Записки у голландки. Глава 4

День четвёртый
22.09.2018.


11:50. Проснулся без оглядки на время. Отметил лишь час начала записи.
На улице солнечно, свет льётся в окно совершенно по-летнему, и если бы не остывший за ночь комнатный воздух, так бы подумал спросонья, что за окном, — лето. 
Маленькая кошка (так отныне я буду её называть), ночевала со мной в избе. С вечера, выпуская её на улицу, думал, уйдёт ночевать к П—вым в сарай, где все они, кошки, живут круглый год. В полночь вышел во двор, на белый свет, так сказать, посмотреть, — осветил её фонарём на скамейке у летнего столика. Глазищи сверкают, сыч сычом. Позвал, — стрельнула в сенцы. Утром застал её невозмутимо лежащей на Сашкиной койке. Умывалась, периодически выкусывая в шерсти.
Поднялся, дал молока и она ушла.

13:20. Нагрянули родственники из города: Васька, Лидка и двоюродная сестра матери т. Клава К—ва с внуками Денисом и Кириллом, — детьми своего младшего сына Сергея. Заезжали за хреном.
Сначала сидели в избе, разговаривали вдвоём с Васькой, — он уселся у новых икон на стуле, где я сегодня начал было вести дневник. Вскорости пришла Лидка.
При Ваське неотлучно находились Сергеевы пацаны. Впрочем, Денис, что постарше, побыл немного и вышел, а Кирилл увидел затопленную голландку, с ходу брякнулся перед ней на расстеленную фуфайку, схватил рядом лежащий коробок спичек и с невозмутимым видом, будто попал в комнату заготовленных для него развлечений, давай швырять спички в огонь по одной. Пш-ш! Пш-ш! 
Васька его оттянул, — так да растак, баран, не трожь спички! Баран послушался, но от печки не отошёл, и как-то вдруг тошно загоревал о рыбалке, попасть на которую он не мог, начиная с ранней весны. Взбалмошный мальчишка Кирилл. В Сергея, в отца. Денис, насколько помню, в его возрасте был намного скромней. 
За разговором Васька припоминал время, когда в деревню приезжал наш д. Ваня. Особенно памятны были ему их совместные выезды в выходные дни. После заводской пятидневки они приезжали сюда и с головой окунались в то, во что окунаются уважающие себя мужички, оторвавшиеся от бабьих юбок да глаз: в вино и рыбалку. Бойкий, горластый, усатый да с плешью, Васька без умолку сыпал историями, происходившими с ними на речке, в нашей избе, в избе К—вых, нарушая своим резким, крикливым голосом идиллию, к которой я успел привыкнуть за три дня одинокого пребывания в избе. При этом он постоянно оглядывал комнату, словно что-то высматривал, пока, наконец, воодушевлённый воспоминаниями, не выдал, что где-нибудь в комнате нужно повесить фотографию д. Вани.
Я записал пару Васькиных историй о д. Ване. Привожу их от своего лица:
В прежние годы д. Ваня на территории двора держал огород: перекопал землю, избавил её от травы, усадил взрыхлённые участки зеленью, ягодами, капустой и по большей части картошкой, — фиолетовой. Её он предпочитал всем другим сортам, какие водились в нашей Т—ской округе. Специально для огорода он приволок откуда-то квадратную железную ёмкость чуть выше метра, установил возле сенцев, а заодно приспособил её под живой аквариум.
Бывало, карасей в пруду натаскает, да так, что девать потом некуда, запустит их в эту ёмкость, и живут они там до времени. И если, например, приелся макаронный суп, в любой момент, — выловил сколько надо из ёмкости и пожарил.
— Приедем в деревню, — хвастался Васька, — жёнам в городе скажем, что рыбачить поехали, а сами, как загудим в избе на два дня! Перед отъездом карасей в аквариуме руками наловим, — прямо горстями гребли! — и домой везём. Вот: на рыбалке были!
— А то мы не знали, как вы тут рыбачили! — отвела смешок в сторону Лидка. — Хех! Рыбаки…
Действительно, ей ли не знать! Следующее преданьице по всей нашей родне прогремело. Загудели они тогда так, что память в конец потеряли. А вместе с ней всякую совесть.
Гудели в избе К—вых. Весь вечер глушили родимую, надрывались; уж заполночь, — всё оторваться не могут, стараются. Не мудрено представить, что в пьяном угаре, как звать друг друга забыли, и в ряд поставь, — на одно лицо. Явись за столом чёртов сопливый пятак, или мигни рогатый глазком позадорней, — за своего примут, в Красный угол усадят, по плечу похлопают, уважать начнут. 
Лишь к утру повалились спать кто где был, а как очнулись, зенки с похмелья продрали, — посредь комнаты, на полу, большой человеческий крендель!
Кто?! Когда?! Ни один не сознаётся.
— По сей день разгадать не можем! — трясётся от смеха Васька, хлопая себя по коленкам. — Никто ничего не помнит. Чудеса!
Может, и чудеса, но правду не скроешь.
— Это Сергей! — всегда уверенно делился догадкой д. Ваня, имея в виду отца Дениса и Кирилла. — Он самый здоровый из нас был в ту ночь. И врёт, что ничего не помнит. Уж ремень-то, ёлки-зелёные, сумел расстегнуть! А для этого при памяти нужно быть.
Элементарно, Вася!

Цыганы

Всё это время т. Клава находилась в гостях у П—вых, и когда пришла в нашу избу, дальше сенцев не проходила, как я ни приглашал: дождалась во дворе покуда Васька и пацаны накопают хрен у нас на задах, и всей командой отправились к Васькиным жигулям. Им предстояло ехать в соседний К—нин . К кому, — не спросил. 
А пока ожидали копателей хреновых, со стороны большака ко двору подъехал странный, забрызганный грязью, битый лиловый автомобиль неопределённой марки, с мятой водительской дверью и тоскливо-скрипучим прицепом-тележкой. Тихо подъехал, остановился.   
Цыганы. Двое. Чёрные, как кирзовые сапоги. Молодые, морды глумливые.
— Металл: старые стиральные машинки, двигатели, котлы, кастрюли, лейки, лопаты! — загнусавил водитель, обращаясь к нам из машины в раскрытое окно.
— Лосиные рога! Гусиный пух! — добавил второй, прильнув к водительскому окну с переднего пассажирского сиденья.
— Нет! Ничего нет! Самим бы кто чего дал! — бойко ответила Лидка, сидевшая во дворе на скамейке у столика.
Оглядев нас, водитель остановил выжидательно-пристальный взгляд на мне и нехорошо улыбнулся: «Ай, врёте!». Тем временем его спутник вышел из автомобиля и, разминая затёкшее тело, лениво направился к дому д. Вани П—ва. Тот в неизменном сером рабочем халате корячился с мотоплугом, — собирался пахать в палисаднике, да что-то не заводилось. Завидя цыгана, распрямился и с неприкрытой ненавистью уставился на него: сутулого, худощавого, среднего роста, в пыльно-бежевом свитере, мятых, сиреневых джинсах и резиновых сапогах.
Подойдя к забору, цыган повторил то, что спрашивал из машины.
— Только вас и ждём! — не церемонясь, зло отрубил д. Ваня. — Только для вас барахло и собираем! Нет ничаво! Спрашивали уже! Каждый день сюда ездите!
И переключился на мотоплуг, наблюдая вполглаза за чужаком.
— Не каждый день, — опешив, ответил ему цыган, — две недели назад были.
И поняв, что разжиться в нашем углу для них нечем, вернулся к машине, хлопнул дверью, и они медленно тронулись хуторской улицей, так же глумливо поглядывая на нас: «Ай, врёте!».
Остановились у дома Нинки А—киной, живущей от нас метрах в ста. Через минуту к ним выбежал Лёнька, Нинкин родной племянник, — долговязый парень моих лет, а ещё через минуту от них донеслись бухающие звуки железа, падающего в прожорливый цыганский прицеп. Для Лёньки и Нинки приезд цыган, — всегда праздник. Железо сдадут, — и молись Россия! Гуляют. Наверняка что-то держали для них наготове, коли так сразу взялись за дело.
Цыгане и раньше, на моей памяти, начиная с восьмидесятых годов, периодически заезжали в деревню, спрашивали то одно, то другое, задарма прибирая необходимые вещи. Их много чего интересовало: кухонная посуда, — медные самовары, подносы, котлы, чугуны; предметы домашнего обихода и рукоделия: платки, шали, старинные прялки, прядильные доски, сундучки и шкатулки. В девяностых годах самым распространённым запросом цыган стал алюминий: фляги, канистры, чашки, тарелки, ложки. Не гнушались никакой мелочью. В настоящее время, когда задушили колхозы, и деревни остались на грани самовыживания, основная добыча цыган составляет чёрный металл.
— А то мы сами не знаем, куда яво сдавать, этот мятал! — распалялся д. Ваня после отъезда цыган. — Только для них и держим! Только их и ждём!
Проводив К—вых, я спросил старика, не хулиганят ли здесь цыгане, и какие они, П—вы, предпринимают меры, чтобы обезопасить своё хозяйство от проходимцев. 
Тот ответил, не хулиганят. А про безопасность так выразился:   
— Всё в сарай закрываем! У меня во дворе, вон в тем углу, удобные тиски стояли. Один прицапился давче: дай да дай, дай да дай! Я их в сарай перенёс, не отдал! Им всё нужно, а нам, — ничаво? Хрянов им! Всё под замком держим, Андрюшк, всё под замком.
Приезд цыган немало встормошил и меня. С прошлого года у банного сруба стоит прямоугольная железная ёмкость, вроде глухого бака, метр на полтора. Отделывая сруб к зиме, мы с Сашкой вставали на этот бак и забивали гвозди. Бак надёжно спрятан за углом бани, но глаза у цыганской сволочи вёртки, за угол заглянут, не выходя из машины! И не нужно цыганом быть, чтобы понять, что у людей, — стройка, и поживиться здесь в высшей степени можно. Хотя, сдаётся мне, бак вовсе не наш, а П—вых, но убрать всё равно нужно. Кому и придётся отдать, то законным владельцам, а не цыганам. А пока пусть постоит у бани, не буду лишний раз суетиться, — хоть издали, да всё у цыган на виду. «Ай, врёте!» Уедут, — тогда…
Так что здесь, в отдалённой от города деревенской глуши, тоже есть страхи и опасения. Да мало ли с детства нас пугают цыганами? Цыганам продам, цыган украдёт, цыгане зарежут… Какая у цыган слава? Без роду. Без племени. Кочуют табором с места на место, вершат попутно свои лихие дела, промышляя, где воровством, где грабежом, где обманом. А где цыган украл, — там ему и родина, там ему и дом, там и мать родная.
«Не каждый день, говорит, ездим!» Счёт этим дням, что ли, ведут? Не понять им русского человека, его языка, его выражений. «Каждый день», — что каждый день: значит, часто, надоели, а то бы совсем вас не видеть! А этот кирзовый олух «две недели» приплёл, словно по утверждённому графику, в срок заявился.
Эх, расстроил день, ничего не скажешь! 

21:43. Зато чрезвычайно порадовал вечер!
Два предшествующих дня безрыбья сделали своё дело: я потерял бдительность. И разгадай теперь, где: в Углу ли, болтаясь с места на место, в поисках подходящей заводи? Или бродя накатанным полем, разглядывая окрестности? А может, в посадке, срывая на память берёзовый листик, с целью спрятать его в томе Толстого?
Рыбалку начал с одного любопытного участка реки, чуть ниже места, где раньше стоял переправный мост. По осевшей, пригнутой прибрежной траве, покорно предоставляющей доступ к воде, прошёл недалеко от моста и забросил. Участок реки, у которого я стоял, представлял собой узкий, медленный поток тёмной, как будто густой воды; в меру глубокий, шириной до полутора метра, он протекал меж печально нависшим сухим тростником. В одном месте поток заворачивал, образуя подмытую заводь, всё с тем же неторопливым течением. Сюда и забросил.
Поклёвка последовала минут через десять, когда, насмотревшись на недвижимый поплавок, я решил немного перетянуть его в другое место без проверки наживки. Поплавок дёрнулся, неуверенно тронулся, замер, снова тронулся, словно шалила мелочь, и резко пошёл в глубину. Я потянул, ожидая увидеть мелкого карасишку, или ладошечного голавчика, или ельца, но на крючке сидел голавль размера магазинной селёдки! Что интересно, пока голавль находился в воде, тяжести почти не ощущал. Но едва увидел и осознал размер рыбы, подняв над водой, — ощутил сразу. На берег я его вытащил, но он сорвался у кромки берега, прямо в тростник. Если бы под тростником оказалась земля, я поймал бы его руками на берегу. Но он нырнул в воду, и лишь плеснул на прощанье хвостом. 
Думаю, если клюнул такой богатырь, то верный знак, что будет клевать и дальше. После этого я перебрался ближе к мосту. В этом месте тоже есть поворот реки, образующий заводь под корнями деревьев. 
Я не ошибся: поймал на этом повороте два хороших голавля на пол-локтя и два, — чуть больше ладошки. Вычистил тут же на берегу. Больше поклёвок не было.
…Дотемна сидел у первой заводи, у которой рыбачил в первый день. Поймал пескаря с мизинец, медленную, тягомотную поклёвку которого наблюдал в темноте минут семь-восемь, покуда не надоело, — вытянул, не дожидаясь увода поплавка на дно. Плюнул и ушёл в деревню, забрав пескаря кошкам.
Ещё одно любопытное событие. Собираясь в деревню, помимо сигарет «Тройка», коих купил 10 пачек, прихватил две сигариллы марки «BACARI», с деревянным мундштучком. Я их купил в табачной лавке в Доме быта, по 40 рублей штука. Очень приятные изделия. Душистый аромат, крепость не жёстче, чем у простой сигареты, и скурить можно за один раз, не закашляв ни разу. Но я растянул на два захода, начав курить одну ещё днём, и, докурив до половины, срезал уголёк ножницами, отложив до вечера оставшуюся половину. После курения очистил мундштук от окурка, увидел внутри него вставленный фильтр, вроде сигаретного. Он-то, по всей видимости, и смягчил курение, не вызывая кашля от крепости затяжки. Приспособлю его для повседневного курения.
Вообще, для меня становится традицией, — заканчивать деревенский сезон сигарами. Два или три года назад, помню, я тоже курил сигару осенью у растопленной голландки, с мыслями, что приеду теперь только на следующий год. Тогда я тянул её дольше, несколько дней, — из-за крепости.
Так что, могу поздравить себя с зарождением новой традиции.
…Сегодня опять бесподобно тихая, лунная ночь. Свет луны заливает округу; деревня, как вымерла, — ни звука! Тракторов не слыхать. Отпахали?
Вчера возвращался с речки, глядел на луну, и даже сходил к ней на свидание. К большаку.
«Висит она, — думаю, — в небе одна, и только мне одному знакома, только мне и принадлежит. И она, словно только это поле, этот большак и эту деревню знает. И светит только для меня. И нет на свете других городов, нет деревень и сёл, какие бы она освещала. Здесь, — и нигде. А на самом деле со всех континентов Земли наблюдают её. И может, в данный момент кто-то тоже наблюдает за ней и считает своей…»