Скрежет в потолок

  Весь мой потолок усеян насекомыми: шумными мухами, мотыльками с их большими пыльными крыльями, тараканами, поблескивающими мокрицами. Покрыт черным бисером равнодушных глаз и хрустящим потрескиванием жестких крыльев. Когда просыпаюсь, всегда сталкиваюсь с ним зрачками и подолгу затем рассматриваю, почти не моргая. Происходит это не от сладостной утренней неги, лирического порыва что-то обдумать, желания насладиться мягкой согретой простынью. Изо дня в день, ощущая давление бетона на хрупкие гипсовые ребра, я ищу хоть какую-то причину встать. Абсолютно любую, даже самую незначительную: выбросить из холодильника ошметки почти разложившейся рыбы, которую я так и не приготовил; почистить шершавые от налета зубы. Закрутить кран в ванной спустя, кажется, уже дня три - вода стояла по всему дому плотной упругой массой, доставая до щиколоток. Все равно мне было сложно. С каждым днем я смотрю на свой потолок все дольше и дольше.
Воздух начинает отдавать плесенью, как в темнице или подвале.

  Сегодня в моем сне горело небо. Оно горело довольно посредственно, без надрыва или претензии. Так всегда происходит это в моих снах - от края туч расходилось пламя, и хмурь покрывалась тонкими огненными трещинами. На опустевшие улицы сыпались искры, горящие небесные щепки, обугленные астральные деревяшки. Я смотрел этот сон из своего окна. Чтобы выйти на улицу, нужен зонт, а я даже во сне не могу забрать его из ближайшей мастерской.

  Пока шел в ванную, успевшая набраться вода неохотно расходилась передо мной сплюснутыми низкими волнами. Вяло расползающиеся круги словно шептали: «Твое уныние так бесполезно», выдавая свои советы за мой внутренний голос. Только вот мне хватало рассудка принимать решения самостоятельно, не нуждаться в столь расплывчатых доводах. Но при попытках объяснить это кругам, они вздымают свои водные плечи. Расползаются дальше, не возвращаясь и не оборачиваясь. Не так уж, выходит, и много пользы от этой жидкости.

  Закрываю издыхающий, плюющийся водой кран. Конечно, теперь он изрядно утомлен - приходится извиняться перед куском железа, хотя делал я это, наверное, не совсем осознано. В то же время из обгрызенного сколом зеркала на меня смотрели незавершенный запой, нерешенные дела и человек с несуществующим потенциалом. Отросшая щетина последнего уже напоминает бороду.

  Довольно сложно сказать, как я довел себя до этого состояния. Башенка воспоминаний рушится, потому что я выстраиваю ее с вершины за неимением основания. Глупо и по-дурному, но это все как-то само получилось. Проучившись пять лет на программиста, понял, что идти дальше некуда. Больше двадцати лет заводя друзей и знакомых, осознал, что даже позвонить мне некому. Я посмотрел столько плоских комедий на реальных событиях, чтобы настроения жить самому не было, ведь оказалось, что существовать вовсе не смешно и не весело. Оборачиваться назад ради выводов было страшно, и я испугался слишком сильно. Положил сам себя в деревянный ящик. Гвоздями заколотил крышку изнутри и затаился, в надежде, что про меня все забудут. И так бы действительно произошло, если бы про меня изначально помнили.
(На самом деле я не проверял)
 
  Но при этом никогда не пропадала возможность изменить все: сбежать из дома, ставшего с моей же подачи и вечным пристанищем, и бетонным гробом; начать новую жизнь, выбросив из окна документы. Поймать первую встречную машину или просто бежать, пока все названия указателей не станут перечеркнутыми.
  Только чтобы открыть входную дверь, нужно поднять успевшие опуститься руки. А я уже не хочу. Как Гудини, который знает, как выбраться из короба, но который внезапно передумал. Как в скором уже мертвый Гудини.

  По коридору выдвинулся в сторону гостиной. Разбрызгивая воду - наверное, в море капли разлетались бы так же. Эта отдающая затхлостью жидкость уродовала кожу ног, сжимала ее, делая сморщенной и похожей на дешевый изюм. Выходит, даже очень поверив, никогда не стать мне амфибией. Не из воды вышел человек, а из темени.

  Электричество в доме давно отключили за неуплату, хотя провода от большинства приборов я сам давно обрезал - постоянно забывал их выключить, и те временами уже дымили, как дымят обычно сигары.
  Свет в комнаты поступал лишь из окон. Спать я ложусь рано, где-то в семь вечера, когда небо только тускнеет. Солнце едва начинает закатываться в своей глазнице. Шум листьев становится тогда вечерним, но я его не слышу.

Еще не зайдя в комнату, я заметил, что
                На моем диване кто-то сидел
(Но ведь дверь заколочена досками…)

  Я замер. Наверняка этот человек меня уже услышал, но все равно хотелось остаться незамеченным. Спрятаться в комнате, подождать, пока он возьмет все, что ему понравится и исчезнет. Ему ведь что-то точно нужно, так почему бы обоим не остаться в зоне комфорта? Однако затылок, покрытый взлохмаченными волосами странного зеленовато-серого цвета не двигался. Из-за спинки дивана вытянулась бледная костлявая рука. Несколько раз вальяжно потряслась в воздухе, потом сползла обратно.
 - Приветики! Ну и помойку ты развел, что я тебе скажу.
Голос гнусавый, хриплый, отдающий ржавыми нотами. Но он явно девичий.

В несколько секунд я обогнул диван, не желая терпеть фамильярность. Страха не было -  забурлило возмущение.

  На диване, обивка которого уже начала обрастать пушком плесени от сырости, действительно сидело нечто, очень напоминающее девушку. Волосы, торчавшие паклей за спинкой, свисали почти до пола, на босых ногах обломанные с желтизной ногти. Существо улыбалось, держа в руках огромное ведерко с мороженым. И все его глаза уставились разом на меня.
                А их было как минимум десять.

  Живот вывернуло тугим спазмом. Меня бы наверняка вырвало, съешь я хоть что-то за последние несколько дней. Что оно? Эти глаза походили на пузыри: вздымались, образовывали комки, наслаивались друг на друга подобием пены из тонкой кожи. Появлялись новые, другие с характерным звуком лопались. Гостье это, кажется, не мешало вовсе.

Спрашиваю, как она сюда попала и почему взяла мое мороженное.
 - Можешь считать меня некоторым подобием тульпы. Ну, - существо застыло с характерно округлой ложкой для мороженого в руках, - по факту ты создал меня в собственной голове, но при этом я как бы существовала до этого… - в ответ на говорящее молчание продолжила. - Оттого, что ты тут намертво законсервировался, твой мозг-радиоприемник поймал сигнал в виде меня.
Снова уточняю на счет мороженого.
 - Это не твое мороженое, холодильник настолько пустой, что в нем можно плавать, как в лодке. Мороженое - тоже плод воображения, его не существует. Понимаешь меня?

 Существо продолжило самозабвенно рассказывать про пустой холодильник, про то, как сама (или же само) научилось создавать разные сладости и прочие ненужные плоду воображения вещи. Не прекращая при этом есть, разбрызгивая сливочные комочки на обивку дивана. Тонкие губы, заточенные зубы, выцветшая серая майка - все постепенно покрывалось белесой россыпью, жирными пятнами.
  Спокойно выстоять, не опустошив себя, действительно сложно. Сдерживаюсь, чтобы желчь не смешалась с водой и не растеклась по всей квартире, разнося едкий запах. Куда бы я не смотрел: на потолок, под ноги, на стены, все равно слышны чавкающие звуки ее лица.

  Сны не снятся мне со старшей школы, а перечень употребляемых таблеток сводится к средствам от аллергии на пыль и на свое лицо. Хочется списать это существо на побочный эффект, на сонный паралич или на слепое пятно обоих глаз. Я не хочу быть ненормальным, но разве моего мнения спрашивали?

Выдохнув до невозможного сильно, уточняю имя чудовища.
 - Ты ведь сам меня придумал, можешь называть, как хочешь, - показывая свою незаинтересованность, поджимает уголок губ, отчего все лицо сползает в сторону. - Я же почти как тульпа, твой воображаемый приятель! Лучший друг, случившийся от переизбытка комплексов, ты меня обожаешь!
  Тульпой и назову. Я слишком душевно устал, чтобы сейчас думать над этим.

Один из глаз, наиболее крупный, дернулся, словно в него ткнули пальцем. Ох, черт, как же мне плохо…

  Сколько себя помню, никогда не мучил себя глубокими размышлениями. Я спал по девять часов, потому что не видел смысла занимать это время чем-то другим; никогда не морил тело голодом, потому что любил есть. Просто поглощать пищу, сам процесс пережевывания.
  Даже будучи ребенком, еще без татуировок, но при этом не имея и растяжек на животе, я не думал о своем будущем, не рефлексировал на тему смысла собственного существования. Отмалчиваясь ежедневно на всех уроках, приходил домой. Делал уроки, ел, ложился спать.
  Иногда я гулял, хотя точнее сказать - двигал ногами. Иногда общался с другими детьми, хотя на самом деле - не более чем просто произносил слова. Это разное.

  От холодной воды сводит колени и пальцы на ногах. Тело будто принадлежит доживающему последнее старику, его ломит и крутит от усталости. Сообщаю Тульпе о том, что собираюсь идти спать. Она пусть делает, что хочет. Мне слишком все равно.

  Как только сущность об этом услышала, ее взгляд на мгновение стал более осмысленным. Дымка блаженного помешательства ненадолго рассеялась, а голос показался не таким отвратительным:
 - Конечно, если тебе это поможет. Можешь попробовать встать завтра раньше. Я слышала, что тонизирует.

  Укладываясь под скрип старых пружин в кровать, всегда сползаю в лунку, продавленную в матрасе собственным телом. Сон приходит резко и неприятно, словно день ото дня меня бьют по голове, как только она оказывается на пахнущей потом подушке.
                ***
  Мой потолок покрыт насекомыми почти без просветов: ссохшиеся жуки, мертвые осы, извивающиеся в спазмах черви. Жужжание, шелестение, звук маленьких омерзительных лапок. Я часто просыпаюсь от того, как какая-то часть этой полуразложившейся трухи падает мне на лицо или простыни. Временами половинка сороконожки или опустошенный кокон могут свалиться прямо в приоткрытый рот, и тогда в приступе удушья голова резко отделяется от тела, начинает обливаться потом, а желатин глаз набухает от подступающих слез. Изо дня в день, уже забыв былой цвет облепленного живностью потолка, я ищу в себе силы счистить с него всю эту дрянь. С каждым начатым утром насекомых на нем все больше. И меньше духовных сил, чтобы это исправить.

  Небо в моем сне, и без того серое, совсем обуглилось. Особенно потемневшее его пятно даже обвалилось, оголяя кость мироздания, словно штукатурка в горящем доме. Из дыры шарообразными черными клубами валил смог. Сквозь окно моей комнаты ощущался его тяжелый и токсичный запах. Покрывая землю золой, мир посыпал всем головы пеплом. И не заканчивался сон столь долго, словно не должен был никогда закончиться вовсе.

  Тульпа все так же ела мороженое, сидя на диване. Уставившись всей своей глазной икрой в матовый экран телевизора с обрубленным шнуром. Честно говоря, всё-таки надеялся, что сегодня ее не увижу.

  Я молча сажусь рядом, отчего успевший отсыреть диван проседает. Гостья не отбрасывала тени, не отражалась в мутноватой воде, которая никуда не исчезла за несколько часов. Мой нос ощущал только привычную сырость, запахи прелости и собственных засаленных волос. О присутствии живого человека речи не шло.
 - Знаешь, я подсмотрела твой сон, и… Ты никогда не думал в нем выйти на улицу? Странно изо дня в день упускать почти навязанную возможность, - Тульпа говорила, не глядя. Все так же ела при этом мороженое, которое все никак не заканчивалось. - Вообще, какого черта ты так забаррикадировался? У тебя открываются только шкаф и холодильник.
  Говорю ей, что так чувствую себя более защищенным. Существо закатило все свои глаза одновременно.

  Собрав все свои склизкие, расползающиеся по углам мысли, задаю Тульпе важный вопрос. Она отвечает, все так же смотря в телевизор:
 - Нет, ты не воскреснешь. Уж точно не ты.
Я переспрашиваю, так как слушать такое как минимум неприятно.
 Тульпа резко поворачивает голову в мою сторону. Большой, успевший набухнуть глаз лопается с характерным звуком. Ногтями существо в ту же секунду подцепляет ошметки и смахивает их вниз. По воде поплыли маленькие, похожие на студень кусочки, делая жидкость вокруг себя мутной.
 - А смысл? Ты вот сейчас делаешь хоть что-то, чтобы жить, м? На месте Вселенной я бы не расходовала воздух дважды на человека вроде тебя. Вроде, нет никакого смысла давать второй шанс тому придурку, который не оценил и первый. Понимаешь? Даже таким, как я, дают возможность, но тебе не дадут.

  Мое существование протекало бездумно и оттого комфортно почти все время. Даже когда я был якобы взрослым и осмысленным, проблем не возникало. Точнее сказать, сложности были, но сводились они к отсутствию чистой одежды утром или внезапному прокисанию молока.
  Только в какой-то момент, в день, когда мне отчего-то не спалось, я подумал о жизни. О жизни своей, и это было даже ненавязчиво - просто появилось желание вспомнить что-нибудь приятное из детства или юности.
  Я лежал на кровати пластом, бревном, трупом, простынь впитывала с моей спины пот. Глаза открыты настежь, словно окна; впервые я до боли сильно уперся ими наверх. Пришло осознание того, что мне нечего вспомнить; что двадцать пять лет я не жил, а был, числился. Что это первая серьезная мысль в пустом грецком орехе-голове.
                Что я являюсь не человеком, а просто организмом.

  В ту ночь мой глаз впервые задергался. Это лишь усугубило панику состояния - задыхаясь от собственных переживаний, я давил на него ладонью, тер его, лез пальцами прямо в глазницу, чтобы прекратить эту инородную дрожь и телесную рябь.

  На следующий же день я достал гвозди, разломал на доски почти всю мебель. Опустошение в голове сменилось пустотностью в сердце; двери и окна заколотило монотонными стуками и прерывистыми рыданиями. Я делал это от всепоглощающего незнания: как мне жить дальше? А, собственно, зачем?
  И все это время мой глаз не перестал дрожать и пульсировать.

Тульпа вздохнула.
 - Что ж, как я вижу, ты и так все успел решить. Мои слова тут будут бесполезными.

Я взглянул в ее сторону:
  На меня смотрела школьных лет девушка. Пубертатное уныние, шестнадцатилетняя депрессия. Растрёпанная, все с тем же отдающим зеленью цветом волос; костляво худая, но по-своему симпатичная. Два, только два серых глаза уставились на меня, покрывшись водянистой слезной пленкой. Она обхватила руками поджатые к груди колени.
  А за спиной девушки горело небо. Дождем с него сыпались пепел и слепящие мелкие искорки; порывами ветра их мешало с дымом, закручивало спиралью, швыряло в окна. Огненные блестки стучали по стеклу, как встречные мухи на дороге. Потрескивание, словно от костра, окружало со всех сторон, заполняя каждую клеточку воздуха, как маленькую лестничную клеточку. На поверхности стоящей в квартире воды играли желтые и оранжевые пятна.
  Туч, как это всегда случалось во снах, не было. Небо, ставшее тонким тюлем, не серело. Оно было искристо-рыжим.

Отвернувшись, растираю пальцами глаза, как если бы в них попала одна из горячих щепок. После этого янтарные отблески со стен исчезли. Славно.
Уточняю у Тульпы, сможет ли она прикрыть за мной двери.
 - Разумеется, нет! - когда я повернулся, её лицо вновь было усеяно глазными яблоками. - Я ведь бестелесна, поэтому не могу трогать в предметы из твоего дома.
Спрашиваю, что с ней будет после того, как мы с ней попрощаемся. Тульпа помрачнела.
 - Просто перестану существовать в этом месте, появлюсь в другом. Это как проснуться после веселой ночки, которую ты лунатил, в незнакомом месте. Я привыкла.

Тогда у меня все.

  Завтра на моем потолке ничего не будет. С него счистят богомолов с отрубленными головами, бабочки и комары будут разлетаться от служащих во все стороны. Кровать, отсыревшую и прогнившую насквозь, выкинут на помойку, от нее останется только пятно на обоях.

  Совсем скоро небо больше ни разу не загорится. Оно станет гладким, как воск, как посмертная маска, как хитиновый панцирь. Выломают двери, вынесут мебель, выльют всю воду. Останется только помещение, одна безмолвная емкость, даже запахи со временем выветрятся.

 - Мне все равно было приятно с тобой провести время. Ты такой, знаешь, без лишних сложностей, - в голосе чудовища чувствовались дрожащие сиплые нотки, - даже с учетом того, что твоего голоса я так и не услышала. Даже если ты не передумал, ты классный.
Улыбается мне, но не вальяжно и без удовольствия - просто натягивает кожу лица на череп. Гостья вздыхает и снова обнимает свои ноги.

 - Удачи тебе на конечной станции, Харви.
 - Спасибо, Шерил. Ты согрешила очень юной.

  Когда прикрываю за собой дверцы шкафа, одни из двух уцелевших, я смотрю на нее. Перехватив взгляд моих двоих своей сотней, помахала на прощание рукой. Затем, развернувшись, Шерил продолжила есть несуществующее мороженое и смотреть в стенку. В ожидании момента, когда, как словно после блужданий во сне, начнет существовать в другом месте.

  Табуретка на секунду прогнулась. Веревка, повязанная заранее, заколола кожу подбородка и шеи.
  Вновь поддавшись рефлексу, как делал это всю свою жизнь, отросшими пожелтевшими ногтями я царапал стенки шкафа, деревянная коробка наполнялась глухим омерзительным скрежетом. Шкаф скрежетал, и его звук отдавался от потолка эхом. В последние мои секунды, когда взгляд уже мутнел, я не прекращал смотреть на тонкую щель между дверцами, ведь их даже никто не закроет…

«Ах, иголочка, моя иголочка, как же я люблю тебя!
Вдевать нитку и колоть пальцы, протыкать тобой мясо и кожу,
Делать ужасные вещи, играясь с ниткой, с иголкой.
Пока не упадешь под кровать и пока ты навсегда не исчезнешь...»