила тоска, к горлу подступили жалость и одновременно ненависть к самой себе за то, что я потеряла столько драгоценного времени. Вскочив на лапки, я бросилась вперёд, но больно ударилась и упала.
Потом, обессилев, я уснула, впервые погрузившись в глубокий и удивительно спокойный сон без сновидений».

Мне и змею вскоре надоело наблюдать над обезумевшими мышками, которые истерически смеялись, плакали, скакали на месте, бились всем телом о стенки тоннеля, падали вниз — и там застывали в полной неподвижности. Мы решили повернуть назад и выползти на поверхность, чтобы согреться в солнечных лучах.
Взволнованный эмоциональными переживаниями за братьев и сестёр, я расслаблялся, лежа на травке и думая о том, что  же теперь дальше делать с соплеменниками. Вдруг мы увидели громадное количество змей, окруживших нас кольцом. Вид у них был угрожающий, и было очевидно, что настал последний момент если не нашей, то моей жизни точно.
— Прощай, мой брат! — пискнул я, заикаясь и дрожа от страха. Змей тоже был испуган и, вероятно, приготовился если не к смерти, то по меньшей мере к хорошей взбучке. Кольцо угрожающе шипящих змей медленно сужалось. Вид у них был жутко злой, поскольку наши действия помешали им удовлетворять аппетит в любое время суток. В шипении явно различались голодные нотки. Они уже были готовы проглотить меня и разодрать в клочья моего друга, как вдруг необъяснимая сила внезапно подняла нас высоко в воздух.
Взглянув в ужасе наверх, я увидел знакомые глаза, полные вопросов о смысле существования в ястребином мире. В это мгновение я понял, что моя история имеет продолжение, как и судьба друга.
— Летим? — спросил я змея, который от страха свернулся маленьким клубком на ноге ястреба.
— Летим, — подтвердил он, — в ястребиное царство.
Мы прилетели на вершину скалы, возвышающейся над морем, и ястреб, раскрыв когти, стал нас внимательно разглядывать. Его глубокие, умные неарийские глаза выражали сожаление, сочувствие, интерес и желание поговорить о жизни.
— Спасибо, что вы нас спасли, — сказал я.
— Рано благодарите, — заметил ястреб глубоким низким басом. Я ведь могу и съесть вас. Не забывайте.
— Мне кажется, — осмелился я, — вы больше заинтересованы в общении на философские темы.
— Совершенно верно, — согласился ястреб после некоторого молчания. — Вы правы. У меня сейчас хорошее настроение для разговора с такими чудаками, как вы.
— Вы тоже чудак, — змей внезапно осмелел.
— Верно, — кивнул ястреб. Он расслабился и присел на камень, явно не собираясь нас атаковать. Мы немного успокоились и даже настроились на длительную философскую беседу.
— Ты одинок и презираем в своей стае, потому что любишь сидеть на скале, смотреть в бесконечность океана и думать о смысле жизни, — начал я.
— И поэтому, — подхватил змей, чувствуя себя в безопасности, — тебя никто не может понять в твоей стае, которая сутками летает над полями, высматривая змей и мышей.
— А  ты ищешь себе подобных, чтобы можно было поговорить о смысле жизни и одновременно насладиться тишиной, — вставил я.
— А вообще, — продолжал змей, — я подозреваю, что это вы, ястребы, виноваты, что мы, змеи, постоянно ползаем по земле в поисках мышей. Нам кажется, что, как только мы остановимся и о чем нибудь подумаем, то не сможем больше быстро ползать и умрём от голода.
— Конечно, — засмеялся ястреб, — это мы вам внушили. Нам необходимо, чтобы вы постоянно двигались, ибо только тогда мы можем вас сверху увидеть, чтобы не остаться голодными. А если бы вы лежали и размышляли, то мы  бы вас не видели и питались бы камнями, обламывая когти и клювы.
Мы замолчали, обдумывая таинственность мироздания и наше непосредственное участие во всем происходящем. Уже смеркалось, солнце вот-вот собиралось скатиться за горизонт, а мы продолжали молчать, пытаясь понять замысловатость загадочных ходов природы.

Из дневника змея из стаи
«Проблемы начались с того момента, как дрянной коршун утащил предателя-змея и его глупую мышь в небо. Мы были готовы растерзать их в клочья: ведь в результате того, что они сделали, мыши оказались замурованными и совершенно недоступными. Переползать в другой лес для нас было неудобно. И кто мог гарантировать, что там будут мыши? Со злости мы набросились на парочку наших, которые должны были хранить план, и здорово их потрепали, а потом стали думать, что же делать, чтобы не умереть голодной смертью.
Лежим мы, лежим, и вдруг видим, что прямо из под земли вылезает стайка мышей, штук так пять. Мы прямо обомлели. Пять штук! Очень аппетитных, кругленьких таких, и бегут прямо на нас. Я, конечно же, испугался и спрятался под кустом, как и многие другие. Только двое самых смелых и все видавших змей остались на месте, хотя было видно, что они тоже сдрейфили: свернулись кольцами и спрятались в траве, прижав головы к земле.
Мышки подбежали и встали так близко, что мы могли их хорошо рассмотреть. Вроде это были те же самые грызуны, а, может, и нет, — они выглядели успокоенными, довольными и бесстрашными. Мы даже на секунду дураками себя почувствовали. Вот, мол, маленькие безмозглые мышки, а, в отличие от нас, знают нечто такое, что придает им спокойствие. А мы, придурки, беспокойно исползали весь лес и целыми сутками прислушиваемся к каждому писку, как будто нам делать больше нечего.
И вот вроде бы стоит перед нами самая что ни на есть настоящая еда, а мы одеревенели и не знаем, что делать. И тут одна из мышей говорит:
— Жалко мне на вас, змей, смотреть. Снуете туда-сюда, и покоя вам нет, и радости тоже. И думать вам некогда, оттого что вы нас, мышей, постоянно выслеживаете, будто бы более интересного занятия на свете нет.
— И вот пройдет ваша жизнь, змеи, — продолжала другая мышь совершенно спокойным и уверенным тоном, — в полном маразме. И  когда вы будете старыми и больными, то на пороге смерти придете в ужас, оглянувшись на жизненный путь, потому что ничего, кроме травы и нас, мышей, в жизни не видели. И как вам тогда будет жаль, что вы так и не реализовали себя как личности, не делали того, что нравилось, от чего смогли  бы получить настоящее удовольствие, несравнимое с заглатыванием маленького птенца или мышки.
Мы, змеи, внимательно их слушали, не шевелясь, что было исключительной редкостью. Мы замираем только тогда, когда появляются ястребы, чтобы не выдать себя шуршанием и мельканием зеленой чешуи.
— Вам повезло, — подхватила еще одна мышка, — вы встретили нас, и мы вам это всё говорим, потому что нам тяжело смотреть на ваши полуразрушенные суетой и беспокойством жизни; а ведь вы могли бы нас и не встретить. Что бы тогда с вами, змеями, было? Мы даже представить себе не можем.
Она сделала глубокомысленную паузу.
— Не впадайте в отчаяние, — продолжила та же самая мышь, услышав, как один из наших змеев-братьев стал плакать от жалости к самому себе, — у вас еще есть время все исправить. Мы, собственно, в таком же положении, как и вы. И собираемся нашу жизнь менять в корне, чтобы не возвращаться в бессмысленность суеты.
— Как? — прошептал один из наших главарей, и я не поверил своим ушам, — как нам поменять нашу жизнь?
— Да, — раздалось вокруг много змеиных голосов, — как?
— Надо остановиться, — предложила мышь, — и тогда к вам придут мысли.
— Нам нельзя думать, — возразил один из наших. — Пока мы будем думать, вы, мыши, убежите.
— Я голоден, — воскликнул другой, — хватит болтать, пора делом заниматься, — и он угрожающе двинулся к мышам.
Но они в мгновение ока скрылись в дырки — только мы их и видели.
— А эти чертовы крысы правы, — выразил мнение наш главарь, — хватит жизнь прожигать. Давайте поживем со смыслом.
— Как? — все заинтересовались.
— Назначаю день отдыха, — приказал он.
— А как это?
— Всем расслабиться и лежать на полянке в полной тишине.
— А кушать мы что будем? — крикнул кто то.
— А ничего, — грозно прошипел главарь. — Назначаю день без еды, для очистки ваших неполноценных мозгов.
— Да мы умрем! — раздались голоса.
— Не умрете, — возразил главарь, — а только поумнеете. Всем марш отсюда и лежать до моих дальнейших указаний, — крикнул он и тихо пополз в сторону леса. — А кто двинется, — добавил он, обернувшись, — того намотаю на семь суток на дерево. Хватит дурака валять. Будем все вместе в жизни смысл искать.
Я, конечно, тоже пристроился сбоку, расслабился, и тут меня охватил ужас. Он сковал все тело, и мне показалось, что я умираю.
«Проклятые мыши, — подумал я, — они нас заколдовали».
Я посмотрел наверх и увидел большую стаю коршунов. Стая беспокойно летала над лесом, пытаясь понять, куда вдруг делись дурные змеи, которые минуту назад, как обычно, в беспокойстве и бессмысленности сновали в поисках глупых мышей, тратя на это драгоценную жизнь».

Я, змей и ястреб думали о смысле происходящего, когда пошел сильный дождь, и нам пришлось спрятаться под скалу. Внезапно мы увидели человека в большой шляпе, который сидел, ел бутерброд и плакал. Второй двуногий, вначале незаметный, в плаще, стоял немного поодаль и тоже что то ел.
— Хватит плакать, — буркнул тот, что в плаще, тому, что в шляпе, — в жизни нет никакого смысла. Живи просто, работай, спи, наслаждайся и ни о чем не думай.
— А я не могу ни о чем не думать, — со слезами возразил человек в шляпе, давясь бутербродом, — по моему, вся моя жизнь просто бессмысленна.
— Ну-у-у… опять начинается, — ответил раздраженно тот, что в плаще, — приехали отдохнуть, а ты опять за свое. Погляди вокруг — красота! Небо, солнце, деревья — это и есть смысл, наверное.
— Ты же сказал, что нет в жизни смысла, — удивился двуногий в шляпе.
— А я и не знаю, — бросил тот, — живу — и всё, и думать ни о чем не хочу.
— Надо думать! — вдруг заметил мой приятель змей.
— Надо, надо, — поддержал его ястреб.
Двуногие схватили ружья и начали стрелять. Коршуна убили сразу, змея подстрелили позже, а я убежал. Много дней скитался я по лесу, пока наконец не нашел своих собратьев- мышек. Мало кто из них остался в живых. В конечном итоге все прорыли ходы наверх, и коршуны со змеями их перетаскали, пока они с улыбками на лицах лежали на травке и размышляли о жизни. Оставшиеся в живых опять быстро бегали, рыли туннели, пытаясь заглушить душевную боль о погибших собратьях и убежать от змей, многих из которых заклевали птицы, пока те в задумчивости вяло ползали по травке.
Остановился я посреди луга и подумал: что же лучше —прожить всю жизнь дураком, но зато остаться в живых, или наоборот? Я  посмотрел на осенний кленовый лист, медленно падающий с неба, и мне показалось, что ответ был спрятан между его прожилками. Ответ нужно было просто оттуда достать. Я  схватил лист, но вдруг увидел маленькую мышку, играющую с травинкой возле камня. И, позабыв все на свете, я помчался к ней, понимая, что ничто не заменит прекрасного чувства ожидания чего то замечательного, что вот-вот должно было произойти в моей жизни. А  все остальное — бред, возникший от отсутствия маленькой мышки, которая сейчас заполнила для меня всю Вселенную, и от этого сама Вселенная обрела смысл.
Я бежал к очаровательной мышке, чувствуя, как жизнь переполняет грудь нежностью, открывая ворота в счастливый город, в котором я еще никогда не был. Я подбежал к камню, у которого всего мгновение назад стояла мышка, играющая с травинкой, но ее уже не было. Я оглянулся — и вдруг увидел ее за собой. Она внимательно смотрела, словно изучая меня с ног до головы, потом хитро улыбнулась и сказала:
— Ворота в счастливый город будут открыты только несколько часов, а то и меньше. Войдя туда, ты будешь наслаждаться моим телом, речами, запахом и мечтами обо мне. Потом однажды, когда мы будем спать, крепко обнявшись, усталые и утомленные от любви (как нам будет казаться, на всю жизнь), к нам подойдут стражники счастливого города. Они вынесут нас за городские ворота и бросят возле леса, на берегу большого болота, где летает много комаров и ворон. И ты проснешься, дрожа от холода, и увидишь, что я толстая с одного боку и худая с другого, что у меня большая и отвислая нижняя губа, что я храплю, а уши у меня не такие, какие  тебе хотелось бы видеть. От этого у тебя заболит живот, а глаза устремятся на запертые ворота счастливого города, за которыми ты увидишь очаровательного мышонка, он будет играть с травинкой и загадочно улыбаться. А я, тряся обвислой губой, сморкаясь от тоски в траву, увижу твой большой живот, впалые грустные глаза, полные тоски и разочарования, услышу скрежетание зубами по ночам. И от этого у меня заболит голова, а глаза в надежде устремятся на запертые ворота города, за которыми я явственно увижу его, сильного телом и духом, романтичного, способного меня, маленькую и беззащитную мышку, защитить от змей, коршунов и прочих опасностей.
Она улыбнулась, продолжая пристально на меня смотреть.
— Разве это не так? — помолчав, спросила мышка, — ты не согласен?
Моя бесконечная радость, сильно распиравшая грудку, замерла маленьким комочком, сжавшись от нахлынувшего ветра трезвости.
— М-да, — у меня был комок в горле, — конечно же, ты, мышка, права. Это я — безграничный мечтатель, романтик, снова создал себе коня, на котором хочу въехать в город счастья.
Мышка улыбнулась, подошла ко мне ближе и тихо сказала: «Хочешь, мы их обманем?»
Она хитро улыбнулась, быстро вильнула привлекательным хвостиком, и я почувствовал шевеление в своей нижней части тела. Это было приятное, давно забытое ощущение, постоянно подавляемое долгими раздумьями о смысле лесной жизни. Увидев мою реакцию, мышка сказала, что у меня еще не все потеряно, и я могу ей пригодиться как сообщник.
— А что ты хочешь сделать? — заинтересовался я, присев на камешек.
— Мы можем обмануть охранников и задержаться в городе подольше, — предложила она.
— А как можно это сделать?
Я  заинтересовался идеей вечного безраздельного счастья в наполненной смыслом Вселенной.
— Я тебе всё расскажу в процессе, — пискнула она и, бросившись ко мне в объятья, полностью завладела моим духом и особенно телом, которое стало послушным инструментом в ее нежных лапках, медленно царапающих мою шерстяную грудку вверх и вниз. Впервые за многие месяцы я остался совершенно без мыслей, и все мое существо наполнилось очень приятным заменителем, бурлящим и кипящим в моих возбуждённых лапках.
И  в этот момент, когда я решил размножаться во Вселенной множеством гениальных копий, мы с мышкой прошли через сияющие ворота внутрь города, полного удовольствий и всяческих развлечений. Было приятно двигаться в сумасшедшем очаровательном танце с моей малышкой. Мы пролетали над прекрасными полями, вдыхая замечательные запахи лесной Вселенной.
Казалось, ликованию нет предела, мы слились в один непрерывный оргазм, заполнивший все вокруг. Стало смеркаться, и мы, плавно опустившись на пуховые одеяла, бережно расстеленные гигантскими перламутровыми бабочками, уже стали засыпать, как вдруг очаровательная мышка прошептала:
— Не спи. Внимательно вслушивайся в каждый шорох. Скоро должны прийти стражники.
Немного помолчав, она продолжила:
— Как только услышим их шаги, мы должны сделать так, чтобы они нас не заметили.
— А как они вообще узнают, где мы? — поинтересовался я, постепенно трезвея от переполняющего душу счастья.
— Они идут на ощущение радости, счастья и безмятежности, которые концентрируются в одной точке пространства, — объяснила мышка.
— Да? — удивился я, — откуда ты это знаешь?
— У меня развита интуиция, — прошептала она. — У нас это наследственное. Моя бабушка не только знала, когда у змей появляется аппетит на нас, мышей, но даже их местонахождение. Поэтому весь наш род уцелел.
— Ценное качество, — заметил я, с печалью вспомнив о съеденных собратьях.
— Поэтому, — продолжала она, — мы можем сделать логическое заключение, что как только услышим шаги охранников, мы сразу должны начать ненавидеть друг друга. Тогда они нас не заметят, потому что у них нет глаз, и они, как я тебе объяснила, реагируют только на любовь.
— Как — ненавидеть? — я почувствовал, что меня словно ошпарили кипятком, — как я могу ненавидеть тебя, когда я тебя люблю?
— Нужно постараться, дорогой, — ласково и нежно прошептала она, легонько проведя ноготком по моему нежно-розовому брюшку, и вдруг застыла: — Шш-ш…
И действительно, я услышал тихие шаги. Шаги приближались и становились все громче и громче, слышались все ближе и ближе. Казалось, что идут охотники за нашей любовью, которую они вот-вот убьют.
— Ненавижу тебя!!! Ненавижу!!! — внезапно крикнула маленькая мышка, — пошел вон, дрянь! Пошел вон! Ты грязная вонючая крыса, которая только и думает о том, как бы удовлетворить похоть. Никогда в жизни не видела такого подлеца, ты даже не умеешь говорить комплименты маленькой мышке. Да  ты полное ничтожество! Ты за свою жизнь не построил ни одной норы, не прорыл ни одного тоннеля, а все время лежал на траве под солнышком и думал о своей идиотской Вселенной и дурацком смысле жизни. Да какой же ты мужчина, если у тебя нет ни одной, пусть даже самой маленькой, плохо проветриваемой норки?.. Ты и не мужчина в прямом смысле, разве ты способен удовлетворить такого ласкового мышонка, как я? Пошел вон из моей жизни!
Я стоял и ошарашенно смотрел на то, что еще минуту назад было очаровательной и хрупкой мышкой. Теперь она стала большой, красной и толстой от гнева. Она топала задними лапками о землю и брызгала слюной во все стороны. В гневе она была ужасна и вызвала у меня состояние, подобное шоку. Oна говорила настолько естественно, что я засомневался, было ли это игрой для того, чтобы обмануть охранников. И как только я это понял, в моей душе всколыхнулась волна возмущения и негодования. В то же время я заметил, что шаги стали совершенно не слышны, а потом стихли, но через некоторое время послышались снова.
— Я тебя ненавижу! — тут же закричал я, пытаясь войти в роль, — ты просто негодяйка. Бессовестная, невоспитанная, грубая и жестокая.
Я прислушался. Шаги почти исчезли.
— Ты просто тварь, — громко продолжал я, чувствуя ненависть.
О любви и речи не могло быть вообще. Я смотрел на ее красную физиономию, выпученные от злости глаза, длинный прямой уродливый хвост и не понимал, как я вообще мог влюбиться в это чудовище.
Она подскочила и со всего размаху царапнула острым коготком по моей мордочке. Кровь полилась на нежно-голубые божественные розы, придавая им красный оттенок. Я разбежался, прыгнул на неё и стал изо всех сил молотить по ней передними и задними лапками.
Внезапно я почувствовал резкую боль, и мое тело оказалось в чём-то липком и вязком. Стало нечем дышать. Глаза застилала пелена, и я закричал от ужаса, одновременно услышав ее пронзительный крик о помощи. Я оглянулся вокруг и обнаружил, что мы с ней барахтаемся в болоте. Вокруг был лес. Нас здорово кусали комары. Это был кошмар. Я ощущал душевную боль, поскольку в памяти были сильны воспоминания о грандиозном городе счастья, покатавшем нас немного на радужных крыльях.
— Перестарались, — глухо прохрипела мышка-подружка, выбравшись из болота на вязкий и неприятный глиняный берег. Она чертыхалась и плевалась болотной тиной во все стороны. Я обратил внимание на то, что она была сейчас намного менее привлекательной, чем прежде.
— Как — «перестарались»? — я с трудом вытаскивал лапки из глины и смахивал вонючую тину с глаз, — как это — «перестарались»?
— Ты козел! — бросила она резко, с явной ненавистью посмотрев на мое мокрое, дрожащее от холодного ветра тело, — зачем на меня набросился? Вот за это нас и выкинули. Город не терпит такой грубости.
— Но ведь ты же сама меня первая царапнула! — воскликнул я.
Я весь закипел от негодования и подумал о том, что она начинает меня раздражать по-настоящему.
— Свинья! — подытожила она. — Ты настоящая, неблагодарная свинья, а никакая не мышь. У нас был шанс остаться незамеченными и насладиться прелестями города. Ты все испортил своей тупостью и глупостью.
Она села на глину, поджав лапки, и заплакала. Я попытался приблизиться к ней и извиниться. Но она вдруг резко выпрямилась и крикнула:
— Ты десятый идиот, которого я использую, чтобы остаться в городе счастья. Десятый! Сколько же ещё кретинов я должна встретить на пути, пока, наконец, не увижу его, любимого, дорогого, единственного и неповторимого, ласкового и заботливого, богатого и здорового, молодого сексуального мышонка, который помог бы мне пробраться в город и остаться там навсегда… Негодяй!
Она плюнула в мою сторону и быстро побежала вдоль берега, но потом поскользнулась, и, отлетев в сторону, упала в болото. Страшно закричав, она стала погружаться вниз, засасываемая тиной. Я побежал к ней, до боли царапая ноги об острые камни, там и сям разбросанные по берегу болота. Когда я, наконец, достиг того места, то увидел, что ее голова исчезла под водой, и маленькие пузыри быстро расходились во все стороны. От ужаса у меня окаменели ноги. Я стал истерически кричать о помощи, как будто кроме нас там еще кто то находился. Рядом не было ни одной палочки, чтобы ей протянуть. Да и протягивать было уже поздно. Она была давным-давно под водой. Я сел на берег и стал плакать.
Стемнело. Я перестал рыдать и теперь сидел в одиночестве возле воды, думая, почему же я не прыгнул за ней. Может быть, я смог бы ее спасти, а может, утонул бы. Я поймал себя на том, что думаю о смысле жизни, бесконечности лесной Вселенной и своем месте в ней. О любви, предательстве и холодном осеннем ветре, злобно дующем в мордочку, словно насмехаясь над моей наивной, романтической душой, находящейся в состоянии поиска. Только я начал погружаться в сон, как вдруг услышал странный шорох и потрескивание маленьких веточек за спиной. Я обернулся — и от удивления и испуга вскочил на задние лапки, совершенно онемев: передо мной стояла моя мышка, только что на моих глазах утонувшая в болоте.
— Скотина! — она укоризненно смотрела мне в глаза, — ты даже не попытался меня спасти.
— Я… я… — пытался я что-то объяснить, чувствуя себя полным идиотом и негодяем.
— Я притворилась, что тону, а на самом деле проплыла под водой и выплыла в камышах. Решила на всякий случай проверить, действительно ли ты меня любишь. А ты…
Она помолчала, а затем быстро исчезла в темноте. Униженный, я стоял, чуть не плача, не зная, куда деться от стыда, готовый провалиться сквозь землю.
«А я ведь ее люблю, наверное», — сказал я громко, словно пытаясь себя убедить в этом. Я подумал, что мышат женского рода тяжело понять. Вздохнул глубоко и понял, что самого себя понять еще сложнее. Я медленно шел вдоль болота, на душе было тоскливо, и непонятное будущее смутно вырисовывалось в сумерках. И так я набрел на опушку, откуда доносились странные звуки.
Звуки были манящие, возвышенные и напоминали о бесконечности Вселенной. Я с удовольствием на них пошел, чтобы посмотреть, что же там такое творится.
Когда я подошел поближе, моему взору открылась интересная картина. Прямо посреди чудесной полянки, освещенной таинственным светом, стоял празднично накрытый стол, за которым с обеих сторон сидели жуки. Во главе стола сидел самый главный из них, с громадным колпаком из листьев на голове, и что то то ли шипел, то ли сопел, во всяком случае, я совершенно не понимал, что он пытается сказать или спеть. Он медленно раскачивался из стороны в сторону, и остальные жуки раскачивались ему в такт, тоже шипя и шевеля усиками в разные стороны. Чего только не было на столе! И маленькие кузнечики под соусом, паучки, букашки, божьи коровки и червячки разных мастей. Всего было помногу, наряду с водой из разных горных ручьев и озер.
И вдруг я обмер от удивления: за этим же столом сидели мои собратья-мышки, которых я уже давно не видел вследствие любовных приключений. Они тоже носили колпаки из листьев и раскачивались в такт жукам, что то пища себе под нос. Вид у них был довольный, сытый и отдохнувший. И тут я чуть не упал: моя маленькая мышка сидела тут же, кушая паучков и тихо напевая приятно звучащую песенку.
Я вышел на освещенное место, и несколько жуков под колпаками сразу меня заметили. Было видно, что они были счастливы, просто безумно довольны, что я пришёл в гости. Я даже опешил от такого отношения. Мне было приятно до такой степени, что теплая волна блаженства окатила меня с ног до головы. Я не помню, чтобы кто нибудь когда нибудь меня так радушно встречал. Видимо, жуки были настолько умны и проницательны, что с первого взгляда смогли оценить величину моего интеллекта и хороший характер.
Было приятно осознавать, что все таки есть кто то, кто может меня оценить по заслугам. Моя маленькая мышка тоже меня заметила, но сделала вид, что я совершенно ее не интересую. Она сидела близко к одному из жуков и раскачивалась в такт с ним, нежно царапая его коготком по одной из многочисленных лапок. Это явно был следующий кандидат для попадания в город счастья. Двое насекомых, которые были так счастливы меня видеть, уже бежали на максимальной скорости, чтобы меня обнять. Мне даже на мгновение стало страшно от угрожающего вида их щупальцев — нечто среднее между лопатой и пилой. Я сделал шаг назад, чтобы сохранить равновесие, если они на меня прыгнут, что и случилось. В результате я почувствовал, что падаю, но они меня ловко подхватили и начали водить усиками по мордочке, выражая высшую форму любви и заботы, возможную в загадочной лесной Вселенной.
Я попытался освободиться, но не тут то было. Плотно зажатый с двух сторон любящими насекомыми, я несся по воздуху по направлению к праздничному столу, где все уже встали, включая маленькую мышку, и дружно меня приветствовали. Меня осторожно посадили на траву рядом с главным большим жуком, который обнял меня всеми тремястами щупальцами, поцеловал в лобик и прижал плотно к панцирю, торжественно сказав:
— Дорогие наши жуки и мышки, мне необыкновенно приятно представить нового гостя, который зашёл к нам на огонёк.
Он разжал многочисленные ножки, и я упал на траву.
— Пожалуйста, угощайтесь, чем можете, чувствуйте себя как дома, не стесняйтесь. Попробуйте паучков, букашек, червячков. Садитесь поближе к нам, — раздавалось отовсюду.
Я внезапно почувствовал себя хорошо и спокойно. Мне показалось, что я наконец-то, впервые за много-много лет, приобрел дом и друзей, которые меня любят и ценят. Я  был на вершине счастья, кушая червячков и запивая родниковой водой из изумительного источника. Моя бывшая подружка уже лежала на четырех лапках одного из жуков, ритмично раскачивающегося из стороны в сторону, напевая что то странное, мистически трогающее душу.
Я заметил, что неподалеку от главного жука на веточке кустарника висела шишка красноватого цвета, и все жуки, ритмически покачиваясь, с восхищением и чувством глубокого обожания смотрели на неё. Она казалась им, наверное, волшебной и полной загадок.
— А что это за шишка? — спросил я у одного жука, который по товарищески любовно положил мне на плечо ножку.
— Это наш великий Он, — объяснил жук. — Он соединяет нас с хозяином леса, а тот — с хозяином всех лесов. Наш великий Он — учитель, который объясняет нам, когда, в каком ритме и в какой последовательности нужно качаться. Правильно качаться — это целая наука, и чтобы её постичь, нам, послушным жукам, нужно еще учиться и учиться долгие годы.
— А зачем вы качаетесь? — поинтересовался я, обнаружив свою наивность и необразованность.
— Мы качаемся, чтобы понять суть, — глубокомысленно протрещал главный жук, плотно прижав меня к панцирю. Он дотронулся усиком до моего носа и добавил:
— А суть надо знать, чтобы правильно жить.
Я заметил краем глаза, как собратья-мышки, поев и попив вдоволь, почти спят, осоловело глядя на мою маленькую симпатичную мышку, висящую на шее одного из жуков.
— Кушай, кушай, — попросили меня несколько жуков одновременно. — Хорошей мышке нужно правильно питаться, чтобы качаться, как положено, и жить по правилам. Тогда шишке будет приятно, и хозяин леса останется доволен, а всем нам будет здорово весело.
Я кушал, ощущал себя на вершине счастья и вскоре начал качаться, с уважением и почтением глядя на красивую красную шишку. Я просил хозяина леса и всех лесов о помощи и, попив родниковой воды, прилег на травку и заснул безмятежным сном. Впервые за долгое время я почувствовал себя в безопасности, среди друзей, готовых помочь в любой момент.
Проснувшись, я ощутил холодок. Он начинался возле шеи и бежал вниз по спинке, по направлению к хвостику. Холодок был внутренним, метафизическим, странным и непонятным.
Я осмотрелся и заметил, что праздничного стола уже нет, букашки-червячки унесены. Жуки перестали качаться, уползли в сторону, стоят маленькими кучками и шепчутся. Мышки вместе сгрудились в стороне, вид у них был довольно потрепанный, полностью противоположный тому, что я видел несколько часов назад. Неподалеку я заметил большого жука, ползущего в кусты, на его спинке сидела моя мышка-подружка, все ещё сохраняющая довольный вид, хотя сам жук выглядел усталым и озабоченным. Я побежал к одной группе шепчущихся жуков и с восторгом воскликнул:
— Здравствуйте, друзья-жуки, с добрым и чудесным утром!
К моему величайшему удивлению, они не обратили внимания на приветствие. Правда, один из них повернул голову, нервно пошевелил усиком и демонстративно повернулся задом.
— Друзья! — повторил я, решив, что они меня не слышат, занятые важным делом.
— Иди своей дорогой, — вдруг услышал я бас главного жука, который тащил по травке красную шишку в кусты. — Разве ты не знаешь, что сегодня день желтого кленового листа? Приходи снова в день красной шишки — и ты будешь желанным гостем.
Внезапно я услышал за спиной громкий мышиный смех со злорадным оттенком. Я оглянулся и увидел собратьев-мышек, показывающих на меня пальцем; они поддерживали лапками трясущиеся от смеха животы.
— Ну, каким же нужно быть наивным, чтобы просить жуков обратить на себя внимание не в день красной шишки! — пищал мышонок, хохочущий громче всех. — Он так ничему и не научился в жизни, — продолжал смеяться мышонок, — а чему можно научиться, если целыми днями лежать на траве и думать, вместо того, чтобы работать в поте лица, как мы.
Мышки постояли еще немного, похохотали, а потом быстро убежали в сторону поля, всё еще храня злорадные улыбки на мордочках и показывая коготками в мою сторону. Маленькая бывшая подруга быстро выглянула из под куста и, увидев мою одинокую задумчивую фигуру, прошептала с презрением:
— И как только я могла связаться с такой мышью? Будто с вершины сосны свалилась; ужас!
Она опять скрылась в кусты. Практически все жуки уже покинули поляну. Они даже не смотрели в мою сторону. Для них я был чем-то вроде неодушевленного предмета. Мне стало снова одиноко и захотелось плакать. Вот вроде бы нашёл друзей, а они меня признавать не хотят. Как будто я сделал что то плохое, что их возмутило, и они решили не дружить со мной больше. Я пытался вспомнить, что я сделал плохого, однако в голову ничего не приходило, и я решил, что у меня, наверное, проблемы с памятью. Нужно было  сделать нечто отвратительное, чтобы от меня все отвернулись.
— Иди, иди домой, — услышал я бормотание старого жука, едва ползущего по траве. — И приходи обратно в день красной шишки.
— А у меня нет дома, — пропищал я жалобно. Но старый меня уже не слышал, либо сделал вид, что не слышал.
Подул холодный ветер, пошел дождь. Мокрый, озябший, совершенно расстроенный, я спрятался под большим кленовым листом. Я вновь задумался о бесконечности, смысле жизни и о моем месте в громадном, опасном, но интересном лесу. Я почувствовал, что замерзаю, и решил пробежаться. Выскочив из под куста, я помчался к лесу: там было много растений, под которыми можно было спрятаться. А  в некоторых деревьях даже были небольшие углубления, где можно пересидеть плохую погоду. И  тут я услышал ужасный вопль. Это был вопль живого существа, которого резали на части острым ножом. Крик проник в самую, казалось, сердцевину моей души, и я решил разобраться, в чем дело.
Я побежал на крик, совершенно не замечая, как противные колючки царапают мое хрупкое мышиное тельце. Я  бежал сквозь колючки, дождь и холодный ветер, дующий прямо в мордочку. Подбежав ближе, я увидел зрелище, потрясшее до глубины души. В  капкане, поставленном прожорливым человеком, сидела лиса, обливаясь кровью.
Капкан зажал ей хвост у самого основания. Судя по тому, как лисица кричала, заливаясь слезами, боль была невыносима. Я сразу её узнал. Это была та самая лиса, что прошлой зимой наведывалась на нашу площадку и часами выкапывала моих собратьев из их просторных, хорошо проветриваемых норок, расположенных близко к земле. Аппетит у нее тогда был хороший. Она и к змеям наведывалась, но однажды убежала, напуганная коршунами, которых в наши края пригнали люди, забавлявшиеся охотой. Я  не мог спокойно смотреть на её страдания, и мое мышиное сердце сжималось от сострадания.
— Подожди, — сказал я, неблагоразумно подойдя прямо к ее носу, — я тебе сейчас травки принесу, чтобы было не так больно.
Лежа всю жизнь на траве, я часто прислушивался к разговорам пчел и бабочек о травках и точно знал их целебные свойства. Нужная лисице травка росла совсем неподалеку, за пригорком, прямо из под камней. Откусив немного стебельков у самого корня, я собрал их лапками в пучок, который окунул в лужицу ключевой воды под корягой. Прибежав к лисе, я положил пучок на то место, где капкан зажал ей хвост, и через некоторое время ей стало легче. Она перестала скакать, как безумная, и бессильно упала на землю.
— Да… — произнес я задумчиво, присев рядом на камешек.
— Помоги мне, — на хитрой мордочке лисы появилось жалкое выражение, — пожалуйста!
— Да как же я помогу тебе, — удивился я, — капкан вон какой большой, а я всего лишь маленький мышонок.
— Но у тебя острые зубки, — подметила лиса, — перегрызи мне хвост. Я бы сама это сделала, но мне не достать.
— Перегрызть хвост? — удивился я.
— Конечно, ну что тебе стоит! Он и так уже капканом наполовину перерублен.
Я с сомнением посмотрел на её хвост. В моем мышином воображении живо возникла картинка: лиса без хвоста набрасывается на меня и в благодарность отправляет к себе в желудок.
— Не бойся, — лиса прочитала мои мысли, — я тебя есть не буду. Я вообще с недавних пор изменилась до неузнаваемости.
Я посмотрел на нее внимательно, но никаких кардинальных изменений не обнаружил.
— Не внешне, — пояснила она, увидев тень сомнения на моей откровенной и наивной мордочке, — Я духовно изменилась. У меня теперь и философия жизни другая.
— Да? — удивился я. Мне всегда было интересно поговорить и обсудить философские проблемы, особенно связанные со смыслом лесной жизни.
— Мы можем поговорить, — прошептала лиса, — после того, как ты мне перегрызешь хвост. Боюсь, что сейчас придут охотники. Ты ведь не хочешь меня увидеть мертвой, мышонок, ты такой добрый, славный, у тебя мягкое, почти лисье, сердце. Ты благороден и честен, ты самый, самый, самый…
Лисица улыбнулась, показав длинный ряд острых зубов, я отпрянул в страхе и, зацепившись за деревяшку, упал.
— Пожалуйста, — снова взмолилась лиса, — у меня хороший нюх. Я чувствую, что охотники рядом.
Мне стало жалко эту негодяйку, и вскоре я увидел свои лапки бегущими по направлению к лисьему хвосту. Остренькие зубки уже были готовы перегрызть остаток лисьего хвоста, как вдруг я подумал, что лисица может меня съесть. Я остановился. Однако желание помочь попавшему в беду и надежда на беседу о смысле лесной жизни все таки победили.
— Быстрее, быстрее, — шептала лиса, — пожалуйста, поторопись. Я чувствую их запах. Они уже недалеко и скоро будут здесь. Поторопись. Очень тебя прошу, мой маленький хороший мышонок.
От  ласковых слов я растаял и стал грызть с удвоенной силой, хотя понимал, что говорил эти слова  заклятый враг мышиного рода.
«Погибну из за глупости и наивности, — подумал я. — Либо лиса съест, либо охотник сапогом раздавит, но ведь должен же быть в жизни толк больший, чем размышления о смысле. А вдруг он как раз в том, чтобы спасти мучающееся существо, пусть даже оно и враг. Ведь никто не знает, в чем наше предназначение, правда?»
От  этих мыслей у меня на душе стало хорошо и спокойно, и я подумал, что, в принципе, готов к самому печальному исходу лесного приключения. Я  грыз остаток хвоста врага и плакал от жалости к себе и чувства собственного достоинства, получившего столь парадоксальное выражение. Я  ощутил, как под остренькими зубками разорвалась последняя ниточка хвоста, и я внезапно увидел громадную лису, приблизившую ко мне хищную морду.
«Все! — подумал я. — Идиот! Поверил, глупый… Вот она, расплата».
Я  съежился в комок, зажмурил глазки и приготовился к жуткой смерти. Но  в это мгновение почувствовал на всем теле теплый шершавый лисий язык. Она облизнула меня от хвостика до макушки головы, по доброму улыбнулась и с благодарностью сказала:
— Спасибо, милый мышонок, я тебе обязана жизнью.
Она присела на задние лапки, потом легла на траву так, что ее морда с хитрыми глазами была напротив меня.
— С философской точки зрения, — начала лиса, — жизнь многогранна, и совершенно непонятно, где причина, где следствие, и как в бесконечной Вселенной эволюционируют души. Каждый раз души стремятся воплотиться в такие тела, которые ей послужат удобным инструментом для исследования лесной Вселенной. В  этом воплощении, например, твоя душа решила использовать мышиное тело, а моя — тело лисички, — она с гордостью подняла морду кверху.
Было очевидно, что лисе хочется поговорить на философские темы, особенно о перевоплощении, и теперь, забыв об опасности, она упорно продолжала рассказывать мышонку об эволюции душ.
— Но сейчас, — лиса приблизила свою мордочку ко мне, — я чисто интуитивно чувствую, что эволюция заинтересована в освобождении твоей души для переселения её в более живую, осмысленную и одухотворенную форму. И само провидение выбрало меня, чтобы я помогла твоей душе покинуть маленькое, изношенное и совсем уже ненужное тело.
Лиса открыла пасть, и в это мгновение раздался громкий выстрел, у меня из глаз посыпались искры, а уши заложило так, что я перестал слышать. Голова закружилась, и я, упав на землю, скатился вниз, под корягу, не успев даже понять, что произошло. Через некоторое время, корчась от головной боли, я увидел, что к мертвой лисе подходят двое людей. Я их сразу узнал, один был в шляпе, а другой — в плаще. От страха я зарылся в листья и затаился. Маленьким мышиным глазом я подглядывал за происходящим. Тот, в шляпе, подошел совсем близко, нагнулся и, взяв лису в руки, сказал:
— Хорошая попалась, только жаль, без хвоста. Ну, да ничего. Шкура все равно добротная будет.
Голова лисы беспомощно свисала вниз. Я с ужасом глядел в ее остекленелые глаза, еще недавно старающиеся выразить бесконечность Вселенной.
«Интересно, — подумал я, — в какое новое тело вселится ее душа для повышения своего духовного уровня? Неужели в мышь? Это будет, наверное, грызун, полный хитрости и злобы, несмотря на глубину знаний о строении и эволюции душ». Этот, в плаще, стоящий рядом со мной, начал истерически смеяться, а потом, обернувшись к сидящему, сказал:
— Гляди-ка, поганый мышонок думает, что мы его не видим.
Он резко нагнулся, и через мгновение я уже сидел в его теплой противно-влажной ладони. Перед глазами у меня помутнело, и я понял, что это, пожалуй, настоящий конец длинного философского поиска. Наверняка либо деревяшкой по голове хлопнут, заживо в кипятке сварят, либо просто шею свернут. Он взял меня за кончик хвоста и поднял высоко в воздух. От страха у меня закружилась голова, затошнило и перехватило дыхание.
— Есть идея! — предложил двуногий в шляпе, бросив окурок на землю.
Он подошел к первому, держащему меня за хвостик, и засмеялся:
— Давай его привяжем к палке и еще одну лисицу поймаем.
— О! — оживился напарник, — конечно!
Было очевидно, что предложение понравилось, и они уже предвкушали удовольствие, которое получат от предстоящего спектакля, где мне была выделена роль жертвы. Злодей в шляпе воткнул в землю длинную палку и, вынув из кармана рыболовную леску, один конец привязал к ней, а второй — к моей задней ноге. Они громко смеялись в то время, как я, обезумев от отчаяния и боли, метался из стороны в сторону, пытаясь спасти жалкую жизнь мышиного философа.
От их громкого смеха с дерева стали падать красные шишки. Одна из них, большая и похожая на ту, которая почиталась жуками, упала совсем рядом. Я бросился к ней и стал её просить, чтобы она совершила чудо, и я смог бы освободиться и убежать от мучителей. Но шишка лежала неподвижно, и никаких чудес не происходило. Эти двое сидели неподалеку в кустах, наведя на меня ружья и выжидая момент, когда появится другая лиса. Никогда в жизни я не оказывался в подобном положении. Обессилев, я упал на траву и от отчаяния заплакал.
— Доигрался? — вдруг я услышал знакомый писклявый голос. Я застыл от неожиданности, мне показалось, что это была слуховая галлюцинация. Я оглянулся и увидел собратьев мышек, которые смотрели на меня из за небольшого пригорка. На их лицах было выражение явного сожаления вперемежку с укором.
— Говорили мы тебе, — пищали мышки, — меньше думай, больше норок строй, приобретай жизненный опыт, который помогает понять, где враг, а где друг. А ты нас не слушал. И поэтому ты сейчас там и скоро будешь съеден. А мы стоим здесь, в безопасности.
— Ну, как, нашел смысл? — спросил кто то ехидно, и все тихо рассмеялись.
— Не бойся, — услышал я вдруг знакомый голос и, повернув голову, увидел неподалеку убитых змея и коршуна. Они были абсолютно живыми и хорошо выглядели.
— Вот это да! — воскликнул я. Лапки у меня подкосились, голова закружилась снова, и я свалился в траву.
— Как, вы живы? — прохрипел я с трудом.
— Конечно, — засмеялись они, — конечно же, живы; а мы и не умирали.
— Как это? — удивился я, — я же видел, как вас убили.
— Никто не исчезает… — одновременно произнесли змей и коршун. Они смотрели на меня с таким видом, как будто я не понимал чего то очень простого, понятного любому только что родившемуся мышонку.
— Не понял, — задумчиво произнес я, — ничего не понял.
И  вдруг произошло что-то необычное: я отчетливо увидел большую палку, воткнутую в землю, и себя, привязанного к ней за лапки, бледного, усталого, грязного и замученного. У меня была удивленная мордочка, как будто я заметил что то совершенно необычное и загадочное. Я перевел взгляд вниз и обнаружил свои руки, держащие ружье: человек в плаще лежал возле меня. Потом я увидел у себя два больших крыла и острые когти на ногах.
В следующее мгновение я заметил, что у меня длинное зеленое змеиное тело, клубком свернувшееся на земле. Я здорово перепугался и понял, что сошёл с ума: нервы не выдержали. Что то произошло, и я снова увидел себя маленьким мышонком на длинной леске, кровь у меня застыла от ужаса, а коварная лиса открыла зубастую пасть и прыгнула. И вдруг я ощутил, как мой палец нажал на курок, чтобы убить лису, крутящуюся возле маленького мышонка, привязанного к палке.
— Идиот! Рано! — закричал мой напарник и от злости стукнул кулаком о землю.
Я взмахнул двумя крыльями, поднимаясь в небо, но потом меня почему то потянуло вниз, и я от испуга свернулся в клубочек. Я рванулся вперёд, но леска болезненно вонзилась в лапку, отбросив меня на землю. Я услышал бормотание, которое быстро перешло в грубую речь, доносящуюся отовсюду, а потом раздался хохот. Я внезапно осознал, что это смеюсь я — через рот охотника, в отчаянии бросившего ружье на землю, через клюв коршуна, через ядовитые зубы змея, укравшего план мышиного царства, через пасть лисы и маленькие ротики соратников-мышек.
Я совершенно явственно почувствовал, как мое тело расширяется, вбирая в себя ястреба, змея, коршуна, охотников, мышей и лису. Они все были частями меня, громадного и одновременно маленького, желающего, с одной стороны, рыть тоннели и строить норки, а с другой — понимающего бессмысленность всего этого.
Я понял, что окончательно сошел с ума, но решил предпринять последнюю попытку и узнать, что же все таки со мной происходит. Я быстро потряс головой изо всей силы. К моему удивлению из нее посыпались мысли, но ни одной стоящей я не заметил. И когда, наконец, голова совсем опустела, я вдруг испугался, что никогда больше не смогу думать, и закричал, проснувшись в своей постели в середине ночи.

Я лежал, обливаясь холодным потом, думая о кошмаре, который только что приснился. Я заметил, что жена странно ворочается под одеялом.
— Слушай… — начал я и замер: на месте жены лежала лисица — та самая, без хвоста, и смотрела на меня хитрыми глазками. Я закричал от ужаса, вскочил и выбежал на улицу, где натолкнулся на двух охотников, которые стояли с ружьями наготове.
— Ну что, мышонок? — усмехнулся один из них, — доигрался?
Дальше помню все обрывками. Скорая помощь, психиатрическая больница и голоса, голоса отовсюду — смеются, ругают, то сверху коршун кричит, то в ухо змея шипит.
— Но я же сам психиатр! — кричу я.
— Нет, доктор, — говорят мне, — вы пока еще мышь. А вот думать перестанете, отдохнете — тогда и на работу выйдете. Вас давно уже пациенты ждут.
— Я нормальный! — кричу я.
— Друг, — я слышу тихий змеиный голос, — в нашем лесу нормальным быть нельзя. Надо быть, как все: рыть тоннели, строить норки и ждать, пока мы вас всех проглотим.
— Конечно, — я услышал голос коршуна, — они вас, мы их, а охотники нас.
— А охотников? — спросил я.
— А охотников — сами охотники, — раздался голос доктора Зака.
— Не ешьте себя, коллега, — продолжал доктор Зак, — существуйте, как все, наслаждайтесь жизнью по возможности и принимайте лекарства, чтобы самому с собой в ладу быть, а то…
— А то что? — поинтересовался я.
— А то запутаетесь в жизни. Сколько всего непонятного кругом. Никто не знает, то ли верить, то ли нет, то ли любить, то ли ненавидеть, то ли думать, то ли пустить всё на самотек.
Доктор помолчал, а потом добавил:
— Я, например, не люблю рыть тоннели, а обожаю думать, но вам сейчас это делать не советую.
Я явственно увидел мышиный хвостик, торчащий у доктора из под белого халата.
— Доктор, — заметил я, — у вас хвостик плохо побрит.
— Да… — доктор Зак посмотрел на меня внимательно, изучающе и с большим соболезнованием, а потом произнес:
— Вам, как коллеге и старому другу, могу сказать, что страшно не люблю свой хвост. Но спасибо за замечание. Обязательно его побрею. А вы ложитесь спать. Вам нужен отдых.
Я увидел, как доктор взмахнул двумя широкими ястребиными крыльями и выпорхнул в окно.
Я зашел в туалет.
— Я тебя люблю и все прощаю, — внезапно услышал я голос моей любимой подружки. Я оглянулся и увидел её, маленькую, симпатичную, хрупкую, нежную. Я хотел ее взять на руки и поцеловать, но она убегала, играя моими чувствами, что причиняло боль и страдания.
— Доктор Зак, — сказала дежурная медсестра, — там наш больной психиатр за мышью гоняется.
— Мышью? Никогда у нас мышей не видел, — задумчиво произнес доктор.
— И в любви ей объясняется, — с улыбкой добавила она.
— В любви? — доктор внезапно стал серьезным.
— Это замечательно в плане прогноза, — заключил он после долгого размышления, во время которого медсестра ожесточенно красила себе губы, — значит, нужно ожидать скорого выздоровления.
— А если мышь не ответит взаимностью? — ехидно спросила медсестра.
Доктор Зак почесал кончик носа.
Внезапно открылось окно, и подул холодный осенний ветер, полный дождя и странных вопросов, не решенных ещё с лета.