Весь на виду. Чехов в письмах. 1899 - 1904, ч. 3

                В Ялте, в ссылке, быть может, и прекрасной, но всё же ссылке.
                Работаю я теперь чрезвычайно мало.


ЛИТЕРАТУРНОЕ

1899
Январь. Моя "Чайка" идет в Москве в переполненном театре, билеты все проданы. Говорят, поставлена пьеса необыкновенно.

Февраль. Я продал Марксу свои сочинения на веки вечные и уже послал ему для первого тома целый пуд моих "лицейских" рассказов, не вошедших еще ни в один из сборников, мелких, как снетки. И все вместе они похожи на постный борщ со снетками.

Куприна я совсем не читал. Горький мне нравится, но в последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать.
Короленко чудесный писатель. Его любят — и недаром. Кроме всего прочего, в нем есть трезвость и чистота.

Я работаю уже 21 год и знаю, что средний успех и для писателя и для артиста — самый удобный успех. После большого успеха всегда наступала реакция, выражавшаяся в повышенных требованиях и затем в некотором разочаровании и охлаждении — реакция, физиологически объяснимая.
 
Декабрь. "Дядя Ваня", пишут, в Москве идет очень хорошо.

1900
Вот кстати: как нравится Вам Горький? Мне не всё нравится, что он пишет, но есть вещи, которые очень, очень нравятся, и для меня не подлежит сомнению, что Горький сделан из того теста, из которого делаются художники.
Горький очень талантлив и очень симпатичен как человек.
Сужу так не по "Фоме Гордееве", а по небольшим повестям, например, "В степи", "Мой спутник".
"Фома Гордеев" написан однотонно, как диссертация. Все дeйcтвующие лица говорят одинаково; и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно, у всех какая-то задняя мысль.

25 января 1900 г. Ялта. Извещение об избрании моем в почетные академики по Разряду изящной словесности…

Звание академика, насколько мне известно, дает право неприкосновенности (нельзя арестовать) и право в случае поездки за границу получать от Академии особый "курьерский" паспорт (цензура, таможня), а больше, кажется, ничего.

Август. Ялта. Работаю я теперь чрезвычайно мало.

Сентябрь. Ялта. Пьесу я пишу, уже написал много, но пока я не в Москве, судить о ней не могу. Быть может, выходит у меня не пьеса, а скучная, крымская чепуха. Называется она "Три сестры".

Ноябрь. Москва. Написал пьесу "Три сестры" и уже отдал ее в Художественный театр.

1901
Март. Ялта. Хотя бросил литературу, но всё же изредка по старой привычке пописываю кое-что.
Пишу теперь рассказ под названием "Архиерей" — на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать.

Апрель. Ялта. Куприн сидит у нас целый день, только ночует у себя.

Сентябрь.  На сцене Художеств<енного> театра …"Три сестры" идут великолепно, с блеском, идут гораздо лучше, чем написана пьеса.

Ноябрь . Ялта. Сегодня у меня был Бальмонт. Ему нельзя теперь в Москву, не позволено.

1902
"Мысль" Л. Андреева — это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья. А вот Скиталец воробей, но зато живой, настоящий воробей.

1904
Январь.  На первом представлении "Вишневого сада" (в Московском художественном театре, А.Е.), 17 янв<аря>, меня чествовали, и так широко, радушно и в сущности так неожиданно, что я до сих пор никак не могу прийти в себя.

Февраль.  "Вишневый сад" дается во всех городах по три, но четыре раза, имеет успех.

19 июня.  Все, что бы я теперь ни писал Марксу, бесполезно. Я прекращаю с ним всякие сношения, так как считаю себя обманутым довольно мелко и глупо.


ОБЩЕСТВЕННОЕ

1899
Говорят, Россия сельскохозяйственная страна. Это так, но община тут ни при чем, по крайней мере в настоящее время. Община живет земледелием, но раз земледелие начинает переходить в сельскохозяйственную культуру, то община уже трещит по всем швам, так как община и культура — понятия несовместимые. Кстати сказать, наше всенародное пьянство и глубокое невежество — это общинные грехи.

Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало.

Октябрь. Таганрогская Дума избрала меня в попечители городской библиотеки.

Одолевают приезжие чахоточные; обращаются ко мне, я теряюсь, не знаю, что делать. Придумал воззвание, собираем деньги, и если ничего не соберем, то придется бежать вон из Ялты.

Пришлите несколько адресов особ обоего пола, кои известны Вам как благотворители. Буду бомбардировать филантропов, столичных и провинциальных.

1900
Местную травлю или полемику я всегда считал злом. Если бы я был журналистом, то никогда бы не трогал своих, как бы мне ни было тяжело и больно работать с ними.

По наведенным мною справкам, евреям разрешается жить в Ялте только после продолжительных хлопот.

1901
Я лично совсем бросаю театр, никогда больше для театра писать не буду. Для театра можно писать в Германии, в Швеции, даже в Испании, но не в России, где театральных авторов не уважают, лягают их копытами и не прощают им успеха и неуспеха.

Сентябрь.  Денег у меня расходуется ежедневно непостижимо много, непостижимо! Вчера один выпросил 100 р., сегодня один приходил прощаться, дано ему 10 р., одному дано 100 р., обещано другому 100 р., обещано третьему 50 р. — и всё это надо уплатить завтра, когда откроют банк.

1902
В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А. М. Пешкова в почетные академики. Немного погодя в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными; причем было точно указано, что это извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почетным академиком, то это извещение частью исходило и от меня… И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить…  о сложении с меня звания почетного академика".


ЖИТЕЙСКОЕ

1899
Март.  Ялта. С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся. Я всем, кроме детей, говорю вы, никогда не кричу, но главное, что устроило наши добрые отношения, — это медицина.

Май.  Я не знаю, что с собой делать. Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понравилось, несмотря на вонь, и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня — и выходит какая-то белиберда.

Октябрь.  Я живу уже у себя, на том участке, который Вы видели в прошлом году. Воздвигнут дом в 2 1/4 этажа, белый дом, который извозчики и татары называют "Белой дачей". Вид с балкона чудеснейший. Пыли, которою так пугали меня, совсем нет.

Думаю продать Кучукой и купить где-нибудь поближе, с куском берега, чтобы иметь свое купанье.

Пришла из Таганрога бочка с солеными арбузами.

Декабрь. Живем мы в Ялте. Построили дом. Дом небольшой, но удобный. Забираем в лавках по книжкам, каждое утро дворник шагает на базар. Целый день звонит телефон, надоедают посетители. Сидим дома, никуда не ходим, и я всё жду, когда можно будет уехать в Москву и нельзя ли будет как-нибудь удрать за границу. В финансовом отношении дело обстоит неважно, ибо приходится жаться. Дохода с книг я уже не получаю, Маркс по договору выплатит мне еще не скоро, а того, что получено, давно уже нет.

На себя я трачу немного, дом берет пустяки, но мое литературное представительство, мои литераторские (или не знаю, как их назвать) привычки отхватывают себе 3/4 всего, что попадает мне в руки.
Что касается Мелихова, то оно продано так же, как проданы мои сочинения, т. е. с рассрочкой платежа.

1900
Февраль.  Ялта.  Полагаю, что мы, т. е. я, мать, Маша и все наши крепостные, будем лето проводить в Гурзуфе. На новой даче только одно дерево, шелковица, но досадить можно сотню, что я и сделаю. Кучук-Кой придется продать.

Февраль. Ялта.  В саду из 70 роз, посаженных осенью, не принялось только 3. Лилии, ирисы, тюльпаны, туберозы, гиацинты — всё это ползет из земли… Верба уже позеленела; около той скамьи, что в углу, уже давно пышная травка. Цветет миндаль. Я по всему саду наставил лавочек, не парадных с чугунными ногами, а деревянных, которые выкрашу зеленой краской. Сделал три моста через ручей. Сажаю пальмы.
Я живу в Аутке, за мечетью.

1900
Ялта. Приеду в Москву 23 октября.  В ноябре уеду за границу.

Ноябрь. Москва.  В "Дрездене" я только ночую, живу же на Мл. Дмитровке, д. Шешкова.

Ноябрь. Я в Ницце. У меня здесь две комнаты: одна большая, другая — поменьше. Постель такая, что когда ложишься в нее, то всякий раз непременно улыбаешься; удивительно мягко и широко. Говорю немножко по-французски, припоминаю мало-помалу то, что знал и забыл.
А на улицах народ веселый, шумный, смеющийся, не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями…

Декабрь. Здесь, вообрази, вдруг стало холодно, как никогда. Настоящий мороз. В Марселе снегу навалило целые горы, а здесь цветы поблекли в одну ночь, и я хожу в осеннем пальто! В газетах жалобы на необычайный холод…
Сегодня был в Монте-Карло, выиграл 295 франков.

1901
Январь. Пишу тебе из Флоренции, где я в настоящее время пребываю. Здесь тепло, как бывает в Таганроге в апреле. Сегодня приехал я сюда из Пизы, пробуду здесь дня два, а потом в Рим и Неаполь — и в конце концов, вероятно, морем в Ялту, причем, уповаю, удастся заглянуть на о. Корфу.

Февраль. Я уже в Ялте. В Ялте тепло, погода хорошая, в комнатах уютно, но в общем скучно.
Я бежал из Ниццы в Италию, был во Флоренции и в Риме, но отовсюду пришлось бежать, так как всюду неистовый холод, снег и — нет печей. Теперь в Ялте я отогреваюсь.

Здесь Бунин, который, к счастью, бывает у меня каждый день.

1902
Июнь.  Я был на сих днях в Перми, потом поплыл выше в Усолье, теперь по железной дороге спускаюсь опять до Перми; пребываю близ ст<анции> Вс<еволодо>-Вильва. 2-го июля я опять буду в Москве.

1903
Октябрь.  Живу одиноко, сижу на диете, кашляю, иногда злюсь, читать надоело — вот моя жизнь.

Декабрь.  Всю осень, начиная с августа, я был болен; меня изводил кашель и расстройство кишечника, я не работал, и пришлось минувшую осень вычеркнуть из книги живота, как ненужное, лишнее время. Теперь я живу в Москве, здоровье мое несравненно лучше, чем было в Ялте, но, нужно сказать, почти совсем не работаю, так как приходится часто бывать на репетициях в Художественном театре.


ПЕРЕД ГЛАЗАМИ

1899
Ялта лучше Ниццы, несравненно чище ее. Но русские курорты бедны и потому скучны, ужасно скучны, скучнее даже, чем поездка на кумыс.

1900
Ялта. Как много здесь чахоточных! Какая беднота и как беспокойно с ними! Тяжелых больных не принимают здесь ни в гостиницы, ни на квартиры, можете же себе представить, какие истории приходится наблюдать здесь. Мрут люди от истощения, от обстановки, от полного заброса — и это в благословенной Тавриде. Потеряешь всякий аппетит и к солнцу, и к морю…
Здесь, в знаменитом и хваленом русском курорте, единственном у нас, — для призрения больных еще ничего не сделано, и русский человек еще пальцем не шевельнул, чтобы сделать что-нибудь.

Добрых людей много, но аккуратных и дисциплинированных совсем, совсем мало.

А в Ялте всё нет дождей. Вот где сухо, так сухо! Бедные деревья, особенно те, что на горах по сю сторону, за всё лето не получили ни одной капли воды и теперь стоят желтые; так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Должно быть, это так нужно.

Декабрь. От Бреста до Вены нет снегу. Земля сегодня кислая, как в марте. Непохоже на зиму. Спутники у меня были скучные.

Ницца.  У меня такое чувство, точно я на луну попал. Тепло, солнце светит вовсю, в пальто жарко, все ходят по-летнему. Окна в моей комнате настежь; и душа, кажется, тоже настежь. Переписываю свою пьесу и удивляюсь, как я мог написать сию штуку, для чего написать.
Здесь, в Ницце, великолепно, погода изумительная. После Ялты здешняя природа и погода кажутся просто райскими.

Иконопись (Палех и Холуй) уже умирают, или вымирают, и если бы нашелся человек, который написал бы историю русской иконописи! Ведь этому труду можно было бы посвятить целую жизнь.

По наведенным мною справкам, евреям разрешается жить в Ялте только после продолжительных хлопот.

1901
Январь. Ницца. Здесь, в Pension Russe, я изучал киевских профессоров — опять хоть комедию пиши! А какие ничтожные женщины, ах, дуся, какие ничтожные!  Сколько гибнет здесь русских денег, особенно в Monte-Carlo.
У нас уже крымская весна в самом разгаре; здешняя весна, как красивая татарка — любоваться ею можно, и всё можно, но любить нельзя.

1902
В Ялте стрельба. Холод нагнал сюда дроздов, и их теперь стреляют, о гостеприимстве не думают.

1904
Немцы или утеряли вкус, или никогда у них его не было: немецкие дамы одеваются не безвкусно, а прямо-таки гнусно, мужчины тоже, нет во всем Берлине ни одной красивой, не обезображенной своим нарядом. Зато по хозяйственной части они молодцы, достигли высот, для нас недосягаемых.


СУГУБО ЛИЧНОЕ

1899
За неудачами и разочарованиями быстро проходит время, не видишь настоящей жизни, и прошлое, когда я был так свободен, кажется уже не моим, а чьим-то чужим.

Я вообще против посвящений чего бы то ни было живым людям. Я когда-то посвящал и теперь чувствую, что этого, пожалуй, не следовало бы делать.

С годами я как-то остыл к переписке и люблю только получать письма, а не писать.

У меня болезнь: автобиографофобия. Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати — для меня это истинное мучение.

Октябрь.  В Ялте, в ссылке, быть может, и прекрасной, но всё же ссылке. Жизнь проходит скучно. Здоровье мое сносно: бываю здоров не каждый день. Кроме всего прочего, у меня гемор<роидальные> шишки, катар recti** — и случаются дни, когда от частых позывов я просто изнемогаю. Надо операцию делать.

Здоровье мое сносно. Бациллы отошли на второй план, теперь приходится возиться с геморроем и катаром кишок, который истощает меня и придает мне постническое выражение.

Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру.

1900
Февраль. Ялта. Сегодня я послал заявление, что по расстроенному здоровью и по дальности расстояния не могу продолжать попечительства — ни в Чирковском, ни в Талежск<ом> училищах.

Мне скучно не в смысле Weltschmerz**, не в смысле тоски существования, а просто скучно без людей, без музыки, которую я люблю, и без женщин, которых в Ялте нет. Скучно без икры и без кислой капусты.

1901
Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться.

Женился я, главным образом, из того соображения, что, во-первых, мне теперь более 40 лет, во-вторых, у Ольги добродетельная родня и, в-третьих, если понадобится разойтись с ней, то я разойдусь ничтоже сумняся, как будто и не женился; ведь она самостоятельный человек и живет на свои средства. Затем, важно соображение, что эта женитьба нисколько не изменила образа жизни ни моего, ни тех, кто жил и живет около меня. Всё, решительно всё останется так, как было, и я в Ялте по-прежнему буду проживать один…
С супругой своей придется жить в разлуке — к этому, впрочем, я уже привык.

У меня всё в порядке, всё, кроме одного пустяка — здоровья.

1903
Я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего.

1904
На 2-е июня заказаны билеты, мы уезжаем в Берлин, потом в Шварцвальд. Дышать я стал лучше, одышка уже слабее. Доктором своим я доволен. Теперь у меня уже не бывает поносов, и такого удобства я не испытывал чуть ли не с 25 лет.

Июнь. Баденвайлер. С первых чисел мая я очень заболел, похудел очень, ослабел, не спал ночей, а теперь я посажен на диету (ем очень много) и живу за границей… 
Как будто поправляюсь. Не дает мне хорошо двигаться эмфизема. Но, спасибо немцам, они научили меня, как надо есть и что есть. Ведь у меня ежедневно с 20 лет расстройство кишечника! Ах, немцы! Как они (за весьма <не>большими исключениями) пунктуальны!...
Запретили немцы пить кофе, который я так люблю. Требуют, чтобы я пил вино, от которого я давно уже отвык.

16 июня. Здоровье мое поправилось, я, когда хожу, уже не замечаю того, что я болен, хожу себе и все, одышка меньше, ничего не болит, только осталась после болезни сильнейшая худоба; ноги тонкие, каких у меня никогда не было. Доктора ненцы перевернули всю мою жизнь.

28 июня.  (Последнее письмо,  2 июля его не стало, А.Т.) У меня все дни была повышена температура, а сегодня все благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т. е. не чувствую одышки. Одышка тяжелая, просто хоть караул кричи, даже минутами падаю духом. Потерял я всего 15 фунтов весу.

Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок. Масла здешнего есть мне нельзя. Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего — и баста. А от одышки единственное лекарство — это не двигаться.