ШИЗО

Я простудился ещё в карагандинских лагерях, а медицинской помощи не было.
С тех пор у меня храническое воспаление ушей. И время от времени бывают обострения. В этот раз уши тоже разболелись. Голова раскалывалась, в ушах стреляло, мутило, ночью было не уснуть, за обедом трудно рот раскрыть.
Я пошёл в лагерную санчасть. Пошёл, хотя лагерные старожилы говорили мне, что бесполезно, ушник приезжает раз в год, вызывает всех сразу, кто на уши жаловался в течение этого года. Таких набирается много. Всем, не глядя, выписывает перекись водорода. Освобождения от работы не дают, вот если высокая температура, тогда могут освободить от работы на несколько дней. Я несколько раз обращался к врачу и каждый раз слышал только оскорбительные утверждения, что просто отлыниваю от работы.
В конце июня меня посадили на 7 суток за невыполнение нормы в ШИЗО — штрафной изолятор, иначе карцер.
Что представлял собой штрафной изолятор 1961 года? Обыкновенный лагерный барак, разделённый на камеры. Камеры разные: и одиночки, и на двоих, на пятерых, есть и на 20 человек, а набить туда могут и 30, и 40.
В карцере голые нары из толстых досок, никакого тюфяка, ничего даже похожего на подстилку не полагается. Нары короткие — спи согнувшись. Посередине нар, поперёк их, набита толстая нелепая полоса, скрепляющая доски.
На окне толстая решётка, в двери глазок. В углу параша: ржавая посудина ведра на четыре.
В 6 утра раздаётся стук во все двери:
- Подъём! Подъём на оправку!
Ведут умываться. Доходит очередь и до нашей камеры. Однако это только так называется — умываться. Не успел руки обмыть, тебя уже гонят в шею:
- Быстрей, быстрей, на воле будешь размываться!
На умывание одного зека приходится меньше минуты. Кто не успеет умыться, ополоснёт лицо в камере над парашей.
И вот мы в камере, ждём завтрака. Кружка кипятка и пайка хлеба — 450 гр на весь день. В обед дадут миску посных щей — почти одна вода, в которой выварена вонючая квашеная капуста, да и той в миске почти нет.. На ужин кусочек отварной трески со спичечный коробок, скользкой и несвежей. Ни грамма сахару, ни грамма жиру в карцере не дают.
Жутко вспомнить, до чего доходит в камере человек от голода. Выхода в зону ждёшь больше, чем конца срока. Даже общая лагерная полуголодная норма кажется в карцере небывалым пиром. 
Томительно ползёт время между завтраком и обедом, между обедом и ужином. Ни книг, ни газет, ни писем, ни шахмат. Два раза в день проверка, до и после обеда получасовая прогулка по голому дворику за колючей проволокой — вот и все развлечения.
Во время прогулки можно сходить в туалет. Однако если в камере человек 20, успеть трудно: уборная на двоих. Выстраивается очередь, снова тебя торопят:
- Скорей, скорей, время кончается, нечего рассиживаться.
Не успел — в камере есть параша. А в уборную больше не выпустят, будь ты хоть старик, хоть больной. Днём в камере духотища, вонь. Ночью, даже летней, холодно: барак каменный, пол залит цементом, строят карцер специально так, чтобы там было холодно и сыро…
Ночью, с десяти вечера до шести утра, лежишь, скрючившись на нарах. В бок впивается железная полоса, сквозь щели между досок тянет от пола сыростью, холодом. И хотел бы уснуть, хоть во сне забыть о сегодняшних мучениях, о том, что завтра повторится то же самое, но никак не уснёшь. А встать, побегать по камере нельзя, надзиратель в глазок увидит. Помаешься, ворочаясь с боку на бок, чуть не до света, только задремлешь — стук в дверь:
- Подъём! Подъём! На опраку!
Срок пребывания в карцере ограничен — не более 15 суток. Но это правило начальнику легко обойти. Вечером выпустят в зону, а на другой день снова посадят ещё на 15 суток.
В Караганде меня однажды продержали в карцере 48 суток, выпуская только для того, чтобы зачитать новое постановление о «водворении в штрафной изолятор» Писателю Юлию Даниэлю в Дубровлагере дали два карцерных срока подряд за то, что он «грубил часовому». Это было в 1966 году.
Некоторые не выдерживают нечеловеческих условий, голода и калечат сами себя: авось положат в больницу и хоть неделю избавишься от голых нар, от вонючей камеры, получишь более человеческое питание.
Пока я сидел в камере, двое зеков проделали следущее: отломали от своих ложек черенки и проглотили, потом, смяв каблуком черпаки, проглотили и их. Этого им показалось мало — они выколупили из окна стекло и, пока надзиратели отпирали дверь, успели проглотить по нескольку осколков стекла. Их увели, больше я их не видел, слышал только, что их опрерировали в больнице.
Когда зек режется, или глотает проволочные крючки, или засыпает себе глаза битым стеклом — сокамерники обычно не вмешиваются. Каждый волен распоряжаться  собой и своей жизнью, как хочет, каждый вправе прекратить свои мучения, если не в состоянии их вынести...
Вот в такой "санаторий" попал я из-за болезни. Отсидел семь суток и вышел, как говорится, держась за стены, - приморили.