Поклонение волхвов

                Если прошлое кристаллизуется в памяти, то               
                воображению мы должны дарить будущее.   
                Схваченные колодками языка, мы не в силах
                сбросить бремя воспоминаний, но если
                хотя б раз в неделю не выдумывать странных
                существ, фантастических связей и таинственных
                неологизмов, каким ужасающе скучным тогда
                покажется мир людей.



Сквозь занавески Таня видела за окном густой снег. Тюлевая ткань превращала снег в свет и этот унылый свет творил комнату. По углам разбросаны были иконы, этюдники, доски, темпера и кисти. Таня уже несколько дней не бралась за работу, почти не спала. Она подолгу лежала на диване, накрытая покрывалом, и думала одну и ту же нехитрую мысль: «Просто у меня были ключи… Без ключей я, может быть, никогда не узнала бы. Надо же - взяла ключи перед уходом…»

Таня аккуратно повернула ключ, тихо вошла и услышала грязный шёпот. Таня пробралась к спальне; приотворила дверь; таясь, заглянула внутрь.
Они занимались агрессивным сексом: Антон и она. Она стояла на коленях со связанными руками, отставив зад. Глаза были чуть прикрыты от блаженства, и оттого, что кожа ремня стягивала её горло, на шее вздулась яремная вена, а лицо приобрело мягкий бордовый оттенок. Ухвостье ремня Антон намотал на кулак и всё время тянул его на себя, чтобы возбуждение не спадало. Он стоял позади неё, он дёргался в сладостной лихорадке, и у него было отвратительно довольное, «обезьянье» выражение на лице.
Трясущимися руками Таня вынула из сумочки телефон. Ей казалось, что она должна обязательно заснять его, вот такого, в нечеловеческом облике. Но пальцы дрожали, на глазах появились слёзы и, как не старалась, Таня не могла найти в меню функцию видеозаписи. Непроизвольно она всхлипнула. На мгновение за дверью всё стихло, потом запели пружины кровати, любовники заметались из стороны в сторону, собирая одежду, и полминуты спустя в штанах и в майке, Антон выскочил на лестницу, где, конечно, уже никого не было.

Вспомнив всё, Таня задрожала, как будто от холода, и чтоб уняться, плотней закуталась в покрывало. На кухне в маминых руках лязгали ложки и вилки, взвенивали тарелки - мама мыла посуду. Они жили вдвоём в обыкновенной старой хрущёвке в большом грязном городе. Таня подумала об Антоне, о себе и о матери как о чём-то «внешнем», о чём-то холодном. Это было почти что страшно.
- Ничего, Танюш, всё забудется… Возьми, почитай - мать вошла и присела на край дивана, провела рукой по Таниным волосам, - Ты ещё молодая, красивая. Столько всего хорошего будет.
Мать сняла фартук, взяла с полки книгу.
- Ты не знаешь - шепнула ей Таня.
Улыбаясь, мать гладила Танины волосы:
- Чего я не знаю-то?
- Всё сделано на вранье, ма. Всё – неправда.
- Ну хватит трагедию разводить.
Мать поднялась, шагнула к окну, раздвинула занавески.
- Ма, почему у нас пыльно дома?
- Опять? Где ты увидела? Покажи мне.
- У него лицо было, как у обезьяны… - сказала Таня неровным голосом - Я ещё, дура, ребёнка хотела.
- И хорошо, что сейчас выяснилось. А был бы ребёнок, представляешь?.. Найдёшь другого и родишь от нормального.
- Не-ет, не дай бог… Это же скотство… Нет, я не хочу детей.
Помолчали. Мать принесла чай с кухни, поставила возле дивана, вздохнула:
- Надо всё-таки чем-то занять себя, а, Танюш.
- Я не могу-у… Всё грязное. Я к полу даже прикасаться не хочу, особенно к ихнему…
- Это вот не рисуешь ты, никуда не вылазишь, оттого-то и пыльно тебе.
- Нет же, мам, всё в грязи - тихо мямлила Таня, - Я хотела торшер включить вечером, полчаса не могла прикоснуться. Пылища.
- Боже мой, что ты брешешь такое?
Не вставая с дивана, мать прижала пясть к ламинату, а затем показала дочери:
- Я недавно здесь мыла… Знаешь, пойдём-ка с тобой в магазин, м?
Мать стянула покрывало с дивана, принялась его складывать.
- Дай таблетку мне лучше. Посплю.
Мать нашла, вскрыла блистер снотворного, вместе с чаем поднесла дочери. Таня сглотнула и запила, попросила:
- Мам, почитай мне перед уходом? Я скорей так засну.
Она повернулась лицом к стене, сомкнула веки. Мать с книгой в руках уселась на край дивана:
- Томас Элиот «Поклонение волхвов»

«И вышли мы в стужу, в самую худшую пору
Для странствий, для столь долгого странствия:
Дороги размыты и ветер неистов -
Самый исход зимы...»

Таня не то, чтоб уснула, но тело её онемело и обездвижилось. Она слышала, как мать напялила куртку и вышла из дома. Когда, преодолев неприятную окоченелость в теле, она повернулась на другой бок, в кресле напротив сидел чисто выбритый пожилой мужчина в смокинге. У него были прилизанные блестящие волосы и мешки под глазами. И постольку поскольку мужчина читал те же стихи, Таня поняла, что это сам Томас Элиот:
- «И верблюды, упрямые, сбившие ноги, стёршие спины, валились в тающий снег…»
- Мне надо умыться - попросила шепотком Таня.
- Обязательно. - подтвердил Элиот - Пока грязь не перешла на всё твоё женское имущество…
- На моё?
- У тебя шуб, ты понимаешь?
- Я даже встать не могу… из-за пола. Мне нужны справки. Про… грязь и дверные ручки…
Не слезая с дивана, Таня отыскала в столе карандаш и выписала себе три справки. В одной говорилось, что ей позволено касаться «и грязного и мужского пола», другая разрешала ей нажимать кнопки и выключатели, благодаря третьей она получила право вертеть дверные/оконные ручки. И всё это значило, что Таня теперь может действовать.
Надев спортивный костюм, она вытащила из шкафа свою жёлтую верблюжью шубу (шуба была в прочном целлофановом чехле) взяла ключи от машины и спустилась во двор. Если бы не чехол, шуба вся была бы в грязи, в пыли и снеге - обессилевшая Таня волокла её за собою как гирю.
Дул тёплый и сильный ветер. Включив двигатель, Таня впихнула шубу между сиденьями. Медленно, чтоб не завязнуть, повела авто вдоль парковки. В оттепель было так просто застрять средь двора и затем проклинать судьбу, часами буксуя в снежно-шоколадной каше. Но ей повезло. Таня доехала до заправки, там купила канистру бензина, бросила её сзади - за спинками кресел. Ехала с ужасом вглядываясь в окно. Голос Элиота шептал всё те же стихи:

«Под конец мы решили идти всю ночь напролёт,
Урывками спали,
А голоса пели над ухом, твердя,
Что это безумство…»

Всё вокруг было до жути однообразным. Птицы двигались в небе системно. Люди шли в ногу по тротуарам, а потом у пешеходных переходов вдруг замирали; встречаясь, ритуально жали друг другу руки; синхронно сбивали снег с туфель, когда садились в салоны автомобилей. Возле торговых палаток рядком были выставлены манекены, голые и в шубах, и возле них толкались сцепившиеся в вязке собаки. Щиты и вывески сообщали о больших скидках на мясо, презентовали ремни и цепи из разных стран, призывали к военной службе и покупке лекарств с непростыми названьями.
Таня перестроилась в правый ряд. Авто двигались в плотном потоке - надо было следить за дорогой. Различив сверху арку, она чуть припала к рулю и узрела над улицей лики святых. Облепленные снегом, в однотипных прямоугольных окладах лики резали глаз. Показалось естественным сотворить нечто вроде молитвы, чтоб свернуть или припарковаться. Таня думала, как молиться, чтобы уступить путь и, пока думала, выехала на перекрёсток. Раздался удар, что-то мигом проскрежетало, а затем отвалилось внизу. Машину бросило на встречную полосу и развернуло. Подняв голову, Таня увидела испуганное рябое лицо. Оно злобно орало о чём-то в салоне. Открыв дверь, она вышла наружу, взяла сзади канистру и шубу. Потащилась на тротуар. Кровь, вытекавшая из губы, пачкала воротник олимпийки. Водители, пешеходы - все замерли и глядели на неё с изумлением и осуждением, пока она поливала бензином брошенную в сугроб шубу. Оставалось достать зажигалку, чиркнуть ею разок, но рябое лицо взяло Таню за ворот, руку вывернуло, пнуло по сапогам. Таня силилась вырваться: поскользнулась, и легла в снег возле бампера - и её обдало выхлопом.
- Вызовите службу спасения! - кричал кто-то над ней.
- Да, зовите их. Нужна Служба Спасения… - слёзно шептала про себя Таня.

В следующие полчаса на место аварии прибыли две служебные машины: форд ДПС и белый автобус Церкви Святого Ксеплиона. Когда стало ясно, что у Тани бред, её отвели в салон автобуса, там уже ждали четверо: двое врачей, капитан полиции и Томас Элиот. Едва она влезла, Томас спросил:
- Таня-Танечка, где твой шуб? Почему же ты не избавилась от него?
- Меня… меня задержали. А шуб был в чехле моего тела и не сгорел.
Все молча взглянули на Таню.
- Где, где он, Таня? - повторил Томас Элиот.
Тане жаждалось встать. Её силой сажали на место:
- Куда вы?! Сядьте ж! Сядьте!
- Вы не Служба Спасения! Отпустите меня, я справки имею…
Она снова коснулась двери, но инспектор сам взялся за ручку:
- Успокойтесь.
Врач в это время вынул фонарик из своего чемоданчика и, включив его, начал водить у Тани перед глазами. Бормочущим голосом он диктовал напарнику странные слова, а тот заносил их в медкарту:
- Да ну нет, это не м-м… Тут острый галлюциноз, бред 5 степени. Суспицио F 20 – 23. На освидетельствование?
- Нет, сразу к вам - буркнул гаишник.
Элиот покачал головой:
- Они лечат душу через тело, а у тебя шуб… Надо устранить шуб, понимаешь?
Затем он медленно поднялся с кушетки и, несмотря на то, что рука гаишника по-прежнему блокировала дверь, вышел наружу. И в ту же секунду дверь задёргали с улицы. Инспектор отпустил скобу - внутрь просунулось встревоженное лицо матери:
- Таня! Как ты?.. Что? Что случилось?
- Вы мама? - спросил капитан.
- Мамочка, я поехала, а шуб был в чехле тела и не горел.
- Таня-Танечка… - успокоила мать и повернулась к гаишнику - Что она натворила?
Гаишник укутался в куртку:
- Давайте пойдём во-от туда.
Инспектор вывалился из машины, отвёл мать Тани в сторону. Вдвоём они встали под знаком «Борьба Иакова с богом». Мать сразу стала упрашивать:
- Вы знаете, у неё ведь жуткое расстройство. Она недавно разошлась со своим… уже… практически мужем.
- Да, я всё понимаю. Вот - смотрите, дочь ваша ехала по левой полосе и здесь… наверно ошиблась. Сейчас мы должны оформить её по всем правилам, а после - забрать в отдел. Но я ж не слепой, я вижу, что… мягко говоря, не в себе… И я ведь тоже со знаками работаю - понимаю, как тяжело иногда сориентироваться.
- Пустите её в больничку, чуток подлечиться. Она ж, ну… Вы знаете, её молодой человек… Они… Отпустите пожалуйста! Она тоже знаками зарабатывает. Я не верю, что она согрешила.
Вместо ответа гаишник повернулся к иконе, перекрестился:
- Спаси Господи.
И мать тоже перекрестилась:
- Поможете?..
Капитан стал разглядывать укреплённый на шесте образ, а потом вдруг сказал:
- Это ведь настоящее сусальное золото. А вы знаете, как кладут? Существует два способа класть золото: на мордан - тут гаишник подмигнул матери, и лицо его озарилось улыбкой; и на полимент… - гаишник кивнул в сторону машины дорожно-постовой службы, возле неё топтался с планшеткою на плече его щуплый напарник.
- Ой, я думаю, на мордан крепче будет - благостно проговорила мать и, пошуровав в сумочке, аккуратно вложила в руку инспектора красненькую купюру. Убрав деньги, капитан сделался вновь серьёзным:
- Загвоздка-то в чём… Она не горит желанием ехать в больницу. Вы бы сказали ей, объяснили, что так будет лучше всего.
- Да-да-да, я - конечно! Конечно.

После предварительных разбирательств, Таню отвезли в стационар. С охапкою постельного белья, в казённом халате, сопровождаемая смуглым санитаром с бейджиком на имя Тахир, она шла по гулкому коридору. На всех дверях, мимо которых они проходили, не было дверных ручек. По этой подсказке Таня узнала, что справки тут не действительны. Они подошли к «Помывочной», а здесь Тахир вынул из-под халата дверную ручку, как ключ её вставил в дверь и открыл - они вошли внутрь. Тахир нажал выключатели:
- Мойся. Потом на пост приходи - бумажка читать.
На полу и на стенах в помывочной блестела синяя плитка, под окном была тумба и эмалированная ванна с ржавым потёком, две трети окна всплошную замазывала белая краска. Бросив выданное бельё, Таня стала набирать воду. И сама начала раздеваться. Уже стянув майку, заметила, что не заперлась.
- Т-т-т. Неужели не чуешь?.. - понеслось в спину, когда она отвернулась к двери.
Таня вздронула: А?
Это был Томас Элиот. Прислонившись к стене, он стоял у окна:
- Только ты ляжешь в воду, они примут тебя назад, в обезьянее стадо. Это будет крещение.
Дребезжащий звук прополз по трубе, кран затрясся - и брызнуло ржавым. Вдруг на Таню напала тревога. Она быстро оделась, осторожно вышла наружу, направилась к выходу. Коридорные психи, казалось, следили за ней из своих тёмных углов, готовые в любой момент настучать санитарам. На дверях отделения тоже не было ручки. От досады у Тани дрожала губа, она с силой ударила в дверь, затем пнула ещё и ещё один раз.
- Ау! - кликнули сзади.
Плеча мягко коснулась ладонь.
- Тише… Тише… Ну что ты, ну? Как тебя звать?
Таня медленно обернулась. В шаге стояла немолодая полная женщина с вызывающей стрижкой. Бейджик на халате уведомлял: «Генич Тамара Павловна, врач-психиатр.» Она нежно обняла Таню. Из сестринской к ним вышел узбек.
- Это сегодня… Новенькая - пробубнил он, отвечая на вопрос Генич.

Генич потребовала у санитара историю болезни, увела Таню к себе, и долго задавала вопросы о том, что Таня чувствует, что видит и слышит, и понимает ли, что её поведение неадекватно. Ещё она рассказывала о симптомах психических болезней, рассуждала про различия между критичным и некритичным мышлением, проводила какие-то тесты. Таня робко молчала в ответ. Вероятно, речи эти были стройными и убедительными, и Таня согласилась бы со всем сказанным, если бы прямо за спиной Тамары Павловны не расхаживал из угла в угол Томас Элиот и не опровергал её доводы.
- Я не больная, я Таня - выдавила из себя Таня. Это были её первые слова за весь вечер.
- Что?.. Прекрасно. Но и Таня приболеть может, как думаешь?
- Разве этот разговор не напоминает тебе банальную исповедь? - спросил Элиот - Где твой шуб, Таня?
Таня закивала головой и пошла к двери.
- Ау! Танечка, ты куда? - позвала её врач-психиатр.
- Отпустите. Пойду я домой… Я должна…
- Нет уж, ты лечись до конца. Столько дел натворила! Я назначу тебе усиленный курс в первые дни.

Наутро в палату поместили ещё одну женщину. Никто теперь не выдерживал и получаса внутри, так как женщина всё время рыдала. Целый день провела Таня в зале столовой, перед ночью ушла в коридор. Посреди отделения был зал с каскадом сидений. На них расположились больные в безразмерных пижамах, все пялились в ящик. Таня села в последний ряд - за спину Элиота.
По тв шла передача о флагах. Ведущий бродил по замку известного коллекционера и разворачивал многочисленные штандарты и стяги, объясняя значения их цветов, а также помещённых на них символов.
- Белый цвет - говорил он, - является знаковым выражением чистоты, святости, мира. С ним связано множество общеупотребительных выражений: написать «белый стих»; получить «белый билет»…
Речь диктора перекрыл возглас Тахира:
- Пи-ить лекарства! Таблетка брать!
Поднялся скрип и грохот от складывавшихся сидений, потому что психи разом повставали с мест и побрели к посту, создавая на ходу очередь. Каждая пациентка должна была наполнить мензурку водою из чайника, выпить лекарство, а потом показать рот санитару. И пока они делали это, Элиот шептал над Таниным ухом одни те же слова:
- Тело Ксеплионово приимите… Тело Ксеплионово приимите…
Мысль о том, что она должна стоять в очереди вызывала одно омерзение, так что жаждалось уйти с глаз или вовсе исчезнуть. Болтливая тётка шепнула ей в прошлую ночь, что дверь процедурной можно отжать и там спрятаться, если в этот момент стукачей не будет поблизости. Так Таня и сделала. После раздачи таблеток её стали искать. Она слышала: Тахир бегал по отделению, часто хлопали двери палат, её кто-то настойчиво звал, - но показываться не хотела. Наконец Тахир влез в процедурную, в кулаке у него была мензурка с лекарством. Окутанная вечернею мглой, Таня молча ждала на кушетке.
- Оу, Таня, ты лекарства почему не пила, а?
- Не буду я ничего пить.
- Слушай, что – не буду? Лечиться надо? - возмутился Тахир, - Меня тогда выгоняет врач, раз таблетка не пьёшь.
Таня отвернулась к окну. Узбек присел на кушетку, посмотрел на Танины ноги.
- Я могу прятать таблетка… могу. Хочешь, а?
Он коснулся её локтя. Таня отдёрнула руку и задела мензурку - и таблетка запрыгала по полу.
- Тебя стеризовать… тебя… всё равно. Голова свой подумаешь?
Таня хлопнула дверью, полетела к палате. За ней на дистанции, может быть, в десять шагов, прихрамывая, следовала баба-карлик с совершенно мужской внешностью: короткая стрижка, развитая мускулатура, щетина и грубый прокуренный голос. Она что-то шипела под проваленный нос, но вдруг заорала:
- Воронина! Шлюха-потаскуха! Зараза! Я убью тебя, сучка!
Таня чувствовала угрозу.

На другой день после завтрака Тамара Павловна позвала её в кабинет.
- Почему таблеточки-то не пьём?
- Не хочу
- Почему?
- Не хочу причащаться я ваших пророков. Там… санитар ко мне приставал.
- Это Тахир что ли? Так кто ж ещё пойдёт на эти копейки, дорогая моя?!
- В женском отделении нельзя, чтоб мужчины работали.
- Ты счас выйдешь, ты крикни его сюда. Я сама с ним поговорю. Что с таблетками будем делать?
Таня бросила взгляд на Элиота, тот сидел на краю стола и выписывал справку:
- ...в том, что люди обезья-яны и утверждаются, за счёт ближнего… бли-иж-не-го…
- Вы оба на меня д-давите - сказала Таня.
- Что? - не поняла Генич
- Все вы друг против друга. Все играют в игру: ну, в смысле - кто лучше… Как обезьяны.
- Что ж. Пусть так. А чего таблетки-то пить не хочешь?
- Потому что это несвятое причастие, чтобы я стала как вы… обезьяной.
- Почему это я обезьяна? - хихикнула Генич - Тань, если ты не хошь пить Ксеплион, иль тебя с него овощит или… Хотя как тебе знать, ты ж вообще не пила, да? Но - ладно. Раз не хочешь, я могу прописать тебе новых «пророков». Давай, может, атипики. Например, Инвегу, Зипрекса, Клозапин… Как думаешь?
Таня молча смотрела на сцепленные свои руки – Элиот втиснул в них только что выписанную им справку. А Генич вздохнула:
- Иди, ладно. И позови этого.
Таня, выйдя, разжала кулак – справки как не бывало.
Полинуты спустя в кабинете послышался стук. В проём сунулась рожа Тахира:
- Я… Меня вызываль?
- Да. Зайди-ка сюда. Ты чего безобразничаешь?
Тахир плутовато заулыбался:
- Кто баловаться? Я не-е…
- К пациенткам пристаёшь, а… Ещё р-раз я услышу, вылетишь на улицу, ты меня понял?
- Э-э, не-е, я не трогаль…
- Я тебе объявила! Кто откажется от таблеток, отправляешь на вязки. Но мензурки должны быть пустыми. Ты свободен, иди.

Перед отбоем, когда все кроме Тани получили лекарство, к ним в комнату вторгся Тахир. Заодно с ним вошёл Томас Элиот и ещё один санитар, тоже азиат - из пятого отделения. Он что-то прятал у себя за спиной. Соседки цепочкою двинулись к выходу. Плечистый торс карлицы вырос в дверях.
- Таня, выпей таблетка… - злобно буркнул Тахир.
Элиот, не торопясь, поплёлся к окну:
- Знаешь, что такое стихи?
С протянутой рукой Тахир стоял прямо пред Таней. Таня взяла нейролептик с его ладони и метнула под койку.
- Э-э! Кидаешь зачем?!
Тахир рявкнул и полез в свой карман. Вынул ещё одну капсулу:
- Давай-пей таблетка. Говорю раз-два-три, потом связывает. Раз…
- Стихи - это схваченная душа - продолжал Элиот, - о которой психиатры врут, что её нет. Сочинение стихов не даёт никаких материальных благ или выгод, а значит, доказывает мне, что я не животное…
- Два. Будешь пить?
На счёт два медбрат из соседнего отделения вывел руку из-за спины, и Таня увидела, что он держал шприц и ремни - ими привязывали буйных к кроватям.
- Три!
Тахир схватил Таню за руки. В следующее мгновение он уже сидел у неё на груди, затыкая рот краем подушки, потому что Таня брыкалась и звала помощь. Второй в это время одну за другой приматывал к дужке пляшущие её ноги. Карлица им прислуживала. Скоро Таня обессилела и ей вкололи лошадиную дозу нейролептика.

Утром, когда Таня пришла в себя, положение её тела оставалося прежним. Конечности затекли, спина и шея болели. Таня завыла от спазма и позвала:
- Девчонки, положьте подушку под голову…
Единственной «девчонкой» оказалась карлица, вчера же её, видимо, переселили в палату к Тане. Карлица враскачку направилась к койке: несла миску с холодной перловкой - это был завтрак. Она помогла с подушкой, уселась возле кровати, и, подчерпнув на ложку каши, поднесла её к губам Тани. Таня задёргала головой, прошептала:
- Не хочу…
- Жри, шлюха ты, потаскуха!.. Что я с тобой?! - взвилась карлица и силой начала запихивать ложку в рот, раня еле зажившие губы.
Таня билась изо всех сил, отчего кровать пошла ходуном. Полетела со звоном тарелка, каша вывалилась на тапки, так что карлице пришлось спрыгнуть. Она чуть поворчала, собрала с пола кашу и оставила Таню в покое.
С самого пробуждения Таня чувствовала неприятную шероховатость в промежности; к ней липло бельё; кожа опрела и сильно чесалась. Когда наконец пришла Генич, Таню решили пустить в туалет. В кабинке она разделась - на коже, на трусиках открылись пятна высохшего субстрата. Таня подумала, что это может быть сперма.
Она постучала в кабинет Генич; вошла, не дождавшись ответа. Тамара Павловна и Тахир сидели за столиком, гоняя чаи.
- Тань, ты чего?
- Пускай выйдет - бросила Таня.
- Говори ты, не бойся.
Таня робко нагнулась к врачу, пошептала ей на ухо.
- Что такое? Тахир?
- Не-е, я не… - запротестовал Тахир - Зачем врёшь, а?
- Тахир, выйди!
Когда они остались вдвоём, Генич надела резиновые перчатки. Таня, стесняясь, спустила штаны; легла на журнальный столик, расставив колени. Тамара Павловна коснулась сухих творожистых бляшек на её ляжках, осмотрела влагалище.
- Он меня привязал…
- Вставай… - Генич стянула и бросила перчатки в мусорное ведро - Ты девственница, дорогая моя. Если это и сперма, то, наверное, Духа Святого…
Карлица хохотнула за дверью.
Выйдя из кабинета, Таня начала в деталях вспоминать минувший вечер. Вот её привязывают к кровати, вот санитар даёт шприц узбеку и тот давит коленом ей на живот, чтоб не дёргалась, баба-карлик её раздевает. Но укола она не почувствовала… Что же дальше? Что было потом? Может, ночью, пока пребывала в беспамятстве?..

Назавтра она с утра почувствовала себя неважно. В животе что-то бурлило и булькало. После утреннего приёма таблеток психов как всегда вели завтракать. Таня и прежде не ела в здешней столовой, но теперь её чуть не вытошнило на скатерть. Горло словно залило сургучом. Тахир заметил, что она не ест и пообещал рассказать Генич об этом. Пересилив себя, Таня выпила залпом безвкусный кисель, вскопала остывшую манку.
К 11 пришла мать с передачкой. Тахир ввёл в палату дежурного из приёмной и тот отконвоировал Таню вниз, туда, где посетители беседовали с больными. Мать принесла с собой чай, кофе, сгущёнку с песочным печеньем и фрукты.
- Ешь, - говорила она, протягивая гроздь спелых бананов дочери, - их нужно есть сразу. Долго не пролежат.
Таня брала в руки фрукты и делала вид, что вот-вот начнёт снимать кожуру.
- Ну, чем лечат, Танюш?
Таня подняла усталые глаза и попросила:
- Забери меня, ма.
- Что ты, как я тебя заберу? Там с машиной дела не утихли, ну… А как бредила ты – не помнишь?
- Мам, я тут не смогу.
Она отложила банан на кушетку и с тоской посмотрела в окно. Мать взяла её за руку:
- Полежи две недельки, таблетки попей. Лучше станет и я заберу… Хорошо?
- Мам, ты тоже за них, да?
- За кого? - ахнула мать
- Ну… за обезьян…
Мать не нашлась, что ответить и, чтобы не отвечать вовсе, прижала Таню к себе.

После обеда живот вздулся, боль стала невыносимой. Таня легла в кровать и стонала. Тахир позвал Генич, а та взяла порошки. Вдвоём им удалось впихнуть в Таню две дозы. Скоро внутри закрутило и забродило. Таня пошла в туалет, где долго стояла над унитазом, засовывая в рот пальцы. Но её не рвало. После отбоя тошнота прошла, зато живот набух ещё больше. Она чувствовала в собственной утробе пугавшие её толчки, щипки и поскрёбывания. Полночи Таня молча лежала в душной палате, не смея ни зареветь от боли, ни закричать от страха; и тени веток плясали на потолке; и соседки по тумбочкам как на вертеле поворачивались в постелях, липкие от пота; и весь тесный мирок больницы казался до невозможности жутким и неприютным. А за окном холодная сияла звезда.
Таня встала; не надевая тапочек, шагнула к двери. На посту, развалившись в своём деревянном кресле, подрёмывал уставший Тахир. Таня осторожно пробралась к процедурной, отжала и закрыла за собой дверь. На этажерке она нашла ножницы, обмыла их спиртом. Ножницы были тупыми, они сжёвывали бумагу и ткань, когда ими пользовались. Таня легла на кушетку, обнажила живот с голубоватыми корешками вен. Изнутри в который раз её что-то больно толкнуло - пузырь живота заколыхался взад и вперёд. Тане сделалось страшно, она повернулася набок, подставила таз под кушетку, занесла ножницы, поглубже вздохнула и… Страшно! Сердце замерло, Таня мяла бока, нашла рыхлое место, затем ткнула острием кожу и распорола её. Ножницы вошли не глубоко, как она и хотела. На кушетку под напором хлынула кровянистая жидкость, живот стал спадать точно вскрытое тесто и это несло облегчение. Таня боялась делать что-то ещё, но и в таком виде оставлять, конечно же, было нельзя. Понемногу она выдавила из себя остатки жидкости, а с ними и то, живое, что так тревожило и донимало её последнее время. Сначала из раны просунулась лапка, покрытая реденькой изжелта-рыжею шерстью, затем, вздыхая и тужась, Таня вытянула головку. То была не вполне человеческая головка, но обезьяньей она не была тоже. Головка срыгнула воду и запищала. Таня решительно потащила на свет тонкое тельце. И всё никак не решалась верить происходящему. Раньше мать говорила ей: дети в момент рождения часто бывают похожи на обезьянок, а то и на детёнышей других видов. И, если забыть о темпе, с которым развился плод, можно было предположить, что это младенец или другое неизвестное науке создание, каким-то диковинным образом поселившееся внутри. Это казалось возможным. Невероятным было другое: что её и это существо связывали узы родства. Ни дня - она знала точно - ни дня она не была беременной и потому родить сама не могла. Не могла потому, что никогда и ни с кем не была близка, даже с Антоном.
Таня с трудом выпростала на свет рыжую тушку и, накрыв её полотенцем, положила возле себя. От окна отошёл Томас Элиот. Он упал в кресло напротив кушетки.
- Это твой шуб, Таня. Он был в чехле твоего тела и не сгорел…
В процедурную влез Тахир, заглянула безносая карлица. Тахир притащил нейролептик. У карлицы в руках были смирительные бинты. Сидя в кресле, Элиот выписывал Тане «справку на всё».
Таня равнодушно обвела комнату взглядом, затем легла набок, обняла детёныша и… проснулась.