Чапайка

У старой Анфисы всю её жизнь водились только собаки. Жили псы, сменяя друг друга, во дворе, в сколоченной ещё покойным мужем, дедом Василием, будке, а когда будка развалилась - то под крыльцом или в низенькой сараюхе. Зимой, но только в самые лютые морозы, собачье племя допускалось в избу, в сени. Анфиса их любила, звала всех до единого Шариками - и лохматых ширококостных барбосов, и мелких коротконогих шавок, и приблудившегося породистого терьерчика, без разницы, кобель то был или сука. Шарики жили нескучно, умеренно сыто, лаем отгоняли от Анфисиного дома деревенскую пьянь и прочую нечисть, гадили в огороде -  всё возле редиса - и уходили в свой собачий рай, в общем-то, по-пёсьи счастливыми.
Когда же Шариково кладбище за огородом размерами переросло сам огород, Анфиса сказала:
- Хватя.
Тогда и появилась Чапайка.

Сначала имени у неё не было вовсе. Кошка и кошка. Сама пришла к Анфисе, попросилась в дом, та поохала и пустила, выделила ей старую наволочку вместо подстилки, достала с полки Шарикову миску.
Кошка была трёхцветной, с рыжей искрой на чёрно-белых патлах густой шерсти и жёлтым рваным пятном возле носа - будто ела что-то да не потрудилась умыться. Характер её напоминал поставленную на ночь опару для пирогов: дремлет что-то внутри до поры до времени, безразлично ей всё вокруг, хоть избу подожги, - ухом не поведёт. А потом как попрёт из неё котёночий демон, полезет опара из крынки, и не остановить: занавески изорвёт в клочья, метлу раскулачит на мелкие прутики, выцарапает когтями из одеяла ватин, перевернёт все банки-склянки и ну носиться ведьминым колесом: лавка - стол - шкаф - печь - пол. И снова по кругу раз по сто. Перебесится, сядет в углу, вся в перьях от подушки и в луковой шелухе, и ну умываться. Не иначе как кто выключил в ней одним поворотом заводной мотор.
Анфиса звала кошку «фулюганкой», подмешивала ей в еду траву пустырник от бесячести, правда, без толку, и не без гордости говорила соседям, что животинка, мол, настоящий Чапай.
- Тот тоже гадил? - удивлялись соседи.
- Моя не гадит! - защищала кошку Анфиса. - Не надо на неё зазря татарить!
И, пряча в карман передника ладони в кошачьих расцарапах, гордо удалялась.
Так и родилось само собой имя - Чапайка. Анфиса его выговаривала на деревенский лад - сильно выделяя «а» и причмокивая на «ч».

Чапайка исправно приносила в дом мышиные головы, клала их ровненько, по парадному ранжиру: сперва толстые и большие, затем мелкие. Вторым рядком выкладывались мышиные хвостики - тоже сообразно длине и толщине. Анфиса бранилась, выметала расчленёнку веником, но в глубине души понимала, что кошка так благодарит хозяйку за постой.
В ленивые дни, когда Чапайка с утра до ночи валялась на печке, Анфиса журила её за барство, обзывала буржуйской мордуленцией и вычёсывала ей шерсть самодельной чесалкой. В период Чапайкиной линьки густого подпушка хватало на пару носков, и Анфиса хвасталась кошкой перед односельчанами особенно пламенно. Чапайка чуяла это и наглела: распускала связанные вещи, вырывала рассаду из баночек, а шерсть её можно было найти не только в кастрюлях с едой, но и, как казалось Анфисе, в запаянных консервных банках.

Почему-то именно в дождливую погоду Анфиса любила вспоминать своих собак. Наливая Чапайке в блюдце молоко, она смотрела на кошку как на ущербную и приговаривала:
- Ды хоть бы ты псиной была, всё ж отрада! Огород сторожить от нюгодяев. Своего привечать, чужака гнать. Пужать. А от твоего мявка какой толк, фулюганка?
Чапайка не особо слушала. Лакала молоко, потом урчала,  как трактор, и Анфиса оттаивала. Гладила её узловатым пальцем по жёлтому пятну на морде, а однажды сослепу промахнулась и ткнула Чапайке в глаз. Кошка взвизгнула и так укусила Анфису, что та обиделась на Чапайку совсем как на человека и долго не разговаривала. Чапайка тоже ни разу не подала голос, дулась.

Они жили, в общем-то, по-своему счастливо. Сорились, мирились, Чапайка пару раз сбегала от хозяйки, и, жмурясь на карнизе соседского чердака, спокойно наблюдала, как старая Анфиса в галошах на босу ногу, в кухонном переднике (тесёмки развязаны, болтается тряпкой на шее, снять некогда, беда ведь) тоскалась по всей деревне, трубно выдыхая «кыс-кыс» и речитативом, как молитвой, громко прощая Чапайке все грехи - прошлые и будущие. Тогда Чапайка, выждав ещё пару часиков, царственно спускалась, потягивалась, изогнув дугой гибкую спину, демонстративно зевала и шла к своей миске, заранее возмущённым ором ругаясь, что молока в ней не налито или налито мало, или не молока ей подать, а рыбину. Анфиса кидалась к ней, целовала в наглую морду, кормила всем, что имелось в доме (оголодавшая Чапайка не брезговала и огурцами), и кошка неделю жила королевной.
Когда же из Анфисы выпаривалась сентиментальность, она снова начинала ворчать и причитать, что лучше бы Шарика завела, а не ленивую скотину Чапайку, которая уже месяц ни одного мыша не поймала и намедни опять набезобразничала в сенях. Чапайка чуяла подобное бабкино настроение в самом его изначалье и всегда забиралась на антресоль: и обзор манёвров лучше, и презирать сверху удобнее, и мокрым полотенцем - излюбленным Анфисиным аргументом -  её оттуда шиш смахнёшь.
Так и жили.
Иногда Анфису навещал племянник Илюха с женой Ксанкой, и каждый свой приезд заводил разговор о продаже дома.
- А мене ж куда? - возмущалась Анфиса.
- Так в комнату нашу, - в который раз устало объясняла Ксанка, - а мы вам ещё санаторию оплатим. А в городе-то горячая вода, газовая плита, красотень!
- Не поеду! - упиралась Анфиса. - Здеся всю жизнь прожила, здеся и помру!
Илюха смурнел.
- А сгорит изба если?
- А чоб ей гореть?
- А ну если?
- За наследство пужаетесь?
Перебранка могла длиться долго, пока Анфиса не хваталась за сердце.
- Езжай домой, Илюха! Сил моих на тебя нет! Езжай по-добру по-здорову!
- А то что? Собачек на меня спустите? Нету собачек-то!
- Кошка зато есть, - зыркала в сторону свернувшейся клубком Чапайки Анфиса.
- И что нам кошка ваша? - хихикала Ксанка.
- А то! - храбрилась Анфиса. - Как бы злобь на вас не затаила!
Илюха с Ксанкой смеялись от души, но уходили ни с чем, и в электричке долго ругали глупую бабку, утешая себя, что даже если старая карга изменит завещание, то закон всё равно на их стороне: наследников больше нет.

Анфиса померла в один день с Брежневым, когда Чапайке шёл третий год. Гроб поставили на табуретах в единственной комнате. Соседки попричитали, сколько положено, потом, как водится, напились горькой и разошлись по домам беречь здоровье до завтрашних похорон с поминками. Про кошку никто не вспомнил.
Чапайка отсиживалась под лавкой, ночью же, когда изба опустела, вылезла, долго принюхивалась к гробу, наматывала круги вокруг табуретов и тихо выла, не разжимая пасти. И было в той прощальной говорильне всё-всё: и невысказанная хозяйке при жизни её, Чапайкина, неумелая любовь, и отчаянная обида, что оставила Анфиса её совсем одну, и жалобы, и брань, и отголоски преданного нытья многочисленных Шариков. Потом Чапайка доела всё, что оставалось в доме из понятной ей еды, прыгнула в гроб, свернулась калачиком у Анфисы на животе, под объёмной кофтой, и затихла.
Наутро гроб заколотили. Мужики деревенские напились, как принято, ещё с утра. Когда несли гроб до погоста, два раз уронили его, и только чей-то семенящий рядом ребятёнок заметил: «А баба в гробике плачет». Его поцеловали в маковку, сунули крапчатый каменный пряник, и он тут же забыл о том, что слышал.
А когда опустили гроб в наскоро разрытую в скользком глинозёме дыру и бросили на крышку первые жёлтые комья, послышался из гроба вопль. И замёрзли разом деревенские, перекрестились - даже те, кто отродясь того не умел по твердолобой советской биографии. Тихо матерясь, подняли гроб из ямы. Один лишь сосед-почтальон, еле живой от водки, не побоялся, поддел лопатой крышку гроба, Чапайка пулей выскочила, мало кто и заметил, что произошло: будто дымок какой из Анфисы скользнул. Заголосили соседки, мужики по-быстрому заколотили крышку, опустили - кинули - гроб в яму, засыпали землёй и скоренько разошлись.
Поминки справились тихими, соседи сторонились глядеть друг на друга, поели-попили и по домам. Но долго ещё вспоминали, как чёртик дымком из бабкиного гроба выкурился.

Чапайка с месяц бродяжничала по округе, потом вернулась в деревню - драная и беременная. Помявкала интеллигентно возле соседских дверей. Ей открыли, вынесли нехитрую еду и питьё, но в дом не пустили: своих котов полно. Чапайка настаивать не стала. Люди видели, как гордо ушла она по коровьей тропе в лес, и не обернулась даже, когда кто-то из старух, признав в ней Анфисину кошку, громко позвал её.
Родила Чапайка уже к зиме, и где хоронилась всё то лютое время, было неведомо. А в марте вернулась по той же коровьей тропе в деревню: шерсть от морозов стала густой, с плотным войлочным подпушком, хвост трубой. Позади, не отставая от матери ни на шаг, - двое её выживших диких котят, чёрных, как сажа, с рыжими пятнами на мордочках. Крадучись, подходила Чапайка к Анфисиной избе и принюхивалась. На снегу следов не оставляла - заштриховывала хвостом: лес научил. Потом уходила. И возвращалась вновь.
Пока котята прятались в поленнице, Чапайка тенью проскальзывала на оконный карниз, осторожно заглядывала в глубь дома и долго наблюдала, как Илюха, пьяный ли, трезвый ли, шуршит по горнице, строгает что-то Анфисиным тесаком, ругается с женой Ксанкой, а та подаёт на стол ужин в Анфисиных тарелках - белых с жёлтыми листиками или чай заваривает в бабкином любимом чайничке - алом с горошинами на пухлых боках.
На третий свой визит Чапайка увидела, как Ксанка вспорола Анфисину перину, нарочно или случайно, и пёстрые курьи перья кособокими бабочками разлетелись по комнате. Чапайка зашипела в заиндевелое оконное стекло, спрыгнула с карниза, шмыгнула на крыльцо и приоткрыла лапой незапертую дверь. Чужие запахи в сенях ей не понравились, она фыркнула, исцарапала Илюхину кроличью шапку, а когда Ксанка выглянула из горницы на шум, спряталась за кадкой и затихла. Ксанка огляделась, щуря глаза, сплюнула и пошла хозяйничать дальше.
Через полчаса в избу пришли гости, долго гоготали в сенях, скинули мокрые от мартовской влаги полушубки прямо на пол. Чапайка с удовольствием всё это пометила, брезгливо отряхнула лапы, умылась и посмотрела на дымовую трубу. Очень внимательно посмотрела.
Гости сели за стол, хозяева подали закуску, к ней водку.  Когда разговоры стали громче, бабий смех визгливей, а Илюхины матюги махористей, что-то произошло. Что - потом каждый рассказывал на свой лад, привирая с новым разом всё кудрявей. Какой-то гость икнул и поднёс палец к губам: тсссс! Все замолчали, прислушались. И мигом закостенели их глаза, а осовевшие от водки лица вытянулись...
...Стены лаяли. Откуда тёк этот звук, было неведомо. Со всех углов горницы, из-за печки, из подмигивающего глаза японки с модного городского настенного календаря, из оскала деда Василия с портрета, снятого со стены и служившего Ксанке крышкой на огурцовой кадке, из каждой чашки и каждого стакана, из всех щелей - тянулся вой. Будто младенчика придушили. А за воем - лай. Собака ли плачет, леший ли икает, но словно ожили разом все сдохшие Анфисины Шарики и гонят нечисть из хозяйкиной избы.
Минуту сидели люди не шелохнувшись, протрезвели вмиг, и кто-то из гостей к месту вспомнил, как хныкало в гробу у мёртвой бабки, и как потом чёрный дымок вырвался, когда крышку приоткрыли. И с визгом бросились вон из избы - сначала бабы, за ними мужики. Ошалевшие Илюха с Ксанкой - в чём были, по мартовскому талому снегу в тапках - сразу за батюшкой на конец деревни, чтобы освятил дом, да прямо сию минуту, не мешкая.
А Чапайка вылезла из дымохода, прочихалась, прыгнула на стол, да в прыжке задела хвостом настольный светильник. Лампа упала, колпак разбился вдребезги, вмиг вспыхнула скатерть. Чапайка вздыбила шерсть, схватила колбасу и пулей вылетела из дома.
Пока котята уплетали за обе щёки ломоть докторской, Чапайка, сидя на поленнице, с какой-то жадной радостью смотрела, как пляшут на оконных стёклах оранжевые сполохи и валит из форточки сизо-чёрный дым. Когда пламя, вырвавшись на свободу, лизнуло крытую гонтом плохенькую крышу бывшего её дома, Чапайка спрыгнула с поленницы и гордо зашагала прочь, уже не заметая хвостом следов.
Из соседей, выбежавших на пожар и засуетившихся вокруг горящей избы, её заметил только пьяница-почтальон.
- А не Анфискина ли кошка там? И котятки с нею, - начал было он, но на него цыкнули, всучили ведро, велели черпать снег.
А больше Чапайку никто в деревне не видел. Только рано на заре приходила она с котятами к сгоревшему дотла Анфисиному дому, сидела на чёрных углях, нюхала головешки. И говорила что-то на басовито-тягучем, одному ей понятном языке.
Да и ещё люди рассказывали, будто лает кто на пепелище. Видать, шептались, могилки Шариковы потревожили. Бедные, бедные собачки! И долго потом никто не строился на Анфисином дворе - ни Илюха с Ксанкой, бежавшие из деревни, даже не попрощавшись с соседями, ни другие, зарившиеся на хороший участок. Место, говорили, гиблое. Собачье.