Месяц Ворона. Повесть. Глава 2

   
                Анатолий Статейнов.

                Есть музыка над нами


    На этот раз  в Ирбейский район командировку  не выписывал, сам отправился, за собственные денежки. Когда-то, в пору зеленой юности, меня  прикрепили сюда на практику, ветеринарным фельдшером в деревню Буенку. Был в районе такой совхоз – «Таловский».  Буенка – километров сорок пять от районного центра.  А за ней, километров тридцать ещё в глушь таежную  – Степановка. В те времена там хотели открывать урановый рудник. Почему-то не получилось. Об этом я узнал только теперь,  через сорок лет, когда приехал в Степановку «просто так», посмотреть на далекое село, о котором слышал в юности.
    В  ту пору о стройке в Степановке тоже говорили,  но шепотом. Секретный объект. Хотя вся Буенка, Серединка и Рождественка  знали, что в Степановке «ищут атом».
  Возле Буенки, вернее, чуть в стороне от неё, специально была дорога проложена,   большегрузные машины со стройматериалами мы часто видели, буровые вышки туда-сюда таскали. В грузовиках с тентами солдаты с красными погонами ездили. Охраняли, видно, чего-то.
    По нынешним временам, Степановка  - рядом с  Красноярском, хоть и самая дальняя на востоке края деревня. На автобусе из Красноярска   километров сто  пятьдесят с небольшим  до районного центра - Ирбея. Тут придется переночевать. Местный автобус в  сторону Степановки,  чаще всего, только до села Талого, ходит утром,  три раза в  неделю. В любом случае пересесть с машины на машину не удастся.
  По гравийке от Ирбея до Талого километров тридцать пять - сорок. По мелким отрожкам дорога пробирается. С горки,  в горку, потом наоборот.  Так и качаешься до Талого.  Час тряски и остановка возле деревенского магазина. Оставшиеся сорок можно одолеть только на попутном лесовозе. Другой транспорт в Степановку редкость. Автобус из райцентра в Степановке  мелькает, если нет дождя. В воскресенье,  субботу и понедельник. Надежды на лесовоз больше, но и лесовозы  не катят сплошным потоком.  До обеда первый, второго вообще может не быть. Еще и возьмет ли водитель?  Они на страждующих ехать смотрят,  сквасив губы: дескать, докажи, почему я должен тебя взять? Вас, желающих прокатиться, на каждом километре по три штуки, а у меня в кабине одно место. Чем подмажешь, что я именно тебя должен был везти.
  Так что добираться в таежный поселок минимум два дня.  У кого есть машина – легче. Утром из Красноярска пораньше выкатил, а попозже полудня  в Степановке. Но мне пришлось добираться на перекладных, шел дождь и автобус в Степановку отменили. Ночевал в Ирбее, в районной гостинице.  Машина то у меня есть, неплохая. Почти новый уазик, да подломался по случаю.  В аварию на нем попал. Не по своей вине, но так  выкуклилось, что суд эту вину на меня сплавил, и я плачу якобы пострадавшему. А свой отремонтировать пока не на что. Года два ему в гараже пылиться.
 Хитроумному мужику плачу рублики, который хорошо знает, как нужно жить.  Такой, если уронит в реку  кошелек, сам  за ним не полезет, кого-нибудь науськает,  однако кошелек все равно найдет и в свой карман положит, а за то, что вытащили добро из воды, спасибо не родит. Весь мир, якобы,  для него.
   С особо сообразительными  у меня ни как не получается  бороться. Проиграл суд. Может, судья такая хорошая попалась, Лариса Владимировна.  Дело я хочу в  Литературный музей отвезти. Пусть хранится, потомки посмеются над моей неуклюжестью и, главное, над  «мудростью» судьи. Они теперь от всего свободны, в том числе и от совести. 
   Одним словом притормозил я в Ирбее. Районные гостиницы все одинаковые.  Кровать на металлической сетке. Сетка эта невесть кем и когда продавлена.  Спал я как в гамаке.  Голова и ноги вверху, а все тело в лунке провала. Дежурная по гостиницы коротала смену  у телевизора, голову в мою сторону не повернула,  попросила  не беспокоить. Кровать она за этот вечер все - равно не заменит. Нет у начальство денег на покупки.  А если  не совсем удобно, берите люкс. Там такая же кровать, но новая. Пришлось согласиться на гамак. В люксе может стекол нет, ветер гуляет по комнате. Да мало ли какие «удобства»  водятся  в районной гостинице.
   Чтобы воды попить, нужно спуститься на первый этаж, здесь бочка двухсотлитровая, черпай ковшом и в чайник. Потом на второй этаж в бытовку, там на плиточке и кипяти. Делать все равно нечего.   
   Напился я чаю, посуду за собой помыл и дежурной на первый этаж снова отнес. Потом веничком в номере чьи-то крошки подмел, пыль с подоконника вытер.  В общем, приготовился ко сну
  Кроме меня в одноместном номере жили тысячи полторы или две мух.  Серьезные соседи. Они умолкли с темнотой, но летом   утро приходит с четырех часов, и ровно в четыре  все две тысячи одновременно пытались пробовать меня на вкус. Иногда  везло,  убивал одну-две из самых наглых. Но живые и крепкие  не обращали  внимание на потери,  как говорили, так и продолжали  жужжать громче  истребителя. По шее, лицу, по ушам ползали.  Лепились ко мне сотнями сразу. Это одна муха, беззаботно  гундит, а если их тысяча, все равно, что  на взлетной полосе стоишь, а не  в номере. Если это и была песня мух, то писанная дьяволом.
  Автобус в семь утра отправляется в Талое, а я в пять  уже был на остановке, мухи выселили. Интересно, сколько их жило в люксе, может ещё больше, чем у меня в номере?
    Сначала ежился от прохлады на улице, потом сумки и компьютер переносной под голову, завалился на лавку и уснул. Пассажиры - попутчики разбудили.
  Однако дорожные трудности забылись, когда очутился в самой Степановке – крепком таежной селе, умостившимся на берегу бегучей  речки Кунгус.  Кто- то  удобное место для  села в свое время выбрал.  Два ряда домиков с островерхими крышами. Звонкая горная речка. Так она возле деревни по распадкам да отрожкам и крутится, почти в каждом доме вода веселая перед окнами или за огородами.  Парк кедровый  в центре села, памятник погибшим в войну. Ниже приписаны те, кто скончался дома после сражения.
   Все  привычное,  понятное, русское. Поселок не молодой, новостроек  нет, но из-за зелени, речек ли,  смотрится уютно, весело,  как только что вышедшая замуж девушка.  Вроде как у  теплой печки в холодный день стоишь, когда на Степановку смотришь.  Уверенно я себя почувствовал здесь, легко, словно давным-давно знаю  таежное селение.
    Рядом с крышей здания почты небольшая вышка из старых листвяжных жердей. Топорщилась вышка среди веселых кедрушек, как дед пенсионер возле стайки девчат студенток. На верху ее старомодный громкоговоритель. Говорят, лет пятьдесят без перерыва радио здесь поет. С шести утра на всю деревню. С одним и тем же громкоговорителем. Раньше умели делать хорошо. Это нынешние, год –два и в утиль, специально так их  ляпают, чтобы люди чаще покупали.
 Сидел я на кедровой скамеечке возле местной почты, смотрел вниз на неугомонный Кунгус. Слушал громкое радио, здоровался с редкими прохожими и ни куда не торопился. В таких дальних деревнях приютит каждый дом, в любое время. Это ещё наш красноярский словотворец Володя Леонтьев писал. Он тоже всю жизнь по деревням да поселкам ездил, про пастухов и доярок  рассказывал.  Каким же талантливым был Володя. Заберется куда-нибудь в глушь, напишет о тамошней знаменитости, весь край охает и ахает. Я – свидетель его божественного успеха у читателей. Лет десять в красноярских газетах было царство очерков  Володи Леонтьева. Сколько тогда ему писем приходило от читателей, мешки.
   И я  тут на грамм не ошибаюсь, опыт. Работа такая,  в командировках промотался большую часть своих шестидесяти пяти лет.  По деревенькам, селам, городам, стройкам, нефтепроводам, рыбацким бригадам летал. Про заслуженных летчиков писал и знаменитых речных капитанах. Иногда залетал совсем в дали дальние.   В рыболовецкой бригаде на Таймыре однажды целое лето  прокукарекал. Так сложилось все там вокруг меня. Через день после прилета наквасило туман, выбелило всё как в беспросветную  вьюгу.  Полтора месяца солнышка не видели. Не было возможности вертолету сесть возле озера Кунгсалах. Пришлось надевать спецовку и как и всем  -  рыбачить. Неудобно отлеживаться,  в обед как и все  у десятилитровой кастрюли с ухой.  Утром и вечером сугудай, только что пойманная рыба, разрезанная на кусочки. Макали  эти кусочки в смесь соли и черного молотого перца. Объедение. Ставил с рыбаками сети, потом проверял их два раза в день: утром и вечером. Мы меньше полтонны чира, муксуна за день не брали. Да и рыбка приличного размера. В ячею сети кулак спокойно проходит.  Я раньше никогда такой рыбалки не видал. У нас в Татьяновке поймаешь ерша с мизинец, уже удача.  А тут муксун сплошь от трех до семи килограммов.
   Вечерами записывал, что случилось с нами.  Дома уже просмотрел общую тетрадь, ни одного дня похожего, что-нибудь да выеживало на особицу.  То песцы забирались в мерзлотник, где хранилась рыба. Что им туман?  Они по запаху всё знают. То чайки, пока мы на рыбалке, опрокинут кастрюлю и съедят всю уху. Как они в густом тумане находили эту кастрюлю, одному богу известно. Потом орнитологи из университета мне сказали, что чайка по запаху падаль определяет за два-два с половиной километра. И запах ухи для неё тоже ориентир. Лапы у чайки мощные, что ей кастрюлю опрокинуть. Все равно, что мне  спичку сломать.
  Сразу считал горем этот туман, домой, в Красноярск хотелось. Хотя ни кто там меня особо и не ждал. Сейчас думаю – счастье тогда привалило. Все, что когда-то со мной происходило, всегда приводило только к хорошему. А уж сколько я про северную рыбалку написал…
  Как-то  на озере Виви в Эвенкии два с половиной месяца по случаю оттрубил.  Завести –то завезли, сказали через неделю - две будет попутный вертолет, заберет. А  попутного рейса не скоро случилось, вот и шлялся по берегу с тамошним Серегой, сторожем избушек. Пожилым уже человеком, битым жизнью и людьми. Все лицо в шрамах. Как рассказывал он мне сам, получены вполне заслуженные увечья.  Что делили и зачем, пострадавший не помнит. А вот кто бил, как вчера в его голове сохранилось.
  - Пьяный я дурак, частенько в рог зарабатывал. Силы-то нет, водка силу высосала. После армии, помню, пришел, в Туре дрались. Мне хоть кого ставь, вырублю. Все поселковые очески меня тогда выпить приглашали. Иногда просили: Серега, обидели, разберись с тварями. Разбирался. Минимум литр ставили. Это закон.  Потом те, кого бил приходили  с мировой. Опять гулянка.  Но сила быстро утекла,  водка меня победила. Перестали очески приглашать, я сам в них превратился.
  По лицу видно, мучили Серёгу пагубные увлечения. Заношенное у него лицо, как шинель солдатская.  Без мышц скулы. Одни глаза да белые зубы. Как сахар зубы, сохранил он их, или сами сохранились. Так я у него и не спросил,  почему зубы такие крепкие, постеснялся.
    На Виви  Сереге от самого себя единственное спасение. Для здоровья особенно полезно.  Рыбу мы с ним  ловили, коптили её, вялили, солили.  Тайменей с десяток подкоптили, один тянул аж шестнадцать килограммов. Когда ближе к осени время подошло, уток, гусей  караулили в засаде. Пролетных турухтанов стреляли. Благо,  всякой птицы на этом озере с избытком.   Только лебедей не давал я ему  пушить, а он бы и их покоцал. Лебедь, на моё мнение, птица святая.  Когда видишь лебедей  в полете, они всегда в полете трубят, душонка как в детстве запрыгает. Ах, какая это красота.
   На крыше домика  сторожа вешала специальные для копченой птицы излажены.  Мы все  тушками завесили. Сторож даже хотел мне за долгую случайную кампанию благодарность объявить вялеными утками. Дескать, возьми с собой десятка два-три. Ты же их в основном и стрелял. Будешь в городе копченую гусятину  пивком запивать. При этих словах: пивко, водка,  лицо Сергея разъезжалось в предполагаемой слабости. Он вроде улетал куда-то в небеса, но быстро возвращался на лавку своей сторожевой избушки. Здесь пивом не пахло. Раньше он себе бражку делал в двадцатилитровом эмалированном бочке. Но сахар у нас давным-давно кончился. Весь ушел на бражку.
 Уехал бы я с деликатесами.  Но кто-то с вертолетом передал моему напарнику  бутылку спирта.  Серёга тут же  половину  бутылки оприходовал, потерял человеческий облик,  лез бить мне по лицу, насмерть  пришить грозился.
   - Я тебя сволоту выучу, -  закусывал  он нижнюю губу, - насажу на перо, одним писарем меньше.
   - Мужики,  - кричал он вертолетчикам, пытаясь подняться, - если бы не я, он бы тут с голоду сдох. Ученый, а за хлеб-соль спасибо не уронил.  Меня вокруг пальца не обведешь, умею со сволотой разговаривать.   
  - Эх, х, - сыпал он горючую слезу непонятно по какому поводу, бил костистой ладонью по настилу вертолетной площадки,  катал лоб по не струганным доскам настила. Заноз туда загнал, неделю вытаскивать. Потерял последние силы, замолк, всхрапнул даже.
  Терял он мысль из-за спиртного, но кое - что понять было можно. Оказывается, то ли ел я у него слишком много, то ли выпить с собой не привез.  Выходило так, что за эгоизм этот   без суда, на месте мочить нужно. Если к Сереге приехал без бутылки, такие преступления  ни одним  судом не оправдываются,
  Совсем не правду  рубил пьяный Серега.  Но при таком «серьезном» разговоре не полезешь же на крышу уточку копченую с собой взять. Тем более при вертолетчиках. Хотя Серега чуть позже упал прямо на вертолетной площадке и уснул, хоть из пушек пали. И когда мы улетели, не слышал. За утками и гусями я все равно не кинулся, теперь уже из принципа. Хотя половина добычи  моя, это точно. В любом суде я бы свою правду взял. Но здесь, на Виви, судья и король был Серега. У него свои законы: насадить на перо и всё.
 Раззява я. Мне бы раньше уточек упаковать в сумочку или в выделанную оленью шкуру, которых тут, на базе, сколь угодно много.  Серега от нечего делать их сам выделывает.
 Раззява законченная,  ведь ещё утром знал, что вертолет прилетит. По рации передали. Надо было упаковаться, всю родню бы угостил.  А так вернулся с пустыми руками.
   Серега, конечно, послабже меня физически, вряд ли хватило бы у него силенок заехать мне в ухо. Но хозяин базы он, а куда против хозяина попрешь. Когда вертолет чуточку приподнялся, я хорошо видел, что друг мой по случаю,  все также почивал на досках площадки. Рядом с ним стоял мешок муки, Другой мешок с калорийной перловкой. Её хоть в уху добавляй, хоть в суп с олениной. Одинаково приятно.   Какие-то мешки еще лежали с солью, консервами, картошкой,   свежим хлебом. Хорошо, что их вертолетом  не разбросало.
   Но ничего, проснется сторож, посмотрит, что ему в счет зарплаты прислали. Может все-таки и меня вспомнит добрым словом.
  Года через два я в составе какой-то делегации снова побывал на Виви. Анатолий Егорович Амосов, Председатель Законодательного  Собрания (Суглана) Эвенкии, организовал мне место в вертолете. Но Серёги  на знаменитом  озере уже не было. Я специально на крышу домика сторожа заглянул, ни одной копченой уточки и гуся.
   Не случилось Серёги на базе. Вместо него жил какой-то чеченец, но вид у него был как и у Сережи. На шее громадный шрам.  Мы ночевали на Виви, уже в гостевом домике. Тут комфорт   и чистота. Поговорить я ушел к Хабибу, в так хорошо знакомую мне сторожку. Хабиб рассказывал, что с Кавказа он сбежал из-за кровной мести. Полосонули его по горлу и ушли, думали зарезали, а вену чуточку задели. Кровь остановилась.   Так Хабиб и выжил.
    - Бежать пришлось, - частил он мне свои беды, - все равно бы зарезали. Брат мой чью-то невесту украл, а я причем?  Я дома спал, ничего не знал. А невеста оказалось уже кем-то опозоренная. Брат её в ту же ночь выгнал. Брата зарезали, отца зарезали братья её. Дескать, опозорил Хабиб  весь их род. Сейчас убийцы в тюрьме.   А ещё три её брата на свободе. Они до конца жизни мои кровники.
 Когда Хабиб выплакался, стал я у него про Серегу расспрашивать. Где он сейчас, почему бросил этот райский уголок.
  - Не видел я его, не знаю, - разводил руками чеченец, -  до меня тут кто-то работал, это точно. Да его медведь-шатун загрыз. Прямо возле домика. Здесь его унты   с ногой нашли. Медведь чуть ниже колена ногу ему перекусил.
   - В кастрюле двадцатилитровой у него бражка стояла, может пьяный был?  - думал вслух чеченец, - Медведь и двух его собак подавил. А я  сам на Виви попросился.  Зарплату положили хорошую. Охочусь на оленей, рыбу ловлю не хуже эвенков. В марте поеду в отпуск, не могу без Чечни. Детей заберу, жену заберу – сюда вернусь, что тут не жить, пока дети маленькие?
 В глазах чечснца вспыхнула такая тоска, жаль мне его стало. Особенно когда чеченец что-то запел на своем гортанном языке. Вот когда я понял, что он действительно любит Родину.  Песня – высшая степень духовности народа. Хабиб говорил, что это песня про горы, Чечню, про великие роды чеченские. И мы поем про Русь, маму и отца, про просторы русские. У нас в Татьяновке и сейчас поют про Русь, но об этом чуть позже.
  И  Серегу жалко. Конечно, медведь его быстро подкараулил. Пьяным мужик  шатался возле домика, трезвым он не любил ходить, вот и поплатился, за все в этом мире нужно платить. В том числе за водку и бражку.  Вообще, скучно Серега жил, и мне с ним приходилось скукой утираться. Бывало, убью оленя, наварим свежины,  такая вкуснятина, так  бы и запел от удовольствия за столом.  Но Серега как обструганный столб: ни пел, ни рисовал,  вообще ничего не любил. Все водка из души его эвенкийской вычистила.  Осталась одна грязь.  Два с половиной месяца прожили вдвоем, а он обидку таил: без водки я приехал.
    Какие там песни с Серегой.  Бич оказался мой напарник. Законченный.  В разговорах всегда на кого-то обижался.  Ослаб Серега, и  те мужики, которые раньше его за стол звали, сразу забыли кто он и  зачем тут.
 -  Сами жрут, а мне ни стопки, - дергал он себя за редкую бородку, - свиньи это. Взять бы топор и по башке всех …  Посадят, не поговоришь со сволочами.
  Не знаю, кто как свою судьбу строит,   я всю жизнь в разъездах, работа такая.   Умею в незнакомом месте себе крышу найти и ломоть хлеба с кружкой кефира. В крайнем случае кружечку кипятка. Какой, к примеру, у Серёги чай? Он его весь на чифир перевел. Брусничником мы с ним перебивались, пока я жил на Виви, черничником, пижмой, которую на безлесых местах тут хоть косой коси.
  Не сомневался я и в Степановке, успею определиться с ночлегом,  постучусь в какой-нибудь дом.  Можно  зайти в сельский совет, пусть там на постой  к кому-нибудь определят, они своих лучше знают.  Удостоверение члена Союза писателей со мной, представлюсь. В крайнем случае, в сельсовете и пересплю, так тоже  доводилось коротать ночи в командировках.
  Места  вокруг  Степановке, каких мало осталось. Кругом в распадке кедрач. Слава богу, возле деревни его не выпилили.  Из каждого отрожка в распадок ручьи родниковые катятся, холоднющие, от стыни воды зубы ломит. Прямо через Степановку ручьи в Кунгус и вливаются. Улицы Степановки как бы на островки делятся. Их деревянные мостки в село соединяют. Сельчанам от близкой и чистейшей воды польза.  Вышла из дома неподалеку от моей скамейки девчонка, зачерпнула ведро воды, брызнула глазами в мою сторону, что это ещё за  чудо старое в поселке? Так ничего и не поняла, снова за калиткой скрылась. Слышно, поет чего-то сама себе во дворе.  Такой возраст, петь и смеяться хочется. В  моих же  годах только про болезни рассказывать, что где кольнуло, и почему сегодня плохо спал. Или наоборот, сначала  бессонница мучила, потом боль скрутила. То съел не так, то оступился случайно, вот и свело ногу в судороге.  То поясницу дернул, шею повернул  резко, теперь она совсем не крутится. К старому разные напасти лепятся как осы на мёд. Не отмахнешься.
 А начинаются речушки степановские возле видных отсюда  белков. Прямо со скамеечки горы просматриваются. Их верхушки и прибегают в деревню звонкими речками. Чистые речушки, в метр шириной, говорливые, со сладкой, сладкой водой из вечных ледников. Пьешь её и не напиваешься.  Говорят кальция в такой воде мало и йода ещё, заболеваний щитовидной железы тут  много.  Оттого и не напиваешься воды, что она больше на дистиллированную смахивает. С ледников ведь вода, а они из дождя и снега намораживаются. Но вода вкусная, чистая, какой и должна быть вода.
  Хариус в ручейках, искристый ленок плавятся. То и дело  рыбки поплескивают. Редкий для нашего времени уголок мира и лада в природе.  А где ж стройка, из-за которой я сюда и приехал?  Что тут возвели и прятали от недоброго глаза? Должно же что-то от всех тех хлопот остаться? 
     Бабушка ветховатая показалась из магазина, лет на десять постарше меня, может больше.  Ноги с трудом работают, словно костыли их переставляет.  Сумку полную тащит.  Поправит платок на голове шагов через десять,  глянет в ту и другую сторону и снова шаркает калошами по мягкой травке. В деревне теперь мода на эти калоши. И удобны, и дешевы. 
   Решил у неё спросить. Она-то должна знать, что тут было раньше?  Я хорошо помню, сколько машин со стройматериалами прокатывалось мимо Буенки в  Степановку.  Буенские  парни и девчата  сюда ездили на работу устраиваться. В Степановке   больше платили, общежитие давали.  Говорили, будет Степановка городком добытчиков урана.
   Бабушка оглядела меня  печальными глазами, поняла вопрос, сначала поджала губы в раздумьях.
   -  Было тут, все было, -  махала она перед своим носом скрюченным от возраста пальцем, -  как за Кунгус перешел, правь сразу к Медвежьему логу. Не на первом, на втором повороте, где Витька Корнев новый  лесовоз разбил. Там что-то находили, атом делать хотели.  Копали, копали, полтайги бульдозерами в пыль перетерли. А потом говорят атому мало. Куда –то в другое место уехали. А зря, был бы тут у нас  город. И дети бы с нами жили. Сначала геологи стояли, потом рудник бить начали, народу набрали - уйму, бараков понастроили, все бросили. Не считали тогда государственную копеечку, всего много было. А ноне  мудрят, как денежку украсть легче, да надежней её в своем кармане пригреть.
    От такого долгого рассказа бабушка устала и села рядом со мной на скамейку. Раздергано она смотрелась. Как раскрошенная наполовину дятлами   береза.  Платок все время  в  сторону сваливался, курточка летняя как на колу висела. Но любопытство сохранилось.  Принялась пытать кто я, откуда и зачем прибило в Степановку.
   От неё я и  узнал, что журналисты в селе частые люди.  В бытность бабушки на сборке живицы, она считалась передовой работницей, из районный газеты приезжал человек, расспрашивал её и фотографировал. Потом в газете статья о ней была, бабушка её до сих пор хранит. И в тот же год ей медаль дали. Первый секретарь райкома специально в Степановку приезжал. Было это лет тридцать назад, не меньше. Значит,  я после того коллеги второй журналист в Степановке, к  тому же ещё и член Союза писателей. Так что повезло деревне.
    -  Че, ты будешь хлопотаться с крышей, -  махнула она рукой. -  приходи ко мне, столуйся. Одна бедую, а дом большой.  Хоть на веранде спи,  хоть в дальней комнате.  Старший сын,   часто приезжает, летом на веранде живёт. Но в дальней комнате окна на солнце, может тебе там лучше будет. А два младших как будто и не помнят, что мать здесь живет, раз в два –три года нарисуются и пропали. Жены у них такие, не отпускают от себя. Только это не невестки виноваты, мужики мои бабами выросли. А знаешь, кто виноват, - подняла она вверх палец  правой руки,  и резко повернула его на себя.  – Я!  Бывало, со своим-то заспорим, я его по всякому выматерю. А дети-то слышат. Им показалось, что с бабами лучше не спорить. Они теперь перед своими нетелями как собачки хвостиками крутят.  Откуда у них будут дети, если жены с одного курорта на другой переезжают, подолами там крутят. Зачем таким прохиндейкам муж?  На проезжей дороге трава не растет. Они ни когда не родют. У нас в деревне раньше такого не было. Все же на виду, совесть у баб была. Два внука у меня, только у старшего дети, а у младших  нет. Во как род-то наш вывели. И я им помогла. Говорят, для себя пожить надо. А кто для себя живет? Как только для себя жить, если кругом люди. Ты от них зависишь, они – от тебя. Отговорки все это у невесток, рожать не хотят. Блудить им веселей. 
   Бабушка пожевала губами, видно выбирала самые кусачие слова, но так и не вспомнила. Махнула рукой.
   - Пошли ко мне. Чё тут воду толочь. За чаем и поговорим. 
  Переселение состоялось быстро, как я и предполагал.  После такой лекции бабушки о нравственности и категорических выводах о невестках, их подолах и проезжей дороге, я понял, что кружку чая и  хлеба  перекусить, она гостю всегда найдет. А по цене за постой  сговоримся. В городе день мне в любом случае обходится дороже.  На вопрос мой бабушка  махнула рукой: будешь съезжать и рассчитаемся. Дескать, уже и за то спасибо, что жить будешь, мне веселее.
   Я взял  свои сумки: которая с пряниками, колбасой  и чаем,   походную с вещами и портфель с переносным компьютером в одну руку, в другую бабушкин пакет с покупками, и мы поплыли  по зеленой  улице. Из окон на нас смотрели в основном пожилые женщины, видно задумывались, кого это их соседка к себе в дом повела? На родственника, вроде, не похож.
  Пока шел, через многочисленные пешеходные мосты перешагивал, все удивлялся  красоте  Степановки. Из-за речки все, ручьев и ручейков,  в которых заплутали  улицы деревни. Идешь по мостку, а внизу вода шумит, и так до самого дома бабушки. Весной, поди, заливает все мостки, а то и срывает половодьем.
   На первый взгляд, конечно, это идиллия.  И здесь у людей свои заботушки.  В  Степановке был мощный леспромхоз,  лесопильный цех, дорожный участок при леспромхозе. Дороги вели в тайгу, за лесом туда ездили.   Говорят,  не найти было в селе дома, где бы не жил водитель лесовоза или вальщик. Теперь мужики брошены на самовыживание. Бывшие лесорубы стали охотниками, рыбаками, сборщиками ягод и грибов. А кто и просто лежебокой или пьяницей. Это когда все вместе с утра берутся за дело, люди чем-то похожи. А разошлись по своим домам в безработице и неустроенности, сразу видно, кто способен за себя побороться, а кто только плакать может, да ругать бывшее начальство, развалившее леспромхоз. Но тяжко и тем, и другим. Бабушка мне вечерами с передыхом об этом рассказывала.
 Оказывается, самые решительные, хозяева которые,  с мая уходят к белкам. Макушки гор этих, вечноснежные, из деревни хорошо видать.  Там, в горах собирают мужики лечебные саянские травы, равных которым  нет в мире.  Китайцы их с руками отрывают. Да дорого дают, особенно за маралий и  красный корни, чагирский чай, бадан.
  Потом первую ягоду жимолость берут, позже  смородина идет, черника, брусника,  вместе с ними грибы, которых тут тьма-тьмущая, бабушка тоже ими промышляет.  В прошлом году целых две кадки груздей приемщику сдала. Но видно поддедюлил её проходимец, больше должно было быть по весу, чем оказалось.
  - Нехороший человек, - пела мне хозяйка, - я на своем горбу из леса все вытащила, без весов чувствую, сделала план. Обманул, подлец. 
   - Теперь уже свое не вернешь, сообщала мне бабушка. -   Ткнуть бы ему в глаза, ты чего старуху обижаешь? Да не получается, он тогда в этом году грибы не примет.  Скажет плохие и хоть разбейся, не примет паразит. А лучше крайпотребсоюза все равно ни кто не платит. 
 Потом орех идет, если год урожайный.  Рыбу ловят. Зимой зверя промышляют. Кто пооборотистей, уже магазины свои в Степановке открыли. Раньше их два было на село, теперь штук десять. Небольшой доход, но все-таки какая-то копеечка в доме предприимчивого человека.
  С одним из  сельчан - Владимиром Петровичем Серяковым мы и познакомились, бабушка, Ксения Федоровна её звать, к нему направила. Только спросил я у неё, как мне доброго рыбака найти, чтобы написать про него, она сразу на  дом Серякова  кивнула. Вместе и пошли, она Сереге стала рассказывать: кто я и зачем в Степановку приехал. Серега согласился взять меня с собой на реку. Возле дома рыбака мы с ней до утра и попрощались. Но к этому времени я уже был ею накормлен, напоен чаем, в добром здравии и полном покое. Компьютер переносной лежал в надежном месте. Если приехал в Степановку как на рыбалке не побывать? С рыбалки и началась тут моя работа. При советской власти такого и присниться не могло. Что вальщики, что лесовозники деньги руками гребли.  Кто бы тогда взялся за рыбалку. Выезжали, конечно, на Кунгус. Но  для души только хариусков дергали.
    Теперь главное, чтобы  на речке все  получилось. Мне ведь важно и рыбака, и рыбку сфотографировать. А самому все высмотреть и записать. Но не промахнулась бабушка с рыбаком, доброго специалиста показала.
 Было где-то серьезно  после полудня, солнце потихоньку садилось.  Серяков  готовился к вечерней рыбалке.  Невысокого роста он, худощавый, улыбчивый. Все делает неторопливо, но сноровисто. Особенно тщательно копался в мушках,  крючках со специально намотанными на них разноцветными  волосками.  Обманки это. Сегодня вечером, как полагал Серяков, ленок будет брать на черную мушку.  Личинки стрекоз выходят из ила - они в эту пору  любимое лакомство ленка. У него сейчас стрекозиная диета. Вернее обжорство стрекозой.  На черную обманку ленка и нужно ловить.
 - А как стемнеет, попробуем на кораблик, - рассказывает мне Владимир Петрович, - там мелкая мушка нужна, под комара. Но хариус – рыба с характером и своими привычками. Может выпрыгнуть за обманкой, а случается за весь вечер из воды не высунется.  Я всю жизнь на реке, а рыбу эту так и не пойму. С характером рыбка.  Ловлю, приспосабливаюсь, учусь понимать нравы вкусной рыбки, но во всех его тонкостях так и не разобрался. И не разберусь,  одной жизни для этого мало.
   Кораблик - специальные санки из двух досочек с перекладиной, с прикрепленной к ним леской. К  леске привязано десятка полтора обманок на крючках. Течение, так сделаны санки, все время выталкивает их к середине реки и леска с обманками висит прямо над водой. Эти обманки хариус считает за комара. За ними и выпрыгивает. Делает он это метко и умело. Прыжок – и рыба на крючке.   
    На  берег мы вышли часов в восемь. Стадо деревенское возвращалось домой по деревянным мосткам,  щелкал бич пастуха, коровы и овцы шарахались от бича, как от смерти. Видно, вымуштровал их пастух.
  Мы спихнули моторку на воду, Серяков   оглядел свое хозяйство. Все ли взяли, не забыто ли чего? Наконец оттолкнулся веслом, дождался, когда нас на середину реки вынесет,  дернул бечевку стартера, и мы полетели вверх по реке, к какому-то перекату. Я его название так и не запомнил. А вот красота таежной речки в памяти. Вода прохладная, чистая, все камешки на дне видать, и рыбок тоже видно. Берега кругом в сваленных лесинах, сама вода их и подмыла.  По лесинам кулички снуют, зимородки местами как желто-голубые куколки. Эти на верхних сучках лесоповала, рыбку в воде высматривают.
 - Рыбачим на удочки, да весной на мордушки, - рассказывает Владимир Петрович,  - сетью у нас не побалуешь, вон какое течение. Бреднем можно, но только в малую воду. Нынче жарко, ледники тают по - сумасшедшему, вода  целое лето  большая. На удочку берем ленка и хариуса.  Под осень можно попытаться тайменя перехитрить. Этого на блесну нужно. Но таймень –  отдельная рыбалка, где-нибудь возле переката он сидит, ждет, когда быстрая вода выкинет ему уставшего харьюзка. В такие места и нужно блесну кидать. Или на мышь еще хорошо.  Блесну ондатровой шкуркой обматываем, получается мышь. Берет он на мышь хорошо, но опять же, если найдем перекат, где таймень у омутка стоит. Я тут как-то года два или три назад двадцатикилограммового взял. Китайцы обменяли его  у меня на  центнер бензина. Для них таймень не только еда, но и лекарство. Чего они только с ним делают, не пойму. Для нас, рыба как рыба, только вкусная очень. Для них – лекарства. Поди, дурят нашего брата, за простаков держат.  Какое из тайменя лекарство? Анекдот целый. Неужели они пытаются и лечиться им?
  Он ещё раз задумался, но так и не нашел чего сказать,  махнул рукой. Дескать, выдумать хоть что можно. А китайцы эти не больше нашего живут.
 У переката вытащили лодку на берег подальше, упаси бог, вода поднимется, унесет, принялись отабориваться. Но сразу намазались мазью от комаров. Этого добра здесь тучи. Даже когда на  лице в три слоя мазь, самые отчаянные кровопийцы  бьются в щеки как приличный дождь. Чуть позже появились такие же тучи мошки. Она жгла безостановочно, хоть плач, мазь  мало  помогала. Мошка залезала под рубашки, в штаны, везде жгла, почище перца.  Упаси бог женщине попасть тут на рыбалку в ночное время.
  Владимир Петрович хорошо знает про эту напасть. Взял с собой платки, ими мы и повязали головы. Очень, кстати, удобная штука. Ни какой шапкой так сразу не закроешь и голову, и щеки, и лоб. В тайге платок – вещь не заменимая от мошки.
 Отаборились, развели костер из толстых сырых бревен, чтобы дымил, пока мы рыбачить будем. Серяков подцепил черную мушку на удочку и пошли на перекат.
  Ленка с берега редко подцепишь, за ним ходить надо, ямки по речке искать возле бурунов.  Мы сначала по перекату на противоположный берег перешли.  За это время Серяков поймал три приличных хариуса и ленка. Особенно азартно выглядел на крючке  ленок. Был он размером с приличную горбушу, вертелся ужом, грозил сорваться и оставить нас ни с чем.  Но опытный Серяков подсек его и  моментально упрятал в кожаную сумку на плече.
  - Чуть прошляпил, выпадет, - пояснил он мне, - сколько я уже так рыбы потерял.
 Потом мы с ним корячились через лесины по берегу метров на сто пятьдесят двести вверх и опять, уже на свой берег, прямо по реке. Все это время Владимир Петрович периодически забрасывал удочку.  Я бы не сказал, что клевало особенно хорошо, комары ели нас больше. Но рыба шла. На ямках  Сергей подсекал  крупных, килограмма по два с половиной,  –  ленков. На такие не то, что есть, смотреть одно  удовольствие. Широкий ленок, в разноцветье радужных пятен, даже в темноте светится. За вечер Володя взял три рыбины.
 Когда окончательно стемнело и на обманку стало ловить невозможно,  пустили по воде тот самый кораблик.
 Вот тут хариус  кидался на обманку, как на нас мошка -  с лету. Поймал, потянул кораблик к себе, пока подматываешь леску, на крючки ещё две-три рыбины сядут. Азартное это дело кораблик. На твоих глазах хариус выпрыгивает и в воздухе хватает обманку. Я иногда по щенячьи взвизгивал от восторга. Вскоре кожаная сумка на плече Серякова была полной
 - Шабаш, - скомандовал он. – Пошли к костру, до утра теперь ничего не возьмем, темно. Начнет светать, тогда опять у ленка жор.
 Я так и телепался за Петровичем по берегу. Как не переломал себе ноги, пока шлепал в темноте  по камням и кочкам, до сих пор не  пойму. Но спотыкался довольный, такой рыбалки на удочку я еще в жизни не видел. Серяков шел спокойно, о кочки не бился, валежины не обходил. Он их как-то и в темноте видит. Привычный.
    Сам я рыбачить не умею, да  и не хочу. Времени на это много уходит. Мне писать надо. А вот когда бываю у рыбаков, у костра копаюсь  с удовольствием. Пока хозяин готовил специальные палки - ронжи, нанизывал на них двух ленков килограмма по два, и ставил все к костру на прожарку,  я наносил чащобнику целую кучу, на две ночи хватит. Огонь быстро полыхнул вверх. Возле костра стало светло и уютно. Комар устал видно, исчез куда-то. А мошка работала без отпуска и перекуров. Жгла и щеки, и шею. Серяков чуть подсолил улов, чтобы не раскис, до утра дотерпел. Рыба холодную воду любит, в тепле быстро  теряет плотность, вянет. По-доброму, её бы на кукан посадить живую, да пустить его в воду, чтобы до дому живая была, тогда на неё совсем другой спрос и другая цена. Но не будешь же кукан за собой таскать по всей речке. Рыба по камням быстро сотрёт жабры, потеряется. В кожаной  сумке хранить её удобней
   Ужинали где-то за полночь, ленок хорошо пропекся и казался особо вкусным. Может потому что намаялись по речке ходить, да по валежнику перешагивать. Часа четыре ноги били, теперь ели в охотку.  Потом долго пили чай. Хозяин рассказывал про сегодняшнюю жизнь. Сказы его были печальные, с одним выводом: хоть в петлю лезь.
    Когда голод поджимает, без браконьерства не обойдешься. Ленок - редкая рыба. Есть строгие нормы отлова, но приходится грешить, ловить больше, если везет. Что еще можно продать здесь, в тайге? Только рыбу. Благо в край этот таежный едут и едут туристы, они рыбу и покупают. Тащиться за двести километров от Красноярска в Степановку  и не похлебать ухи – преступление. А самим не поймать, ни времени нет, ни опыта рыбалки.
   Я понимал Серякова. Тем, кто принимает в Государственной Думе законы по охране природы проще,  у них оклады громадные. Вся Степановка сегодня не получает в месяц столько, как один депутат Думы. 
   Депутаты люди сытые, холеные, особо наши, красноярские. Хитрые. Обещают хорошую жизнь. Но, оказывается, хорошая жизнь у них, а не в Степановке и не в моей Татьяновке.   Раз в пять лет грызутся как собаки, чтобы снова избираться, потом очередные пять лет покоя. При заработках депутатских больше, чем вся Степановка получает. Здесь же, в тайге,  ни работы, ни пособий. То и на столе, что тайгой заработаешь или в тайге возьмешь.
  - Наказывать нас специалистов много, - говорит Серяков, - а подумали бы, не пойду я сегодня на рыбалку,  на что еще хлеба куплю?  Мы с ребятами недавно считали, взять в круговую год, по пять тысяч на мужика в месяц не выходит. Дети в школе, жена, всем одеться надо. Потом в институте их учить нужно, шестьдесят тысяч семестр. Заплати-ка!  И так в каждой семье. Нет, много мы тут не зарабатываем. Перекупщики ягоды забирают за копейки, орех, пушнину также. Привезу я  летом с белков черники. Ведер десять самое большое, мне неделю нужно в тайге быть, чтобы набрать её, да ещё сюда плюсуй дорогу. Километров сто нужно вверх  по реке подниматься.
   Он только покачал головой, дескать, вот так нашего брака и обирают. По делам дуракам. Ума нет научиться самим быть расторопней, работаем на людей, их счастливыми делаем.
   - Перекупщики у меня чернику  возьмут по тысячу рублей ведро. Не больше. Значит, за неделю я получу десять тысяч рублей. Откиньте бензин на лодку и еду, останется – пять тысяч. За неделю пять тысяч  рублей.  В месяц я могу выехать за черникой два раза – не больше. И сам эти десять ведер в город не повезешь. В Ирбее она ни кому не нужна, а в Красноярск на своей машине – одна дорога больше съест, чем выручишь.
 - В Красноярск не выгодно? 
 - Пробовали, не получается.  Сколько времени нужно, чтобы продать там мешок орех?  Еще и жить где-то нужно, орехи эти хранить. Поедешь с мешком орех, вернешься без штанов.
  Потом он  долго рассказывает, что  с пушниной то же самое.  Это раньше у всех были на сберкнижках по нынешним деньгам миллионы, и каждый ладился купить что-то. Теперь на белку  спроса нет, на соболя - тоже. У охотников перекупщики берут его по две – три тысячи, а сами в Интернете продают по пять - шесть тысяч рублей за шкурку. Если кто-то найдет берлогу, сам не стреляет, старается продать заезжим туристам. Выгодней.
 - Выгодно, но  стыдно. – конфузится собеседник. - Не привыкли мы кому-то служить. Даже не служить, прислуживать.
 - А  что-то хорошее у вас тут есть?
  - Есть! - смеется он. - Как распался леспромхоз, шуму в тайге меньше, больше стало зверя за эти десять лет,  рябчика, глухаря. Не на что купить комбикорму - люди держат меньше скота.  Посмотрите, какие теперь травы на бывших покосах.  Сам не видел раньше такого разнотравья как нынче.  Цветы крупные,  с кулак, да много их. Шмели жужжат сотнями. Правда, теперь опять конец благополучию, китайцы лес взялись пилить. Эти чуть ли не с землей все вывозят.
  Долго сидели у огня хорошей кампанией. Я  слушал рассказы Владимира Петровича о реке, рыбе, рыбаках, под эти рассказы и заснул, не удержался. И не слышал, как он с первым солнышком опять ушел на реку.
  Я как раз с восходом  придремал. Уже ни комаров, ни мошки не ощущал. Потом Сериков  рассказывал, когда стал будить, все мое лицо было залеплено мошкой.  Наели они на щеках большие кровяные полосы. Но с этим нужно мириться. Ни куда не денешься, профессиональные издержки. Серяков хоть и не спал, ходил, рыбачил, лицо тоже мошка подпортила. Над бровями красные полосы и по лбу они же.
 Домой вернулись где-то к обеду. В лодке я тоже придремывал, но Серяков сидел за рулем, ему не до сна. Обратно мы мотор не заводили, чтобы не тратить бензин, река несла. Кругом было тихо и мирно. Летали туда сюда зеленые и черные стрекозы, Вспархивали с гальки кедровки и сойки, видно набивали себе желудки песком и камешками.  Бегал по берегу беловато-серый куличок, этот высматривал червячков, гусениц, тлю какую-нибудь. За ним катились три или четыре птенца пуховичка. Что-то я фотографировал, что-то не успевал. Славным вышел сплав домой.
  Возле ворот Серикова стояли два мощных вездехода. Оказывается туристы. Решили вот выехать к реке, посидеть, святое дело отдохнуть в такой красоте, но сначала им нужно купить свежей  рыбки. На уху. Жена попросила подождать хозяина.
Посмотрели отдыхающие наш улов, покачали головами. И одно им не так, и другое.
 - Давай по  двести рублей за килограмм, - предложил старший у них. Вроде как одолжение делал Серякову, что улов у него покупал.
 - Ленки, по  двести! - запричитала жена рыбака, - люди, побойтесь бога. Да им минимум пятьсот цена, минимум. Лососевые ведь. Мужик всю ночь мучился.
 - Не хотите,  у других возьмем. Деревня большая.
 - Идите и берите, что неделю в холодильнике пролежала. С такой рыбы тушенку варить, а не уху. Ни запаха, ни вкуса.
 - Да не будем возле вас стоять, уговаривать,  найдем что-нибудь.
  - Идите, идите.  Сегодня ещё будут покупатели.
  Но ни одна, ни вторая сторона с места не тронулись.
 - Свежей рыбы не  купите. Сегодня её  все равно, что прошлогодний  снег искать. Ночью ни кто, кроме моего,  не ездил на Кунгус. Парило-то днем, дай бог, комар тучей стоял.
  После большого торга минут за десять сошлись на четырехстах рублях за хариуса и по  четыреста пятьдесят за ленка. Если учитывать, что в красноярских магазинах сейчас мойва по двести, отдали улов, считай, за  бесплатно.  Оказалось, поймали мы всего семь килограммов. Не считая двух самых крупных, которых поджарили у костра на ронже. Но это траты ради гостя, не держать же меня  ночь голодным.
 Цена ленку и хариусу действительно рублей  семьсот за килограмм, даже больше, но разве здесь продашь за такие деньги. На красноярском базаре – другое дело. Там свежепойманный ленок девятьсот рублей.  Ночь Серикову могла обойтись в  пять тысяч рублей. Это был бы заработок.  Ведь не каждый день рыба ловится как сегодня, случается совсем пустым возвращается он с реки. Клюет, не клюет, даже учитывая мастерство Серикова - примерно наполовину.
 Но и сегодня, в счастливый день вышло  так себе. Высчитайте отсюда бензин на лодку, амортизацию ее: запчастей за лето к мотору уйдет уйма. Что останется?
   Ночь мытарств и комариного кормления обошлась Серикову в копейки. Но для семьи и это заработок. Другой возможности выжить, в Степановке  нет. Такая она жизнь, перестроечная, в деревне. Кругом нищета как после октябрьской революции. Но, говорят, ещё хуже будет. 
  Я вернулся в дом к  Ксении Фёдоровне, хозяйка уже ждала. Обед бабушка наварила.  Поел жареной картошки со свежим салом. Сосед поросенка резал, у него и купила Ксения Федоровна свеженины.
 -  В Ирбей, на базар, собрался Слава боровка везти, - сообщала мне последние новости бабушка, -  а тут же все и продал.  Кто деньги принес, кто в долг взял. Не мучиться теперь мужику с поросенком. Баба заставила Славика боровка свести на нет. Дочка едет в город куда-то поступать. Школу-то кончила, что дома сидеть.  Теперь доча Славика хозяйство подчистит. Как пить дать. У него жена обновки любит как сорока стеклышки.  И дочка вылитая мать. Шутка в деле, бабы говорят, на выпускной в школу дочке купили платье за пять тысяч рублей. Слава-то в школу не ходил, а сама там весь вечер просидела. Разоделась, будто замуж собралась.
   После сытного обеда, по-доброму время давно уже ушло за обед, - я поспал с часок, пришел в себя. Все-таки возраст, мне шестьдесят три уже, умаялся. Только положил голову на подушку и заснул.  Тяжело ночь в тайге коротать. А в доме ни мошки, ни комаров, прохлада летняя. Собирался сесть, да записать все увиденное и услышанное, но Ксения Фёдоровна чай принесла,  рассказала, что сегодня вечером у старухи Катьки Лахудры, день рождения. И она нас приглашает.   
  - Да как же я пойду к незнакомому человеку?  Ксения Федоровна, неудобно совсем, и работы у меня на вечер много, надо записать все. Ночь мыкал у костра. Жалко, если забуду тонкости.
   -  Мил человек, после именин и запишешь, - пела Ксения Федоровна свои песни, - гостей –то у ней немного, одна Катерина Алексеевна, век прогоремычила.  Это такая девка была, ни одной уздой не  удержать. Орет да орет, а потом плачет. В кого и пошла только. У ней две сестры и два брата. Все  уважаемые,  у людей на виду,  а эта горлопанка.   С того и прозвали её Лахудрой. Три  раза замуж выходила, не сидели за ней мужики, убегали.  Утро началось, а она уже чё-то кричит во дворе.  Да ещё и детей бог не дал. Может с того и нервы её дергали. Сестры-то с братьями в город перебрались, а она так в деревне и осталась.  Сначала на тракторе лес таскала, потом в бракеры предложили, постарела – в кладовщики перевели. Она одна из нас лесной техникум кончила. Только в начальство не выбилась. Не командир, Лахудра, ой, не командир.
   Хозяйка квартиры вдруг помрачнела лицом, даже слезинку с глаза смахнула.
   -  У нас таких, как она, три старухи бездетных.  После войны сразу на трактористок выучились и лет десять за рычагами сидели. А трактора тогда каки были? Без кабин. Любой ветерок - на бабу. И сверху дует, и снизу. На тракторе этом и потеряли здоровье. Баба без детей, что иголка без нитки. Она ведь, иголка, специально для нитки делается. Не захотел бы, да станешь изжогой с переживаний. Она ведь думала, что мужик попался не плодовитый, оказалось сама виновата.
  Старушка сделала перерыв в повествованиях, пожевала какую-то думку губами, наконец озвучила.
  - Сходи с нами, посиди, может че интересного услышишь. Вспомнят старухи жизнь.  Чё -то в твою газету напечатаешь, – убеждала меня хозяйка. - Потом придешь и все запишешь. Ночь долгая, а спать до обеда можешь. Кто тебя поднимет?
  Кошка сидела на подоконнике, слушала нас, чесала у себя за ухом, чепур наводила.  Судя по её виду, кошка была на стороне  Ксении Федоровны. Уж больно сладко мырлыкала, пришлось согласиться. 
 Умылся, побрился, посмотрел на красноту под глазами от мошки и комаров, махнул рукой : не жениться!  Подумал, чтобы подарить Екатерине Алексеевне на праздник. Да так и не сообразил.  Не деньги же ей в конверте положить. Я её первый раз вижу, она меня также. А книжку свою как назло не взял. Подписать бы имениннице на память.
   - Ты  душу этим не забивай, – остановила меня Ксения Федоровна, - не из-за подарка ты туда зван.   Я ей вчера  две кастрюли купила и поварешку.  Пусть в новых варит. Она рукодельница, я тебе скажу. Мне за ней не угнаться, никогда так не сготовлю.  Будет ей от нашего дома подарок.  А бабке и то радость, что корреспондент придет.  Я ведь всем сказала и ей тоже: серьезный человек приехал, писать будет о нашей деревне. Может, и  твой день рождения вспомнит.
  - Как получится.
  - Старайся, чтобы получилось.
Под такое благословение мы и отправились в гости.  Домик у старухи Лахудры был не таким ладным и прибранным, как у хозяйки моей квартиры. У Ксении Фёдоровны  лишь вторым годом назад муж умер. Он и при болезни, пока ходил своими ногами,  с топором по двору, да вокруг дома шатался. Где у стайки угол проконопатит, птички растащили   паклю,  у забора доску прихватит на новый гвоздь. И сил-то уже  крохи, а все-таки мужская рука.
    И сейчас сыновья, чаше один старший, к ней приезжают в отпуск. Что-нибудь да подправят. Недавно пол в бане перестелили, на веранде стекло треснуло – заменили.  Будку собачью на подтопку раскололи. У бабушки уже давно собаки нет. Чтобы будка не мозолила глаза, её в печь приготовили.  Там, в печке, и будет её последняя служба.
  У Екатерины Алексеевны же детей и мужа  не случилось. Не судьба, а судьбинушка. Женщина она хозяйственная. Кур, видно,  полон двор, всю траву до земли выклевали. Но подметено во дворе  аккуратно, чистенько. Сбоку от крыльца ведро старое с водой, там метла мочится. Здесь же грабли стоят, лопата совковая. Подмел за курами, на лопату и в огород. Зато утром не нужно искать, где лопата,  грабли. Вон они, возле крыльца, под рукой всегда. Хозяйка Екатерина Алексеевна, я это сразу увидел.
  У беспутных, которые, метла под воротами, лопата с весны где-то в огороде. Пока найдет, изматерится, всю семью  загоняет. Кто брал лопату? Оказывается за баню поставил, чтобы ребятишки не затащили и сам же забыл.
    И так каждый день  Я сам когда-то в деревне долго жил, сейчас большую часть года в Татьяновке пишу,  и того, и другого насмотрелся..
 Из построек только дровяник,  баня, да теплый курятник. Дровяник под крышу набит листвяжными дровами. Запас, наверное, на два года. Хозяйка  Лахудра,  добрая  хозяйка. С дровами все правильно, случись, что со здоровьем, они всегда под руками. Хоть на карачках, да притащишь полено в дом. Но крыша на бане дырявая, состарился шифер, потрескался, разваливается по кусочкам. По доброму бы перекрыть крышу, но где одинокой и пожилой денег взять? Шифер теперь как раньше самолет стоил.  На пенсию не сильно разгонишься, у правительства пенсионерам один ответ: денег нет.
    А заработок у старух только летом, грибы. За ягодами уже не сходишь. Их набрать ещё надо, да дотащить ведро. Которым под восемьдесят, сломаться можно вконец на этой ягоде.   В грибах Екатерина Алексеевна специалист. И в этом году, как я на именинах узнал,  уже носилась за груздями. Перекупщик приезжал, со многими заключил договора, авансы выдал. Годы  скукуживают бабушек в крючок. А ни куда не денешься, надо идти за грибами. Иначе не прожить. Кто ей поможет. Сельсовет? Ну, может, найдут деньги на похороны. Хотя, скорее всего, на похороны  у Екатерины Алексеевны своя заначка. О ней соседки знают, где деньги лежат. Да и сестры с  братьями не бросят.  У старшего брата трое детей, до института каждое лето в Степановке жили. Она их как своих к порядку прижигала.  Как  рассказывала мне потом хозяйка, у Лахудры не больно разоспишься.  Зато брат спасибо должен сказать, приучила его недорослей хотя бы собой убрать.
  Екатерина Алексеевна встретила нас у крыльца, поздоровались за руки.
  - Проходите, проходите, все уже на месте, вас только ждали. - ласково пела она. И не подумаешь, что горлопанка, тем более Лахудра. Миловидная бабушка, одета аккуратно. Но деревня без моих подсказок знает, как и кого назвать.
   В горнице  большой стол, блестела свежестью белая скатерть с яркими красными цветами.  Тарелки расставлены, стопки, кастрюли с  крышками. По запаху понятно, салаты там, картошка толченая, котлеты жареные. Сало ещё шипит в кастрюлях, ароматы от салатов по  горнице.   Посредине стола стайка бутылок красного вина и одна беленькая. Окна открыто, марля отгораживает горницу  от комаров и мошки.  В деревне летом у всех на окнах марля, в нашей Татьяновке –тоже. Чем она удобна, мошка почти в дом не пролазит.
  Бабушки сидели по сторонам, закивали головами, здоровались и знакомились одновременно. Меня, очевидно как «серьезного человека», усадили в торец стола, напротив хозяйки. Если по нашей Татьяновке обычаям мерить, то умостили  в красном углу.  А там у нас спокон веку самые уважаемые гости сидели. И я, может впервые в жизни, сошел, наконец, за серьезного человека. Только бы выдержать этикет до конца именин, не ляпнуть чего-нибудь не ко времени.
    Разочаруются бабушки в писаре, как Серега сторож на Виви.  А вообще, профессия у нас хоть и тяжелая, но уважаемая. Это можно судить и потому, что в любом селе на несколько дней, я всегда находил себе крышу над головой. 
  - Ну,  можно и начинать, -  радовалась гостям именинница, -  накладывайте бабы себе салаты. Вот картошечка, хариус малосольный, у Володи Серякова брала, свеженькая рыбка.  Котлетки из свеженины. Слава угостил. А вот тот салат, из морковки, перца и чеснока,  что с телевизора  записала.  Морковка, перец и чеснок, жизнь продляют.
   - Катька, Катька,  махни рукой и забудь.  Сколько мы с тобой морковки да чеснока  съели, машине не увезти. А стареем как все. Секрет другой:  чем добрее мы, тем больше проживем.   Вот где корни долгой жизни.  И чем беднее, тем дольше живешь.  Когда на столе избыток продуктов, тоже плохо пожилому человеку.  Ты лучше  жильцу  своему в тарелку чего-нибудь  положи. Вас по батюшке Анатолий Петрович зовут, правильно я говорю, ай нет? – заулыбалась та, которая просто Мария. 
  - Танька,  - тут же перешла она к фельдшерице, – правду я говорю или нет, чеснок молодит или нет?
  Разговор сразу в разнобой пошел, кто в лес, кто – по дрова.
  - Ничего не молодит, - отмахивалась Танька. -  я бы целый огород чесноком засеяла, если бы молодил. Вон морщины, от шеи и до задницы.   Толку то с чеснока? Вкусно, да, заразу гнобит чеснок,  а  молодеть не получится.
  - Так он моложе нас лет на двенадцать, - смеялась моя хозяйка,  она в это же время объясняла подружкам как меня называть,  - можно и Анатолием, так проще. Хотя голова-то седая, рано они нынче, городские, седеть стали. Да ещё и работа такая, целый день за столом: пиши, пиши.  Я бы ни когда за  не высидела. Мне надо чтобы небо живое над головой было, солнце, тучи. Мне лес дом. Если закрутит жизнь, и сейчас ещё пересплю под сосной не в ущерб здоровью. Жизнь научила приспосабливаться. Под крышей спать, так под крышей, под сосной, так под сосной.
   - Только не с кем тебе там спать, - засмеялась фельдшерица Танька, - кто теперь под сосну позовет?
  Женщины выпили по стопочке красненькой, разговелись свежим огурчиком, рыбкой малосольной, салатом этим  из перца и чеснока. Я  пригубил со своей стопки белую и скрестил руки на груди: пока хватит, не уговаривайте! Бабушки меня неволить не стали. За столом их  красовалось пятеро.
   Моя хозяйка, именинница Екатерина Алексеевна, две её подружки, с которыми училась на трактористок – Мария и Александра Андреевна, да бывшая поселковая фельдшерица  Танька. Не знаю почему, но за столом звали ее именно так.  Бабушки сидели без платочков, волосы стянуты в косы. Только та, которая Танька, выкрасила голову в изумрудный цвет и окоротила волосы как  у мужика. Но краше от этого вряд ли не стала.
  -Что-то, девки, в голову не ударило – командовала  именинница, -  давайте по второй да споем.  Мария, ты всем наливай. Тебе ближе.
  - Вечер только начался, - пробовала ее остановить та, которая просто Мария,   - ещё успеем. Песня лучше вина настроение дает. Я так мерекаю.
  - Мы свое отспешили, -  согласилась Екатерина Алексеевна. -  а мне сегодня попеть хочется, помните как мы выступали когда-то, в район на конкурс ездили. Сколько мы друг к дружке на именины ходим и всегда поем. Песня жизнь греет. Теплей с ней. Иногда так закрутит нечистый, смотреть ни на что не хочется. Сяду, попою и легче.
      - А меня мужики грели больше. Хотя песню люблю.  Вроде день отволохаешь на огороде, сил нет, а выпил чайку с сахаром и хоть опять  в огород. Манька, слышь меня, ай нет. Как дадим бывало с тобой   в районе «Ой рябина кудрявая». Зал стоя хлопал, – зажмуривала глаза от  воспоминаний молодости Танька. - Ко мне там один все время мылился, говорит ты такая талантливая, такая талантливая. Тебе учиться надо. Выходи за меня замуж, поедем в Красноярск, тебя весь мир узнает. Я  уже фельдшерицей была, после училища приехала в Степановку.  Сельсовет мне место держал. И опять учиться? Три с половиной года в книжках как дура сидела, смотреть на них не могла. Нет, думаю, мальчик, уговаривай другую простушку,  а я таким как ты умникам не пара. Выучилась уже. 
      -  Врешь ты все Танька, ни кто тебя ни куда не звал.  Вот скажи, что же не поехала с ним? Может не тебя, кого-то другого звали, а ты выдумываешь, теперь вот головы нам дуришь? Не помню, Танька, я возле тебя ни одного серьезного парня.  Не было их.  – говорила моя хозяйка.   
  - А Валерка  Семин?    
  - Обожди, обожди. Валерка  из армии пришел, месяц с тобой гулял, а потом как закатил в город и носа в Степановке не показывал.
  - Он мне еще год письма писал, звал к себе. Он меня стеснялся, стыдно ему передо мной было. Обидел девку.
  - Опять врешь, - засмеялась уже Мария, - Валерка уехал, ты  за Шурку Большакова сразу замуж вышла. Помнишь?
  - Слабая я на мужиков была,  – согласилась вдруг Танька,  - когда в районе музыкант с собой в Красноярск звал, меня к тому времени Коленька мой уже объездил. Это сразу перед Валеркой было.  Коленьке я в уздечечку попала, куда поедешь порченой.  Потом и Коленьку бросила, И Валерку, и Шурку, и Леньку Литовченко, и меня бросали. Но без мужика не бедовала. Трое детей у меня и все под разными фамилиями. Зато девки все выучились, имею права похвалиться. Дочки мои деревенским пронырам не пара. Сама я слаба была от мужика отказаться, а дочек в строгости воспитывала.
     Жизнь Татьянину, видно, и так знали. Засмеялись подружке её откровениям.  Но разговора о песнях не бросили.
     -  Чего ж не помнить, дружно  жили. На лесосеку едем – поем, обратно – поем, потом в клуб на репетицию, – качала головой моя хозяйка.
     - А сейчас что же, не поют? – не удержался я.
     - Поют, почему не поют.  Америкен бой. Америкен бой. Где и слова-то поганые берут. Ни уму, ни сердцу. Черствые души у молодых. Как гулянка, одна водка на уме. Не танцуют, не поют. Стопку за стопкой льют.  То раздерутся, то разругаются. Зато столько за вечер выпьют, нам раньше  всей Степановкой за месяц не одолеть. А собираются редко. Сядут дома по компьютерам, что они там ищут? Ни невесты им не нужны, ни женихи. Или по телефонам часами языками чешут.  У молодых звон молодой из души исчез. Задора нашего нет. Вон Танька, чуть ли не всем мужикам деревни невестой была.
      - Вот у Семена моего был голос, –  опять запечалилась воспоминаниями моя хозяйка.  - Соберется если гулянка, запевал только он. А если ещё Витька  Иванов баян возьмет,  слушал бы их и слушал.
       - А  Ковальчуки как пели, Володька ихний особенно. Он первый из нашей деревни музыки выучился. Сначала в Красноярске училище кончил, потом еще куда –то попер, в консисторию что ли? – отвлекла её от мужа та, которая просто Мария. – Или в институт культуры.  Он дюже грамотный.
        - Девки, девки, - закачала головой  Александра Андреевна, - кто лучше моей мамы пел в деревне?  Забыли все по - старости, окоротитесь.   Вот голос был у мамы, ребята – то, стоящие которые, покрутились возле неё. Мне мама все рассказывала. Красивая, а голос звонкий - звонкий. Как войдет в голос, мужиков аж со стула поднимало.  Вцепиться готовы.   Но мама всем от ворот поворот. Это вам не Танька, её не так-то просто соблазнить было.
        - А тебя с чего она родила, дождем занесло?  - фыркнула Танька.
        - От любимого человека дочки её.  Замуж вышла и родила нас. За моей мамой плохого не  водилось.
        - Ты ещё и про себя скажи.
        - Да уж мне-то про себя говорить не стыдно. Два мужа было Коля Марченков и Федор. Я Колю до сорок седьмого года ждала,  – пыталась рассказать о себе Александра Андреевна. – Все время у матери его жила.  Если бы хвостом закрутила, свекровка бы  мигом  из дому выпроводила. Она мне амбар отдала. Говорит, иди Шура, ждать больше нечего. Может, ещё  замуж выйдешь. Переделывай амбар под  домик и живи. Ещё нетель дала. Я ее продала, и мужики мне дом поставили на эти деньги. Или нетель им отдала, не помню уж.
        - Теперь так в деревне не поют,  – не слышала ни чьих разговоров  моя  хозяйка. Свою печаль высказывала. – Работали мы с утра и до вечера, а на песню  время находили.
        - С такой жизни, как сегодняшняя,  запоёшь, – качала головой Танька. - Поют и любят, когда кругом лад. У мужика должен быть в душе покой.   Бабе то че? Баба всегда готова. 
        - Танька, Танька, - засмеялась Александра Андреевна, - уж тебе-то че плакать. У тебя молодой всегда был лад. Где мужики, там и ты. И сейчас что попало несешь. Ты годы-то свои не раскидывай, потихоньку их вороши, сбивай в копну.  Меняй разговоры под возраст.
        - Да как откажешь, если они в любви клялись, - смеялась Танька, -  я ко всем мужикам с душой относилась. На мне и сейчас не написано, сколько мне лет.
        - Нам-то что плакать, - заулыбалась и  Мария, - нам –то мужиков хватало.  Вот у которых на фронте  женихов побило,  эти мало чего теплого увидели.  А у тебя, Танька, душа всегда под юбкой.  Ты одна столько женилась и разженивалась, мы все вместе от тебя на километр отстанем.
         - Кому повезло, тот веселей жизнь  менял. А мне ничего сладким не казалось. Забрал трактор здоровье, так и не родила, – опять зажалела себя Лахудра. – а так детей хотелось.
          - Давайте по второй. Чем мы при чужом человеке в тоску.
           - Да обожди ты, куда торопишься, - зажалела вдруг себя и Александра Андреевна, - я вот че скажу, мне всегда перед Федором стыдно было. Я ить за Колю   Марченкина первый раз замуж вышла. Он мне по плечо был. Хороший парень, а росту бог не дал. И месяца не  прожили. Так его в первую неделю на войне убило. Они со Степановки шесть человек вместе воевали. Один только калекой вернулся, остальные бог знает, где легли, может, их и не похоронили?  А после войны сразу Федор подсел, он меня на шесть лет млаже. Выходи, да выходи. И так думала, и так.  Я ведь Николая Марченкина семь лет ждала.  Вот и вышла на свою голову, бабского здоровья та уже не было. Жаль Федора, ой  жаль, оставила мужика без детей. Так он меня ни разу не укорил, он добрый был.  Марченкина и сейчас помню, а Федор вроде ближе. Одной душе на двух не разорваться.  Сколько раз думала, если бы вернулся сегодня Коля, с кем  бы я пошла. Наверное, с Колей осталась.  Он мне первый муж, богом данный. Хотя с Федором долго жили, он ближе.
      - Бабы, мы  на работе и после войны натерпелись, наплакались. Конь столько не перетаскает, сколько мы  на своих плечах лесин вынесли.  По колено в болоте тащили. На веревке. И так каждый день.  – утерла под глазами Екатерина Алексеевна, она же Лахудра. Целилась вспомнить свою молодость. А там слез как воды в реке весной.
     - Во-во, - поддержала её моя квартирная хозяйка. – Другой-то жизни не видели.  Думали, весь мир только и делает, что лесины на себе из болот тащит.  Они как из цемента. Человек по десять брались за веревки. Комары изъедят, грязные все.  Кони по болоту не шли, вязли.  А план надо делать.
  - Бригадир, помню, Паша Подтыкин, бичом  меня протянул.  Норму не сделала. А не сделала почему, он же механика не прислал. Надо было перетяжку трактора в обед делать, а  с кем? Механика нет.  Я на нижний склад лес таскала на своём тракторе. Перетяжки нет, трактор стоит.  Паскуда был Пашка, всю свою вину на меня перекладывал. И бил нас как. Своих-то дочек в лесосеку не послал.
     - Слез мы полили, - согласилась та, которая просто Мария, - да высохли они, следов не осталось. И меня Паша бил,  только его бог потом наказал, дурака. Плашмя столько лет лежал.  А как мы друг дружке помогали!  Помню, как Иван сватался - помню. Крутился возле меня.  Ваня –то Иващенкин грамотный был, большим начальником в Красноярске стал. Но отказала я ему. Не судьба было за руки друг друга взять.   Я на гармониста, Витьку  Иванова смотрела, пьянь степановская оказалась. Ивановы  тогда хорошо жили.  Витька рубаху новую оденет, баян в руки и в клуб.  Девки по нему сохли, а он мне достался, изверг.
  - Разве молодой увидишь свою судьбу?  А Ваня-то часто в деревню приезжал. -  ударилась Мария в воспоминания. -  Всегда в костюме, при галстучке. Чистый, выбритый. Здоровается вежливо, в глазах улыбка, рад меня видеть. Раньше  Ваня деревня деревней был, а выучился, в начальство попер. Он у нас один на деревню оказался такой бедовый.
    - Че мелешь, какой Ваня деревня? Просто тихий он был. Книги любил читать. А тебе же в девках, надо чтобы парень бойкий был, из-под себя рвал. Не видела,  что Иванов  на гулянках стопку за стопкой опрокидывал.
    Я смотрел на шумную вечеринку старух и думал, какая- все же у русской женщины тяжелая судьба.  Из пяти соседок у троих нет детей, отнял «трактор». Да не трактор это, а государство наше превратило деревенских женщин в рабов. Вот эти «свободные женщины» и уложили   здоровье в броню и экономическую мощь государства. А мощь эту и броню потом разворовали. Зря бабушки свою молодость с темна до темна на работе убили.
  - А давайте «Подмосковные вечера», - вдруг хлопнула в ладоши  моя хозяйка. – Так я их люблю, от сердца написана.
   - Давайте, пусть Танька и начинает.
   -  Нашли запевалу, - жеманилась Танька. -  После первой стыдно, че чужой человек скажет?  Давайте по второй  и тогда  сразу «Вечера».  После второй  легче покатится. Бабы, кто же после первой поет?
   Песня зазвенела не сразу. Все пять бабушек не могли моментально влиться в ноту.  Но перебороли старость, зазвенели «Вечера». Сразу в горнице стало светлее, радостнее.   Потом через открытое окно песня вылились на улицу дребезжащими голосами бабушек, быстро окрепла и понеслась уже по всей деревне.  Следом же, без передыха, затянули бабушки какую-то народную песню, тоже звонкую, захватывающую.  Я слушал песни, душа замирали от восторга, а мыслями уже был в своем издательстве. За последние три года издательство несколько книг со старинными русскими песнями выпустило.
 Известный красноярский  работник культуры Владимир Михайлович Ковальчук, со всех сторон заслуженный, кстати, из Ирбейского района родом, из этой же самой Степановки, недавно выпустил в нашем издательстве  народные песни России, некоторым из песен больше трёхсот лет. За дату мифического рождения берётся то время, когда эту песню кто-то записал. А петь её могли и пятьсот лет назад. Так что старые песни, старинные даже. Многие из них может и ни кем ещё были не записанные, из центра России привезены.  Как раньше без всяких справочников и пособий для начинающих пели в Татьяновке песни про Стеньку Разина. Одна из похожих песен и звучала сейчас на именинах.
   В народной песне русская мысль и русская удаль. Слава богу, не отстал  я от времени.  Мы издали  четыре книги с народными песнями.  Я был уверен: это нужно, особенно сегодня. У нашего народа есть хорошая черта характера, она небом дарена, потому на небесном уровне, тяга эта  к культуре. Экономика, конечно, основа всего.  Это как земля для урожая  морковки и картошки. Есть земля и вода,  все вырастет.  Но если звучит у русских песня, не важно, в горе или от радости,  русским  все по полечу. И ракеты построим, и компьютер, и хлеб рекордный вырастим. Любую беду переживем, в том числе и эти две революции. И Чубайся переживем, и Грефа с Кудриным.  Обязательно подавятся они нашими деньгами и золотом когда-нибудь.
   Как не вернуться тут в мыслях к тому, что я видел в начале шестидесятых в своей Татьяновке. В колхозе было три бригады, каждая человек по девяносто, а то и сто.  Бригады соревновались не только в получении больших урожаев и высоких надоев молока, но и в художественной самодеятельности. А лучшая бригада всегда везла свою программу на районный смотр художественный самодеятельности.  От нашего колхоза чаще ездила театральная группа председателя колхоза Лелюшкина и разные группы исполнителей народных песен.
   Сам председатель колхоза, товарищ Лелюшкин, выступал на колхозной сцене в спектаклях, которые репетировало и ставило только правление. Товарищ Лелюшкин, почему – то на этот раз  не вспомню его имя – отчество, любил играть вождя мирового пролетариата. Такой же маленький, лысоватый, только пузо у нашего Лелюшкина было в три раза больше, чем весь Ленин.  Правда, пузо  не мешало ему быть шустрым и бодрым человеком.  Он так ловко  играл Ленина  на сцене и так чудно картавил, что на пузо его никто и не смотрел. Я тогда был совсем маленький, но до сих пор отчетливо звучат в голове его слова
 - Тоаищи! – что переводить нужно как товарищи.
   Трудно сравнивать, Лелюшкина, с нынешними профессиональными артистами, но играл он здорово. Помню, какими аплодисментами награждал его татьяновский клуб. Ещё шумней, поди,  провожали его со сцены в районном доме культуры. Но я там не был, за малостью лет не брали меня в район на смотры. И пел хорошо товарищ Лелюшкин.  На праздники, на сцене Татьяновского клуба выстраивался большущий хор. Впереди стоял Лелюшкин, он начинал песню. Тогда микрофонов не было, так пели. Голос у него был мощный, торжественный. Даже у меня, ребенка, мурашки по спине бегали.
   Правда, кипело у нашего председателя колхоза ещё одно увлечение – молодые женщины. От этого греха он так и не излечился до самой смерти. А она, безжалостливая, пришла нежданно, в разгар самых счастливых дней председателя.  Умер он то ли в пятьдесят четыре, толи в пятьдесят пять лет.  Помню,  хорошо помню,  все тогда  говорили и повторили недавно, когда я лет десять назад  расспрашивал у них про Лелюшкина: жить бы да жить мужику. Не повезло. Хотя с высоты сегодняшних своих лет думаю: повезло или не повезло не для Лелюшкина. Везло ему в жизни, еще как везло. А когда не везло, он сам вез.  Он фельдшерицу влюбил в себя, а не она его.
 В Татьяновку приехала после медицинского училища молодая фельдшерица. Высокая, стройненькая, челочка светлая.  И не успела медицина путём осмотреться, как говорят обжиться на новом месте, тут же попала в сети товарища Лелюшкина. По разному говорили, многомудрые женщины уверяют до сих пор, что это она ему сеточки расставила. В общем, такая закрутилась любовь, такие замутились пересуды, по всей деревни перешептывания. Хотя чего шептаться, многие молодые женщины деревни сами ухлестывали за Лелюшкиным, да ещё как.  Кешки Жадобины девки, родные сестры, как поругались из-за товарища Лелюшкина, по-моему, до сих пор не разговаривают. Если живы ещё. Они меня лет на двенадцать - пятнадцать постарше. Может и больше.   
  Жена Лелюшкина из-за фельдшерицы от стыда и на улице – то мало показывалась. Она у него не работала, дома сидела. Чем-то болела. Даже если и не хворали, мало на людях показывалась.
   В тот год наш колхоз «Заветы Ильича» впервые взял Переходящее Красное знамя района.  Вдохновлен был товарищ Лелюшкин молодой любимой, очень вдохновлен. Потому и работал особенно старательно. 
   Как – то, на второй  год их любви,   Лелюшкин с фельдшерицей тайком пришли на покос, что рядом с деревней, там стояли копны сена.  В одной из копен они и миловались, чтобы никто не увидел.
   Не рассчитал силы товарищ Лелюшкин, там, в копне, и умер со сладостного  перенапряжения. Считалось, от острого сердечного приступа. Испуганная фельдшерица босиком прибежала в деревню, сразу к председателю сельского совета. Спешно к почившему руководителю  пошли люди, но помочь ему уже было ничем нельзя. Запрягли коня в председательские дрожки, на них и привезли его домой. Лелюшкина похоронили с почестями, всё – таки заслуженный был человек, хороший, даже отменный руководитель. Кто-то в шляпе при захоронении выступал, из райкома.
   А грех простили, кто без греха? Только совсем больной или ветхий от старости.  Правда, говорили потом, что у Лелюшкина этих грехов по женской части было столько, что и отмаливать бесполезно.   А отпеть Лелюшкина батюшку тогда не приглашали, не модно было отпевать.  Да и Советская власть запретила всякие отпевания.   А может это и не грех у Лелюшкина постоянно влюбляться. Не мне судить. Ему было за пятьдесят, давал отчет своим поступкам.
 Фельдшерица  на похоронах отстояла до последнего, пока её друга не закопали.  Выдержала все гневные выкрики баб. Со стороны глядела на своего любимого и на его гроб. Потом первая бросила в могилу горсть земли, в слезах вся и  ушла домой. Смотала  вещички и почти сразу куда – то исчезла. Больше ни кто из деревенских о её судьбе ничего не знает. Но сейчас говорят старухи, что приезжала иногда фельдшерица на могилу Лелюшкина. Сам я этого не видел. Я ведь в Татьяновке только на пенсии по-настоящему жить стал. Ни согласиться, ни опровергнуть эти слухи не могу. Может и залетала на татьяновское кладбище, если любила по-настоящему.
   А жизнь в колхозе сразу пошла в ином направлении. Избранный председателем Иван Фёдорович Власенко был другим человеком. Он не увлекался художественной самодеятельностью, молодыми бабами, не заходил как Лелюшкин в детский сад, не спрашивал, как там ребятишки, не отправлять ли кладовщика в район, чтобы прикупил игрушек? Не интересовался у доярок, может, зарезать бычка, возьмите мяса под трудодни? Вкусней суп будет  в доме. При Лелюшкине практически каждый второй татьяновец принимал участие в художественной самодеятельности. Если член правления отказывался от таких увлечений, он просто не был членом правления. Власенко же выбирал себе в помощники мужиков хозяйственных, твёрдых в делах и словах. Под центнер, а то и больше весом, с серьёзными лицами, умеющих умно покачивать головой.
 Тех, кто играл на баянах, балалайках и прочих инструментах к себе Иван Федорович не приближал. Может по этой, может по какой – то другой причине колхоз стал хиреть. И из передового быстро переместился в отстающие. Разброда в районе терпеть не стали. Власенко снова отправили на склад кладовщиком, на его место сел другой человек, но такого, как Лелюшкин, руководителя у нас уже ни разу не было. Впрочем, тогда, да и намного позже, всё равно рождались руководители с чудинкой, жившие с народом одной думкой. Я с ними уже не был знаком.
   О Лелюшкине в нашей деревне часто всплывали какие – то рассказы, пока были живы те, кто с ним работал. Но эти люди уже почти перемёрли,  сейчас о нём могут вспомнить два – три человека, один из них – я.  Может эта книга  и останется памятью о добрых делах председателя колхоза товарища Лелюшкина  в нашей Татьяновке. Особенно врезалось, как он умно и ярко преображался на сцене в вождя мирового пролетариата. И ещё живет в моей памяти его голос. Здорово он пел. Мощный  голос так тряс  стены зала, казалось, что наш клубишко разлетится на ветхие бревнышки.
  - Да здравствует созданный волей народа великий могучий Советский Союз.
   Откуда, скажите, в этом маленьком пузатом человеке было столько духовности, столько нравственности,  что зал сам по себе вставал и долго-долго хлопал нашему председателю.
  Россия всегда пела. Песней славились не только Степановка или моя Татьяновка.  Во время войны сначала расходы на культуру в Красноярском крае сократились, некоторые клубы и избы читальни закрылись, избачи или ушли на фронт или работали на фермах да на тракторах. Опять какие-то недалекие люди шептали Сталину на ушко, что экономика важнее песни.  Работать сейчас нужно не покладая рук. Но потом решением ЦК ВКП (б) и Совнаркома закрывать клубы и библиотеки запретили. И правильно сделали. Люди тогда часто плакали от горя, но и пели. Песня спасала, с ней жить  -  даже  самую тяжелую потерю перенести  легче.
   На Руси испокон веков звенела песня. Это нынешнее время на вкус хуже гуталина. А ещё в мою недавнюю бытность вся деревня пела. За праздничным столом, в клубе, во время поездок на работу. Что вечерняя дойка совхозных коров кончилась, можно было узнать по песне, которую играли  доярки, возвращаясь с работы в кузове грузовой машины. Так было не только в нашей Татьяновке, а по всему краю, Советскому Союзу. Сегодня деревня перестала петь. С голоду не сильно разовьёшь голосочек. Да и дьявол подсовывает слабовольным якобы более сладкое искушение — телевизор. Его у нас к культуре относить, все равно, что рев танка с соловьиным пением сравнивать.  Носятся  среди интеллигенции слухи, что на уровне правительства существует программа оскотинивания россиянина. Если в человеке жива духовность, совесть и нравственность, он рабом ни когда не станет. Руководителем нашего государства нужны бездумные рабы.
Мы в деревне пели, в том числе за праздничным столом, куда собирались все родственники и приглашённые гости.
— Из-за острова на стрежень, — густым, колокольным басом начинал Фёдор Иванович Банин.
И сразу как гудящее эхо, пусть и послабже Фёдора Ивановича, подхватывали песню другие татьяновские мужики: батя мой, Пётр Васильевич, родные дядья по материнской линии Григорий Андреевич и Иван Андреевич Семины,  их старший брат Петр Андреевич. Самый старый из Семиных кривоногий Нефёд Ильич. Он с детства говорил сиплым, как пропитым голосом, а пел красиво, захватывающе даже. Часто-часто никто не помогал Нефёду Ильичу вытянуть песню, а просто сидели и слушали. И его хриповатый голос метался в душе каждого из нас. В эти минуты мне всегда хотелось подойти к Нефёду Ильичу, обнять его и сказать пожилому человеку   что-нибудь самое хорошее. Но постеснялся, так ни разу ничего деду и не сказал. Мама моя после такой песни подносила старику на блюдечке с белым полотенцем очередную стопку. Нефед Ильи выпивал её не закусывая, какое-то время сидел с закрытыми глазами, в доме устанавливалась жуткая тишина. Все ждали, Нефед Ильич  начинал «Черного ворона».  Так, как он, петь мог только настоящий Мастер. Женщины плакали за столом от захватывающей песни. Плакал мой папа, батя был лиричным человеком. Плакал его родной брат и мой дядя Александр Васильевич Статейнов. У него тоже был голос, не чета Банину, но звенящий.  Выходил из горницы Федор Иванович Ванин, садился на крыльцо дома и плакал там.
 - Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой
   Черный ворон, черный ворон, черный ворон я не твой.
   Папа не выдерживал высоту духовного напряжения за столом, хватал рукой  по колену.
  - Эх, Русь моя, как хорошо, что я родился на Руси. Не каждому бог дает быть русским. Пой Нефед Ильич, пой, пока, есть кому слушать. Ты говоришь за будущую Русь. Небо слышит. Пой, родной мой. Пусть дети тебя помнят.
      И словно в подтвержденье его слов, в последний припев: черный ворон, черный ворон, черный ворон я не твой, в помощь Нефеду Ильичу включались все женщины за столом.  И когда все стихало, Нефед Ильич вытирал замокревшие свои глаза и тихо  ронял.
  - Манька, где ты?.  Устал я, пойду полежу у тебя в летней кухне. Спасибо, добрые люди, за  уважение. Пусть меня Петро завтра пораньше увезет.
 При нужде, если не было за столом Фёдора Ивановича, Нефёд Ильич обязательно сам начинал песню. Потому как не припомню случая, чтобы Нефёд Ильич не сидел за праздничным столом, хотя и жил в городе Уяре. Это восемнадцать километров от Татьяновки. Папа специально ездил за талантливым певцом  перед праздниками. На лучшем колхозном жеребце Поляре, в кошевке везли старика зимой и на ходке — летом. Летом четыре часа нужно было, чтобы доставить Ильича в деревню, а зимой – три.  Племенник не чувствовал легкой кошевки, летел  птицей. Больной насквозь, закутанный в доху Нефед Ильич только жмурился от встречного ветра. 
Со стороны Статейновых пели дядя мой, Александр Васильевич, тётя — Надежда Васильевна, двоюродные тётки из Уяра Валентина и Катерина Прокопьевны. Тётя Катя часто приезжала с разными мужьями, но они все у ней были музыканты, потому как она сама работала в районном Доме культуры методистом. На этот раз за столом с аккордеоном сидел какой-то Валентин и пытался попасть в ноту с Фёдором Ивановичем. И это у Валентина прекрасно получалось.
Оказывается, Валентин и сам пел волшебным голосом. Не случайно тётя Катя отказалась от прежнего мужа, этот захватил её своим голосом и аккордеоном, и она жила с ним, кажется, лет пять или больше, как в волшебном сне. Они не разошлись, просто у Валентина за столом однажды отказало сердце. Оборвалась песня, умолкли баян и певец. Ни кто сразу ничего не понял, когда отвалился Валентин к стене дома. Казалось, вот-вот побегут пальцы по клавишам и баян запоет. Валентин просто на минутку взял передых.   
 Скучной и неуютной стала жизнь тёти Кати, с тех пор она так ни разу и не собралась замуж. Такого таланта, как Валентин, ей было уже не найти. Чтобы соблазнить талант, самой нужно быть искоркой, а тётя Катя уже старела. А пока за столами в нашем доме пели все.
И в этот песенный водопад врывались наши голоса, ещё несовершеннолетних. Моего, родного брата Гены, двоюродного Вити Банина. Троюродных, эти по линии Статейновых — Вани, Валентина, Саши. Ваня особенно хорошо пел, он был самым талантливым из нас.  И если кто-то из нас давал козла, терял ноту, Фёдор Иванович, не прерывая голоса, доставал  из-за стола своей длинной рукой нотного путаника и звонко бил щелчком прямо в лоб. После этого щелчка на лбу вскакивала шишка. Учитель был Ванин каких ещё поискать. Но мы не долго обижались, наоборот, настороженно вслушивались в песню, старались подхватить нужную ноту. « Под голос стать» - как говорил малообразованный Федор Иванович. Простым трактористом он работал, а голос – это небесный дар. И талант свой он весь отдал Татьяновке.
  Такое вот получили мы  музыкальное образование за праздничными  столами. На всю жизнь. И если сейчас мы с братьями собираемся за столом, значит, обязательно у нас звенит песня. Как это можно без песни шагнуть в свое прошлое.  Только не садятся почему-то за стол вместе с нами ребятишки, не поют наши жёны, у них курорты на уме, да жизнь «для себя»… Да и нас, братьев, осталось наполовину меньше... Первым не стало Вани, самого золотого среди нас человека. Потом ушел Валентин. Как же без них потускнели наши песни. Как скучно и одиноко мне сегодня в Татьяновке. Господи, зачем так рано ушли эти прекрасные люди. Остался я без Вани как без руки. Раньше выйдет книга, к нему бегу, вместе пляшем. Сегодня порадоваться не с кем.
 Хоть и сбивались с пыху, но старались удержать ноту татьяновские старухи. Фёдора Ивановича мать бабка Наталья, баба Прыся, баба Дуня, её приёмная мать баба Сина Сукрутова, которая прожила больше ста лет.
      Какие прекрасные голоса были у наших матерей и их подружек. Будто не они пели, а говорили божественные серебряные свирели где-то на небе. Мелодии разлетались из дома по всей улице. Нет и не будет в мире  такого хора, который бы перепел тогдашнюю нашу Татьяновку. Бог его знает, когда теперь в Татьяновке родится человек голосистей Федора Ивановича, и родится ли? Теперь уже и сама Татьяновка умрет после нас.
  Помню, как голос Нефеда Ильича с первых звуков захватывал мою душу и не отпускал ее до последнего куплета. Я  счастливый человек, потому что сидел за одним столом с Нефедом Ильичем. Слышал его и до сих пор помню песни гения. Его чуть хрипловатый или даже сипловатый голос  выстругивал наши души и мы становились способными видеть красоту.   Умер Нефед Ильич, когда я был далеко-далеко от дома и отдать ему положенную дань уважения не смог. Простите Нефед Ильич, такая у меня бродячая жизнь. Вот и брата Валю Статейнова не проводил в последний путь. Всех троих дядек по материнской линии. Пусть эти строки и станут моей благодарностью им.   
За столом начинались и кончались чудесные песни, которые у самих же певцов и вызывали слёзы. И теперь, вспоминая те песни, их исполнителей — свою многочисленную родню, от большей части которой осталась только память, я тоже плачу. Какая у всех нас короткая жизнь. Вечно бы петь деревенскому  гению Фёдору Ивановичу, серебряному голосу Татьяновки  Семину  Нефёду Ильичу, мало знакомому мне Валентину. Но они уже никогда не зазвенят голосами. И больше не услышат просторные татьяновские улицы их замечательных песен. Остались теперь в деревне одни ветхие старухи и редкие, совсем редкие старики.  Нынешние молодые  в деревне  уже совсем не поют.  Я одного желаю, всем бы так жить, как жили в Татьяновке наши отцы и деды, с песней. Значит с духовностью, по совести. 
  Случайный друг мой Серега на Виви  был далек от песни, и от всякой духовности – тоже. Скучно было с ним возле далекого от мира озера.  Все его воспоминания начинали и заканчивались вокруг водки.  Кто ему когда не долил! А то и во все обошли стопкой.
-  Очески, -  голосом полным слез абсолютно трезвым рассказывал он мне, - полстопки налили.  Дескать, все равно за чужой  счет пьешь.  Сила бы вернулась, я бы им всем зубы выставил.
  Вот и весь смысл его жизни.  Вспоминая Татьяновку своей юности, думаю, что мне все-таки сильно везло.  Во-первых, появился  на белый свет во время правления колхозом товарища Лелюшкина. В клубе тогда постоянно шли репетиции деревенского хора.  На них бегала мама и меня брала с собой.
   Хоры у нас были и в начальной школе, и в детском саду.  В любые праздники в клубе проводились детские утренники. Народу собиралось целый клуб. В первом ряду святое место товарища Лелюшкина. Что мы там, сопливые и слюнявые, картавили со сцены не помню. Зато хорошо высвечивает в голове, как после выступления хора, товарищ Лелюшкин подходил к заведующей садиком, а это была кто-то из Жадобиных девок, и целовал ее принародно. Потом на сцену к нам поднимались воспитатели, заведующая и председатель колхоза всем им  дарил по отрезу хорошего сукна на юбки. Это забыть невозможно, товарищ Лелюшкин подходил к каждому артисту хора и вручал ему длинную, как карандаш и такую же тонкую как карандаш, карамельку. Делали тогда такие.   
   Теперь я в Степановке слушал когда-то золотых мастериц голоса, а вспомнил Татьяновку. Деревня всегда жила широко и с песней, даже в самые голодные годы. Не важно, Татьяновка это или Степановка. Русские деревни были и остались совестью государства.
  У нас же продолжались именины.   За «Вечерами» именинница с подружками ударили «Рябинушку»,  с неё сразу на «Хлеб всему голова». Потом гулянка стала ещё веселей. Бабушки одолели по третьей. Хозяйка моя со слезами вспомнила внуков: из раздолбаев раздолбаи. На них кричать, все равно, что молотком свою руку же сечь. Боль одна и расстройство сердцу.
   - Не говори, милая, - поддержала её Танька, - у меня три дочки. Шесть внуков. Все дочки выучились, все   учительницы в Красноярске, а мужьев –то у них нет.  Что это за бабы, если мужика возле себя не удержат?  Он должен угождать бабе день и ночь, чтобы она  его пригрела, смилостивилась.
  - Танька, ты разуй глаза, вон они, нынешние мужики. Зачем им твоя любовь? Я гляну со стороны и не пойму, им вообще что-нибудь нужно?   Ворота попадали – топора не возьмут. Денег не где заработать – сидят как истуканы,  -  махала руками моя хозяйка.
  - Танька, тебя насчет мужиков не переслушаешь, - одергивала бывшую поселковую фельдшерицу  именинница. -  Ты о жизни поговори.
    - Какая у них жизнь, у сегодняшних,  - не унималась Танька. -  Все шестеро внуков, где на ноги вставали? У меня!  А девки в городе, в общежитьях жили. Две получили квартиры, слава богу. А одна там же, в общежитии  и мается, так, теперь пишет ещё годик два и к тебе, мама, приеду. Пусть едет, мне веселей. Только я без своего дома сроду не жила. А ещё бабы я как медик думаю, мы-то чище нынешних были. У нас тогда в Степановке ни одного дебила не родили, ни одного диабетика.  Про аллергию я и не слышала. Сейчас даже не помню, учили мы её в медучилище или нет? Ох, как я не любила эти книжки.  Одна анатомия все соки выжимала.
   -  Дак они пьяными детей делают, - не удержалась Александра Андреевна.  – Грех-то какой. Всякие таблетки жрут, чтобы не забеременеть.  А это же все на детей ложится. Потом этот, как его, у Аньки Кравцевой дочка родила -  цереб, то ли череп.
   -  Взбаламошная ты, Шура, донельзя, - остановила её Танька. – церебральный паралич. Он прет и прет, точно.
   -  Во-во, кто про него в деревне раньше  слышал? Химия все это бабы. Конечно, сейчас лечат лучше. По нынешнему времени и меня бы вылечили, родила бы.  Только это ж опять на здоровье детей сказывается. У нас в районе уже две школы  для отсталых по уму, одной  мало. Доживем скоро, будет одна нормальная школа, остальные для дебильных.  Почему ни кто не бьет тревогу, не кричит во весь голос.  Почему не разбираются, вроде это так и надо. Или хотят, чтобы вся Россия дураками стала.
   - Мужик тогда крепче был, - делилась опытом Танька. -  че мы сейчас едим. Ножки эти американские, специально возили, чтобы русских меньше стало. Мужику лучше голодать, чем эти ножки есть.
 - Посмотрю, я посмотрю, - вдруг заслезила глаза именинница, -  что там в Москве со страной делают. Все порушили. Все совхозы, колхозы, какой в Ирбее быткомбинат был, шубы шили, красавицы шубы. Порушили комбинат. Кинотеатр – порушили. Леспромхозы порушили. Как специально китайцам место готовили. Рудник у нас тут атомный не сделали, сейчас говорят его китайцам продают. Кто, когда за нас заступится? Живьем в гробы гонят, освободи места китайцам и все! 
 - Бабы, бабы, - вязалась Танька, - давайте еще раз «Рябинушку». Я её как запою, душа разрывается. Помните, Гошки Семина девки пели. Танька его на аккардионе играла и пела,  две младшие ей подпевали. Молодые были, сидим плачем.  А старухи так и уходили домой в слезах.  Умели Гошкины девки тронуть.
   -  Это правда, они через два года на третий в Татьяновку приезжали, -  согласилась Александра Андреевна. – Они ведь нас на крохи старше. А такие таланты выросли.  Они-то по-настоящему Татьяновку и прославили.  Только Надька, которая косая, один раз замуж вышла. Остальные как Танька, с одного на другого мужика бросались. 
   - И не каюсь, такой у меня характер, - выставила вперед руки, словно защищалась от подруг Танька, хотя разговор уже шел не о ней,  – что вы меня  на притужальник  берете, а ли я плохо работала, али водку пила? Или детей воспитала хуже вас? Три девки, все учительницы. Все педагогический кончили. А Гошки Семина девки все консерваторию в Ленинграде одолели. Мне такое образование хуже кола в заднице, а они маялись, да учились. Все три в театрах оперы и балета пели. Таланты.  Эта Танька в Татьяновку приезжала, называется отдыхать. По четыре часа в день на аккордеоне  пиликала. Надо уметь заставить себя учиться, я вот не смогла. Нельзя всех под одну гребенку.  Чего же наши дети консерватории не покончали?  Умишка не тот?  Тот. Мы им, девки, широты кругозора не дали. А  Гошкины девки учились.  Надька, косила на один глаз, а ты посмотри, как пела. В театре, на сцене, возле которой все начальники сидят. Она же как мы, степановкая, а вот тебе пожалуйста.
  -  Девки,   что вы Таньку  корите,  рухлядь она теперь, как и все мы. Танька, не срамись перед чужим человеком. Лучше   начинай песню, -  как дирижер подняла руку с вилкой моя хозяйка, -  А Шура пусть подхватит, потом уже мы за  ней. 
  - Че начнем-то, - спохватилась Танька, - что-нибудь  старинное.
  - А на вечорке пели, помнишь, - все также командовала моя хозяйка. –  На берегу крутом да на высоком. Стоял шатер дружины Ермака. А на реке, на Иртише глубоком.  Шла непогодушка издалека.
   - Начну-то начну, - согласилась Танька, - только такую песню надо чтобы людей побольше. Она под хор писана. Старая песня.  Её вечерами, на завалинках только поднять, когда народу много.
  Расходились мы за полночь. Старуха Танька, приняла чуть лишнего, опять несла что-то про свою старую любовь, но кого из них больше любила, так и не сказала. Наверное, ни кого.  Мария и Александра Андреевна ушли с улыбками,  под ручки, друг друга поддерживали. Они рядом живут. Мы с хозяйкой также  ушоркали под свою крышу. Писать в этот вечер я так и не сел. Уснул опять как убитый. Проснулся часа через полтора и снова к компьютеру. До рассвета писал, только потом сморило.
  Через день, утром меня увозил из деревни попутный лесовоз, Сериков договорился со знакомыми. А сам  Владимир опять в летней избушке копался с мушками обманками. Ночь отдохнет дома, а завтра опять на рыбалку, за ленком и хариусом. Лето в Степановке - пора «большого» заработка. Зимой вообще ничего не продашь, кроме пушнины, да скота.
 Лесовоз шел прямо в Красноярск, для меня это была удача. Но хотелось в Буенку, заодно решил и в ней  побывать, все ведь рядом. Заскочу в Буенку на денек-другой,   потом ещё раз не мотаться, не ночевать опять в Ирбее. Коли уж начал, похожу по местам своей  молодости.
     Коли  был  я на практике в деревне Буенке,  сейчас, под старость, она мне почти родная, захотелось посмотреть. Как  она живет. Буенка, вообще –то,  у бога за пазухой. Кругом кедрачи, хотя их теперь почти все в Китай увезли, родники бьют такие же светлые, как и в Степановке.  Главное, деревня не разъехалась за эти сорок лет, жива.  Может, живы ещё и те, с кем я работал.
   В Буенку  меня и послали из техникума  ветеринарным фельдшером на шесть месяцев. Теперь-то, по возрасту, понимаю, что это миг совсем, шесть месяцев. Вроде как пришел я в деревню, здравствуйте сказал и обратно.  А тогда казалось, долго время идет. Пока не сжился.  Дальше Буенки на сотни километров горы и глухая тайга, почти до монгольской границы. Чуть в сторону возьмешь, Степановка. А потом и за ней тайга.
   Тайга мне нравилась. Особенно осенняя.  А мне в конце октября выезжать нужно было в техникум.
   В Буенке тогда обитал веселый народ -  чуваши. Пасли  стада совхозных коров, варили в каждом доме чувашское пиво да рожали  чуть ли не по десятку детей. Меня они приняли как родного: ветеринар в сельском  доме всегда мил и люб: холостить боровков, бычков, баранов. Тогда в каждом дворе была уйма скота.  Прививки делал от царствовавших тут эмкара коров и чумы свиней. Гостеприимный народ рассчитывался за работу сразу. После мытья рук  звали меня в дом или на летнюю кухню - перекусить. 
  Угощали самогоном и прекрасным чувашским пивом, которое звали сара да вареным салом, солили которое тоже по чувашским рецептам.   Пиво тут было, говоря нынешним языком, натуральным, экологически чистым,  с добавлением для окраса моркови и свеклы. От того розовое, пенистое. Когда я готовил книжку по названиям сибирских гор, рек и селений,  нашел слова сыра, сара в тюркских языках. У хакасов оно  звучит как сира – целебный напиток, чудесный напиток, целебная вода,  солнечная или божественная вода. Ибо солнце и бог у древних славян не разделялись. Современные русские переделали это слово в шира. Даже поселок такой в Хакасии есть.  Каюсь, грешен, почему чуваши так называют  пиво, я сказать не могу,   не попробовал сары, может действительно  божественный напиток? Но с чего тогда от этого пива, здесь умер мой коллега, ветеринар?  В тридцать шесть  на кладбище перебрался, жить бы ему да жить, детей плодить. Но его шатнуло на самогон и сару.
   Хотя один  вид  пива вызывал желание пригубить. Вот почему чуваши пялили друг на друга  глаза, удивлялись моему отказу: то есть как это не пьешь? Вопрос этот задавали в каждом дворе и разводили руками, поджав губы, дескать, непонятно, чем мы могли обидеть гостя? До меня все ветеринары  в деревне были пьяницы. Работавшего раньше в Буенке молодого мужика  унесли на кладбище в возрасте тридцати шести лет, скрутил цирроз печени. Меня на его место и прислали.   Алкоголиком его сделали сами буенцы бесчисленными угощениями.  Мне же они со слезами на глазах  рассказали о бывшем своем ветеринаре. Дескать, золотой  человек, ни кому в помощи не отказывал, да не дал бог жизни. Жалко! Конечно, жалко. Только ему самого себя нужно было жалеть. Пиво не дало времени о себе подумать.
   Со временем мне грех трезвости простили, тем паче, что рука у меня оказалась  легкая, животные после операций не болели, значит, и не мерли. Слух об умелом ветеринаре разлетелся по другим деревням. За мной даже оттуда приезжали, когда требовалось кого-то подхолостить, подлечить, главное – коровку спасти, если она болела. Ездили тогда большей частью на конях, запряженных в легкие дрожки, ходки. Так я и мотался из Буенки в Рождественку, потом в Серединку. 
    Практика  была интересной, все шесть месяцев я должен был лечить совхозных коров и быков, и скот жителей деревни. Но  животина хворала  мало. Я чаще просто ходил по деревне, знакомился с бабушками и дедушками, записывал их рассказы о таежном крае к себе в дневник. Одним словом сжился  я с Буенкой, и когда пришло время уезжать снова в техникум, рождалось желание махнуть на все рукой и остаться тут на всегда. Но диплом получать было нужно, пришлось ехать. Тогда же я клялся местным жителям, что завершу учебу, обязательно вернусь. Но, как это и должно было случиться, – обманул. После техникума забрали в армию, потом  захватила журналистика. И вспомнил про Буенку только теперь, при седой голове и надсадном кашле. Когда все уже  сделано, и писать можно в свое удовольствие. Вот и решил из Степановки заехать, посмотреть, как за эти сорок три года изменилась деревня, заодно повыспросить, может кто-нибудь тут еще помнит  меня или я кого узнаю.
  Глава администрации Буенки, женщина тоже уже в солидных годах,  выслушала меня внимательно, также неторопливо повертела в руках  удостоверение члена Союза писателей России, потом поиграла своей авторучкой в раздумьях. По пути прибила ладошкой муху на столе. 
 - Куда  вас втиснуть – ума не дам. У нас тут сейчас одни  пенсионеры – они сами то себе не варят из-за немощи, да выжеги разные. Этим не из чего варить и некогда. Горло залить себе – это мастера. Их мало, но они все время на глазах, вот и кажется, что вся деревня пьяницы.  Так допекли, взяла бы ружье и всех подряд покосила. Особенно Керю и брата его Колюнчика. В чем только душа держится, а пьют и пьют сволочи. Если уж ничего не найдем, квартируйте у меня. Только вот варить мне, мил человек, некогда. С утра и до позднего вечера или по деревне мотаюсь или в район гоняю. Середина лета, а у меня печей нет ни в фельдшерском пункте, ни в клубе. Керя разобрал обе, сказал, сделаю, и загулял. Привезти из района мастера не могу - денег не хватит рассчитаться.
- Если только к Лидке Буйволице, - засмеялась какая-то баба, что сидела в сельсовете до этого молча.
 - Сдурела, - оборвала ее местная начальница. - Разговоров мне еще не хватало. Я  уже обожглась на Лидке.
 Потом начальница посидела в задумчивости, еще раз врезала ладонью по столу,  промахнулась, упорхнула муха.  Председательша улыбнулась уже дружелюбней.
  - А что, пойдем к Лидке. У ней хозяйство большое, боровка забьет, вот и будет чем накормить человека. 
 - Зачем порося губить  не ко времени, - не согласилась присутствующая баба, – у ней нынче кур как грязи,  и гуси все выжили, есть чем угостить. Да и огород у Лидки, слава богу. С Лидкой не ошибешься.
 Так втроем мы и пошагали к Буйволице. У меня все мои сумки в руках.  Изба Лидки оказалась совсем недалеко от сельского совета. Высокий дом, ухоженный. Палисадник  в три краски, ворота – ярко зеленые. Напротив дома колодец с журавлем. В голове что-то стало проясняться, я вспомнил этот домик. В нем жила какая- то многодетная семья и хозяйка дома, красивая моложавая женщина,  часто ходила по деревне в длинных цветастых платках.   А на седьмое ноября она пела в клубе. Как ее звали,  и чья она была, в памяти не загорелось. Но то, что глаза у неё сверкали совсем  соблазнительно, помню.
  - Лидка, на минутку, - закричала от калитки председательша. Потом умолкла, оперлась на штакетник рукой, вид у неё был начальника.
  На голос ее залаяла во дворе собака,  по заливистому звону можно было понять,  совсем небольшая. Собаке ответил заблаживший с дуру петух. Наверное, и ему было интересно: с чем пожаловали гости? Тут же из нутра двора петух  взлетел на ворота и прокукарекал еще раз,  молча стал разглядывать нас.
   В доме заскрипела дверь сеней. Потом  также со скрипом распахнулась калитка и показалась Лидка. Невысокая, плотно сбитая женщина, в халатике на одной пуговице. Полураспахнутый халатик подсказал мужскому глазу, что ничего больше на хозяйке не было.
   - Прими человека на постой, неделю пожить в деревне хочет, писатель, - сразу взяла быка за рога председательша. – Думает про нашу деревню написать.
  - Здрасьте, - взмахнула руками Лидка, -  у меня покос на носу, а тут постоялец. Не во время девки  постучали.
  - Ну и коси себе на здоровье, -  не отступала председательша, -  ему только сварить, да накормить три раза или как получится.  Человек пожилой. Много ли съест? Про нашу же деревню хочет написать, он жил тут когда-то, говорит, на практике был сорок лет назад, ветеринаром. Но ни кого не помнит и не знает, только пиво правильно называет. Про пиво говорит правду, значит  жил. 
  Лидка решительно повернулась ко мне, вместе с хозяйкой мотнулся и халатик, чуть не обнажив её всю.
- Что платить будете?
- Что скажете.
  -    Пятьсот рублей с едой моей и кроватью. Вон у меня избушка во дворе пустая. Там дочь с мужем в отпуске ютились, уехали. Идите, смотрите, устроит, так располагайтесь.
   Двор у хозяйки был  приличный, но забит техникой как бочка огурцами. У ворот стоял «Беларусь», потом гусеничный трактор, а в самом конце, у амбаров  покоился засиженный курами комбайн. Возле тракторов какие-то колеса, гусеницы, плуги и сеялки. На свободном пространстве двора старались уместиться куры, гуси и красавец петух. По характеру, судя по всему, он был задира, потому что тут же пытался гнаться за мной. Петуха поддерживал какой-то гусак,  тянул длинную шею в  мою сторону, шипел змием. Ни тот, ни другой  не догадывались, что я в прошлом ветеринар и знаю, как разговаривать с бойкой птицей.
    Домик понравился. Внутри было чисто и прибрано. Возле печи столик с посудой, накрытой полотенцем, а у окна еще один стол. Для меня это  главное.  Есть, где поставить переносной компьютер и спокойно работать.
  - Насчет еды я не очень, - стал я заговаривать с хозяйкой, чтобы она по какому-нибудь случаю не отказала в хорошем угле, - если что в магазине хлеба и чая куплю, много мне надо? Да и не месяц мне здесь жить. Осмотрюсь и домой. Может, и неделю не проболтаюсь.
  - Наварю, - отмахнулась Лида, - поставлю супу кастрюлю, и ешь целый день. А вечеровать будем с окрошкой. Зелени в огороде много и солонина свиная есть. Я люблю окрошку на ночь. А захочешь, так на покос возьму. Я все тракторами делаю. Сиди рядом, смотри.
   Только я успел все перетащить в избушку и разложить по местам, попить чаю и уже намеревался было спокойно полежать до вечера, как в дверь постучала хозяйка. Теперь она была в  светлой кофте и джинсах, на ногах короткие резиновые сапоги.
 - В тайгу поеду, - улыбнулась она, - можете со мной прокатиться, посмотрите наш лес. Места тут красивые. Мне мужики в Кедровке дров наготовили, велели сегодня забрать.
  Я бывал в урочище с таким названием, и помнил его. Деревни там и сорок лет назад уже  не красовалась. Стояли в тайге прекрасные дома с заколоченными окнами. Палисадники и дворы заросли крапивой в двухметровый рост. Прямо на бывшей деревенской улице проклевывались осинки.  По деревне тогда гоняли леспромхозовские машины, давили эти осинки, но обочь дороги они тянулись к свету и между колеи колес тоже набирали рост. У совхоза в  бывшей деревне был летний лагерь, здесь пасли молодых бычков, а пастухи жили в пустых избах, топились заборами да стайками.
   Быстро натянул брюки и куртку защитного цвета,  кофр взял с фотоаппаратом и  побежал к трактору.  Хозяйка приглашала в кабину «Беларуса», но мне лучше было на вольном воздухе, можно чего сфотографировать по пути, умостился на досках в тележке, махнул Лиде – все в порядке, и она порулила
    До бывшей Кедровки было километров шесть, дорога оказалась
приятной. Лидка вела «Беларусь» умело, и мы быстро оказались на месте. Лес был совсем другой. Не тот, который видел я, а может мне это только казалось. Но вместо сосен по над дорогой зеленел березняк, значит, сосны когда-то выпилили. Сама бывшая Кедровка заросла березняком да осинником. От бывших домов и улицы следов не осталось. Стерло их время и люди.
   Лидку у большой поленицы чурок уже ждали два пожилых мужика, с сильно заношенными лицами, с такими же заношенными брюками и рубашками.  Они дружно и умело перекидали чурки. Сила, видать, еще была. Закурили и полезли в тележку. Я за ними.
  Часа через полтора мы колесили обратно.  По пути мужики подробно выспросили кто я, откуда и зачем? Посмеялись, мы, дескать, думали, что Лидка себе очередного хахаля привела. Потом один из мужиков хлопал, хлопал глазами, наконец, стукнул меня по плечу.
  - А ты Байдо помнишь?
  Такое прозвище местного паренька я действительно помнил. Он часто дрался в клубе и всегда начинал драку сам. По любому пустяку, а если его не было, выдумывал причину. Вязался он и ко мне. Но мы с ним так и не подрались. Не помню, почему. Но то, что вязался, сохранилось в голове. Я отталкивал его от себя и порвал тогда на нем рубаху.
  - Так вот я и есть Байдо, - улыбнулся мужик, – я тебя знаю. Ты у Ваньки Филимонова матери жил. А он учился в техникуме, на курс или два меньше тебя.   Он приезжал в деревню, вы вместе на рябчиков охотились. Слушай, давай за встречу сегодня посидим. Ты возьми в магазине бутылку.  Мне уже не дают, я там знаешь сколько должен?    
  - Да не пью я. И времени пить нет. Мне писать нужно, поговорить с людьми, а что я от тебя пьяного услышу?
     После такого, неожиданно черного для него  ответа, Байдо сразу потерял интерес ко мне и до самого Лидкиного дома что-то бубнил себе под нос. 
 У ворот Лидка  гидравликой трактора из тележки ссыпала чурки  большой кучей на траву, а мужики, получив задаток, пообещались завтра придти и переколоть их. Байдо мне даже не кивнул.  Жаль, все-таки знакомое лицо из молодости.
   Я сразу включил свой переносной компьютер, надо было записать впечатления от поездки, и не заметил, как заработался почти до восьми вечера. Оторвала  от компьютера Лидка. Теперь она была в плисовой юбке и какой-то кофте с блесками. Звала  в дом кушать окрошку.
  - Да не удобно как-то, - отнекивался я, - лучше принесите сюда, тут и поем.
   - Я уж там стол накрыла, - развела она руками, - теперь буду знать, сюда завтра принесу. А сегодня в доме поужинаем.
    Я сполоснул руки с умывальника перед крыльцом моей избушки  и пошел в  дом. Стол  был царский, все  домашнее. Сало копченое ломтиками,  окрошка, салат из редиски и лука, соленые грузди пятачки. К ним картошка толченая. На десерт малиновое варенье, очевидно, прошлогоднее. Но запашистое, будто только что сварили. Особенно понравилась окрошка. Работая  ложкой, я обреченно думал: вряд ли сброшу вес в Буенке.
   Лидка стала печалиться о себе. Оказывается ей сорок пять, две дочери и сын, но живут они в Красноярске. Они с мужем вели здесь свое  хозяйство. Совхоз разрушился, и сметливый муж сумел получить от хозяйства гусеничный трактор и комбайн. Земля все равно брошенная. Сеяли двести гектаров. Осенью муж молотил на комбайне, а она отвозила зерно  домой.  Отставляли на семена и скоту, остальное - на элеватор. Но вскоре элеватор разорился,  и зерно сдавать стало не кому. К тому же и за сданное зерно ни кто  деньги не вернул. Сеяли уже  тридцать гектар. Зерно-то продать некому. Чего с ним колготиться. На корм  своему скоту и на семена. Тоже было выгодно, мясо покупали горожане прямо на месте и зерно брали, даже свои,   деревенские. Пусть и небольшая, но копеечка.
  Четыре года назад муж простудился осенью в поле, заболел. Надо бы сразу  в больницу или дома отлежаться, а ему все некогда, заботушки частоколом.  С температурой пахал, не оставлять же землю под осень не вспаханной. А когда привезли  в больницу, врачи только руками развели. Умер мужик спокойно, в сознании,  принял всё как предписанную судьбу. Велел ехать к детям, да она пока не хочет.
- Так и стала вдовой, –  Лида опустила голову, смахивала с юбки какие-то невидимые соринки, – живу, как могу, а  мой  Валерик, в сырой земле.
  - Разве вы не Буйволовы?
  - Семина я, половина Ирбейского района Семины, а Буйволицей за характер зовут. Работать абы как не могу, если в совхозе взялась за дело, всех заставляла также работать. Вот и говорили, как буйвол пашет. Меня еще до замужества так назвали. Бойкой была, а Валера как раз с тюрьмы пришел, окрутил девку несмышленыша. Но сладко жили, мужик не пил, не курил, хозяин. И сына не подпустил ни к водке, ни к табаку. Детей хотел больше, да я, дура, противилась. Вот и кукую одна, поделом мне.
  Она вздохнула, видно вспомнила чего-то и опять зажалилась.
  - Две дочки и сын в городе.  К себе в город зовут, до крика доходит.  Говорят, сбывай технику. На однокомнатную квартиру хватит. Живи рядом с нами, ни о чем не тужи. А дом пусть стоит. На лето сюда приезжать  будем, отдыхать
  Она, как вспомнила детей,  всхлипнула, утерлась каким-то рушником, что под руку попал. Мнет его в руках. Но сердце женское, выговориться хочется.
  - Правда-то на их стороне, чего здесь куковать с коровами и свиньями? Только вот думаю, придут же когда –то на Русь хорошие времена, без Чубайса? Все равно начнем мы возрождать деревню. Верите, нет, я одна в деревне и поле свое пашу, и огороды старикам. Больше ни у кого  техники нет, всю свели, на металлолом сдали. Уеду я, они вообще садить ничего не будут. А технику мне здесь не продать, кто ее купит, у стариков денег только на соль и хлеб. Но с тракторами ладно, район большой, кто-нибудь заберет. Старики как тут без меня будут? Кто им на будущий год огороды вспашет, кто дров привезет? Сельсовет то чего может, у него тоже ни трактора, ни машины. Меня нанимают.  С одной стороны даже приятно – на виду я у всей деревни, авторитет.  А по - хорошему посмотреть: такая же как и вся деревня, голь я перекатная.
  Лида махнула рукой, видимо в сторону своего поля, опять вздохнула.
   - Была у меня, у дуры, мысль, подобрать мужика способного, да снова заняться землей. Не получилось.  Один с города приезжал, с женой там разошелся. Двоюродный брат председательши сельсовета. Она нас спарила.  Говорит мастер - механизатор, но дойдет до работы, то бок у него болит, то голова, то месяц на ущерб пошел, грех работать. А у телевизора до утра может сидеть, ничто ни куда не клюнет. Выгнала Шарика. Он как собака моя, только ластиться может.  Пробовала Байдо пригреть: у тебя, говорю, ни кола ни двора, садись на трактор, давай работать. Он два дня приходил, готовил гусеничный к пахоте, а потом как загудел – неделю где-то с Колюнчиком пили. Вот и все мои успехи. Баба я, обычная деревенская дура, муж умел думать, у него получалось. У меня одни страдания. Ни сеяла нынче поле, а под парами все равно землю  держу. Черная земля, значит хозяин возле неё, какая-то надежда?  Мне-то много ли надо, за Россию думаю. Ведут страну в никуда.
     За разговором хозяйка убрала со стола окрошку,  поставила фарфоровые кружки под чай.
-  Брусничный чай, страсть как люблю.
  -  Так вы что, сами все делаете в поле? 
  - А кто же еще, - засмеялась Лида, - кто поможет. На всю деревню четыре коровы осталось.  Из них две мои. Вот отелятся, к быкам надо на тракторе за десять километров везти. Нынче весной обоих  оттартанила к женихам. Я  с техникой все  сама могу.  Мужиков зову только косилку навешать, или  стогомет, когда грузить тюки надо.  Пресс  сама цепляю, тележку – тоже. Трактора – то еще добренькие, я за ними слежу. Зимой техника стоит, че с ней в морозы мучаться. Один раз «Беларусь» заводила, бабку Машку Звереву в больницу надо было срочно. А так, аккумуляторы занесу в дом, и до весны все на отдыхе. Зимой выйду на крылечко, посмотрю на заваленные снегом трактора – слезы сами катятся. До чего же мы дожили, я Лидка Буйвол – как царь в деревне. Захочу – вспашу огород. Захочу – нет. Теперь половина деревень в районе как наша Буенка. Как хитро разорили деревню, - вдруг вскинулась она, – вроде мы же и виноваты. В лицо смеются, дескать, привыкли рабами при колхозах и совхозах быть, самостоятельно работать не способны.
   - Да кто говорит-то?
   -  Все. Их слушать, так выходит дураки мы все русские, а они на высоте. И телевидение так поет, и газеты пишут. Вроде в одной стране живем, телевидение  - наше, газеты – наши,  а они только грязь на Россию льют. Это же специально все придумано. Лишить нас своего производства, да и ещё морально добить. Уже не месяц, а двадцать пять лет над Русью черное воронье. Расплодилось. Поживиться есть чем, люди мрут как мухи.  Когда все вернется на спокойную жизнь? Никогда!
    Махнула рукой Лида, уронила слезу, Россию ей жалко или себя саму.  Обнял её за плечи, успокаиваю. Чем я ей  или себе ещё могу помочь?  Только всплакнуть вместе?  Но таких «способных» сегодня на Руси и без меня хватает.
   Зачаевнились мы,  засиделись, родными стали. О чем она плачет, у меня об этом же сердце болит. И степановские бабушки об этом же переживают. Как деревня без них останется. Был бы какой-нибудь мужик лидером, организовал  соседей, взял кредит, лес бы пилили и продавали. Нет же, китайцы его пилят. А наши или рыбачат или охотятся, а командира среди наших почему нет? Не объединиться им ни как, нашим. Ума не хватает, а тех,  кто был способен повести за собой или в тюрьмах теперь или на том свете. Все у Горбачевых и их зарубежных «друзей» было продумано и просчитано. Поставить навсегда Россию на колени.  А ещё лучше раз и навсегда ей ноги обрубить.  Зачем ей ходить , а то, может, опять вперед бежать задумает. 
  Мы-то пожили, счастье видели. Ни о деньгах, ни о крыше над головой голова ни когда не болела. И отдыхали весело, и работали с огоньком. А что их, внуков наших, впереди ждет. Вон китайцы теперь, в каждой деревне по сотне. Надо, по двести будет.  А наши совсем рожать перестали. Молодые ребята кто в наркотиках кто в безделии. Не  приучены себя даже защитить, что мы о России говорим. Не дали и не дают нам детей и внуков как нужно воспитывать. 
   Вон она, перестройка Горбачева, чем  обернулась.  Месяц Ворона для всей России. Теперь, наверное, доклюют её. Все у убийц нашей России просчитано и продумано. Молодым сунули пиво и вседозволенность, стариков научили критиковать друг друга, хоть до инфаркта. Мусульмане с христианами ссорятся, старые с молодыми. Под этот шумок можно всю Россию растащить.   Вон как страна на писателя  Астафьева реагировала, даже Ельцин с семьей ушел в сторону. Забыли люди о Ельцине, писателя критиковали. Телевидение и радио возглавили эту борьбу Астафьева с русскими, а русских – с Астафьевым. 
 А  Ельцину этого и надо. В три раза больше воровать стал.  Мы  же в это время ничего не видели: кто за Астафьева, кто – против. Третьи против тех и других. Вон теперь сколько партий за Россию.  Аж по одному проценту голосов на выборах  набирают. А «Единая Россия» сразу пятьдесят. Одна  «Единая Россия», нет у неё ни союзников, ни противников.  За ней вся Россия и идет. Конец этого пути уже и без бинокля виден. До перестраивались, дореформировались.
    Я слушал Лиду и сравнивал ту, сорокалетнюю Буенку и сегодняшнюю. Две тысячи бычков и телочек паслось по таежным лугам. Это только молодняк, без основного стада.  Полный гараж совхозной техники, сушилка, склады под зерно. Телятники из бетона. А теперь одна Лидка со своим «Беларусом» и та не знает, что ей завтра делать.  А колбасы в магазине сколько хочешь. Откуда они ее берут, если ни колхозов, ни совхозов, ни быков, ни хряков, ни овец.
  В Степановке главное богатство России – лес. Китайцы его пилят и вывозят. Они с доходами. А нашим мужикам как собакам, по пятерки, десять тысяч в руки – и за это говорите спасибо.  Кто знает, что делать? Как повернуть развал вспять?  Вряд ли в России есть такой человек. В цене теперь одни реформаторы, а они, уже скоро будет тридцать лет, как соревнуются, кто больше успеет развалить и при этом солиднее украсть. По-прежнему валят все, валят, Россию убивают. Впереди у нас только слезы. Когда и кто строить начнет, у кого спросить? Чем хоть на минуту душу успокоить.
   Всю дорогу от Ирбея до Красноярска об этом думал.  Почти пять часов. К концу и не заметил, как упустил мысль. В голове вдруг зазвенел голос Федора Ивановича.
 - Из-за острова на стрежень…
 И я тихо, чуть шевеля губами, запел вместе с ним. Песня успокоит лучше пустых думок. И ещё сил придаст.