Куколки

      
  Куколки
      
               
                Только есть одиночество – в раме
                Говорящего правду стекла.
                Владислав Ходасевич

               Взгляд в одну точку. Оцепенение. Комната словно сосуд, в котором нет звука, цвета, запаха. Вакуум.
               «Я держусь за точку. Еще секунда – и вернусь», – проявляется мысль, и Жанна отводит взгляд от зеркала. Она услышала вороний гвалт, шум ветра, что бушевал за окном, пытаясь прорвать тягостную тишину дома. Мертвого дома. Да, дома иногда умирают. Одни тихо и покорно, другие в агонии.
               Этот дом – как одна из игрушек, забытых выросшими детьми на чердаке среди прочих ненужных вещей. Он наивно ждал воскресения потерянной радости и счастья.
               Женщина сидела, одной рукой опираясь на подлокотник кресла. Волосы цвета скорлупы грецкого ореха – густые, но тусклые – заплетены в косу. Зеленое старомодное платье складками собралось на коленях. Казалось, местами на него наложена патина, как на раме запыленного зеркала.
               Ветер снова заявил о себе, распахнул окно, швырнул в унылое помещение охапку осеннего густого воздуха и завыл тонко-тонко.
               Женщина закричала. Что-то треснуло – это зеркало ответило на крик отчаяния.

                ***

               – А я красивее! – громко сказала Надя. – Смотри! – И закружилась перед зеркалом. – Свет мой, зеркальце! скажи, да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?
               – И я красивая! Мы же одинаковые, – прервала её Нина, став рядом с сестрой.
               Большое зеркало в состаренной раме с причудливыми завитушками-листьями удивленно смотрело на семилетних близнецов в желтых платьях, белых носочках и серебристых туфельках с синей пуговицей. Как же их различить? 
              Солнечный свет из окна отражался в зеркальной поверхности и гладил русые головки девочек. Он слепил им глаза и они, обнявшись, громко смеялись одинаковыми звонкими голосами.
              Волосы, собранные в высокие хвостики, весело покачивались, когда девочки кокетливо поворачивались из стороны в сторону. В такие минуты они напоминали белочек. Что-то в выражении лица, закругленном носике и озорном блеске темных глаз подчеркивало это сходство.
              Мать же называла дочек куколками.

              На день рождения девочкам подарили одинаковых кукол в пышных желтых платьях и пелеринах. К удивлению родителей, девочки начали ссориться из-за них. Когда одна брала куклу, другая кричала: это моя! Тогда мать из атласных ленточек сделала для платьев два пояса – синий и красный. И споры прекратились. Но девочки захотели такой же наряд, и Жанна сшила им желтые платья с разными вставками на талии.
              Позже появились кукольные домики. Их смастерил отец, сделал мебель, а мать сшила подушки, одеяльца, коврики и шторы.

              Родители думали, что всегда будут наслаждаться счастьем, что дают им дочери, и не испытывали ни капли сомнения в этом. Да и как иначе? Девочки красивы и умны. У Нины и Нади все общее: и секреты, и небольшие шалости, и все игрушки, кроме двух кукол. Читать они любили вместе одну и ту же книгу, и дружно смеялись или плакали над ней.
             Но как-то незаметно характеры менялись, и Надя стала главенствовать. И все чаще Нина и посуду мыла, и порядок наводила, и огород поливала. Надя в это время рисовала. (Срочно надо показать маме рисунок. Буду художником.)

             Объединяла их общая мечта – море.  Какое оно? Как небо? Они подолгу лежали на траве, представляя, как покачиваются на волнах, а мимо проплывают парусники. Иногда играли с облаками:
             – Нина, смотри, это мой барашек.
             – А это моя птичка. 
             – Давай поплывем на корабле, когда вырастем. И папу с мамой возьмем.
             – Надя, а Париж?  Мама же хочет в Лувр.
             Они смотрели в чистое небо и ничто не предвещало грозы. Но иногда оно грозно рычало на них и где-то вдалеке пускало огненные стрелы. Девочкам казалось, что небо сейчас упадет и расколется, как мамино зеркальце. И они стремглав неслись домой.

              Семья жила в небольшом селе Вознесенка. Их небольшой белый домик с голубыми ставнями выделялся среди других. «Ну она же художница», – говорили соседи о Жанне. Постепенно дожди и снега вымывали цвет, и Жанна сказала мужу:
              – Коля, пора покрасить, а то наш домишко становится серо-белым, как на гравюрах Брегеля.
              – Сделаем, – уверенно ответил муж и обнял Жанну. – Не переживай, моя француженка.
              Ему нравилось так ее называть, хотя жена родом из этого села. Но редкое для этих мест имя, её занятие живописью и внешнее сходство с Моной Лизой, над которым она посмеивалась, но он уверял, что это так, дало ему основание называть Жанну француженкой ещё со студенческих времен.
              – Сделаем, – повторил он и погладил жену по гладким длинным волосам, разделённым пробором. Она улыбнулась легкой, как невидимый ветерок, улыбкой, и подошла к мольберту, подправляя что-то в уже законченной, как она сказала, картине. В нежно-голубом платье с подчеркнутой талией, с кистью в руке и задумчивым взглядом, она казалась ему пришедшей из другого мира, из другого века.
                Он заметил, как косые лучи солнца проникли в комнату, но до Жанны не достали, и появилась едва уловимая дымка. Она смягчала контуры и тени, касалась фигуры и лица жены.
                – Сфумато, – произнес Николай, вспомнив, что Леонардо да Винчи рекомендовал помещать между источником света и телами «некий род тумана» – так он это называл.

                Жанна повернулась. Положила кисть, подошла к мужу, обняла его.
                – Вот и нет расстояния между нами, – сказала она. – Нет места для тумана.

                Николай преподавал физику в школе, Жанна – изобразительное искусство. Её картины выставлялись в областном музее.
             Когда девочки подросли, родители решили показать им исток Урала, что находился в двенадцати километрах от села. Нина и Надя прыгали от радости в предвкушении путешествия. Они помогали маме печь пирожки, заворачивать бутерброды. Собрали свои рюкзачки: куклы, альбом и карандаши, и, конечно же, любимые ириски.

                Долго шли по лесной грунтовой дороге. Девочки устали, все реже отбивались от комаров большими лопухами. А когда лес закончился, вскрикнули от изумления, увидев дорогу из цветов. В колее проросли семена, и получилась она необычная, как в сказке. Надя и Нина, забыв об усталости, прыгали и пели сочиненные тут же песенки.

          Когда дошли до места, где исток замедляет ход, наполняет маленькое озерцо и бежит вперед, стремясь повзрослеть и набраться сил, поставили палатку. Девочки, как в зеркало, гляделись в воду и выискивали красивые камешки. Жанна делала наброски, отец рассказывал о реке.
               – Девочки, вы понимаете, мы живем там, где берет начало одна из длинных рек? Здесь наши корни. Ваши предки отсюда.
               – А куда течет Урал? – спросила Нина.
               – Он спешит к Каспийскому морю, чтобы слиться с ним. Но, я уверен, помнит место своего рождения.
               – Разве реки могут помнить? – засмеялась Надя.
               – Да, дочка. И люди должны помнить свои истоки.

                ***

                Жанна сидела спиной к открытому окну. За ним расцветала и позванивала весна. А в доме – тишина и пыльное прошлое. Чувствовала ли она время, его движение? Оно оставило след на ее лице и в потухшем взгляде, но это Жанну нисколько не волновало.

                Она повернулась, чтобы встать и закрыть окно – стул затрещал, заскрипел, словно хотел влиться хриплым голосом в юные звуки весны. Не получилось. Диссонанс. И он затих.
                Луч солнца упал на зеркало, создавая оптическую иллюзию: женщина увидела в нем желтое платье и вздрогнула: Надя? Нина? И следом – вздох разочарования. Это куклы. Они изменились: платья тусклы, пояски потеряны, волосы спутаны, ножки без туфелек. Золотистый луч заглянул в глаза куколок. И так холоден и пронзителен был их взгляд, что мать испугалась и повернула их спиной к зеркалу, а через несколько дней убрала в шкаф.

                Еще не раз солнце пыталось прорваться в дом и наполнить его светом, но то закрытые плотные шторы, то давно не мытые стекла не пропускали его. В доме жило время, замкнутое в темном пространстве, напоенное терпкой печалью.

                ***
                В выпускном классе сестры влюбились в одноклассника – отличника и спортсмена. Он ухаживал за Ниной. Надя кричала: «Ну почему он выбрал тебя?» И требовала, чтобы сестра оставила Пашу: пусть никому не достанется, так будет честно. Родители понимали страдания Нади и делали все, чтобы она приняла происходящее, но Надя, как дикий зверек, холодно смотрела на них и молчала. Она требовала от матери, чтобы та заставила Нину оставить Павла. «Доченька, они же любят друг друга. И ты найдешь своего любимого», – пыталась мать успокоить Надю. В ответ – укоры и слезы.

                На первом свидании Паша, целуя родинку, что капелькой примостилось над левой бровью, прошептал:
                – Люблю всю тебя и особенно эту родинку.
                – А знаешь, у мамы такая же, только на правой стороне. И папа всегда сначала родинку целует, совсем как ты, – сказала Нина.

                Однажды Надя устроила так, что поздно вечером пришла к большому клену на свидание вместо Нины. Нарисовала родинку на конце брови, духи сестры за ушки. Подошла, прижалась к Паше. Он стал целовать ее, а родинки нет.
               
                Девочки поссорились. Нина не могла долго обижаться и хотела восстановить отношения с сестрой, но та упорствовала, накапливая обиды, как ненужную одежду на чердаке, чтобы потом вытащить целый ворох. И вытащила. Высказала опешившим родителям всё, что так долго копила, и заявила:
                – Вы всегда Нинку больше любили. Я уеду навсегда.

                Весна в тот год запоздала. Уже апрель, а казалось, что еще зима. Дом становился все холоднее. Что-то с отоплением случилось, надо проверить, думал Николай.
                Жанна перестала закрывать шторы на ночь – ей не хватало света, она начала задыхаться в замкнутом пространстве. За обедом и ужином по-прежнему собирались вместе, но разговор не складывался – прерывался словно пунктирная линия, причем короткая.

                После выпускных экзаменов девочки уехали. Никто не вспомнил о том, что они мечтали жить в столице и перевезти родителей к себе.
                Нина училась в Москве, Надя – в Калининграде. На каникулы Надя приезжала к родителям два раза, но, когда Нина и Павел, поженились, перестала появляться дома. Изредка отправляла короткие записки – их и письмами не назовешь.

                Надя осталась в Калининграде, вышла замуж, родила дочь. Нина с Пашей уехали в Америку и жили на берегу Тихого океана. Домой приезжали только один раз, когда еще не родился их сын. «Это очень дорого и лететь долго, а сын еще мал. Да и работу оставить не можем. Мы лучше вам деньги отправим». Деньги отправили.
                Сын подрос. Но времени так и не нашлось. «В отпуск никуда не выезжаем. Надо на образование сына средства собрать».
                Деньги, что прислала Нина, так и остались лежать у Жанны в шкатулке из бересты.

                ***
      
               Жанна ждала ночи, надеясь во сне уйти от печальных дум. Но тягостные мысли, затвердевшие, как цемент, вызывали страшные сновидения. Жанна вскрикивала, просыпалась, включала свет, садилась на стул справа от зеркала и смотрела в черную ночь, похожую на разлитую краску на холсте.

                Николай тревожно поглядывал на жену, заботился о ней, как о ребенке, готовил, перед сном читал ей книги. Жанна не заметила, что муж начал пить лекарства. Он не сказал о своей болезни и тихо умер.
                Надя приехала на похороны, Нина не смогла.

                … Прошло семь лет после смерти Николая. Дочки дома больше не появлялись.
                «Где же мои куколки?» – плакала мать. И в осеннем сумраке среди вскриков холодного ветра однажды ей послышался детский смех. Она выскочила на улицу – никого. Лунный свет прорвался сквозь темноту, и все вокруг виделось бледным и нереальным. Жанне казалось, что небо стало морем, а она на его дне, придавленная тяжестью темной воды. Но ей не хотелось выплыть.

                На вопросы приятельниц, почему дочки перестали приезжать, Жанна рассказывала, что у них сейчас нет времени на поездки, но девочки присылают подарки, деньги и часто звонят.
               Но разве является тайной в селе, кто получает переводы и посылки?
               Постепенно перестали спрашивать, видя, какой болью их слова отражаются на лице женщины.

              Жанна уволилась с работы и все время проводила дома, двигаясь по нему бесцельно, как сомнамбула. Вечером она не включала свет, днем забывала распахнуть шторы. Мир онемел, потускнел. Дом остыл и притих. Лишь когда зашумит чайник или прозвучит редкий звонок телефона, дом встрепенется, радуясь, что все возвращается. Но это было обманчивое ощущение. 
              Раз в неделю приходила подруга, которая, как мать, опекала ее, убирала, стирала, готовила. Она советовала снова заняться живописью. Жанна смотрела на нее так, словно просила: оставь меня в покое, пожалуйста.
– Зачем живопись, если невозможно нарисовать солнечное тепло? – сказала она однажды.

              Большую часть дня Жанна сидела сбоку от зеркала. «Оно записало наше счастливое время, – думала она. – Если бы еще могло вернуть его. Но зеркало устало. Амальгама стареет, как и лицо». И она перестала смотреть в него – ей чудилось отражение дочек с равнодушным, как у кукол, взглядом.
             Однажды утром она обнаружила распахнутое окно, а на полу стекла. «Время разбилось», – спокойно подумала она.

                ***
              От дома Павла и Нины до берега океана недалеко, и они гуляли здесь с дочкой. Слушая говор волн, Нина вспомнила дом, маму, слова отца: «В этом истоке чистая и вкусная вода. Человек помнит его и, когда чувствует потребность в очищении, возвращается».
            «В этом году маме сорок семь. Я так давно её не видела. Решено, едем домой на ее день рождения», – решила Нина.

               Они прилетели из Калифорнии в Париж, а через пять дней собирались к матери.
             
      Майское утро в обрамлении серого неба встретило прохладно. Лишь изредка появлялись просветы, в которые кидались лучи солнца и высвечивали улицу, реку, людей около Лувра, ставя на все золотистые печати.

               Нина стояла перед Джокондой. Близко подойти нельзя – ограждение. С такого расстояния и сквозь стекло не рассмотреть детали. Дома у неё висит репродукция картины, и Нина хорошо знала ее в подробностях, только избегала ловить взгляд Моны Лизы. Сейчас же она посмотрела ей в глаза: это был взгляд мамы, теплый и кроткий, но в уголках губ застыла грусть. И руки мамины – она так же складывала их, когда сидела на своем любимом стуле, задумавшись о чем-то. «Где-то там далеко, за фигурой Джоконды в серебристо-неведомой дали осталось наше детство, наша радость», – подумала Нина.

               Когда вышли из здания, то среди группы туристов, стоящих в очереди в музей, увидела девушку в бежевом платье. Та стояла к ней спиной, но Нине что-то в ней показалось знакомым. Подойти? Вдруг это Надя? Но смалодушничала. Отвернулась и ушла. И не видела, что девушка обернулась и смотрела ей вслед.
               Одна не захотела сделать шаг навстречу, другая не узнала сестру.

              Когда Надя вошла в музей, то первым делом пошла к Джоконде. Она вспомнила разговор родителей.
              – Ты моя любимая Мона Лиза.
              – Была, – ответила мать. – Сейчас я мало на нее похожа.
              – Ты лучше, – возразил отец и поцеловал родинку над бровью. – Прости, что так и не съездили в Париж.
              – Ничего. Какие наши годы, съездим.
«Они любили друг друга так, как нам и не снилось», – подумала Надя.

              Джоконда внимательно и спокойно смотрела на нее и улыбалась. И эта улыбка стирала, словно с поверхности запылившегося зеркала, все обиды. Надя захотела увидеть мать и заплакала. Она плакала о том, что секунды жизни, как хрустальные шарики, бьются о землю и исчезают мгновенно. И запас личного времени иссякает быстро.

                ***

                Жанна по скрипучей лестнице поднялась на чердак. Затхлый запах, паутины, пыль … Ощущение, словно оказалась в мучительном сне и останется там навсегда. Она подошла к заброшенным холстам, мольберту, краскам. Отнесла их вниз.
               
                Жанна сделала движение рукой, словно снимая паутину с лица, раздвинула тяжелые шторы, открыла окно. Сирень качнулась, и аромат поплыл в комнату.
                У нее перехватило дыхание от забытых ощущений перед чистым полотном. Она клала мазок за мазком и что-то тихо говорила. Можно было только разобрать: куколки… куколки…
                Она думала о том, что никакими красками не скрыть следы своей жизни, они находят отражение на полотне. Как спрятать боль? И каким цветом ее затушевать? Но и под плотным слоем её не удержать – боль вырывается на волю.

                Утром подошла к мольберту и закончила работу. Маленькие красивые дочки смотрели на неё и улыбались.
               Жанна выбросила зеленое платье, которое за эти годы словно приросло к ней. Достала голубое, прижала его к лицу, и возвратился запах забытого времени. Посмотрелась в зеркало. Луч солнца высветил паучка, ползущего по пыльной раме, дрогнул, коснувшись треснутого угла, перекинулся на холст и высветил добрые глаза девочек.
                Жанна накинула белую кофточку поверх платья и направилась к храму Святого Вознесения. От старинных фресок шло тепло. Лики в деревянных окладах мягко смотрели на нее. Она подошла к иконе Вознесения и долго стояла перед ней.

                Первый раз за эти годы она уснула быстро, и сон её был чист и спокоен. Под утро приснился муж: они сидели в кафе, как в день их знакомства, и он читал стихи Аполлинера:
                …Мне пора
                Ладони окунуть в источник счастья…
               
                ***

                Жанна покрасила дом в белый цвет, дверь – в небесно-голубой, вымыла окна, обновила раму уставшего зеркала, изъеденную жучками, – и сияющая серебристая поверхность отразила лучистые глаза женщины; привела в порядок кукол и отнесла их в комнаты дочерей.
               За окном появились голуби. Жанна покормила их, послушала спокойное воркование.
                Голуби полетели ввысь. Она смотрела им вслед. Небо чистое, прозрачное, словно зеркало, – в нем отражалась иная жизнь. 
                Завтра последний день весны, ее день рождения. Она решила утром пойти к истоку. С вечера приготовила рюкзак: вода, несколько баранок и горстка ирисок, которые так любили ее девочки. «Для кого?» – подумала она. Но тут же улыбнулась каким-то своим новым ощущениям, что являлись предвестниками перемен.
                …Мне пора
                Ладони окунуть в источник счастья…