Уплывающие тени. Сборник исторических произведений

                Иса КАПАЕВ







УПЛЫВАЮЩИЕ ТЕНИ

Ногайские предания









Череп

Череп хранился в мастерской моего друга — художника, который ничего не знал о его происхождении: достался он ему от студента графического факультета, приходящего поработать в его мастерской. Каким образом он попал к студенту — неизвестно, об этом они никогда не говорили: поработав две-три недели в этой мастерской, студент защитил диплом и уехал по распределению куда-то в Западную Сибирь. Череп остался у моего друга.
Каждый раз, приходя сюда, я пристально вглядывался в него. Он стоял на полке между книгами и репродукциями великих мастеров. Странное это было сочетание: Гоген, Рембрандт, Ван Гог, Павел Васильев, Петров-Водкин и среди них — этот безымянный череп. В этом странном сочетании я всё время старался усмотреть какой-то смысл, но не находил его. Мне всё казалось, что появление черепа в мастерской не случайно.
Стены мастерской были увешаны картинами моего друга, и я понимал, что он подражает тем самым мастерам, чьи репродукции стояли у него на полках, а самое главное, что это не было подражанием какому-то одному мастеру. В его картинах мож¬но было найти характерные черты каждого: с миру по нитке. Поэтому-то картины и не волновали меня, а пробуждали лишь умозрительные заключения, таким же умозрительным образом они, по-видимому, и были созданы. В них прочитывался кругозор автора, и не больше. Быть может, я ошибался, кто знает, ведь среди посетителей мастерской я встречал и таких, кто восхищался картинами, и таких, кто сыпал комплименты только для того, чтобы не обидеть хозяина. Я тоже хвалил картины, потому как говорить напрямую считал бесполезным, да и не хотел оби¬деть друга — он был очень самолюбивым человеком... На его просьбы об искреннем отзыве отвечал согласием, но знал, что эта искренность может его оскорбить. Уже сколько раз у нас бывали споры — и какие ожесточённые! — о ранних работах. Вдобавок ко всему я знал, что он не считался с чужим мнением и уважал только собственное, больше того, он учил себя быть одержимым, поэтому так упорно постигал секреты великих мастеров, молился на них, а мнение таких, как я — земных людей, было для него пустым звуком. Поэтому, наверное, мы никогда и не говорили с ним об искусстве. Дружили мы давно и много времени проводили, вместе. Конечно, без разговоров о живописи не обходилось, но я всегда вёл себя сдержанно, торопясь, по¬скорее переменить тему; когда же это не удавалось, всем сво¬им видом показывал, что не расположен говорить о том, в чём мало смыслю.
Если же с нами был кто-то ещё, я замолкал, а когда во время таких бесед мой друг, распалясь, доказывал что-то очередному оппоненту, отсаживался от стола и смотрел на череп.
В поле моего зрения, когда я разглядывал этот посмертный лик человека, попадали картины друга и, конечно же, книги с репродукциями — такое вот созерцание и навело меня однаж¬ды на одну занимательную мысль. Мне вдруг показалось, что картины друга похожи на череп: сделанные по всем известным; ему художественным законам, они были лишены одухотворён¬ности и живой плоти. В картинах угадывались образы, уже во¬площённые когда-то великими мастерами, так же, как в костя¬ной нерукотворной чаше мне виделись черты живых людей, ко¬торых, увы, уже не было на свете. Сказать об этом вслух было бы, наверное, жестоко, хотя мой друг постоянно твердил о том, что именно критика побуждает творца к сознательным поис¬кам. Только вот кому как... Я сам однажды резко покритиковал начинающего литератора, думая, естественно, что он избавится, от своих недостатков, а получилось так, что он совсем забросил работу и в своём отречении от литературы обвинял, как выяснилось позже, именно меня. Я и сегодня чувствую свою вину пе¬ред этим человеком и, если случается выступать арбитром, ста¬раюсь быть более милосердным. Даже о беспомощных подел¬ках не говорю прямо. Что же до моего друга, то я знал, что он не бездарь и, раз ищет себя — то, наверное, найдёт. Хотелось ве¬рить, что такой неистовый труд не пропадёт даром, поэтому и помалкивал о своем искусствоведческом откровении.
А между тем этот череп не давал мне покоя. Картины лад¬но... В них были отражены сугубо личные впечатления моего друга. А вот череп — это то, что остается от живого человека и соотносится, я думаю, с каждым представителем рода челове¬ческого. Во все времена люди предавали умерших земле, и все религии освящали этот обряд. Может быть, поэтому присут¬ствие этой посмертной маски среди живых было кощунством, хотя... Хотя мы знаем, что скульпторы, художники, медики обра¬щаются с останками человека запросто, ведь они им просто необходимы, чтобы изучать живую природу.
Я впервые в жизни увидел настоящий череп. Хотя, впрочем, помню, как в школе на уроке анатомии нам показывали скелет человека, и я ужаснулся: «Неужели от твоей головы останется лишь это?» Эта мысль, невыносимая для каждого человека, впер¬вые посетила тогда и меня. Да и сейчас, глядя на этот череп, я чувствую, как мне становится не по себе, хоть я и стараюсь отогнать от себя этот малодушный страх.
Этот череп был мал, и каждый раз, бывая в мастерской, я обмеривал мысленно головы присутствующих, стараясь пред¬ставить размер их скелетов — прямая противоположность де¬ятельности известного ученого, восстанавливающего по черепу облик человека. Я, конечно, не знал его тайн, но, к своему удив¬лению, обнаружил, что размеры головы вовсе не соответствуют размеру тела. Бывало, человек ростом за метр восемьдесят, а голова у него меньше, чем у самого что ни на есть коротышки.
Череп был цвета слоновой кости, с какими-то грязными ры¬жими пятнами, двух передних зубов не было, и установить при¬чину этого было невозможно; самым же устрашающим в нём были, наверное, пустые глазницы. С правой стороны темени была вмятина, и как она появилась, я тоже не мог догадаться. Может быть, от этой раны и погиб человек, а может, вмятина появилась намного позже, во время извлечения из земли, или же ещё по¬зднее. Мне оставалось только предполагать...
Двери мастерской никогда не закрывались, и, кто бы ни захо¬дил туда, обязательно останавливал свой взор на этом черепе.
— Ох ты! Настоящий? — непременно был первый вопрос. Хозяин ухмылялся в усы:
— Подделка, — хмуро шутил, но быстро менял тон и объяс¬нял: — Ну, разумеется, настоящий.
Тогда посетитель подходил к полкам, брал в руки череп и, разглядывая его, пересыпал речь всякими дежурными восторга¬ми.
Меня до крайности раздражали эти церемонии. Случалось, что завсегдатаи мастерской от нечего делать брали череп в руки и начинали вертеть, постукивать по нему пальцем.
— Не тронь! Оставь человека в покое! — так и хотелось выкрикнуть мне.
Конечно, я сдерживал себя, но раздражение не проходило, поскольку, как ни странно, у меня уже начинали складываться какие-то отношения с этим человеком, о том, кто он такой, я задумался сразу же, да и не будь этой душевной связи, я никогда бы не согласился с тем, что человеческая плоть — живая или мертвая — может быть бездушной. Конечно, я понимал, что эти кости подобны куску высохшего дерева или закаменевшей липы, но мне казалось, что вокруг них — как память о владель¬це — обитает какой-то живой дух. Бывало и так, что за целый вечер я бросал в его сторону один-единственный взгляд и начи¬сто забыв о существовании черепа, уходил домой. Но уже по¬том, дома, я долго не находил себе места — меня беспокоило отсутствие этого лика. А гораздо позже, анализируя то состояние и что-то поняв, я стал замечать, что в мою душу закрадывается обида, которую я сам нанёс этому лику прошлого своим невни¬манием.
Однако до подобного рода отношений было ещё далеко, они только зарождались, когда я впервые остался наедине с этим костяным предметом. В мастерской часто встречались друзья и то пили чаи, вспоминая какие-то замечательные деньки, то перемывали друг другу косточки, разжигая в себе былые обиды и воздавая себе самим и своим ближним за какие-то заслуги и прегрешения.
В тот раз, если мне не изменяет память, мы отмечали день рождения одного нашего товарища. Произносилось множество тостов, цитировались стихи, пелись песни, а под конец были танцы — и наши национальные, и современные. Никто из ком¬пании танцевать не умел, но подогретые — и весьма! — чувства требовали выхода, и каждый танцевал как мог. Так, по крайней мере, было со мной, и поскольку мои товарищи знали, что от этих моих танцев до состояния, когда я не в силах следить за своими действиями, один шаг, то, беспокоясь за меня, оставили ночевать в мастерской. Уложив меня на диване и забыв поту¬шить свет, они разошлись по домам.
В ту ночь мне снился какой-то фантастический сон: я путе¬шествовал по незнакомому мне краю. Никогда не виданные очер¬тания гор, неживая безлюдная равнина, усеянная большими ва¬лунами. Я пробирался через валуны, искал затерянный в этой долине ногайский аул. Я не сомневался, что он расположен имен-но здесь — читал о нём в исторических справках, — и хотя в действительности жители этого аула ещё в позапрошлом сто¬летии переселились в Турцию, мне давно хотелось побывать в этих местах. Во сне я и очутился там, где этот аул был или есть до сей поры, но поиски его были мучительны. Я ходил между валунами и каждую минуту ожидал увидеть и узнать его очертания. Во время этих поисков встретился мне незнакомый ста¬рик в чёрной бурке и белой войлочной папахе. Он спросил меня, зачем я пришёл сюда. Я ответил, что ищу аул, который должен быть где-то здесь. Тогда старик повёл меня к себе. Возле большого, величиной со скалу, валуна стояла его сакля с плос¬кой крышей.
— Вот это и есть тот аул, который ты ищешь, — сказал мне старик, показывая на свой, единственный на всю округу, дом.
Потом мы со стариком вошли в саклю. Она показалась мне очень странной. И наружность старика, и его одежда говорили о том, что он — человек прошлого. Из прошлого была и его допо¬топная сакля, внутри которой, однако, я увидел телевизор, сто¬ящий возле старинного тахтамета. Старик скинул с плеч бурку, остался в длиннополой черкеске с пустыми газырями и без кинжала, он снял также сапоги и, взобравшись на тахтамет, сел, по ногайскому обычаю, на корточки и то же велел сделать мне. Я охотно скинул туфли и взобрался на тахтамет. Приглядев¬шись к старику, я понял, что мы уже когда-то встречались — лицо его было мне знакомо, но где и когда — так и не вспомнил. Пока я гадал об этом, в саклю вошла девушка в длинном ста¬ринном платье тёмно-вишнёвого цвета с тостуйме' на груди и плоской крымской шапке. Меня поразило ее бледное удлинён¬ное лицо, миндалевидные глаза и длинная белая шея. И её я где-то видел. Старик велел девушке принести нам поесть. Она сто¬яла на месте и из-под бровей стыдливо посматривала на меня... Теряясь в догадках, я проснулся...
В первые секунды я не мог сообразить, где нахожусь. Знако¬мые стены с картинами и книжными полками вернули меня в сегодняшний день, но тут же, как в тумане, блеснуло явившееся мне во сне лицо девушки, и я испугался, закрыл глаза, а когда вновь открыл их — увидел стоящий на полке череп. Я одёрнул себя и твердо решил подавить эти мистические представления, но в глазах моих снова промелькнуло лицо девушки, и снова потребовалось усилие, чтобы отогнать от себя этот лик.


* * *

В подтверждение моих догадок, хозяин мастерской убеждён¬но сказал: .
—Это женский череп.
— А как это определить?
— Да очень просто. Это видно по его размерам и особенно¬стям строения...
Теперь я твердо уверился: это была женщина. Целая верени¬ца исторических лиц прошла перед моими глазами. Кем была эта женщина, какая кровь текла в её жилах — ничего этого я не знал. Специальной литературы под рукой не было, а биологи¬ческий анализ не смогли бы, наверное, сделать не только в на-

" Тостуйме — застёжки (ногайск.).


шем городке, но и во всём северокавказском крае. Поэтому я доверялся только своему воображению, а у него, как известно, безграничные возможности. Мне даже подумалось, что судьба свела меня со знаменитой ногайской ханшей Сююмбийке.
Я легко перенёсся в её владения. Видел её статную фигуру, проникал во все таинства дворцовых интриг... Узнал я и её мужей, сперва первого — погибшего маломощного Жанали; вто¬рого — любимого и рано ушедшего из жизни хана Сафа-Гирея;
потом третьего — ненавистного ей касимовского царя Шигалея, которого она хотела отравить, но была разоблачена и от¬правлена в подземелье вместе со своим ребёнком; видел я и всех представителей её знатного рода: отца и его братьев, пра-вивших в Ногайской орде, её опальных братьев, изгнанных пос¬ле смерти отца Юсупа, тех отцовых братьев, что насильственно были отправлены к Ивану Грозному, дабы не сеяли смуту, и давших, между прочим, знаменитое потомство российских дво¬рян Юсуповых; видел я и портреты самой Сююмбийке, хранив¬шиеся в покоях этих князей. И я ещё долго, наверное, разжигал бы своё воображение, если бы в мастерской не появился од¬нажды Кобек Карамов...
Художник и Кобек были школьными приятелями.
— Какой интересный человек, — сказал мне друг, когда Ко¬бек ушёл, — в школе он был застенчивым и тихим. Когда ребята, нашкодив, разбегались, он оставался на месте и преспокойно, принимал все упреки: наказывали его и за разбитые окна, и за сломанные чернильницы... Он никогда не защищал себя, и ребята этим пользовались — эта черта всегда поражала меня. В последних классах мы с ним сдружились, и я часто у него спрашивал: зачем это он отдувается за всех? И он мне преспокойное отвечал, что при случае и сам сделал бы то же самое: что-нибудь разбил или сломал; а главное, говорил он, его не пугает наказание. Мне даже показалось, что он считает себя героем — смелее и умнее всех...
После школы мы с ним долго не виделись. Он закончил архитектурный и стал работать в проектном институте. Так ты представляешь! Он еле здоровался со мной. Я поражался, видя его, и думал: как же может измениться человек! А как-то у меня собрались одноклассники. Так пришлось прямо упрашивать его прийти. А явившись, он сидел нахохлившись как индюк и не хотел ни с кем разговаривать. Все просто диву давались. И вот это посещение... Я всё время следил за ним. Он был совсем не похож на себя: какое-то невероятное оживление, за¬интересованность во всем... — И художник, недоумевая, пожал плечами.
Моё внимание, признаюсь, тоже привлек этот человек, но его живой реакции на любой разговор я не придал особого значе¬ния. Меня удивила частая смена настроений, отражающаяся на его лице. Он, словно актёр, то делал вид, что весь внимание, то казался вдохновлённым беседой и произносил одобрительные реплики, то рассеянно смотрел по сторонам, думая о чём-то сво¬ём. И хотя его лицо было таким изменчивым, в глубоко за¬павших глазах теплилась грусть, даже не грусть, а как мне пока¬залось — затаённое чувство вины или страх; меня это порази-ло, и я подумал: какая, должно быть, нелёгкая жизнь у этого человека!
Он пил за всё и за всех и, как умудрённый жизнью человек, после каждого тоста добавлял:
— Да сбудутся эти хорошие слова!
Выпив стакан водки, он долго морщился, но потом удовлет¬ворённо цокал и говорил одобрительно:
— Прелестный напиток!
Череп он заметил лишь к концу застолья.
— Ого! — вскрикнул он и, резко вскочив, подошёл к пол¬ке. — Настоящий?
— Нет! Подделка! — пошутил мой друг.
— Настоящий! — воскликнул Кобек Карамов, не обращая внимания на шутку приятеля. — А когда, скажи, он у тебя по¬явился?
— Интересный вопрос! Тебе всё надо знать, — капризно произнёс мой приятель.
— Но это не праздный вопрос, — виновато проговорил Ко¬бек.
— Ну, месяцев шесть назад, — ответил художник.
— Потрясающе! Как раз в это время снесли курган на тер¬ритории химического завода, не оттуда ли этот череп? — и Ко¬бек вопросительно взглянул на нас.
— А что это был за курган? — спросил я.
— Сам курган мне видеть не пришлось, и его никогда не  исследовали, но, по рассказам рабочих, возле останков в курга¬не нашли ножницы, а это говорит о том, что могильник женский. Хотя ногайцы редко возводили курганы женщинам. Обычно — только султану или мурзе, а женщин хоронили на общем клад¬бище. Но, может быть, это какой-то особый случай: женщина, совершившая самоубийство, или иноверка не хоронились на об¬щем кладбище. Так что курган могли возвести или её родствен¬ники, или даже целый аул.
— А к какому времени можно отнести этот курган? — не отставал я от Кобека Карамова.
— Я, к сожалению, не видел сам этого места, да и увидев, не смог бы сделать точного анализа, но, судя по рассказам рабочих, это позднее захоронение — оно не так богато убрано, как древ¬ние могильники, да и предметов домашнего обихода, украшений и нём совсем немного. Это, по-видимому захоронение семнад¬цатого или девятнадцатого века. Если я не ошибаюсь, оно совер¬шенно особое. Можно предположить, что это могильник дочери знатного человека, который по каким-то причинам не смог по¬хоронить её на кладбище и возвести ей достойное кешене", а взял и похоронил вдали от родных мест. Возможно, что смерть настигла женщину в пути, — и Кобек показал на череп, — и её пришлось похоронить в отдалённом месте, может быть, даже украдкой — кто-то привёз сюда тело и сделал захоронение. В семнадцатом и девятнадцатом веках ногайские курганы были групповыми и располагались обычно неподалёку от общего клад¬бища...
Хотя рассказ Кобека и не был документальным — откуда ему было знать, что произошло на самом деле? — он совершен¬но перевернул мои вольные представления. О Сююмбийке, ко¬торая по легенде погибла в Казани, а по историческим дан¬ным — где-то в средней полосе России, я уже не думал. Ведь это не совпадало даже хронологически.
Кобек Карамов исчез так же неожиданно, как появился, а я всё чаще заходил в мастерскую, но видел перед собой уже не Сююмбийке, а прекрасную Мейлек-хан. Я очень жалел, что не обладаю даром художника: глядя на этот костяной лик, я видел перед собой писаную красавицу — конечно же, это была Мей¬лек-хан. Я брал у друга ключи, чтобы остаться в мастерской одному, и словно заворожённый следил за тем, как она расхажи¬вает по комнате, принимает гостей, веселится...
Предание о Мейлек-хан было записано ещё в прошлом веке русским землемером Агафангелом Архиповым, и я восстанав¬ливал страницы этого труда, оживляя не понятые русским че¬ловеком особенности нравов и обычаев. Я уже не мог жить без Мейлек-хан и её суженого — храбреца Джелалдина.

' Кешене — мавзолей (ногайск.).


Предание о золотой пуле

Солнце спешило к закату. По пыльной дороге трусил фаэтон. В нём сидел землемер — мужчина средних лет в белой форменной фуражке и летнем костюме. Он восторженно смот¬рел по сторонам. Над равниной величественно высились пять вершин, вдали серебрились ледники Главного Кавказского хреб¬та. Благоухало лето, по обе стороны дороги волновалось море цветов.
Конь весело перебирал ногами, легко было и на душе у зем¬лемера. На ближней поляне показалась курчавая отара, чуть дальше — развалины аула. Над белой тонкорунной грядой воз¬вышалась фигура чабана — статного старика в кебене*, летней войлочной папахе и с ярлыгой в руках. Фаэтон приближался к большому загону для овец, расположенному вдоль дороги. Воз¬ле загона землемер приметил летний кош".
Небольшая кибитка стояла чуть наклонившись, с раскрыты¬ми у дверей занавесками. Неподалёку от кибитки застыли, гля¬дя на подъезжающий фаэтон, двое мальчиков, а на снятом седле сидел белобородый старик…
— Останови возле них, — попросил кучера землемер, когда фаэтон поравнялся с кошем.
Фаэтон остановился, и землемер подошёл к сидящим у коша.
— Салам алейкум! — поприветствовал он сидящих.
— Алейкум салам! — ответил старец, откладывая в сторону палку: незнакомец приветствовал его по-ногайски, и он был не¬мало этим удивлён.
Землемер подошел ближе и поздоровался, протянув обе руки.
— Арувсизбе? (Как чувствуете себя?) — спросил землемер, изумив знанием языка и старика, и безусых юнцов.
— Оллагый, ару, ару! (Слава аллаху, хорошо!) — произнёс в ответ старик и взглядом направил мальчиков к кибитке. Маль¬чики вынесли бурку и расстелили её гостю.

' Кебене — куртка, одежда бедняка (ногайск.).
" Кош — временное жилище пастуха.

Когда гость сел, они продолжали беседу по-ногайски.
— Далеко ли до Пятигорска? — спрашивал землемер.
— Вёрст тридцать. Засветло не добраться. И надо ли торо¬питься? Вот кош, переспите на свежем сене, а ребята ягнёнка освежуют, — сказал старец.
Землемер встал и крикнул кучеру:
— Ванька, а что? Переночуем здесь. До Пятигорска еще да¬леко. Распрягай лошадь.
Кучер послушно съехал с дороги и завернул: к кошу. Ночь. На костре варится большой казан с мясом, на углях поджаривается шашлык. Мальчики подают шампуры сидящим: старику, чабану, землемеру и кучеру.
— Бисмилла! — произнёс старик и первым откусил мясо. Все принялись за шашлык.
Потом на большом деревянном подносе подали варёное мясо. Старец накалывал его на нож и раздавал всем по куску: мальчи¬кам — поменьше, взрослым — поувесистей. Съев мясо и за¬пив его бульоном, все вытерли белым полотенцем руки.
— Скажи, кунак, какими судьбами попал ты в наши края? — спросил старец.
— Землемер я, нашему царю надо знать, сколько земли в его владениях.
— Вуах, вуах! — воскликнул старец. — Никогда не слыхал, чтобы мерили землю. Разве можно измерить землю? Удиви¬тельное дело, даже земле русские ведут учёт! — сказал он и глянул поучающе на чабана и на мальчиков: вот, мол, как надо.
— Учёт земли важен. Царь скоро будет одаривать ею своих дворян и ваших князей.
— Русские мирзы берегут землю, хлеб выращивают. А вот эта земля принадлежала одному князю, владельцу того опустев¬шего аула, — старик посмотрел в темноту, — но он бросил её, не жалко было, и теперь земля без хозяина. Князь подался в Турцию и народ за собой увёл.
— А кем же он был? — заинтересовался землемер.
— Это долгий разговор, но если гость не устал, я могу расска¬зать о том, что за история приключилась в этом некогда бога¬том ауле...
— Я рад буду послушать. Люблю ногайские предания.
— Тогда наберитесь терпения и послушайте историю о пре¬красной Мейлек-хан*.

'Использовано ногайское предание «Золотая пуля», опубликованное в прошлом веке А. Архиповым в журнале «Москвитянин». — (Прим. авт.).


* * *

В стародавние времена часть ногайцев кочевала в степях, а другая часть жила оседло в верховьях Кубани — на берегах обоих Зеленчуков и на Лабе. Народ бедствовал. Крымский хан и турецкий султан донимали ногайцев своими набегами. Силь¬ных юношей они забирали в свои военные отряды, а красивых девушек увозили в гаремы... Но ещё больше терпел народ от собственных князей — простой люд они обирали до нитки, да и от междоусобиц, которым не было конца, страдали тоже они — много тогда погибло народу. В те времена на речке Саплы посе¬лилось небольшое племя казыварцев. От всех ногайских пле¬мён их отличала вера — из-за неё-то и были они презираемы всеми. Вместо того чтобы молиться всемогущему Аллаху, они поклонялись языческому богу Тангри, не совершали, как поло¬жено мусульманину, намаза, не было у них ни мечетей, ни мулл. Казыварцы верили в то, что существует страна Света, в кото¬рой они пребывают на земле, и страна Теней, где они будут жить после смерти, с той лишь разницей, что светилом в стране Те¬ней будет не солнце, а луна. Ещё они поклонялись собаке— своей прародительнице, и перед домом выставляли большие собачьи корыта, из которых кормили священных собак, за это их и прозвали «собачьим корытом»... Так они и жили, поклоняясь Тангри, благословляя небесные светила и свою Собаку-прароди¬тельницу.
Но не было мира в их жилищах: все праведные мусульмане проклинали их за вероотступничество. Невыносимой была их жизнь, и с каждым годом казыварцев становилось всё меньше. И наступило время, когда из всей родовой знати остался только один бесстрашный джигит по имени Темир-Кол — Железная Рука. Чтобы продолжить свой княжеский род, ему надо было жениться, но никто не хотел выдавать свою дочь за человека из такого презренного племени. С горсткой людей он отбивал у князей лучших белых скакунов, мстя за своих соплеменников, и вознамерился заиметь невиданный доселе табун породистых ар¬гамаков. Какая же мать согласится отдать дочь за такого раз¬бойника!
После одного неудачного набега — в долине реки Кумы — Железная Рука укрылся у княжеского чеботаря Дуйсемби. Он увидел красивую дочь чеботаря и сразу в неё влюбился. Карашаш тоже полюбила Железную Руку, и джигит зачастил в этот  аул... Втайне от всех Железная Рука не раз сватался к княже¬скому чеботарю, но тот страшился этого неравного брака, ведь он, что ни говори, был простой уздень, а Железная Рука происходил из княжеского рода. Боялся чеботарь отдать гонимому джи¬гиту единокровное дитя. А в один прекрасный вечер джигит и девушка встретились и решили бежать из аула. Так Железная Рука ввёл в свою саклю жену — Карашаш.
Разгневанный чеботарь проклял свою непослушную дочь и не примирился с Железной Рукой даже тогда, когда у молодых было уже двое детей. Преследуемый князьями, Железная Рука увёл семью далеко в горы, и там же, в пещерах, укрыл свой табун.
Наверное, его мечта о богатом табуне и исполнилась бы, если бы князья не сговорились и не решили сообща покончить с Железной Рукой. Дуйсемби, узнав о княжеском сговоре, сми¬рил свой гнев и простил дочь — он-то и предупредил зятя, что князья затеяли облаву. А на следующее утро княжеские воины уже преследовали Железную Руку по всему Пятигорью и бере¬гам Кубани. Они прикончили всю его свиту и, наконец, загнали его самого на вершину горы Далабас, куда вела лишь одна доро¬га — настоящая западня! Железная Рука оказался на краю глу¬бокой пропасти, а по дороге мчались вооружённые всадники и обступали его со всех сторон. С одинаковой яростью конь и всадник наблюдали за тем, как все ближе подступают насмеха¬ющиеся враги.
— Железная Рука, слезай с коня, ты — наш пленник. Но если скажешь, где спрятаны наши скакуны, мы подарим тебе жизнь!
Погладив в знак дружбы захрапевшего коня, Темир-Кол за¬хохотал в ответ и погнал своего спасителя по кругу, чтобы враги не набросились на него.
Тогда выступил вперёд сын могущественного мурзы Мансура молодой Айтек — он многим храбрецам сократил жизнь.
— Я знаю, что ты, собачье корыто, — трус, вор и предатель! Если ты не таков, выходи на честный поединок, я хочу посмот¬реть, каков ты в бою!
Железная Рука знал, что как только он возьмётся за оружие, остальные накинутся на него и свяжут — и он ещё сильнее захохотал, продолжая кружить на коне. Но недолго торжество¬вал его обидчик Айтек.
— Аллах свидетель! — раздался грозный крик Железной Руки. — Я никогда не затыкал рот спесивым людям. Но я не успокоюсь, пока ты, Айтек, не заберёшь свои слова обратно! – И он направил в его сторону коня.
Ошеломлённые преследователи стали очевидцами того, как храбрый джигит выхватил аркан, привязанный к седлу, и на пол¬ном скаку метнул в Айтека; князь не успел моргнуть, как петля сдавила ему горло... Ещё мгновенье — и заарканенный-пленник с отчаянным криком полетел в пропасть, догоняя своего бес¬страшного противника.
И никто не узнал тогда о гибели Железной Руки, посрамив¬шего могучих князей. В горах преследователи Темир-Кола об¬наружили табун и табунщику отрезали язык и уши, чтобы-тот не болтал о подвигах «собачьего корыта».
Мало кто подозревал в то время, что Железная Рука был зятем чеботаря и счастливым отцом. После его гибели чеботарь Дуйсемби убрался с семьёй из родных мест и поселился неподалёку от аула знаменитого на весь край султана Аман-Гирея. Едва Джелалдину — сыну Железной Руки — исполни¬лось пять лет, а Ботай, его дочери, два года, скончалась их мать, бедная Карашаш. Воспитание сирот легло на плечи горбатого чеботаря, но жизнь уже давно была ему не в радость. Столько страданий и лишений претерпел бедный старик, что рад был найти покой в могиле, но тогда остались бы без опеки его ма¬лые внуки.
Бедная лачуга чеботаря была в нескольких верстах от аула Аман-Гирея — богатого и почтенного султана*. Его многочис¬ленные стада и отары привольно паслись в долинах реки Кумы. Почитаем был султан и в ногайском крае, и за его пределами: у черкесских князей и у дагестанских шамхалов"; с правителя¬ми далёкой Дигории он был в родстве, а князьям Большой Кабарды приходился зятем — распригожая Айша, княжеская доч¬ка, была его женой.
Султанский род Аман-Гирея восходил к исчезнувшим ныне ногайским ханам, которые царили некогда во всех уголках об¬ширного кавказского края, их высокородные потомки жили сре¬ди разных народов и считали себя братьями по крови, хотя об¬щались довольно редко: на больших торжествах или во времена крутых перемен.
Аман-Гирей, возвысившийся среди знати благодаря своей хит¬рости и богатству, имел влияние на всех своих родственников, а это были весьма влиятельные люди. Дом его славился хлебо¬сольством, и целый год к нему съезжались кунаки из разных мест.
Иногда кунаки приезжали по делам, но часто его дом становил¬ся прибежищем праздных гуляк и любителей шумных пирушек. Редко когда он выражал свое неудовольствие, поскольку

'Султан в данном случае —титул князя- (ногайск.).  "Шамхал—князь (кумыкск.).

гости — даже самые незваные— ничуть его не обременяли. Все, кто посетил когда-либо: этот дом,, поражались радушию хо¬зяина: гостей всегда приглашали на охоту и одаривали щедры¬ми подарками. . .
В жизни у Аман-Гирея была лишь одна печаль: судьба не дала ему сына, и была лишь одна радость — его раскрасавица-,дочь. Ей и отдавал он всю свою любовь, о её счастье и молился коленопреклонённо: да ниспошлёт ей небо радость и благопо¬лучие. И, конечно же, мечтал он о том, чтобы обрести в один прекрасный день достойного зятя.
Но кто бы мог подумать, что судьба сблизит надменного сул¬тана с жалким и нищим чеботарём— неисповедимы пути твои, вседержитель!
Чеботарь Дуйсемби выбивался из последних сил, чтобы прокормить себя и маленьких сирот. Нужда по пятам преследовала  горбуна, но он не падал духом.
Была у него лошадка с арбой, несколько овец, мяса которых едва хватало на зиму, да с десяток коз, поивших детей молоком. Кроме чеботарского дела Дуйсемби занимался знахарством, и многим приходившим к нему людям помогали его снадобья, а часто он и сам ходил по аулам... Летом Дуйсемби заготавли¬вал сено и возил дрова, чтобы не замёрзнуть в своей убогой полуземлянке — их ещё называли саклями, что означает «обе¬регающее жилище». Зимой семья чеботаря спасалась в ней от холода. С едой в зимнее время было плохо, но дети забывали обо всём, слушая сказки — Дуйсемби знал их множество. А иногда он брал в руки домбру и пел протяжные ногайские пес¬ни. Дети, словно заворожённые, слушали старика, и воображе¬ние уносило их в те далёкие времена, когда смелые джигиты защищали родной край от жестоких врагов и не давали спуску своим чванливым ханам.
Дуйсемби, перевидавший на своем веку вдоволь горя, мечтал, чтобы внук, как и он сам, занялся мирным ремеслом. Он часто сажал его рядом и учил всему, что знал сам.
— В жизни, сынок, всё пригодится. Учись держать в руках шило и ножницы... Мой отец научил меня этому, и вот до самой смерти я добываю своим ремеслом кусок хлеба, — приговари¬вал Дуйсемби.
Дуйсемби очень огорчался, видя, что мальчику не нравится его занятие. Совсем не бездельник, он всё-таки больше всего любил смотреть в окно или слушать рассказы деда о героях песен и легенд. Старик страдал от того, что не мог рассказать внуку о судьбе его отца, а Джелалдин, надо сказать, донимал его расспросами.
— Разбойники убили твоего отца Темир-Кола, и он, бедный, так и не увидел вашего сегодняшнего дня. — После этих непо¬нятных слов Дуйсемби замолкал. А дети, думая, что их дед тяж¬ко страдает, и страдая сами от своего сиротства, довольствова¬лись тем, что знали об отце.
В летнее время старик ездил в аул вместе с детьми. Возил их на торжества и праздники, брал с собой и тогда, когда достав¬лял в аул снадобья для больных.
Благословенная пора — лето! Вокруг их дома пахло цветами и травами. Пышно зеленел лес вокруг высокой горы, прилегаю¬щей к их дому. Всё семейство отправлялось с утра пасти скот, а заодно и собирать лекарственные травы: на склонах горы Кин¬жал их было видимо-невидимо.
Джелалдин, оставляя позади старика и сестрёнку, гонялся за быстроногими козами. Они взбирались на самую вершину, а Джелалдину только того и надо было. Горбун Дуйсемби не мог подняться так высоко, а сестрёнка была мала и боязлива.
Затаив дыхание, Джелалдин смотрел вниз, восхищённый кра¬сотой и безграничностью открывшегося ему мира: в каждом его уголке мальчику хотелось побывать. Насытившись этими мечтами, Джелалдин вытаскивал из кармана свирель и играл сочинённую им самим мелодию... Ах, как хотелось ему, чтобы все в округе слышали его, как хотелось, чтобы все его видели... Забыв обо всём на свете, Джелалдин спускался вниз, когда сол¬нце уже заходило... Рассерженный старик набрасывался на него с упрёками:
— Ах ты негодник! И где тебя только носит! А если бы зверь напал на тебя, что бы ты делал?! — Джелалдин, чтобы смягчить гнев деда, показывал ему собранные травы:
— Акай', а я вон сколько зверобоя нарвал! И душицы вон сколько! Ты же сам говорил, что на вершине горы травы на¬много лучше! А вот и та — с белыми цветочками, про которую ты говорил, что она помогает от одышки... Тебе же нужно её пить!.. — И мальчик показывал старику травы, от которых у того сразу же проходил гнев: он бережно брал их в руки, разби¬рал и благодарно смотрел на смышлёного внука.
— Молодец, сынок, это тебе всегда пригодится, люди ведь благодарны тем, кто знает средства от болезней.
— Опять, дедушка, он тебя обманывает, надо же его поругать за то, что он так долго заставил нас ждать, — говорила тогда сестрёнка.
'Акай в данном случае — дедушка (ногайск.).
— Твоя правда, дочка! Надо бы поругать, — соглашался ста¬рик и отводил детей в свою ветхую саклю.
Её большую часть занимал широкий тахтамет, на котором они все спали — на тахтамете лежала циновка из куги, войлоч¬ные старые ковры, три подушки; в дальнем углу старик зани¬мался своим сапожным делом: здесь были разбросаны колодки, на столике лежали молотки, ножи, крючки. В другом углу сакли стоял кованый кубанский сундук, который старик никогда не открывал при детях, и что в нём, они не знали. Тут же на стене висела двухструнная домбра старика, на полке хранились высох¬шие пучки трав и различные склянки для лекарств. Возле две¬рей, у очага, где всё было таким закопчённым, висела почернев¬шая очажная труба, из которой выглядывал хвост очажной цепи, на которую вешали чугунки.
Пока старик с Джелалдином загоняли овец и коз, маленькая Ботай хлопотала по дому. Она приносила воду, подбрасывала к очагу сухой кизяк, и, раздув тлеющие с утра угли, готовила чай из высушенных трав.
С наступлением темноты семья собиралась за круглым столом-сыпре и ужинала. Набегавшись за день и проголодавшись, дети за обе щёки уминали чёрствые кукурузные лепёшки с кис¬лым овечьим сыром и запивали их забелённым чаем. Поев, Дуйсемби принимался за своё сапожное дело, а Джелалдин уст-раивался рядом, подавал деду инструменты, а иногда и сам что-то мастерил. Его, конечно, тянуло на улицу, но нужно было по¬мочь деду, и он делал всё, что мог. Ботай же, помыв посуду, стелила для всех постель
Дуйсемби работал до глубокой ночи, при свете луны или светильника, заполненного нефтью, а иногда рассвета, если его торопил заказчик...
Когда приходила пора сдавать свою работу, дети отправля¬лись в аул вместе с дедом, что было большой радостью для них. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с праздником, но дети любили бывать в ауле: и в обычные дни особой жизнью жили аульчане, и совсем другие развлечения были у аульской детворы. Поражали брата и сестру просторные дома, совсем не похожие на их бедную саклю, а особенно — княжеские хоромы в центре аула. Двухэтажное строение, покрытое красной чере¬пицей, казалось детям сказочным.
Вокруг дома, в пристройках с земляными крышами и в вой¬лочных переносных кибитках, жила прислуга князя — это и были главные заказчики Дуйсемби. Вместе с детьми он обхо¬дил их жилища, заносил им чувяки и сапоги, а взамен брал кожу, муку и другие необходимые продукты.
Однажды шил он обувь и для маленькой княжны, единствен¬ной дочери князя Аман-Гирея.
В тот день дети впервые увидели одетую в шелка девочку. Джелалдин и Ботай были восхищены и красивой одеждой, и белизной кожи, и поведением маленькой княжны. Девочку вы¬вели к ним, чтобы Дуйсемби снял мерку с её ноги. Она была ровесницей Джелалдина и, может быть, поэтому с любопытством разглядывала детей.
— Как вас зовут? — спросила она звонким: голоском, Джелалдин и Ботай как будто воды в рот набрали, молча глядели на неё, боясь шевельнуться, а она подошла к ним, огляде¬ла и, тронув пальцем, сказала:
— Вы что же, боитесь меня? Я не кусаюсь, — сказав так, она рассмеялась и снова тронула их пальцем.
—  Ну как же вас зовут? — повторила она.
— Его, дочка, — Дуйсемби показал на внука, — зовут Дже¬лалдин, а её, — он кивнул на девочку, — зовут Ботай.
— Джелалдин, Ботай, — несколько раз повторила княжна. Девочка не обращала никакого внимания на чеботаря, и ему так и не удалось бы снять мерку, если бы в это время не появилась мать молодой княжны, высокая статная женщина в зелёном платье и шапке, похожей на башенку. Она отвела девочку в сторону и велела ей постоять хотя бы минуту смирно. Дуйсем¬би, раболепно согнувшись и не касаясь ножки княжны, снял мерку.
После этого мать показала ему красивый, расшитый золотом чарык из красного сафьяна:
— Сможешь ли ты сшить такой же? Этот чарык привезли купцы из Анапы, но наша дочь растёт — и мы не можем ждать, когда они приедут снова: девочке нужна обувь для дома. — Гордая женщина смотрела поверх головы Дуйсемби.
— Госпожа, я постараюсь, но не знаю, получится ли чарык таким же, как шьют в Анапе, — тихо вымолвил Дуйсемби, беря в руки обувь.
Чарык Дуйсемби получился ничуть не хуже того — анап¬ского. А когда чеботарь привёз свою работу в княжеский дом, случилась история, о которой долго помнил восьмилетний Дже¬лалдин.
Обрадовавшись чувякам, маленькая княжна побежала по до¬рожке и упала. Она чуть было не расплакалась от боли, но в этот момент поспешивший ей на помощь Джелалдин подхватил её на руки.
Никто не ожидал от босоногого мальчишки этакой дерзости, и наступила всеобщая растерянность: не благодарить же оборванца, осмелившегося прикоснуться к луноподобной госпоже! Старик Дуйсемби был напуган проступком внука и неминуе¬мой расплатой, которая тотчас и наступила... Из дома выбежал князь и на ходу отвесил подзатыльник распорядителю, а Дже¬лалдина отдубасил так, что тот оказался на земле.
Схватив дочь за руку, князь возопил:
— Не сметь прикасаться к своей госпоже! — и, смерив всех гневным взглядом, увёл в дом плачущую девочку.
Джелалдин так и не понял, что плохого он сделал, хотя дед всю дорогу говорил о том, что простолюдин не должен прибли¬жаться к высокой особе. Тогда-то чеботарь и проговорился о том, что пример отца, всю жизнь враждовавшего с князьями, должен был бы послужить уроком Джелалдину.
Джелалдин не раз потом заговаривал об этом, но дед твер¬дил, что такого разговора просто не могло быть. И всё же тай¬ное становится когда-нибудь явным — скрыть свою тайну не смог и старый Дуйсемби, А случилось это тогда, когда мальчик подрос.
Познакомившись на одной из ярмарок с сыном мельника Исхаком, Джелалдин подружился с ним. Выполнив домашнюю работу, он спешил в аул, чтобы повидаться с другом. Они заби¬рались с Исхаком на гору, с которой сакля чеботаря казалась птичьим гнездом.
Где только не бродили юные удальцы! Побывали в удиви¬тельной пещере, на самой вершине горы, и у дальнего родника... Они любили охотиться на куропаток, ставя самодельные силки, и сидеть у костра, готовя птичье мясо и рассказывая друг другу легенды о молодых батырах, не боящихся всевластных князей. Спали они здесь же, под открытым небом, а утром возвращались домой, ожидая от родителей порядочной трёпки.
В один из таких вечеров, сидя у костра, мальчик по имени Казий, сын муллы, научившего Джелалдина многим молитвам, рассказал такую историю:
— Говорят, что в наших горах давным-давно жил бесстраш¬ный джигит по имени Темир-Кол — Железная Рука...
Когда Джелалдин услышал имя своего отца, у него гулко забилось сердце...
— Так вот, Железная Рука уводил у богачей красивых скаку¬нов и прятал их в пещерах. Всем он насолил и не мог, конечно, ожидать пощады. Когда его окружили на вершине скалы и при¬жали к краю пропасти, он, чтобы не попасть в плен, бросился вместе с конём в пропасть...
— Вот джигит так джигит! — восторженно воскликнул Исхак, сын мельника.

* * *
Джелалдин крепко подружился с Исхаком. Целые дни про¬водили они вместе, а по ночам укрывались на мельнице. Здесь их никто не беспокоил. Отец Исхака, мельник Бектемир, уходил на ночь домой, и на мельнице оставался только работник. Слу¬шая скрип мельничного колеса и монотонное журчание Кумы, они смотрели на высокое звёздное небо и мечтали.
Наутро им обоим доставалось от родителей. Мельник Бек¬темир ругал Исхака на чём свет стоит, а иногда угощал и палкой, Дуйсемби, хотя и не подымал руки на внука, ругал нещадно, скры¬вая за своими грозными наставлениями постоянно растущее беспокойство. Он понимал, что его внук упрям: что задумает — сделает, но радоваться ли этому?! Хорошо, конечно, что Джелал¬дин держится молодцом и не дает себя в обиду, но... Но как бы не унаследовал он строптивый характер отца — не напрасны, он чувствовал, эти опасения.
Джелалдин часто уходил в горы и ночевал там. А однажды он пришёл на рассвете и, бросив возле очага пару убитых куро¬паток, сказал:
— Какая история со мной случилась, акай!.. Вчера я загнал коз, а потом мы с Жийреном пошли проверить силки. Три куро¬патки попались. Стемнело в лесу, и я решил заночевать у кос¬тра. Тихо вокруг, спокойно... И вдруг я вижу, как мой Жийрен весь затрясся... Что-то неладное, думаю. Огляделся по сторонам, никого нет. Съел я куропатку, а Жийрен так и жмётся ко мне. Думал я лечь, но увидел, что за деревьями чьи-то глаза блестят. Сперва перепугался и даже палку схватил, но глаза исчезли — и Жийрен успокоился. Тогда я накидал побольше веток в костёр, слава аллаху, их целый воз был рядом. Но уснуть уже не мог и всё же, когда костёр стал гаснуть, задремал... А проснулся от ржанья Жийрена: гляжу, он трясётся весь, и в чаще снова глаза видны. Я взял горящую головешку и кинул в кусты — тогда-то и увидел волчью голову. А уснуть так и не смог...
— Вот видишь, сорвиголова, а если б он тебя съел?! Говорил же тебе — не выходи из дому по ночам!..
Дуйсемби, как и положено, отругал внука, но в душе порадо¬вался за храбреца: и в ночном лесу не оробел, и волка не испу¬гался!..
— Ярабий*! Значит, на горе волк, чтоб ему пропасть, теперь и козам опасность грозит, и Жийрену — надо, как видно, ружьё

'Выражение восклицания.

твоего отца достать. Слышал, как по ночам пастухи стреляют?
Это для устрашения зверя...
— Акай, у нас есть ружьё! Чего же ты раньше об этом не говорил?! — Джелалдин был поражён.
Дуйсемби досадовал, что выдал невзначай тайну, хранимую столько лет, и совершенно потерялся, когда Джелалдин спросил:
— Так мой отец был охотником?
Дуйсемби подумал о том, что ничего невозможно утаить от внука, и, словно подтверждая эту мысль, как гром, прозвучал ещё один вопрос Джелалдина:
— Скажи, акай, а ты никогда не слышал про подвиг Желез¬ной Руки?
— Замолчи! — не сдержал гнева Дуйсемби. — Не хочу даже имени его слышать! Разве это подвиг — оставить детей сиротами?!
Раскрыв от удивления рот, Джелалдин замер, собирая мужество для решительного вопроса:
— Так мой отец совершил подвиг? Почему же ты скрывал это от нас?
— Потому что... — задохнулся от гнева Дуйсемби. — Пусть земля будет ему пухом, но человеку не пристало так жить! — У него вырвались эти слова, и Джелалдин — четырнадцатилетний мальчик, лишённый даже памяти об отце, — почувствовал себя оскорблённым.
— Не говори плохо о моём отце! — крикнул он и выскочил из дому.
Дед обеспокоенно поспешил за ним, но Джелалдин, не оста¬навливаясь, бежал к реке.
— Сынок, вернись, вернись! — прокричал Дуйсемби сквозь наворачивающиеся слезы, но Джелалдин не слышал его слов.
— Что случилось, акай? — прибежала на крик Ботай.
— Обидел я Джелалдина, надо его вернуть, — проговорил дед и, взяв Ботай за руку, пошёл в сторону реки.
С трудом они отыскали лежавшего в траве мальчика. Горе¬стно всхлипывая, он бил по земле кулаками.
Усталые, они вернулись домой. Усадив детей на тахтамете, Дуйсемби раскрыл сундук и неторопливо начал свой рассказ.
— Дети мои, Джелалдин и Ботай, вы теперь взрослые и вряд ли помните, какими вы были, когда оказались у меня на руках. А отца вы и совсем не знаете, и я хотел, чтобы вы никогда о нём не слышали, потому что много опасностей подстерегает тех, кто носит его имя... Но мало кто знает о том, что у Темир-Кола, вашего отца, остались дети. Он причинил много зла самым почтенным людям, и они жестоко расправились с ним...
— Наш отец погиб? — тихо спросил Джелалдин. Недовольный тем, что его перебили, Дуйсемби укоризненно посмотрел на внука.
— Да, у него было немало врагов. И если б они знали, что Темир-Кол оставил потомство, то отплатили бы и вам — тако¬вы законы мести. Сами того не ведая, вы могли навлечь на себя беду. И надо ли вам было знать, что на свете есть злые и жестокие люди. Ведь отец ваш невиновен в том, что происходил из  презренного племени казыварцев...
И Дуйсемби поведал своим внукам историю их отца Темир-Кола по прозвищу Железная Рука, бывшего последним вождём племени казыварцев, рассказал о том, как тот бросил вызов князьям и как героически погиб в горах.
Ботай, потрясённая рассказом деда, тихо плакала, но Джелал¬дин не проронил ни слезинки: глаза его горели ненавистью. Он и раньше задумывался над тем, почему судьба, сделавшая их сиротами, так немилосердна. Но теперь он был горд, что у него такой отец.
— Я отомщу за него! — тихо проговорил он.
           —  Вот этого-то я и боялся больше всего, — произнёс Дуй¬семби, подсаживаясь к Ботай и нежно гладя её по голове. — Дети мои, не говорите никому, что вы дети Темир-Кола. Иначе не миновать вам беды. Я, Джелалдин, только об одном прошу тебя: пожалей мою старую голову! Поклянись мне, что никогда не будешь хвастать именем отца! — И Дуйсемби с мольбой посмотрел на внука.
Джелалдин молчал, но в душе его кипели страсти: он уже видел себя героем, мстящим за отца, и не мог, хотя и жалел деда, поклясться ему в смирении.
— Прошу тебя, Джелалдин! Ведь местью за отца ты ничего не изменишь! У Темир-Кола было много врагов, и одолеть их всех ты не сможешь — так не бывает в жизни. Пожалей себя и Ботай. Если ты объявишь, что твой отец — Темир-Кол не миновать беды. Ты теперь и сам знаешь об этом. Поклянись же! — молил испуганный старик.
— Без нужды, акай, я никому не расскажу об этом, клянусь тебе! — почти прошептал Джелалдин.
Дуйсемби горестно вздохнул, сожалея о том, что был слиш¬ком откровенен, но сказанного не воротишь. Подумав так, он подошёл к сундуку и достал из него — словно в продолжение своего рассказа — кинжал с поясом, саблю, два пистолета и ру¬жьё в расшитом чехле.
С самого дна сундука были извлечены чёрная черкеска с бешметом и серая каракулевая папаха.
Джелалдин не мог опомниться от удивления: в простом сундуке, на который он никогда не обращал внимания, оказались такие сокровища!
Но Дуйсемби продолжал свой рассказ: теперь он держал в руках большой узелок, замотанный шалью.
— Это вещи моей дочери Карашаш — вашей матери. Вот эти платья и украшения будет носить Ботай, когда станет взрос¬лой, а это, — он показал на черкеску и папаху, — праздничная одежда вашего отца. Её принёс бедняга Тоган, скрывавший¬ся вместе с вашим отцом в горах. Убийцы отрезали ему язык, чтобы никто не узнал о подвигах Темир-Кола. Когда он — спу¬стя год после гибели Железной Руки — принёс его вещи, мы помянули джигита: мир его душе! Теперь эти вещи принадле¬жат тебе, Джелалдин. Кроме них... — Старик нагнулся к сунду¬ку и достал оттуда шёлковый куржун с золотыми монетами. Дав Джелалдину и Ботай по монете, он сказал: — Это богат¬ство, Джелалдин, завещано тебе. На монетах ты увидишь пасть собаки — это родовая тамга" твоего несчастного рода, прозван¬ного злыми людьми «собачьим корытом». На эти деньги ты сможешь купить себе любую невесту...
— Посмотри, Ботай, эти монеты держал в руках наш отец.
— Да, эти монеты очень красивы! — ответила девочка. Дуйсемби собрал монеты в куржун и опустил на дно сунду¬ка, туда же спрятал узелок и одежду Темир- Кола. Из оружия он оставил только ружьё.
— Дети мои, — произнёс он горюя, — родители оставили вам всё необходимое, а я не могу дать вам ничего. Лишь это вот жилище, — он обвёл взглядом тёмные углы, — и себя самого.
— Нам ничего не надо! — вскочив с тахтамета, Ботай под¬бежала к деду и обняла его. — Ведь ты с нами, и мы за всё тебе благодарны! — воскликнула она.
— Мне нечего больше желать, дети мои!
Расчувствовавшись, Дуйсемби не потерял нити своего пове¬ствования: из чёрного чехла он достал ружьё, зарядил его холо¬стым патроном и, выйдя во двор, выстрелил в воздух.
— Это для острастки, — сказал он, вешая ружьё на стену. — Скоро и ты научишься стрелять. Ты ведь уже взрослый...
Засыпая, Дуйсемби видел перед собой горящее лицо Джелалдина. «Что ж, чему быть, — подумал старик, — того не мино¬вать. Джелалдин весь в отца, и жизнь у него, похоже, будет нелёгкой...»
" Тамга — герб,тавро (ногайск.).

* * *

Можно ли свернуть с дороги судьбы!
Джелалдин и Исхак часто бывали в княжеском дворе и всегда встречали там княжну и её подругу Кумис. Подростками они просто забавлялись, проникая в этот роскошный сад: вот, мол, мы какие! А когда возмужали, не могли и дня прожить, не увидевшись со своими красавицами. У Исхака и Кумис дело было почти слажено, и они часто уединялись, оставляя наедине Джелалдина и Мейлек-хан. Не сойдёшь, как видно, с дороги судьбы! — вскоре те поняли, что не могут жить друг без друга, и поклялись, что соединят свои жиз¬ни. Узнай о том их близкие, «нет»! — вскричали бы они, но... можно ли противиться судьбе!
Султан Аман-Гирей давно искал себе зятя, не его строптивая дочь отвергала всех женихов. И только тогда, когда мать откро¬венно поговорила с дочерью, Мейлек-хан дала слово, что о сво¬ём решении она объявит на свадьбе Исхака и Кумис.
Свадьба, по обычаю, завершалась конным состязанием, и Джелалдин, отличный наездник, был признан победителем.
— Аперим!" — кричали все вокруг.
Судья остановил состязания и, взяв коня за уздечку, отвёл в сторону.
Люди долго не успокаивались: молодёжь выкрикивала по¬здравления Джелалдину, старики цокали языками, выражая изум¬ление.
Когда Джелалдин сошёл с коня, судья объявил, что он выиг¬рал состязания и сейчас получит главный приз. Джелалдин по¬приветствовал всех сидящих на возвышении, и каждый, отклика¬ясь на его приветствие, с любопытством смотрел на джигита. Джелалдин, сомкнув губы и пряча глаза, обошёл всех и вернулся к судье. Тут он снова заметил эти изучающие взгляды, от которых ему стало не по себе: особенно жёстким был взгляд Аман-Гирея.
Джигит искоса поглядел на князя, и его поразило то, что у этого человека голова будто вросла в туловище, и если он куда-то смотрел, то поворачивался всем телом. Джелалдин впервые так близко видел отца Мейлек-хан, и непонятный страх овладел им от одного его вида. Ещё вчера он грезил о том, что отец девушки смилостивится над ними, но сейчас понял, что князь неколебим, как скала.

'Молодец! — высшая похвала.

И Аман-Гирей внимательно изучал джигита. Ему понрави¬лась его благородная внешность: и тонкое лицо парня, и его мягкий взгляд вызывали доверие. «Надо приблизить его ко дво¬ру: из парня может выйти хороший нукер", полезный в лихие времена, видно, что отважен и людей, за собой поведёт», — ре-шил Аман-Гирей.
Судья посоветовался с почётными гостями, и все пришли к согласию, что приз победителю вручит молодая княжна. Узнав об этом решении, девушки во главе с Мейлек-хан направились к пологу. Все они были нарядны, а одежда Мейлек-хан; богато и щедро изукрашенная, просто пламенела на солнце — и её крас¬ное бархатное платье с золотыми застёжками и золотым по¬ясом, и синяя шапочка, и платок, прикрывающий половину лица… На вытянутых руках княжна несла белую черкеску с белым башлыком.
Когда девушки приблизились к пологу, судья подтолкнул Джелалдина.
— Иди же, возьми подарок.
Джелалдин подошел к Мейлек-хан, и все увидели, какими нежными взглядами они обменялись: дерзость победителя была удивительна, ну да победителей не судят, а вот горячий взгляд молодой княжны смутил и молодых, и старых — люди словно забыли о том, зачем они здесь собрались. Пауза длилась так долго, что султан Аман-Гирей даже посинел от напряжения, и глаза его готовы были выкатиться из орбит.
В толпе послышался ропот. А когда молодая княжна протянула победителю приз — черкеску и башлык— стоящие ря¬дом услышали: :
— Самому лучшему джигиту — от девушек аула!
Произносить какие-то слова девушке по обычаю не полага¬лось, а уж выражать свою нежность к человеку простого звания и подавно. Но князь Аман-Гирей разгадал смысл сказанного, ведь он был предупреждён женой, да и сам, измученный дурны¬ми предчувствиями, ждал самого худшего. И вот это худшее явилось...
Но князь сказал себе, что это всего лишь блажь его дочери, и, порядком смущённый, утешился тем, что всё ещё можно попра¬вить. Ну, а суд голытьбы, присутствовавшей при его позоре, для него ничего не значил... Знатные люди ничего не узнают, и это главное.
Аульчане подивились поведению княжны, но каждый истол-

"Нукер — человек из княжеской свиты.

ковал его по-своему: одни решили, что княжна недостаточно умело выразила своё восхищение, другие, как и Аман-Гирей, уви¬дели в этом девичий каприз. Однако молодые люди — и среди них Исхак — усмотрели в этой истории любовный запев и гадали о том, какая сложится песня, если княжна действительно влюблена в Джелалдина.
Все, кто был на состязаниях, а это почти весь аул, возврати¬лись на княжеский двор. Здесь их ожидало обильное угощение: варёная баранина, мед и буза, различные фрукты, сек*, баурсаки" украшали стол. Люди усаживались и начинали пировать. Мо¬лодёжь разносила еду, а заодно угощалась чем придётся. Напив¬шись мёду и бузы, беспутные гуляки ходили толпой от стола к столу, горланили песни и снова выпивали.
Все женщины разбрелись по комнатам, где их угощали чаем и сладостями, молодые девушки вместе с енге"* сидели в ком¬нате невесты.
Султан Аман-Гирей, вернувшись с состязаний, оставил дядю Кумис за старшего и удалился в дом. Тотчас же карагул"" был послан за его женой.
Возвратившись, карагул встал подле левой руки князя, а за ним следом вошла Айша: на её каменном лице ничего нельзя было прочесть.
— Ты видела? — с гневом спросил князь.
—Да, — кивнула женщина.
— Надо позаботиться о том, чтобы наша дочь оставила свои детские капризы — пора бы уж ей всерьёз подумать о жизни. Так опозорить нас перед голытьбой! Так унизить себя! Хорошо ещё, что парень нездешний. А то бы ещё долго чесали языки наши пустомели!
— Здешний он или нет, не знаю. Но вот уже год, как он приходит в наш дом с женихом Кумис. :.
— Как же так! — поразился Аман-Гирей. — Уже год — и ты ничего не говоришь об этом? Куда же ты смотрела.? — гнев¬но вскрикнул князь. Благородная Айша потупилась, и Аман-Гирей поубавил свой гнев.
— Клянусь, что ни один оборванец не взглянет отныне на мою дочь! Мейлек-хан больше и шага не сделает из дома...

' Сек — национальное блюдо из жареного проса в сметане (ногайск.).
 " Баурсаки — жаренные в масле лепёшки.
"' Енге — жена старшего брата, по обычаю ухаживающая за невестой.
"" Карагул— букв. «чёрный раб» (ногайск.), слуга по дому.


* * *

Наступила осень. Тучи всё чаще заволакивали небо. Ветер гнул полуобнажённые деревья. Дожди хлестали в земляные крыши и окна ногайских жилищ.
В каких-то саклях мерцал огонёк. Лаяли собаки, ревел скот, слышались крики детей. Но все эти звуки заглушал прерывис¬тый ветер и барабанящий по ветхим крышам дождь. Кто-то из взрослых выходил иногда на улицу, но быстро возвращался об¬ратно. Дым из очажных труб сразу же рассеивался над крышей, запах сырой гари кружил среди беспорядочно раскинутых до¬мов. Людские голоса чаще слышались во дворе князя, где никак не могла угомониться прислуга, да и собаки лаяли здесь громче, чем в других местах. Из дома князя то и дело высовывалась голова распорядителя: он вглядывался в сторону дороги.
Когда к дому подъехала крытая арба, появились люди и помогли сойти странному арбачи*.
Главный муртазак (управитель) сделал своим людям несколь¬ко наставлений, и они провели приезжего толстяка, обвешанно¬го куржунами, к дверям дома. Гость оказался в непривычной темноте, остановился, ступив на мягкий ковёр, но тут вышла навстречу сама госпожа и, взяв его за руку, нетерпеливо повела в дом. Гость послушно шёл следом, не зная, как освободиться от держащей его руки, чтобы не уронить висящие на его плечах куржуны.
Странный гость закашлялся и стал переминаться с ноги на ногу, когда следом за госпожой оказался в освещённой комна¬те. В комнате у раскрытой постели сидела девушка, склонив¬шись к изголовью больной. Её тяжёлое дыхание прерывалось иногда глухими стонами. Тахтамет, на котором она лежала, ве¬ликолепно убранный, сиял парчовыми узорами покрывал и до¬рогих персидских тканей, в беспорядке разбросанных по ков¬рам.
Подруга больной прикладывала руку к её лбу и горестно вздыхала. Одета она была в зелёный архалук, опоясанный голу¬бой лентой.
На маленьком серебряном треножнике лежал переплетён¬ный в бархат Коран с алой, шитой золотом ленточкой вместо закладки, а возле него стояла золотая баночка с лекарством. На другом столике за прозрачной занавеской горела восковая све¬ча, вставленная в серебряный подсвечник; тут же были боль-
'Арбачи — извозчик (ногайск.).

шие золотые часы и незаконченное женское рукоделие, накры¬тое шёлковым платком. На двух небольших кроватях было раз¬ложено праздничное одеяние Мейлек-хан.
Когда вошли госпожа и её гость, девушка встала и неслыш¬ными шагами приблизилась к столику, на котором горела свеча. Она подняла светильник, чтобы получше разглядеть гостя.
Больная повернула голову к огню и чуть слышно, шёлковым голосом произнесла:
— Отдохни, Кумис, сколько можно плакать! Ты же видишь... мне легче... а слезы портят лицо... Подойди и поцелуй меня, джаным..." — Обрадовавшись словам подруги, Кумис бросилась к ней на грудь и зарыдала.
— Ханым", — сказала она сквозь слезы, — ты должна попра¬виться! И жизнь будет счастливой, ханым!
К ним подошла госпожа и, нагнувшись, приложила руку к горячему лбу больной.
— Не беспокойся, мама, мне уже лучше! — проговорила девушка.
— Я привела к тебе лекаря, — сказала мать, показывая на вошедшего с ней в комнату горбатого старика в ветхой, покры¬той грязными пятнами одежде.
Горбун быстро осмотрелся, постоял с минуту в нерешитель¬ности, а потом молча снял с плеча свои куржуны и, бережно положив их на ковер, сел возле них — уверенно и спокойно.
— Лучше ли тебе, душа моя? — спросила княгиня, наклонив¬шись к больной дочери и прильнув к её щеке материнским поцелуем.
— Да, маменька, — тихо ответила больная, — мне лучше...
— Но ты вся горишь... словно в огне... Лекарь! — произ¬несла она, — у неё горячка... она бредит по ночам... её мучает бессонница... Я много слышала о твоём чудесном искусстве — вылечи мою дочь, и ты будешь вознаграждён.
Лекарь молчал.
— Ты должен сделать всё, лекарь, — продолжала она, — ты должен... — Незнакомец кивнул, не проронив ни слова, и слов¬но прирос к полу, не смея шевельнуться. Девушки пристально смотрели на него... — Что же ты медлишь, лекарь? — повторила нетерпеливая мать, — время уходит... Уже поздний час...
Лекарь тяжело приподнялся, развязал один из своих мешков, с ловкостью юноши- вынул из него несколько склянок, потребо-
'Джаным — душечка.
 "«Моя ханша», госпожа.

вал чашку, высыпал в неё что-то из грязной тряпки, раскупорил один из пузырьков и вылил из него половину жидкости» потом размешал составленное лекарство, взял со стола свечу и подо¬шёл к кровати...
Седой и безобразный старик пристально всматривался в лицо девушки. Княжна, почувствовав его взгляд, отвернулась.
После долгих приготовлений старик принялся за лечение. Плеснув жидкости на полотенце, он провёл им по лицу боль¬ной и дал ей выпить несколько капель своего чудодейственного снадобья. Лицо княжны тотчас преобразилось, она уже с любо¬пытством рассматривала безобразного старика. Румянец окра¬сил её бледные щёки, и исстрадавшаяся мать облегчённо вздох¬нула.
— Аллах благословит твоё искусство, лекарь! — И она на¬гнулась к княжне: — Тебе уже лучше, дочь моя?
— Да, мама, — ответила Мейлек-хан. — Я чувствую, что силы возвращаются ко мне.
— Я боюсь обмануться в своих надеждах и хотела бы, ле¬карь, чтобы ты побыл с моей дочерью до утра. — Отдав прика¬зание старцу, княгиня повернулась к Кумис. — Будь и ты при ней, подруга моей бесценной! А мне пора идти.
Княгиня вышла из комнаты. Старик же уселся поодаль, на полу, и, казалось, погрузился в дремоту.
Прошло некоторое время. Кумис сидела рядом с больной и, взяв за руку, шёпотом пересказывала ей старинную легенду.
— Прекрасная Балыш и солнцеликий Бозджигит во сне уви¬дели друг друга и полюбили на всю жизнь. На следующий же день солнцеликий Бозджигит отправился в путешествие, чтобы найти свою возлюбленную...
Послышались шаги за дверью, и в комнату вошёл седоусый Аман-Гирей, истомлённый духом, но внешне по-прежнему бра¬вый. В руках он сжимал большое красное яблоко.
Кумис при появлении князя встала и отошла в дальний угол комнаты.
— Тебе лучше, моя драгоценная Мейлек-хан? — чеканя слова, проговорил князь.
— Да, отец, мне теперь лучше,— ответила больная, припод¬няв голову.
Князь положил яблоко на стол и, увидев сидящего в углу лекаря, громко кашлянул.
Лекарь, открыв глаза, вскочил и смиренно склонился перед ним. С головы до ног оглядел его суровый владыка.
— Проси у меня что хочешь, лекарь, но сделай так, чтобы моя дочь выздоровела. Слава о твоём искусстве разнеслась по всему ногайскому краю, но она приумножится во сто крат, если ты вернешь здоровье дочери князя Аман-Гирея.
— Я сделаю всё, что смогу... — еле слышно прошептал ле¬карь. Князь повернулся к дочери и расплылся в улыбке — его дочь выглядела вполне здоровой! Кинув взгляд на укрывавшу¬юся в углу Кумис, князь ещё раз посмотрел на дочь, сомкнул одобрительно веки и молча вышел из комнаты, затворив за со¬бой дверь.
Старик-лекарь сел на своё прежнее место, а Кумис, пристро¬ившись возле кровати, продолжила свой рассказ.
Протекло какое-то время, и свеча наполовину сгорела.
— Отдохни, Кумис, уже сколько ночей ты не спишь, — по¬просила княжна.
— Я отдохнула, когда с тобой сидела, мать.
— Прилегла бы там, — и княжна показала на свободную кровать, — или рядом со мной...
— Как же можно! В одной комнате с незнакомым мужчи¬ной! — ответила Кумис.
— Но ведь это лекарь, который всегда должен быть там, где больные, — ответила Мейлек-хан, — да к тому же он старик и такой безобразный...
Подруга молчала, стреляя глазами в сторону лекаря, свер¬нувшегося в клубок в дальнем углу комнаты — ей просто не верилось, что можно спать в такой неудобной позе.
Наконец она увидела, что старик держит в руке сафьяновый тавалдрык (башмачную колодку) подруги. Девушка не повери¬ла своим глазам и сделала знак княжне. Та тоже взглянула на седовласого чудака, который, казалось, ни о чём не подозревая, продолжал гладить тавалдрык.
— Оставь в покое тавалдрык, дедушка! — раздражённо про¬изнесла Кумис, — уж не спишь ли ты часом?
— Нет, уважаемая, я не сплю, — произнёс старик, приблизив¬шись к подругам.
Мейлек-хан готова была закричать и даже ухватилась за рукоятку крошечного кинжала, спрятанного у неё в одежде...
— Сон мой прошёл, уважаемая. Но мне не забыть его, пото¬му что в том сне мне привиделась невиданной красоты девуш¬ка! — проговорил лекарь, упиваясь взглядом Мейлек-хан.
Став против девушек, старец сорвал с себя ветхую одежду, из-под которой, к великому изумлению девушек, выпала подуш¬ка, горбившая его спину; так же быстро отлетела приклеенная борода, сплющенный нос, вылепленный из бараньей кожи.
Всё это было так невероятно, что обе девушки застыли от удивления...
Перед ними стоял стройный молодец с горящим взором, едва смягчённым смущением. Одет он был в коричневый бешмет, увешанный дорогим оружием...
Джелалдин!
У Кумис словно язык отнялся, и она ещё долго не могла прийти в себя, а Мейлек-хан, счастливо улыбаясь, восторженно глядела на своего исцелителя. Взяв любимую за руку, Джелал¬дин повернулся к Кумис и приложил палец к губам, но... Но она, и при желании, не смогла бы поднять шума: язык её не слушал¬ся, а голос пропал...


* * *

За окном брезжил рассвет. Склонившись над любимой, юно¬ша шептал:
— Моя бесценная, ненаглядная ! Тебя ли, солнце моё, тебя ли, свет моей тоскующей души, тебя ли видит твой верный Джелал¬дин! И я, несчастный, не в силах возвратить жизнь своей гу¬рии...
Она тихо приподнялась и, пылая страстью, посмотрела на джи¬гита:
— Если отец узнает, что ты здесь, он убьет нас. В эту комна¬ту ещё не заходил никогда посторонний мужчина.
— Будь что будет — я не боюсь. И буду приходить сюда до тех пор, пока ты не поправишься.
— Тогда я буду болеть ещё долго-долго, — засмеялась Мей¬лек-хан, — чтобы ты мог приходить ко мне.
— Мейлек-хан — жизнь моей души!
— Джелалдин! — трепетно повторила она его имя и, протя¬нув руки, коснулась его щеки. Юноша обнял её.
— Ах, Мейлек-хан, как безумно я люблю тебя...
В комнате было уже почти светло, когда, догорев до конца, свеча потухла. В углу, всё в той же позе, сидел безобразный горбун.
Перед рассветом та же арба, запряжённая единственной лошадью, выехала из ворот княжеского дома. В арбе сидел горбатый лекарь...
Когда арба отъехала далеко от аула, аробщик затянул моло¬децкую песню.
Вдали блестела серебристая цепь Кавказских гор. Над Пятигорьем поднималось солнце. Буйная зелень была так же молода, как аробщик, а шелковистая трава стелилась по земле так же, как и его песня.

* * *
Одиноко стояла сакля над высоким обрывом реки. Неболь¬шая дверь, ведущая внутрь жалкого жилища, была загорожена аробным колесом: время от времени между его длинными спи¬цами показывалась кудрявая голова девочки, смотрящей вдаль...
— Нет, акай, не видать никого, — проговорила она, войдя в .землянку.
Дуйсемби, услышав эти слова, не обратил на них никакого внимания и спокойно продолжал чинить изношенный чарык, об¬шитый полинявшим галуном.
— Акай, — произнесла девочка вполголоса, — я испекла чу¬рек и приготовила чай, поешь, а я ещё посплю...
Старик, углубившись в свою работу, промолчал и на этот раз. Он устал, и ничто, казалось, не могло вывести его из равно¬весия. Но вот светильник от неосторожного движения девочки покачнулся, и старик тяжело вздохнул; быстро наклонившись, он схватил ещё не потухший светильник и подул на него. Но дневной свет не проникал в их маленькое окно, и в комнате стало совсем темно.
— Недаром, видно, ты носишь такое имя — Ботай, — сердито сказал старик, — неуклюжа, как настоящий верблюжонок.
Бойкая девочка пристально взглянула на деда и ответила:
— Ботай — только имя, а я совсем не верблюжонок.
 Старик сокрушённо покачал головой.
— Посмотри-ка ещё раз, Ботай, — произнёс он. Но девочка не отозвалась на слова деда — она заснула. Старику ничего не оставалось, как выйти во двор самому, но в этот момент в две¬рях кто-то появился.
Кто это был? Ещё один горбатый старик.
Двойники были так похожи, что, посмотрев друг на друга, не смогли удержаться от смеха. Вошедший сбросил с себя куржуны, перекинутые через плечо, проворно снял ветхое одеяние и отцепил седую бороду.
— Салам алейкум!
— Долго же ты гостил, — сказал Дуйсемби, — посмотри, ведь уже утро... Сопутствовала ли тебе удача, молодой проказ¬ник?
Юноша, услышав эти слова, бросился в объятия доброго ста¬рика и нежно коснулся лбом его плеча.
— Я знаю, акай, сколько беспокойства тебе доставил. Прости меня! Я не мог не пойти на эту хитрость!
— Джелалдин, мальчик мой, твоя сестра спозаранок пригото¬вила тебе еду, но так и не дождалась тебя — уснула. — Старик заботливо укрыл спящую девочку. — А вчера мы так волнова¬лись за тебя, что она не прилегла до самого рассвета.
Джелалдин подошёл к Ботай и, поцеловав её, проговорил:
— Бедная сиротка, и тебе я не дал покоя.
— Главное, что ты уже дома, — сказал старик.
— Не стою я таких беспокойств, акай, и я буду огорчён, если вы всегда будете волноваться за меня. — И он сел за стол, накрытый для него заботливой Ботай.
— Ты с каждым днём всё больше становишься похож на своего отца — Железную Руку.
— Расскажи про него ещё что-нибудь, акай! — попросил Джелалдин.
— Что же рассказывать? Никого не слушался, твой отец. Упрямый был, дерзкий. Смирись он со своим положением — жил бы преспокойно где-нибудь в глуши. Но нет, он вздумал состязаться со знатью, честь свою защищать... И ты, Джелалдин, плохое дело затеял. Я ведь знаю, куда тебя носит по ночам — о состязаниях на свадьбе Исхака все говорят... А с богатыми шут¬ки плохи — Аман-Гирей никому не простит такого позора.
— О чём это ты, акай? — Джелалдин попытался уйти от  этого разговора.
— Нет-нет, Джелалдин, не надо меня обманывать! Я хочу сказать, что мы бедные люди. А ты и подавно будешь ненавис¬тен знати, ведь о твоём отце ещё не забыли...
— Но что же тебя беспокоит, акай? — Джелалдин сделал вид, что не понимает деда.
— А то, что твоя сестра рассказала, какая беда постигла Аман-Гирея и какому лекарю он обязан теперь исцелением дочери. В ум не возьму, как ты посмел обмануть князя? Ведь если узнают об этом — не сносить тебе головы.
— Я только разыграл своих друзей! — Джелалдин притво¬рно вздохнул, но, не снеся собственной лжи, рассмеялся.


* * *

Мутные воды Кумы шумно хлестали о глинистые берега, пытаясь вырваться на волю. Густой туман окутал валуны, тучи спускались всё ниже, хлёсткий ветер набрасывался на сырую тьму — но сумрак всё сгущался.
Мейлек-хан, словно спасаясь от преследования, бежала по берегу реки, шепча молитву:
— Акбар Мухаммед расул Алла...
Она остановилась возле высокого камня, прижалась к нему.
— Я, как безумная Балыш, не в силах владеть собой.
Сказав так; она вытерла лоб ладонью и осмотрелась.
Ей вдруг привиделась девушка в белом одеянии, с раз¬вевающимися волосами.
— Бисмилла! Да это же сама Балыш! — воскликнула Мейлек-хан. — Она ищет погибшего возлюбленного.
Раскинув руки, девушка в белом одеянии шла берегом реки и пела песню о погибшем друге.

Пусть на степи падёт сухие
Много снега в урочный час,
Пусть красавицы молодые
Не утешатся после нас.
Пусть не пляшут они, не поют,
В память нашу пусть слезы льют.
Прошлым летом с женой простившийся,
Не вернётся домой джигит.
Плачет, плачет красавица белая.
Косы падают на подол.
Из волос она ложе сделает,
Только муж бы её пришёл.
Что бессильная, неумелая,
Станет делать она одна?
И опустятся руки белые,
И согнётся её спина.
Прошлым летом с женой простившийся
Не вернется домой джигит*.

Мейлек-хан в страхе всё сильнее жалась к камню, но не сводила глаз с безумной Балыш. Её песню подхватывал ветер, и печаль, словно туча, заволакивала небо и землю.
Мейлек-хан закрыла в истоме глаза и очнулась лишь тогда, когда почувствовала чьё-то прикосновение: конь игреневой ма¬сти стоял перед ней.
— Ой, Жийрен! Ты не осёдлан: значит, Джелалдин не смог прийти на место наших свиданий. Но почему же его нет с то¬бой? Где он? Что с ним? — Она погладила голову коня и осмот¬релась.
Ветер стих, и тучи стороной обошли Пятигорье.
— Верный мой друг, Жийрен! Храни своего хозяина, надежду и радость души моей. Я не в силах этого сделать, Аллах дал мне робость в удел, но ты мчишься быстрее пули, быстрее птицы и всегда спасаешь моего джигита.
— Э-эй! — раздался сзади тихий голос.
Мейлек-хан оглянулась, и... печаль, завладевшая было её ду-

'Перевод Н. Гребнева.

шой, отлетела: «прошлым летом с женой простившийся», возвратился домой джигит!..
— Ненаглядная моя Мейлек-хан! Второй день я жду тебя на этом месте!
— О, Джелалдин! Как же горька жизнь без тебя! Белый свет не мил! Отец теперь следит за каждым моим шагом, и только надев этот тастар, — и она откинула край белого платка, — я смогла выбраться из дома. Без тебя не мила мне эта жизнь.
— Я украду тебя, любимая, и мы будем вместе.
— Нет, Джелалдин, нет! Только не это. Отец пустит за нами погоню, и тебя убьют. Ты не боишься этого, я знаю. Но подумай обо мне. Что станется со мной, если это случится?
— Но я думаю о нас двоих, любимая! И не пристало джигиту отступать. Разреши мне поговорить с твоим отцом!
— Нет, Джелалдин, нет! Он и слушать тебя не станет. Лучше что сделаю я...


* * *

Множество почётных гостей собралось в этот день в доме князя Аман-Гирея.
— Приветствуем тебя! — закивал головой мулла, завидев хозяина, торжественно входившего в комнату. — Приветству¬ем тебя, светило мудрости и великодушия! Пусть великий Ал¬лах усеет твою дорогу цветами здоровья и семейного благопо¬лучия! Пусть он осенит тебя своим неистощимым милосерди¬ем и ниспошлёт на весь твой род бесконечное и неисчерпаемое изобилие! Да прольются все эти блага на твоих домочадцев и верных рабов! Пусть всемогущий и всесильный Аллах укроет тебя крылом милости своей — и сохранит твою мудрую голову на крепких плечах! Приветствуем тебя, хозяина мудрости и любви, правоты и гостеприимства!
Собравшиеся низко поклонились и, подойдя к султану, благоговейно приложили свои ладони к его руке. Повелительный жест этой руки пригласил всех сесть на поданные арабом-не¬вольником сафьяновые подушки, приготовленные для торже¬ственных приёмов. Все взобрались на тахтамет и, скрестив ноги, уселись.
— Высокочтимые гости! — отвечал после короткого молча¬ния растроганный хозяин, и тусклый взгляд прошёлся по каждо¬му из присутствующих. — Вы славите моё богатство и муд¬рость? А я самый беспомощный из отцов и самый несчастный из всех, кто знавал когда-либо душевные муки...
Гости хотели было возразить, но султан остановил их пре¬зрительной улыбкой.
— Ровно год назад, — продолжал он, — я объявил всему правоверному миру, что тот, кто понравится мне, получит руку моей дочери и, принеся — как велит обычай — калым, приобре¬тёт после моей смерти всё моё богатство. И что же? Много богатых юношей явились тогда в мой дом, и все они были дос¬тойны руки моей дочери. Я даже пожалел тогда, что, не имея дюжины дочерей, не смогу породниться с такими геройскими молодцами: все они были богаты и знатны. Но Аллах дал мне только одну дочь, и, любя её всей душой, я предоставил ей право выбора жениха...
— И кто-нибудь из этих доблестных джигитов удостоился этой чести? — решился спросить самый отважный из гостей.
— Ничуть не бывало: дочь отказала всем... — ответил князь.
Гости были удивлены и, в знак великого недоумения, прику¬сили указательные пальцы...
— Да, она отказала им всем. Я и сам был удивлён, как и вы, но вскоре узнал настоящую причину...
В это время в комнату вошёл горбатый старик:
— Садам алейкум, высокочтимый Аман-Гирей! — И горбун поклонился хозяину, а затем и гостям.
Ему досталось оставшееся незанятым место в углу комна¬ты, как будто нарочно приготовленное для него.
— Обещает ли почтенный лекарь, — вкрадчиво сказал хозя¬ин, обращаясь к старику, — что не будет прерывать никого, пока не наступит его очередь говорить и пока ему не напомнят об этом?
Лекарь приложил руку к груди, не поднимаясь со своего ме¬ста и не глядя ни на кого из гостей: смею ли я не подчиниться твоим требованиям! — таков был его безмолвный ответ.
— Скоро я узнал, — удовлетворённо продолжил князь, — настоящую причину отказа моей дочери... И какая же, вы дума¬ете, эта причина? Как бы вы ни ломали голову, это останется для вас неразрешимой загадкой, какой она оставалась и для меня до тех пор, пока княжна не призналась своей матери, что давно уже любит одного храброго джигита и никому другому не может от¬дать своё сердце... Я был просто уничтожен этим ответом: моя единственная дочь посмела избрать себе жениха, не посчитав¬шись с волей родителей. Выходит, что я позволял ей слишком много. И это, почтенные, моя единственная услада и самая свет¬лая мечта! Но она ведь ещё ребёнок, дитя малое, — с горечью произнёс князь и, сделав паузу, продолжил совсем другим то¬ном: — В моём ауле, почтенные, появился голодранец, который хочет опозорить мои седины... — Старик тяжело опустился на подушки и, обессиленный, поник головой.
— Кто же этот негодный? — закричали в один голос его гости. Назови его имя!
И только лекарь безучастно восседал в своем углу, не удостаивая вниманием горемычного князя...
— Мы отрежем ему голову, вырвем язык! — гости, как мог¬ли, утешали Аман-Гирея. 
Выставив вперёд руку, князь принялся успокаивать их.
— Но ты так и не назвал нам, султан, имени того нечестивца  Скажи, кто он?
Но князь, простерев вперёд руку, хранил молчание.
В наступившей тишине горделиво поднялся лекарь и, обратив на себя всеобщее внимание, долгое время молчал, не в силах, как видно, справиться с охватившим его волнением. Было видно, что он колеблется... Но почётным гостям, собравшимся в гостиной зале Аман-Гирея, не было дела до его колебаний: они пытались понять, по какому праву проник сюда этот безродный и не унижает ли это их чести.
Безродный тем временем овладел собой, но от его гордого вида не осталось, как заметили гости, и следа — попытка выпря¬миться во весь рост, похоже, обессилила его.
— Что скажу я почтенному собранию? — прохрипел он раз¬битым голосом. — Я лишь исполню поручение одного храброго человека, который просит у князя руки его дочери — Мейлек-хан... Его имя известно князю... Вот и всё, уважаемые, что я должен был сказать здесь... Пусть теперь князь ответит, согласен ли он отдать свою дочь за джигита?
По комнате прокатился смешок.
Князь вздрогнул от дерзких слов старика и невольно схва¬тился за кинжал, висящий у него на поясе... Движение это оста¬лись незамеченным гостями, но не скрылось от взора лекаря, Пристально следившего за ним. Князь встал.
— Правоверные! — произнёс он с горькой улыбкой. — С каких это пор достоинство султана стало у нас столь ничтожно, что может быть отдано на поругание всякому оборванцу! И с каких это пор позволено обидчику безнаказанно порочить кня¬жескую честь!
Усмехнувшись в бороду, лекарь оставался, как и прежде, спо¬коен.
— О Мейлек-хан, дочь моя! — прокричал в отчаянии Аман-Гирей. — До чего довела ты своего отца упрямством и непос¬лушанием!..
Гости ещё пуще заволновались.
В эту минуту скрипнула дверь, и в комнату, околдовав всех гостей, вошла Мейлек-хан: блеснули на солнце бархатные башмачки, шитые серебром, Мелькнули, отражаясь в зеркалах, шёл¬ковые шальвары, прикрытые малиновою исподницей, и парчовый архалук, стянутый на талии драгоценным поясом... Перед гостями предстала красавица, слава о которой пронеслась по всему горному краю. Благоуханием повеяло тогда на восхищён¬ных гостей князя...
Красавица явилась без девичьего покрывала, хотя и носила его всегда, когда нужно было выйти из дома или пройти через кунацкие комнаты.
— Ты звал меня, отец,— произнесла она, почтительно покло¬нившись, — я пришла.
Князь поднял голову.
— И тебя-то, мою бесценную, — проговорил он едва слыш¬но, — хотят отнять у меня. Но отец тебя не выдаст... скорее убьёт твоего нечестивца, или сам будет убит... Скажи им, дочь моя, что ты навсегда отказываешься от своего недостойного избранника — и пусть он ищет себе другую невесту... Я разде¬лю с ним пополам своё богатство, дам и золото, и скот, только бы он отказался от тебя...
Взглядом подозвав дочь, старик привлек её к себе, и глаза его увлажнились. Но княжна вырвалась из его объятий и, от¬важно шагнув к гостям, проговорила:
— Не быть этому, люди, и уж если жизнь не соединит нас, смерть выроет нам одну могилу!!! Послушайте меня, уважае¬мые. Я клянусь, что никому, кроме Джелалдина, не будет принад¬лежать его верная Мейлек-хан!
Слова девушки поразили всех.
— Когда же это было, чтобы дочь противилась воле отца! — грозно проговорил мулла.
— Какое бесстыдство! — дружным хором пропели гости.
— Значит, конец света близок, если правда всё то, что мы слышим.
В дальнем углу, занимаемом убогим старцем, послышался непонятный шум, и гости, оглянувшись, увидели, каким пламен¬ным взором обнял старик лунноподобную княжну.
— Достопочтенный князь и вы — мудрые мужи! Было вре¬мя, когда любимая дочь Аман-Гирея, прекрасная Мейлек-хан, без¬надёжно хворала. Тогда-то, призванный князем, чтобы облегчить её страдания, я и вошёл в его дом. И разум мой чуть не пому¬тился при виде красавицы...
— Замолчи, лекарь! Иначе я укорочу твой поганый язык! В уме ли ты, что славословишь княжескую дочь! Я что же — ровня тебе? — свирепо проговорил князь.
Но лекарь не снизошёл до извинений.
— Тогда-то я и решил приложить все силы, чтобы спасти этот райский цветок. Князь не скупился на обещания, и в слу¬чае исцеления дочери обещал мне всё, что я захочу...
Старик вопросительно взглянул на князя: подтверждает ли он его слова?
— Так чего же ты хочешь? — презрительно усмехнувшись, спросил князь.
— Я, достославный князь, прошу руки твоей дочери Мейлек-хан — громогласно произнёс лекарь.
— Что-о?! — взревел поражённый князь, хватаясь за свой верный кинжал.
Вскочили от неожиданности и его почтенные гости. Одна Мейлек-хан не выказывала ни малейшего удивления и таин¬ственно улыбалась.
Князь заметил эту улыбку и накинулся на неё:
— Что же ты молчишь, дочь моя? Неужели ты пойдёшь за этого полоумного горбуна?
Муртазаки — исполнители султанской воли — окружили несчастного лекаря и, обнажив кинжалы, ожидали приказаний князя.
— Повтори свои слова, безумец! Или я велю муртазакам  проколоть твоё дряхлое сердце! — гневно прокричал князь.
Но слова уже были не нужны: лекарь смело сорвал с себя маску, упали на половицы его ветхие одежды и седой парик, спина старика распрямилась... Гости всполошились пуще пре¬жнего.
— Отец, это Джелалдин — тот самый джигит, мой избран¬ник! — Взявшись за руки, княжна и Джелалдин пали на колени  перед князем.
— Ты больше мне не дочь, и я тебе — не отец!.. Возможно ли такое бесстыдство! Нет-нет, у меня нет больше дочери!.. — оттолкнул он княжну. — Какой позор! Дочь султана бесчестит себя перед безродным бродягой!..
— Достославный князь! И вы, почтенные гости! — произнёс Джелалдин. — Я сын Темир-Кола, и наш род не менее знаменит, чем какой-нибудь другой, и не менее славен...
— Что он говорит! — не веря своим ушам, прокричал пора¬жённый Аман-Гирей.
А мулла прошипел презрительно:
— Казыварцы всегда были неверными, это — проклятое племя...
 — Железная Рука! Он достал меня из могилы! — простонал сражённый князь.  Гости сокрушённо вздыхали.
— Казыварцы, если и не почитали Священную книгу, то луч¬ше всех соблюдали народный обычай — адат, — возразил мул¬ле Джелалдин.
— Наверное, за то, что твой отец соблюдал адат его и ненави¬дели в народе? — усмехнулся Аман-Гирей.
— Простолюдин поднял руку на благородных мужей! — про¬кричал один из его родичей, поддержанный, конечно же, осталь¬ными.
— Но князья презирали отца, и ему ничего не оставалось, как отвечать им тем же, ведь по адату человек не должен унижать человека... — ответил Джелалдин, уже не надеясь на то, что его услышат. И вдруг...
— Мы все знаем, что Темир-Кол был храбр, — произнёс кто-то. И все оглянулись на пожилого человека — аульского юве¬лира Ат-Чапара. — Но как нам поверить, что ты — сын Желез¬ной Руки? — спросил он джигита.
Джелалдин, словно ожидая этого вопроса, достал из нагруд¬ного кармана бешмета золотые монеты:
— Вот золотые монеты с тамгой отца! — и он передал моне¬ты старцу.
Гости разобрали монеты, и каждый из них с удивлением произносил имя Темир-Кола. Последним золотые монеты взял в руки князь и, внимательно разглядывая, держал так долго, что гости стали переглядываться, а затем разошлись. Князь остался наедине с дочерью и Джелалдином.
— Теперь послушай меня, храбрый джигит, — начал Аман-Гирей. — Сегодня я пригласил сюда гостей, ставших свидетелями моего позора. У меня была дочь, которая посрамила моё доброе имя, избрав себе жениха против воли отца, и вот — её у меня не стало. Я предлагаю тебе, сыну славного Темир-кола, условие: ты должен теперь же заплатить мне калым моего бесчестия, а заплатив его, отправиться на три года в чужие края, чтобы за это время оружием добыть себе славное имя и приличествую¬щее твоему званию состояние. Когда протекут эти три года, ты возвратишься, и я вручу тебе свою дочь. Ты постараешься, что¬бы слава о тебе дошла до нас: это загладит проступки беспеч¬ной юности и послужит уроком для других, столь же непокор¬ных детей... Ты, казыварец, оскорбил меня и тем, что проник в мой дом под чужим именем, нарушив этим законы гостепри¬имства, но я смогу простить и это — и тебе, и твоей невесте! Принимаешь ли ты моё условие? Ответь мне — и как оскор¬блённому отцу, и как старейшине правоверного народа.
— Но где же будет жить Мейлек-хан все эти годы? — покор¬но склонив голову, спросил Джелалдин.
— Мейлек-хан, обещаю тебе, будет под строгим присмотром; поклянись и ты, что до срока не будешь пытаться увидеться с ней. Согласен ли ты?
— Да, я согласен, — ответил Джелалдин, — эти условия спра¬ведливы. А три золотые монеты с тамгой моего отца — прими как калым.
Князь усмехнулся, перебирая в руках монеты.
— Большего у меня нет, — сказал джигит, — это всё, что досталось мне от покойного отца, а ему — от деда... Я — их наследник… Согласен ли ты, князь, принять от меня залог и дать верное слово, что сдержишь свое обещание...
— Неблагодарный! — вырвалось у князя, но он быстро овла¬дел собой. — Вот тебе моя рука, — отвечал он решительно.
— К назначенному сроку, — Джелалдин не сводил глаз с сияющей Мейлек-хан, — я пригоню князю табун самых лучших скакунов Закубанья. А если меня настигнет смерть, наш договор потеряет силу и Мейлек-хан будет свободна.


* * *

Аробная дорога вилась вдоль ущелья, поросшего густым ле¬сом. Черкес Джанка и Джелалдин уходили от погони, уводя с собой двух чистокровных арабских скакунов. Держа в руках ружья, они постоянно оглядывались на преследующих их всад¬ников — расстояние между ними то увеличивалось, то сокра¬щалось.
— Торопись, друг Джанка! — кричал товарищу Джелалдин и ещё круче пришпоривал коня. — Если мы доберёмся до Крас¬ной крепости, скакуны — наши. А оружие нас не подведёт.
Джанка в ответ закивал головой и в который уже раз оглянулся.
Топот коней преследователей раздавался совсем близко. По¬слышались выстрелы, и Джанка, развернув на полном скаку коня, привстал на стременах и выстрелил. Выстрелил и Дже¬лалдин. На макушке скалы показалась Красная крепость.
— Смотри,  Джанка, крепость! Мы спасены! — закричал Джелалдин.
Крепостные стены вырисовывались уже совсем отчётливо, и скачущий во главе преследователей князь Адамей обеспокоенно взмахнул плёткой, показывая на них. Скачущие за ним всад¬ники изо всех сил стали хлестать своих лошадей.
— Быстрей, быстрей! — заметался князь. — Нельзя дать им укрыться в крепости.
Но и у преследуемых словно удесятерились силы, кони Джелалдина и Джанки, почувствовав волнение своих седоков, помчались что есть мочи. Преодолев отлогий подъем, они — уже победным галопом — домчали их до четырёхугольной башни.
Опасность миновала.
Из шести небольших окон высунулись тогда дула ружей и пистолетов. Раздались выстрелы, и казалось, что стреляют изо всех шести оконных проёмов.
Несколько преследователей упало. Повелительным жестом князь Адамей остановил своих людей, и всадники отступили от крепости на расстояние выстрела.
Князь Адамей поднял руку и прокричал беглецам:
— Джанка! Мы все адыги, братья по крови. Выдай нам но¬гайского абрека, сына проклятого Темир-Кола, и мы пощадим тебя!
— Да отсохнет твой язык, князь Адамей! Джанка никогда не предавал своих друзей И ты не дождешься этого. Джелалдин мой брат по крови, а ты — кровожадный шакал, терзающий своих братьев! , .
— Чего же ты хочешь, Джанка? Подумай: если выдашь неверного, я подарю тебе одного из скакунов, которых вы угнали у меня, как воры.
— Я хочу твоей смерти, князь Адамей, и ты её заслужива¬ешь. Когда мы с сестрой остались без отца, ты отнял её у меня и продал в Анапе, ты разорил мой дом — и я ушёл в абреки. Только кровью я смогу смыть свой позор. А этих коней ты получил от турецкого паши за сестру — я знаю. Так признай хотя бы это и убирайся отсюда, а не то я вкачу пулю в твой чугунный лоб.
— У-у! Гяур! — прохрипел взбешённый князь и, выхватив саблю, ринулся на крепость.
Его люди поскакали за ним, но раздались выстрелы, и с прон¬зительным воплем князь Адамей свалился с коня. Всадники подскочили к нему, но князь встал сам и отошёл — в бессиль¬ном негодовании — от загубленного коня. Из крепости раздал¬ся хохот беглецов.
— Ну, подождите, разбойники!— И разъярённый князь вско¬чил на коня своего телохранителя.
— У нас с тобой особые счёты, князь Адамей. Но пока уби¬райся, или получишь такую же пулю, как твой гнедой! — раз¬дался крик Джанки.
— Погоди, гяур, ты ещё ответишь за это! — прокричал князь, удаляясь от крепости.
Когда преследователя были уже далеко, Джелалдин и Джан¬ка выбрались из крепости и направили коней в горы. Вдали заблестели ледники. Мирно шелестели листья деревьев — всё располагало к беседе.
— Джанка! — промолвил Джелалдин. — Возьми этих ко¬ней. Я ведь не знал, что они значат для тебя.
— Нет, Джелалдин! Так оценил сестру проклятый князь. Но никакое богатство не заменит мне её... Мы должны отбить у князя охоту красть людей. И мне по душе твоя мечта о белом табуне.
— Это, не моя мечта — ведь так задумал мой отец... А я просто должен собрать калым, я же дал своё слово отцу Мейлек-хан...
— Отберёшь у одного князя и вернёшь другому. Какая же польза от этого?
— Мейлек-хан мне дороже жизни. Вот и вся польза... Это отец не искал никакой выгоды. Он бросил вызов князьям и этим заслужил громкую славу — потому и сейчас жива память о нём...
— Жива ли, Джелалдин? Князья не хотят вспоминать о Же¬лезной Руке. Но, живи я в этом краю, я бы, наверное, стал его другом...
Всадники поднялись на вершину и спешились. Навстречу им из пещеры вышел немой старик в косматой папахе.
— Салам алейкум, Тоган! — в один голос приветствовали старика Джанка и Джелалдин. Старик в ответ склонил голову и улыбнулся.
— Князья и теперь боятся отца, — и Джелалдин кивнул на старика. — Они вырвали ему язык, чтобы никто не узнал о делах Темир-Кола, и отрезали уши, чтобы он не опроверг их бесстыдных наветов...
— Как же он выжил? — спросил Джанка, с состраданием глядя на старика, готовившего им еду.
На ковре перед входом в пещеру тот разложил куски мяса, овечий сыр, поставил кувшин с айраном. Скинув с себя черкес¬ки, джигиты присели на ковёр и плотно поели.
Утром Джелалдин отправился на охоту. Шумно раскачивались кроны деревьев, травы утопали в росе.
На цветущей поляне Джелалдин увидел косулю, чутко поводившую ушами. Он хотел выстрелить, но опустил ружьё, увидев бредущую вдоль опушки Балыш. Балыш пела свою песню,  Джелалдину казалось, что он видит не её, а свою далёкую возлюбленную.
— Безумная Балыш, обратившись в ветер, ищет своего воз¬любленного, — прошептал он самому себе и бесшумно, чтобы не испугать девушку, прокрался на поляну. — И зачем только я дал слово князю? Мучается Мейлек-хан, мучаюсь я! И всё из-за того, что я сын своего отца!
Подул сильный ветер и унёс безумную Балыш. Джелалдин долго искал её глазами, но видение исчезло.


* * *

А Мейлек-хан в этот час сидела с Кумис в своей комнате.
— И зачем только я согласилась на условия отца! Уж лучше бы Джелалдин похитил меня — не перенести мне разлуки. Сердце чует недоброе.
Из соседней комнаты доносились голоса пирующих гостей.
— Совсем я не узнаю тебя, Мейлек-хан, — печалишься по¬напрасну, изводишь себя. А ведь что суждено, того не минешь. И никто не знает, что случится завтра. А если Джелалдин, воз¬вратившись, не найдёт тебя в кругу весёлых подруг, то обвинит, в этом себя, и будет несчастлив. Так не горюй же, прошу тебя!
— Как же мне не горевать, дорогая Кумис! Второй год нет от него вестей. А может быть, он забыл обо мне. Может, и вправду не судьба нам быть вместе. Говорят же люди, что он женился в чужих краях, что одолели его враги...
— Не верь этому, княжна. Джелалдин смел и никому не уступит. И сердце у него верное — он не может изменить. А люди разное говорят: и то, что женился он будто на сестре како¬го-то черкесского узденя, и то, что князей испугался, и то, что, изгнанный ими из тех краёв, подался в Турцию...
—...О, Аллах! Неужели же это правда?
— Нет, дорогая моя, нет! Болтают люди!
— Ах, Кумис! Покуда мы были вместе, я жила в его сердце, но сейчас мы далеки друг от друга... Не случайно, видно, смеют¬ся люди: не жена, мол, Мейлек-хан, и не невеста... А он, бессер¬дечный, разве не мог дать мне знать, что жив, что думает обо мне! Да и жив ли он, о, Аллах! — и Мейлек-хан расплакалась.
— Сестра моя, прогони от себя эти мысли, Джелалдин жив, и ты скоро его увидишь, — успокаивала подругу Кумис.


* * *

В просторной гостиной Аман-Гирей принимал богатого гостя — Мирзабека Уракова.
Карагул, стоявший в углу, прислуживал за столом. Во дворе угощалась челядь приезжего князя, и довольные голоса доноси¬лись до гостиной.
Уже неделю гостил Мирзабек, а хозяин, не торопясь с расспросами, всё обхаживал гостя. Они поохотились вместе, и в то же утро, за завтраком, откровенно побеседовали.
— Плохие времена настали, мой друг, — все ногаи попали под опеку русского царя. Теперь нам запрещено торговать жи¬вым товаром. Я еле вывез в Анапу пять девок, а детей перед каждым сторожевым постом приходилось прятать в мешках. Вдобавок ко всему на дорогах разбой. На обратном пути встре¬тились мне черкесский уздень Джанка с сыном Железной Руки...
Аман-Гирей резко поднял голову:
— Проклятое собачье корыто!
— Да-да, — продолжал старый князь, — я возвращался до¬вольный поездкой. Смог всё же довезти товар, а на вырученные деньги накупил всякой всячины и даже обезьянку приобрёл. — Мирзабек встал и подозвал хозяина к окну. Внизу, возле сто-ящей у ворот арбы, столпились люди. Они окружили клетку с обезьянкой и заливались хохотом. — На девку поменял! — похвалился гость.
— Очень похожа на человека, — цокнув языком, проговорил хозяин, приглашая Мирзабека к столу.
И они снова сели.
— Ну так вот, Джанка н Джелалдин — эти трусы — хотели напасть на меня, одного из благороднейших людей горного край. Но мои джигиты так им всыпали, что им вовек не забыть моих гостинцев...
— Надо было покончить с этими, негодяями! — отрубил разгневанный князь.
— Эти трусы, князь, получили своё. Теперь они не опасны. Еле шевелились, когда я исхлестал их плетьми! — Произнеся это, Мирзабек притворно кашлянул и не таясь — желая узнать, верит ли ему князь, заглянул ему в глаза.
А верить можно было лишь тому, что хвастливый Мирзабек на самом деле повстречался однажды с Джелалдином и Джанкой.
Он гнал тогда обоз по дороге и, окружённый своими верными кольчужниками, не чуял никакой опасности. Перед деревянным мостом, перекинутым через бурную речку, отряд спешился. Мирзабек подумал, что по мосту не проехать, и приказал вои-нам отыскать брод — в этом месте со скалистым берегом переправиться было трудно. Решился и сам пройтись по мосту, но из осторожности пропустил вперёд старшего нукера, и тот, взяв коня за повод, прошёл через мост. Его примеру последо-вал старый Мирзабек, но как только он перешёл на другой берег, брёвна разошлись и с грохотом рухнули в воду. На одном бе¬регу реки стояли нукер и князь, а на другом — кольчужники смотрели на то, как река медленно сносит брёвна. Сосредото-чившись на этом великом чуде, они не заметили, как из-за валу¬нов на противоположном берегу выскочил вооружённый джи¬гит и приставил пистолет к голове князя. Его нукер схватился за кинжал, кольчужники выхватили пистолеты, но...
— Прежде чем ваши пули достигнут этого берега, дражай¬ший князь отправится во владения Азраила*! — Ткнув писто¬лет в перепуганного князя, Джелалдин вскинул курок.
— Не стрелять! — крикнул насмерть перепуганный старик. На скале в это время появился Джанка и, повернувшись к кольчужникам, прокричал:
— Если кто сдвинется с места — убью! Все вы знаете, что Джанка бьёт без промаха.
— Благородный князь, мне не нужно твоего кошелька, но ты щедр и захочешь, наверное, подарить мне своего скакуна. Я при¬му этот дар, ведь твой конь неплох! — проговорил Джелалдин, не отнимая пистолета от головы князя.
— Прошу тебя, добрый джигит, не убивай меня, только не убивай, — взмолился князь.
— Если ты отдашь скакуна и твои люди будут послушны...
Старший нукер вдруг рванулся к Джелалдину, но раздался выстрел и, замерев на месте, нукер рухнул на землю.
Джанка откинул ружьё и вытащил из-за пояса пистолеты.
— Стоять! Джанка не знает промаха! — крикнул он.
— Ну так как, благородный князь, подаришь ты мне своего скакуна? — спросил Джелалдин.
— Он стоит больших денег... — простонал князь, обласкав взглядом свой кинжал. — Назови своё имя, храбрый джигит! Я ведь должен знать, кому дарю коня.
— Меня зовут Джелалдин, я — сын Железной Руки!
— Железной Руки?! — поразился князь.
— Наверняка и ты, князь, охотился за моим отцом? — усмех¬нулся Джелалдин.
— Нет, Джелалдин, нет. Бери коня — от чистого сердца дарю... И князь не успел оглянуться, как Джелалдин вскочил на коня и был таков...
— Надо было убить этого голодранца! Снял бы камень с моей души! Ты ведь слышал, наверное, в какие сети заманил он мою дочь? — спросил хозяин.
— Так это тот самый выскочка! Ну, тогда успокойся, —за¬смеялся Мирзабек. — Таких надавали мы им тумаков, что они

'Азраил — ангел смерти (мусульманок.).

еле ноги унесли. Так же, помню, я разделался и с его трусливым отцом — Железной Рукой! Вот этими самыми руками схватил его за шиворот и...
— Но-но!.. Друг мой, это уж слишком. Всем хорошо извест¬но, как погиб Железная Рука — храбрый был джигит. Да и сын его... — задумался Аман-Гирей, запнувшись на полуслове.
— Правду говоришь, и сын храбр! Среди бела дня — и охра¬ны не побоялся, напал на наш обоз. Скакуна жалко, вот что, — сознался Мирзабек и рассказал всё как было.
— Плохие времена настали, князь, — заговорил опечаленный Аман-Гирей. — Между князьями нет согласия, каждый норовит ограбить ближнего, а их самих, между тем, грабят такие вот обо¬рванцы...
— Надо избавиться от него, князь. Я задумал облаву, чтобы вернуть скакуна — большие деньги отдал за него.
— Нет-нет, уважаемый! Хватит с нас одной Железной Руки! Ведь если ты, чего доброго, упустишь его, то во сто крат умно¬жишь его славу!
— Тогда вот что: подговорим верного джигита, и пусть он выследит его и убьёт.
— Всё, мой дорогой друг, идёт к тому, что моя дочь должна будет отдать ему руку — судьба мне, наверное, породниться с безродным.
— Не бывать этому! — вскипел спесивый Мирзабек.
Аман-Гирей горестно опустил голову.
— Я знаю, князь, — сладко запел Мирзабек, — какой пре¬красный цветок взрастил ты в своём саду, о красоте Мейлек-хан наслышан весь горный край. Очень бы я хотел ещё раз взглянуть на неё.
Аман-Гирей не заставил себя просить и тотчас же обратился к прислуживающему за столом карагулу:
— Позови мою дочь, раб.
Карагул вышел из комнаты и вскоре вернулся, следом за ним вошла Мейлек-хан. Не поднимая головы, она остановилась перед почтенными стариками.
— Неужели это она — Мейлек-хан? Разве можно держать взаперти такую красавицу? Никакому гостю не нужно будет твоих угощений, Аман-Гирей, покажи им только свою прекрас¬ную дочь — и всякий кунак будет сыт по горло!
Аман-Гирей недовольно посмотрел на гостя, но не подал вида, что его лесть весьма оскорбительна.
— А ты помнишь меня, Мейлек-хан? — закатывая в восхи¬щении глаза, спросил Мирзабек.
— Нет, — прошептала Мейлек-хан.
— Как же не помнишь? — вспылил Аман-Гиреи. — Мирзабек не раз бывал в нашем доме и всегда одаривал тебя гостин¬цами!
— Ну-ну, — попытался успокоить его Мирзабек. — Я уже давно не бывал в вашем доме... И потом, здесь бывает столько людей, что всех и не упомнишь.
— Всех и не надо... но ты — один из почтеннейших наших кунаков, — недовольно проговорил Аман-Гирей.
Мирзабек смиренно склонил голову и страстно, как юноша, взглянул на Мейлек-хан. Девушка содрогнулась, заметив этот алчущий взгляд.
— Дочь моя! — ласково проговорил Аман-Гирей. — Назы¬ваю тебя дочерью, хотя и зарёкся называть тебя так. Послушай же меня. Прошло уже два года, а от твоего Джелалдина нет никаких вестей. И он, как видно, не совершил никаких славных дел, ведь, прославь он своё имя, мы узнали бы об этом. К тому же наш гость, уважаемый Мирзабек, видел его с черкесом Джан-кой, и люди говорят, что они хотят породниться.
Мирзабек кивнул головой, подтверждая слова князя. А Аман¬-Гирей продолжил:
 — Поэтому-то я и думаю, что Джелалдин отказался от тебя. Не каждому по силам жизнь на чужбине.
— Не говори так, отец! Джелалдин не мог отказаться от меня. И он сделает всё, чтобы его имя стало знаменитым! — сказав так, Мейлек-хан выбежала из гостиной.
— Настоящая пэри! Гурия! Какой прекрасный цветок растёт в твоём саду, князь! — и Мирзабек едва не захлебнулся от восторга.
— Она запятнала меня позором, связавшись с этим нищим, — печалясь проговорил Аман-Гирей.
— Послушай, что я скажу, князь. Я, конечно, уже не молод, но ты знаешь, как славен и богат род Ураков. Только что проку в богатстве и славе, если ты так одинок и стены родного дома холодят душу.
Аман-Гирей поначалу не поверил своим ушам: так ли понял он Мирзабека?
Но намёки гостя были так прозрачны и так заманчивы, Что князь просто расцвёл, представив себе возможный родствен¬ный союз...
— Что и говорить, Мирзабек, я, как и все, почитаю род Ура¬ков. Да и сам ты всегда был опорой в наших общих делах. И. кто же не знает о твоём огромном богатстве и храбрых кольчужниках? Но у тебя, князь, взрослые сыновья, не решат ли они, что их отец чернит память матери?
Мирзабек ухмыльнулся:
— Князь знает, что я давно разделил своё имение между сыновьями, и, выросшие в послушании, они и теперь не перечат своему отцу, хотя уже давно выросли и стали сами отцами. Да и шариат не запрещает мне жениться. Ведь уже прошёл год со дня смерти моей жены.
— Я рад этому, Мирзабек, но мы всё же не сможем догово¬риться, если не разорвём прежнее обязательство.
— Это я беру на себя! — Мирзабек, улыбаясь, протянул кня¬зю руку. И, довольные друг другом, старые кунаки скрепили свой договор рукопожатием.


* * *

Вечерело. Две девушки в сопровождении вооружённого карагула шли по долине.
— Пусть навеки погаснет свет в моих глазах, если я забыта Джелалдином! — вытирая слезы, произнесла Мейлек-хаи. — Как видно, правду сказал Мирзабек: он полюбил другую и пото¬му не даёт знать о себе. Не только дружба связывает его с черкесским узденем...
— Люди завидуют тебе, моя несравненная, ведь о такой любви слагаются песни! — успокаивала подругу Кумис.
Мейлек-хан сорвала два тюльпана: один — Джелалдин, дру¬гой — она, Мейлек-хан, и ударила их друг друга. От двух-трёх соприкосновений лепестки цветков осыпались.
Мейлек-хан показала подруге голые стебли и безутешно за¬рыдала.
— Не надо искушать судьбу, — утешала её Кумис, — ханым недавно гадала, и эти цветки сказали ей, что джигит не разлю¬бит её до самой смерти и сама ханым не переживёт своей люб¬ви...
— Нет, дорогая Кумис. Любить джигита, не сдержавшего сво¬его слова — то же самое, что любить труса...
— Прости мне эту дерзость, сестра моя, но Джелалдин не трус. Угрюмый ветер доносит его дыхание. А любовь, Мейлек-хан, сильна надеждой. Надейся же — и всё будет хорошо!
— Ах, ветер! Принеси мне надежду! — Мейлек-хан посмот¬рела вдаль и увидела среди цветов развевающиеся одежды Балыш.
— Безумная Балыш поёт свою песню! — со страхом зашеп¬тала Мейлек-хан.
Девушки укрылись в объятиях друг друга. А по долине раз¬носилась скорбная песня безумной Балыш...

* * *

Ночь. Тишину разрывает бесконечный лай собак. У дверей сакли стоит женщина в белеющем тастаре.
— Кто это? — раздался мужской голос.
— Это я, — чуть слышно отвечала женщина.
— Кого это носит в такое время?
— Это я, почтенный Ат-Чапар...
— Ат-Чапар... Нетрудно затвердить моё имя. Но назови сна¬чала своё, — приоткрыл дверь аульский ювелир.
Хозяин раздул огонь в горне, зажёг светильник и, увидев посетительницу, отпрянул назад.
— Что это значит? — растерянно произнёс старик. — С каких это пор наши стыдливые женщины стали разгуливать по ночам? Прежде они, помнится мне, не междудворничали...
— У меня к тебе весьма важное и неотложное дело, почтен¬ный Ат-Чапар, — отвечала незнакомка, стараясь изменить свой голос, хотя ей это, видимо, не удалось. — Дело, — повторила посетительница, которое ты должен немедленно сделать...
— Что я слышу? — воскликнул старик, узнав этот голос и не веря ушам своим, — у меня в гостях высокородная княжна... И как же мне не узнать голос госпожи, которую я нянчил ещё ребёнком?.. Но возможно ли это? Может быть, слух изменяет мне?
— Ты не ошибаешься, мой верный слуга... — Незнакомка откинула с лица покрывало — и предстала перед удивлённым добряком во всём блеске своей красоты... Ат-Чапар засуетился, усадил красавицу на самую мягкую из своих подушек и стал от неё в почтительном отдалении, у двери.
— Что прикажет моя славная госпожа? — спросил он рабо¬лепно, подойдя к ней и поцеловав край её атласного архалука.
— Я тайно пришла к Ат-Чапару, — был ответ, — чтобы он сделал пулю из этих монет...
Девушка развязала шёлковый платок и подала ювелиру три золотые монеты. Тот взял их, повертел в руках, осмотрел с ви¬дом знатока и на минуту задумался.
— Где-то я уже видел эти монеты... Ах, да,— вспомнил он, — но для чего ты принесла их мне? За работу этого слишком много!
— Ат-Чапар должен отлить из этого золота пулю. Займись этим сейчас же. Я тороплюсь — уже поздно....
— Ханым шутит? — недоверчиво спросил ювелир.
— Ханым сказала тебе, чтобы ты немедленно сделал пулю вот к этому пистолету.
Девушка отцепила от своего пояса небольшой пистолет, ук¬рашенный алмазами и золотом, и подала его обескураженному ювелиру,
— Так это не шутка? — спросил он, смотря на блестящее дуло.
— Я и не думала шутить, старый чудак! Изволь поторопить¬ся, потому что твои рассуждения занимают слишком много вре¬мени.
— Величина небольшая, — пробормотал ювелир, вложив указательный палец в дуло.— Достаточно и двух монет...
— Я же сказала тебе, что ты должен отлить пулю из всех трёх... из всех трёх... непременно... слышишь ли ты меня?..
— Уже тридцать лет я занимаюсь ювелирным ремеслом, но чтобы изводить золото на пули! — Старик покачал головой и вопросительно взглянул на гостью. — Для кого же предназна¬чена эта золотая смерть? И разве свинец хуже?.. Неужели же кто-то думает, что от золотой пули умереть приятнее? Золотая пуля... Может быть, её хотят проглотить?..
Княжна, потеряв терпение, опустила руку в карман архалу¬ка и подала старому ювелиру горсть серебряных монет.
— Это что же, тоже на пули? — испуганно спросил добряк.
— Это за работу, старик. Но повторяю тебе, надо поторо¬питься...
Старик покачал головой, что означало: будь по-твоему и, встав с места, принялся за дело.
Через час пуля была готова — сверкающая, гладкая. Княжна ловко вкатила её в дуло пистолета, как будто весь свой век обращалась с оружием, и, тщательно завернув в тот же платок, достала ещё одну горсть серебра, которую теперь уже с жадно¬стью принял благодарный мастер.
— Ат-Чапар никому не расскажет об этом, — произнесла девушка, смотря ему в глаза, — и, что бы ни случилось, он дол¬жен быть нем.
— Ат-Чапар клянётся, ханым! Даже если ему будут угро¬жать — он не скажет ни слова... Не проводить ли ханым?
— Не нужно, Ат-Чапар! Спи спокойно! — С этими словами девушка накинула тастар и, выпорхнув из сакли, скрылась в ночной темноте...


* * *

Два всадника спускались с горы в широкую долину. Быст¬роногие кони гарцевали по узкой тропе, внизу шумела Кубань. Весело шелестели листья деревьев, по небу катились облака. В пронзительной тишине отчётливо слышались голоса.
— Как часто ты выручал меня, друг Джанка! Ты сделал всё, чтобы осуществилась моя мечта, и я хотел бы помочь тебе ото¬мстить ненавистному Адамею...
— Для меня дружба превыше всего, Джелалдин. А Адамей и так заплатит за всё. Когда ты соединишься со своей любимой и предашься мирной жизни — дай Аллах тебе благополучия! — горы загремят о деяниях Джанки. Я уничтожу всю родню кня¬зя Адамея, оставлю ему только одного из шестерых сыновей, и буду ждать в Красной крепости, когда он приползёт к моим ногам и станет молить о жизни единственного наследника... И я не хочу, чтобы люди сказали, будто всё это сделано не моими руками.
— Но я не могу оставить тебя одного, ведь Адамей хитёр, как лис, и ты не справишься с ним в одиночку.
— Большего горя, чем потеря сестры, для меня нет. Этот лис отнял её у меня, когда я был мал. Но Аллах дал мне руки и ноги не для того, чтобы я, как зверь, карабкался по этим скалам. Одна женщина дала нам с сестрой жизнь, и одна материнская грудь питала нас молоком. Пусть же оно станет ядом, если я не отом¬щу за сестру! Отец научил меня держать в руках кинжал. Но какой же я защитник, если позволю безнаказанно похитить дочь своего отца? Князь Адамей запятнал память об отце и матери. И я должен отомстить!
Дорога сузилась, и Джанка пропустил вперёд Джелалдина.
— Ты помог мне, и я хочу быть полезным в твоём деле, ведь мы с тобой поклялись в верности. А Адамей силён не только хитростью — у него много людей.
— Посмотри, как тесна эта дорога нашим скакунам — я боюсь, что и нам будет тесно на тропе мести.
В глубокой котловине показался аул. Сизые струйки дыма текли из очагов. Копошились люди, кажущиеся на расстоянии едва заметными точками.
— Родной аул! — вздохнул растревоженный Джанка. И дру¬зья обнялись на прощанье.
— Если что случится — дай знать, и Джелалдин придёт на помощь!
— Я знаю — ты верный друг! И когда исполнится все, что я задумал, я дам тебе знать. Прощай!
Ещё раз обнявшись, друзья сели на коней. Джанка стал спус¬каться в аул, а Джелалдин пустил коня обратной дорогой. Рас¬стояние между ними выросло вдвое, втрое и... цокот коней смолк. Но раздался выстрел, и эхо разнесло его по склонам. Конь Дже¬лалдина взметнулся и вместе со всадником полетел в пропасть, в клубившиеся волны Кубани.
Затаившийся в кустах убийца, закутанный в чёрный баш¬лык, вывел коня из леса и поскакал прочь.
Что есть сил мчался Джанка по дороге, но в лесу уже никого не было. Тогда он взглянул вниз и увидел плывшее по волнам тело друга. Обезумевший от ярости, он кинулся на поиски убий¬цы, но вскоре оставил эту затею — не найти ветра в поле! — и поскакал к реке.
Джанка преклонил колени у тела друга и, не сдержавшись, зарыдал... Вокруг них собрались люди. Подошёл старик в бе¬лой чалме, приложил ухо к его груди — рука молодца была бесчувственной, и старик покачал головой. Сердце Джелалдина не билось — и старик сокрушённо взглянул на Джанку...


* * *

В комнате Мейлек-хан сидели плакальщицы, и голоса их, не умолкая, звучали то глуше, то сильнее. Княжну, утонувшую в слезах, поддерживали подруги — она была безутешна.
По двору беспокойно сновал князь Аман-Гирей. Он не сводил глаз с окон комнаты, откуда доносился плач. По его лицу блуждала улыбка и, с неохотой отрываясь от своих сладких дум, он отдавал распоряжения суетливым работникам.


* * *

Догорал костёр, и небо начинало светлеть. Показались раз¬валины аула. Белобородый старик, набив свою трубку, закурил. Землемер, не отрываясь, смотрел на развалины.
— Может, я утомил кунака этим долгим рассказом? — спро¬сил старик.
— Совсем нет. Но мне непонятно: кто убил Джелалдина?
— Постой, постой. Сабур бол (будь терпеливым)! — прого¬ворил рассказчик и посмотрел на чабана. — Приготовь-ка гос¬тю чай!
Чай вскоре был готов, и, глубоко затянувшись, старик продол¬жил свой рассказ. Стрелял в Джелалдина искусный убийца, подосланный Мирзабеком. Князья, надо сказать, не могли обой¬тись без этих арамзаде — убийц — и не скупились на их содержа¬ние. Арамзаде могли проникнуть в любой дом и придушить даже ребёнка, заколоть даже старика— они не знали жалости. Таким арамзаде был и тот, что стрелял в Джелалдина. Да толь¬ко не убил он Джелалдина — ранил.
Поначалу и Джанка поверил в его смерть. Но старый муд¬рец из аула Адамея не был, по счастью, так легковерен: он приложил к устам Джелалдина блестящий клинок — и увидел на нём едва заметный след. Джигит был жив!
Тогда Джанка увёз друга в их старое жилище и начал выха¬живать. Тем временем весть о смерти Джелалдина разнеслась по всему ногайскому краю. Дошла она и до дома Аман-Гирея..
Известие это сразило Мейлек-хан. Много дней была она между жизнью и смертью. Княгиня Айша, любившая дочь больше жизни, и верная подруга Кумис не отходили от её постели ни днём, ни ночью.
— Очнись же, моя милая, — молила несчастная мать. — Увидеть тебя здоровой, со светящейся улыбкой и соловьиным пением на устах — моё единственное желание!
 — Бесценная моя подруга! — причитала Кумис. — Велико твоё горе, но и мы теперь так же безутешны — не сумели сберечь тебя, ненаглядную, извела тебя печаль, истомила...
 — О, всемогущий Аллах! Всегда ты был милостив ко мне — не оставь и сейчас: спаси двух своих рабынь — мать и дочь, души которых неразлучны. Истомилось сердце матери, болезнь иссушила дочь. Помоги нам, всемогущий!
— Мейлек-хан! Цветок моей души, утешь нас, молю! Растопи лёд печали в наших сердцах! Смирись, моя бесценная подруга, ведь Джелалдина уже не воскресить...
— Джелалдин, — едва слышно повторила Мейлек-хан. — Я хочу к нему... Я не хочу быть там, где его нет... Не хочу... — Княжна открыла глаза, но не узнала ни мать, ни подругу. Ей показалось вдруг, что она — Балыш: свободна, как ветер, и как ветер, близка небесам.


* * *

В далёкой пещере укрывал Джанка своего друга. Джелал¬дин был ещё очень слаб. Разведя костер, уздень разделывал медвежью тушу. В чугунке топилось сало. Подождав, пока оно остынет, Джанка подошёл к Джелалдину.
— Выпей, это поможет тебе победить болезнь. Джелалдин попытался встать, но товарищ удержал его.
— Лежи, джигит, — сказал он, — тебе нужно набраться сил, а для этого ты должен быть терпелив.
— Какой сегодня день? — тихо спросил Джелалдин.
— Остался только месяц до назначенного срока. Но если ты  будешь послушен, встанешь на ноги через неделю.
Старик-табунщик закивал головой и обнял джигита. — А через две недели мы погоним табун к твоему будуще¬му тестю! — весело пообещал Джанка.


* * *

Аман-Гирей сидел в задумчивости у раскрытого окна и смот¬рел на заходящее солнце. Его надменное лицо было непроница¬емо и угрюмо.
— Раб! — окликнул он стоявшего у входа слугу, — позови ко мне дочь...
Карагул поспешно вышел и, шепнув несколько слов стар¬шей прислужнице, возвратился.
— Выйди и не пускай никого в комнату, — не оборачиваясь, резко сказал Аман-Гирей, — даже княгиню.
Карагул вышел. Старик поправил папаху, застегнул на все крючки свой архалук и снова скрестил свой взгляд с приветны¬ми солнечными лучами. Через какое-то время в комнату тихо вошла Мейлек-хан, но старик не повернул головы.
— Можешь сесть, — мягко сказал он.
Мейлек-хан не тронулась с места.
— Я знаю, что тебя настигла болезнь, и догадываюсь о причи¬не. Но что же делать! — люди смертны, и никто ещё не воскре¬сал из мертвых. — Он посмотрел на дочь: слышит ли она его? Однако Мейлек-хан, похоже, была далеко отсюда. — Три года назад много удалых джигитов хотело породниться с твоим от¬цом. Но всем этим почтенным людям было отказано — ни один из них не понравился девушке. Забыв стыд и совесть, она встречалась с наглым оборванцем. Моя дочь запятнала мою честь. Но любовь к ней взяла верх, и я покорился своей участи. Однако с условием: через три года джигит должен был вернуть¬ся, прославив себя и разбогатев. Но Аллах справедлив. Помнишь ли ты о том, что Джелалдин обещал отказаться от тебя, если моё условие не будет выполнено? — Старик замолк и с надеж¬дой посмотрел на дочь.
 Мейлек-хан тихо выдохнула:
—Я всё помню, отец...
— Уздень Джанка оказал удальцу последнюю услугу: он вытащил его из воды и похоронил так, как велит обычай... Те¬перь я и моя дочь избавлены от своего обязательства. И мы должны соблюсти законы, установленные нашими предками. Воля дочери — это воля отца! Так ли я говорю, дочь моя? — и Аман-Гирей впился взглядом в трепещущую фигуру дочери.
— Да... — прошептала девушка.
— А раз у моей дочери нет избранника, пусть она пригото¬вится ровно через пятнадцать дней, ко дню истечения нашего обязательства, — выйти замуж за почтенного Мирзабека из рода славных Ураков.
Громовым раскатом показались девушке слова Аман-Гирея.
— Я не хочу жить, отец...
Шатаясь, она упала на ковёр и обняла ноги угрюмого непрек¬лонного старика...


* * *

Может быть, это вымысел — я не ведаю того, — но у всякого вымысла есть правдивый исток. Так случилось, что день свадь¬бы Мейлек-хан совпал с днём возвращения Джелалдина. Двор Аман-Гирея преобразился: на крышах кибиток развевались раз¬ноцветные флаги, повсюду горели огни. Мужчины разделывали овец, детвора веселилась. На высоком крыльце князь встречал дорогих гостей.
Приняв лошадей, работники провожали знатных гостей в кунацкие сакли, где они должны были провести свадебные дни. Женщины помогали сойти с повозок почтенным княгиням и их дочерям.
Приехал со свитой и князь Адамей. Аман-Гирей, сойдя с крыль¬ца, поздоровался с почётным гостем.
— Поздравляю, поздравляю! — приветствовал хозяина Ада¬мей. — Новая папаха тебе к лицу, князь. Зять — это новая папаха. Да умножатся ваши богатства, да возрастёт ваше могу¬щество на благо всех правоверных!
Из большой крытой повозки высаживали рабынь — подарок к свадьбе. Трёх девушек в нарядных одеяниях подвели к Аман-Гирею.
— Прими от меня этот скромный подарок, князь. И пусть они преданно служат в твоём благодатном доме. Аман-Гирей закрыл глаза, показывая, что он доволен подарком. Потом обра¬тился к старшему муртазаку:
— Покажите князю Адамею кунацкую. Князь устал с доро¬ги. Попотчуйте также и всю его свиту.
А в комнате невесты уже заканчивались приготовления. Высокородные княжны сидели на стульях, подруги невесты сто¬яли рядом. Тихо играла гармонистка. В тёмном углу, за занавес¬кой из прозрачной ткани, сидела в великолепном одеянии го¬рестная невеста.
А жениха торжественно встречали далеко от аула.
С приближением почётной депутации всё изменилось в княжеском доме: раздалась пальба из ружей, громко заиграли на домбрах и свирелях музыканты. Гости старались выдвинуть¬ся вперёд, чтобы увидеть приближающегося Мирзабека: в со¬провождении нукеров он уже входил во двор. Люди посторони¬лись, давая ему дорогу.
Чтобы взглянуть на него, подруги невесты бросились к окну, и до Мейлек-хан донеслись насмешливые голоса княжеских дочерей.
— Какой же он старый!
— Что же он будет делать с молодой красавицей?
— Держать в клетке, как свою знаменитую обезьянку. Наша Мейлек-хан не обезьянка, но и её участь будет не лучше.
И даже в толпе аульчан тоже раздавались разочарованные голоса.
— Этот мирза, видно, выжил из ума, раз срывает такой цве¬ток! — бурчал себе под нос недовольный старик.
— Неужели этот старый пень не знает, что невеста любила молодого джигита и всё ещё тоскует о нем? — печально вздохнул молодой кольчужник.
— Тише вы, ротозеи! Разве можно так говорить о высокопоч¬тенном мирзе! — презрительно проговорил богатый горец, про¬биваясь в первый ряд...


* * *

Вдали от аула показалось тёмное облачко.
Это Джелалдин, Джанка и бедолага-немтырь гнали белый табун. Топот оглашал всю округу и скоро стал слышен даже в княжеском дворе...
Там по-прежнему гремела музыка. Совершались свадебные обряды, за которыми холодно наблюдала толпа: невесёлой была эта свадьба!
Огромная свита окружила жениха. Аман-Гирей учтиво при¬гласил их всех в дом.
— Жених идёт! Жених идёт! — раздались'голоса княжеских дочерей. Они отпрянули от окна и чинно расселись по своим местам.
— Нет! — прошептала Мейлек-хан, — лучше смерть!
В её руках сверкнула золотая пуля, и она приставила к груди пистолет.
Раскрылась дверь, и перед глазами Мейлек-хан предстало шествие знати во главе с отцом. Их оглушил выстрел, раздав¬шийся в таинственной полутьме.
Застыли в изумлении гости. Ужасом наполнились сердца девушек.
Наступила тишина, по которой прокатился вскоре оглушительный топот коней Джелалдина — они ворвались во двор... Но старый Аман-Гирей ослеп от горя. Хрупкое тело дочери он положил на расстеленную на земле бурку.

                * *  *
— Случилось это в 1158 хиджры, по мусульманскому кален¬дарю, — закончил старик. — Старый Аман-Гирей не в силах был оставаться в доме, где погибла его любимая дочь. И вместе со всем народом подался в Турцию...
— А что же случилось с Джелалдином? — спросил землемер, глядя в сторону бывшего аула, — Говорят, что Джелалдин с Джанкой отправились в Закубанье. Что с ними дальше было, не знаю, но там до сих пор помнят о двух друзьях-абреках...
Землемер попрощался со стариком и его друзьями. Кучер подал фаэтон. Лучи ослепительного солнца упали на развали¬ны аула. Вдали виднелась двуглавая вершин Эльбруса, велича¬во глядящая на поникшую землю.


* * *

Я много раз перечитывал «Предание о золотой пуле», но чув¬ство неудовлетворённости не покидало меня. Наверное, совре¬менному человеку эта романтическая история и должна казать¬ся вымыслом, ведь мы сегодня живём иначе. Но ведь Мейлек-хан и в самом деле пришла из преданий. И так же, как череп, хранимый моим другом-художником, она не могла обрести жи¬вую плоть. Не знаю, не знаю... Но когда я читал о её бедах, Мейлек-хан была со мной, а расставаясь с преданием, я расста¬вался и с ней. И по-прежнему, глядя на тот костяной лик, я спрашивал себя: кому он принадлежал? В моём воображении возникали люди, которых я когда-то знал. Я мечтал, чтобы ка¬кое-то сверхозарение нашло на меня и явило лицо, доселе неви¬данное, но родное...


* * *

Конечно, Аман-Гирей мог бы проделать вёрст сто и воздвиг¬нуть курган на берегу Кубани. Мог бы. Но куда вернее предпо¬ложить, что он воздвиг его у реки Кумы. И если это действи¬тельно так, моё предположение о том, что этот череп принадле¬жит Мейлек-хан — неверно. Тогда же, когда я познакомился с Кобеком, он сделал предположение о том, что тот курган мог быть захоронением иноверки. Ах, как я жалел, что я не антропо¬лог и не в состояния провести настоящих научных исследова¬ний!
А впрочем, ни один, даже самый опытный специалист не оп¬ределит наверняка расовую принадлежность кубанских ногайцев. Ещё в половецкую эпоху ногайцы в южнорусских степях были ногайцами лишь наполовину, а то и на четверть — сме¬шанных браков было тогда предостаточно, и это сказалось так¬же и на донских и уральских казаках. Но ещё большие измене¬ния произошли с ногайцами Кубани: здесь почти не найдёшь семьи, в которой не было бы родни среди черкесов или абазин, карачаевцев или кабардинцев. И если степные ногайцы, как видно, со времён монгольских или калмыцких завоеваний со¬хранили монголоидный тип лица, то среди кубанских ногайцев очень часто встречаются и чисто кавказские, и славянские лица. Стоит ли удивляться, если один из моих собственных дядей — его уж нет, да упокоит его земля! — принадлежал роду Унаж, который вёл своё происхождение от черкесов, В далёкие време¬на переходы родов из одной этнической группы в другую были делом привычным. Я, например, встречал целые ногайские роды среди осетин и чеченцев, кумыков и адыгейцев; и даже у наро¬дов, не сохранивших родовой структуры — к примеру, у рус¬ских или украинцев, болгар или поляков нередки ногайские фамилии. Совершенно ясно, что в формировании ногайских родов «замешены» представители разных народов. Ну так вот: мой покойный дядя рассказал мне однажды о том, что одна из его прабабушек была русской. И в те самые дни, когда я был так увлечён тем костяным ликом, я воочию увидел русоволо¬сую женщину в длинном ногайском платье с серебряными застёжками, зелёном узорчатом кафтане и с белым тастаром на голове. Я сразу же проникся сочувствием к ней, ведь трудно было даже представить все те страдания, которые выпали на её долю. Была ли она жертвой рока или пострадала от человече-ских страстей, которыми всегда изводит себя род людской, — неизвестно. Она только смотрела на меня горящими глазами и ничего не просила: такая она была и такой хотела остаться в нашей памяти.

Хота и Мария

Седьмой год Мария жила в этом предгорном ауле. Людям она была мила, и уже никто не вспоминал, что Марушка — так они её называли — иноверка. Она выучила их язык и придер¬живалась их обычаев: чего же ещё! От своих ровесниц она от¬личалась, быть может, только какой-то особенной сноровкой: всё горело в её руках. Своего старшего сына она назвала Ваисом — и это имя она выбрала не случайно: в русской станице у неё остался сынок Василий. А младшего сына, появившегося на свет двумя годами позже Ваиса, светлокожего и русоволосого, как она сама, звали Болатом.
Мария давно смирилась со своей судьбой, которая была к ней ой как немилосердна! Прежняя жизнь представлялась те¬перь сном, а порой казалось, что её и вовсе не было. Вспоминая прошлое, она видела ту бесконечную дорогу, по которой её гна¬ли сюда. Но бессонные ночи и подневольный быт вспоминать не хотелось. Волшебной сказкой представлялись ей очертания милой станицы, но те давнишние воспоминания мешались с тре¬вогами нынешней жизни.
Вдобавок ко всему Мария стала мусульманкой, и её новый бог требовал от неё отказа от своего неправедного прошлого. «Ничего и не было! Не было!» — уговаривала она себя, стараясь забыть и иконописного бога, и своё детство, и подруг, и прежнего мужа.
Только воспоминания о сыне ещё будоражили душу, и она бы многое дала, чтобы хоть разочек увидеть его или хотя бы получить от него весточку. Даже двое её новых сынов не отби¬ли у неё этой охоты. Изнывала от жалости её душа, и даже убеждённая в том, что им уже никогда не повстречаться, она не могла допустить и мысли о гибели сына. Страшила её эта мысль: как же это — нет на свете её Васечки! Шепча молитву, она просила за всех своих сыновей, пусть все они живут в мире и согласии, ей на радость, а Василий пусть хоть иногда вспоминает свою пропавшую мать. Воспоминания о нём приходили к ней вместе со сном, и самыми сладкими мечтами были мечты о его счастливой жизни...
Два мира — тот, в котором она родилась и выросла, и тот, где она теперь оказалась, — были несовместимы, но оба жили в душе Марии. С детства она была напугана слухами о грозных татарах и хорошо представляла себе отношение её соотечествен¬ников к ногайцам... Но теперь, живя в ауле, она поняла, как непримиримы мусульмане ко всё более распространяющим своё влияние иноверцам. Но так уж получилось, что дочь крещёных  родителей стала матерью двух мусульман...


* * *

Босоногие дети в длинных холщовых рубахах, еле переводя дыхание, бежали в сторону станицы.
— Татары! Татары!
Не успели дети добежать до крайних хат, как из-за пригорка показались первые всадники. Вопли женщин и удалые выкрики казаков смешались с грозным топотом копыт. Конный отряд ворвался в селение. В один миг загорелись камышовые крыши. Раздались выстрелы, свист стрел, сабельный звон. Ужасом на-полнились сердца людей. Душераздирающие крики и стоны раненых неслись отовсюду. Казаки, вооружившись чем попало, выбегали на улицу и вступали в бой, но одних настигали выст¬релы, другие валились с ног, запутавшись в метко накинутом аркане, а самые удачливые, завладев конём, уносились прочь от станицы. Всадники преследовали бежавших по улицам и, опу¬тав их арканом, волочили по земле...
Станичник Андрей, забежав в хату, сорвал со стены ружьё и, тотчас выскочив на улицу, прицелился во всадника в косма¬той папахе. Рука его не дрогнула, и всадник со стоном полетел с коня. Тогда Андрей забежал в хату и, перебросив за спину ружьё, вооружился саблей.
— Что же это делается? Боже всемилостивейший, спаси нас! Басурманы проклятые! — услышал он голос матери, вбежав¬шей в хату с трёхлетним мальчиком на руках.
— Где Мария, мать? — прокричал казак.
— Пошла к соседям и не воротилась. Ой ты ж, господи, что же это будет-то с нами! — заголосила женщина.
Андрей выскочил на улицу и вывел из загона осёдланного коня.
— Давай сюда Ваську, мать! — закричал он, подтягивая под¬пруги.
— Боже мой, боже! — Женщина с воплями выбежала из хаты, прижимая к груди ребёнка. Андрей вскочил на коня.
— Давай сюда парня! — прохрипел он, протягивая руки.
— Родимый ты мой, куда же ты с мальчонкой? — будто опомнившись, вскрикнула старуха.
Мальчик, почувствовав неладное, заревел на руках.
— Бежать надо, а то все мы под самый корень погибнем! — проговорил Андрей, поудобнее усаживая перед собой мальчон¬ку.
— Ой-ой-ой! — запричитала мать, — сынок ты мой, что же нам-то делать? Как жить без тебя — опоры нашей?
— Не плачь, мать. Так я хоть парня спасу, а вы с жинкой в погребе ховайтесь. Вас не тронут. Басурмане сейчас на детей да на мужиков охотятся, в туретчину увозят, в рабство...
Крики и выстрелы не утихали в станице. Налётчики рыска¬ли по казацким дворам, вылавливая людей, и сгоняли всех на майдан. Треск бичей заглушал вопли детей и женщин.
Биймурза, Адиль и Хота ворвались в дом атамана. Женщин и детей они загнали в сарай, приставив к ним Хоту для охра¬ны. Заглянув в погреб, Биймурза обнаружил там седовласого атамана. Он позвал товарища, и, наставив на атамана пистолеты, они вывели его на улицу.
Хота в это время колом подпирал сарай. Биймурза оклик¬нул его.
— Здесь, видать, добра на всех хватит. Достань-ка пару пово¬зок и лошадей самых лучших, а мы пока развяжем рот этому молодцу.
Хота вскочил тот же час на своего серого мерина и помчался исполнять приказание. На улице он увидел джигитов, сгоняю¬щих пленных к майдану.
— Чего не весел, Хота? Добыча такая, что если довезём до Кубани, все богачами станем!.— прокричал его односельчанин, бедняк Торгай, оказавшийся в. отряде по какому-то недоразумению: пробатрачив на стороне, он возвращался в аул и наткнулся на отряд. Так — в оборванной овчинной шубе, подпоясанной  каким-то рваным лоскутом, и подался в станицу.
— Арба нужна, — ответил Хота, не одобряя, как видно, радости односельчанина.
— Арба-то в каждом дворе есть. Ты лучше коня поищи. Я как раз видел одного осёдланного и без всадника; но как этих бросишь? — кивая на пленников, он показал Хоте рукояткой камчи, где может быть конь.
 Хота послушался его и вскоре действительно увидел осёдланную лошадь. Она ходила кругами вокруг своего хозяина, убитого наповал казаком Андреем. Улица была пуста, и Хота хотел уже спрыгнуть с коня, как вдруг до него донёсся крик из откры¬тых дверей хаты. Такое отчаяние было в том крике, что Хота не сдержался и поспешил к хате. Спешившись и войдя в сени, он увидел молодого парня, нависшего тучей над испуганной жен¬щиной. При появлении Хоты парень растерянно улыбнулся и отпустил женщину, а та, воспользовавшись моментом, забилась в угол, стараясь прикрыть наготу.
Хота не любил вмешиваться в такие дела, но в ушах его стоял тот отчаянный крик, да и наглость парня, забывшего стыд и даже не подумавшего о том, чтобы уйти при виде старшего, раздражала: как видно, ждал, пока уйдёт Хота, чтобы его стара-ния не пропали даром. Пришлось Хоте отшвырнуть нахала к дверям:
— Пакостник ты! Щенок! — выругался он.
Женщина, вытирая слезы, собирала в руку обрывки платья и прикрывала ими своё тело. Её белое лицо обагрилось, русая коса, обернувшись вокруг шеи, спустилась на обнажённую грудь. Моля о пощаде, она посмотрела на Хоту, и этот взгляд заставил его содрогнуться. Подавив смущение, он постарался ничем не вы-дать своей слабости. Но парень, похоже, не собирался уходить, напротив: глядя прямо в лицо Хоте, он как бы говорил — ну что, и тебе приглянулась красотка?
Хота гневно взглянул на него и приказал:
— А ну-ка дай ей одеться!
— А вот же платья! — Парень вприпляску подскочил к сундуку и вытащил оттуда целый ворох. — Пусть выбирает! — И подошёл вплотную к женщине.
— Отойди! — завопила охваченная страхом женщина.
Хота понял, чего она хочет, и приказал парню идти за ним. Во дворе парень остановился, и было видно, что идти дальше он не намерен.
— Что ты всё вертишься? Чтобы ноги твоей тут не было! — пригрозил ему Хота.
— А как же она? — улыбнулся парень, показывая на хату.
— Не твоё дело! Иди себе!— И, немного успокоившись, до¬бавил: — И я пойду...
— Но ведь... — запнулся парень, — если не я, то кто-нибудь другой всё равно...
— Что — всё равно?
— Ну, как же, — замялся парень. — Всё равно заполонят такую красотку, за неё ведь немалые деньги получить можно.  Хота смерил его взглядом:
— Тогда я возьму её с собой!
— Но это же моя добыча! — недовольно проговорил парень.
— Пошёл прочь! И чтобы ноги твоей здесь не было! — разгневался Хота.
Оставшись ни с чем — что было, на его взгляд, крайне не¬справедливо — парень изо всех сил хлестнул своего коня и, перескочив через изгородь, помчался по улице.
Хота вспомнил об убитом и, подойдя к нему, перевернул на спину. В убитом он узнал своего земляка, многодетного Канбулата. «Вот ты и разбогател, Канбулат! Осчастливил своих си¬рот, — горестно вздохнул Хота. — А может быть, нас всех это ждёт». И он снял с убитого оружие, чтобы передать его семье. В таких набегах было не до похорон, и если знатных воинов иногда и уносили с собой, то простолюдинов — никогда. Случа¬лось, правда, что в набегах участвовали родственники — вот они, соблюдая обычай, иногда предавали своих близких земле.
Хота приторочил ружьё Канбулата к седлу его коня и со¬брался было восвояси, но увидел вдруг голову того парня, зата¬ившегося за углом дальнего дома. «Не оставит он в покое жен¬щину!» — решил Хота.
— Что же делать, если не я, то кто-нибудь другой заберёт тебя, — проговорил он и вошёл в хату.
Насмерть перепуганная женщина продолжала рыдать.
— Бери свои вещи и пойдём! — приказал ей Хота.
Женщина долго не понимала, что от неё требуется, а поняв, с испугом взглянула на него.
— Ничего же не понимает, — буркнул себе под нос Хота и начал складывать вещи женщины в свою сумку. Потом он подошёл к ней, и, сжав руку, потащил её из дому. Мария понача¬лу вырывалась, но, увидев во дворе своего насильника, подчини¬лась воле Хоты.
— А я-то думал, что ты давно ушёл — оставил её! — Парень, как видно, не мог смириться со своим поражением. — А может, всё-таки уступишь мою добычу, всё равно ведь потом будем делить и пленных, и скот!
— Уйди с глаз моих! — сорвался на крик Хота. Парень отвёл коня в сторону и оттуда, как и прежде, следил за каждым шагом Хоты: его соперник привязал к луке своего седла коня убитого Канбулата и двинулся в путь. Парень со¬провождал его до дверей атаманского дома, но, увидев там Ади¬ля и Биймурзу, понял, что на поживу рассчитывать не приходит¬ся и, огрев своего коня плетью, умчался прочь.


* * *

Казацкий скот, отбитый ещё до нападения на станицу, абреки погнали по малоизвестной разбойной тропе. А в станице было взято всё, что можно было увезти, и главное — оружие: арбы были завалены бочками с порохом, лошадиной сбруей, красова¬лась на арбе и казацкая пушка. Разбойная тропа проходила в стороне от основных дорог, через укромные ложбины и овраги: эту тропу давно уже приглядели абреки. По ней казаки ходили на ногаев, ногаи нападали на казачьи станицы, промышляли тут и крещёные калмыки, и живущие в отдалении черкесы...
В ту пору особенно тревожно было в этих краях. Хотя не одно поколение ногайских владык присягало белому царю, тур¬кам удавалось разрушать этот союз. Так произошло и на этот раз: турецкий султан Мустафа послал мурзе Касаю фирман*, приказав полностью подчиниться крымскому хану и привести с собой войско для сражения против москвитян, которые за¬мыслили, как он уверял, набег на султанские владения. Этот фирман обошёл всех кубанских старейшин, и никто из них не выступал самолично против российских князей. Ногайские мурзы" укрепляли свои отряды и ожидали приказа верховного. В это смутное время промышляли разбоем только те, кто, тайно от властей сколотив отряды, не желал упустить свою добычу. Набегам этих головорезов подвергались не только казачьи ста¬ницы, но и селения соплеменников, с которыми они что-то не поделили; нападали они и на другие племена, обретавшиеся в этих краях.
Дитя любви, как звали в народе Адиля, был сыном кубанско¬го султана Магомед-Гирея и его наложницы; не получив после смерти отца никакого наследства, он снарядил отряд из вольных людей. Его сподвижниками стали удальцы, желавшие просла¬вить своё имя и, при случае, разбогатеть. Его друг Биймурза, бывалый разбойник, участвовал во многих набегах — в народе его знали как кутилу и мота — и помогал Адилю в наборе людей. Много лет назад Адиль и Биймурза были вместе в пле¬ну у казаков. Братья Адиля, хотя и не питали к нему родствен¬ных чувств, выкупили его тогда, а уж потом Адиль со своими людьми выручил и своего друга. Но не образумились молодцы и, несмотря на постоянную опасность, продолжали заниматься этим ремеслом.
По закону набега десятая часть всей добычи доставалась вожакам отрядов. Адиль и Биймурза больше всего ценили по¬лон, простые люди уступали им своих пленников по дешёвке, а вожакам это сулило большие барыши, они были уверены, что в Анапе турки заплатят за них хорошие деньги. А вырученные

'Фирман — указ (перс.).
 "Мурзы —князья.

деньги дружки успешно проматывали в греческих и турецких кофейнях или в других злачных местах — в них никогда не было недостатка на черноморских базарах.
На этот раз в отряд попали даже оборванцы, не имевшие не только достойного оружия, но и хоть какой-то сноровки в моло¬децком деле. Уговоры велись тайно. Хоту же призвали в отряд как хорошего воина: он уже отличился в нескольких сражени¬ях в отряде своего князя.
Несчастья так и преследовали молодца: после недавней эпи¬демии чумы Хота остался без родителей и без молодой жены, которая даже не успела родить ему наследника, а за неё он от¬дал весь свой скот. Тридцатилетний мужчина остался в пустой сакле, без жены и близких. Всё, что у него было, — это отцовс¬кий мерин, оружие и небольшой надел, на котором даже сеять не пришлось в этом году.
Хота целыми днями пропадал на охоте, а возвращаясь домой, слонялся без дела, иногда помогал соседям и родственникам, нужда заставляла его идти в холопы. И как это ни было позор¬но, ничего другого ему не оставалось.
Заносчивые родственники, которые почти все служили при султанском дворе, отвернулись от него, а Хота был не из тех, кто взывает о помощи. Род их — Унаж — был из ногайских черке¬сов и издавна служил при султанах; сначала он отличался от других тем, что сохранял своё наречие, но потом и это отличие стёрлось: в роду Унаж, почитавшем все ногайские обычаи, ста¬ли привычными смешанные браки, и дети черкесов заговорили по-ногайски...
Род Унаж славился храбрыми воинами. Удальцом показал себя и Хота в последних сражениях, но приглашали его в набег с большой опаской, боясь, что это станет известно князю. Бий-мурза несколько раз посещал жилище Хоты:
— Мы знаем, как ты владеешь саблей, и хотим, чтобы ты был с нами. Негоже такому молодцу прозябать в пустой сакле! Развеяться тебе надо! А удаль — от печали самое верное сред¬ство! — уговаривал Биймурза, осторожно заглядывая в синие глаза Хоты.
Сначала Хота не дал ответа. Биймурза, уходя, похлопал его по плечу и попросил:
— Ты, парень, смотри, не скажи родственникам о том, что я тебе предлагал, а то они проболтаются султану, и тогда и тебе, и нам несдобровать.
Хота был смирным человеком и не хотел идти на запретное дело. Но оно обещало достаток, а тогда можно было бы заиметь жену, а потом — и детей, и он мог бы жить как все люди... Хотя и риск, как он понимал, был немалый: в лучшем случае его ждал плен, а скорее всего — погибель. Сомнениям Хоты Бий¬мурза положил конец, задев его за живое:
— Ну что ты боишься за свою голову? Конечно, могут убить. Но иначе ты всю жизнь будешь рабом и, в лучшем случае, на старости лет купишь себе жену, тебе тогда и дети не нужны будут! Такому, как ты, джигиту не подобает так жить! — сказал он с укором.
— Не боюсь я! — выкрикнул Хота. — Только грех без при¬чины грабить!
— А если они мусульманских аулов сколько разорили, сколь¬ко скота угнали? Если не мы их, то они нас разорят, разбой никогда не прекратится. Не ты и не я выдумали это. Сейчас князь боится нарушить слово, данное туркам, а не то сам бы повёл людей в набег. Не бойся ты!
— Не боюсь я! — опять вскрикнул Хота, а потом, не глядя на Биймурзу, спросил: — Где вы собираетесь?
— Вот и хорошо! Сбор будет у крепости, где Кубань сливается с Урупом, на Новом броду, — обрадовался Биймурза.
— Я буду там! — проговорил Хота.
Сабля Хоты была наточена, порох к пистолету обещал Бий¬мурза... Свернув бурку, он привязал её к седлу и сев на своего серого мерина, ночью прибыл к Новому броду...

* * *

Далеко впереди обоза всадники в папахах, размахивая бича¬ми, гнали многочисленный скот. Обоз, состоящий из казацких подвод, сопровождали вооружённые всадники. Крики воинов, рёв скотины, стон и проклятия полонённых, скрип колёс смешива¬лись в тяжёлый гул. Связанные пленные сидели или лежали в подводах по несколько человек в каждой. С испугом смотрели они на надвигающийся горизонт за далёкими бурыми холмами. Со слезами на глазах оглядывались на детей, сидящих в тесных перемётных сумах на спинах сменных лошадей. Всадники бес¬покойно торопили коней, покрикивали на аробщиков, чтобы не отставали, торопили и друг друга. Третий день двигался отряд, делая привалы только по ночам. Днём и сами ели, и кормили на ходу пленных.
В арбе Хоты лежало два бочонка пороха, разная утварь, ору¬жие, мотки холста, добротные овчинные шубы — всё это вожа¬ки отряда отдали Хоте, себе же они оставили сундучок с ата¬манской казной: завёрнутый в бурку, он тоже лежал в арбе. Забилась в слезах молодая казачка — добыча Хоты. Она могла оказаться и в другой арбе, ведь сразу несколько всадников по¬пытались увезти её, но опять вступился Хота. Приходя в отчая¬ние от прикосновения других рук, Мария почему-то сникала, когда подходил Хота, и, хотя он не мог её утешить, затихала. Только когда связанных пленников рассаживали по повозкам, она бро¬силась бежать. Хота, может быть, даже отпустил бы женщину, но увидев, как Биймурза, преградивший ей дорогу, обнял её сво¬ими лапищами, не выдержал. Торопливо вырвав Марию из рук вожака, потащил к своей арбе и кинул в повозку.
Во время пути Хота несколько раз почти насильно напоил её, но от еды она отказывалась, хотя сородичи уговаривали её по¬есть, чтобы сохранить силы: все они надеялись, что казаки всё-таки нагонят ногайский обоз и отобьют их у разбойников. Ма¬рия ни на кого не поднимала глаз и всю дорогу молчала: слезы душили её.
Подъехав к арбе Хоты, Адиль, прямо с коня рукоятью камчи повернул к себе голову женщины и оценивающе взглянул на её осунувшееся заплаканное лицо.
— Хороша девка! Очень хороша! — цокнул он языком и, свысока посмотрев на Хоту, попросил, как приказал: — Продай!
— Нет, не продам! — грубо отрезал Хота.
Адиль состроил гримасу, показывая, что не подобает так от¬вечать вожаку, но потом улыбнулся.
— Что же ты будешь с ней делать? — Скрывая свой гнев, он потирал рукоять камчи о подол своей оранжевой черкески.
— Это моё дело! Моя добыча! — холодно сказал Хота.
Адиль вопросительно взглянул на ехавшего невдалеке Бий-мурзу. Тот расплылся в улыбке и, поглаживая стриженую ры¬жую бороду, усмехнулся:
—Понятно, что... . — Товар пропадает! — резко оборвал товарища Адиль.
— Она не девица, хоть и при теле, — хихикнул Биймурза.
— Такую бы турки для дома свиданий с охотой взяли. Её приодеть, подучить — и развратный турок на ней богатство ско¬лотит, — и Адиль кивнул на Хоту. — Ты поговори с ним, пого¬вори, пусть продаст, мы ему хорошо заплатим.
Биймурза подогнал коня к арбе Хоты и, наклонившись к его уху, зашептал:
— Ну, скажи, что ты с ней будешь делать? Жить? С ней же позора не оберёшься! А на гяурке разве женишься! Даже ду¬мать об этом стыдно. Выкупа за неё тебе никто не даст. Поду¬май, Хота!
— Сам разберусь! — проговорил Хота, не повернув головы к всаднику.
Останавливались они только глубокой ночью. Дозорные рас¬сыпались в разные стороны. В лагере огней не зажигали, ели всухомятку: хлеб и сушёное мясо запивали водой и кислым молоком.
Хота спал возле арбы, закутавшись в бурку.
В первую ночёвку в степи он проснулся от крика пленницы и увидел в темноте силуэт подкравшегося к арбе мужчины. Хота вскочил на ноги и, недолго думая, стукнул негодника кула¬ком по голове. Незнакомец, застонав, упал. Наваливаясь на по¬верженного, Хота узнал в нём того самого юнца, которого за¬приметил еще  в станице. Подняв юнца на ноги, он пнул его коленом под зад:
— Марш отсюда! А на следующий раз тебе несдобровать! Щенок! — выругался Хота. Подойдя к арбе, погладил рукой всхли¬пывающую Марию и укрыл её своей буркой.


* * *

Степь кончалась, на горизонте замелькали обросшие зеле¬нью берега Кубани. Чем дальше продвигался отряд, тем плот¬нее обступали его деревья. Вскоре обоз оказался в глухом лесу. Лица всадников преобразились, они возбуждённо заговорили, а кто-то даже затянул песню. Пленникам и без слов было понят¬но, что разбойники приближаются к родным местам. Но то, что, конец пути не принесёт им радости, понимали все, кроме детей. Надежды на освобождение не оставалось ни у кого. Теперь их могло спасти только чудо. Женщины и девушки молились и просили бога сотворить чудо, мужчины морщили лбы, предчув¬ствуя новые испытания. Были и такие, как Мария, сломленные и думающие только о смерти — единственной избавительнице от постигшего их несчастья.
Убитая горем Мария глядела по сторонам невидящим взгля¬дом и тихо стонала, не находя слез для рыданий и сил для кри¬ка. Управляющий арбой Хота, когда уже не в силах был тер¬петь эти стоны, оборачивался к пленнице и постукивал её кон¬цом кнута, пытаясь остановить, но она, если и замолкала, то не¬надолго, а потом всё начиналось сначала.
Для стоянки выбрали просторную поляну на берегу Кубани. Гнавшие скот первым делом отыскали, чуть выше по течению, место для водопоя, потом согнали всех пленных, усадили на зем¬лю и принесли в бурдюках воду. Приставив к ним часовых и послав воинов в дозор, они дали отдых и себе самим.
Хота снял с себя черкеску и сапоги, оставшись в бешмете и шароварах, босым прошёлся к воде. У воды снял пояс с оружием, положив папаху на траву, вымыл руки, лицо, побрызгал водой на бритую голову, после сел на прибрежный камень и долго сидел, опустив ноги в воду.
Молодые джигиты зарезали упитанного телёнка, собрав хво¬рост, разожгли костёр и, подкладывая в него сырые дрова, на углях стали поджаривать мясо. Пленные женщины и мужчины сидели отдельно, им, как и на других привалах, кинули чёр¬ствый хлеб и вяленое мясо, в бурдюках поднесли воды. У всех пленных были перевязаны руки одной длинной верёвкой. Дети сидели среди девушек и женщин. Потчуя детей, женщины почти не притрагивались к еде.
Мария за всё время пути ни разу не оказывалась среди остальных пленных. Когда делали привал, Хота усаживал её на свою бурку и привязывал к арбе. На этот раз Хота не привязал её, и она сидела, не открывая глаз, опёршись спиной о колесо и подняв голову к небу.
Хота оделся и вернулся к арбе: захватив бурдюк, опять по¬шёл к реке и, набрав воды, вернулся обратно. Достав походную деревянную кружку, Хота налил в неё воды:
— Марушка, — окликнул он казачку и поднёс к её губам наполненную водой кружку.
Мария открыла глаза, не понимая, чего от неё хотят, и устави¬лась на его бородатое лицо.
Хота взглядом показал на кружку. Мария взяла её связан¬ными руками и отпила сначала глоток, а потом — словно боясь, что кружку отберут — выпила всю воду.
Готовившие еду молодцы подали знак, что мясо готово. С деревянными подносами, которые обычно брали в поход, джиги¬ты стали подходить к снятому с огня котлу. К трапезе присту¬пили, разделившись на несколько кругов.
Хота сел вместе с Адилем и Биймурзой. Ели шумно, громко переговаривались, кто-то бранился со своим соседом. За кругом, в котором был Хота, сидели чинно, ели молча, слышно было только посапыванье сидевших по соседству едоков. Первым поел Хота, он аккуратно вытер руки о шаровары, достав из-за голенища сапога нож с костяной рукоятью, выбрал из остатков мяса самый сносный кусок и, насадив его на острие, понёс к своей арбе.
— Кто солнца не видал, тот днём лампу зажигает! Где же это видано, чтобы раба кормили со своего стола?! — усмехаясь, бросил ему вслед Биймурза. Другие едоки поддержали его крат¬ким смешком.
Хота дёрнулся, но не обернулся. Сдерживая себя, быстро до¬шёл до своей арбы и только оттуда сердито посмотрел на Биймурзу. Биймурза сделал вид, что не замечает этого, и впился зубами в телячью лопатку, которую тщательно глотал весь обед.
Мария сидела, как и прежде, оперевшись спиной о колесо и закинув голову назад. Хота поднял с арбы куржин и поставил перед Марией, на куржин он положил нож с насаженным на него куском мяса.
— Ешь! — сказал он еле слышно,
Мария открыла глаза и пронзила его ненавидящим взгля¬дом.
Хота отвёл глаза и, достав из торбы, где хранилась еда, сухую лепёшку, положил рядом с мясом.
— Ешь, говорю, а то с голоду помрёшь! — недовольно прого¬ворил он и отошёл от женщины.
Мария глядела в спину удаляющегося Хоты безумным взгля¬дом, но видела не его, а пылающий вдалеке закат. В этой дали, ей казалось, догорала её родная станица. Истошные крики умираю¬щих, выстрелы, звон клинков, свист стрел — всё будто ожило в памяти. Тупая боль заволокла сознание.
Вдруг она ясно поняла, что, попав в полон, она навсегда раз¬лучилась со своим сыном, мужем, с родной землёй... И в тот же миг присутствие духа, в котором она черпала хоть какую-то надежду на возвращение, оставило её — что-то оборвалось внут¬ри. Всё кончено!
Незачем жить на этом свете! — блеснула чуждая её душе мысль. «Вот спасение!» — прошептала она и протянула руки к ножу. Протерев лезвие о материю куржина и беспокойно ози¬раясь по сторонам, она с надеждой взглянула на сверкающее лезвие.
Обласкав прощальным взглядом спокойное голубое небо, она обратила взгляд в ту сторону, где лежали её пленённые собратья.
— Прощайте, родненькие! — крикнула она, встав на ноги. — Прощайте! — крикнула она изо всех сил и, сжав нож связанны¬ми руками, резким движением вонзила себе в грудь.
Обернувшись на крик, Хота застыл в оцепенении и побежал только тогда, когда тело женщины рухнуло на землю. С криками повскакивали со всех мест джигиты. Раздались отчаянные вопли пленных.
Хота, подбежав к Марии, разжал залитые кровью руки и резким рывком вытащил нож, затем перерезал верёвку, кото¬рой были перевязаны руки пленницы. Подбежавшие мужчины обступили обагрённое кровью тело Марии.
— Стерва! Смотри, что наделала! — выругался Биймурза.
—Ни себе, ни людям! — с сожалением проговорил Адиль.
Среди пленных поднялся гвалт, посыпались проклятия и уг¬розы. Хота растерянно смотрел на кровь, на искривлённое от боли лицо женщины, и руки его невольно гладили это лицо.
— Если сердце не задето, то может и выжить, — робко про¬говорил кто-то.
— Главное, чтобы кровью не изошла, — поддержал другой.
 — А! Оставьте её подыхать, теперь она всё равно никому не нужна! — буркнул Биймурза и отправился на своё место.
Остальные тоже стали расходиться, с Хотой осталось только несколько бедняков. Они помогли ему: кто подал чистый холст, кто поднёс воду.
Хота промыл рану и осторожно перевязал грудь стонущей Марии, затем сделал на арбе удобный лежак и с помощью сер¬добольных джигитов уложил раненую на арбу...


* * *

Вскоре обоз со скотом, пленными и награбленным скарбом добрался до первых ногайских аулов. Адиль и Биймурза, выку¬пив пленных, покинули обоз ещё на подступах к первым посе¬лениям.
Остальных же во всех аулах встречали перекупщики скота и те, кто жаждал обогатиться на скупке награбленного. Ряды участников набега и вовсе поредели, когда Хота добрался до своего аула. Но их, нескольких джигитов, доселе считавшихся одними из самых бедных, в ауле встретили как истинных геро¬ев. Аульские мужчины тут же раскупили лишнее оружие и порох, а женщины набросились на холсты и утварь. Хота дал кому-то в долг свой бочонок с порохом.
Аульские женщины при виде раненой полонянки плевались в сторону его арбы, бранили гяурку и даже не подошли к повоз¬ке. Весть о раненой казачке тотчас облетела весь аул, пошли разные толки, и Хота, решив не испытывать судьбу, после того, как загнал свой скот за ограду, ночью повёз пленницу в сосед¬ний аул к своей дальней родственнице Айшат, одинокой стару¬хе, слывшей в округе знахаркой.
Почти целый год ушёл на то, чтобы Айшат поставила на ноги Марию. Хота, живя у себя в ауле, всё это время наведывался к больной, приносил всё необходимое, помогал старой Айшат по хозяйству. К следующей весне похудевшая, осунувшаяся Мария стала ходить и сама помогала старухе по дому. Она уже пони-мала по-ногайски и даже пробовала говорить.
К старухе Айшат люди часто обращались за помощью, и хотя знахарка скрывала, за кем это она смотрит, да и сама Мария чуралась всех посторонних, люди стали догадываться, кто она такая. Мазанка Айшат была тесной — в ней никуда не спря¬чешься, поэтому, когда приходили посетители, Мария сидела в углу, не поворачивая головы. Айшат говорила всем, что у неё живёт родственница Хоты — черкешенка, не понимающая их языка, но ушлые посетители с недоверием поглядывали на вы¬глядывающую из-под платка русую косу и находили подтверж-дение досужим слухам.
Весной, когда зазеленела первая травка и аульчане стали го¬товиться к пахоте, Айшат сама завела разговор с Хотой.
— Больше её у меня держать нельзя, — начала она сокру¬шённо. — Бедняжка, и умная, и красивая, и добрая, только какая польза от всего этого? Продай ты её какому-нибудь богатею, а уж тот найдёт, кому её сбыть.
Хота исподлобья посмотрел на родственницу, и слова укориз¬ны уже были не нужны.
— Другого выхода нет, — сказала она, разводя руками. — Это богатеи, ублажив кады да муллу, могли жить с рабынями и даже детей заводили...
Хота, устыдившись того, что старуха угадала его потаённую надежду, опустил голову и уткнулся взглядом в земляной пол.
— Да, жалко её, бедненькую! — и старуха погладила волосы Марии. — Но держать её здесь больше нельзя! Приходил Кри¬вой Белял от князя. Сказал, что князь знает о том, что в его ауле живёт гяурка. И лучше, мол, чтобы я по добру отдала её князю. Я опять сказала ему, что не гяурка она, а правоверная, черкешенка, пусть у тебя спросит, сказала. А они не верят, гово¬рят, что это та, которую ты захватил в набеге. Правду от людей не утаишь, Хота. Делай как знаешь. Но жить с ней тебе не дадут, а я ведь вижу, как ты по ней скорбишь, да и она к тебе тянется...
— Ладно! — стыдливо оборвал её Хота, хотя и обрадовался несказанно её словам.
— Ты хорошо всё обдумай! Простой человек за свою голову в ответе не бывает, а уж за рабыню, тем более за гяурку... Про¬дай ты её! — И старуха мотнула головой в сторону Марии.
Мария хорошо поняла, о чём идет речь, и даже содрогнулась от нахлынувшего страха, умоляюще посмотрела на Хоту.
Хота поймал её взгляд, и у него сжалось сердце.
— Я подумаю! — твердо сказал он.
— Думать некогда! Вчера всю ночь возле дома топтались всадники, и сдаётся мне, что они чего-то выжидают. Захватят во дворе твою девку — и пропадёт она задаром, а не то в дом сунутся — силой заберут.
— Не заберут! Пусть только попробуют! — резко отозвался Хота.
Мария благодарно посмотрела на своего защитника. Айшат тем временем зачем-то вышла из дома. Тогда Мария подошла к Хоте, опустилась перед ним на колени, и, обняв его своими тёп¬лыми руками, приложилась лбом к его костистой руке:
— Не продавай меня! — прошептала она по ногайски.
— Не продам! — И Хота убрал её руку.
— Ты сегодня не уходи! — сказала Айшат, вернувшись со двора. И Хота остался ночевать в её доме. Ночью, услышав топот лошадей во дворе, он — одетый и при оружии — сорвался с тахтамета и осторожно выбрался из дома.
Прислушался, вгляделся в темноту. Заметив силуэт всадни¬ка, Хота нагнулся и, на ощупь отыскав камень, швырнул его во всадника. Тот зарычал истошно и рванул коня в сторону. Из-за копны сена выскочил другой всадник и, подогнав коня, спросил товарища:
— Чего кричишь как ужаленный?
— Наверное, шайтан стукнул меня в бок, — охая, проговорил первый.
— Ты это брось! Давай ворвёмся в дом, заберём девку, и никто не узнает, куда она подевалась!
— Я знахарки боюсь, ведь она, что ни говори, с джиннами знается, — тихо сказал тот, в кого Хота бросил камень. Пригля¬девшись, он узнал в нём княжеского прислужника Кривого Беляла.
— Чего ты боишься всяких россказней! Если так, я сам вык¬раду девку! — грозно прикрикнул второй всадник и направил коня к дому.
Хота сделал предупредительный выстрел. Шарахнулся в сто¬рону конь ретивого смельчака.
— Бежим! Кажется, здесь сам хозяин девки!— раздался испуганный голос Кривого Беляла, и Хота увидел, как он повер¬нул коня и исчез в темноте.
Второй всадник успел всё же выстрелить в сторону, откуда донёсся выстрел Хоты, но, к счастью, его там уже не было. Хота выстрелил для острастки ещё разок. После второго выстрела всадник тоже повернул коня и помчался за своим товарищем. Хота ещё немного постоял, проверяя, не вернутся ли насильники, но убедившись, что никто больше не нарушит покой этого дома, пошёл обратно.
Когда он открыл дверь, то увидел перед собой Марию и не успел даже слова сказать, как она обняла его. Хота ощутил её тепло, её страх; рука его отставила ружьё, и он обнял женщину за мягкие плечи, прижался к её щеке губами, страстно вдыхая её запах и прислушиваясь к её частому дыханию...
На следующий день, посадив Марию в арбу, со скотом и скарбом он двинулся в горы, где была та делянка, что досталась ему от покойного родителя. Участок был далеко от людских поселений, среди горного леса. Хота поставил войлочную ки-битку, соорудил загон для скота и перво-наперво стал строить надёжное жилище на зиму. Очень скоро он сплёл из ивы стены, потолочное перекрытие, нашёл глину и вместе с Марией возвёл глинобитный дом.
Всё лето Хота трудился на поле, а Мария пасла скот, доила коров, готовила еду, обстирывала мужа.
Выросшая в трудолюбивой казацкой семье, она с малых лет привыкла к работе, а когда ей исполнилось пятнадцать, они с братьями лишились родителей, и все заботы по дому легли на её плечи. Она даже не смогла, как другие казачки, вкусить деви¬чьих радостей. У неё просто не было времени ходить на поси¬делки или какие-нибудь торжества. Её братьям заботиться о ней не приходилось, все трое думали только о том, как бы до¬быть хлеб для себя и своих детей.
Казак Андрей был старше её на десяток годков, но когда он снарядил к ним сватов, братья долго не раздумывали — сразу же дали согласие. Доброго приданого они ей дать не смогли, и, захватив из дома материнскую шаль да постель, Мария беспри¬данницей перебралась в дом Андрея —  казака не бедного, но и не богатого.
Андрей любил её за молодость и красоту, но всё же не упус¬кал случая попрекнуть тем, что её бедная родня ничем не посо¬била им. Упрекал, но не глумился, да и свекровь всегда защища¬ла свою трудолюбивую невестку. Сама же она к мужу была холодна, но с кем-то сравнивать его или думать о ком-то другом ей не приходились — обвенчанная в церкви, Мария понимала, что она жена Андрею перед людьми и богом. Вся её неуто¬лённая любовь обратилась на ребёнка, а единственное счастье она увидела в воспитании своего дитяти...
И вот... Злоключения, выпавшие на её долю нежданно-не¬гаданно, оборвали все её мечты. А тут ещё страдания, которые она сама навлекла на себя. О многом она передумала за время болезни. «Быть здоровой, ходить по земле — что может быть лучше! Жизнь ведь одна», — приходили к ней новые, до того неведомые мысли. И всё же иногда её преследовали воспомина¬ния, и тоску она глушила неистовой своей работой...
В момент переезда в горы Мария неожиданно для себя от¬крыла, что если Хота не бросит её на произвол судьбы и защитит, то ей, может быть, откроется какая-то новая жизнь. Но в это ещё надо было, поверить. Мягкость и обходительность Хоты обнадёживали её...
Когда поверх плетёного потолка, обмазанного глиной, был на¬сыпан слой земли, и вместе с очажной трубой вся крыша ещё раз была обмазана глиной, дом был готов. Хота натянул захва¬ченную из аульского дома цепь, повесил на неё казан и позвал Марию.
— Марушка, погляди! — сказал он насупленно.
Хотя он ничем не выказывал своей радости, Мария поняла, что творится в его душе, и в ответ ему улыбнулась.
Хота в честь окончания строительства зарезал молодого коз¬лёнка. Мария, до того готовившая прямо под открытым небом, сварила мясо в новом жилище. Она сняла с огня хинкал, приго¬товленный на манер казацких галушек. Положив хинкал в ды¬мящееся мясо на деревянный поднос, подвинула треножную сыпру* к сидящему на низкой табуретке Хоте. Хота в тот день побрил голову, остриг бороду и надел свой выходной шепкен", глаза его влажно блестели, продолговатый нос был чуть насмеш-ливо вздут — он поглядывал то на Марию, то на стены нового дома. Мария смущённо встречалась с ним взглядом, опускала ресницы, улыбкой давая понять, как она довольна новым жили¬щем. В этот день она впервые надела ногайское платье с сереб¬ряными застёжками на груди — это было платье бывшей жены Хоты, которое он захватил из дому.
Погладив бороду, Хота чинно принялся за еду. Ел он нето¬ропливо, долго пережёвывая, смущаясь тем, что ест, пряча глаза. А ей нравилось, как он ест, не отрываясь глядела она на его лицо, уже зная, что он всё равно не посмотрит в её сторону. Его смущение подзадоривало Марию, ей удивительно было, что этот мужественный, терпеливый человек так робко ведёт себя за сто¬лом.
Мария и в станице никогда не садилась с мужем за один стол. Подав еду, она оставляла его одного, а сама ела с матерью и сыном или же перекусывала наспех одна, когда дома никого не было. Только на праздники они садились за стол всей семьей, тогда даже чарку водки подносили ей. Мария на этих торже¬ствах не подавала голоса, ела, как сейчас Хота, не поднимая глаз, жалась к сынишке, которого тоже сажали за стол в такие дни. Андрей же восседал на этих застольях полноправным хозяи
'Сыпра — низкий столик на трёх ножках (ногайск.).
"Шепкен — черкеска (ногайск.).

-ном, важно потягивался, пил, смакуя, ел, переводя взгляд с одного родича на другого, с наслаждением давая распоряжения...
Мария теперь с любопытством наблюдала за тем, как ест Хота. Его ровные белые зубы впивались в нежное мясо, а осо¬бенно забавляло её то, как он ломал кости и выбивал на ладонь мозговой жир, а потом одним движением руки закидывал его в рот. Она уже знала, что по ногайским обычаям женщина не садится за один стол с мужчиной, но Хота, всегда хмурящий бровь, если ему что-то не нравилось, не хмурился, когда она сади¬лась напротив, чтобы понаблюдать за ним,
Хота, кончив есть, отодвинул поднос, погладив бороду, про¬шептал молитву. Встав из-за стола, он указал на него рукой, приглашая Марию поесть, и вышел из дома.
Мария не сразу села за стол, а в каком-то ожидании огляде¬ла в который уж раз новое жилище. Помечтала о том, каким оно будет, когда они обживут его, хотя и сейчас всё здесь каза¬лось ей привычным. Пожалела, что нет известки, а то бы она побелила его на казацкий манер — и изнутри, и снаружи.
Два оконца ещё не были затянуты пузырями, и она подумала о том, что это надо сделать до наступления холодов. Потом её взгляд упал на деревянный лежак, застеленный войлочными коврами, на котором они с Хотой провели не одну ночь до за¬вершения постройки. Мелькнула мысль о грехе, но она тут же отогнала её — недавно ей показалось, что она забеременела, и с тех пор, как мысль о ребёнке вошла в душу, она не хотела ду¬мать ни о чем другом.
Она, конечно, побаивалась родов, но желание поскорее узнать, что за дитя родится на свет, побеждало этот страх. О своём подозрении она хотела сказать Хоте, и не только затем, чтобы разделить с ним свои тревоги, но и для того, чтобы увидеть, как он отнесётся к этому.
Вечером Мария занесла в дом шубы, которые она каждый день вывешивала для просушки — этими шубами они укрыва¬лись ночью. Затем она покормила собак остатками еды; взяв кумган и помывшись, вошла в дом, где было уже совсем темно и светились лишь красные угольки почти истлевших дров.
Мария на ощупь прошла к лежаку, на который уже прилёг Хота. Она села на краешек постели, не спеша расстегнула зас¬тёжки и сняла платье.
Хота лежал, подложив руки под голову, и бездумно смотрел в потолок.
— Теперь у нас есть дом, мы здесь перезимуем, — задумчиво проговорил он.
— Хороший, тёплый дом, — поддержала его Мария.
Хота, привстав, обнял Марию за плечи и тяжёлой своей ру¬кой уложил рядом с собой. Мария прижалась к нему и беспо¬койно задышала ему в лицо.
— А что если у нас будет ребёнок? — прошептала она.
— Это хорошо! — чётко проговорил Хота и крепко, до боли сжал руки Марии, затем дотронулся рукой до мягкого живота женщины и добавил: — Тогда придется просить Айшат, чтобы она переехала сюда и помогла тебе...
Мария облегчённо вздохнула и прильнула губами к губам...

* * *

Хота, оставив ружьё с десятком зарядов и велев Марии пасти скотину возле дома, отправился в аул, чтобы договорить¬ся насчёт муки, соли и другого провианта, необходимого для бу¬дущего зимовья. Мария проводила его до тропы, ведущей к аулу, и затаилась в тревожном и  томительном ожидании.
По дороге Хота думал о том, как его встретят в ауле. Род¬ственники, конечно, осуждают его за самовольный поступок, и встречаться с ними ему бы не хотелось: не простят они ему союза с полонянкой. Особенно ему не хотелось встречаться с Адамеем, старшим в их роду, служившим муртазаком у султа¬на Магомед-Гирея. Никакие дела без его одобрения не дела¬лись.
Перед его отъездом Адамей послал к нему навстречу чело¬века, но Хота не захотел увидеться с родственником и поторо¬пился покинуть аул.
Хота скакал по лесистой дороге и представлял себе все не¬приятности этой встречи, подумывая о том, как бы ему избежать её. Но эта встреча произошла неожиданно, прямо на дороге, ког¬да до аула ещё оставался немалый путь. Из-за небольшого карагачового леска, где дорога делала изгиб, внезапно выехала группа всадников. Во главе их был сам султан Магомед-Гирей, одетый в белую черкеску и золотистую каракулевую папаху, с плеч его свисал белоснежный башлык.
Хота сразу признал султана, но его сердце забилось, когда он увидел возле него коренастого всадника в чёрной черкеске.
Это был Адамей.
Султан, завидев джигита, остановил вороного. То же сделали и его спутники. Хота понял, что поворачивать поздно, но и приближаться он не торопился. Султан, привстав на стременах, вгляделся в него.
— Кто это в такую рань на дорогу вышел? — сказал он, ни к кому не обращаясь.
— Ничего дурного не предвещает эта встреча, не беспокой¬тесь! Это наш безмозглый Хота, который из-за гяурки сбежал из аула. И чего это его носит по дороге! Сейчас я ему задам! — хрипло проговорил Адамей, сжав в руке камчу.
— Это тот самый Хота, что отличился несколько лет назад в стычке с Алеко-мурзой. Помните, как он рассёк его батыра от плеча до самого пояса! — пояснил один из молодых джигитов, родствен¬ник и одногодок Хоты.
— А тебя никто не спрашивает! — оборвал его Адамей.
— Да, я помню того поверженного батыра, который уложил немало наших воинов. Тогда это славный джигит! — прогово¬рил султан, встречая тёплым взглядом подъехавшего Хоту.
— Салам алейкум, мой султан! — не глядя на сопровождаю¬щих, приветствовал его Хота.
— Алейкум салам, джигит! — ответил султан и оценивающе поглядел на него. Адамей же подскакал к Хоте и, замахнулся камчой для острастки:
— Собачье отродье! — крикнул он.
— Остановись! — приказал Магомед-Гирей.
— Если б не ты, султан, я бы у него со спины ремни вырезал! Такой позор навлёк на наш род этот негодяй! Как людям в глаза смотреть, когда вот этот связал свою жизнь с гяуркой?! — багровея от гнева, проговорил муртазак.
— Гяурка, наверное, красивая? — великодушно пошутил князь. И все, кроме Хоты и его дяди, рассмеялись. Адамей, не обращая внимания на шутку своего господина, продолжил, не скрывая своего гнева:
— Чтобы глаза мои не видели тебя, нечестивец! Хота резко повернул коня, чтобы объехать всадников.
— Стоп, джигит! — окликнул его султан. — Ты мне нравишься. Помню, как ты был смел в сражении с Алеко-мурзой, но врагов у меня и сейчас немало — удальцам вроде тебя будет с кем силой помериться! — Потом он посмотрел в сто¬рону Адамея и добавил: — Вообще-то бывали случаи, когда и знатные особы, и свободные уздени брали в жёны гяурок. Люди, конечно, не одобряют такой брак. Но знай, что гяурка должна стать мусульманкой... — Хота от этих слов встрепенулся и недоверчиво поглядел на султана, с трудом веря услышанным словам, потому как они исходили от, представителя высшей власти в ауле.
Магомед-Гирей погладил золотые газыри на груди.
— Надо задобрить муллу, чтобы он превратил гяурку в му¬сульманку. Если обратишь её в истинную веру, то, как говорится, и свои грехи отмоешь. Шариат это позволяет. Турецкие правители не раз женились на иноверках, — засмеялся султан.
— А по адату нельзя! — недовольно обронил Адамей.
— Не перебивай, Адамей! По шариату можно! — строго ска¬зал султан.
Адамей замолк, но брови его сошлись, и он зло посмотрел на племянника, на лице которого сияла улыбка.
— Ну так как же? — спросил Магомед-Гирей.
Хота согласно склонил голову:
— Рад буду служить своему султану! — проговорил он.
— Если что нужно будет для муллы, то приди и возьми, и вообще — сошлись на меня, — сказав это, султан хлестнул своего коня.
Всадники поспешили за ним. Когда Адамей поравнялся с Хотой, он прошипел яростно, как для проклятия:
— Чем сносить такой позор, лучше умереть!
Хота долго глядел вслед умчавшимся всадникам. Он покачи¬вался в седле, всё ещё не веря словам султана.
До сих пор, трезво размышляя над своим положением, он не мог и представить, что есть хоть какая-то возможность оказать¬ся с Марией в родном ауле. Движимый только своим упрям¬ством и своими чувствами, он совсем не хотел представлять ' все возможные сложности, а думал только о том, чтобы это кра¬сивое, нежное создание было рядом. Он готов был вступить в смертельную схватку со всяким, кто посмел бы разлучить его с ней. Он говорил себе, что сможет всю жизнь прожить с Марией в лесу, и хотя знал, насколько зыбко такое будущее, его упрям¬ство побеждало. «Проживу!» — твердил он себе, подавляя все свои сомнения. И даже тогда, когда Мария сказала ему о ребён¬ке, он не хотел думать о каких-то будущих трудностях, а просто готовил себя к предстоящей борьбе — и за себя, и за Марию, и за будущего ребёнка.
Выход, какой подсказал ему князь, никогда не приходил ему в голову, и он долго не мог поверить в такую возможность... Но радостная надежда загорелась в нём, и он тут же отправился к аульскому мулле.
Сафар-муллу Хота застал завтракающим на веранде своего каменного дома.
Одетый в белую просторную обу* мулла, подогнув под себя ноги, сидел на тахтамете, а перед ним стояли фарфоровые пиа¬лы с чаем, мёдом, лежали круглый хлеб с поджаренной короч¬кой и овечий сыр. При виде входящего во двор Хоты мулла поспешно надел на голову папаху, обёрнутую белой тканью с

"Оба — одеяние священнослужителя из белой ткани (ногайск.).

отличительным знаком правоверного паломника, и, сделав вид, что не видит вошедшего, чашку, поднесённую ко рту, не опустил. И только тогда, когда Хота поднялся на веранду и почтительно потоптался перед тахтаметом, морщинистое светло-коричневое лицо муллы расплылось в улыбке, а чёрные угольки глаз вонзи-лись в лицо гостя. Они обменялись приветствиями, и мулла рукой указал на еду.
— Садись, садись, сын рода Унаж!
— Пусть будет в вашем доме изобилие! — проговорил Хота и сел на указанное место.
— Ешь! И довольствуйся тем, что дал Аллах! — проговорил священнослужитель, выставив сияющее, как жаренная в масле лепёшка, лицо. Потом он резко поднял голову и крикнул в сторону летней кухни: «Чай принеси!» Из-под навеса вышла одетая в длинное платье пожилая женщина и кивнула головой, показав, что наказ услышан. Мулла продолжил трапезу. Хота не стал торопиться с разговором и подождал чая. Покончив с едой, они с муллой сотворили молитву...
— Слышал, что ты, сын рода Унаж, разбогател, а за упокой души родных даже обыкновенного битира* не внёс, — с укором произнёс мулла.
— Правильно, апенди, говорите, это мой грех. Забот было много, даже вздохнуть некогда, — виновато сказал Хота.
— У всех заботы, у всех... Но никогда не надо забывать про всевышнего! Он всё видит и всегда помогает своим истинным детям, всегда протягивает свою щедрую руку благочестивым и всё отнимает у неблагодарных.
— Я осознаю свою ошибку, обязательно приведу вам чёрно¬го барашка для жертвы, а вы уж помолитесь за души наших родных, апенди!
— Доброе дело сотворишь! Чёрный барашек — хорошая жер¬тва всевышнему. Ты — молодой, конечно, и не можешь не оши¬баться, но лучше всё-таки не совершать ошибок, а уж если что натворил, покайся не мешкая — чем раньше, тем лучше. Моло-дость проходит, за ней непременно следует старость, и только тогда мы начинаем осознавать, что за пустыми делами и пусты¬ми заботами забывали о главном: о спасении своей души. А такое стремление должно быть у каждого смертного, всё надо делать в угоду небесному владыке, и только тогда наша жизнь станет чище и слаще. Велик Аллах! Аминь! — Произнеся эти слова, мулла обеими руками погладил своё безбородое лицо.

*Битир — плата за упокой души (ногайск.).

— Сафар-апенди, у меня к тебе важное дело...
— Говори, если это дело угодно всевышнему, я постараюсь тебе помочь. — Мулла удивился: какое же дело может быть у молодого человека к нему — блюстителю веры?
— Со мной в горах живёт русская женщина...
— Это очень плохо, большой грех ты взял на свою душу! — перебил его мулла и в гневе отвернулся от Хоты.
— Я буду каяться, если это большой грех, но...
— Вот и хорошо, сын рода Унаж! Избавься от гяурки, соблю¬дай пост Оразы, всевышний смилостивится над тобой и простит тебе такой тяжкий грех! — перебив его, поторопился с нраво¬учением мулла.
— Нет, вот только... — замешкался Хота.
— Ты не хочешь избавиться от гяурки?! Что я слышу!
— Вы не поняли меня, — собрался с духом Хота.
— Я — не понял? Связал свою жизнь с неверной! Да только за то, что ты впустил её в свой дом, ты заслужил суровую кару, А я слышал, что ты её выходил, мало того, увёз куда-то для пре¬любодейной жизни. У меня сегодня хорошее настроение, а пото¬му я не хотел даже затевать этот разговор. Греховодник! Разве не таких, как ты, изгоняли из аула! — Мулла привстал с тахтамета, благословляя плевками всех мыслимых нечестивцев: — Вот тебе! Вот! Получай!!! — Нащупав рукой сучковатый посох, приставленный к стенке, он замахал им в воздухе. — Благода¬ри своего дядю Адамея, люди из уважения к нему не трогают тебя! Вон из моего дома! — заорал мулла.
Хота встал и поняв, что всё обернулось как нельзя хуже, с поникшей головой спустился по ступеням веранды. Услышав крик мужа, вышла обеспокоенная старуха:
— Вот как он обращается с хорошими людьми, если не с той ноги встанет! И чего он орёт! — будто извиняясь, проговорила она.
— Апенди, я не всё сказал, ты не понял меня, — Хота напос¬ледок попытался исправить положение.
— Не хочу ничего слушать! — кричал распалённый мулла.
Хота поспешил со двора. Женщина последовала за ним. Она остановила его и, сочувственно глядя ему в глаза, сказала:
— Не печалься, джигит, приходи завтра. Мой господин с утра не в духе — служки в мечети испортили ему настроение. А завтра обязательно приходи, он любит настойчивых людей. Я его уговорю, и он подобреет к тебе, уж я постараюсь. Ты ведь знаешь, мы с твоей матерью вместе росли, подругами были, пусть земля ей будет пухом! Приходи завтра, не печалься! — утешала Хоту жена муллы.
— Спасибо, абай*, спасибо! Мне очень нужно поговорить ним, только Сафар-апенди решит мое дело,— сказал Хота не поднимая глаз на пожилую женщину.
— Пусть благословит тебя Аллах! Не переживай и приходи завтра, а то, что он сердится, не беда — стерпи, — и старуха по матерински заглянула ему в глаза.
Марии он ничего не сказал, решил помолчать до окончания дела, всю ночь не сомкнул глаз, обдумывая, чем закончится завтрашний визит. Встал он на рассвете и, дав указания жене, снарядился в путь: выгнал из стада двухгодовалого бычка, из отары отбил чёрного барашка и погнал в аул.
Попал он туда только к обеду. Привязав коня к коновязи загнал скотину в баз муллы. Мулла, сидящий, как и в прошлый раз, на веранде и перебирающий чётки, видя, как решительно джигит ведёт себя у него во дворе, понял, что дело у него нешуточное. Пригласив Хоту сесть напротив, он внимательно выслушал его, и от этого рассказа сразу сделался мрачен.
— Султан сказал, что такое по шариату допускается  — в который уж раз повторил Хота, просительно заглядывая в глаза мулле.
— Стыдно, стыдно! — упрекнул мулла и, просидев минуту в задумчивости, добавил поучительно: — Такое случалось, раньше, бывало, что знать брала гяурок в жёны, от рабынь и дети рождались. Только ты посмотри на себя! Ты, обыкновенный уздень, какой подашь пример своим аульчанам? Если все правоверные так будут поступать — что же будет!
Хота замолчал, обдумывая, как ему сказать о самом  главном, но, когда увидел, что мулла собирается встать, поторопился и сказал прямо:
— Пусть Аллах не омрачит ваш лик! Скажу вам самое постыдное... — Запнувшись на секунду, он всё же выдавил из себя: — У нас с ней будет ребёнок!
Мулла всем своим видом показал, что ничего в этом нет удивительного:
— Сначала пусть он родится! Если отец правоверный, то и ребёнок считается правоверным... А теперь ступай! Когда что свершится — тогда и поговорим!
И мулла шутливо погрозил ему пальцем.
Хота недоверчиво посмотрел на старика, все ещё не веря, что тот не сердит на него.

 'Абай — уважительное обращение к женщине (ногайск.). Во многих случаях — мать, бабушка.

— Султан приглашает меня служить в его войске. Я бы хотел переехать в аул.
— Вообще-то за то, что мы прибавляем новообращённого к нашей вере, с нас снимаются грехи. Пока лето, надо её выкупать в Кубани, соберём почётных людей и совершим этот обряд. — Мулла встал и протянул руку сияющему Хоте...


* * *

Через месяц Хота вернулся в аул. Не откладывая на потом, сотворили обряд обращения. Собрались все близкие Хоты. Молодые женщины, одев Марию в длинное белое платье, кото¬рое, по поверью, привезли из самой Мекки, и прибрав ей волосы на привычный манер, провели её по глубокому месту реки и окунули с головой в воду. Затем при поверенных людях мулла сделал обряд неках (мусульманское бракосочетание). Испро¬сив их добровольное согласие, объявил Хоту и Марию мужем и женой. Молодые женщины рода Унаж увели Марию к себе, а мужчины и почтенные аксакалы сели пировать прямо на бере¬гу реки, куда были вынесены столики-сыпра и прикатаны бочки с бузой. Допоздна горели костры, на которых варилось мясо, люди шумно пили, ели, веселились, не смолкали ни на минуту ногайская скрипка и домбра. Пели известные певцы аула, время от времени все затягивали «орайду», хлопали в ладоши, подбад¬ривая танцоров. Долго потом вспоминали в ауле эту необыч¬ную свадьбу.

* * *
Аульские женщины не упускали возможности зайти в дом к Хоте, чтобы посидеть и поговорить с Марией. Одни, чтобы как-то скоротать время, другие, чтобы удовлетворить своё любо¬пытство и поближе узнать иноземку, третьи — следуя примеру своих односельчанок. Мария вдобавок ко всему прослыла умелой швеей, и к ней часто захаживали по делу: кому-то надо было раскроить платье, кто-то просил её сшить одёжку детям. Мария охотно помогала им, а те в свою очередь ухаживали за её детьми и помогали ей по хозяйству. За несколько лет у неё сложились самые добрые отношения с сельчанами. В холодные зимние дни в дом Хоты перебиралась старая Айшат, которая тоже полюбила Марию за её доброту и отзывчивость. Старой Айшат молодая хозяйка была обязана многим, она никогда не забывала, что старая женщина выходила её, к тому  же, с её помощью Мария узнавала тонкости ногайских обычаев, умело встречала гостей, поддерживала, как положено, разговор, соблюдала обряды, воспитывала детей... Но какие-то отголоски прежней жизни всё-таки остались в ней, и люди нет-нет да и вспоминали о её происхождении. Так, она первой в ауле побе¬лила свой дом.
В то время в аулах дома не белились, их только обмазывали глиной. Побеленный дом Марии отличался от других. И наш¬лись поначалу такие, кто осудил новшество; но вскоре и сосед¬ки, увидев в этом только чистоту и порядок, последовали её примеру. И  в соседних аулах появились такие дома.
Зная, что мучных блюд у ногайцев достаточно, она всё же пекла российские блины или калачики, и все свои изделия щед¬ро раздавала соседским детям, которые быстро прониклись к ней любовью.
И всё же завоевать себе достойное положение, особенно среди родственников, ей было нелегко. Недоброжелательность стар¬шего в роду, Адамея, многих настроила против неё. Адамей так и не переступил порога дома племянника, а если надо было что-то поручить «отступнику», дядя делал это через посредников. Когда дети Марии подросли и сами стали навещать родственни¬ков, Марию не приглашали туда, где был Адамей: боялись, как видно, прогневить старшего в роду. Стараясь не замечать недо¬брожелательности родственников, Мария была чуткой и внима¬тельной ко всем...
Осуждать она никого не осуждала, все обиды носила в себе. Забот же у неё было немало: пеклась и о муже, и о детях — в ауле в ту пору умирало немало детей. А страх за мужа не оставлял её никогда.
Хота, как и все способные носить оружие джигиты, служил в отряде султана. Джигиты, управившись с полевыми работами или сенокосом, попеременно ходили в дозор, для охраны своего берега от нападения. Иногда и сам султан переходил на правый берег и совершал тайный рейд в укреплённые русские владе¬ния; нередко и казаки, пользуясь смутным временем, из берего¬вых крепостей делали набеги на султанские земли. Последнее время очень неспокойно было на этой временной границе...
Женщины аула, чьи мужья были в отряде султана, всегда с тревогой смотрели в сторону предгорий: оттуда тянулась един¬ственная аробная дорога, по которой обычно возвращался оче¬редной дозор, и если там раздавался плач, то остальные женщи¬ны в испуге устремлялись туда.
И Мария не раз торопилась в ту часть аула и впопыхах не раз молила бога, чтобы среди убитых не было её мужа. Много бессонных ночей она проводила в ожидании его. Каждый раз боялась, что произойдёт самое худшее, и если со всеми прочими тревогами она как-то справлялась, то эту одолеть не могла. Эта тревога была повседневной, неотступной, преследующей какой-то безысходностью, острой болью в груди. Она чувствовала приближение неотвратимой беды, и даже когда муж был дома, находила укромное место, чтобы выплакаться. Хота не любил слез и всегда резко обрывал её, когда вдруг она, не выдержав, пыталась излить ему свою тревогу.
— Хота, неужто не боишься погибнуть? Как же мы тут без тебя останемся? Что с нами будет? Что? Я не выдержу! — заго¬ворила однажды Мария как никогда откровенно.
Хота, жевавший мамалыгу, отодвинул от себя чашку и грозно посмотрел на жену.
— Хота, может, уедем из аула? Там, в горах, было спокойнее! Может, переедем? — сказала она, не дождавшись ответа. Хота стукнул кулаком по столу:
— Я хочу как человек жить и как человек умереть! Только трус отсиживается в своём доме! Я не хочу запятнать своё имя позором! Никто не обвинит моих детей в том, что у них был неправедный отец! И лучше тебе не вмешиваться не в свои дела, а то накаркаешь беду! — Сказав так, он встал и, не доев мамалыгу, вышел из дома.
А как-то зимой в аул привезли пять трупов. Все пятеро убитых джигитов были молодые, едва успевшие жениться. Весь аул вышел хоронить погибших. Мария вместе с, соседскими женщинами собралась идти на поминки, но старая Айшат удер¬жала ее в тот день:
— Дочка, не надо тебе идти туда! Они нам не родственники, а человек, сражённый горем, ищет любой повод... Тем более матери, оставшиеся без сыновей, женщины, потерявшие своих мужей... Они шлют проклятья в адрес убийцы, ненароком и тебя обидят... А у тебя дети есть, береги их от проклятий, себя тоже береги! Там будет Хота — этого достаточно, а ты даже из дому не высовывайся, и детки тоже пусть дома сидят, пока всё не успокоится...
Марии тяжело было услышать это. Всё она делала, чтобы стать полноправной аульчанкой, старалась ради мужа и ради детей. И хотя она и раньше ловила на себе осуждающие взгля¬ды, когда речь заходила о неверных, прямых обвинений она не слышала.
Может быть, только теперь, после слов доброй Айшат, Мария поняла, что прошлое никогда её не отпустит. Предчувствие новой беды всё глубже проникало в её душу. Теперь она начала бояться и за детей: без присмотра не выпускала на улицу, стара¬лась, чтобы соседские дети приходили в их двор.
Сразу же после похорон джигитов произошла одна история. Мария поила скотину во дворе, а Хоты в это время не было — он отлучился из дома по каким-то делам. Мария, согнувшись над бадьёй, повернула голову и увидела, как завёрнутая во всё чёрное женщина обессиленно опёрлась об их плетёный забор.
— Тьфу! Проклятая! Приблудная гяурка! Отольются тебе мои слезы! Тьфу! — истошно кричала она, потом, нагнувшись и сорвав с земли запорошённый снегом камень, изо всей силы швырнула в Марию. Мария разогнулась и, хотя ей стало жутко от сверкающего взгляда и гневных слов женщины, она, не пока¬зав своего смятения, спокойно пошла в сторону дома.
Проклятия сыпались до тех пор, пока не вышла старая Айшат, опираясь на свою кривую палку.
— Хватит тебе! Причём тут это дитё, она такая же мать правоверных, как и ты! Горю проклятиями не поможешь! На всё воля Аллаха! Кто не принимает своего горя, тому Аллах посыла¬ет новое! — пригрозила Айшат.
— Я и сама не хочу жить! Не хочу! — вырвался стон из уст женщины, только что извергавшей проклятия.
Вышли на улицу соседки, они успокаивали вдову, защищали Марию, а потом все вместе проводили убитую горем женщину.
Мария же заперлась в доме, не найдя в себе сил встать с тахтамета, ни когда вернулась Айшат, ни когда пришёл Хота. Какая-то тяжесть навалилась на неё и не отпускала. Айшат обо всём рассказала Хоте. Тот стал успокаивать жену, но не помог-ло и это. Всю ночь старая Айшат ухаживала за Марией: тёрла ее какими-то мазями, шептала на ухо заговоры. Только к утру Мария пришла в себя. С того дня она стала совсем боязливой и почти не раскрывала рта. Молча делала работу по дому, молча ходила по воду. С соседками не заводила бесед, больше слушала и поддакивала. Не до разговоров ей было, потому и соседки заговаривали с ней неохотно. А Мария стала мнительной, боя¬лась, что, случись у кого-нибудь из них горе, она и в их глазах прочитает проклятия: «Твоя родня причинила нам горе!» — ска¬жут ей тогда...
Прошла долгая и холодная зима. А лето принесло с собой и начало боевых действий. Царские войска жгли береговые аулы; старейшины ногайских племён устраивали в ответ набеги на русские крепости и мирные поселения ногайцев, смирившихся со своей закабалённостью и присягнувших русскому царю.
Отряд султана, в котором был и Хота, почти не бывал в ауле. Только убитые возвращались в аул на скорбных повоз¬ках. Смерть джигитов стала так же привычна, как и рождение нового аульчанина. У Сафар-апенди работы было невпроворот, он постоянно разъезжал по аулу: то на поминки, то на похоро¬ны. Повсюду были скорбные лица, мужчины отрастили траур¬ные бороды, женщины не снимали с головы чёрных платков. В домах, где ещё не побывала смерть, её обречённо ожидали, гото¬вы были открыть настежь ворота, как это всегда делается во время похорон, прибирали дома, готовясь к самому худшему, жертвенную скотину не угоняли на далёкие пастбища.
Весь аул думал только об одном — о переселении в более безопасные места; к тому времени уже не один аул снялся с насиженных мест и ушёл в верховья Кубани. В ожидании не¬счастий аульчане объединились, забыли старые обиды и скло¬ки. Даже Мария, свыкнувшись со своей долей, терпеливо сноси¬ла ненавидящие взгляды и так же, как все, винила во всём своих бывших соплеменников.
И надо же было случиться такому! О сне, который она увиде¬ла совсем недавно, она не могла рассказать ни единой душе, даже Хоте, своему законному мужу, отцу двух её сыновей. Очень редко снился ей первенец Вася. Хотя помнила о нём всегда, даже сравнивала с аульскими однолетками — тринадцатилет¬ними мальчишками, представляла, каков он есть теперь, и горе¬стно вздыхала: как там ему живётся с отцом, а возможно, и с мачехой. Но во сне он всегда представал перед ней таким, ка¬ким она видела его последний раз. Худощавый белокурый маль¬чуган бегал по двору или сидел на отцовском коне, о чём он всегда мечтал. И всё время этот мальчик убегал от неё: то ска¬кал на коне прочь, то прятался в таких местах, где она не могла его найти. Мария же бежала за ним, искала во всех потаённых местах, обычно не находила и просыпалась вся в слезах — рас¬терянная и безутешная.
На этот раз он предстал перед ней в образе взрослого юноши. Она протягивала к нему руки, а он всё приближался, но так и не приблизился. Мария тогда подумала, что Вася тяжело болен, что у него жар и кружится голова; она добралась до него и подхватила оседающее на землю тело.
Дорога, на которой они стояли, вела в аул, и Мария подняла взрослого сына на руки и, выбиваясь из сил, отнесла его в свой дом. Откуда-то появились двое её маленьких сыновей, которые, мешая ей нести Васю цеплялись за руки. Ваис едва не дотяги¬вался до рук, дёргал её за подол. Болат же, обхватывая руками ноги, не давал идти. У Марии душа разрывалась на части: она хотела взять на руки малыша Болата, боясь наступить на него, но боялась и за Васю, который был болен и нуждался в её уходе. Истомлённая жалостью к младшим сыновьям, дотащила старшего до своего двора. Во дворе она положила Васю на траву, а сама присела, чтобы передохнуть, но, когда оглянулась по сторонам, обнаружила, что её детей нет. Она испугалась и, ре¬шив, что какая-то злая сила похитила детей, заметалась по улице, поглядывая во все соседские дворы. Детей она так и не нашла и проснулась, охваченная ужасом. Открыв глаза, она увидела спя¬щих в обнимку Болата и Вайса, но ещё долго не могла успоко¬иться. Привстав и подвинувшись к ним, она поцеловала обоих и внимательно взглянула на их сонные лица.
Дети были похожи на неё — оба светловолосые и курносые, только глаза у них были отцовские. Мария благодарила Аллаха, что всё привидевшееся — это только сон, и просила хранить ее детей, но даже молитва не принесла ей успокоения. Так и стоял перед глазами её Вася. «Наверное, что-то случилось с ним! — думала она. — Но что же я могу поделать? Потерян он для меня!» — не раз уж она говорила себе. Однако сердцу не прика¬жешь: как болело, так и теперь болит.
Была пора сенокоса. Наконец-то сменился Хота и появился в ауле. В тот день он с самого рассвета готовился к поездке на сенокосные угодья. Собирались выехать всей семьёй. Он ната¬чивал косы, чинил арбу, конскую сбрую... Мария, прихватив мужнино и детское белье, отправилась с соседскими женщина¬ми на Кубань. Женщины устроились на прибрежной лужайке среди кустов тёрна. Подобрав подолы, они сидели на корточках, песком и щелочным мылом стирали бельё в холодной ку¬банской воде, потом полоскали и несли развешивать на высокой траве или на колючих кустах тёрна.
На лужайке, где собрались женщины, было как всегда шумно и весело. Многие женщины пришли с детьми. Но Мария в тот день оставила своих детей с отцом. Молодые девушки пели песни, им подпевали и остальные.
Мария, поддерживая поющих улыбкой, прежде всего пости¬рала мужнины каптал (бешмет) и шаровары из грубого сукна, потом принялась за нижнее бельё и детскую одежду. Стирала она с усердием, хотелось побыстрее закончить и вернуться к мужу. На душе было легко, она радовалась возвращению Хоты, и  все её тревоги словно рукой сняло. Она с большим нетерпеньем ждала сенокоса, надеясь, что на этот раз ей удастся уговорить Хоту уйти в горы, а уж оттуда, быть может — и на правый берег, в мирные ногайские аулы; до них доходили слухи, что жизнь там нетяжела и что царские войска не трогают тамош¬них жителей. Закончив со стиркой, она собрала бельё в большой медный таз и понесла развешивать. Ближние кусты были заняты, и она пошла в дальний конец лужайки. Долго выбирала она куст и наконец нашла.
— Мария!— окликнул её чей-то голос.
Женщина испугалась, побелела как снег, но взяла себя в руки: не иначе ведь, как послышалось! Она оглянулась назад, подумав, что, возможно, её окликает кто-то из женщин.
— Маша! Иди сюда! — почти шёпотом позвал голос, но уже реальный и знакомый.
Таз с бельём выпал из рук женщины, она глянула в сторону густых зарослей и не поверила своим глазам. Из-за куста тёрна выглядывала голова мужчины в облезлой папахе, лицо его за¬росло рыжей бородой.
— Маша, ну же, беги сюда! — махнул рукой мужчина.
— Андрей! — вскрикнула Мария и закрыла рот рукой.
— Тише! — прикрикнул мужчина и опять позвал: — Ну же, беги сюда!
Мария снова оглянулась на занятых стиркой женщин и ос¬торожно побежала к кусту, укрывшему её бывшего мужа.
— Родная ты моя!
Всхлипнув, Андрей заключил женщину в объятия, потом посмотрел на неё и жадно поцеловал в губы. Мария не в со¬стоянии была произнести даже слова—смотрела на Андрея, как на  вернувшегося с того света.
— Бежим, Марья! Коня я неподалёку оставил! — поторопил её Андрей и потянул за собой.
Мария, словно обезумев, не могла ничего понять и, боязливо оглядываясь на лужайку, невольно побежала за Андреем.
— Подожди, Андрей! Токта! — мешала она впопыхах ногай¬ские и русские слова.
— Быстрей, быстрей! — торопил Андрей и, не давая ей опом¬ниться, волок за собой, не обращая внимания на то, что она то и дело спотыкается о кусты тёрна и дерезы, что одежда её цепля¬ется за колючки... Вскоре они выбежали к голому месту, где у развесистой ивы приплясывал гнедой конь, к седлу которого было приторочено ружьё в косматом чехле и казацкая шашка.
Когда они добежали до коня, Андрей отпустил её руку, и Мария, переведя дух, словно пробудилась ото сна: перед нею, действительно, стоял Андрей!
Он был в горской одежде: на нём была рваная черкеска, на поясе висел кинжал, оправленный в серебряные ножны, широ¬кие шаровары были заправлены в мягкие ичиги. Андрей сбро¬сил с головы облезлую папаху:
— Марья! Родненькая! Наконец-то я нашёл тебя! — вос¬кликнул он и, горячо обняв, стал целовать её шею, щёки, лоб.
— Как это — нашёл? Как?! — уклоняясь от его поцелуев, спрашивала Мария.
— Ox, и долго же об этом рассказывать! Седьмой год, как волк, рыщу я по всему татарскому краю. Казаки, которые с то¬бой в плен попали, сбежали из Туретчины, а про тебя сказали, что ты, наверное, померла. Говорили, что сами видели, как ты себя порешила ножом. Сказали ещё, что тебя еле живую тата¬рин увёз. Я, конечно, не верил и искал тебя. И вот, в этом году, один пленный татарин сказал, что слышал о русской бабе, кото¬рая уж седьмой год живёт в каком-то ауле... Ох, Маша, долго рассказывать, — Андрей потянулся снова её обнять, но Мария отстранила его.
— Постой! Там у меня бельё осталось — Мария, вдруг по¬мрачнела.
— Ты что же — не рада мне? Даже про нашего сына не спросишь! — От его радости не осталось и следа, и он обижен¬но тряхнул своим чубом.
— Как Вася-то? Жив-здоров? — спросила Мария, рассеянно оглядываясь по сторонам.
— Васька наш живой-невредимый, на руках матери растёт... — недовольно проговорил Андрей, но вопрос свой не пожелал ос¬тавить без ответа. — Так ты не рада мне?! — настойчиво повторил он.
— Рада, Андрей... Только... — Она запнулась и, обхватив голову руками, оглянулась на берег, поросший тёрном и дере¬зой.
— Тогда бежим, покуда погоню не сладили!— резко проговорил Андрей и схватил за руку бывшую жену...
— Мариям! Мариям! Кайдасынъ (где ты)? — донеслись обес¬покоенные крики женщин.
— Меня ищут! — вскрикнув, Мария отдёрнула руку и вырва¬лась.
Андрей тотчас схватил её за пояс и, потянув к, себе, заглянул в глаза, процедил сквозь зубы:
— Так ты бежать хочешь?!
— Меня же ищут! — отводя глаза, Мария попробовала вырваться, но Андрей держал её цепко.
— Так ты к басурманам?! — гневно спросил Андрей, явно не ожидавший такого поворота.
— Мариям! — донеслись обеспокоенные крики.
— Меня ищут! Я там бельё оставила! — Готовая крикнуть, но дав себе ещё минуту на раздумье, Марии посмотрела в глаза Андрею и, встретив его презрительный взгляд, резко проговори¬ла: — Дети у меня, Андрей, двое, совсем маленькие!
— Знаю! Уйдём — о твоих детях никто в станице не будет знать, у нас свой сын есть!..
— Андрей, пусти! — взмолилась Мария и попыталась выр¬ваться.
— Ты так, значит, стерва! — взревел Андрей и силой пово¬лок её к коню.
— Мариям, где ты?! — раздались совсем близко крики жен¬щин.
— Я здесь! — крикнула по-ногайски Мария, но Андрей тут же зажал ей рот.
Мария отчаянно сопротивлялась, но силы были неравны; и всё же Андрей не мог усмирить её. Решив — пусть себе кри¬чит! — он связал ей руки своим поясом.
— Отпусти, ради бога, Андрей! У меня там детки совсем малые! — шептала обессиленная Мария.
— Татарчата, а не дети! Лезь на коня, говорю тебе!
— Нет! — противилась из последних сил Мария, повиснув на руках мужа.
Андрей, размахнувшись, ударил её кулаком в висок, и она тотчас обмякла и потеряла сознание. Конь покачнулся под тя¬жестью двух седоков.
— Вон Мария! Разбойник крадёт её! — послышался визгли¬вый женский крик.
Андрей дёрнул поводья, и конь понёс его вниз по берегу. Женщины с криками о помощи бросились в аул. Хота, чи¬нивший конскую сбрую во дворе, услышал крики женщин и  даже не подозревая, что беда стряслась именно с его женой, повесил на бок саблю, вывел из загона неосёдланного коня, вско¬чил на него и поскакал на крики. Перепуганные женщины, вопя что было сил, упали перед ним на колени.
— Разбойник!.. Мария!.. — понял из разноголосия Хота. Кровь бросилась ему в голову.
— Где Мария?! — сверкая зубами, прохрипел он.
— Русский разбойник на коне украл, — проговорила сосед¬ская женщина, которая впопыхах потеряла платок и теперь стыд¬ливо прикрывала рукой непокрытую голову.
— Куда он ускакал?
Женщины побежали рядом с конём Хоты, чтобы показать место, где всё случилось.
— У него ружьё есть. Вся голова волосами заросшая, сам страшный, как зверь! — запричитала одна из молодых женщин, когда Хота, оглядев место, направил коня в сторону, куда, как им казалось, двинулся похититель. Хота нещадно стегал коня, но иногда останавливался, чтобы убедиться, что не сбился с до¬роги — по сломанным веткам, по примятой лошадиными копы¬тами траве он определил путь Андрея.
Из аула прискакали ещё четверо джигитов. Они выслушали женщин. Двое двинулись следом за Хотой, а двое других реши¬ли выехать на дорогу и подойти к броду, к которому обязатель¬но должен был выйти похититель, если только он — с противо¬положного берега.
Хота не потерял следа и вскоре заметил вдали, на возвышаю¬щемся берегу, силуэт скачущего всадника. Поразмыслив, он ре¬шил, что если будет идти по следу через заросли, то навряд ли догонит его — тот успеет перебраться через брод. Зная, что всадник, выйдя из зарослей, поскачет к тропе, ведущей к броду, он решил обогнуть заросли и первым выйти на тропу...
Хота поджидал похитителя уже в лесу, на небольшой поля¬не, заросшей земляникой и разнотравьем. Солнце знойно суши¬ло поляну. Хота, не слезая с коня, спрятался в тени низко опу¬щенных ветвей карагача. Ярость душила его, и когда он услы¬шал тяжёлый храп лошади и стоны женщины, он не раздумывая вырвал саблю из ножен.
Когда всадник выехал из зарослей и поравнялся с ним, Хота, как Азраил, выставив вперёд саблю, пришпорил коня и остановился в двух шагах от объятого ужасом Андрея. Но растерян¬ность казака длилась долю секунды. Опомнившись, он развер¬нул своего коня и нагнулся за ружьём. Разъярённый Хота, не давая ему достать из чехла ружьё, почти вплотную подступил к коню и стал кружиться вокруг похитителя. Андрей столкнул с седла Марию. Женщина тяжело рухнула на землю и, издав пронзительный крик, подняла голову. Признав в своём заступнике Хоту, она слабо улыбнулась. Хота успел заметить, что вся голова Марии стала седой как снег.
Андрей вытащил шашку из ножен и с криком кинулся на Хоту. Хота, подставив саблю, отразил удар и сам тотчас нанёс страшный удар по лицу соперника.
— А-а-а! — завопил Андрей и, схватившись левой рукой за щёку, приник к холке коня.
Хота подогнал к нему своего коня, чтобы нанести смертель¬ный удар, и уже занёс было саблю...
— Не надо! — закричала Мария. 
Рука Хоты дрогнула — он оглянулся на Марию и опустил саблю.
— Это мой русский муж...
Мария хотела что-то добавить, но в это мгновение Андрей, подняв окровавленную голову, нанёс молниеносный удар. Шашка с хрустом вонзилась в тело Хоты.
— Мариям! — с негодованием прохрипел Хота и, схватив¬шись за окровавленный бок, медленно сполз с коня.
Испуганный серый мерин шарахнулся в сторону и поволок зацепившееся за стремя мёртвое тело хозяина.
— Ирод! Погань нечистая! — выругался Андрей, вытирая с лица струящуюся кровь.
Мария, с трудом встав на ноги, обезумевшим взглядом гля¬дела на серого мерина, волочащего своего хозяина. Андрей слез с коня и, сев на траву, крикнул Марии:
— Перевяжи меня!
Мария даже не повернулась на его крик и продолжала смот¬реть на волочащееся по траве тело.
— Кто он?! — спросил Андрей, уже угадав ответ.
— Он родной... — не договорила Мария и потянула связан¬ные руки к голове.
— Понятно!.. Перевяжи меня! Сейчас поедем! Вот нам бог и вторую лошадь послал! — облегчённо рассмеялся Андрей.
— Куда поедем? — растерянно спросила Мария.— Нет! — заорала она. — У меня там дети! Как же они?!.. — Сощурив глаза, она посмотрела на раненого Андрея. — Нет, не поеду я! Не поеду! — И, оглядываясь, падая и вновь вставая, бросилась бежать назад, к тропе.
Андрей ухмыльнулся и быстро вскочил на ноги. Вид его был страшен: кровь растекалась по лбу, по взлохмаченной бороде, потёками лилась по груди. Он с ненавистью поглядел на убега¬ющую Марию и, приняв решение, вытащил из косматого чехла ружьё.
— Нет уж, нет, не дам я тебе бежать! Смерть христопродав¬цам! — процедил он сквозь зубы и, прицелившись, выстрелил.
Мария, пробежав несколько метров, остановилась и, вытя¬нувшись на земле, распростёрла перед собой руки, будто стара¬лась удержать что-то.
— Дети мои, простите! — прошептали её губы...
 Над лесом вспорхнули стаи птиц, галдя и щебеча на разные голоса, они закружили над поляной. Андрей, зарядив ружьё, за¬сунул его в чехол, затем посмотрел в сторону бездыханного тела и, удостоверившись в смерти Марии, тяжело взобрался на коня и дёрнул поводья. Тут же раздался ещё один выстрел и, вскинув руки, окровавленный Андрей упал на землю.
Из лесу, со стороны, откуда появился Андрей со своей плен¬ницей, выехали два всадника.


* * *

Мир твоей душе, несчастная Мария! Бедная жертва челове¬ческих страстей. Навряд ли твоё тело покоится в кургане! Дети твои были малы и несмышлёны, а если бы Хота пережил тебя, то воздвиг бы в память о тебе не курган, а мавзолей. Ты заслу¬жила это...
Нет-нет! Тот череп принадлежит другой женщине! Каким кощунством было бы извлечь тебя из земли и поместить среди этих пёстрых иллюстраций и безжизненных холстов! Нет! Я сам не хочу, чтобы это была ты. Останься в земле, спи спокой¬но, и пусть земля будет тебе пухом! Конечно, надо бы найти тот безымянный бугорок, где ты похоронена, и, став на колени, покло¬ниться тебе за все вынесенные тобою страдания. Этими страда¬ниями оплачена жизнь твоих детей, а может быть, и нас — твоих внуков и правнуков!..
Я гляжу на этот череп, и мне жутко оттого, что он мог при¬надлежать такой страдалице, как Мария. Он не должен быть здесь! Природа беспощадна к человеку, но люди не должны быть так же равнодушны. Да что же это за время такое! Друг-художник, конечно, не виноват в том, что хранит у себя этот череп, ведь если бы не он, его хранил бы кто-то другой; а может быть, его отнесли бы в музей или в анатомический театр, где так же, как я сейчас, его разглядывали бы другие. Что же сделало нас равнодушными? Ведь мы не задумываемся о том, что в этой Пустой сейчас раковине жила когда-то человеческая душа — глаза любовались красотами мира, уши внимали человеческой речи, пению птиц, шелесту травы...
Как я хотел бы увидеть ту женщину! И хотя я знал, что и Янсурат не могла покоиться в кургане, её образ преследовал меня — эта красавица, познавшая всю горечь жизни, унесла в воды Кубани свою неутолённую страсть.


















Легенда о Янсурат

Когда-то в одном ауле жила девушка Янсурат. Во всей ок¬руге не было такой красавицы. Статная, смуглолицая, с больши¬ми серыми глазами, она отняла покой не у одного удалого джи¬гита. Немало молодых парней потеряло сон от её звонкого го-лоса. Но горячее всех был влюблён в Янсурат соседский па¬рень по имени Кельди-Мурат.
Это был скромный и работящий юноша. Не часто доводи¬лось Янсурат беседовать с Кельди-Муратом: по обычаю девуш¬ке не подобало разговаривать с мужчинами. Но они с полу¬взгляда понимали друг друга.
В те давние времена молодые люди могли встречаться толь¬ко на посиделках да во время свадеб. Кельди-Мурат никогда не пропускал случая пригласить на танец Янсурат. Молча танце¬вал джигит, но глаза его говорили о многом. В них светилась мечта о том, как он женится на любимой, и будет у них много детей, и все их желания исполнятся... Янсурат украдкой смотре¬ла на танцующего Кельди-Мурата, и было ясно, что его любовь взаимна, что она готова стать его женой и помощницей в нелёг¬кой жизни ногайского крестьянина.
Янсурат всегда чувствовала на себе влюблённый взгляд Кель¬ди-Мурата. Когда она шла за водой на реку, ей было стыдно поднять глаза: девушка стеснялась родных джигита — что они подумают о ней? Янсурат хотелось, чтобы они знали, что у них будет скромная, послушная невестка, которая и взглядом не по¬смеет оскорбить родителей мужа, до глубокой старости будет ублажать их. А Кельди-Мурат, укладывая сено в стог, словно показывал соседям, что не боится тяжёлого труда и сделает всё, чтобы его семья жила в достатке. Сам же всё время погляды¬вал на соседский двор: не мелькнёт ли платок юркой красави¬цы Янсурат?..
Родители Кельди-Мурата и Янсурат давно заметили, что мо¬лодые люди любят друг друга. Они встретились и решили по¬родниться, даже сговорились о вполне терпимом калыме. Двад¬цать дойных коров, десять бычков и одну головную лошадь обя¬зались пригнать родные джигита в дом невесты.
Сама Янсурат и все её близкие готовили приданое к свадьбе: шили шубы, платья, куржуны, кисеты родственникам мужа. Ян¬сурат соткала белый башлык и белую черкеску для своего су¬женого.
В год, когда должна была состояться свадьба, семью Янсурат неожиданно постигло несчастье. В пору сенокоса отец возвра¬щался домой на арбе. Лошади, испугавшись чего-то, понесли. Арба на повороте перевернулась и придавила старика к скале. Когда прибежавшие на крик люди освободили его, он был ещё жив. Но помощь пришла очень поздно: ночью отец скончался. На целый год семья оделась в траур. Семья соседей горевала вместе с родными покойного. Но Янсурат ещё не знала, что это только начало её несчастий.
После смерти отца за старшего в семье остался брат Исмаил. Он был женат, имел двоих детей, жена ждала третьего. Нра¬ва Исмаил был крутого, мечтал разбогатеть и шёл на всё ради этого. Ещё при жизни отца он отделил свои деньги, что противо¬речило древним обычаям. Отец не корил его за это, никогда не выказывал обиды, потому что сын добывал эти деньги, рискуя жизнью: вместе с лихими товарищами из соседних аулов во¬зил провиант для царской армии по опасным кавказским доро¬гам. Много смертельных опасностей таил извоз, и далеко не все отважные джигиты возвращались в родной аул живыми и не¬вредимыми. После смерти отца Исмаил сидел дома, тогда-то мать и сестра узнали его по-настоящему.
Минул год, и соседи начали намекать на то, что пора бы исполнить задуманное. Исмаил не торопился с ответом, как-то свысока поглядывал на соседей, а Кельди-Мурата и вовсе не замечал.
Когда мать заговорила с ним о том, что пора уже и сватов принимать, Исмаил раздражённо ответил:
— Что мне проку от их тощих коров и телят? Не будем торопиться, надо всерьёз подумать о судьбе сестры. Нужно от¬дать её в хороший дом, да и сваты должны быть побогаче.
Эти слова Исмаила испугали мать:
— Но ведь отец обо всём договорился с ними!..
— Отец, отец!.. Да упокоится его душа в раю! Вы, старики, никогда не понимали своей пользы. И ты, мать, не понимаешь, как надо жить. Может, совсем другой избранник составит сча¬стье моей сестры, — раздражённо ответил Исмаил. — А что соседи? Вон у них старшие сыновья вместе с семьями до сих пор не отделились, все ютятся в одном маленьком домишке. Голоштанники! Стыдно родниться с ними! Сестре нелегко бу¬дет жить в таком доме!..
Мать хотела возразить сыну, напомнить о том, что молодые любят друг друга, но, стесняясь говорить о чувствах дочери, она вновь напомнила Исмаилу о воле покойного отца. Но сын грубо оборвал мать, не желая и слышать о свадьбе Янсурат и Кельди-Мурата.
Мать ничего не сказала дочери об этом разговоре, и хотя Янсурат давно чувствовала её тревогу и беспокойство, она не решалась спросить. Девушка терпеливо ждала своей участи. Она верила, что воля отца исполнится и наступит момент, когда судьба соединит её с Кельди-Муратом.
Янсурат родилась в семье простого землепашца. С раннего детства привыкла к работе. Беспрекословно слушалась стар¬ших. Просыпалась по утрам со словом «Бисмилла!» Засыпала, читая «Куфуалла!»" Мир, созданный всевышним, был прост и прекрасен. С утра до вечера она исправно работала и с нетерпе¬нием ждала вечера, когда можно было на посиделках увидеть своего суженого. Свадьбы в ауле были особым событием. Янсурат, как и все девушки, ждала их, потом долго жила этими воспоминаниями и, конечно, мечтала о дне собственной свадьбы.
До смерти отца и по истечении времени траура мать, как бы угадывая мысли дочери, часто заговаривала о её замужестве — главном событии в жизни девушки. Теперь же её поведение изменилось: глядя на дочь, старая женщина постоянно хмури¬лась, чего-то недоговаривала или говорила о каких-то пустяках; а однажды, расчёсывая гребешком волосы дочери, мать внезап¬но расплакалась и не смогла объяснить причину своих слез.
Потом произошло событие, о котором Янсурат и не подозре¬вала. Оно всё перевернуло в глазах девушки. Понятный и ка¬завшийся незыблемым миропорядок рассыпался в прах.
Как-то к Исмаилу приехали гости из соседнего аула. Среди них был и Хамзат, мужчина лет сорока. Он был гораздо старше Исмаила. Брат знал его по кире*", они ездили вместе, в одном обозе. Хамзат обратил внимание на Янсурат, когда та обслужи¬вала стол. Хамзат сразу же расспросил о ней и как бы невзна¬чай намекнул, что давно хочет создать семью. Выходя из дома, он пристально посмотрел на стоящую в дверях летней кухни Янсурат. Девушка почувствовала этот взгляд, хотя глаза её были стыдливо опущены. Ей и в голову не могло придти, что этот пожилой мужчина вознамерится посвататься к ней.

'«Бисмилла» — начальное слово молитвы, обращение к Бoгy.
 "«Куфуалла» — основная молитва из Корана.
 "' Кире — извозный промысел (ногайск.).

Исмаил отвёл Хамзата в сторону и объяснил, что сестра его почти просватана, но он не хочет отдавать её соседям из-за унизительного калыма.
— Хозяйство у меня неплохое, — сказал тогда Хамзат, — есть и деньги, и калымный скот. Давно хотел жениться на такой вот молодой, красивой девушке, и думаю, что Аллах вознаградит меня за терпение. Да и жене моей будет неплохо в моём доме. Мои родители умерли, приказывать, кроме меня, некому. Будет сама себе хозяйкой.
— А как с калымом? — нетерпеливо спросил Исмаил.
— Соседи дают тебе тридцать голов. Я готов пригнать со¬рок... — радуясь предстоящей сделке, сказал Хамзат.
— И головную лошадь... — добавил Исмаил.
— Да, и головную лошадь с полной сбруей. Через неделю Исмаил зашёл на женскую половину дома. Он был одет в праздничную чёрную черкеску, на голове красо¬валась новая каракулевая папаха, в руке — камча.
— Готовьтесь встречать гостей! — приказал он, глядя на сестру. — К нам сватается Хамзат из рода Найман.
— Как?! — воскликнули в один голос мать и дочь.
— Хамзат — богатый человек. Сестра будет полной хозяй¬кой в его доме, и, кроме того, он обещал калым на десять голов больше, — и Исмаил сверкнул глазами, приказав женщинам не прекословить.
— А соседи? О Аллах, как же они? У нас же с ними был уговор ещё при жизни отца! Не делай этого, сынок, — взмоли¬лась мать.
— Соседи! — хмыкнул Исмаил. — Голоштанники! Десять лишних голов скота на дороге не валяются!
— Так ты меня за скотину продаёшь, брат?! Лучше убей меня! — выкрикнула в отчаянии Янсурат и, прикусив пальцы, зарыдала.
— Я не отступлюсь от своих слов. Готовьтесь к приезду гостей! Я тут хозяин! И я один отвечаю за судьбу моей сестры!
— Лучше бы убил, живой закопал в могилу! — прокричала Янсурат.
— Цыц! Молода ещё учить старших. Ничего в жизни не понимаешь! Ещё будешь благодарить меня! — прикрикнул на сестру Исмаил.
Несколько месяцев прошли для Янсурат как в бреду. Исху¬дала и осунулась пятнадцатилетняя цветущая девушка; свадьба, сыгранная осенью, больше была похожа на похороны. Пришедшие повеселиться люди, видя убитую горем девушку, приходили  в уныние.
Пожилые женщины, испытавшие на своём веку много не¬справедливости и от мужей, и от их родителей, не могли сдер¬жать слез, глядя на юную Янсурат и грузного, приземистого Хамзата, желтовато-зелёные кошачьи глаза которого были окруже¬ны густой сеткой морщин. Родственники укоряли Исмаила за жестокосердие.
Соседи показались на дворе лишь из приличия, а Кельди-Мурат и вовсе не пришёл: не в силах видеть похороны их с Янсурат любви, он отправился пасти скот на далёкое горное пастбище.
Гости увезли невесту, закутанную в разноцветные шелка, ввели в новый дом, постелив на землю табаншу* и осыпая мо¬лодую хозяйку монетами, орехами, сладостями, чтобы она при¬несла богатство и сладкую жизнь в дом Хамзата...
Два года прожила в доме мужа Янсурат. Два томительных, однообразных года. Она послушно выполняла всю домашнюю работу: готовила пищу, стирала, убирала, работала с мужем в огороде и в поле. Обидно ей было за свою загубленную моло-дость, и она замкнулась, ушла в себя; с мужем говорила мало и неохотно.
Хамзат обижался на неё за молчание, но не бил; в общем, он был доволен женой, приучал её к бережливости. Сам Хамзат с детства был нелюдимым. Янсурат же, стыдясь перед соседями своего брака, никогда не ходила в гости; соседи, хорошо зная неприветливый характер Хамзата, и сами не искали встреч с ним. Мать, провожая дочь в дом мужа, упрашивала её смирить¬ся с судьбой: не одна она выходит замуж не по любви, на всё воля Аллаха. Раз уж так всё вышло, нужно терпеть — авось всё повернётся к  лучшему!..
И Янсурат терпела, ещё надеясь на перемены в судьбе. Нет-нет, да и вспомнит о Кельди-Мурате.
К концу первого года услышала она о том, что Кельди-Мурат женился. Янсурат понимала, что осерчал на неё любимый за её невольное предательство, и теперь, женившись, как бы восстано¬вил справедливость. И всё же она обвиняла его во всех своих несчастьях. Ведь будь Кельди-Мурат порасторопнее и посмелее, он, наверное, не допустил бы всего этого, может быть, даже похи¬тил бы её, раз уж не было иного пути к счастью. Ведь делают же так иные смельчаки!
Отправляясь за водой, она с завистью смотрела на своих ро¬весниц, которые были замужем за молодыми парнями; приятно

 "Табанши. — дорожка из ковровой ткани (ногайск

было посмотреть на бравых джигитов, проезжающих верхом по улицам аула...
Муж трудился в поте лица, запасал хлеб на зиму, разводил скот, раз в год бывал с женой на ярмарке. Но ни сытная жизнь, ни подарки, ни ласковые слова — ничто не могло тронуть душу молодой женщины, хотя бы немного расположить её к мужу. Казалось, большой камень придавил ей сердце; Янсурат пони¬мала, что Хамзат — неплохой человек, и душа у него добрая, но насильно мил не будешь... Вдобавок ко всему, она за два года замужества не смогла забеременеть, и сама для себя решила, что дети появляются на свет, когда есть хотя бы капля любви у супругов.
Может быть, она и была права. Порой ей чудилось, что рядом с ней не Хамзат, а её любимый: Янсурат ощущала прикоснове¬ние его упругого молодого тела. Но тут же она возвращалась к действительности и видела перед собой обрюзгшего, полнотело¬го, морщинистого Хамзата, слушала его сопение и кашель. Тогда молодая женщина сравнивала себя с полевым цветком, который безжалостно сорвали и бросили сохнуть в дорожной пыли...
Время от времени приходили вести из родного аула; наведы¬вались родственники, приходила мать. Зная, что Янсурат ещё не разлюбила Кельди-Мурата, мать рассказывала дочери о нём и о его родных. Поведала она и о том, что у Кельди-Мурата родился сын, потом молодая жена подарила ему и дочь. От этих вестей В глазах темнело; злая обида закипала в душе Янсурат: ведь это она должна была стать матерью его детей; она проклинала в душе и жестокого брата, и жену Кельди-Мурата (которая, по её мнению, незаконно заняла её место), и самого Кельди-Мурата, делившего любовь с другой женщиной.
Чтобы забыться, Янсурат с головой погружалась в работу, искала самые трудные, изнурительные дела и пряталась от муж¬ниных глаз; если же и натыкалась на Хамзата, то боязливо отво¬рачивалась, опасаясь, как бы муж не догадался о том, какие стра¬сти бушуют в её измученной душе.
Опасения Янсурат были напрасны: Хамзат и представить себе не мог, что его молодой женой могут владеть подобные чувства.
Он относился к ней, как к малому ребёнку, но при этом очень дорожил ею и гордился тем, что сделался полновластным хозя¬ином этого бесценного сокровища. Перед Аллахом и людьми Янсурат была его законной женой и верной рабыней, поэтому Хамзат и не подозревал о том, что не был любим. Довольство¬вался тем, что сам любит, считал, что заслужил эту любовь мно¬голетним трудом и терпением. Хамзат не гневался на Янсурат, когда та противилась его желаниям; бывало, засидится молодая жена за полночь: мелет ручной мельницей зерно или ткёт сук¬но при свете горящего очага.
— Эй, пора спать ложиться, — бурчит Хамзат себе под нос; хочется ему приласкать жену перед сном, а глаза уже закрыва¬ются от усталости.
Янсурат молча продолжает работу, сама мысль о супружес¬ком ложе вызывает у неё страх и брезгливость. Хамзат, так и не дождавшись её, засыпает и начинает храпеть, приводя весь дом в содрогание. Видя, что муж уснул  Янсурат всё равно не ложилась и часто засыпала за работой. Муж вставал рано утром, когда только начинало светать. За¬став  Янсурат уснувшей за работой, он удивлялся:
 — Ах ты, голова соломенная! Говорил же тебе, чтобы ложи¬лась. Куда денется твоя работа!
Кряхтя, он поднимал Янсурат за плечи, укладывал в постель, а сам направлялся к загону, чтобы гнать скотину на пастбище.
Хотя Янсурат и сумела изжить свою любовь к Кельди-Мурату, юношеский образ, подобно заветной мечте, продолжал жить в её сердце. В минуты, когда мужа не было дома, она садилась на брёвна, лежащие на дворе и, подставляя лицо солнечным лучам, уносилась мечтами в сказочный мир, представляла свою не-сбывшуюся счастливую жизнь.
Но это продолжалось недолго, сознание быстро возвращало её к реальности — унылому, монотонному бытию. Порой Янсу¬рат приписывала свои несчастья воле всевышнего: так уж на роду написано, думала она, такова её судьба; но и это не прино¬сило облегчения. Тогда она начинала искать другие причины и обвинять тех, кто принёс ей столько горя.
Узнав о том, что у Кельди-Мурата родился второй ребёнок, Янсурат окончательно убедилась, что теперь они уже никогда не будут вместе; её ненависть сменилась равнодушием, и она стала относиться к нему, как к любому другому мужчине. Такое же безразличие появилось и к брату, который, однажды вмешав¬шись в её жизнь, нанёс ей смертельную рану, а теперь и думать об этом забыл и заботится только о своей семье. Даже к мате¬ри — единственному близкому на свете человеку — Янсурат теперь относилась с каким-то безразличием.
«Ничего не смогла сделать для спасения дочери — ну и пусть себе живёт с сыном; переживает, наверное, да что толку от всех этих переживаний!» — нередко думала Янсурат. В глубине её души таилась ненависть к Хамзату; не находя ещё выхода, она росла и подтачивала её, как червь точит плод. И неминуемо должна была прорваться...
Однажды в погожее весеннее утро Хамзат вскапывал моты¬гой землю на огороде. Он не щадил сил, обрабатывая землю, надеясь получить богатый урожай кукурузы. Янсурат, обвязав голову длинным белым тастаром, взяла коромысло с деревян¬ными вёдрами и, бросив полный ненависти взгляд на мужа, пошла за водой.
Она шла к Кубани по тропинке, проходящей через густую ивовую рощу. Утоптанная земля ещё не высохла от утренней росы, по обе стороны от тропы тонкие ивовые ветви уже покры¬лись молодыми остроконечными листиками. Стояла тишина, лишь изредка перекликались птицы. Было прохладно и немного страшновато одной.
Янсурат посмотрела вперёд, затем оглянулась в надежде, что кто-нибудь из односельчанок идёт по воду. Но не слышно было привычного поскрипывания дужек. Тогда Янсурат, придерживая обеими руками ведро, быстро пробежала по тропинке и вышла к пологому, усыпанному галькой берегу. Увидев яркую весеннюю синеву неба и величавые воды Кубани, Янсурат сразу забыла о страхе, который чуть было не овладел ею в лесу, вздохнула полной грудью и пошла к воде.
Кубань с рокотом катила свои серебристые воды. Янсурат заворожённо смотрела на пенистые гребни, и вдруг ей показа¬лось, что и она, и покрытый галькой берег плывут вместе с ре¬кой. У неё закружилась голова, и она, приложив руку ко лбу, на мгновение зажмурилась. Потом, открыв глаза, она опустила ко¬ромысло с вёдрами на гальку, выбрала большой камень и, усев¬шись на нём, прикрыла глаза от слепящих лучей яркого солнца, потом снова посмотрела на речной поток.
Янсурат знала, что родной аул расположен выше по тече¬нию. Она задумалась об односельчанах, о своих счастливых свер¬стницах, о Кельди-Мурате и его жене — её невольной соперни¬це. Ей представилось, что там, в родном ауле, жена Кельди-Му¬рата, может быть, сейчас тоже пришла на Кубань за водой. «Нет, и туда мне уже не хочется, — подумала она. — Лучше уплыть вниз по течению в неведомые края, туда, где меня никто не знает; лучше просить милостыню, чем жить так, как я живу! Не хочу и не могу больше так жить!»
Она склонила голову на колени, и слезы сами брызнули из глаз.
— Ой, зачем я родилась на свет?! —  заголосила Янсурат, давая волю слезам.
Долго и безутешно плакала молодая женщина. Когда слезы иссякли, она подняла голову, в глазах заиграли радужные бли¬ки; шум воды, как добрая песня, овладел её душой.
Янсурат глядела на речные волны; вдруг ей почудилось, что где-то посередине реки, между двух серебристых гребней показалась чья-то голова: вот она исчезла и вновь всплыла на несколько метров ниже по течению. Янсурат испугалась: «Навер-ное, албаслы?!* Бисмилла!» — произнесла она главное слово молитвы, быстро встала, собираясь бежать, но вспомнила о ведрах и о том, зачем пришла сюда.
Она в страхе огляделась по сторонам: на пустынном берегу никого не было. Но речные воды были по-прежнему неспокой¬ны! На этот раз голова показалась на противоположном берегу, в кустах ивняка. «Ой, Аллах! — опять воскликнула Янсурат. — Надо уходить!..»
Схватив вёдра, она быстро зачерпнула воду сперва одним, потом другим ведром. Обратно шла быстро, не чувствуя тяжес¬ти полных вёдер и боясь оглянуться. Сама не помнила, как ми¬новала тропинку; даже ступив на улицу аула, всё ещё чувство¬вала, как колотится сердце.
Лишь добравшись до своего двора, отдышалась Янсурат, по¬ставила вёдра перед самыми дверями на землю, повела затёкши¬ми от тяжести плечами, посмотрела на небо и успокоилась. Страх улетучился.
Мужа на огороде не было, возле полосы вздыбленной земли лежал кетмень. «Наверное, к соседям пошёл», — подумала она и нагнулась к вёдрам, чтобы отнести их в дом, но тут же застыла от удивления: в ведре плавала маленькая рыбка.
— Какое чудо! — вырвалось у Янсурат. Опустив руку в ведро, она вытащила рыбку, посмотрела на её серебристые че¬шуйки, погладила рукой, удивилась: как она попала в ведро? — и, подумав немного, бросила рыбку в огород. Затем Янсурат за-несла вёдра в дом и вылила воду в глиняный чан. Она забыла уже и о страхе, и о рыбке, когда её окликнул муж:
— Эй, Янсурат!
Янсурат неторопливо вышла из дома. Красное лицо Хамзата сияло, глаза изумлённо глядели в небо, вытянутая ладонь была сжата в кулак.
— Янсурат! Чудо какое! Копаю землю, и вдруг из неё рыбка выпрыгивает! — Блаженно улыбаясь, Хамзат разжал кулак. На ладони лежала перепачканная землёй рыбка, которую только что выбросила Янсурат.
— Прямо из земли! Ты представляешь! — Фиолетовые губы мужа дрожали от волнения.

'Албаслы — мифическое сущеогво, живущее возле  воды (ногайск.).

Янсурат, поджав губы, смерила его презрительным взглядом. «Какой же он убогий!» — сказала она себе.
— На, держи! Я пойду соседей позову! — Хамзат вручил рыбку жене и заковылял на своих коротких кривых ногах со двора.
Янсурат, ухмыляясь, зашла в дом. Поглядела на ещё живую рыбку, усмехнулась и, вымыв её водой над тазом, бросила в висящий на стене тулук* из козьей шкуры. Вскоре Хамзат при¬вёл соседей-мужчин, вместе с ними увязались ребятишки и со¬бравшиеся на ошаре" старики.
Хамзат показал им место, где оставил кетмень, и, тыча паль¬цем в землю, сказал:
— Вот здесь копал, а оттуда — как прыгнет!
— Вроде здесь воды нет... — удивлённо изрёк сосед.
— В том-то и дело! — изумлённо крикнул Хамзат.
— В первый раз о таком слышу! — удивился один из стари¬ков, разбивая палкой ком земли.
— Эй, жена! — крикнул Хамзат. Янсурат, прикрыв уголком тастара рот, показалась на пороге дома. — Эй, жена, — нетерпе¬ливо проговорил Хамзат, — а ну-ка, принеси рыбку, которую я поймал! — Жена удивлённо вскинула брови. — Рыбу, говорю, принеси! — повторил муж.
Янсурат вновь изобразила удивление.
— Чего она придуряется?! — подбежал к ней Хамзат. — Рыбу, говорю, покажи людям!
Янсурат в ответ только улыбнулась.
— Рыбу неси! Где рыба? — Схватив жену за руку, Хамзат потащил её во двор. — Где рыба, которую я поймал?! — выходя из себя, прокричал он.
Но Янсурат ничего не ответила. Хамзат отпустил её руку и быстро заковылял к дому, приговаривая:
— Сейчас-сейчас, я вам всем покажу!
— Дочка, а была ли рыбка? — ласково спросил старик в высокой коричневой папахе, подойдя к Янсурат.
— Не знаю, о какой рыбе речь, — тихо проговорила она.
— Понятно, — старик отошёл в сторону.
Из дома донеслась возня, звон посуды; наконец, из дверей выскочил разъярённый Хамзат, бросился к жене и, схватив её за плечи, заорал не своим голосом:
— Где рыба, которую я нашёл в огороде?!

'Тулук — сосуд для хранения молока (ногайск.).
"Ошар — место сходки (ногайск.).

Янсурат молча глядела в, землю, а Хамзат бешено тряс её за плечи и кричал:
— Где рыба?! Где?
Мужчины, обступив Хамзата, с трудом вырвали у него Янсурат. Старик в коричневой папахе, подойдя к женщине, сказал:
— Иди в дом, дочка!
Вырвавшись из цепких рук соседей, Хамзат бешено изрыгал проклятия. Мужчины и, старики стали его уговаривать, но он всё кричал:
— Вон там, в земле, поймал я рыбу! А эта дьяволица взяла её у меня!
— Успокойся, Хамзат, может быть, ты и поймал в огороде рыбу. Может быть. Ну успокойся! Не ори! Ведь ничего же не произошло! — сказал, шамкая беззубым ртом, один из стариков.
— Да была рыба, была! — орал Хамзат, пытаясь разорвать сцепленные руки добряков-соседей.
— Была-была, успокойся!— проговорил один из них, гладя Хамзата по плечу.
Янсурат из окна наблюдала за всем этим, и на её лице играла презрительная улыбка. Наконец, Хамзата отпустили, и он, глядя в землю, снова заходил по огороду, показывая место, где нашёл рыбу. Мужчины и старики, окружив его кольцом, успокаивали его и согласно кивали головами. Но Янсурат совсем не хотела, чтобы дело кончилось миром — столько горечи было на душе! Она быстро достала из тулука рыбу и, пряча её за спиной, вышла на порог. Она ждала момента, когда Хамзат повернёт голову в её сторону, и когда это произошло, помахала рыбкой, держа её за хвостик.
Спустя мгновение Янсурат опять спрятала рыбку за спину, так что все остальные не успели её заметить. От неожиданнос¬ти Хамзат даже присел, обхватив голову руками. Потом, резко выпрямившись, закричал:
— У неё рыба в руках! — Он рванулся было к дому, но мужчины вновь окружили его плотным кольцом. — У неё, гово¬рю, рыба! — кричал Хамзат, пытаясь пробиться к жене.
Янсурат быстро вошла в дом и кинула рыбку в пылающий очаг, над которым висел казан с едой. Рыбка быстро обуглилась в жарком пламени очага.
— У неё рыба! Я видел! — переступая порог, завопил озве¬ревший Хамзат. Следом за ним вошли в дом и соседи. При виде мужа Янсурат забилась в угол, не поднимая глаз от земля¬ного пола.
— Где рыба? — набросился на неё муж, переворачивая всё в доме вверх дном.
Но рыбку так и не нашли. От негодования у Хамзата в угол¬ках рта выступила пена, и он, задыхаясь от бешенства, прорычал:
— Талак! Талак! Талак!' Чтобы глаза мои тебя не видели!
Мужчины растерянно поглядели на Хамзата. Старики по¬спешили покинуть дом; чувствовалось, что они не хотят быть свидетелями неугодного Аллаху дела. Да уже и поздно было: слово прозвучало, и изменить что-либо было не в их власти...
Весть о разводе быстро разнеслась по аулу. Редко кто давал жене развод; это бывало только в случае какого-то страшного грехопадения жены, когда она пятнала честь мужа, семьи или рода. По другому поводу развода не давали: о каком разводе могла идти речь, если муж, заплатив калым, становился полно¬правным хозяином своей жены? Если жена чем-то не устраива¬ла мужа, он, заплатив новый калым, мог приобрести вторую жену, первая, оставаясь его собственностью, продолжала хозяйни¬чать по дому.
Когда же мужья сгоряча произносили это роковое слово, су¬ществовало два пути, чтобы вернуть жену назад: первый, наибо¬лее распространённый, сводился к тому, что жена сама прощала мужа и возвращалась к нему при посредничестве деревенского кады (судьи). Второй — когда жена не желала вернуться к мужу. В таком случае, по закону шариата, заключался промежу¬точный брак: женщину выдавали за другого мужчину (в роли мужа часто выступал сам кады) на короткий срок. После этого муж мог вернуть себе жену, и она снова становилась его соб-ственностью.
Сама же женщина могла развестись с мужем только в слу¬чае очевидного безумия.
Итак, по аулу разнёсся слух о том, что Хамзат тронулся умом и дал развод своей молодой красивой жене. Весь день люди толпами сходились к дому Хамзата. Они боялись оставить его наедине с Янсурат: тот часто становился невменяемым — то успокаивался, то снова порывался убить жену, ругался, хрипел и даже плакал. Было ясно, что долго так продолжаться не может, необходимо было принять какое-то решение. Наконец, один из стариков отозвал Янсурат, которая и сама не ожидала такого крутого поворота, и тихо сказал ей:
— Невестка! Делать нечего, так уж случилось, что теперь ты вольна распоряжаться собой. Возьми свои вещи и иди к себе. Так будет лучше...

'«Талак»— слово, которое, будучи произнесённым трижды, заставляло совершить развод (ногайск.).

Янсурат еще не знала, радоваться ей или горевать. Сама мысль о свободе веселила душу, давая ей какую-то надежду на будущее. Взволнованная столь быстрой переменой в судьбе, она быстро собрала в узелок свои платья и, не глядя на людей, толпящихся во дворе, побежала по дороге, ведущей к родному аулу. Она бежала, не чуя под собой ног, почти летела навстречу новой жизни.
Какой счастливой и прекрасной рисовалась ей эта новая жизнь!.. Как знать, может быть, так бы и случилось, будь у Янсу¬рат брат подобрее...
Весть о разводе долетела до родного аула быстрее, чем Янсу¬рат пришла в родительский дом. Исмаил встретил сестру с камчой в руке:
— Позор! Свой позор несёшь в наш дом! — грозно сказал он, сплюнув в дорожную пыль. Из-за спины брата вылетела мать, постаревшая и маленькая, как грачонок. Она плача обняла дочь и отвела её в дом.
Исмаил превратил жизнь сестры в ад, запретив ей даже выходить со двора. Она жила в летней кухне — домике, соору¬жённом из плетёнки и обмазанном кизяком; благо, дело было летом и работа всегда находилась. Появление лишнего рта в доме удручало алчного Исмаила, но выгнать родную сестру на улицу он не решался. Зато вымещал на Янсурат всю свою зло¬бу, заставляя сестру выполнять самую тяжёлую работу. Где-то в глубине души он надеялся на то, что Янсурат приглянется какому-нибудь вдовцу, и можно будет получить за неё хоть ка¬кой-то калым.
Однако события повернулись совсем не так.
Бывший муж Янсурат быстро пожалел о содеянном. О раз¬воде он никогда не помышлял — всё как-то само собой получи¬лось. А может, и вправду, разум его помутился! На той же неде¬ле Хамзат примчался на коне к дому Янсурат, но у ворот его встретил Исмаил. Надменный вид брата жены, крепко сжатая в его руке камча не располагали к душевному разговору. Хамзат не решился сойти с коня, Исмаил не раскрыл рта. Незадачли¬вый муж так и уехал домой несолоно хлебавши. Убитый горем, он ходил по соседям и, не находя себе места, жаловался на свою горькую судьбу. Почти отчаявшись получить жену обратно, за¬брёл Хамзат в дом деревенского апенди.
Бекуат-апенди, низкорослый худощавый мужчина, был хит¬рым и корыстолюбивым человеком: если уж он брался за дело, то всегда доводил до конца, но для этого нужно было его хоро¬шенько задобрить. Зная об этом, Хамзат пригнал на двор апенди круторогого барана.
Апенди поприветствовал Хамзата, нехотя протянув ему руку, но алчного взгляда, устремлённого на барана, утаить не смог перед тем как препроводить гостя в дом, он глазами приказал работнику отвести барана в загон.
Бекуат-апенди внимательно выслушал Хамзата, потом, рас¬крыв какой-то китап (книгу), долго читал и, скорбно вздыхая, почёсывал красный нос. Хамзат сидел как на иголках, считая, что дело его безнадёжно и что ему уже никогда не вернуть в свой дом хрупкую смуглолицую Янсурат.
Бекуат-апенди, выдержав паузу, неторопливо оторвал взгляд от книги и снисходительно посмотрел на гостя.
— Да, сынок, дело твоё не простое... Ты ведь произнёс это роковое слово. И вот тебе мой совет: не возвращай в дом поруганную женщину! — Сказав это, апенди лукаво сощурил глаза.
 — Апенди! Шайтан помутил мой разум. Прямо не знаю, как я мог вымолвить это слово?.. Мы ведь всегда жили с Янсурат в согласии!..
— Сынок, не произноси это имя! — повысил голос Бекуат-апенди и надолго смолк; новая пауза усилила напряжение. Хам¬зат с нетерпением ждал, когда апенди раскроет рот, будто не слова из него польются, а чистое золото...
— Хорошо, сынок, я схожу к кады и попробую что-нибудь сделать, но, повторяю, — дело твоё очень сложное...
— Сделай что-нибудь, апенди, на одного тебя надежда! — воскликнул Хамзат в исступлении и обеими руками потянулся к руке хозяина. Апенди вырвал руку:
— Хорошо-хорошо! Посмотрим, я же сказал тебе!.. — И он встал.
Хамзат ушел от апенди с надеждой, что тот разрешит его дело. Бекуат-апенди сначала посетил дом Янсурат, встретился с её братом; он разглядел красоту Янсурат, свежесть её молодого лица, и в душу его закралась сластолюбивая мыслишка.
Бекуат-апенди по-деловому начал переговоры с Исмаилом. Было решено, что Хамзат сделает подарок шурину, а тот вернёт сестру мужу; все остальные хлопоты с кады и Хамзатом Беку¬ат-апенди взял на себя. Так как на пять аулов был только один кады, Бекуат-апенди с Хамзатом поехали к нему на арбе; Хам¬зат в качестве подарка прихватил с собой трёхмесячного яг¬нёнка.
Кады принял гостей радушно, похвалил подарок, угостил чаем.
Когда Бекуат-апенди поведал о случившемся, седобородый ста¬рец долго смеялся, спрашивал, красива ли бывшая жена Хамзата, шутя грозил пальцем апенди. В ответ Бекуат-апенди часто-часто подмигивал кады. Наконец, старец перестал смеяться и серь¬ёзно сказал, что по шариату Хамзату никак не вернуть жены без промежуточного брака, даже если Янсурат сама согласится вернуться к Хамзату.
 Хамзат вышел из дома кады опечаленный. Когда сели в арбу, Хамзат схватил за плечо апенди.
— Как я могу допустить, чтобы моя, моя жена досталась дру¬гому? — взмолился он.
— Иначе она не сможет снова стать твоей женой, — хлад¬нокровно ответил Бекуат-апенди.
— Как же это?! Как я буду жить с обесчещенной женщи¬ной?
— Но ты сам дал ей развод, и твои слова означали, что она вольна распоряжаться собой, — усмехнулся апенди.
— Что же делать? — ломая толстые пальцы, выдавил из себя  обезумевший Хамзат.
— Мы сделаем так... Я на три дня стану мужем Янсурат, а потом она опять вернётся к тебе. — Бекуат-апенди вопроси¬тельно посмотрел на собеседника.
У того расширились глаза:
— Моя Янсурат будет спать с тобой?! — дрогнувшим голосом сказал Хамзат.
— Зачем? — улыбнулся Бекуат-апенди. — Хотя шариат и позволяет это... Я хочу тебе помочь: не буду домогаться её, если она сама этого не захочет. Пусть три дня поживёт у меня на пасеке. Об этом, Хамзат, никто не будет знать, только мы четве¬ро: я, ты, Исмаил и кады. А мы-то никому не расскажем. Приве¬зём кады, он совершит обряд, а через три дня я произнесу твоё слово — и всё!..
— Это правда — Янсурат не будет обесчещена? — с моль¬бой в голосе спросил Хамзат.
Бекуат-апенди погладил свою чёрную бороду:
— Я же в преклонных летах, сынок, и не пристало мне зани¬маться этим делом, —  успокоил он Хамзата.
В день назначенного неке Хамзат пригнал годовалого телён¬ка к Исмаилу. Тот радушно встретил бывшего шурина, пригото¬вил угощение.
За трапезой Исмаил с укором сказал:
— Слово что стрела, выстрелишь — или поранишь, или про¬махнёшься. Считай, что ты промахнулся!
— Да, жестоко промахнулся! Угораздило же меня спорить с ней из-за какой-то рыбки! — сокрушённо проговорил Хамзат.
— Так ты действительно нашёл рыбу в огороде? — с улыбкой спросил Исмаил.
— Да, — выпалил Хамзат, но тут же поправился: — То есть нет, то есть — не знаю... Да и кому она нужна, эта рыба!..
— Рыба — и в огороде, это больше чем странно, — хмыкнул Исмаил и недоверчиво посмотрел на Хамзата.
— Всё же... да пусть её!.. Не было, так не было, — пожал плечами Хамзат. — Слушай, Исмаил! Завтра апенди приедет за Янсурат, а я до этого хотел бы переговорить с ней!..
— Я понимаю, — усмехнулся Исмаил и рукой показал на летнюю кухню. Хамзат, загребая ногами, неуклюже побрёл по двору, но тут натолкнулся на мать Янсурат. Старуха встретила его ненавидящим взглядом:
— Опозорил дочь на всю округу, а теперь припёрся! — с укором прошамкала она.
— Мать Янсурат, я сам обо всём этом сожалею...
— Сожалеешь?! — переспросила старуха и указала глазами на плетёный домик под соломенной крышей: там, мол, твоя быв¬шая жена.
Хамзат робко переступил порог летней кухни. Янсурат, си¬девшая у очага, сразу встала и,  молча отойдя в сторону, отверну¬лась от мужа. Хамзат переминался с ноги на ногу.
— Янсурат, погорячился я, — обдумывая следующую фразу, проговорил муж. Янсурат молчала.
— Эти слова нечаянно вырвались у меня, такого больше не повторится. Янсурат стояла неподвижно, словно каменное изваяние.
— А ведь рыбка была?! — осторожно произнёс Хамзат, но ответа не последовало. — Аллах с ней, с рыбкой! Я беру тебя обратно в жёны, но ты должна пройти один обряд. Мы с Беку¬ат-апенди договорились, но ты всё же смотри, не того!.. Смот¬ри!.. Я всё равно узнаю, если что было! Скажи хоть что-нибудь, почему ты молчишь? — раздражённо проговорил Хамзат.
Но Янсурат по-прежнему молчала.
— Так ты смотри у меня! Я всё узнаю, если что! Я всё уз¬наю! — погрозив, Хамзат вышел из кухни.
На следующий день, спозаранок, когда весь аул вышел косить, приехал Бекуат-апенди со своим работником на крытой арбе, запряжённой парой лошадей. Он приехал не с пустыми руками: привёз отрез русского сукна, диковинную головку сахара и осо¬бый подарок для Исмаила — кинжал в серебряных ножнах. Исмаил просиял от таких богатых даров, не знал, как угодить священнослужителю. Насладившись  беседой за чаем, стали про¬щаться. Бекуат-апенди погладил обеими руками чёрную бороду и, прошептав молитву, встал.
— Ну, мне пора, сын мой. Посади свою сестру в мою арбу!
— Какой позор! Какой позор! — сидя на корточках у очага летней кухни, шептала, рыдая, старая мать Янсурат.
— Заткнись! — заорал на старуху Исмаил. — А ты пошла, за мной! — приказал он сестре.
Мать вскочила на ноги и бросилась к дочери, вцепилась в неё, говоря со слезами:
— Не пущу! Или я вас обоих не вскормила своей грудью! Или вы родились не от одного отца?! Почему ты такой бессер¬дечный?!
— Я — бессердечный? — возмутился Исмаил. — О чём думала твоя дочь, когда доводила мужа до помешательства? Это она бессердечная, она опозорила нас!..
Исмаил, подойдя к матери, оттолкнул её и, взяв Янсурат за руку, потянул за собой. Та, утратив всякую способность сопро¬тивляться, послушно пошла за братом. Когда Исмаил останавли¬вался, она делала то же самое; если тянул за руку — шла не упираясь.
Помутившимся взором она смотрела перед собой, не пони¬мая, что творится вокруг, что делает брат, зачем приехал этот бородатый мужчина в белом одеянии и чалме, и другой — в короткой черкеске с кнутом в руке. Не понимала она, чего от неё хотят все эти люди и зачем она ещё живёт на этом свете.
— Полезай в арбу! — приказал брат. Янсурат стояла и отрешённо смотрела в сторону. Тогда Исмаил поднял её на руки и бросил в арбу.
— Молодец! Молодец! — довольно улыбнулся Бекуат-апен¬ди и похлопал Исмаила по плечу.
— Что же это делается? — послышался стон матери.
— Замолчи! Не позорь сына! — прикрикнул на неё Исмаил. Бекуат-апенди, подбирая подол белой обы, ловко взобрался в арбу и, осторожно приподняв Янсурат за плечи, усадил на сиде¬ние, сооружённое под дугообразным войлочным навесом.
— Счастливого пути, уважаемый Бекуат-апенди! — покло¬нился Исмаил.
— Да хранит Аллах твою душу!— чинно проговорил Беку¬ат-апенди и хлопнул ладонью по плечу сидящего впереди ра¬ботника. Тот встряхнул вожжами, и лошади помчали повозку.


* * *

На пасеке Бекуата-апенди всё выглядело празднично. Возле плетёного домика горел огонь, на треножнике стоял казан с мясом, вокруг него суетился пасечник со своей женой. Около крытых соломой ульев стоял запряжённый фаэтон, тут же рядом не¬терпеливо расхаживал окружной кады. Завидев приближавшу¬юся повозку апенди, он, вздохнув с облегчением, пошёл к доми¬ку. Вытерев руки о передник, поспешила встретить хозяина и жена пасечника.
Вскоре были накрыты маленькие треножные столики. Исхо¬дила паром баранина, стояла в кувшинах бармажи*, были на столе и патока, и тёплые баурсаки. Ничего не понимающую,  похожую в этот момент на помешанную Янсурат усадили в  углу, но перед этим жена пасечника переодела её в нарядное синее платье с серебряными застёжками, а голову повязала белым шёлковым платком. Когда неожиданно  вошёл Бекуат-апенди, пожилая женщина достала из висящего на столе куржуна брас¬лет из чернёного серебра.
— А это тебе подарок от нашей семьи, в юности сама его носила. — Старуха почти насильно надела браслет на руку Ян¬сурат, потом посмотрела на сияющего от счастья хозяина. — Ты посмотри только, это же настоящая красавица!
Но молодая женщина, не поднимая глаз, отрешённо стояла в углу комнаты.
— Не весела! — задумчиво проговорил апенди.
— А что же она, по-твоему, танцевать должна, что ли? Вон как её изверг-муж опозорил! — задорно ответила женщина и, по-матерински обняв Янсурат, усадила её в угол.
Следом за апенди в комнату вошёл и кады. Он суетливо теребил седую бороду, глядя то на Бекуата-апенди, то на празд¬ничный стол.
— Ну что? Вы готовы? — спросил он.
Бекуат-апенди улыбнулся и подошёл к Янсурат, взяв её за руку, заставил встать со стула и подвёл к кады. Жена пасечника взяла с одного из столиков пиалу с сербет-су" и протянула её кады. Тот принял пиалу, скрывая усмешку, посмотрел на апенди, потом на прячущую лицо Янсурат.
— Ладно! — недовольно проговорил он и стал шептать мо¬литву. Закончив, кады оглянулся по сторонам и, отпив глоток из пиалы, обратился к апенди:
— Бекуат из рода Исун,  согласен ли  быть мужем этой женщины? — спросил он.
— Да, согласен! — отвечал за апенди его доверенный — пасечник.

'Бармажи — хмельной напиток из мёда (ногайск.).
 "Сербет-су — медовая вода, ритуальный свадебный напиток (ногайск.).

— Янсурат, дочь рода Шийхали, согласна ли  стать женой Бекуата из рода Исун?
— Согласна, — поспешила ответить жена пасечника — дове¬ренное лицо со стороны невесты.
Бекуат-апенди отпил из пиалы и вернул её кады.
— В знак согласия выпей этот свадебный сербет-су! — пред¬ложил женщине кады и протянул пиалу к самому лицу Янсу¬рат. Но  молодая, словно не слыша этих слов, стояла как камен¬ная. Быстро подскочила жена пасечника и, погладив своё лицо, взяла сербет-су из рук кады и поднесла к губам Янсурат.
Сладкий напиток потёк было по лицу, но старуха, переложив пиалу в левую руку, правой рукой проворно смахнула с подбо¬родка молодой женщины растекающуюся жидкость. Вернув пиалу кады, она отвела Янсурат к столу и усадила на прежнее место.
Мужчины пировали до самого вечера. Пасечник приносил в кувшине бармажи, выпивал со священнослужителем, стоя за¬кусывал и ненадолго выходил. Кады и апенди пили  и ели, гово¬рили о делах, то и дело возвращаясь к сегодняшнему событию, поглядывали на Янсурат, перемигивались: кады подтрунивал над Бекуатом-апенди и громко смеялся.
Когда кады совсем захмелел, он тяжело поднялся, едва пере¬двигая ногами, подошёл к Янсурат, ухватил женщину за подбо¬родок и, щуря окосевшие глаза, долго глядел на её лицо.
— Красива,  а главное — свежа!  Повезло тебе, Бекуат! — заплетающимся языком изрёк он.
Кады с большим трудом смог взобраться в свой красочный фаэтон, работник Бекуата-апенди взялся сопровождать знатно¬го гостя. Каким бы пьяным кады ни был, о своей выгоде он никогда не забывал: хитро улыбаясь, он вперил взгляд в апен¬ди. Тот сразу догадался, в чём дело, и подал знак пасечнику, который не заставил себя ждать: вытащив из шалаша бочонок с мёдом, он с трудом дотащил его до фаэтона и кряхтя поставил у ног кады.
— Это другое дело! — потрогав подарок, похвалил кады и, простившись с апенди, крикнул: «Трогай!»
— Счастливого пути! — поклонился вслед апенди…
На третий день апенди вместе с работником привезли Янсу¬рат прямо к дому Хамзата. Тот, завидев ещё издали арбу, под¬жидал, когда она подъедет. Вид у апенди был невесёлый, но гла¬за Хамзата пристально всматривались в почерневшее лицо жены.
— Талак, талак, талак! Возьми свою жену! — поспешил сказать Бекуат-апенди. — За эти три дня ни слова не вымолвила и к еде не притронулась...
Хамзат не слушал апенди: его внимание было поглощено новой одеждой Янсурат.
— Ты одел её в новое платье... с чего бы это?— прогово¬рил он, задумчиво глядя на апенди.
— Возьми её, она сама не может встать, еле ходит, — отве¬чал ему Бекуат-апенди и, кивая в сторону работника, продол¬жал: — Я не притронулся к ней, вот он подтвердит!..
Работник, поправляя облезлую шапку, кивнул.
— Мучали её, что ли? — спросил Хамзат, осторожно разгля¬дывая жену.
— Собачий сын! Ему доброе дело сделали, а он чёрной не¬благодарностью отвечает!..— зашумел на него апенди.
Хамзат испугался крика и бережно взял Янсурат на руки.
— Готовь барашка, приеду, неках сделаю! — крикнул Бекуат-апенди и приказал работнику: — Разворачивай арбу, поехали!
Арба круто развернулась и затарахтела по пыльной дороге, а Хамзат не оглядываясь принёс жену во двор и у самого дома поставил на землю. Янсурат опёрлась одной рукой о стену, а другой закрыла лицо.
— Ты на меня и смотреть не хочешь? — с надрывом спросил Хамзат.
— Уйди! Видеть не могу ни тебя, ни его!.. —  простонала Янсурат, мотнув головой на удаляющуюся арбу.
— Он с тобой спал? — взвизгнул Хамзат, будто разгадав хитроумную загадку. — Он спал с тобой! — повторил он уве¬ренно, схватив жену за подбородок и заглядывая в её серые глаза. — Спал! Спал! — завыл он в отчаянии и отпрянул от Янсурат.
Та еле удержалась на ногах. Крик мужа как будто вернул её к жизни; она презрительно посмотрела на Хамзата и неожидан¬но потупилась, словно и впрямь была виновата.
— Спал! — вытаращив глазки, завопил муж.
Она снова игриво улыбнулась, будто говоря: «Ну и что тут такого?»
— Спал! — заорал Хамзат. — Если он с тобой спал, то вон из моего дом! — затряс он короткими руками.
Янсурат презрительно взглянула на мужа и, сделав усилие, оторвалась от стены и пошла к воротам.
— Он спал с тобой, спал, — выдавил из себя Хамзат, громко рыдая, потом, обессилев, опустился на колени.
Янсурат шла и шла вперёд, ничего не видя перед собой. Каза¬лось, на землю упала ночь, и кроме этой кромешной темноты не осталось на ней ничего — ни соседей, выглядывающих из-за  плетней, ни мужа, который как мёртвый лежал на земле. Ноги сами несли её по знакомой дороге к реке. Женщина шла, поша¬тываясь, но чудом сохраняя равновесие. Вот уже последние дома аула остались позади, дорога сменилась утоптанной тропинкой. Вскоре показался усыпанный галькой берег Кубани. Глазам открылся водный шёлк, искрящийся серебряными бурунами. Посередине реки Янсурат увидела голову белолицей женщины с распущенными волосами. В детстве она всегда боялась реки, никогда не оставалась возле воды одна, остерегаясь албаслы, которая, по поверьям, обитает в ней. Бледное лицо женщины снова показалось между двух гребней, она махнула Янсурат ру¬кой, зовя к себе. Янсурат, не снимая одежды, ступила в воду, сделала несколько шагов по мелководью и, спотыкаясь, пошла вперёд. Когда она зашла на глубину, волны подхватили её и понесли. Она недолго боролась с течением: река быстро погло¬тила тело молодой женщины. Ещё какое-то время на поверхно¬сти воды, как две змейки, были видны её косы и край белого шёлкового платка, но вскоре и они пропали из виду.
Широкая величавая Кубань продолжала нести свои бурные воды...


Майор-Хани

Жизнь наша так беспорядочна, что, занятые повседневными хлопотами, мы часто теряем духовные ориентиры: кто-то на время, а кто-то и навсегда. Казалось бы, только что я жил жиз¬нью Мейлек-хан, потом в моё сознание вошла несчастная Ма-рия, после неё — Янсурат. Все эти женщины были так бесправ¬ны, что не имели ни малейшей возможности распорядиться сво¬ей судьбой. В их воле было только лишить себя жизни.
Глядя на ту безжизненную маску, я и не мог представить никого другого, ведь о женщинах тех далёких дней мы привык¬ли думать как о существах униженных и бесправных.
Скорее всего, так оно и было. Вершить свою судьбу могли в те времена только мужчины — не случайно о них сложено столько песен и легенд... Они будоражат нашу память, возбуж¬дают фантазию...
Я часто бывал в мастерской, где лежал череп, и всегда при виде его становился мистиком. «А нет ли в его появлении, — думал я, — какого-то сокровенного смысла?»
— Зачем ты пришёл к живым? Зачем? — Задавая этот воп¬рос, я, надо признаться, рассчитывал, что ответ возникнет сам по себе. — А может, на тебе лежит какое-то проклятие?..
Эти мысли приходили, и я их не гнал.
Чьи же это кости не нашли покоя в земле? Думая об этом, я не находил себе места. Кто только не представал перед моими глазами: жестокие правительницы, блудницы, детоубийцы... Но все эти образы, как я понимал, были навеяны литературой. Сре¬ди этих женщин были Клеопатры и Антигоны, Катерины Из-майловы и мадам Бовари... Да мало ли...
Но нет, та, что появилась перед нами буквально из-под земли, не могла быть похожа на них: её жизненный путь был, по-види¬мому, не так ярок, а злодеяния, если они были, не столь царст¬венны...
Когда душа  ищет ответов, они приходят сами собой. Та¬кое случалось со мной не раз и, по-видимому, не только со мной.
Умер один из моих старых родственников. Мне сообщили об этом, и я, не раздумывая, отправился на похороны.
Когда похоронная процессия оказалась на кладбище, бого¬мольные старики принялись читать молитвы, а те, кто не умел или не привык молиться, стояли возле покойного в молчании... Много людей разбрелось по кладбищу: одни хотели навестить могилы близких, другие — просто поглазеть на могильные кам¬ни. Я тоже, признаться, отошёл от места погребения и слонялся по кладбищу, рассматривая надгробия. Моё внимание привлек¬ли два кургана, возвышающиеся в северо-восточной стороне. В центре большого кургана лежал камень, на  другом камня не было. Я подошёл к ним поближе и в нерешительности остано¬вился: мне хотелось подняться, но можно ли это делать, я не знал.
Мимо проходил горбоносый старик с тёмно-коричневым ли¬цом. Я узнал его — это был Клыч-Гирей, бывший типографский рабочий, оттрубивший больше тридцати лет и давно вышедший на пенсию. Мы поздоровались. У него я и решил спросить, мож¬но ли подняться на курган.
— Мне бы хотелось посмотреть камень, — объяснил я.
— А почему нет? — ответил Клыч-Гирей.— Пойдём. Это курган последнего ногайского султана. Его именем и называл¬ся раньше наш аул —  Тохтамышевский.
И МЫ ПОДНЯЛИСЬ НА КУРГАН. Я ВНИМАТЕЛЬНО РАЗГЛЯДЫВАЛ ЧЕ¬ТЫРЁХУГОЛЬНЫЙ СТОЛБ, ИСПИСАННЫЙ АРАБСКОЙ ВЯЗЬЮ, НО ПОНЯТЬ НИЧЕГО НЕ МОГ, ВЕДЬ Я НЕ ЗНАЛ ЭТОГО ЯЗЫКА. ПРИГЛЯДЕВШИСЬ К БОКОВОЙ ПОВЕРХНОСТИ КАМНЯ, Я ВДРУГ УВИДЕЛ ЕЛЕ РАЗЛИЧИМЫЕ ЦИФРЫ И НАДПИСЬ, КОТОРУЮ СМОГ ПРОЧИТАТЬ.
— СМОТРИ, ЧТО ЗДЕСЬ НАПИСАНО: «СУЛТАН АЗАМАТ-ГИРЕЙ, 1880— 1914 ГОДЫ»...
— ДА-ДА, — КИВНУЛ СТАРИК, — ЕЩЁ В ДЕТСТВЕ Я СЛЫШАЛ О ТОМ, ЧТО СУЛТАН ПОГИБ В СРАЖЕНИИ И ЧТО ЗДЕСЬ ЕГО МОГИЛА. А В ОБЩЕМ-ТО ОН БЫЛ НЕ ИЗ ЭТОГО АУЛА. ЕГО ОТЕЦ ЕЩЁ ПРИ МАЙОР-ХАНИ ПЕРЕБРАЛСЯ В КИСЛОВОДСК И ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ЖИЛ ТАМ. СВОЁ ИМЕНИЕ, КОТОРОЕ БЫЛО В ЭТИХ МЕСТАХ, ОН ДОВЕРИЛ ВЕРНЫМ ЛЮДЯМ, А КОГДА АЗАМАТ-ГИРЕЙ СЛУЖИЛ В АРМИИ, С НИМ БЫЛИ И ЛЮДИ ИЗ НАШЕГО АУЛА. ОНИ-ТО И ПРИВЕЗЛИ СЮДА ТЕЛО СУЛТАНА: ТАКОВА БЫЛА ЕГО ВОЛЯ.
— А ЗДЕСЬ ТОЖЕ КТО-НИБУДЬ ЗАХОРОНЕН? — СПРОСИЛ Я, ПОКАЗЫ¬ВАЯ НА СОСЕДНИЙ КУРГАН.
— ДА, ТАМ ПОХОРОНЕНА ТА САМАЯ МАЙОР-ХАНИ, БЛИЗКАЯ РОД¬СТВЕННИЦА ЭТОГО СУЛТАНА, — ОТВЕТИЛ КЛЫЧ-ГИРЕЙ.
— ЧТО ЗА СТРАННОЕ ИМЯ? Я ГДЕ-ТО СЛЫШАЛ ЕГО... — ЭТО ИМЯ И В САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО МНЕ ЗНАКОМО, НО РАЗГАДАТЬ ЭТУ ЗАГАДКУ В ТОТ МОМЕНТ Я НЕ МОГ И ПОТОМУ СПРОСИЛ: — А ПОЧЕМУ НА КУРГАНЕ НЕТ КАМНЯ?
— КАМЕНЬ ОСЕЛ, ОТ НЕГО — КОГДА-ТО ТРЁХМЕТРОВОГО — ВСЕГО МЕТР И ОСТАЛСЯ. А ИМЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТРАННОЕ. Я ПОМНЮ, КАК СТАРЫЕ ЛЮДИ НАЗЫВАЛИ ЭТИМ ИМЕНЕМ ДЕРЗКИХ ДЕВЧОНОК. ГОВОРЯТ, КАК МУЖЧИНА БЫЛА, ВЛАСТОЛЮБИВАЯ И ЖЕСТОКАЯ. — КЛЫЧ-ГИРЕЙ ПОСМОТРЕЛ НА МЕНЯ С ЛЮБОПЫТСТВОМ И ЗАТЕМ, ПОМОЛЧАВ, ДОБАВИЛ: — А КАМЕНЬ, КАК ВИДИШЬ, В ЗЕМЛЮ УШЁЛ... КАК И ПАМЯТЬ О МАЙОР-ХАНИ — ТЕПЕРЬ УЖЕ НЕ УСЛЫШИШЬ ЕЁ ИМЕНИ...
— А КТО, ИНТЕРЕСНО, ЗНАЕТ ПРО НЕЁ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ?
— КТО? — ПЕРЕСПРОСИЛ СТАРИК. — ТРУДНО СКАЗАТЬ, КТО. ВСЕ НАШИ СТАРИКИ — ПОЧТИ МОИ РОВЕСНИКИ И ВРЯД ЛИ ЧТО-НИБУДЬ ПОМНЯТ О МАЙОР-ХАНИ. А АЖАТАЙ, КОТОРОМУ ДЕВЯНОСТО, ПАМЯТЬ УЖЕ РАСТЕРЯЛ. СПРОСИ ЕГО ВЕЧЕРОМ, ЧТО УТРОМ ДЕЛАЛ, НЕ СКАЖЕТ. ВОТ РАЗВЕ ЧТО ЕГО СТАРУХА, КАМБЕЛЕК, ЧТО-ТО ЗНАЕТ. К НЕЙ, ПРАВДА, НЕ ПОДСТУПИШЬСЯ, НО ПАМЯТЬ У НЕЁ ЦЕПКАЯ.
МЫ СПУСТИЛИСЬ С КУРГАНА, И Я, ОГЛЯНУВШИСЬ, ВСПОМНИЛ ПОГОВОРКУ: «В СМЕРТИ ВСЕ РАВНЫ». ПОЭТОМУ, НАВЕРНОЕ, ОТПУСКАЯ ПО¬КОЙНИКУ ЕГО ГРЕХИ, НОГАЙЦЫ СТАРАЮТСЯ БРОСИТЬ НА МОГИЛУ ХОТЯ БЫ ГОРСТКУ ЗЕМЛИ. «СЕЙЧАС И МНЕ ПРИДЁТСЯ СДЕЛАТЬ ЭТО», — ГОРЕСТНО ПОДУМАЛ Я И, ВЕРНУВШИСЬ НА МЕСТО ПОГРЕБЕНИЯ, ИСПОЛ¬НИЛ ПОХОРОННЫЙ ОБРЯД.
ПОСЛЕ ПОХОРОН Я НЕ СМОГ ПОПАСТЬ К СТАРИКУ АЖАТАЮ: КАК НАЗЛО РАЗЫГРАЛАСЬ НЕПОГОДА, ПОДУЛ ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР, И, ЧТОБЫ НЕ ИСКУШАТЬ ЛИШНИЙ РАЗ СУДЬБУ, Я СРАЗУ ЖЕ ПОЕХАЛ ОБРАТНО.
УЖЕ МНОГО ЛЕТ Я СОБИРАЮ АРХИВ: ОН ЧАСТО ПОМОГАЕТ МНЕ В ДЕЛАХ. ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ, Я СРАЗУ ЖЕ СТАЛ ПЕРЕБИРАТЬ СВОИ БУ¬МАГИ. МАТЕРИАЛЫ, КОТОРЫЕ ТРУДНО БЫЛО КАК-ТО КЛАССИФИЦИРОВАТЬ, Я ХРАНИЛ В ОСОБОЙ ПАПКЕ. ПОЭТОМУ Я ЛЕГКО ОБНАРУЖИЛ ТО, ЧТО МНЕ БЫЛО НУЖНО.
ЭТОТ ДОКУМЕНТ, ОТНОСЯЩИЙСЯ К ПРОШЛОМУ ВЕКУ, ПОПАЛ КО МНЕ, КОГДА Я РАБОТАЛ В МУЗЕЕ, НО В НЁМ, ПО НЕСЧАСТЬЮ, НЕ БЫЛО НИ НАЧАЛА, НИ КОНЦА. Я ПОНЯЛ ТОЛЬКО, ЧТО ЭТО КАКОЙ-ТО СУДЕБНЫЙ ЛИСТОК — И БОЛЬШЕ НИЧЕГО, НО ИМЕННО В НЁМ УПОМИНАЛОСЬ СТРАН¬НОЕ ИМЯ МАЙОР-ХАНИ. ЭТОТ ЧИТАНЫЙ-ПЕРЕЧИТАННЫЙ ЛИСТОК Я ПЕ¬РЕЧИТАЛ ЕЩЁ РАЗ И ОПЯТЬ МАЛО ЧТО ПОНЯЛ.
«...Просил их, чтобы они оную возвратили, потому как не имели на неё никаких прав, но они и слушать его не захотели, повезли в дом султана, в который вскоре прибыл и он с узденем Батыраем. Не успе¬ли они доехать до дома султана, как повстречавшийся с ними человек прискакал в свой аул и рассказал обо всём её жениху Тембулату, правителю аула Мурат-Гирею, а также Темрюку и его сыну, Науврузу... Прослышали об этом и другие ногайские правители, которые, зная о бесчинствах Али-мурзы Капланова, быстро собрались и приехали к султанскому дому, где собралось уже много народа. Был тут и пристав с казаками. Дело о похищении девки началось с переговоров. Сторонники  Мурат-Гирея предложили Али-мурзе и Майор-Хани при¬знать, что Абида претерпел от них  незаслуженно, ибо их жалоба уже разбиралась духовным судом, но Али-мурза не захотел тому суду под¬чиниться; если же ту девку он не возвратит, духовный суд определит новое решение, а на время, пока будет идти разбирательство, девка должна быть отдана на поруки. Али-мурза на то не соглашался, но султанша склонила его к тому, и девка была отдана на поруки узде¬ню из того же аула.
На разбирательство было положено три дня. Султанша и Али-мурза противились этому решению, и вскоре Али-мурза потребовал сроку 5 дней. Все на то согласились, но с тем условием, чтобы девка была в это время в доме поручителя, а не в султанском доме. После этого Али-мурза объявил, что не хочет иметь дело с ногайскими эфен¬ди, а привезёт из Кабарды тамошних судей. На это ему было сказано, что cиe невозможно, потому как приставом издан указ о том, чтобы все их дела и споры разбирали ногайские эфенди. Султанша дала на это согласие, но Али-мурза, зная, что ему не уйти от наказания, не захотел принять сего решения, а стоял на своём, чтобы как можно дольше затянуть разбирательство и, завладев той девкой, отдать её за своего служилого человека — Абида. Сделать cиe ему не позволили.
Али-мурза уговорам не поддавался и приказал девку у поручителя отнять и привести в свой дом: аульчане и её жених Тембулат, услы¬шав cиe, ворвались в его дом и пытались отнять девку силой; многие почтенные люди и уздени разнимали забияк, но воспрепятствовать их намерениям не могли.
Султанские люди тем временем начали по ним стрелять, и в этой стычке был убит правитель Навруз Биарсланов. Народ, увидев это, ещё больше ожесточился: пришедшие в дом вместе с Тембулатом начали стрелять и бросаться на сабли. Добрые люди, присутствовав¬шие при сем, не смогли их удержать, и, в этой стычке был убит Али-мурза Капланов. Чья пуля настигла его, неизвестно.
Мурат-Гирей, пытавшийся, как и другие почтенные люди, удержать народ от кровопролития, горевал, узнав о том, что его почтенные родственники — Навруз и Али-мурза (хотя он и по собственной вине) лишились жизни. Султанша сказала, будто бы Али-мурзу ранил в ногу Мурат-Гирей, а потом, уже раненого, добил Хан-Гирей, и, чтобы оправ¬даться, сговорились с есаулом Кикневым и написали на имя Вашего Высокоблагородия жалобу, в которой во всём обвиняли Хан-Гирея и его брата — Мурат-Гирея.
Опровергнуть сей навет могут все, кто был свидетелем происше¬ствия: правители, уздени и прочие почтенные люди. Стало известно и то, что султанша послала своих людей за Кубань сказать родствен¬никам Али-мурзы, дабы они собрались и пришли отомстить за него, а Хан-Гирея с братом окончательно разорить. Представляя эти свои показания, просим Ваше Высокоблагородие это дело рассмотреть и признать вину Али-мурзы Капланова, правительницы аула, известной под именем Майор-Хани, и есаула Кикнева...»
К кому было обращено это письмо, чем кончилось разбира¬тельство, какова дальнейшая судьба правителя Мурат-Гирея и неизвестной девки, а главное, какую роль играла в этом деле Майор-Хани — было неизвестно. И что это за имя такое? — ни у простых ногайцев, ни, тем более, у знати, такие имена не были в ходу. Вдобавок ко всему, в письме промелькнула какая-то вольность по отношению к знатной особе, ведь Майор-Хани, судя по всему, было не имя, а прозвище!
Я уже представлял себе эту мужеподобную женщину — большеглазую, с открытым лбом и волевым подбородком; в руках у неё всегда что-то было: то инкрустированные трещотки, то какая-то плётка, то шитый золотом кошелёк — я просто не мог представить её «безоружной».
Со старухой Камбелек я встретился тогда, когда приехал в аул следующий раз. Я пришёл в дом и поприветствовал сидя¬щего на краю кровати старика: он был сед как лунь. Старик Ажатай взглянул на меня и, страдальчески улыбнувшись, отвер-нулся к окну; когда он вновь посмотрел на меня, взгляд его был рассеян — меня он как будто не замечал.
— Солнце уже заходит? — спросил он жену.
— Дождь идёт, душа моя, дождь! — Старуха вздохнула и ласково взглянула на старика. — Вот так он всегда, несчастный: и слова забывает, и путает всё… Дожили мы, нечего сказать... Разве думали когда, что такой день настанет!..
Старуха поставила передо мной сыпру, разлила чай, подвину¬ла нарезанный ломтями домашний хлеб и полную пиалу с кру¬той сметаной:
— Поешь, сынок! — сказала она. Я почувствовал какую-то неловкость: непонятно было, почему я один сажусь за стол.
— Он уже поел, а ты — наш гость. Ешь,  родной, — сказала старуха, гладя своё истомлённое лицо. — Сын, невестка, внук — все с утра уходят и только к вечеру возвращаются. Ну что это за жизнь! — пожаловалась старуха.
— А где же они работают? — спросил я.
— Сын — агрономом в совхозе, урожай растит, невестка на заводе, вот уже двадцать лет в город ездит, хоть бы пожалела старуху, ведь всё хозяйство на мне. Внук учителем в школе, только на него и надеюсь: женился бы уж поскорее, а то уж я и веник-то в руках не в силах держать. Ах-ах-ах, ну что это за жизнь? Все только о себе думают. У всех одно на уме: деньги, деньги... Копят без передышки, а зачем? Жить надо, хорошо жить, в согласии, в дружбе, друг о друге помнить. А мы, как бирюки, только своим домом живём, каждый о себе заботится. Невестка и во сне о работе говорит, сын — только о тракторах да комбай¬нах, а внук вообще запирается в своей комнате — пусть про¬клят будет его магнитофон! Сидит там один и трещотки слуша¬ет. Что я приготовлю, не едят, каждый сам себе готовит. Сын вообще дома не ест, невестка — только городское молоко, го¬родской хлеб, а внук ещё и колбасу приносит. Нет чтобы жить как все люди, своим хозяйством: корову завести, уток, а они всё чужим добром кормятся. Такой огород пустует, во дворе даже сарая нет...
Камбелек, не переставая, сетовала на жизнь, а я выпил чай и отставил чашку.
— Совсем ничего не поел, даже к сметане не притронулся!
Говоря это, старуха не переставала вздыхать:
— Жизнь ведь и вправду никудышняя, даже аппетит у людей пропал...
— Сыт я, Камбелек-абай. Честное слово, сыт. Пусть берекетом наполнится ваш дом! — поблагодарил я:
— А ты, я смотрю, обходительный! — похвалила меня стару¬ха и прервала свой рассказ: говори, мол, теперь ты — с каким делом пожаловал?
— Вы прожили долгую жизнь, Камбелек-абай, — начал я без обиняков, — и я хотел попросить вас вспомнить кое-что.
— Спрашивай, спрашивай, свет очей моих, я многое видела, такую жизнь прожила, что не раз казалось, что всё это мне во сне привиделось: ничего уж не осталось от той жизни. Спраши¬вай! Всё, что знаю — расскажу.
— А лучше стала жизнь? — Без такого отступления, поду¬мал я, не обойтись: старому человеку нелегко по годам блуж¬дать — настрой нужен...
— Как сказать, сынок. С одной стороны, вроде лучше — голо¬да нет, войны не объявляют, страха в жизни стало поменьше... Но, с другой стороны, сегодняшние люди совсем уж чёрствые стали, только о себе и думают. Где уж тут доброго человека встретить! Они, может, и есть, да как все, к телевизору бегут, на других время не тратят... А раньше люди друг к другу в гости ходили, вечера в беседах проводили, радостью делились, горем, а теперь, сам знаешь, даже родственники чужими стали. Нет, что ни говори, люди тогда теплее жили, ближе были друг другу. Да уж ладно... — махнула она рукой. — Спрашивай, чего хотел. А то я тебе сейчас наговорю...
— Я у вас об одной женщине хотел спросить, её уж теперь мало кто помнит... — подводя собеседницу к этому разговору, я сделал паузу.
— Ну так о ком же, если знаю — скажу! — улыбнулась старушка.
— Майор-Хани. Слышали вы когда-нибудь про женщину с таким именем?
— А то как же, слышала. В детстве, если мы баловались или с мальчишками ссорились, дрались, старики нам часто говори¬ли: смотри-ка, вольничают, прямо как Майор-Хани!
— А кто же она такая? — спросил я.
— Шут её знает! Говорят, ни в чём мужчинам, не уступала. Да что я! — как будто опомнилась старуха. — Эй, старик! По¬мнишь Майор-Хани?
Старик привстал с кровати, будто спрашивая: о чём это ты?
— Майор-Хани помнишь? — прокричала старуха. — Ах, да чего у него теперь спрашивать! Вечером не помнит, что утром делал!
Старик подозрительно посмотрел на меня и спросил:
— А кто это? Доктор, что ли? Мне доктор не нужен, — и снова лёг.
— Когда я попала в его дом, слышала от свекрови — пусть в рай попадёт, такая прекрасная была женщина! — слышала от неё, что её покойный отец, эфенди, перед смертью проклинал эту самую Майор-Хани. Не помню уж, что точно сказал, но вроде бы всё грозился: вот посмотришь, Майор-Хани, покоя тебе не будет и после смерти! — что-то вроде этого говорил. Вроде как ее отец всю свою жизнь враждовал с этой женщиной и не мог простить ей чего-то даже после смерти. Подробностей я не знаю, но она рассказывала, что отец даже судился с ней, а потом и хоронил, даже мыл покойницу...
— Но ведь обмывать её должны были женщины? — удивился я.
— По вечерам мы сидели со свекровью у очага: или пряли, или кукурузные початки рушили. Работа по дому всегда найдет¬ся — все в доме спят, а она мне рассказы рассказывает. Много чего порассказала — всего и не упомнишь. А вот про Майор-Хани не забыла. Хорошо помню, что она тогда говорила: отец её будто бы хоронил эту самую Майор-Хани и тело мыл...
Это обстоятельство немало удивило меня, но Камбелек-абай не смогла удовлетворить моего любопытства.
Долгое время я собирал материалы об известном ногайском военачальнике Ахлау Ахлове. Князь по рождению, штабс-капи¬тан царской армии, он отличился в первой мировой войне, за отвагу и мужество отмечен был многими наградами, после рево¬люции  перешёл на сторону советской власти — по убеждению, а не по расчёту; командовал знаменитой Башкирской дивизией, в трудное для страны время его дивизия приняла на себя глав¬ный удар, защищая Петроград, потом он был военкомом Башки¬рии, в нашей области был начальником НКВД, после этого — начальником НКВД Казахской республики, затем вернулся на родину и в 1937 году его аре¬стовали и расстреляли.
Я копался в архивах, бывал там, где он служил — впечатле¬ний и документов набралось немало, я даже думал написать книгу об Ахлове, но не хватало биографического материала. Его близкие — жена и дети — давно уже умерли. Старые люди знали его только по делам, осведомлённых в его личной жизни я так и не встретил. Да и нельзя уж теперь восстановить все детали — его жизнь давно превратилась в легенду.
Отец Ахлау — Мусса — был полковником царской армии, владетельным князем. Не знаю, правда это или нет. Старожилы утверждают, что правда. Рассказывают, что когда шла гражданс¬кая война, Мусса Ахлов, не принявший новой власти, сидел од¬нажды на скамейке возле своего дома и смотрел на противопо-ложный берег Малого Зеленчука: там он приметил отряд воору¬жённых всадников. Мусса сразу понял, что это красные. А когда отряд стал переправляться, признал в командире своего люби¬мого сына и, не выдержав потрясения, умер на том самом месте от разрыва сердца...
Рассказывали также и о встрече Ахлау с неким Джантемировым, бывшим царским офицером, знавшим его с самого дет¬ства. Говорят, что этот Джантемиров звал его эмигрировать в Турцию, но Ахлау отказался.
Тогда Джантемиров сказал ему:
— Ты им нужен до поры до времени, но придёт час, когда ты вспомнишь мои слова. Те, за которых ты воюешь, никогда не простят тебе ни твоих погон, ни георгиевских крестов!
Вся его жизнь стала легендой. Мне не хватало живого Ах¬лау, чтобы написать о нём книгу.
И вот, когда я уже не мог не думать о таинственной Майор-Хани, я услышал от местного историка, что из Азербайджана приехал его родной брат — Мирзабек Ахлов: восьмидесяти¬летний старик решился-таки вернуться на родину. Я не мог не обрадоваться этому известию и сразу же поехал в посёлок, где теперь жил Мирзабек.
Увидев его, я не поверил, что он так стар: ему никто не дал бы больше шестидесяти. Его младшему сыну не было и двадца¬ти, а старший совсем недавно пришёл из армии. Очень старой показалась мне жена Мирзабека, хотя ей-то, конечно, было не восемьдесят, а гораздо меньше.
В Мирзабеке чувствовалась порода. На вид это был обыкно¬венный сельский житель, но благородная осанка и независимый взгляд отличали его от всех: он просто не мог не вызывать симпатии.
Наша беседа началась за чаем. Я расспрашивал Мирзабека про семью Ахловых, про его отца. Мирзабек многое помнил и рассказал мне немало интересного. Но от разговора он уставал. Учтивый человек, он тяжело опускал голову и поглаживал лоб, стараясь, чтобы я ничего не заметил, но силы его покидали — этого нельзя было не видеть.
Я быстро записывал всё, что считал необходимым, в блокнот, но вскоре прекратил расспросы: злоупотреблять его терпением было бы некрасиво. Старик, почуяв свободу, распорядился, что¬бы жена подала чай. В это время пришла дочь Мирзабека, при¬ехавшая к нему в гости, и когда она села возле матери, мы разговорились. Она расспрашивала про жизнь а наших краях, я отвечал на её вопросы и спрашивал, как живут у них — в Азербайджане. Беседа была интересна нам обоим. А может быть, и Мирзабеку: потягивая чай, он внимательно прислушивался к нашему разговору.
— Я всегда мечтала побывать на родине отца, — проговорила молодая женщина. — Мы часто говорили об этом. Отец пел ногайские песни, он знает их множество. А я всегда заслушива¬лась ими, когда мы бродили по лесу или ходили на охоту...
— Вы тоже охотились? — удивился я.
— Ещё как! Поэтому-то отец и называл меня тогда Майор-Хани! — засмеялась она.
Теперь, когда при мне назвали это имя, я затрепетал от вол¬нения. Я моментально забыл о том, что Мирзабек устал от моих вопросов, и задал ему новый:
— А может, вы мне расскажете про Майор-Хани, я что-то слышал о ней, но так мало, что не понял даже, кто она!
— Майор-Хани? — переспросил старик и неожиданно воо¬душевился. — Майор-Хани! — мечтательно произнёс он. — Был такой человек, был. Всякое о ней говорили, а где правда, где ложь — кто знает. Мой дядя, старший брат моего отца, был женат на ней. Дядю-то я помню, а её нет, она умерла ещё до моего рождения. Баракай был лет на двадцать старше моего отца, и у них были разные матери, поэтому я и думаю, что вся эта история произошла где-то в середине прошлого века или не¬много позже. Рассказывали, что дядя Баракай был настоящий красавец. Отец решил женить его, когда Баракаю едва исполнилось двадцать. На то, видимо, были причины. Наша семья проис¬ходила из рода Тугановых. Ну а Тугановы, как известно, ведут свой род от знаменитого Казыя, основателя Малой Ногайской орды, поначалу самостоятельной, а потом попавшей в зависи¬мость от крымских ханов.
Казый, и это тоже известно, был племянником Исмаил-бия*, главы Большой Ногайской орды, но не поладил с ним. Он был самым непримиримым врагом Исмаила, хотя они были одной крови и одинаково чтили Эдиге — основателя их рода. Казый, дороживший своей свободой, привлёк на свою сторону детей Мансура — потомков Эдиге, живших в Крыму, а сам женился на дочери влиятельного черкесского князя.
Потомки Эдиге, так же как и он сам, враждовали с ханской фамилией.
В народных преданиях говорится о вражде Эдиге с Тохтамышем, и это действительно так. Когда Ногайская орда распалась и Казый отошёл от Исмаила, в его оппозицию вошли и султаны (ханские потомки) — Тохтамышевские. Война Казыем была проиграна, а сам он погиб в одном из походов. От Казыя пошёл род Тугановых — самый сильный в ряду ногайской знати, а после его смерти утвердились среди ногайцев и султаны, не случайно главная резиденция до 1928 года называлась Тохтамышевской.
Самоё интересное, что наши певцы всегда воспевали Эдиге, а в султанских домах эти песни были в большом запрете, боль¬ше того — султаны не признавали рода Тугановых и не родни¬лись с ними, точно так же как с Мансуровыми. Вражда, продол¬жавшаяся долгие столетия, не проходила.
Но времена менялись. Тугановы возвысились, получили боль¬шие чины, землю, а после образовалась и ещё одна ветвь — Ахловых, и, увеличившись вдвое, они вдвое умножили свои зем¬ли. И вот наш дед — его звали Балта — решил породниться с султанским родом.
Баракай к тому времени закончил кадетский корпус в Рос¬сии и был завидным женихом — конечно же, он мог рассчиты¬вать на более почётную партию. Только вот дети в наше время слушались своих отцов, и, как ни противился дядя воле отца, ему в конце концов пришлось жениться на дочери Тохтамышевского султана.
Дед заплатил богатый калым, и вместо богатства в его доме появилась султанша Хани. Дородная такая девица, с рябым ли-

*Бий — верховный князь.

цом и горбатым носом. Баракай был с ней только в брачную ночь, а наутро уже сидел в компании дружков. Отец грозился проклясть его, но сына это не пугало: месяцами Баракай разгу¬ливал по разным аулам, а появляясь в доме, не удостаивал жену, и взглядом...
Тогда-то, говорят, он и пристрастился к охоте.
Так и жил: пировал с приятелями, охотился, а потом зачас¬тил в Пятигорск, там он содержал квартиру, кутил... Отец при¬грозил лишить его наследства, если он не будет жить с султан¬шей, но Баракай, когда у него кончались деньги, навещал родной дом, и мать, несмотря на запреты мужа, снабжала его деньгами. Не скупились и родственники по линии отца, да и черкесские князья — материнская родня.
Жил Баракай легко, но ни в, чем не знал меры — кутить так кутить, любить так любить... Рассказывали, что когда у него на квартире гостил один русский офицер, задира и фат, Баракай велел открыть сундук, полный денег, и на глазах того офицера денщик растопил пачкой кредиток самовар — так, будто это было обыкновенное дело.
Баракай знал толк в хорошем оружии, породистых лоша¬дях. Не знаю уж, сколько времени прожила султанша в доме деда, но султан разгневался на наш дом и, хотя был не в состо¬янии вернуть калым, отдал сколько мог и забрал свою дочь.. Шума это наделало немало, но на этом позор его не кончился: как только султанша покинула наш дом, дядя вернулся и превра¬тился в добропорядочного хозяина.
Все тотчас решили, что безумствовал он вовсе не от молодо¬сти, а от неудачной женитьбы. Судачили об этом на всех углах, и это, конечно, задевало самолюбие султана. Когда Баракай хо¬тел жениться на дочери князей Дударуковых, которые приходи¬лись султану родственниками, тот приложил немало усилий, что¬бы этот брак не состоялся. Впрочем, скоро султан умер от ка¬кой-то болезни.
После смерти отца Хани осталась хозяйкой в доме, брат её служил тогда в армии. После этого о Хани и поползли стран¬ные слухи...
Мирзабек взглядом показал на дочь давая понять, что при ней не стоит говорить откровенно и что речь идёт о чём-то запретном.
— В собственном ауле стали бояться её. Для работы она часто нанимала девок, потом на этих девок находила порча и никто их не брал замуж, — старик заговорщически подмигнул мне и продолжил: — Судачили-то о ней неспроста. Вскоре она даже обличье сменила: нарядилась в кавказскую военную форму, надела папаху... Стала ездить на охоту, в мужских состязаниях участвовать, набрала себе свиту из дворовых людей. Даже в нашем поместье бесчинствовала: избивала наших слуг, позво¬ляла грабить наших крестьян. Вот после таких геройств и при¬стала к ней эта кличка — Майор-Хани. Говорят, она сама её и придумала. А дело вот как было.
Однажды она со своими головорезами угнала лошадей из нашего табуна. Баракай был как раз неподалёку и, узнав от табунщика о происшествии, погнался за разбойниками. Догнал он их у моста. Всадники Майор-Хани развернулись, чтобы при¬нять бой. Уже и Баракай вытащил клинок, чтобы броситься на обидчиков, но, увидев свою жену в черкеске и мужской папахе, обомлел и опустил оружие.
— Нападай, Баракай! Чего трусишь? — крикнула Хани.
— Я не трушу, но воевать с женщинами джигиту не приста¬ло! — Баракай усмехнулся.— Ты лучше верни коней. Совести у тебя нет, среди бела дня разбой учиняешь!
— А вот и не верну! Забери, если смелый!
— Зря только людей погубим. Да и что за нужда?! Лучше миром кончим дело!
— А мы людей губить не станем, что нам за их спины пря¬таться! Давай испытаем оружие! Хочешь, стрелами или пулей — у кого глаз вернее, а хочешь, саблей — кто сильнее.
— Опомнись! Не женское это дело — кровь проливать, — вспылил Баракай.
— А ты посмотри на меня внимательно. Ты хоть знаешь, как меня зовут?
— Султанша Хани, — хмыкнул Баракай.
— Нет, меня зовут Майор-Хани, и мой клинок острее твое¬го! — крикнула султанша и взмахнула саблей.
— А может, поборемся? — спросил Баракай в шутку.
— Можно и побороться. Слезай с коня, если поборешь — отдам твоих гнедых! — Она вложила клинок в ножны, соскочи¬ла с коня и, сняв пояс с оружием, вышла вперёд. Баракай тоже слез с коня, отдал своим людям оружие, но, как видно, не принял всерьёз эту затею, смеясь, вышел навстречу.
— Начали! — крикнула султанша и, прыгнув как кошка, сва¬лила с ног не успевшего опомниться Баракая. Да ещё под хохот своей свиты придавила к земле коленом. Баракай встал с зем¬ли сконфуженный, а Майор-Хани, надев пояс с оружием, вскочи¬ла на коня.
— Теперь ты понял, кто баба? — так, говорят, и сказала.
Мирзабек замолчал, но по его улыбке можно было понять, что рассказ не закончен.
— А я и не знала, кто такая эта Майор-Хани! — Его дочь не могла прийти в себя от изумления.
— Я называл тебя так, потому что ты вечно просилась со мной на охоту, — проговорил старик и посмотрел на меня, пони¬мая, что только разжёг мое любопытство.
Мне давно пора было уходить, но что-то останавливало меня, и я, чтобы хоть чем-то заняться, стал перечитывать свои записи,
Дочь Мирзабека вместе с матерью ушла в дом, оставив не закрытой дверь летней кухни. Из предосторожности я выгля¬нул во двор: женщины были уже на пороге дома.
— Ушли, — вздыхая, проговорил я.
— Разное говорили о Майор-Хани. Больше всего — о порче девок. В окрестных аулах, а в её ауле тем паче, все боялись за своих подросших дочерей. Одна крестьянская девица, прожив в дому султанши всего неделю, с ума сошла, другая была отвер¬гнута женихом — и таких случаев не счесть. А если вдруг родители решались вступиться за своих дочерей, у них начина¬лись несчастья: то скот пропадёт, то посевы вытопчут. Так что вскоре народ стал прятаться от глаз султанши. А она нарочно приходила туда, где игралась свадьба или проходило какое-ни¬будь торжество. Не ждала, когда её пригласят на танец, а сама выводила в круг напуганных девиц. Все её боялись, но никто не препятствовал её проделкам: она ведь, что ни говори, султаншей была.
Время, правда, было уже не то: и султан, и мурза имели ка¬кую-то власть только в случае, если были богаты. В Тохтамышевском ауле от силы двадцать-тридцать домов принадлежали султану, а остальные жили вольно или были под властью како-го-нибудь мурзы. Это раньше, лет пятьдесят назад, султанам принадлежали целые  аулы. Но традиции крепко людей держат: у того, может, только и славы, что султан, а нос задирает — уважение-то к нему почти то же... — Сделав это юридическое отступление, старик замолк.
Этот экскурс в историю оборвал, как видно, нить его пове¬ствования. Я терпеливо ждал. Мирзабек, глядя в сторону, что-то припоминал и никак не мог припомнить. Тогда я подумал про тот отрывок судебного разбирательства и решил рассказать о нём Мирзабеку.
— В моём архиве есть документ, добытый в старых музейных папках, там встречается имя Майор-Хани. — сказал я.
— Ну-ну, это интересно, — повёл головой Мирзабек.
— В этой бумаге говорится о том, что некий Али-мурза Капланов похитил девку из аула какого-то Мурат-Гирея. За похи¬тителями была погоня, и в стычке у дома султанши были убиты двое, погибший Али-мурза был родственником султанши. Кто-то жалуется на неё. А что действительно случилось с той дев¬кой и кто она такая — непонятно!
Мирзабек нахмурил брови и после долгого раздумья, улыб¬нувшись, начал свой рассказ.
— Думаю, что это как раз тот случай. Написать-то что хо¬чешь можно, тем более в те времена. Знаю только, что в довер¬шение своих подвигов Майор-Хани решила жениться. Смешно, но это так. И она объявила об этом. Да-да, так всё и было! Майор-Хани похитила девку из Ураковского аула, принадлежав¬шего нашим родственникам, тому самому Мурат-Гирею — по¬том он стал промышленником и поставлял компаньонам ове¬чью шерсть. Действительно, во время похищения был убит кто-то из князей Каплановых: они с султаншей долго враждовали, хотя кровь была смыта, а этот Капланов убил в том столкнове¬нии нашего родственника... Но вернёмся к Майор-Хани. Когда она похитила ту девушку...
— Там говорится, что девушка была похищена для какого-то узденя, — решился уточнить я.
— Конечно, не будут же они писать, что девка предназначалась женщине! — усмехнулся Мирзабек.
 — Но как же она могла жениться? — удивился я.
— Ты слушай, — назидательно проговорил Мирзабек. — Значит, этот Капланов был из тех гуляк, что забавлялись в свите Майор-Хани. Похищенную девушку султанша держала в своём доме. Девушка эта была просватана за узденя из аула Мурат-Гирея. По обычаю Мурат-Гирей должен был защищать права своих подданных и потому решил вернуть девушку жени¬ху. А Майор-Хани вздумалось узаконить свой брак. Ты знаешь, наверное, что такое — тауке? — спросил Мирзабек, стыдливо усмехаясь.
— Да. Это домашняя рабыня.
— Вот-вот. Чтобы стать тауке, девушка должна была соче¬таться браком со своим хозяином. Теперь придётся рассказать тебе о законах и обычаях той поры. В наших краях в то время существовало два права. Одно — адат, а другое — религиозное право, шариат.
По адату все подчинялись князю, платили ему дань, в общем, содержали его, а князья обязаны были защищать своих поддан¬ных — для этого у них были свои воины, они их одевали и кормили. Князьям разрешалось иметь невольниц.  Российская администрация стала усиливать права шариата.
Но как только власть князей ослабла и они потеряли право содержать воинов, адат превратился в ничто. Князья этому про¬тивились, но народ требовал, чтобы исполнялись законы шариата: тогда ему уже не надо было содержать князей. Кроме того, тогда вышел закон, запрещающий рабство. Государство планомерно усиливало сторону шариата, чтобы ослабить права местной знати.
Хотя были и исключения. Под видом работников князья по-прежнему держали рабов, содержали и тауке — но уже как наложниц, освящая этот союз у муллы. Но Майор-Хани не толь¬ко не пожелала вернуть похищенную ловушку мурат-гиреевскому узденю, но и решила узаконить этот брак. И тогда у неё началась тяжба с аульским муллой.
Я застал этого муллу. Небольшого роста старичок, ходил в белой абе, с жёлтым посохом в руке. Рамазан-мулла, так его звали, если память мне не изменяет. Строптивый был человек. Ни деньги, ни уговоры — ничто на него не подействовало. Стал он противником этого брака.
Рамазан-мулла рассказал обо всём главному кады, и ни один мулла ни за что бы не совершил этого неке.
Не знаю, сколько времени прожила девка у Майор-Хани. Знаю, что Мурат-Гирей обратился за помощью к властям. Но жених, как это ни странно, стал вдруг отказываться от девушки и требовать обратно свой калым. Он говорил, что не женится, потому что его невеста — не девушка. Тогда суд постановил внести ясность в это дело: жених должен был переспать с невестой и, если она окажется девушкой, жениться на ней. Так, наверное, и сделали, но брак не состоялся, и невеста была возвращена роди¬телям.
Тогда-то и поползли слухи о том, что Майор-Хани не женщи¬на, а мужчина. Слухи эти шли от того самого жениха, который выпытал-таки правду у своей невесты. Когда в округе разрази¬лась чума и люди стали покидать большие селения и жить в отдалении друг от друга — в шалашах и кибитках, Майор-Хани совершила набег на аул Мурат-Гирея и, в отместку за эти слухи, подожгла дом болтливого узденя. Во время пожара, как говорят, погибла его малолетняя сестра.
Но и в этом злодеянии, как во многих других, Майор-Хани не изобличили, она всегда мастерски использовала свой коше¬лек. Вот так-то, — закончил Мирзабек.
— А что же было потом? — не выдержал я.
— Сразу после того пожара она вернулась с охоты, зашла в свою комнату и больше не вышла из неё. Утром её нашли мёртвой. Одни говорили, что она была отравлена, другие — что задушена шнурком. Смерть её осталась загадкой.
— А кем же в конце концов была она — мужчиной или женщиной? — этот вопрос не давал мне покоя.
— Конысалы... — улыбаясь, ответил Мирзабек.
— Конысалы? — переспросил я, даже не догадываясь, что может означать это слово.
—Да, гермафродит по-русски.
— Вот это да! — Я даже не усидел на стуле, так велико было моё удивление.
— Но и на этом история не заканчивается. На похороны приехали все представители султанского рода. Не приехал только её брат, который был тогда в действующей армии. Из-за всех этих пересудов в дом, кроме родственников, никого не пускали. Сперва было решено хоронить Майор-Хаки как женщину, но женщины, которые должны были совершать омовение, пробыли у тела покойной не более минуты — выскочив из комнаты, они с ужасом рассказали об увиденном.
Тогда Рамазан-мулла привёл своих учеников и велел им совершить омовение. Рамазан-мулла помог им в этом, а после категорически заявил, что хоронить на аульском кладбище со¬здание шайтана он не собирается. Он уже намерен был объя¬вить об этом толпе, ожидающей выноса тела. Но родственники удержали его от этого шага. Кады, присутствовавший на похо¬ронах, пошептался с муллой и при родственниках взял с него слово, что никто ничего не узнает. Затем вынесли тело, прочи¬тали молитву, которую обычно читают покойнику, и после этого воздвигли курган.
Обычай не был нарушен, и все успокоились.
Но история Майор-Хани и на этом не кончается. Когда вер¬нулся с фронта её брат, он захотел разобраться в истинной причине сестриной смерти, он-то ведь считал её сестрой. Из города прикатила комиссия, которая будто бы могла определить, от чего наступила смерть. Однако когда разрыли курган, обнару¬жили, что в могиле никого нет.
— Куда же исчез труп? — выкрикнул я и почему-то предста¬вил, как бы кричал, если б был тогда у кургана.
— Начали допрашивать аульчан и Рамазан-муллу. «Обита¬лище предков не приняло порождения шайтана!» — отвечал мулла, решив, что эта тайна умрёт вместе с ним.
И люди думали так ровно сорок лет. Я был совсем малень¬ким, когда умирал Рамазан-мулла — тогда уже девяностолетний старец.
Перед самой смертью он признался, что сразу после того, как тело Майор-Хани предали земле, он вместе со своими ученика¬ми разрыл могилу и на арбе отвёз тело за Кубань, где и закопал в безымянном кургане.
— Почему в кургане? — спросил я.
— Не знаю, наверное, потому, что она султанской крови...
— Но как же всё-таки она умерла, та комиссия установила причину смерти?
— Этого я не знаю, — отвечал старик...

* * *

Я уезжал от Мирзабека с чувством первооткрывателя. Мне так и хотелось сказать ему, что я не впервые встречаюсь с Май¬ор-Хани, что, спустя столько лет, узнал её, увидев в мастерской своего друга. Но старик бы, наверное, не понял меня, и я просто пообещал ему ещё раз заехать, чтобы расспросить о жизни бра¬та, и извинился за свою назойливость.
С тех пор я не расставался с Майор-Хани. У меня не было сомнений в том, что повествование о ней многим покажется излишне романтичным, а может, и надуманным, и лучше было бы, наверное, рассказать о том, как я узнал всю эту историю; но, побеждая свои сомнения, я всё-таки писал эту повесть. Может, для того и появился на земле этот череп?!