Месяц Ворона. Повесть. Глава 5

               
    Глава 5                Анатолий Статейнов.


                Закалка  душ.

   Я, видно, родился мерзляком, и умру им же.  Одногодки в парнях в сорокаградусный мороз  умудрялись   не опускать уши у шапок, форсили. Перед девками красовались, друг перед другом.  В  зеленой юности всегда хочется выглядеть лучше других.  Вот, мол, какие мы крепкие да могучие. Нос задирать тоже нужно уметь. В молодости, которые с умишком, но слабые физически, сзади отираются? Против кулака вперёд не попрешь. А кто посильней, тот за первого.  Эти, первые, обычно, всех девок и перепортят. Нам остается, что останется.
   Попадаются, что тут спорить, которые умные и физически одаренные с детства, но об такого редко споткнешься, как об  явление Христа народу. Может, оно было, это пришествие, а скорее всего  вранье.  В нашей жизни много чего построено из вранья, но мы и не задумываемся над этим. Верим мифам, призывам разным. То бог есть, то нет его. Сами в нищете, а горбатимся всю жизнь неизвестно на кого.  Обманывают простолюдинов власти постоянно. 
   Я  особо разносторонних  людей не встречал, разве только Виктор Петрович Астафьев. Этот был и ходок, и ума палата, в лоб любому мог засветить по случаю и без него. Ни разу не запнулся послать недругов куда подальше. Регулярно посылал.  На мой взгляд, конечно. Хотя правда так выкипает, что и с ним бабушка надвое сказала.
   Приезжали к нему женщины, поживут в Овсянке недельку, и Машей меня звали. Им нужно было ребенка от него родить. Чтобы гений Астафьева когда-то повторился  в его внуках и правнуках. В том числе случайных. Одна из таких «деток» Виктора Петровича, наведалась  в Красноярск  на какую-то конференцию об Астафьеве, это было в 2019 году. То ли читательскую, то ли писательскую. Годов пять – шесть  она тоже посещала Красноярск.  За тридцать ей,  улыбается направо и налево. Однако сразу видно, далеко не одаренная. Может в ее прапраправнуках Астафьев проявится. Но пока  мы видели обыкновенную бабу, с мелкими черными волосиками на верхней губе.  Волосатые ноги, голос грукбый, отталкивающий. Красотой, видно, в мать пошла. С лица черная, в общении занозистая. Сбитая женщина, полная, на стуле смотрелась как на царском троне.  На вопросы  с подковыркой отвечала дерзко. Зачем Виктору Петровичу была нужна эта дочь на стороне? Книг ведь достаточно оставил.
   Тут спрятана какая-то философия, не всем понятная, до конца не разгаданная. Человечество все-таки крепко умом. Гений  одного  и знания всего общества двигают человечество вперёд семимильными шагами. Вот американцы, купили наших идиотов Ельцина и Горбачева,  они полностью отдали им советские достижения в Космосе, из секретов - секреты. Вот американцы и стали летать на Марс. Выкуклились в  лидеров на земле в освоении Космоса. Старая славянская пословица говорит, что на чужом половом члене  в рай не улетишь, надо чтобы свой был. Из тысячелетие в тысячелетие воровать не получится. И не всегда Горбачевы, Ельцины,  Медведевы будут стоять во главе нашего правительства. Но случилось то, что случилось, они пока осваивают Космос, не мы. Наши правители лучшее космическое достижения  страны - станцию «Мир» - специально утопили, чтобы американцам дорогу освободить.
   Почему главные законы развития материи в первую очередь опираются на силу?  Когда облако космической пыли в миллиарды километров начинает вращаться вокруг себя с чьей-то помощью, Тут же образуются центры – главный  -  будущее  солнце, и спутники ее – планеты. Потом более крупные тела легко и быстро подтягивают к себе миллиарды пылинок. Заставляют их стать частью себя. Пылинки, говоря языком развития общества, теряют собственное я на миллиарды и миллиарды лет. Пока  новая солнечная система опять не превратится в облако пыли. 
 Ныне покойный  татьяновский пьяница Керя  в свое время огулял почти всех деревенских девок. Он сменил на этом посту папу моего, Петра Васильевича. Тоже из ходоков был ходок. А папа отца своего, Василия Егоровича. Егорыч, как говорили мне старые люди,  был несусветный лодырь и любитель выпить.  Семья в нищете жила, а его кормили чужие женщины. Как моя бабушка Вера это терпела – не знаю.
   Мне кажется, эти люди были благословлены Небом на блуд. Один мой троюродный брат Валя Статейнов чего стоит.  Когда-то мы  долгое время жили рядом. Если мы с его родным братом Ваней мерекали: как и в какой  поступить  институт,  где будем работать, чтобы не отделяться друг от друга, Валя обычно рассказывал какая красивая и волшебная девочка Тома или Маруся, которую он вчера провожал до дому.  Описывая её красоту, он закрывал глаза и разводил руки, словно держал в  ладонях солнце. С той юности и до смерти он о любви к женщинам только и говорил.   Кстати, умер он как настоящий мужчина, в неравном бою, спасал совершенно незнакомую девушку.
    Первый раз Валя женился, когда учился в техникуме и умотал в армию.  Он был младше нас, а женился первым. По возвращению со службы  понял, что женился неудачно, и месяца через два был официально обручен с другой девушкой. Я видел,  какая  она  красивая,  обворожительная. А как она любила этого бабника. Ну, про Валю  чуть позже, хотя в этой книге мы его вспоминаем не один раз. Не знаю, сколько подобных «звезд» в городе, а на деревню одна, второй уже делать нечего, девок не хватит.
 Теперь мне шестьдесят пять лет, и я с удовольствием пишу в своем маленьком домике в Татьяновке. Есть возможность как-то осмыслить личную судьбу. В который уже раз прихожу к выводу, что шита она все-таки на Небе. И все мои тягости и испытания – болезни, особенно заражение бруцеллезом и удаление желудка,   так или иначе способствовали новым знаниям и их осмыслению, желанию теперь сутками сидеть за рабочим столом. Мне мешали болезни, кто-то из окружения, мелкие хлопоты.  Жизнь заставляла отказываться от всего случайного, малонужного,  ради того, чтобы я писал. Пусть и поздновато, но я разобрался в этом.  Небо помогло.
  Ладно, пусть я для читателя не авторитет. Возьмем выдающегося писателя современности Владимира Топилина. Он сейчас в Минусинске живет. Пришел из армии в свой родной поселок Чибижек, устроился на золотодобывающую шахту.  Женился. Как он потом сам писал: жизнь текла простой и на другие  судьбы похожая.   Работа, охота, которую он так любил.  Всем доволен Охота – азарт, рыбалка – азарт, жена- азарт.  Рыбалка, дом,  корова, сено, дрова, вода, семья. Больше ни на что времени не оставалось.  Сесть, задуматься, что делается вокруг  не получалось, да и времени на это не находил и желания, в том числе.
    Только когда упал с лабаза на солонцах, обезножил, перешел в инвалидную коляску, ушла жена, дескать, что мне молодость губить с инвалидом, стал Володя соображать: в чем его  будущее. 
   Болезнь вычеркнула из  жизни  Володи корову, дрова, сено, охоту и рыбалку. Неожиданно  оказалось, что ручку держать в руках он способен. И смотрится она у его руках лучше, чем вилы и топор.  А работоспособность, пусть и только за столом, у него осталась. Не сам Володя стал писателем, господь сподобил. Небо видело, парень завяз в быту, вот немного и подправило его  жизнь в свою сторону. Жестоко, на взгляд многих несправедливо, зато Володя головой думать начал. Зачем она, к примеру,  была моему брату Валентину? Он совсем на другие органы всю жизнь опирался. К дуракам Валю ни кто не относил, зачем чернить его жизнь. Но о будущем не заботился, работа оказалась на втором плане. Дома больше с детьми сидел, а жены работали.
        Прошу прощение  за такое лирическое отступление, вернусь в молодость. Я и  в  мартовскую оттепель простывал. Случалось ручьи по улице,  солнце не унимается, а у меня под носом красно, горло сипит, в фуфайку кутаюсь. Воробышком  усядусь на крылечке, смотрю, как люди белому свету радуются, а сам кашляю и кашляю, да отваром из подорожника горло полощу. Собаченка Генки Кутина, прапррапрадед нынешней Лизы, Туман, к крыльцу нашему подойдет, подолгу смотрит на меня. Хищники обреченных остро чувствуют. Взять бы камень побольше, да в лобик Туману за его дурные мысли,  Но встать надо, выщучить где-то камень, а сил у меня не  скопилось.  Туман это тоже знал.
   Все соседские старухи по кашлю и определяли, что я уже на улице. Когда стихало на крыльце, значит, мама меня  на печку отправила.
  На печи ко мне возвращалась уверенность,  я себя чувствовал уютно и спокойно. Мудро даже. Лампочка на кухне как раз в выемку на верху печки светила. Лежи себе, читай. Выемка эта специально на печке сделана, чтобы погреться, если кого приспичит.  В ней и взрослый легко уместится. У нас на печи, мы когда-то все пятеро спали. Мал мало меньше. Просторная в доме стояла печь. Дяди моего, Андрея Тихоновича Литовченко работа. До сих пор считаю, его печь оказалась в нашем дом лучшей целительницей. Она бы и сейчас в деревнях ни кому бы не помешала. Но таких печей в Татьяновке, к примеру, давно нет. Когда у нас в доме печь ремонтировали, сделали поменьше, аккуратней. В доме место освободилось.  Но погреться  на печь больше не залезешь, не предусмотрена там выемка. Если нет хорошей печки, ешь таблетки.
 Мои одногодки все знали. Когда прибегали к нашему дому, спрашивали у мамы.
 -  Толик на печке или дома?
  Если мама отвечала, что на печи, значит, болею, ни куда сегодня не пойду.
  - Не долгий он у тебя, судя по всему, - рассуждали старухи возле матери, как бы подписываясь под моей обреченностью,  – не дал бог парню здоровья.  Манька, это за Петьки твоего грехи, сколько он татьяновским девкам ребятишек понаделал. Сколько дур из-за него месяцами  у окошек слезы лили. Жалко, что на сыне только их слезки отлились, не на самом кобеле. 
   - Да причем здесь Петька? - вставала на дыбы мама. – Толик как первый раз схватил ангину, так и мается. Это зараза сущая, Нина Афанасьевна ничего сделать не может. А Петька и отец, и семьянин слава богу. Как мы сошлись, не помню, чтобы его куда-то в сторону поворачивало. Зачем старое ворошить? Чего вы все на него зубатитесь?
   -  А ты сама подумай, - по живому резали старухи, -  за что ещё может ребенок мучиться?  Толик же ещё ни кому ничего плохого не сделал. Значит не его вина, папина. Ты, девка, не вертись, а слушай старших, которые жизнь прожили. Мы повидали всякого. Ни чьи грехи просто так не проходят. Сколько удовольствия получил, столько и слез должен пролить. Не сам, так дети и внуки за тебя рассчитываются. Господь все видит!
   Старухи на которое время затихали, сбиваясь мыслями к какому- то выводу.  Но кто-нибудь из них обязательно поднимал перст вверх, и тыкал им куда-то в середину неба. Словно точно указывал, где господь, кому и какую кару он сейчас пишет.
   - Отец  Толика  всегда в собой и в лес берет, и на работу, и дома вместе книги читают, а потом  Петро рассказывает ему, в чём там главная мысль, – не уступала мама.  - Петро его умному учит. Зря не наговаривайте. Толик может ещё в техникум поступит, на зоотехника выучится. Голова у него на месте. Не из самых последних будет, вот посмотрите. Израстется, победит болезни.
   - Может и будет, - не теряли веру в свою правду старухи,- а пока парень за чужие грехи мучается.  Ой, Манька, не того человека ты себе в мужья выбрала. Говорили тебе, не связывайся со статенятами. Там сплошь кобели. Мы, слава богу, Ваську покойника хорошо знали, сами в то время девками ходили. Васька не стеснялся, в первый вечер любую обрюхатить мог.  Нюрка Тюрюпова со стыда на себя руки наложила. А куда деться, такой позор для семьи.  Только дура она. Надо было сначала взять колун, да Ваську по голове, а потом уже топиться бежать. Так-то посправедливей было бы.
   Старухи эти, бабка Марчиха, бабка Князиха,  Василиса  Шишиха, Кирилла Шишкина вторая жена, бабка Лампа Бойкова, что неподалеку от нас жила.  Не знаю почему, но любой разговор на завалинке с моей матерью обязательно сводили к моему отцу или к его отцу.  Начинали вроде с меня болезного, а кончали неугомонным  Петром Васильевичем или дедом моим  Василием Егоровичем..
   Я   знал одно: отец мой никогда не болел.  Ему не нужно было бегать по пять километров в день, заниматься  зарядкой, соблюдать диеты.  Целыми днями  на улице с конями хороводился, пешком заворачивал и подворачивал табун. Ловил арканом необученных лошадей, приучал их к уздечке. Ходить за собой.   Вернувшись с работы управлялся дома с большим хозяйством. Затем ополаскивался в бане, переодевался в «чистое»  и садился за стол перед большущей книжной полкой.   У нас единственных в деревне была своя библиотека. Папино желание. И свой вечерний рабочий стол  из всех деревенских мужиков имелся только у моего папы.
    На деле, мне же эта жалось старух как иголочка в сердце, больной я человек, вся деревня головами качает: не повезло парню.  Хоть реви от обиды. А на кого обижаться?   Друзья подбегут к обеду, загоношатся, затормошат.
 - Толик, пошли на речку, посмотрим, как вода по льду уже катится. Ледоход скоро пойдет, на рыбалку полетим. Мы уже удочек себе понаделали. Червей вот только нет.  Но ничего, рано еще рыбачить, пока только вода сверху льда. А черви дня через два на припеках проснутся. Давай быстрей, одевайся.  посмотрим, когда лед будет трогаться. Мы всем кутком сбегаем. На льдинах кататься не будем, только глянем и обратно.
  Льдины весной  для маленьких кутковцев считались незабываемым магнитом. Самые счастливые воспоминания из детства о  них.  Обычно на нашей речке Рыбной вода поднималась серьезная. Льдины несло стремительно, они талу по берегам счесывали как бульдозером.   И в широченный овраг, по которому в речушку впадал летний ручеёк из болота, иногда набивалась льдин, как в бочку огурцов. И до меня, и после у татьяновских ребятишек жила забава  перебежать по ним на другой берег.  Когда у меня в это время было здоровье, я тоже, пусть и не так лихо как другие, порхал  по льдинам. Страх, конечно, захватывал. Подмытые водой льдины чувствовали наш вес, покачивались. Если под ногой оказывалась небольшая льдинка, она даже присаживалась, и сапог сантиметра на три-четыре уходил в воду. Главное было быстрей оттолкнуться от рыхлой льдинки и вперед. 
   Пробежки эти требовали сноровки и какого-то ума. Если большая льдина с реки подсаживала, те, которые уже в овраге,  жались друг к дружке как стадо напуганных овец, слышался страшный треск, бежать в такие моменты  было легко и не опасно. Мы иногда туда и обратно без передышки крутились. Визгу, писку, на всю речку.  Девчонки не бегали, но смотрели на нашу удаль с восторгами.
 Когда льдины покачивались в русле оврага редко, на каком-то расстоянии друг от друга, бежать нужно было с палкой. На неё опирались в прыжке, чтобы пролететь дальше.
    Шурка Муцесик как - то с этой палкой промахнулся,  опорной ногой ударил в самый край льдины и ухнул в воду. Но судьба, видно, метила Шурке жить. Сам он ушел в воду с головой, а палка легка между двух льдин, соединила их и не хрустнула.
   Пацан орал громче резаного. Те, кто уже стоял на льдине и ждали Шуркиного прыжка, мигом подбежали, велели ему держать  палку  крепче, подтянули друга за неё и  выхватили его на льдину. Вода с героя лилась, как осенний ливень с неба. Фуфайку  сняли, как могли, выжали, но на льдине не насидишься, пришлось Шурке делать обратный прыжок, благо он получился без ошибки. Кандидат в утопленники  с ревом маханул домой, словно ему пинка кто-то наладил.
  Мама его быстро раздела, наградила хорошим подзатыльником и на печку. Наутро герой даже не чихнул.
   Сейчас думаю, может наши детские хождения весной на реку действительно закаливали детей. Лезли ведь куда попало. Не все же как я.  На плотах плавали, где вода заливала луга возле речки. Не  глубоко там, до метра обычно не доходило. Иногда плоты разваливались, и все ребятишки уходили в воду. Пока добегут до сухого, насмерть промокнут. Сразу домой, на печь. Поспят, просушат брюки и рубашки и снова к воде или костры жечь   на берегу реки. Подтащил себе коряжину потолще, сел на неё и любуйся возле  огня разливами реки. Весеннее вода - такое волшебство,  ни какое кино нам было не нужно.
 Жили у нас тогда свои правила общения, которые ныне  вычеркнуты  напрочь.  Лежачего не бьют. Двое дерутся,  третий не лезет. Сам погибай, а товарища выручай. Ни кто ведь не испугался на льдине Шуркиной беды. Подбежали, схватили за палку, вытащили Муцесика из воды. Может быть он и сам оттуда легко вылез, льдина-то рядом, хватайся за край и рывком на неё. Но друзья не остались в стороне, помогли.
   Лет через сорок  пять – пятьдесят после этого, мне было примерно пятьдесят три или четыре, довелось самому провалиться под лед на Таймыре. Случилось это километрах в ста от поселка Сындаско. Я готовил фотоальбом «Рыбы Сибири и Дальнего Востока»,  хотелось снять северную рыбалку.
 Стоял конец июня, но озера  ещё не освободились ото льда. Мы пешком от реки Гусихи  шли на подледную рыбалку кумжи. Озеро лежали примерно километрах в пяти от речки Гусихи, где стояли наши лодки. Рыбаки легко по льду определяли, где можно идти, а где – нет. Затем пробурили лунки, уселись возле них прямо на оленьи шкуры и стали рыбачить. Не клевало. Через полчаса я понял, что ничего и не сниму. Гор кумжи возле лунок не увижу.   Решил отправиться на берег и поснимать турухтанов на большом холме недалеко от озера. Самцы во всю дрались из-за самок.  Были они разноцветные и смотрелись со стороны красиво. К ним подбираться можно, я раньше пробовал, если ползти неторопливо, затаиваясь.
 Сначала шоркал сапогами  по следам рыбаков. Затем потерял их, а до берега оставалось всего метров пятнадцать.  Лед разошелся под ногами мгновенно, будто его и не было. Одет я был по - северному: теплая куртка, резиновые сапоги, хорошо хоть не болотные, на плече висела  сумка под фотоаппараты.
   Я не потерял контроль над собой ни на мгновение. Хотя риск был и большой.  Первым делом выкинул на лед сумку, затем сам постарался выкинуть тело на лед, но он обломился, пришлось это делать второй раз. На этот раз лед выдержал мое тело. Я секунду полежал, понял, все нормально, подхватил сумку и пополз к берегу, широко раздвигая руки и ноги.
 Через минуты три услышал крики рыбаков.
 - Вставай, здесь уже мелко.
  Вылез весь мокрый, не хуже Шурки Муцесика.  Разделся до гола, благо на берегу оставалась девушка. Она отдала мне на время свою теплую куртку, и мы заколготились  выжимать мое белье.
   Первая очередь -  трусы. Их я выжал один и одел. Затем – футболку.  Потом трико, теплые брюки, благо они были синтетические, и их можно было отжать. За полчаса я снова оделся, рыбаки к этому времени вернулись на берег и мы пошли на базу, к лодкам.  В лодках были дрова, мы их специально привезли с берега Хатангского залива.  На месте сразу разожгли костер, вскипятили чай, я достал свою заначку коньяка из сумки с фотоаппаратами. Первую стопку себе, остальное разделили между рыбаками. Бригадир, придя в доброе настроение от коньячка, успокоил меня.
 - Мы тебя все равно бы  достали. Проволока с нами всегда есть, сделали бы из неё крючок, подцепили бы. Резиновая лодка с нами  была. Думали, лед уже ушел, сети хотели поставить.  А он лежит, зараза.  В рубашке родился, - похвалил он меня. – а мог и ту-ту. Из наших там не один лежит. Вода холодная, руки и ноги сразу сводит.
 Так помогли мне из детстве прыжки по льду, не испугался. Это сейчас, когда поползли по России как ядовитые змеи американские фильмы, убийцы душ человеческих, все в нашем сознании перевернулось. Упал – запинают до инвалидности или до смерти. Сразу четверо – пятеро на одного кидаются, не способны понять, что творят. Выбили умишко американские фильмы. Опомнитесь, завтра тебя же одного могут пятеро встретить, тебя в грязь измесят. И государственная наша идеология точно такая же. Идет отрытое оскотинивания человека, превращение его в быдло.  Быдло, значит раб, а рабом очень удобно управлять. Стадом рабов командовать намного легче, чем одним думающим  человеком. Правительству  не нужны думающие, деньги выделяют, чтобы растить дураков.
 Сколько безнравственности заложено в рекламе пива, в скрытой пропаганде наркотиков, проституции. Призывы в скоты примитивны, но действуют безотказно.
  - Ты молодая, гуляй пока гуляется, молодость пройдет быстро. Вот и поживи себе в удовольствие.
   В итоге за три - четыре года таких «гулянок», молодая, уже не способна ни когда рожать. Задача сокращения населения на земле  за счет быдла успешно выполняется.
   Таня Тугова, одноклассница моя, так и не родила ведь ни кого, бездетная в старости. Мы  о ней сегодня ещё говорить будем.
  - Бери от жизни все.
    Если верить нашему телевидении. То все – это пиво, в которое нещадно подмешивают коноплю и у молодого человека на веки вечные появляется неукротимая тяга к пиву. Сознание паренька убито ещё с зеленой юности. Он уже готовый раб. А это и требовалось. Пусть такой человек год не видит пив,  увезут его туда, где его нет, допустим так. Но вернулся, увидел его, снова все отдаст за пиво.
 Разработаны психологические схемы, как направить сознание человека  на самые чудовищные поступки. Есть человечину, например. Сожительствовать с материю или сестрой, заниматься гомосексуализмом. Грязью этой забивают и забивают сознание россиян, и в первую очередь молодых. 
 Я уж лет пятнадцать – двадцать не вижу, чтобы татьяновские ребятишки катались на льдинах. Не интересна им весенняя река. Нет у них юношеского задора, который и формирует мужской характер. Пиво все забрало.
   На Новый год в Татьяновке возле клуба всегда заливали  высокую ледяную горку. Она и сейчас стоит. В годы нашей молодости на ней писк и крик с утра и до утра.  Теперь, если кто из девок перестарков прокатятся, покажут себя, на этом и все. Нынче и не заливали горку, зачем, если ни кто кататься не хочет.
 Чем же ребятишки занимаются?  Ни куда не побегут гуртом, как мы бежали  плавать на льдинах, играть в футбол, хоккей, ставить переметы,  У них другие интересы. Мировое правительство, вкупе с кремлевскими умниками, сунули им компьютерные игры. Это специально разработанные программы, которые  ломают  сознание парня или девушки в хворост. Интерес ребенка с помощью этих игр скукоживается в самый примитив: кушать, спать, ходить в туалет и играть в эти игры. Ничего другого внедрение психологических игр и не требовало. Ты должен быстро и надежно превратиться в скота.  Зачем молодому человеку после этих игр невесты, походы на природу, рыбалка, охота, интерес к Космосу или к какому-то увлечению? Ни на что  это сил у него уже нет, все высосали игры.  Выпиливают китайцы наш лес, им все равно, пусть пилят. Увозят тысячами наших девушек в Турции, тот же Китай – пусть везут.         
    Опять отвлекся немножко, вернемся в мою молодость. Наши шесть домов стояли чуть в стороне  от  деревни, потому и звали  это место Кутком. Нашел же кто-то доброе русское слово. В этих шести домах было человек  двадцать моих ровесников. Статенят – пятеро, Князевых – шестеро,  Новиковых – двое,  Корневых – трое,  Баниных – трое. И Сашка Востров, которого мать выслала к бездетной тетке на перевоспитание.  Выжига был Сашка  каких поискать. Не учился, не работал. Хулиганил, припивал.  За счет тетки и жил.  Он рано умер, убили его в восемнадцать лет. Но свою смерть он спровоцировал сам.
  Кто на год - два  среди нас  был моложе, кто постарше на столько же. В основном все выросли достойными людьми. Потому как жили дружно и весело. Из всех двадцати только один оказался подонком. Но про него мы рассказывать не будем. 
   Воспитывали нас родители, но взвод в двадцать ребятишек и сам воспитывался. Мы учились друг у друга лазать по деревьям, рыбачить, искать грибы и ягоды, помогать друг другу.  Толя Новиков  увлекался электрогитарой, сам её сделал. Выписал по почте самоучитель и прекрасно играл.  Я у него научился тренкать, Толик Князев, Коляй Шишкин. Кутковцы жили всегда интересней, чем другие ребятишки деревни. Брат мой, Ваня Статейнов, стал почти профессиональным гитаристом, много чего у   Толи перехватил. Но Вани легче было учиться на гитаре. Он в общежитии медицинского института жил. Там всяких талантов хватает, тоже подсказывали.
 Тетя Шура Новикова, мать  Толика, ездила с мужем в Красноярск и привезли новейший по тем временам  проигрыватель с пластинками. Весь куток собирался к ним на лавочку слушать вечерами оперетты, особенно «Марицу». За этими пластинками дядя Гриша нарочно гонял на поезде  в Красноярск.  Прикармливал тамошнюю продавщицу музыкального магазина салом и домашней колбасой, чтобы она ему оставляли лучшие пластинки. Раз в квартал он у ней обязательно был.  Возьмите сегодняшних татьяновцев, кто-то поедет за пластинками в Красноярск. Тем более, чтобы умаслить продавщицу даст ей килограмма три сала и столько же колбасы.  Пусть даже за дисками классической музыки, и то не поедет. «Дураков» теперь в деревне нет, все нищие.
   А ещё после революции  на Кутке  жил кто-то из Туговых, монах расстрига. Недавно мы с племянником написали книгу об образовании деревни. Много нового нашли и о  Туговых. Так вот, Туговы приехали в Татьяновку довольно интересными людьми. Землю они получили, но сдавали её в аренду. А сами занимались пчеловодством, садоводством, изготовлением кирпича – сырца, свистулек из глины, крынок, чашек.  Вот и монах,  по моим думкам, из этого рода вышел не случайно. По переписи двадцать восьмого года, которую проводили в селах перед коллективизацией, у Туговых в родове все грамотные
  Имени монаха деревня не помнит.  Но наши родители хорошо  знали или видели его. Он рано принял монашество, ещё до революции ушел в Енисейский монастырь и там служил богу. Енисейск от Татьяновки пятьсот километров. Монастыри были и ближе:  в Березовке, Канске, Красноярске. До Красноярска всего сто двадцать километров, до Канска девяносто, до Березовки – сто.  Татьяновский  православный выбрал почему-то Енисейск.
    Со временем приехали в Енисейск красные, монахов выстроили, и всё их начальство зверски придушили тут же. В том числе монахов, которые заступались за свое начальство. Их отвезли на Монастырское озеро, тоже в Енисейском районе,   поиздевались.  Кому глаз выбили, кому в брюхо шашку засадили, затем живых и мертвых  утопили.
   Воспоминания об издевательствах кем - то были собраны и записаны. Я их читал.  Остальных насельников хорошо выпороли, сорвали рясы и  отпустили. Мол, катитесь подальше.   
    Снарядив наказом, что они от бога отрекутся и больше прислон к  нему  держать не станут,  народ опиумом православия смущать не возьмутся.    Предупредили, если не поcлушаются, то патронов и на них хватит. 
   Дед Монах, так его в Татьяновке звали, тоже этот наказ  красных помнил.  Он видел, сколько большевики постреляли ни за что людей, в том числе и в Татьяновке. Молился, чтобы они опомнились. Но за зверей чекистов молиться бесполезно, они поклонялись дьяволу. Мозги им даже господь вернуть не мог, вот забрать от людей палачей  господь сумел. Руками Сталина.
    Монах вернулся в деревню,  нашел пустой дом  на Кутке, спросил разрешения у мира и ютился там, считай до колхозов. Втайне крестил детей,  венчал, служил все большие службы, чаще всего один. Снабжал Татьяновку святой водой и лечил крикливых ребятишек.  Это у него хорошо получалось. От бога он так и не отошел и большевиков уже не боялся. 
  Кто-то из деревенских коммунистов выдал его, скорее всего Кирилл Шишкин, он тогда в Татьяновке за царя считался. Кого хотел, того и отправлял  в район на расстрел или в ссылку. Жить или не жить в деревне решала стопка самогона, которую нужно было во время поднести Кириллу.  Если он зашел в избу, попробуй, не угости самогоном. Мигом опомнишься на Соловках.
   Нашлись, нашлись которые гордые, не поступились принципами. Дескать, всякую пьянь мы ещё не привечали, братья Глущенко, Сукрутовы,  Загайновы.
    Кирька только улыбнется на рассказы своих доносчиков. Пистолет в руки, и в гости к особо умным. Все зависело от степени опьянения Кирюши. Если хорошо наберется, хозяина дома тут же, на его крыльце кокнет. Напишет потом в район, что собирался покойник  антиреволюционную группу создавать, оружием  её снабжать. В доме найдено два обреза и патроны.   
   Церковного человека Кирька тоже жалеть не стал, за  монахом приехали  из района, посадили в ходок между двух конвоиров,  больше  его ни кто не видел. А на деревенском языке мы так и остались церковники.
    Редко такое случается, но два прозвища были у нашего края древни:  кутковцы и церковники.  Церковники не совсем безобидное слово, с душком атеизма.  Атеизм тогда в идеологии большевиков - извергов царствовал. Хотя я родился в 1953 году. Сестры в 1951 и 1954 – все крещеные. Не боялись наши родители и извергов. Только вот от этого атеизма меня к вере ни когда не кинет. Как мне присоседиться к Христу, если я в свое время десятки лекций по атеизму прочитал. Господь не поругаем. Раньше все славяне поклонялись богу Роду. Теперь вот Христу. Но господь на Небе один, только веру нас заставили сменить.
   Так вот, зовут меня ребятишки на реку, зовут. Друг все-таки. Но как побежишь с ними, если не можется.   
 - Не-е, - сквозь слезы вымучаю я одногодкам, - не пустят, температура у меня, ходить нельзя, а то опять осложнение на сердце. Отвезут в районную больницу, пролежу там полгода.
  Махнут с досады руками соседи - одногодки, дескать, изведут тебя мучения, а сами на речку. Их ничего не держит. Родители ни когда не запрещали нам ходить весной на речку. А у меня опять, не кстати, температура. В месяц раза два болел  ангиной, не меньше. Школу пропускал, особенно зимой. Ну, со школой было проще, я учился хорошо,  одни четверки и пятерки. Вместе с отцом одолевали программу и по русскому языку, и по математике. А уж природоведение лучше меня ни кто не знал.  Батя летом часто водил меня в лес.  Рассказывал про травы, деревья, речку нашу. Про рыбу, птиц и диких животных.  Тогда вокруг Татьяновки водились и зайцы, и косули, заходили с Громадской тайги медведи и лоси.
   Но с мокрым носом я  горемыкал чуть ли не каждый день.  И так из года в год. То на сердце осложнение, то на легкие, то  руки и ноги скособочивает.  Если в груди не хрипит, то плечи ноют, ночами голова кружится.
    Мама рассказывала, в годовалом возрасте кашель так забивал, синел я и с дыхания сбивался надолго.  В один из таких - приступов соборовали. Бабка Князиха командовала. Фельдшерицы Нины Афанасьевны в то время в деревне ещё не было.  Папа, по указу бабки, запряг коня, и к колхозному краснодеревцу Михаилу Калиновичу Немцеву в столярку, тот и выстрогал мне гробик. Это предполагаемое мое последнее пристанище,  гробик, все родственники так считают, я случайно пережил, спас господь от козней нечистого. Но окончательно не выздоровел, все равно болел. Ни кто же не лечил, бабка Князиха травок наготовит, вот и все попытки к спасению. Хроническое воспаление легких меня до сих пор мучает. С детства осталось. Но Господь отозвал от меня Месяц Ворона. Я выжил, хотя ни кто уже на это не надеялся.  Сам я ни каких надежд ещё не осознавал. 
  Помню, в школе в  четвертом классе с Танькой Туговой на одну парту посадили. Татьяна маленького ростика, худенькая, сама аккуратность,  и в женском здравомыслии. Рано оно у ней выкуклилось.  Фартучик школьный выглажен, накрахмален, подворотничек формы снежно белый. Со старшими здоровается, в клубе, в концертах выступает. Танцы там разные танцует. Над октябрятами в школе шефство водит. А я рядом, растрайда болезненная.  Ничему не радуюсь, кроме сидения на теплой печке. Руки вечно в чернилах. Чернильница, вроде, и непроливашка, были тогда такие,  а весь портфель в чернилах. Макну перо в чернила, пока несу к тетради, кашляну. На странице пятно расплывется. А тетрадь-то по чистописанию. Спаси и сохрани. 
   Сколько я двоек по чистописанию домой наприносил. Не могу их исправить и все. Кашель так и не сдался мне.  И насморк  мучил. Начну платком  утираться, нос сразу синий. Потому как сначала этим же платком  руки от чернил  оттирал. Нескладуха по всей жизни. Танька все видит.
  - Ты мозги дома потерял, -  смеялась она прямо на уроке. – Или они остались у мамки твоей в одном месте?
   -  Мои мозги всегда целые, - сопротивлялся я, -  а тебе и терять нечего. 
  Так и рвала она мои нервы на запчасти.  Правда, потом оказалось, что у Таньки этих ошибок в жизни  ещё больше. Просмотрела она во мне журналиста, а кичиться любила. Но твердо уверен, не жалела об этом. Зачем я ей был нужен? Полный пустоцвет. Журналист – это который в районные газеты статьи пишет. Но Татьяна ни книги, ни газеты не читала и не нуждалась в них. Если только в программу телевидения смотрела. Зато на высоких и стройных ребят, не знаю с какого класса, посматривала.  Научил же её кто-то. Чем выше муж, тем счастья  в доме больше.  Она и сейчас этот лозунг правильным считает.
   Хотя и оказывались у ней мужики плотниками, «сварными», водителями, а не корреспондентами районных газет, зато все были статные, красивые, и сроду не болевшие. Месяц Ворона не для них. Танька-то за эти годы ростиком не поднялась, которому своему мужу всего по пупа дотягивалась, Но от счастья своего женского казалось на две головы выше. Глазки её зелененькие не земным притяженьем горели. Она с четвертого класса умела улыбаться так, что  каждому из нас казалось, сегодня она приголубит именно его. Всегда задорно и призывно. Что на самом деле у ней в голове плавало, этого человеческими буквами не опишешь, потому как ни кто ничего не знает. Писать - то нечего. Вся правда в Танькиных мозгах.  Там и осталась. Может только подружки её, самые близкие, что-то знали.  Но, думается, желания в Танькиной голове шевелились чисто женские.
  Многое ей было дано небом, но далеко не все.  С каждым очередным мужем она общалась не больше трех-четырех лет. Может и меньше. Потом расставались по её желанию.  Мы же не жили с ней рядом, встречались, когда бог даст. Иногда новости о Татьяне доходили до меня через много лет, после всего, что  случилось. Месяц Ворона все решал, не я, в том числе и о наших встречах с ней.
   - Сволочью оказался, - то ли жаловалась она подружкам, то ли подчеркивала факт случившегося очередного развода.
   Дальше Татьяна о сущности «сволочи» мысль не развивала. Но носились слухи, от мамы её, теперь уже покойницы, что по приезду в Красноярск, она устроилась в приёмную к начальнику цеха завода «Сибтяжмаш». Сейчас и завода такого не найти, как этот цех был. Полторы тысячи работающих.  И начальник ей сразу пообещал: выйдешь замуж, я тебе квартиру вне очереди сделаю. За какие такие заслуги, мама Татьянина ни кому не говорила, но деревенские бабы, которые такие же  грешницы, сразу обо всем догадывались. Пересуды на лавочках шли до поздних вечеров. Свои грехи быстро забываются, а Танькины перекладывали с одного бока на другой.   
   Почему все её мужья оказывались сволочами – тайна женского сознания.  Лет с сорока, примерно. Татьяна стала жить одна. Может и пригревала кого-то, но на самое короткое время, в Татьяновку она прикатывала уже без мужей. И ныне в большой квартире одна панует.
   Я к ней в прошлом году заходил в гости, из чисто писательского интереса. Вместе с племянником мы книгу о Татьяновке собирали. А Татьяне Павловне шестьдесят пять лет. Хоть и пожила большую часть жизни в городе, историю своего рода хорошо знает. Или должна знать.
  -   - Какая память о деревне, -  слабо ворочала она шеей,  - там одни свинопасы. Только коровам хвосты крутить умели. Сколько помню, из вас, Статейновых, ни одного доброго не было.
    Злая какая-то Татьяна. Претензии сыпятся как мука из сита. Это умудриться надо, сорокалетние, даже пятидесятилетние обиды вспомнить. Кто-то, что-то ей сказал не так, или чего-то не дали.  Все выложила. Какие мы, статенята, грязные и немытые. Меня слова её подкидывали со стула, так и хотелось шапку в охапку и бежать отсюда.
   И Витька Банин, оказывается, сволочь, и мать его её не любила. Ведьма она самая настоящая, не дала парню разрешения жениться на Таньке, а Витька сам –баба по характеру. Такая вот у всех нас под старость лет жизнь разная. У Татьяны она в злость ушла.
   Что, к примеру, закипать ей на того же Витьку.  Сама его бросила. Но эту версию она сегодня даже не рассматривает. Дескать,  был бы добрый парень, подождал, пока она с первым разойдется. Хотя первым любимым  у ней начальник цеха был, он женатый, кого ждать и сколько?  Она с ним  любилась до самой его смерти. Как смеялись в деревне, квартиру отрабатывала.
     Пойди, узнай,  когда она с начальником цеха встречаться перестанет. Он лет на двадцать, двадцать пять старше нас.  Квартиру он ей все-таки дал, когда содержанке  двадцать пять лет исполнилось.  Вроде как на день рождения подарил. В ней она и сейчас живет. 
 К Татьяне я ведь за знаниями о деревне пошел. Не туда ткнулся, дурачок деревенский. Шестьдесят пять уже, а так и не научился думать, в какие ворота можно стучаться, в какие ни в коем случае.  Она и сегодня меня больным и мокроносым видит.  Зачем ей книга о деревне. Ей и без неё жить хорошо.  Лучше пивка бутылочку купить.  Так ничего я от неё и не услышал. При  росте в сто пятьдесят сантиметров она под сто килограммов весит. Может и больше. Лицо от жира расквашенное, вниз течет. Я пришел, когда она только что позавтракала.  На столе гора посуды. Сегодняшней, вчерашней и ещё бог знает какой.  Я хоть и один живу, но такого не увидишь, как у этой чистюли в прошлом. Хотелось показать ей на стол и спросить: почему только статенята грязные и не умытые?   
  Но опять сверну в нашу молодость. Татьяна надо мной  из-за никчемности  и болезности смеялась на уроках.  Украдкой, чтобы саму не наказали. Учитель Иван Иванович Ермилов с начала урока отправлял меня  к рукомойнику в углу коридора, чтобы я щеки и нос с мылом вымыл. Плещусь под рукомойником, плещусь, рядом  зеркало, гляну - чернила. Хоть плач, и ревел  втихомолку, дабы Иван Иванович не услышал и егоза эта, Танька.  Иначе совсем засмеёт.  По половине урока в коридоре  мыл нос.
  - Так и жениться будешь с насморком, – издевалась надо мной Татьяна.
   - Не переживай, на тебе не женюсь, - гордо отвечал я. Но после такой реплики обязательно шмыгал носом. На всякий случай, чтобы не потекло из него чего-нибудь.
    - Кто с таким мокроносым обниматься станет, - не унималась соседка по парте, - разве Баба Яга? Лучше в проруби утопиться, чем целоваться с тобой. Я в церкви  уже  свечку ставила, чтобы ты ко мне и случайно не прилип.
  Вот егоза была так егоза, соседка по парте, сейчас об этом сужу, с высоты своего солидного возраста. В четвертом классе, а какие разговоры! Кто её только учил бабской вседозволенности.  Однако, мне эти поддевки ее были  как козе барабан.  Другие заботы маяли.  То  с шеей  укутанной в класс приду, то под рубахой мамина пуховая шаль, чтобы в школе от окошка не продуло. Танька все видела и знала. Опять издевалась.
 - Ты подушку под рубаху запихай, тогда согреешься. А ещё лучше периной обмотайся, только глаза не закрывай, мимо школы пройдешь.
 - А ты крысу себе  под фартук пусти,  – не сдавался я. – пусть она тебя приголубит зубками.  Меньше шипеть будешь.
     Это уже Валерке Низовцева работа.  Он меня учил, как следует отвечать бабам.  Но все же в Татьяну я влюбился. Хотя она даже портфель не разрешала мне из школы нести. Еще вымажу в чернилах. Аккуратная девка. Чем старше становилась, тем больше чистоту вокруг себя наводила. Если по-доброму прикинуть, это тоже болезнь. Ещё похуже  моей температуры.
  Время шло, а простуды я все также боялся.  Из-за нее и любовь свою, Таньку эту,  потерял. Оказалось, чем больше она надо мной смеялась, тем крепче я ее любил. Такой вот чирей любви вздулся в моей душе. Тянет к Таньке и все. Больно на душе, обидно даже  за издевательства, а все равно перед ней на цыпочках. Не мог по-другому перед задавахой этой ходить. Угодить ей хотелось, чтобы улыбнулась.  А делать этого было ни в коем случае нельзя. Иначе баба на шею сядет, и всю жизнь на тебе ездить будет. Пришлось бы мне не одну Татьяну на шее своей возить, а  вместе с начальником цеха. К этой правде  каждый должен своим умом доходить. 
   Как-то утром возле магазина уговорились: вечером в клубе встретимся и пойдем вдвоем погуляем. Это в восьмом классе было.  А у меня к закату  ни с того, ни  сего горло распухло, температура, сердце забухало.  Несмотря на мамин крик, я все-таки оделся,  девушка ждет, позор, если не приду. Но возле двери меня  шатнуло и уронило. На большее, чем  дорожка от кровати до порога, сил не хватило. Как теперь думаю, и слава богу, но тогда сильно переживал.  Всплакнул даже.
   Мама с отцом так  с крыльца в кровать и уволокли. Лежу, слезы катятся. Ими я все свое детство и успокаивал душу от без исходности. Что еще оставалось делать? Пятнадцать лет Татьяне, сидит она там, в клубе, в одиночестве, тоскует без меня, подвел девчонку.
 Оказалось, зря слезы лил, душу себе  травил. Смешные это думки, что зазнобы наши от скуки и печали могут помереть. Женщины совсем по другим меркам склеены. Что завтра случится - другой разговор, главное – этот вечер не потерять.
   У неё и тут получилось. Я раньше коротким своим умишком не мог догадываться об этом. Всегда женился, как сегодня кажется, с  повязкой на глазах. Потому и в шестьдесят пять лет сам пол мою.  Все у меня с женами кончалось прахом. Видно  заслужил, чего и должен был выслужить.
  Витька Банин – друг называется, а еще и двоюродный брат – в тот же вечер Татьяну мою из клуба увел.  Когда я  через две недели выздоровел, они настолько «характерами сошлись»,  под ручку по улице  белым днем ходили. Времени, вроде,  немного прошло, но Татьяна напрочь забыла, как  всего полмесяца назад ласково и призывно улыбалась мне.  С тех пор и до ныне здоровается со мной, вроде  не человек перед ней, а знакомый  телеграфный  столб  на глаза попался.   
    Может, ей казалось, что нос мой так с детства в чернилах и остался, не отмылся за долгие годы? Или опять спасаюсь маминой шалью под рубахой.   Провались она пропадом эта ангина, осложнения от нее. Из-за болезней вся  жизнь ложилась  перепадами. Раньше думал, кто мне виноват, сам Таньку упустил. Сейчас думки немножко в другую сторону выгибаются. Раз все так случилось, тому и быть. Отвел господь хоть от этой беды.
  Деревенская фельдшерица Нина Афанасьевна Бельская сжалилась над моей обреченностью, посоветовала  заниматься обтиранием каждое утро, бегать по пояс обнаженным.  Закалиться как сталь и о простудах  забыть. Брать пример с брата Витьки Банина. Вот кто над собой работает, хвори к нему за  версту не подступятся.
 - Ты молодой еще, чего же за себя не борешься? – воспрашала фельдшерица.
 - Как не борюсь, все таблетки пью, мазями растираюсь, не помогает пока.   
 - И не поможет. Закаливаться нужно, начинай потихоньку к холоду себя приучать.
 -  И опять заболею? Нет уж, лучше поберечься в тепле. Я возле печки как посижу, так хорошо себя чувствую. Ничего не болит. А чуть отошел – холодно.
 - Брат же твой, Витя, и без печки не болеет, ни разу ко мне в пункт не приходил. Он закаливает себя.
 -  Я бы закрутил за ним по улице, да боюсь, Нина Афанасьевна. Вдруг просквозит, и опять слягу. Вот на печке не дует. Я теперь и уроки приучился на печке делать. На фанерку тетрадь положу и пишу.
  Витька Банин действительно в те годы  каждое утро по пять километров наматывал.  Но ему то что, бугаю деревенскому.  Вымахал в оглоблю, шея шире, чем у  меня плечи. Как-то по спору в клубе он Татьяну на одну руку посадил, ее подружку деревенскую – по прозвищу Крутеля – на другую, так целый вальс и станцевал. Силу свою показывал, и не споткнулся же, остолоп быстроногий.
  Бабка Баниха – Витькина  родная бабушка -  только ахала на весь клуб и улыбалась: дескать, вот какой у меня внук. Не чета некоторым.
   И ехидненько так на всех, кто ниже ростом ее внука, посматривала. Она специально по вечерам приходила  в клуб на молодежь любоваться. До двенадцати ночи и просидит возле клубной печки. Молчит, а все видит и самый тонкий шепот слышит. Утром своими впечатлениями с соседями делится. Та еще бабушка, деревенская занозина.
  Внук у ней, кому не чета, а для кого тупой как каблук. После танца этого с криком: Толик, держи девчат, вывалил их на меня. И Татьяну, и Крутелю сразу.  Крутеля – хохотавшая от счастья и удовольствия -  хотела вроде бы обхватить меня, обнять в шутку, дескать, удержаться надо, не падать же на пол.  Да ненароком заехала локтем прямо в нос. Снизу вверх. А коленкой своей  как мячом футбольным - в пах. И нос, и пах  резануло как электричеством. У меня перед глазами сначала искры, потом темнота, дыхание перехватило.  Не девка, действительно Крутеля самая настоящая.
  Несчастный я человек, зачем только и родился на посмешище. Тут же, принародно, в том числе и у бабки Банихи на глазах,  от сближения с Крутелей на пол плюхнулся.  Ноги сковало до самого копчика, по лбу пот вышибло.  Подняться не могу и сказать ничего тоже.
     Только стон из груди  сам по себе по клубу растекался. Нос распух картофелиной. Кровища на рубашку хлыщет. Девки, как узнали, какие органы у меня пострадали от Крутелиной шутки, смеху на весь клуб. Хихикают, будто клоуна в Татьяновку привезли. Катался я по полу, правда, краше  клоуна.  Встать бы, на улицу выбежать от глаз бесстыдных, не могу.
   Невоспитанные в деревне нашей девчата, бессердечные, безжалостные. От этого еще сильней слезы катятся. Особенно Татьянин смех противным показался. Она ещё от восторга и в ладоши хлопала.  Горько это через боль дикую ее веселье чувствовать.  Словно напомнила она мне из детства: кто тебя с таким носом обнимать будет.
   Валерка Низовцев и Толька Князев домой привели, с обеих сторон поддерживали.  Так до женихов меня обессиленного вечно под ручки и водили. В тот раз с неделю отлеживался.
  Нет, с  Витькой  мне было не ровняться. Хворый я, и, как сшивалось на деле, еще и не счастливый. Крутеля на следующий день  пришла. Шарик где-то у себя в схоронке вытащила, надула его и дарит: Толик прости, у меня все случайно получилось. Шарик этот к кровати моей привязала, на память о себе. Мама моя с ней даже не поздоровалась. Это же надо, чуть сына будущего потомства не лишила. Светлого ума, видать, девочка.
   У  Крутели, видите - ли, случайно, а я пострадал как в жестоком бою.  Неделю хватало сил от кровати к крыльцу перебраться. У нормального человека, если он не Витька, могла придти в голову мысль двух девок на меня бросить? Каблук он тупой. Крутеля еще пухленькая, пышка пышечкой, а если бы его Танька, костяшка  костяшкой, мне тогда припечатала? Быть бы мне в том клубе сразу убиенному.
 И Крутеля тоже не мед среди девок. Такой удар коленкой, как она нанесла, на всю жизнь не забывается. Выцелила, что не надо. Могла инвалидом оставить, ни кому не нужным. Спросить бы ее тогда,  мокрохвостую, если обнять хотела, зачем коленку вперед выставила?
  Главное, случилось все после того, как мы с ней только что из техникума приехали, с Крутелей этой.  Поступали на ветеринаров, не на зоотехников, как мама хотела, и оба стали студентами. Ну, да бог с ней, Крутелей, не в обиде я на нее. Баланчук у ней фамилии, Тамарой зовут.  Так  четыре года вместе и проучились.  После  техникума в один совхоз поехали.  Куда и кому делиться, сжились в одну семью.
   Не получилась у нас с ней долгая жизнь. Все из-за работы моей и командировок. Но все равно, это был самый счастливый брак в моей жизни. От всего сердца тебе говорю Тома: спасибо! Рано, совсем рано она ушла, откуда не возвращаются.
 Так вот, сбила меня тогда с панталыки Нина Афанасьевна.  Соблазнила предполагаемой крепкой и здоровой жизнью. Поманила, как голодного щенка косточкой.  В тот же вечер  собрался я, с Витькой обо всем договорились, а в шесть утра по пояс голый выбежал из дому. Витька уже стоит у нашего крыльца, меня дожидается. Восходящему солнцу крепость свою показывает. Надо, говорит, скорость потихоньку набирать, чтобы вначале размяться и просто согреться от спокойного бега, а потом уже дыхание регулировать. Главное, пока бег тихий и спокойный, носом дышать. Через такое дыхание быстрей согреваешься. А переохладиться, дескать, не бойся, в движении не простынешь. Раньше нужно было начинать бегать. Это от всех болезней спасение.
  - Тебе - то чё, - не соглашается с ним моя мама, – а Толик не счастливый. Он на печке иногда простывает, если от пола холодом тянет. По утрам отец то в дом, то обратно: уголь заносит, воду, золу вытаскивает.  Дверь все время как живая ходит, а печка вон она, у самой двери.  Толику беречься надо. Зря ты его поманул, ой, зря.  Сынок, не дури, иди домой.  Я сейчас печь затоплю, погреешься, может, и еще поспишь. Тебе же скоро в техникум ехать.
  Витька для ежеутреннего маршрута давно тропу себе набил.  Сначала возле деревенских огородов, потом к палисаднику Туговых. Это специально, чтобы мать Татьянина его видела.  Похвалиться могла будущим зятем, какой он правильный  и  серьезный.
  Затем  тропинка к речке сворачивала, здесь Витька хоть зимой, хоть летом делал легкое омовение.  Возле проруби коллективный топор лежит, два раза тюкнул, и вода поверх льда.  А потом от
 речки в гору и к нашим домам. Соседи мы с Баниными.
  Меня мама до конца от пробежки отговаривала, охала и ахала, советовала не играть в догоняшки с болезнью. На таком ветру да холоде – март все-таки, у нас еще зима самая настоящая -  так скрутит, не поднимусь. Мама шаль свою пуховую совала, подвязать горло.  Все не так прохватывать будет. Подумала бы родительница, как я в этой шале мимо дома Туговых побегу? Витька как тигра будет лететь: крепкий, голый по пояс, мышцы сами по себе дышат. А я сзади в пуховой  шали с белыми кистями.  Подарочек всей деревне, животы сорвут от смеха.
     На кого походить буду, на соседку бабу Прысю? Что про меня Татьяна деревне скажет? А ее родимая мама с высшим педагогическим образованием? Она большой специалист по части  склочной  разговорной речи. Может, мама Татьяну и научила в четвертом классе про любовь разговаривать, будто она уже раза три замуж выходила. А кто  невест нехорошему для будущей семьи учит – только мамы.
   Хотя дурная это была мысль и не своевременная. Танька к этому времени уже и по имени-то меня не называла. Она только одного Витьку видела. Даже двоюродному брату моему  Валентину отказала в серьезной встрече.
  Опять придется от воспоминаний о Таньке оторваться. Не серьезных встреч с девушками у брата моего Вали не было. Он сразу предлагал им руку и сердце. Дескать, на веки вечные твой! Девчата это понимали, как необходимость немедленно поднять перед Валей юбку. И без лишних разговоров поднимали. Скорее всего, юбка сама поднималась, без спросу хозяйки. Или падала на пол, разницы тут нет.  Валентин Петрович половину Татьяновки девчат обрюхатил. 
   Валя тоже  когда-то у Татьки Туговой сердца добивался и не без успеха. Везде успевал. И у  Таньки Подтыкиной, и у Надьки Кравцевой, и у всех троих Соколовых сестер был, у Мизоновых девок. 
   С возрастом Валька великим бабником сложился. Все свои видимые и невидимые таланты любви к женщинам посвятил. Раз семь - восемь женился, если я не ошибаюсь, но не меньше.  Было бы мне все записывать, писатель все - таки, а где теперь правду найдешь. Вали уже нет в живых, не спросишь. Но с молодости он  по всему Красноярскому краю детей  сорил. Вот кто действительно был производитель, каких поискать.
   И каждый раз Валя мне рассказывал, что на этот раз влюбился на всю жизнь и уже с этой Мариной они до гроба будут вместе. Но третьим или четвертым годом назад, когда мне уже было далеко за шестьдесят, а ему приближалось к шестидесяти двум, опять телеграмма от него приходила с приглашением на свадьбу. Я там мало чего запомнил, а вот подписи глаза мои сфотографировали: Дескать уважаемый Анатолий, приглашаем Вас  на нашу помолвку, которая пройдет во Дворце бракосочетаний города Красноярска . А торжественный вечер в ресторане «Восторг». 
  Что они этот ресторан выбрали, с таким дурным названием? Оказывается, очередная любимая была родственницей   главного технолога из этого ресторана, вот хозяин заведения и скинул ему цену на свадьбу
  И так крутил  я эту телеграмму, и по –другому. Куда же последняя Марина делась? Я ведь у них в гостях недавно был. Марина, на тридцать девять  лет моложе Вальки,  а будто его первый раз видела. То с одного боку сядет, то с другого.  То голову ему на плечо положит. Пока мы обедали у него дома, я воочую увидел две неразлучных души.  Обожание у неё  к мужу полное. И вот тебе, пожалуйста, новая пассия откуда-то нарисовалась.
   Стоп, стоп. Все перепутал старый  писака. Перед последней любовью Валя жил с Виолеттой. Запоминающаяся девушка. Он её девятнадцатилетней сосватал. Губки бантиком, помада ярко фиолетовая. Колготки фиолетовые. Магнит от этого фиолетового нездоровый. Как посмотришь на Виолетту, вцепился бы в неё  и разорвал на ней все это фиолетовое. Поди, и исподнее такого же цвета.  Та ещё  простушка. Марина была после  Виолетты.  А до Виолетты опять Марина? Или Полина? Когда память растерял, хоть как гадай,  всю Валину жизнь сложу, как попало. Лучше не гадать. 
   Виолетта  на филологическом факультете в пединституте училась. Три года молодые жили  душа в душу, двоих  детей миру выдали. Валя с ними Виолетту у пединститута встречал, здесь, совершенно случайно, и увидел свою последнюю красавицу Марину, тоже с филфака, только курсом поменьше.  Сестра троюродная Валина Тамара мне об этом по секрету поведала. Она всегда к Вальке ближе была. Чтобы я только ни гугу. За мной, как за каменной стеной. До сих пор ни кому ничего не сказал. Так этот секрет и унесу с собой на тот свет. 
   Рассказывали, как Виолетта за своего неисправимого  бабника боролась. И Марину принародно чихвостила в университете, и перед очами Вальки детьми махала. Как об стенку горохом. 
  - Детей не брошу, -  вскидывал вверх подбородок вечно молодой папа, -  Марину тоже. Прости Виолетта, ничего назад уже не вернуть, я  такую девушку, как Марина, всю жизнь искал. Отказаться я от ней не могу. Если настаиваешь, застрелюсь. Но ты-то от моей смерти что выиграешь. Так хоть небольшие алименты, но идут.
 - Осталоп ты, - орал я на Валю, - детей чего сиротишь? Виолетта твоя по мужикам побежит. То одного приведет, то второго, а детям каково?     Детям сколько маяться? Эгоист чертов!
  Не пойму я ни Таньку Тугову, ни брата своего, как они и что  под любовью понимают. Одной было замуж выйти, все равно, что кружку чая выпить,  второму жениться точно также. Не догадываюсь, как и почему у Таньки, и у Вали все эти очередные три года было не только взаимное уважение друг к другу, но и взаимное обожание  с молодой женой или мужем. Обожание   неимоверное. Ведь Валя с Танькой все равно таскались. Не могу я разобраться в этих отношениях неверных мужей и жен. 
 Ладно, про Валю все не скажешь, так вот потихоньку вспоминаю о нем в каждом рассказе, чтобы знали люди, особенно девки молодые, что таких «любимых» нужно бояться. Но каждая очередная невеста считала, что его из своих рук не выпустит.   
 Я о себе продолжу.  Мама Татьянина тогда  уже ни каких других женихов, кроме  Витьки, не видела. Как ей хотелось, чтобы он её зятем стал. Все равно ей было, что в шали я бегу, что без нее. Хоть на метле мимо их дома проезжай,  не обратит ни кто внимания.
  Начал я закаливание. Поскакал следом за Витькой в переулок за огороды.  Метров через пятьдесят  кожа пупырышками взялась. Из нутра дрожь в руки и ноги.  Витька весь розовый, упругий, а я желтым сделался. На гуся ощипанного  похожий. Кожа тонкая, все жилки через неё просвечиваются.  Только в техникуме, уже  ветеринаром, узнал, что  при переохлаждении так бывает. Но знания  много позже  пришли. Когда  время здоровье  разорвало как пила сучок.
   Метров через сто после первого бега я понял, пора возвращаться.  Пять километров не про мою честь.  Нине Афанасьевне надо было мне график прописать, сколько метров вначале бегать, а потом  с Витькой пароваться. Он метелит и метелит, а я задыхаюсь. Тут не только очередная ангина светит, гроб самый настоящий. Однако история не повторяется. Михаил Калинович уже дешевый гробик не сделает.  Нет теперь в деревне своей столярки, да и Михаила Калиновича уже давно нет.  И папа мой по старости от этого дела отошел, а инструменты плотницкие  Михаила Калиновича растащили деревенские «умельцы».  Давным - давно все потеряли.
 В общем, раздумывать было особо нечего.
    Я потихоньку повернулся и обратно, скорость не теряю, чтобы ветром не обдало. Вся моя первая пробежка составила метров  триста. Витька даже не обернулся, полетел по за огородами к дому своей Татьяны.  Я ему  вслед не стал ничего кричать: ведь говорят: всем все, а каждому свое. Этого принципа придерживаться надежней. Силы нет, далеко не прыгнешь. Один в обед барана съедает, второй – две ложки каши. Оба сыты. Действительно, каждому свое.
  Мама меня все также на крыльце ждала. Завела в дом, первым делом чаем теплым напоила. Потом в постель, проспал я с перенапряжения до обеда. Встал и даже не чихнул.
  - Это думаю, да, это хорошо. Завтра опять побегу.
- А потом в больницу, - не унимается мама.
  Зря я свои мысли вслух высказал, разжег родительницу.  Но уж больно рад  счастливой пробежке. И второй, и третий, и десятый раз бежал навстречу солнцу.
 Вечером Витька подошел, в клуб зовет, смеется.  Нельзя, говорит, от жизни отставать, бегать нужно. Тогда здоровым будешь. Я шарфиком шею не подвязал, согласился с братом, закаливаться нужно. Таньку уже не вернешь, а жениться все равно на ком-то  придется.  Так можно и на свою свадьбу не поспеть, в кровати пролежать с очередной ангиной. Тем более, что мы с Крутелей уже третий курс  техникума почти заканчивали.  В одной комнате общежития к этому времени жили. 
   В сельском совете тетя моя, Надежда Васильевна Заковряшина нас с Крутелей быстренько обвенчала. А муж её, дядя выходит мой, Виктор Абрамович Заковряшин, тогда в сельсовете на гармошке играл. Все как у людей.  Только расписка в Татьяновке ещё и лучше,  по несчастьям своим я мог и к этому случаю простыть. А в деревне ни какой даты не нужно заранее назначать. Тетя в сельсовете работала,  пошли и расписались. 
 Закаливание я с тех пор не бросил.  Каждый день бегаю по пять километров. Где бы не находился: дома, в командировке на Севере или на юге, пять километров обязательно. Правда, теперь, под старость лет, по пятнадцать хожу. Бег отставил в сторону. Помолодею, снова побегу.
  Если в Татьяновке отдыхаю, то по кругу все того же Витьки Банина  метелю, мимо дома Туговых. Простываю до сих пор, все равно простываю, но теперь уже намного реже.  Бывает и год пролетит, а у меня температуры ни разу не случилось.
   Танька Тугова,  в городе живет. В деревню редко заглядывает. Она как  работать уехала, сразу  в начальника цеха завода  и в его блага для неё, влюбилась. Как всегда быстро и на веки вечные. Хотя прекрасно понимала, что он женатым был и связывать какие - то узы с ней не собирался.   Учиться-то не училась. Не любила она учиться.  Вот чем для неё вечно поднятый в гордости носик кончился. Содержанкой стала.  Но она ничего плохого в этом для себя не видела. Только вот из-за того начальника бездетной осталось. Ну, не первая ведь, и не последняя.
   Бросила моего братика Татьяна. Похоже, и его нос ей чем-то не понравился.  Тоже, наверное, когда-то в чернилах был. Я такого не видел, а она подчеркнула в своей памяти.  И с Витькой здоровалась как со знакомым телеграфным столбом. Так ему и надо, не будет других счастья лишать. Хотя в чем братова вина? 
   Витька  с горя в тот же год на Таньке Соколовой женился, деревенской учительнице. Та еще сцементировалась   парочка, оба сейчас по полтора центнера весом.  По утрам не бегают, чай у окошка пьют. Хотя и на здоровье не жалуются.  Витька  из окна своего домика на мои чудачества пялится. У виска пальцем крутит. Я ему не отвечаю. Не известно еще кто из нас головой тронулся под старость лет. Хотя, в принципе, Витек  здоровый образ жизни ведет: не курит, не пьет, не матерится. На Паску и Рождество в Уярскую церковь заглядывает.  О Месяце Ворона и думать не желает.
    Иногда машет Витек руками: забегай братан, чаю выпьем.  Как не зайти, брат все-таки. Заговоримся, в воспоминания кинемся. Завернуть в прошлое, слаще, чем чаем с медом побаловаться.  До обеда просижу.
   Все вспомним, особенно часто смеемся, как он вместе с Ниной Афанасьевной к бегу и закаливанию меня приучил. А чудачества тогдашние с Крутелей я ему давно простил. Не специально же. Просто я такой не счастливый. Крутеля рассказывала, она  хотела мне тогда  внимание свое выразить, подтолкнуть к чувствам обоюдным, да не получилось. Приглянулся я ей, не знала, как подойти. Вот и подошла с другого конца. Может, это и к лучшему было. Теперь трудно обо всем судить.  Крутеля  очень рано умерла. Не было ни какой возможности ей спасти. Не считай меня плохим, Тамара.   Я им не стал.
    Кто из нас более счастливый,  я или Татьяна Тугова, что совсем другого человека выбрала, не знаю. Теперь уже и не докопаешься, очень редко про Туговых слышу, ни кого из них в деревне не осталось. Все в Красноярск уехали. И Татьяна у нас появляется раз в десять, а то и больше лет.  Хотя носились слухи, что уже замужем, Татьяну  не раз и не два  с Валькой, братом моим троюродным,  снова сводило. И, не бросая семей, они оказывали какое-то  внимание друг другу. Причем довольно долго.
    Все кончилось тем, что какая-то жена Валентина, волосы  Тане немножко проредила. То ли четвертая, то ли пятая, по именам я их и не помню, хотя на всех свадьбах Валентина был. Так это или нет, поди, сегодня, разберись. Самого Валентина нет, а все до одной жены, которые за него боролись, не знаю где и живут. Кроме последней, Марины.
 Свадьбы Валентина для меня острей ножа сказывались.  Как вспомню всех его сирот, с кулаками бы на бабского сластену кинулся. Посижу, подумаю, Валя родился таким,  до конца жизни так и не перевоспитался.  И не собирался  меняться. Может, и правильно делал?   Что из того, что мы с Ваней праведники. Ваня в сорок пять умер, без жены и детей. Хотя хорошим врачом был. Очень хорошим. И у меня судьба ни чуть не лучше Ваниной.
   Я сегодня все также, каждое утро вокруг Татьяновки пятнадцать километров каждый день вышагиваю. И ни  чуть не жалею об этом. Шестьдесят шесть лет прожил, при моем здоровье это очень и даже очень хорошо. Вон здоровяки Толя Князев и Валерка Низовцев давным давно ушли, где все будем.
    Совсем недавно и Витька Банин со своей женой Татьяной туда же отправились.  А мне закалка помогла, может и до сих пор помогает. Спасибо Витьке и Нине Афанасьевне.  Увлекли меня  бегом.
    Приду на могилу Вити и Тани, почти рядом Валя лежит. Из Статейновых ещё Ваня  тут же. Это был самый близкий и дорогой мне человек.   Хоть заревись! 
  Среди Статейновой  родовы самым талантливым и способным Ваня был. Как он хорошо знал людей. Как он всех нас поддерживал.  А самый бойкий – Валя.  Не исключено,  уже в следующем поколении его отпрысков, сам Валя снова проявится.
   Вот она поступь Ворона. Видно так решило Небо. Ворон летит только туда, куда Господь отправит. Но скорее всего сам Сатана.  Нам, землянам, этого знать не дано.
   Почти все мы, кутковцы, прожили не плохую  жизнь. Ни у кого исподтишка чужого не брали, ни кого не предали, не оговорили. За исключением одного подонка.  Ну, да бог ему судья. Этого ни чем не вылечишь.  Ни словом божьим, ни колуном. Грязью был, ею и останется.
  Кто из нас прожил чуть меньше, кто побольше. Это уже от личности  не зависит.   Мы копили в себе хорошее, ради России, Татьяновки, жизни Отечества нашего.  А вот получилось ли  лично у меня  оставить это хорошее для нынешних татьяновцев,  сказать не могу.  Да и вы, читатели, о себе точно также не  скажете. Хотя прожили, может, больше меня, и трудностей хватанули  столько же. Главное, чтобы испытания закаливали нас, и мы умней становились. Из поколение в поколение.   


Рецензии