Пасифик. Глава 10. Ложная память

      Охая и ёжась, в несколько подходов и передышек, он стянул флисовое бельё, а за ним — сетчатую майку, мокрую от пота. Мелкими, робкими, подкрадывающимися шагами приблизился к зеркалу и замер в оцепенении от неверия, балансируя на грани ярости и удивления.
      Сволочь! Он меня изувечил!
      Багровое пятно, расползшееся по правому боку, тянуло щупальца к сердцу. Натянутая кожа горела и сочилась кровью из множества мелких порезов.  Боль в ребрах — спасибо Краузе, но всё, что вокруг, и другой бок, и спина, и  — особенно пугающе — цепочка чёрных пятен вокруг шеи — это уже дело рук и ног профессионала более высокого уровня. Когда только успел? И лицо...
      Лицо, впрочем, пострадало меньше, чем можно было ожидать. Судя по ощущениям, оно должно было заплыть до неузнаваемости, покрыться кровавой коркой, но в действительности кожа лопнула всего в двух местах, а  основные следы побоев ещё не успели проявиться.
      Гораздо больше его потрясло выражение. Хаген даже помотал головой, чтобы убедиться, что трагическая маска — со втянутыми щеками, выпирающими скуловыми костями, тёмными, свинцовыми подглазьями — действительно его и приросла намертво.
      Что же они со мной сделали!
      Морщась от жалости к себе, он медленно провёл по лбу и крыльям носа, оглаживая и расправляя, проверил твёрдость перегородки — держится, переключился на висок — там тоже ощущалась какая-то неправильность.
      Франц. Ах, Франц!
      «Я запомню, — подумал он с холодной решимостью. — Запомню и верну с процентами. Стажировка? Ну да, я немного туповат, но вколоченное остаётся на века. Будь уверен, я постараюсь заплатить за обучение».
      Вернуть должок. Отплатить с лихвой. Постараюсь — но как? Дешёвая мелодрамка. Зингшпиль «Увы и ах». Он оторвался от зеркала и поплёлся в душ, держась поближе к стене. Всё вокруг ходило ходуном, пол изгибался и казался смазанным жиром — ноги так и разъезжались. Следовало позвать медсестёр, пожалуй, это самое разумное, что он мог бы сделать, но ему с таким трудом удалось отстоять право вымыться самостоятельно. Девушки были симпатичные, крепкие, добродушные, и всё же при мысли о чужих прикосновениях его начинало мутить.
      «Территория, — он с опаской подставил плечи под прохладные водяные градины. — Ох, дья... Бомбы? Нет, тут не бомбы. И вот опять: нам повезло, что Райх долгое время брал всё на себя. Откупались. Ну да, Пасифик откупался чем мог, щедро, от души… и давайте не будем об этике, к чёрту этику… откупался — и слава богу, дал бы больше и втридорога, и ведь это могло продолжаться вечно, а потом что-то освободило руки, а в руках-то оружие… То-то и оно. А есть ли оружие в Пасифике? Заводы, автоматические линии. Действующая армия?»
      Он не помнил.
      Ошибка именно в этом. Выключив воду, он привалился к стене и блаженно растёкся, отдыхая. Всё дело в памяти. Легко сражаться, когда помнишь, за что сражаешься. Без земли, без имени — невесомое перекати-поле. А у них есть Райх, даже у Франца, даже у этого чертёныша Морица… И только Кальт пашет на каком-то своём высокооктановом топливе, государство в государстве. Остальные — укоренённые. Стая. Группа.
      «Я мог бы жить здесь, — признал он с горькой ясностью, удивившей даже его самого. — Ну честно, положа руку на сердце. Я бы привык. Дали бы ещё по морде раз или два, а потом, отвесивши оплеух, зарядили основной курс: да в печень, да по почкам, да в пах… Гипсовый Франц — большой специалист, а на подошве у него подковки — это же просто невыразимое счастье, что по голени, а не в пах! Пара сеансов, и я бы сдался: не герой, чего уж там. Одна загвоздка — нет места. Терпеть не могу общежития, и никогда не мог — всю эту скученность, тесноту, шевеления, общие вещи, голоса над ухом, смех, запахи…»
      Запахи…
      Хлорка, мокрый кирпич, дешевое мыло и много-много других — потных, душных, кислых и терпких спросонья. Подъём в пять и быстро-быстро, клик-клак, клик-клак: заправить кровать, выровнять по нитке, отбить кромку, отсыревшие вещи на разгоряченное тело, а стоит зазеваться — и кто-нибудь обязательно хлестнёт свёрнутым в трубку полотенцем между лопаток…
      «Эй-эй, этого никогда не было! — встрепенулся, оборвал он себя. — Стоп! Учёбка. Что такое „учёбка“? Ложная память. Теперь понимаю. Меня ранили, и я заразился чужими воспоминаниями. Кого я увижу в зеркале в следующий раз? Себя? Или безымянного солдата?
      Дурные новости: я превращаюсь. Чертовски дурные новости: превращаюсь в Морица.
      В кого-то вроде него».
      Спокойно. Он посмотрел на руки. Пальцы дрожали, а сморщившиеся от горячего пара кисти покрылись обваренной куриной кожицей. Вода с журчанием уходила в сток. Раз и два. Шаг за шагом. Вдох и выдох.
      Наверное, это и означает «танцевать». Если так, я в беде.
      «Нужно найти Ульриха, — понял он. — Ульриха или Рогге. Или обоих сразу. Почему умирают солдаты? Статистика, у них должна быть статистика! Отдел тратит время на ерунду, изучая неполные сведения, пытаясь перекодировать и расшифровать одну-единственную нейроматрицу, добытую бог весть когда с использованием устаревшего оборудования. У Кальта всё иначе. Он пошёл дальше. На него подвязан „Нейротех“ — ну ещё бы, за живые деньги, которых отродясь не водилось в госпрограммах. И каждый день — хорошо, не каждый, но раз в два-три дня, раз в неделю, оловянные солдатики приносят новый материал, которым он не спешит поделиться… и это сходит ему с рук. Личный сотрудник Лидера. Личный кошмар Улле и всей финансовой клики. Кто контролирует счета Кальта? Кто визирует и одобряет программы исследований? Чем, чёрт возьми, занимается золотой выпускник Хель — открыто, вдохновенно, у всех на виду и совершенно без присмотра?»
      Ага. Мысленный клубок распался на составляющие. Они укоротились, затвердели и шёлк-щёлк — задвинулись в пазы.
      Территория. Хаген обернул полотенце вокруг бёдер. Где-то должна быть чистая одежда. Так значит Территория. С этим можно работать. Пусть и не вполне традиционными методами, но всё-таки можно.
      Работать.
      Он почувствовал себя лучше.
      А когда вернулся в бокс, то обнаружил, что его уже ожидает доктор Зима.

      ***

      Он притулился у окна, и потому Хаген заметил его не сразу — белое на белом. Но вот он распрямился, повернулся, высокий, тонкий, но рельефный — опять этот любопытный оптический эффект. На сей раз под халатом была рубашка цвета хаки с расстёгнутой верхней пуговицей в соответствии с модой. В защитной одежде Кальт выглядел моложе. И опаснее.
      — Идите сюда!
      Небрежным жестом он указал на кушетку рядом с письменным столом.
      Растерявшись, Хаген забыл о стандартном приветствии. Одна рука вцепилась в полотенце, другой он попытался прикрыть живот и грудь со страшными багровыми отметинами. Безуспешно. Внимательный взгляд Кальта просканировал повреждения. Лицо осталось бесстрастным, однако тектонические движения под мраморным мускульным панцирем обнаружили какую-то сложную эмоцию, знак которой Хаген так и не смог определить.
      — Ближе. Я должен вас осмотреть.
      — Я в порядке.
      Голос всё-таки дрогнул. И словно в ответ у Кальта взлетел уголок рта.
      — Вижу, вы не теряли зря времени. Не спрашиваю, как вам понравилась моя оловянная группа. Ответ написан крупными, разборчивыми буквами. Да подойдите же! Что с вами?
      «Что со мной?» Хаген заставил себя приблизиться. Как всегда при резкой смене событий, он почувствовал себя оглушенным, но одновременно, парадоксальным образом, ощутил и облегчение, потому что предчувствие стало очевидностью и потому что Кальт ни в кого не превращался. Он мог быть равен лишь самому себе.
      Пол и стены больше не ходили ходуном. Обстановка внезапно стала будничной и понятной, определённой до мельчайших деталей.
      — У вас бьётся сердце, — заметил Кальт. — Знаете сказку про угольщика из Шварцвальда? Не жалейте. Разобьётся — подарю вам каменное.
      Он вдруг подмигнул. Или то был нервный тик? Хаген застыл, боясь шевельнуться.
      На столе в идеальном порядке расположились медицинские принадлежности — марлевые салфетки в прозрачных упаковках, пинцеты, дезинфицирующие растворы в пластиковых тубах и флаконы поменьше, тёмного стекла, эмалированная кювета, шприцы, корнцанги. Кальт пробежал пальцами по краю. Прищурился.
      — Круг размыкается, круг замыкается. «Руки к солнцу, руки к центру мира…» Райген, помните? В вашем Центре Обучения были райгены? Сделайте шаг вперёд, я должен кое-что проверить. Боль усиливается при дыхании?
      — Мне не больно.
      — Да неужели?
      Молниеносным, неуловимым движением он наклонился и дёрнул полотенце. Хаген прижал локти пытаясь удержать спадающую ткань, изогнулся и резкая боль прошила грудную клетку, выбив гортанный крик.
      — Упрямство родилось прежде вас, — хладнокровно заключил Кальт. — Знаете, что такое упрямство? Стремление настоять на своём вопреки необходимости и здравому смыслу. Вы сейчас не в той форме, чтобы бросать вызов необходимости. Вероятнее всего, трещина или перелом одного или двух рёбер. Я мог бы сказать определённее, но вы же уклоняетесь от обследования. Франц отведёт вас на снимок и перевязку, а потом мы продолжим.
      — Франц?
      — Кто сломал, тот и чинит. Не волнуйтесь, мои люди способны делать выводы на основании одного эпизода, без череды ни к чему не ведущих повторений. Надеюсь, вы тоже? Давайте проверим.
      Он прижал клавишу миниатюрного переговорника, висящего на стене. Хаген плотнее затянул полотенце, оглянулся. Собираясь в душ, он бросил одежду на стул у зеркала, теперь она исчезла.
      Послышался тихий свист отодвигающейся стенной панели. В комнату вошёл Франц.

      ***
      
      В комнату вошёл кто-то, отдалённо напоминающий Франца. И навязчивый рефрен «Что же они со мной сделали?» превратился в «Боже, что они сделали с ним?»
      Не они — он.
      Кальт.
      Мучнисто-белая кожа Франца была словно присыпана пылью. Пыль собиралась в морщинах, очерчивающих провисшую линию рта, в уголках глаз, в ямочке на подбородке. Белесая пыль погасила блеск глаз, высушила слизистые. Франц не плакал. Он был мёртв и опять готовился умереть. Обнаженные атлетические руки безвольно свисали по бокам как тряпичные кукольные обрубки. Впрочем, руки были и ни к чему: он не мог и не собирался сопротивляться.
      — Подойди поближе, — тихо произнёс Кальт. — Странный сегодня день: все прячутся по углам.
      Франц повиновался. Он по-прежнему был мёртв, мертвее некуда, но под глазом задёргалась жилка, и всё лицо вдруг заплясало и поехало набок. Он сделал над собой усилие — заскрипел зубами — и умер опять, похоронил себя под слоем пыли.
В этот момент Хаген понял, что такое ненависть, ощутил её вкус — горький и щиплющий, разъедающий корень языка. Кальта нужно было убить. Непременно. Не откладывая в долгий ящик.
      — Сломанные рёбра. Это из разряда инициатив? Посмотри на него. А потом на меня.
      Тусклые глаза Франца ничего не выражали. Просто оловянные пуговицы. Сфокусировав их требуемое время на одном объекте, он перевёл взгляд на другой и замер в ожидании. Тишина давила на уши. Хаген хотел и опасался её прервать. Ведь тогда давление могло обратиться на него.
      — Защищать, — сказал Кальт. — Я думал, это простое слово. Не требующее развёрнутых пояснений.
      — Я виноват, — чётко выговорил Франц. — Я ошибся.
      «Но это не он. Это Краузе». Из горла Хагена вырвалось клокотание. На секунду Франц поднял глаза и вновь опустил их. Не важно, кто нанёс удар. Важно, кто в ответе. Франц отлично знал правила игры. Не исключено, что некоторые из них он писал собственноручно.
      — Отведи его к девочкам в радиологию. Скажи, чтобы потом проводили обратно. А сам подожди в моём кабинете. Я вскоре подойду и мы начнём. У тебя есть возражения?
      — Нет, — хрипло ответил Франц. — Вы правы.
      — И я могу быть уверен, что ты придёшь.
      — Да, я приду. Я виноват.
      — Молодец, — сказал Кальт.
      Он перевёл взгляд на Хагена. В серо-голубых зимних глазах плясала ирония — то ли над присутствующими, то ли над собой.
      — В такие моменты я начинаю сознавать, что живу не зря.
      Он вздохнул.
      — А что насчёт вас? Вопросы? Возражения?
      — Нет, — ответил Хаген. Так же ломко и отчётливо, как прежде — Франц. — Всё понятно. Разрешите идти?

      ***

      За эти тридцать-сорок минут девочки окончательно затормошили его. Краснощёкие, крутобёдрые, шумные, с круглыми чашечками локтей, выныривающих из просторных рукавов, с белокурыми кудельками, выбивающимися из-под съехавших набок шапочек, они сноровисто прижали его к аппарату, вытащили, обтёрли раны антисептиком, наложили тугую повязку, перехватившую грудь литым панцирем — и всё не переставая хихикать, шушукаться, задавать повторяющиеся, ничего не значащие вопросы. А как его зовут? А какая снаружи погода? А привезли ли новую униформу? А что слышно насчёт двухдневного отпуска в город? Дадут ли транспорт? А правда ли, что медосмотр новичков-патрульных будет проходить прямо здесь, а не в приёмнике напротив? А какой цвет ему больше нравится — лиловый или терракотовый, для маркировки образцов? А почему?
      Хаген только моргал. В их бойких, бесцеремонных руках он чувствовал себя игрушкой, негнущимся целлулоидным пупсом. От медсестёр разило шипучкой, лимонной фрезией, медово-сладким жасмином. Теперь они щебетали о своём, о девичьем. Часто повторялось имя какого-то Вилли. О нём говорили с восхищением и укоризной. С назидательным предвкушением — ах, какой проказник! Если Территория и припекала мозги солдатикам, то этих добродушных кобылиц она, кажется, не трогала. А может, просто привыкли.
      О самой Территории и утренней прогулке вопросов не задавали. Видимо, на этот счёт существовала какая-то инструкция.
      Напоследок Хаген получил серию уколов в неожиданные места и — что уж совсем неожиданно — острый птичий поцелуй от самой миниатюрной из сестричек, барышни Элен.
      «Не понимаю, — думал он, вышагивая по бесконечным коридорам в сопровождении рослых, румяных опекунш. — Как это устроено? Как устроено человеческое сознание? Как вообще монтируется одно с другим: беспечный женский смех, забота, интрижки, флирт, поцелуи, дружеские подначки, радио с закольцованной „Розамундой“, суета вокруг продуктовых талонов, кассы взаимопомощи и хоровые кружки, с одной стороны, и грязь, кровь, унижения, поставленная на поток живодёрня — с другой. Это же какой-то вывих, излом пространства — уместить всё в одной комнате, расставить мебель, не запнувшись…
      Лагерь „Моргенштерн“ — слышите, Инженер? — лагерь! Не научный городок, не место для бивуака. Меня не пустили, но я видел: колючие проволочные петли под напряжением, номерные бараки, бритые головы — обезьянки, обезьянки… Кто они — политзаключенные? Или просто брак, мусор с высоким эмпо? У медсестричек тёплые руки. Они бинтуют Морица, который танцует. Я тоже буду… или всё-таки нет?»
      «Он меня убьёт, — подумал он, когда впереди показалась полупрозрачная дверь бокса. — Повзаправдашнему. Не останавливаясь на полпути. Я боюсь? — признался он с колотящимся сердцем, замирая на пороге, вцепляясь в мгновение между „вне“ и „внутри“. — Да, да, чёрт возьми, я боюсь! Никогда и никого я не боялся так, как его. Если бы можно было повернуть, развернуть… Ах, если бы…»
      Если бы…

      ***
    
      Внутри было свежо, даже морозно. Кондиционер работал на полную мощность.
      Где?
      — Франц отдыхает, — пояснил Кальт, правильно расшифровав его беспокойство. — Приводит себя в порядок. Немного запачкался…
      Сам он сидел на краю кушетки, поддёрнув брючины и аккуратно разложив полы халата. Вся его поза олицетворяла ожидание.
      Запачкался…
      — Он ведь не ошибся, — сухо сказал Хаген.
      — А, блокада подействовала. Вы стали разговорчивее. Бок ещё болит?
      — Нет.
      — А болел?
      — Нет.
      Узорчатая, в заячью лапку, поверхность пола предоставляла много пищи для размышлений. Хаген предпочёл с головой уйти в созерцание. Слишком холодно, а наложенная сёстрами повязка не грела, наоборот, пережимала сосуды. Бесполезная вещь. Даже сквозь толстый слой марли он ощущал давление чужого присутствия.
      Давление. Присутствия. Новая физика. А всё-таки тяжело…
      — Франц увлекся, — сказал Кальт так же сухо, в тон. — Привнёс в дело посторонние мотивы. А мог бы сработать лучше и чище. Я обращаю внимание не только на результат, но и на процесс. Тем более, что и результат получился аховым. Как я в таком виде покажу вас Лидеру? Он, знаете ли, большой эстет.
      — Покажете кому?
      — Вы слышали.
      — Вы сказали — «Лидеру»!
      — Именно. Сейчас немного подлатаю вам плечо — с укусами Территории лучше перестраховаться, — а потом мы кое-куда прокатимся. Я скажу всё, что следует, а вы будете держать спину ровно, сохранять на лице нужное выражение и молчать. С выражением, конечно, швах… Может, оно и к лучшему, что вам подкорректировали мимику. В крайнем случае, можно будет списать на нервный тик. Я всегда так делаю.
      Хаген не удержался, метнул взгляд выше, выхватив из фоновой мути угловатые колени — на раз, выпирающий сквозь ткань халата уголок блокнота — на два, и лишь на третий, коронный, заход — резко очерченный порог подбородка, ироническую складку в углу рта. Раз-два-три, выше не смотри…
      — Лидеру, — повторил он недоверчиво.
      — Видеосвязь, не рассчитывайте на многое. Рукопожатий не будет, всего лишь пара минут общения. Но чтобы их получить, нужно поторопиться. Выезжаем через полтора часа. Франц как раз успеет восстановиться, а вы — пообедать. Сегодня у вас волшебный день: танцы на Территории, встреча с Лидером… Есть и третий волшебный подарок — о нём узнаете своим чередом. А сейчас…
      Он поманил пальцем, похлопал по кушетке рядом с собой. Хаген сделал над собой усилие и приблизился, оставив самого себя где-то позади, невесомо парящим за пределами этого страшного бокса, пропахшего спиртом, мясом и тщательно затёртой кровью.
      — Вы как на эшафот вступаете, — заметил Кальт с некоторой досадой. — Садитесь!
      Он подтянул Хагена за здоровый локоть и заставил опуститься рядом. Его прикосновения были профессиональными, точными, деликатно твёрдыми, оглушающими — Хаген вытаращил глаза и задышал, ватная тишина напомнила погружение в воду: сквозь мерцающую бутылочно-аквамариновую толщу он видел искажённые линии, цветовые пятна, квадраты и прямоугольники, отвлекающие от главного — ярких, пронзительных центров, окружённых серебристой радужкой. Затмение. Он моргнул, и изображение сфокусировалось, снова расплылось и опять…
      — Эй-эй…
      Что «эй»? Он отшатнулся, изо всех сил, и чуть не свалился с кушетки. Обхватил себя за плечи. Его трясло.
      — Тш-ш-ш, — сказал Кальт. — Ну тихо, тихо. Всё, всё. Не трогаю. Да что же такое?
      Он был изумлён. На этот раз неподдельно.
      — Дышите, ну! И… нет, не понимаю…
      Он резко встал, наклонился, навис и вдруг исчез, переломился в коленях и ухнул вниз — и оказался перед Хагеном, зрачок в зрачок, близко, но на расстоянии, на самой границе переносимости.
      — Как вас зовут? — спросил он быстро, требовательно.
      — Хаген.
      — Не то.
      — Не знаю. Прекратите! Почему всех так интересует мое личное имя? Оно есть в документах.
      — А я хочу, чтобы вы его произнесли.
      — Юрген.
      — Юрген, — повторил Кальт. По его лицу прошла тень. — Юрген? Юрген… Нет, не так… Йорген. Вы же Йорген?
      — Нет!
      — Да. Я не ошибаюсь. Йорген. Хотя в ваших краях… — он оборвал себя, поморщился. — Ложная память?
      — Наверное.
      — Наверное.
      Секунду-другую они мерили друг друга взглядами, тяжело дыша.
      — И всё-таки Йорген. Реестр тоже может лгать.
      — А вы?
      — А я — Кальт. Я не лгу. Нет необходимости.
      Он выпрямился и застыл, покачиваясь, постукивая пальцем по ключице, с выражением нормальной, живой обескураженности.
      — Интересно. Очень интересно. Юрген-Йорген. Йорген…
      — Не надо! — попросил Хаген. — Неприятно, когда так…
      — Вижу. Странно. Придётся привыкать. Мы довольно много времени будем проводить вместе. Странно. Я подумаю. И дайте всё же заняться вашим плечом! Я уже смирился с тем, что мне придётся таскать вас за собой в качестве перспективной тени, но терпеть на закорках ещё и медбригаду на выезде — это уже слишком, даже для меня. Отвернитесь и перемножайте числа. Займитесь высшей математикой. Вы игротехник — вспомните экспоненту психофизической функции для каждой модальности. Стисните зубы и потерпите. Йорген, Йорген… ладно!
      Он опять присел рядом, зазвякал стеклом, надавил, укусил тонко и больно. Плечо сразу онемело.
      — Вот так курьёз. Как же мы будем работать?
      — Никак.
      — Да бросьте!
      Он сноровисто и деловито проделал требуемые манипуляции, хмурясь, но терпеливо пережидая, пока Хаген преодолеет очередной приступ отвращения.
      — Я подниму ваше дело и посмотрю, кто вас формировал. Тут что-то не то. Интересно. В самом деле, интересно. Но, конечно, не так интересно, как то, чем мы с вами займёмся! Маленькие каникулы и много-много работы.
      Свет, проникающий сквозь решётку окон, крошился неправильными кубиками как грязный сахар. В оранжевой столовой на втором этаже, целиком принадлежащем научникам, Группа пила чай или только готовилась к чаепитию, проходя санобработку, показывая медикам свежие ушибы, ожоги и вмятины на оловянных поверхностях. Так или иначе, одно место за столом предназначалось ему. А ещё в загашнике лежал неиспользованный хук слева для Морица.
      О чём я думаю?
      Свободной рукой он потёр гудящий висок.
      Кто меня формировал? Он поднимет дело и обнаружит, что оно сфабриковано. Тупик.
      Йорген. Почему Йорген?
      — Высшая математика, — напомнил Кальт. — Вы ещё помните связь между пределом и интегралом? А как у вас в Отделе со статистикой? Все ли владеют основами структурного моделирования? Не забывайте дышать, я уже почти закончил. Всё проходит, пройдёт и это. Не печальтесь, Йорген! Сойдите с эшафота.
      — Не называйте меня так. Пожалуйста!
      — Использовать чужие имена не в моих правилах. Хорошо, сойдёмся на том, что я буду называть вас так, как подскажет момент. Думаете, логика противоречит интуиции? Ничего подобного, они преотлично танцуют вместе. Вот и всё. Вы помечены, но остались живы, это ли не повод для праздника? Сегодня вообще-то праздничный день, мои химики получили новый заказ. Подозреваю, что в «Абендштерн» нас ждёт апфелькухен с сюрпризной монеткой. Никак не могу истребить эту варварскую традицию.
      Кушетка застонала, и на смену сгустку напряжения, заставляющему топорщиться кончики волос на всём теле, пришла прохладная разреженная пустота. Терапист отодвинулся куда-то далеко. Чем-то щёлкал, что-то переставлял, добиваясь ещё большего порядка. Хаген рассматривал босые ноги. Ноготь на большом пальце треснул до основания, в трещине запеклась кровь.
      — Почему патрульные не любят научников? И наоборот.
      — Потому что моих солдатиков лучше кормят. Всё тривиально. Вы бы тоже сходили подкрепились. Боюсь, что следующий приём пищи ожидает нас, когда уже совсем стемнеет. Что-то вы совсем приуныли.
      — Оставьте меня здесь, — предложил Хаген. — Я мог бы работать на Территории.
      — Может быть, — рассеянно сказал Кальт. — Я обдумаю. Решать не вам. Привыкайте к тому, что решать за вас буду я. В таком положении есть свои плюсы.
      — Хотите, чтобы я стал пешкой?
      — Я хочу, чтобы вы не прыгали через клетку. Всему своё время. Техник дорастает до мастера, шашка выходит в дамки, пешка становится ферзём… И только вы лезете в водоворот, не зная брода. Берите пример с Франца, он мудрее вас. 
      — И сколько у него осталось шансов? Если учесть, что сегодняшний он использовал.
      — Кажется, я начинаю догадываться, почему он его использовал. Вероятно, я был слишком строг. Йорген, будьте внимательнее. У меня слишком мало времени. Но часть его я всё же потрачу на вас. В надежде, что это окупится.
      Подёргивание мышц на его лице могло означать всё, что угодно. К примеру, улыбку.
      Или нервный тик.



Следующая глава: http://proza.ru/2019/08/02/339