На дне фонтана

Глава 1
В этом году фонтан отключили рано, в начале сентября, потому, наверное, что погода пришла серая, влажная, и прохладные струи только добавляли зябкости. Но как место встречи фонтан продолжал работать, и девушка пришла сюда на свидание с парнем. Виделись они всего два раза, это было на дискотеке - шум и передрязг, точно в грузовике, везущем металлолом. И в голове и в сердце было такое же мельтешение. Правда, он подвёз её до дома, но в машине она не услышала и не рассмотрела его толком. Договорились о встрече.
На каменный бордюр фонтана она положила журнал и безопасно села на него, то есть на лицо модели, которая прошла всё на свете, и ей уже не до обид. Села и стала ждать, провожая глазами похожие машины. От нечего делать рассматривала нечастых прохожих. Суббота, десять утра, они договорились на ранний час, чтобы съездить за город полюбоваться осенним лесом.  

Вокруг фонтана в маленьком сквере уже царила осень; пожелтевшие берёзки трогательно оттенялись лиственницами, уже лысеющими, полупрозрачными. (Все перед зимой одеваются, а деревья раздеваются.) 
Парень опаздывал, она решила ждать его десять минут, но засиделась, потому что мелькающие машины ввели её в транс. Ей было грустно и хорошо, она затихла, погрузившись в покой, как будто не ожидала никого. Потом очнулась и вновь ожила глазами. Показывались похожие молодые люди в похожих автомобилях - уже трое проехали, и, значит, он где-то собирается к ней, а эти парни послужили его предвестниками, сами того не зная. 

Подчёркивая своё присутствие, она прошлась вокруг фонтана и снова села на потеплевший журнал. Эта модель не знает, что девушка, сидящая на её фотке, ещё красивей. Она красива неподдельно - без фотошопа и силикона, и при этом не строит победительных физиономий. И парень зря не приезжает. Она вся - красота, теплота и нежность, а он застрял где-то. И к ней не прикоснулся - рукой, глазами, её красоту сделав немного напрасной. Грустно. 

Обидеться бы вволю, но она не будет по причине самовоспитания. Перед глазами пример мамы: ходячая обида, чуткие нервы прикреплены к сердцу, начинённому взрывчаткой, или пожаром, или жалобной мелкозубой песней (певучая ножовка по металлу, по кости). Обида это сладкое самоотпевание: какая же я милая, дорогая, на всём свете единственная! Меня обожать надо, а вы такие небрежные, чёрствые, обижаете! У этой вывернутой наизнанку эротики своя жижа и влага - слёзы.
Обидчивость постоянно дежурит, она не дремлет на посту. Оля на примере матушки поняла опасность этой болезни, хотя сама имела к ней падкую склонность. Верней, и сейчас имеет, но борется.

Должно быть, наследственное. Оля в детстве была «обижуля» (словечко отца); порой обида бывала злой, ненавидящей, тогда Оля не столько слёзно жалела (себя), сколько сухо ненавидела (кого-то, как правило, близкого). Злая обида не даёт удовольствия, зато жалобная обида много приносит удовольствия, и расставаться с нею не хочется. Вот мама этим и занята. Как алкоголик не может протрезветь, так мама не может изгнать из души свою сладкую отраву. Поводы меняются, а состояние стабильно обиженное.

Обидчивые люди не бывают справедливыми и в своей слепоте постоянно укоряют и обижают ближних. Из-за этого Ольге пришлось перебраться к бабушке. Бабушка - рассудительный сангвиник и мудрая хлопотунья, а заодно шалунья и шутница. Оля у неё расцвела и окрепла. С мамой остался младший братишка, любимчик. Завязка для драмы: любимый бедоносный братик и без вины виноватая дочь. Ольга никогда маменьку не подводила, не огорчала, но сердечного признания и сочувствия не удостоилась. Быть может, причина в том, что Оля дружила с папой, которого мама не любила и против которого копила обиды. Повода он особо-то не давал, но в этом плане мама была изобретательна. 

- Ты забыл, что нынче у нас 13-летие свадьбы: как ты мог, Аверьянов!
Подобные упрёки мама произносила тоном убийственным, окончательным. Да, плохо у него было с памятью на семейные даты, зато у мамы слишком хорошо. Даже дома она звала его по фамилии, не постигая, что это хуже календарного беспамятства. Папа не обижался. 
Ольга хочет походить на него, и всё-таки больше похожа на мать. Девять месяцев сидеть, лежать, висеть в её утробе - не шутка. Должно быть, время там тянулось долго, в тесной капсюле, подобной космической станции, в окружении чужого кишечника, с трубкой жизнеобеспечения, на постоянной связи с эмоциональным космосом материнского организма и с её пси-излучением - там она провела долгий век - и родилась похожей. 

После смерти папы Оля однажды увидела мать плачущей, она сидела на кухне и тихо ревела в ладони. Оля подумала, что у мамы душа проснулась,  подбежала, обняла, но опять оказалась обида.
- Отчего не лечился?! Я ему: лечись, лечись! А он отвечал, что все там будем. Шутник! «Не суетись, все дороги ведут в морг». Дошутился. А я с двумя детьми должна маяться. 

Ольгу возмутили мамины слова. Почему не с благодарностью вспоминает, а с укором. За что? За то, что жил ей не в угоду: маме нужен был домработник, добытчик и галантный щекотун, а папа хотел, чтобы его уважали и понимали. (Про галантность он говорил, что это слюнявость мужской души.) 

Без любви он обходился, а без уважения не мог. Выручала дочка, даром что дитя. Он часто беседовал с ней по душам, словно со взрослой, рассказывал о непростом - о человеке, о космосе, и Оля с важностью повторяла его слова: спонтанность, инверсия, мерцание времени... о, как она уважала его! Она им восхищалась, и, конечно, они любили друг друга. Прошло двенадцать лет после его смерти, но в её сердце папа снова и снова был живой и воскресал без ущерба, не тускнея.
Теперь взрослая, красивая, исполненная безадресной любви, она сидела на бордюре фонтана, ожидая возможного суженого, который не приехал, но обиды в ней нет, ибо каждый живёт как умеет. И она перестала ждать. В её душе сидели угрожающие проблемы, от которых избавиться всё было некогда посреди хлопотни, и вот сейчас, поскольку ухажёр не приехал, настало время навести в себе порядок. 

Главная проблема в её жизни - младший брат: родственный антипод. Он выбрал тот же ВУЗ, дабы оставаться под крылом сестры и доить молоко знаний, уже вкусно приготовленных для наглого младенца. Поступил он тоже с её помощью, ибо к ней, аспирантке и отличнице, в институте относились почтительно. Да, увы, она замолвила за него слово, иначе он поедом съел бы её, нытьём просверлил бы голову, истериками истерзал бы ей сердце.

(Любимое детское слово Ольги - зловещий. «Здластвуй, зловещий блатик!» - с таким приветствием заглядывала девочка Оля в люльку с малышом - и накаркала.) В детстве этот капризный непоседа читать-писать ленился, он всегда скучал, потому что не мог продлевать какое-либо занятие более пяти минут. Задавал массу вопросов, но ответов не слушал. Рос вроде бы милым щенком, но, став подростком, обернулся волчонком. Изменились у него черты лица. Выпуклые тёмные глаза стали наглыми, настырными; подбородок удлинился и заострился; щёки впали и приобрели сизый оттенок; губы усохли и потеряли обаятельную подвижность.
 
Оля успела заметить, что у дешёвых людей есть какая-либо своя мина - вроде бы у каждого персональная, тем не менее в этих заученных рожах выражаются всего два-три состояния: брутальная жестокость, надменная усмешка и грозная прозорливость. 
Ольгин брат, разговаривая с пацанами, тоже корёжился: раздувал ноздри и заворачивал к носу верхнюю губу. Так он изображал волчью брезгливость и своё главенство в стае.
 
Лицо и судьба состоят в родстве. Человеческую тропу Стасик сменил на волчью: где-то шарился по ночам, где-то находил деньги и заводил страшные знакомства. 
Мама не желала ничего такого знать, она оправдывала Стасика.
- Он юноша, он любит риск и азарт: что в этом плохого? Или он должен быть хлюпиком и зубрилой, как ты?   
- Да он и есть хлюпик, мама! Злой и подлый. Я видела, как он ударил парня лбом в переносицу, и тот заливаясь кровью упал. Он гад, он блатной.
- Братья и сёстры часто не любят друг дружку, - ответила мама, посмотрев на дочь с неприязнью. 
 
Оля ночевала в своей спаленке, мама в своей спальне, Стасик - на диване в обеденном зале, где по утрам пахло табачным перегаром и какой-то химической кислотой. Оля торопила его вставать, но тот глухо поворачивался на другой бок. 
Оля - ранняя птичка. Стас - вечерний волчок. Его неодолимо тянуло ко всему тёмному, и ночью он выходил на какую-то охоту. Они не совпадали ни в чём. Ольга уважала честность, а братик свято верил в ложь. Ольга стыдлива, Стасик бесстыж. Он часто просит у неё денег - иногда с мольбой и даже с угрозами. 
- На что тебе? 
- Не твоё дело. Дай и всё. 

Оставалось догадываться: на дозу? игру? на панельную девицу? Он с четырнадцати лет потянулся к тому, что должно нравиться уркаганам и развратникам. Как-то она заглянула к нему в комп и увидела порнуху. Поучительное зрелище: тут женщины - голосистые личинки с дыхательными и пихательными отверстиями наизготове, мужчины - зрелые насекомые, членистоногие, с квадратными насечками на мускулистых брюшках, с мордами хрущей. 

Братик умел стырить что-либо, если выпрашивать лень. Неприметным движением - стырь! А лицо при этом отстранённое, глаза неподвижные, будто замороженные. Ловкость и наглость - его таланты. И ещё звериная чуйка на опасность. У сестры спрятался, когда она уже от мамы съехала, прибежал ни свет ни заря:
- Пусти и не отпирай никому! - умолял и трясся.
Врал, будто не виноват ни в чём, перепутали его с кем-то. Бабулю чуть не довёл до инфаркта, а потом в тюрьму загремел на полгода за продажу наркотиков. Прощай, учёба. Когда освободился, продолжал врать насчёт того, что его перепутали. (Вруны свято верят в ложь.) А мама повторяла за ним эти жалкие слова.
 
- Стас, как ты можешь наступать на грабли постоянно? Ты что - дебил? - не выдержала сестра.
- Закрой хавальник, ты курица! - зашипел он, обратя к ней взрослое, колючее, злое лицо. 
- Сам умолкни, пустышка! Родился человеком, а вырос негодяем, - ответила она, и тогда он с угрозой двинулся на неё.
Мама всплеснула руками. Оля выбежала, хлопнув дверью; навестила родных, называется. 

Всё это и многое другое вспомнив, Ольга поставила на брате крест. Она отреклась от него и больше не станет о нём тревожиться. Он избрал себе другой мир: бесчеловечный. Так она сурово постановила, и ей стало легче, вернее проще. 
Мама - тоже горе, хотя и в ином роде. Мягкая, обидчивая и злопамятная - кисель с отравой. Лицо добренькое; слова липкие, неотвязные. Безжалостной душой своей обмажет... но это надо терпеть. «Доченька моя, приезжай, подсоби ватрушек напечь. - Мама, не сегодня, я диссер пишу и коллегу пригласила. - Знаю, какие у тебя коллеги. Они тебе лёжа помогают? - Мама, прошу так со мной не разговаривать! - Учти, у тебя одна мать, а кавалеров пруд пруди».
Или другой сюжет: «Оля, срочно приезжай, у меня горе. - Что случилось, мама? - Приезжай, узнаешь». И Оля узнала: маме нагрубили в автобусе. А что у дочери свои дела и проблемы - чепуха.

Детская память о диалогах мамы и папы, вернее, монологах мамы, обращённых к папе, их выжимка: ты должен! помнишь своё обещание? уж постарайся, мне очень нужно, и не откладывай, ты мужчина, вот и сделай поскорей. Обеспечь, Аверьянов: ты обязан! 
И так далее без конца по кругу. Могла бы у неё оказаться другая мама? Например, как у Нины Славиковой? Тогда Ольга родилась бы другая. Она огляделась, увидела девушку с тяжёлым подбородком и маленькими глубоко посаженными глазами. Не надо, пускай всё будет как есть. Она приподнялась и на всякий случай посмотрела на журнальную диву, на которой сидела - снова села на неё. Оля красивей. И зеркала не надо: свою красоту она ощущает как телесное состояние. Нет, не надо ничего другого. 

Тупо уставилась в пространство. Улица делает плавный поворот, провожаемая жёлтыми берёзами; на той стороне отсвечивает старинный двухэтажный дом с мезонином. Сумеречные стёкла красиво отражают осенний день, прикрытый небольшими облаками с просветами голого неба, прохладный простор, верхние этажи далёкой новостройки и паутинистую стрелу крана. Ольга резко вспомнила о публичном доме, который размещался в этом старинном особняке. Здесь до недавних дней висела вывеска: Отель «Земляки».

Постепенность - опасная вещь. Если человек погружается в сортир медленно, то привыкает и не ужасается. Олина подружка Афродита стала торговать своим телом незаметно, если можно так выразиться. Начала с приёма подарков, продолжила просьбами о подарках, ещё продолжила намёками о деньгах, необходимых ей в трудной ситуации (у шлюх везде и всегда трудные ситуации), потом всё обнажилось: просто голое тело против голимых денег. А началось как-то обыкновенно: кафе, тусовки, бары.
- Что ты хочешь, Олечка? Барышня от слова бар, - сказала ей Афродита после окончания школы. 

Всего через полгода в мире обосновалась новая проклять - бесстыжая, вертлявая, едва поспевающая обратиться передом сюда или задом туда ради рубля. Надо ж такому случиться: эту Афродиту, рождённую из пены городской, повстречал в ресторане отеля «Земляки» Антон, её школьный воздыхатель. Она ему даже на выпускном вечере поцеловать себя не дала, такую цену себе набивала, и он в ту ночь таблеток наглотался. Его откачали, только влюблённость к нему не вернулась. И спустя три года он встретил её, размалёванную, в гостинице; увидел, как она с клиентом пошла, виляя задом, по коридору, по красной ковровой дорожке, проводил глазами до номера, потом от изумления выпил графин водки взахлёб, и вскоре его скрутила охрана, потому что он в тот номер стал колотиться. Он ей сквозь дверь оскорбительные слова кричал, словно требуя вернуть неоплатный драгоценный долг - юные годы свои, душу свою младую. 

Так два человека погибали заживо и во цвете лет. Афродита - потому что стерва и шлюха. Антон - потому что безволен и глуп. 
Жужжат и шуршат редкие машины. Если долго сидеть, сначала заснёшь, потом засохнешь, как осенний фонтан. Она поёжилась и встряхнулась. Некоторые предметы сложились в портреты вокруг неё. Тёмные листья на берёзе нарисовали оперного злодея, остриженный куст показался головою старика, облако стало гончей собакой.
Ольга закрыла глаза и снова задумалась о недавней беде, о страшном происшествии. Бабушка тогда голосила похоронным деревенским кликом. "Что же это делается?! Да как же меня земля носит?!" Пропала семейная реликвия - перстень с огромным рубином. Баснословная цена, драгоценная память.
 
Бабушка была дома одна, в дверь позвонили жёсткой рукой. Кто там? За дверью раздались детский плач и женский голос.
- Хозяйка, ребёночку попить надо, открой, пожалуйста.
Бабуля приоткрыла - там цыганка укачивает большой плачущий свёрток. Бабуля не успела пообещать стакан воды, как цыганка метнулась в квартиру. Свёрток бросила на пол, бабушку затолкала в ванную и заперла. Потом слышались быстрые шаги на кухне и в комнатах... Когда бабуля выбила шпингалет, воровка уже смылась. У порога остался комок спелёнутых тряпок - бабушке в науку (голос младенца - аудиозапись), и пропала небольшая сумма из тумбочки.

Ольга назвала этот день «первым роковым», поскольку пропажа перстня обнаружилась не сразу: это произошло через две недели, во «второй» роковой день. Воровка специально мелкой кражей замаскировала своё главное действие - хищение рубина, и бабуля опять купилась: на украденные деньги махнула рукой и заявлять не стала. 
- Цыганку всё равно не найдут, и даже искать не станут, - уверенно изрекла бабушка; она не столько злилась на воровку, сколько на себя. 
В тот первый роковой день Ольга случайно оказалась очевидцем бегства цыганки. Возле подъезда воровку ожидал Стасик собственной персоной. Он что-то потребовал, цыганка брызнула ему в лицо из баллончика и побежала через двор на улицу. Брат устремился следом, кое-как, будто на пьяных ногах, но упрямо. 

Эту сценку внучка не стала пересказывать бабушке: слишком всё непонятно и для сердца бабушки травмоопасно. Оля в тот день повисла на телефоне: дозванивалась брату, Стасик не отвечал. Тогда она купила новую симкарту, позвонила с неё, и братик откликнулся. Да что проку, он встречно спрашивал её про одежду своего двойника, указывал на то, что бежевой курточки у него нет - понимаешь, нет! - он так яростно врал, что сестра поверила. Да уж, негодяи умеют изворачиваться и возмущаться. Несчастный Стасик, его опять с кем-то перепутали! Не знает он никаких цыганок! 

На том бы оно всё и закончилось, если бы через две недели бабушку некая сила не подтолкнула к шкафу. Бабушка проверила свой тайник - и не поверила. Ошалелыми руками все простыни с полки сбросила, сама упала на пол и завыла от несчастья. 
- Я ведь её лживую морду в глазок видела: зачем открыла?! Зачем?! - терзала свои седые волосы. 
В этот второй роковой день Ольга обратилась в полицию; бабушка заявила о пропаже перстня; Ольга добавила свидетельские показания. Однако участковый повёл разговор иначе. 

- Вы уверены, что это был ваш брат?
- Уверена, хотя на нём была чужая, бежевая куртка.
- Почему вы не подошли к нему?  
- Не успела, он побежал за цыганкой.
- Если ему брызнули в глаза, как же он побежал?
- Наверно хотя бы что-то видел.
- Не понимаю вас, - участковый снова заглянул в её паспорт. - Ольга Сергеевна, ваши слова полны противоречий. Допустим, он побежал, но ведь не сразу, ему надо было проморгаться, очухаться, и стало быть вы имели возможность приблизиться к нему. 
- Я не успела: я видела эту сцену с дальней стороны двора.
- Опять двадцать пять. Если с дальней стороны, то как вы могли видеть всё это ясно? 

- Могла, у меня острое зрение, - она устала парировать выпады полицейского.
- Так возможно и украл ваш брат? Кроме вас, только он мог знать, где хранится драгоценность. А цыганка откуда знала? Или перстень украл другой парень, у которого бежевая куртка? Вы как полагаете?
- Она ничего не полагает, - вмешалась бабушка. - И вообще, я отказываюсь от заявления. 
- Но, бабуля, почему?! - внучка отчаялась найти здравомыслящих.
- Они ничего не найдут, - твёрдо изрекла бабушка. - Только наших родных измытарят.

Этим завершился второй роковой день, то есть ничем. А полицейского Оля возненавидела. Её вообще возмущает высокомерное отношение к свидетелям. Водятся на земле такие люди-неверы, которые всюду ставят преграды. Сколько преступлений осталось не раскрытыми, только потому, что менты не поверили свидетелям! Сколько открытий не состоялось из-за учёных бюрократов, не поверивших в новые идеи! Сколько чудес не воссияло в людских сердцах из-за того, что сами видевшие не поверили своим глазам! Неверы - тупые, тупиковые люди.

Под опущенными веками она всматривается в эту историю и умозрительно проникает в предысторию. Как цыганка обманула бабушку, так Стасик обманул сестру. Это был он, она не могла спутать с кем-то его костлявое лицо, угловатую фигуру. Это он повинен в краже перстня: выследил, когда Ольга ушла на занятия, и подослал цыганку. Он знал, где спрятан перстень, наверняка знал, иначе воровка не отыскала бы так быстро. Не просто под бельём, а под фанеркой он лежал, где Оля с бабушкой соорудили двойное дно. 
Стасик хитро всё обставил: и цыганку искать не станут, и сам он вроде бы не при делах. Только выдался форс-мажор: исполнительница переподличала заказчика, не отдала добычу.

Так задним числом, Ольга разгадала детективную драму, что разыгралась около месяца назад. Не своим умом разгадала, а получив откуда-то подсказку. 
Набрала номер брата. Он чем-то был занят, отвечал невпопад, потом прислушался. Ольга описала ему его роль в преступлении. Она также назвала причины всех проблем Стаса: игра и наркомания. 
- Поскольку завладеть рубином не удалось и поскольку ты проиграл большую сумму, так ведь? значит пришлось тебе где-то ещё украсть, ограбить, обмануть. Или придётся. Быдло ты быдляцкое, гадёныш, - такими эпитетами Оля завершила обращение к брату. 
Брат посопел.  
- Ты где находишься? ...Жди, поговорить надо, - процедил скупо. 

«Надо с ним осторожней, он ради своей шкуры на всё пойдёт», - напомнила себе. Устала сидеть и поднялась пройтись вокруг фонтана. Тут раздался громкий вороний грай. Или, быть может, Ольгин слух только сейчас обнаружил эти надсадные картавые голоса. Да, встреча с братом не сулит ничего доброго. Ей стало зябко. Если стало зябко, надо позвонить близкому, тёплому человеку. 
- Привет, бабуля!
- Привет, гулёна прекрасная! Как вьюноши твои - вьются? Готовы ли пить уксус, крокодилов есть?
- Не готовы. Не вьются. Один, которого ждала, вовсе не приехал.
- Тогда валяй домой: оладушки пеку. Поспешай, пока они пышненькие, горячие.
- Очень хочу домой, но задержусь немного: брат решил со мной поговорить.
- Вон оно что... я о нём даже думать не хочу, - молвила бабушка со вздохом.
 
Оля увидела брата, или просто похожий? За берёзами, за кустами, опять в  утиной мерзкой кепке да капюшон ещё нахлобучил. Возле него долговязый парень стоит, он тоже в глубоком капюшоне, в наряде палача. Мерзавцы видны издали по униформе. 
А когда-то был Стасик маленьким и милым, ничто не предвещало в нём тёмную колючую личность. Однажды он складывал домик из кубиков, получалось неровно, и старшая сестра подошла помочь и дать ему указание. Он горько опустил плечи, притих, потом посмотрел снизу огромными глазами:
- Ты всю жизынь будешь надо мной камандывать? - опустил глаза, чтобы из них через край излилась невыносимая для маленького человека обида.
    
Ольга тогда поняла, что занимается учительством и помыкательством, хотя вряд ли знала такие слова. Она устыдилась и со временем освободилась от этих черт своего характера, обретённых в общении с куклами. Облегчила душу. (Лёгкая душа - награда за правильный обиход.)
Обиженное лицо маленького Стаса неизгладимо впечаталось в её сердце.

Она снова глядела над кустами, но брат куда-то ушёл, а долговязый направился к ней прямо через газон. Ольга видела его нос и губы, плотно сжатые, жестокие, губительные. Лоб закрыт матерчатым карнизом. Ольга подобрала журнал, на котором сидела, и двинулась так, чтобы избежать столкновения с неизвестным. Тот изменил курс, пошёл на сближение. Предчувствие ужаса в ней росло. Долговязый совершил рывок и вмиг оказался перед нею. Из рукава показался длинный узкий нож. Но тут же нож сделал нечто невероятное: нож ткнулся в неё и погрузился в её тело, затем долговязый извлёк из неё нож, посмотрел на него и снова воткнул в Ольгу. Абсурд, несусветные дела. Её захлестнула волна возмущения. Когда он сделал это в третий раз, её пронзила боль, но ещё сильней оказался страх, у неё подкосились ноги... но нет, она поднялась и побежала. Выглянуло солнце, всё изменилось, бежать по пустой и красивой улице было легко и даже приятно, только зачем бежать, если можно ехать? 

У неё нет ещё водительских прав, но она пошла на курсы, и папин жигуль сохранился в гараже. Надо закончить курсы. Оля быстро вошла в помещение автошколы. Здесь тихо, прохладно, куда-то все делись, только чьи-то шаги убегают от неё - кому они принадлежат? Ольга поспешила следом, чтобы узнать, где занятия, но не догнала. 
Тревога зазвучала в ней, пытаясь указать на подделку всего окружающего; но то ли умственных сил, то ли мужества ей не хватило, чтобы не поверить в эту действительность. И это была роковая ошибка, ибо вера важней действительности и могла бы эту кривую действительность отменить. 
 
(Рассудочный поклонник однозначных фактов не догадывается понять, что свой рассудок он избрал на веру и доверчиво сделал предметом культа. Кроме того, жрец рассудка пренебрегает тем фактом, что рассудок ежедневно его обманывает: чуть вопрос касается чего-то живого - и понимание становится размытым или множественным. Вот почему среди мёртвых идей и предметов ему легче дышится.)

Она заглянула в открытый класс и увидела водительский тренажёр, уже включённый. Учеников и наставника нет - ну и ладно. Оля села на водительское кресло, руки положила на баранку и взялась управлять автомобилем. Скорость надо скинуть: уж больно разогналась, а впереди раскорячился трактор... или по встречке обойти? Совершила обгон и тут гаишник нарисовался, жезлом указал остановиться на обочине.     
- Сержант Погребец. Ваши права, девушка.
- Какие права, сержант... я управляю тренажёром, - пробормотала тихо.
- Издеваетесь? Прошу выйти из машины, - ДПСник остро заглянул ей в глаза.
Ольга вышла из папиного жигулёнка, огляделась. Указание на неправильную действительность иголкой укололо её в сердце. Перед нею простиралось Ярославское шоссе, знакомый участок - справа лес и поворот на деревню Огурцово, откуда недалече и до бабушкиной дачи. Слева от шоссе осенние серебристые луга - они слегка светятся; над ними сияет исподняя белая пряжа облаков, напоённая боковым утренним светом. 

Бабушка сто лет назад пугала её домовым, который непослушных детей утаскивает под кровать и в подпол. Там он делает из малышей заводные игрушки, всякие куклы, они механические и поэтому всегда его слушаются. Имечко у него Погребец.
- У вас при себе нету прав? Дома забыли? 
Она растерялась.
- Тут какая-то ошибка, - произнесла неслышно. 
- Вам нехорошо? - участливо спросил сержант. - О-о-о, да вы в крови! Ко мне в машину, я к доктору вас отвезу, тут близко. 
Ольга боялась дотронуться до своего живота, чтобы от пугающей правды не потерять странный дубликат своего сознания. И вниз не опускала взор. 
Потом, после промежутка в памяти, она оказалась в больнице. Здесь играли в карты, ругались и ржали. Она обвела палату глазами. Похоже, здесь проходил карточный турнир. Разделённые тумбочкой, на двух койках сидели игроки, за их спинами стояли больные болельщики. Некоторые были обмотаны бинтами, словно игра в карты приносит увечья. 

- Нет у меня больше денег. Пуст, - признался игрок.
- Поставь ценность какую-нить, - невинно посоветовал другой, которому карта шла. 
- Я, знаешь... вот эту девку на кон положу. 
- А с чего ты взял что она тебе принадлежит?
- Потому что я первый об ней сказал, я первый! - засмеялся тот, которому карта не шла. 
- Ладно, сдавай, - нехотя согласился удачливый, сдвигая с колоды крышечку.   
- Погодите, кореша, дайте я угадаю, как её зовут, - неудачливый поднял к потолку идиотическое лицо. - Лаура, нет?
- Лауры, Жанны, Луизы, Снежанны, Секвойи - творческие псевдонимы проституток, - встрял в ситуацию некий дядька с перевязанными по локоть руками.

У него был слишком толстый язык, отчего произносимые слова не помещались во рту, и Ольга слушала их с отвращением, поскольку дядька выпихивал их изо рта своим пухлым неповоротливым языком.  
- Да на кой кон она вообще нужна? Может, она силиконовая. Ты себе такую в магазине купишь, - объявился ещё один обсуждатель.
- Не, она глазами крутит и робость выказывает.
- Резиновые бабы тоже глазами крутят и робость выказывают.
- Чего спорить, надо проверить, - сказал безденежный, который предложил Ольгу в качестве ставки. 

Игроки направились к ней в сопровождении болельщиков. Ольга опомнилась.
- Руки прочь! Меня в живот ранили, - она вцепилась в край простыни.
- Хорош болтать, сымай простыню, покажь свою ню, - подлез ещё подлец, голова перевязанная.
- Мальчики! Чего к новенькой пристали, идите лучше в мой уголок, - раздался обещательный голос прокуренной старушки. 
- Знаем твой мохнатый уголок, спасибо.
 
«Почему здесь мужчины и женщины в одной палате?» - подумала Ольга и осторожно села. Она вслушалась в себя - болевых ощущений не возникло. Тогда встала на ноги, плотней закуталась в простыню. 
- Дайте пройти.
- Ты гляди, она ходит, зарезанная!
Все засмеялись. Она их ненавидела, но выразить свою ненависть ничем не могла. Вышла в коридор, несчастная, всклокоченная, в образе гетеры в залитой вином тунике. И навстречу ей врач - одежда повара, лицо инженера: из двух сломанных организмов может собрать третий. Профессионально задумчив и равнодушно отзывчив. Этот не станет примеривать на себя чужую смерть (как делают обыватели, слушая новости или гуляя по кладбищу).

- Доктор, что со мной? - спешно обратилась к нему, готовая спасительно припасть.
- Как что?! Голуба, вы начинаете новую жизнь. Я шёл за вами, пора объясниться... пора сказать новой жизни «да», - он уже вводит её в кабинет. - Проходите, проходите.
Ольга села у стола, огляделась. На лбу стены обычно висит в виде портрета Президент, или Премьер, или основатель больницы, с намёком на преемственность, или на всякий случай Циолковский, или на худой конец Луначарский - светлый преподаватель безумия, чей иерейский предок изменил православию, ибо искусился бликом луны на куполе ночного храма, но здесь, в кабинете врача, висел сам врач с траурной лентой через плечо.

«Кругом трупы», - такие мысленные слова произнесла в себе Ольга, поёрзав на скрипучем стуле, тоже мысленном, скорее всего. А доктор, отпетый и привешенный к стене, бодро шагал меж тем по кабинету. 
- Я ранена, доктор?
- Посмотрим. Раздевайтесь.
Ольга, не считая врача самцом, послушно сняла простыню. 
- Так, так... в общем, и да и нет. 
- Что это значит?

- Ядрёна мать! Как это всё поучительно. Один древнегреческий ученик одного древнегреческого учителя изрёк, де человек есть птица без перьев, после чего ему утёрли нос ощипанной курицей, - он осматривал и слегка пальпировал Ольгу. - Так, так, вижу три колото-резаных, но вижу диалектически. 
- Вы можете говорить ясней? - воскликнула она.
- Не могу, здесь диалектика. Если сзади посмотреть - их нет. А если спереди - они есть. Но мы их уберём: спиртом надо протереть. Любые недомогания ликвидирует спиритус, принимаемый наружно, внутрь и вокруг. И везде.

Он сопел, протирая влажной ваткой Ольгин живот, старательно сопел и нюхал... от слова ню, быть может. 
- Но я вижу другое: прекрасное женское тело, юное, упругое, гладкое. Да это же капитал, голуба! - доктор выпрямился и глубоко понюхал ватку перед тем, как выбросить. - Ну вот и всё, тело как новенькое.
- Ничего не понимаю, - прошептала Ольга.
- Я вас исцелил, то есть вы снова целая, как до грехопадения, до первослучки. 
- Вы заткнётесь когда-нибудь? - она взвизгнула.

- Чего это вы меня затыкаете?! Это женщин следует затыкать, следует... но я объелся женского тела, мне уже недосуг, не до сук. А уж бабской психики я объелся до клинического отравления. Прожитые в любви годы считаю потерянными. Ломоть я отрезанный, инвалид любви. Вместо сердца у меня кровавый антрекот, отбивная, беф-Строганов, фарш для люля, для кебабского люля. Фигу вам! Баста! 
Он резко развернулся и встал у окна. Коснулся лбом стекла. С Олиной позиции была видна лишь верхняя часть внешнего мира: склон крыши с россыпью голубей и выше конька - облака: вялые комья тумана в оттенках старых войлочных стелек. 

«Он сумасшедший», - подумала она, поскольку врач впал от своего монолога в артистическую ярость. 
- Вы успокойтесь. 
- То ли дело собачья любовь. Какие чувства! Какая прыть! У меня сука, у соседа кобель. И вот настало время страсти. Приспичило любить. Какой натяг цепей! Они ж на привязи, к тому ж забор высокий между ними. Он - в голос, в дрожь и звенья грызть. Она - в скулячий стон, столь жалобный, что будь я ледяным сугробом, и то истёк бы мартовской слезой. На лапки задние встаёт, передние воздев к нему, к забору, за коим гибнет сердце кобеля. Шекспир не просто отдыхает: он почил. 
 
- Вы его не читали, - уела доктора Ольга.
- Да, я десять раз его не читал и даже больше. Я сто раз не глотал папаверин. Я тыщу раз не видел вас, и что?! Это не мешает мне понять, что такое чувство, накаченное поэтическим насосом Шекспира; что такое лекарство, напичканное маковым нектаром, и что такое вы, голуба: я вас, балясин, вижу насквозь. 
- Полегче, доктор, - она встала со стула и увидела за окном нижнюю часть мира.

Куча угля, котельная, измызганный двор и две собаки друг на дружке, они совокупляются. Вот уже отсовокуплялись и решили разойтись, да не тут-то было: матка суки захватила член кобеля. Собаки напрасно дёргались в противоположные стороны, визжа от боли и страха. О, безысходность! Доктор отступил от окна, завершив поучительный сюжет о любви; он исчерпал похабную горячую жижу ложкой холодного ума. Сел за стол, что-то поискал, полапал, нашёл карандаш - проверил пальцем остриё. Горько поглядел на голую Ольгу, собравшую простыню у себя на чреслах.

- Вообще-то не ваша была очередь сидеть у фонтана. Чего припёрлись-то?
Как неожиданно вынырнул фонтан и всё то осеннее утро из океана памяти. Неожиданно, будто кит показался из воды городского бассейна. У неё голова закружилась. Тут что-то было, что-то было... а!
- Я с парнем должна была встретиться.
- Отчего не встретились? Кто выбирал день и час?
- Я, кажется. Да, он хотел в пятницу, и я могла бы, но подруга попросила подменить её в деканате...

- Зла на вас не хватает, - доктор взбеленился. - Вам как будто не известно, что нельзя подменяться?! Вам плевать на базовые правила жизни?! Не меняйся дежурствами. Не давай в долг, если об этом настойчиво просят. Не дружи с друзьями друзей. Не давай милостыню, ибо вместе с попрошайками попадёшь в крематорий. Не возжигай в храме свечу по чужой просьбе. Не открывай дверь незнакомцам. В общем, умейте говорить нет, барышня, курица ощипанная! 
Каждая фраза, каждое слово доктора звонко ударяло её по голове. Из его рта в порыве речи излетали радужные микропузырьки, отчего над столом повисла и загуляла живая радуга. 
 
- Ладно. Коли вы уже здесь...
- А здесь это где? - спросила в сердцах.
- Вам в рифму ответить? 
- А что совсем нельзя пояснить?! Я ведь ничего не понимаю!
- Там, у фонтана, вы тоже ничего не понимали; просто к чему-то привыкли. Всё привычное служит нам в утешение и кажется понятным. Итак, повторюсь: коли вы уже здесь, мы заложим основу для вашей завидной здешней судьбы. Как вы себя чувствуете?
Она вслушалась в организм и не нашла там неприятностей. 
- Нормально.
- Нормально это когда что-то болит. Если не болит ничего, говорите «хорошо». 
- Хорошо, - повторила послушно.

Как рыба вытащенная из воды, Ольга не понимала, как дышать этим воздухом. Её окружало безумие, принявшее законный вид. Хитрое безумие. Но если Ольга взбунтуется, оно раздавит Ольгу. Здесь безумие - сила и власть. Остаётся что? Остаётся думать, искать ходы на волю, к свету разума. Насчёт собственного разума она не обольщалась, но ведь и малого ума достаточно, чтобы знать о необходимости разума. Так не обязательно иметь высокий рост, чтобы знать о великой горе.

Глава 2
Из несгораемого шкафа доктор вынул водку и закуску, положил на стол. Он снял с вешалки плащ и заменил плащом халат. Тем временем Ольга изучила приготовленные гостинцы: водка «Трезвый ум» и сырокопчёная колбаса «Твёрдая память». А кто их произвёл? - подумала с мировоззренческим любопытством. Водку произвёл «Омутищенский ЛВЗ» по адресу Вторая промзона, а колбасу произвела биофабрика «Белковый компост» имени Витольда Зусь-Гусева. 
Или ей показалось или не показалось: буквы на этикетке появлялись и складывались прямо под её взором, когда она их читала. Допустим, подсознание: допустим, Ольга эти слова сама себе тишком подсунула, но откуда она их взяла, если она их не знает?! 
 
- Куда вы собираетесь, доктор? 
- Не вы, а мы. 
- Я никуда не пойду, я ничего не понимаю, где моя одежда?
- Ваша одежда в прошлом. А прошлое - где оно? Хрен его знает. Оно прячется. Наденьте мой халат, он вам пойдёт. Смазливым девкам всё к лицу... и сосцу. 
- Вы можете назвать адрес этой больницы? 
- Какой?
- Вот этой, где я нахожусь, чёрт побери! 
- Нижний Усть-Анальный проезд, Южное побережье песчаных совокупляжей, хирургический корпус, или Хрупс, - он пожал плечами, словно сообщил нечто напрасное, ненужное.

- А где находится этот проезд?
- Так ли оно вам надо? Не женское дело - космология.
- Нет, женское, вполне женское.
- Ладно, расскажу, только чур не по-трезвому, а то у меня флюидов не хватит. Ну, эманаций, короче. 
- Ловлю на слове, - она подняла указательный палец, уловив тоненькую теплоту в голосе доктора. 
- Или эмоций? - доктор задумался и бросил задумываться, - Ладно, поехали. 

На машине «03» Ольга отправилась в неизвестность. Голое тело приятно облекал белый халат, она поправила причёску, подбила согнутым пальцем ресницы, оживила губы гимнастическим шевелением и сложила их правильно - спокойно, благожелательно и с достоинством. Незащищённую бельём промежность бережно стиснула бёдрами. Но забота о себе не помешала ей зырить по сторонам влажными, красивыми глазами. Они всё ясно воспринимали выпуклой зеркальной поверхностью, просверленной ровненькими отверстиями для ума.
Едут. Водитель опустил голову, бросил её над рулём и спит, храпит. Доктор перехватил удивление спутницы.

- Не волнуйтесь, он всё знает наизусть, назубок. В обмороке довезёт.
Мимо ползёт тёмно-розовое блеклое здание с белыми тусклыми колоннами, называемое «пассаж». Межу колоннами и стеной тянется проход - «галерея», в которой длинной чередой стоят лотки, накрытые мелким товаром. 
Это всё напомнило ей что-то, задело какой-то образ... ага, пассажная галерея изображает время... с применением насилия над природой времени, однако насилия привычного, поскольку мы изображаем время отрезками пространства. Пазухи между колоннами и лотки с мелочовкой суть проживаемые дни с их невзрачно-пёстрым, приманчивым и скорбным скарбом.

Ольга издали провидит майки, джинсы, носки, чайники, эмалированные кружки, венчики для вращения пюре, ложки, прихватки, сковородки, тапочки - не счесть утвари человеческой. И всё умозрительное! - вспомнилось ей. Крепко тронула свою руку - настоящая. Вроде бы. Находясь внутри мира нельзя определить его сущность. Ни внешнюю форму его, ни материю в составе его; ни ход и структуру времени в нём. Остаётся верить или не верить. 

Ольга пока что сдержанно удивлялась и чего-то ждала. Она ждала такого случая, когда сущность этой жизни проявится в каком-то очевидном действии; когда покажется какое-нибудь противоречие. Но ведь и ждать этого случая можно до самой кончины. Смерть, возможно, всё разоблачает, но есть ли она тут?
 
Когда придумывает Бог, получается реальность. Когда придумывает человек, получается галлюцинация. Однако и в такой глюковидной реальности, в этакой глюковине может пристойно соблюдаться причинно-следственная связанность элементов и событий. Тот факт, что продавцы в галерее поголовно спят, говорит ли об умышленности данного города?  

- Доктор, отчего они спят?
- Покупателей нет.
- Почему их нет?
- Они тоже спят. 
- Для чего тогда нужны и те и другие?
- Это народ, голуба моя. Вы будто с луны свалились. Народ необходим, потому как служит социальной средой для проживания и процветания э-ли-ты. Мамма мия, усекли? 
- Элита спит?
- Нет, зачем ей спать. Она в публичном доме развлекается или в парламенте.
- А народ, значит, спит?
- Проснётся, поест или на выборы сходит и спит, а что вам не нравится? 
 
- Девушки в публичном доме тоже спят?
- Девушки в публичном доме работают, и не говорите о них таким небрежным тоном. Они тоже элита, мамма мия. Из них депутатки получаются, мэрши... Это кузница кадров! Одна даже в Президенты выдвигается, Хелена Моржова. У неё бюст! А лобок! Мамма мия, язык проглотишь! Кому же ещё баллотироваться, как не ей?! По телеку её тогда показали голышом, дак я с того момента жду выборов, сгораю от гражданского чувства. Буду выбирать её до самого quantum satis (до отвала, лат), quantum delirium (квантовое одурение, лат), quantum entanglement (квантовая запутанность, англ) и delirium tremens (белая горячка, лат). 

- Голышом по телеку? - машинально спросила.
- Сюжеты из публичного дома каждый день показывают. А что ещё показывать?
- Погодите, Вы же объелись женского тела...
- Объелся. Но она и не сделается для меня телом. Она останется политической картинкой, украшением ванной комнаты и небосклона. 
Ольга решила, что сейчас она выведет врача и весь этот мирок на чистую воду. Только надо найти правильные вопросы. 

- Что ваш народ кушает?
- Не ваш, а наш, между прочим. Сою кушает в разных модификациях. 
- Откуда берёте? 
- Из Китая. 
- Откуда взялся Китай?! Объясните, пожалуйста!
- Вы не кричите, не надрывайтесь, а то швы разойдутся. Про Китай люди вспомнили - и он появился. Мы сюда приходим с былой памятью. По канону былого и город возвели, и фабрику, универмаг, школу, больницу, где я вас давеча исцелил. А желающий может поработать маленько, по старой памяти, то есть поторговать. 
- Чем ваша элита питается?
- Мясом. 

- Из Китая привозят? 
- Нет, железная дорога тайгой заросла. 
- А как же сою привозят?
- Приносят: мешок на плечи, китайскую песню затянул и вперёд. Зато безработицы в Китае нет. 
- Ясно, а мясо всё-таки откуда берётся?  
- Понимаю, - с горькими ужимками произнёс доктор. - Понимаю ваши сарказмы, ваши подковырки. 
- Вот и расскажите, чтобы я лишнего чего не придумала.
- Да, человечиной элита питается. Да.
- Чем-чем? 
- Особенно в почёте мозги, обжаренные в панировочных сухарях.

Наступившее молчание заполнили гудение машины и храп водителя. Врач как раз на него кивнул. 
- Не страдает.
- А что там у него? - тихо спросила она, глядя на склонённый затылок, на слегка влажный ёжик волос. 
- Информационно-структурированная вода. Прежде заполняли мятыми газетами или газетной стружкой, пропитанной биораствором, но с ростом информационных технологий пришли к нынешнему решению: искусственная гидроцефалия. В головах граждан умственное содержание свободно плещется, и порой даже слышно.
 
Вопросы кончились. Она цепко посмотрела на доктора, не разыгрывает ли он её, но тот приготовился уснуть. Опустилось веко на голубоватый глаз, от коего осталась между ресницами капля влаги, и не до конца сомкнулся голубоватый узенький просвет. Ольга воззрилась в окно. «Вон прохожий, прохожий!» - воскликнула внутри себя. Первый пешеход объявился в этом безлюдном городе. Тощий, фигура крючком, голова опущена. Вокруг никого. Значит, больница, парламент и публичный дом, учреждения повышенной социальной гравитации, всосали всех жителей. Остались неприкаянные отщепенцы, не нашедшие себя, недоеденные элитой. 

И вон кошка перебегает улицу и скрывается в разбитом цокольном окне. Вильнула хвостом и канула впотьмах. Там у неё расширились кружками зрачки, и она увидела водопровод, опрокинутый стул, шершавый пол и на всём пуховитую пыль. И сразу кошь увидела мышь - та мелькнула вдалеке, парой точечных фар сверкнув, и свернула за поворот, за угол стены. Кошь за мышью прыг - для неё везде светлые сумерки. Покуда разум светит в голове - кошке везде светло.
Ольга посмотрела вверх. Город накрыт облачным одеялом, оно провисает параллельными тёмными складками... рёбрами. Оля - кошь, Оля - мышь в клетке дня. Не робей! Покуда разум светит в голове, ты себе верна.

Школу проехали. Оба спят, машина едет, сонные руки-ноги управляют. Оля от нечего делать стала вычитывать названия улиц на углах молодых и старых домов. Какой-то город суеверный: улицы носят пугающие названия. Таким способом в некоторых культурах отпугивают несчастья. Так на страже китайских дворцов и храмов стоят оскаленные драконы; или в диких племенах людям дают безобразные имена, чтобы счастье не сглазить. И здесь такие же улицы: Могильная, Гостевой погост, Похоронная. А машина ехала по проспекту Эксгумации.

Глава 3
- Да очнитесь вы! Я прохожего сейчас видела: почему не спит?
- У него бессонница. И не все спят. Вы - буквалистка и дотошница. К моим словам цепляетесь, как вредная жена.
- Когда это я цеплялась? 
- А насчёт Хелены Моржовой, дескать не могу я в неё влюбиться, поскольку я сам сказал, что объелся женского тела. А вот и могу! Я всё могу, - доктор выказывал сердитость, быть может оттого, что она его разбудила.
- Так вы были женаты? Расскажите. 
- Чего там рассказывать. Она была требовательная. Говорит, у тебя одна работа на уме; если нынче недополучу нежности, ошпарю твои яйца кипятком. Я даже не знаю, по какой причине умер. Наверно, она меня убила, когда я спал. И слава богу, что спал, ибо некоторые вещи лучше не знать. Память - это проблема, - подытожил печально. 

Шофёр спит и ведёт машину. В Ольге шевелятся вопросы. Но главные она не успела сформулировать, поэтому начала с боковых.
- Если народ спит, кто построил дома? Китайцы?
- Нет, голубка. Наши дома сами строятся согласно памяти. У каждого гражданина был свой любимый уголок, деревенский или городской... и всё это за ночь возникает. И земля, и небо. 
- Кто любит ясное небо, кто пасмурное, - возразила она.
- Поэтому погода чередуется. Есть у нас общественные, коллективные воспоминания. Например, зима, - пояснил устало. 
- И всё же, почему еда на столе гражданина сама не возникает? 
- Может, у кого-то возникает, а большинству просто нечего помнить. Зря вы цепляетесь к словам, - посмотрел разочарованно. 

Ей стало жалко его и немного стыдно за себя, но был у неё серьёзный вопрос, и потому Ольга не могла оставить его в покое, доктора. 
- Я помню, как меня убили. Помню убийцу... ну так, без глаз, там был капюшон.
И ей стало холодно от ужаса: убийца и был тем одиноким сутулым прохожим, которого она видела со спины минуту назад! 
- Чего замолчали? Продолжайте.
Доктор удивил её своим вниманием и терпением. 
- Подождите, сейчас, - она собралась с мужеством. - Как я появилась тут?
- Вы лежали на дне фонтана, причём фонтан появился вместе с вами на больничном дворе. Он работает, вода струится.

- Когда меня убивали, воды не было. Не важно. Как избавиться от убийцы?
- Вот это вопрос, а то всё глупости разные... - он потёр лицо ладонями. - Бывают вообще ненормативные воспоминания. Бывают слишком личные, интимные: другим не покажешь. Бывают страшные, опасные, как ваше. 
- Он может снова меня убить?
- Может, если вы ему позволите. 
- И что со мной будет? Что такое смерть? Я имею ввиду здесь.
- Вы исчезнете так же непонятно, как появились.
- Куда исчезну?
- Именно про это я и сказал, что не смогу объяснить на трезвую голову. Давайте попозже.

- Так, так... - она затрясла голым коленом вся в нетерпении, но слова столпились в уме и заблокировали выход к устам. - Послушайте, куда мы едем?
- В публичный дом.
- Зачем? Я не хочу, - она вмиг забыла свои вопросы.
- Там ресторан. Куда ещё вести красивую девушку? 
- Стоп, не надо! 
- Только там играет музыка. В других местах её похоронили. Только там при входе выдают некоторую сумму денег. В иных местах деньги уничтожены.
- Загробный коммунизм? 
- Деньги мы похоронили, чтобы не потакать вредным воспоминаниям. 
- Повторяю, мне туда не надо!  

Он потряс водителя за плечо.
- Савелий, очнись. Меняем дорогу, верти налево, по Золотому кольцу. 
Водитель проснулся, обрадовался.
- Вот и правильно, а то бордель, бордель! Словно гордиться больше нечем.
- Дело не в гордости. Я хотел её пристроить: может, карьеру сделает. Она, видишь, барышня миловидная. 
- Не скажи, Кальмарыч. Не особо. У ней сиськи начинаются ниже подключичной линии.
- Ты за дорогой следи, эстет, - разозлилась Ольга. - И на свою анатомию чаще поглядывай.

- А мне чего? Меня туда вообще не пустят. Я ни головой, ни головкой не уродился. Не пройти мне кастинга. Я тебе лучше так скажу: не жалей, что не попадёшь, - у водителя обнаружился голос народного сказителя. - Девка одна так же вот ехала и заучивала молитву бордельную. О, всемогущая Матка Надзорница, помози простипуме недоумистой! Сведи с людьми властьимущими, роскошными, а я клянусь тебя слухаться, любодействуя с малым и старым усердно и с выкрутасами. 
- Ты-то откуда слова эти знаешь? - полюбопытствовал доктор.

- Она вслух заучивала, всю плешь мне прогундосила. А везла её на смотрины эта... Иссидора Вулканова. Зверь-баба, сою на китайской базе взвешивает. Ну вот, и наставляет она эту новенькую женским премудростям: как ножки держать, чтобы отверстие уменьшить, как стонать сладким голосом и тому подобное. Под конец напоминает ей, чтобы та не забыла в туалетной комнате клизму поставить. Необходимо, говорит, перед свиданием проклистириться, чтобы любая женская часть могла послужить основой карьеры и пропуском в элиту. А деваха в слёзы. Что такое? - хлопочет Иссидора. А та говорит, что у неё геморрой. Вот-те на! Куда ж ты, нездоровая паскуда, сунулась?! Каким ракурсом оборотишься к людям?! Озлилась Иссидора на бедняжку, весь мат перебрала. Она, видишь ли, надеялась премию отхватить. Я-то думал, она по доброте душевной помогает - как же! Наивный, она ради двух кило мороженых мозгов такую суету затеяла.

- А можно я пешком пойду? - обратилась Ольга к доктору. 
- Ну хорошо, хорошо. Прогуляемся потихоньку, даже полезно после операции. Савелий, ты возле церкви нас подбери часика через полтора. Лады?  
Как отсюда сбежать? Она озиралась. Небо, земля, дома... кошкина лазейка ей не подойдёт. Небо... это уже не лазейка, это космической ширины выход, открытый для всех. Это пролом. Только надо стать лёгким, летучим, светоподобным. Задача на вековой труд. Или на озарение. Но озарения надо ждать, а когда ждёшь - не происходит, не приходит. И в другом плане задача тоже абсурдная: стать бестелесным посреди тел. Но прекрасная. Прекрасная до восторга, до обморока. 
Они брели по улице Простого женского счастья. Ольга поленилась расспрашивать. Начался дождь. Крупные капли громко падали на жестяные отливы окон - музыка утешения и светлой грусти. На тротуаре выступила тёмная рябь. Ольга поблагодарила чью-то поэтическую и очень точную память. 

Подошли к церкви. Храм снизу голубой, выше пояса розовый, луковица позолоченная, вместо креста чёрный самолётик.
- Храм поголовно всех святых и всех религий, - сказал доктор, опрокинув глаза к поднебесной маковке. - Зайдём? Тут венчаются. Вы расстегните верхнюю пуговку... и нижнюю. Так вы батюшке больше понравитесь. Вернее, матушке. Он, то есть она, то есть оно, в общем, любит распущенных.
- Я не распущенная. 
- Жаль. Переждём дождик. И выпить надо, а то у меня душа от вас устала. 
Ольга вошла в храм, опережая доктора, поскольку белый халат мог превратиться в прозрачный. Дождь усиливался. Тихо внутри. Стены белые. В окнах витражей нет. Под верхним сводом нет ни Саваофа, ни голубя. Алтаря нет, иконостаса нет, как будто здание только что возвели и побелили строители, чтобы сдать заказчику. 
- У-у-у-у-у, - взвыл волчий голос.

- Кто это, - дёрнулась Ольга.
- Не бойся, это матбатюшка, - доктор пожал её запястье.
Из-за колонны вышла к ним фигура: взбитые копной сиреневые волосы с оранжевыми прядями, нос голубой, в глазных впадинах тёмно-красная тушь; на теле парчовый сарафан до колен, а ниже чулки в клеточку и туфли на каблуке. Глаза улыбаются. Руки распахнуты для объятия. 
- Уыыы, - произнесло оно, показав крупнейшие зубы.
Оля щекой припала к пиджаку доктора. Доктор вытащил из карманов пузырь водки и прозрачный пакет с колбасой, показал существу, потряс перед его семафорными глазами. 
- Уааа, - раздался радостный ответ.

Под стеной возле отопительной батареи они сели на пол. Батюшка вытащил из-за батареи скатёрку, постелил, расправил. Оттуда же извлёк полотенце, в котором были завёрнуты рюмки. Из глубины золотистого рукава извлёк длинный складной нож, взялся шкурить и нарезать крепкую колбасу. Врач распечатал бутылку и разлил по стопкам.
- Я не буду, я и так не соображаю.
- Уооо! - ответил ей батюшка.
- Он сказал «будешь», - со смехом пояснил доктор и безо всякого стеснения описал ситуацию. - Чтобы избежать конфессиональных обид парламентарии на первом же заседании в ГосПубДоме второго созыва решили построить храм всем богам. Вот почему нарисовать кого-нибудь здесь невозможно, ибо кому ангелы нравятся, кому черти. Кому Гавриил, кому Сатанаил. Батюшкой пригласили трансвестита, опять же ради избежания споров. 
- Ыааа! - затянул довольный батюшка.

- А говорить святой матотец не умеет, потому как у него нарушен речевой аппарат. Зато его речения каждый прихожанин может разуметь по-своему, сообразно вере. Смекаешь, голуба? Ну, с Богом! - доктор показательно поднял стопку. 
- Хоп-пыы! - подхватил батюшка, подняв свою.
- Это он предложил выпить за духовный прогресс. Пей, пей, а то отстанешь от реальности. 
Оля молча приметила, что доктор перешёл на «ты»: видно, уже хмелеет от одного вида водки. От предчувствия. 

- Батюшка прежде собак разводил, ему было удобней с ними, чем с говорящими людьми. На этом незавидном поприще он, между прочим, добился результатов. Его собаки научились поедать собственные какашки, так что вольеры не надо было чистить. Показали это дело по телеку, заметили Палисандра депутаты и поняли, что перед ними пастырь от Бога. Сочли ему-ей в плюс и то, что никакой пол ему-ей не поставишь в вину. Таким побытом она и вступила в чин матотца храма всех богов. 
- Отчего же пол сменил?
- По пьяни. А потом понравилось. Был Палисандр, а стала Палисандрия. Но всё равно: Саня. Правда?
- Кааа. 
- Понравилось относиться к себе с открытой нежностью, понравилось краситься и капризничать. Можно страстно и по любому поводу жаловаться и жалеть себя. Можно всех ненавидеть по праву чувствительного, тонкого и обиженного существа, недополучившего ласку. А главное, теперь никто не скажет, что он слабак, потому что Сссаня - это не ОН! Ха-ха-ха! 
- Йирп!

Ольга пригубила водку и отставила. Доктор чем больше пил, тем лучше понимал мычание матотца. При этом на Ольгу посматривал масляными, смазливыми глазами, которые сами по себе плотоядно улыбались. На его подбородке и щеках выступила синеватая щетина. 
- Доктор, вы обещали мне рассказать, где этот мир находится. Если верить вашим эманациям и флюидам, если учесть выпитую водку, время для ответа подоспело.  
- Не знаю, где мы находимся. Но тсс! Ты видела рабочий фартук плотника? Или каменщика... мощный такой, с карманами, - он обляпал, обшлёпал себя ладонью по местам как бы нашитых карманов. 
- Могу представить. 

- Вселенная имеет подобную форму. Она похоже на фартук. И каждый карман - это мир. И один из карманов - наш. 
- И как мне из него удрать? Удариться головой об стену?
- Фу-у, говорю тебе как врач: никудышное решение. Если б каждая отключка сознания переводила нас из мира в мир, тогда великое таинство превратилось бы в кухонный, бытовой фарс. Но... но... если злоупотребить мировым терпением и всё же достучаться в эту стену до самой смерти - выпадешь из кармана и упадёшь ниже. 
- Это плохо?

- Чем ниже карман, тем хуже в нём жить. Нагрудный карман - лучшее место для проживания. А в самом нижнем «параллельном мире» нечисто и угрюмо. Огрызки карандашей, обрывок шнурки, гнутый гвоздь, окурок недокуренный, плевок против порывистого ветра, беспутный осенний лист, личинки мухи, подобранное чьё-то письмецо с размытым адресом, космическая пыль и прочий бомжеватый мусор. Бог знает что... или не знает... всё там, внизу.   
- А в отношении чего можно говорить о нижнем или верхнем?
- В отношении радиальной системы координат. Исходная точка всех осей - средоточие разума, энергии, света. Исходная точка здесь не ноль, но абсолют. И чем дальше от абсолюта, тем «ниже», тем хуже и темней.

Глава 4
- Нечто важное поведал я тебе о мировом пространстве, о качествах жизни, которые сами себя оградили... о качествах, которые стали отдельными пространствами. Так отдельными телами обзаводятся отдельные характеры, и получаются личности, - бормотал доктор, выйдя из храма; он опирался на Ольгин локоть. - В каждом кармане свои порядки, и даже своя мораль или уклонения от морали. А что? Лучи света искривляются вблизи тяжёлых масс. Но тебе этого не понять, а если поймёшь, едва ли сможешь применить.
 
Он готов был упасть, он тяжело повисал на трезвой девушке и по ходу чмокнул её в щёку мокрыми губами. А ей надо, чтобы он соображал, а не целовался - срочно соображал, пока её второй раз не зарезал худощавый негодяй, товарищ Стасика. Она увидела его издали - он шёл теперь в её сторону, опустив голову, закрыв капюшоном пол-лица. Она спряталась вместе с доктором за газетным киоском, в котором поселились воробьи. Дождь ослабел, поредел. Воробьи громко чирикали, заражаясь Ольгиной паникой. Она смотрела сквозь дырявый, битый ларёк и провожала взглядом сутулую фигуру. Убийца брёл как зомби: никакой реакции на окружающий мир. Пересёк пустую улицу, углубился во дворы - пропал из виду.
    
- Вы сказали о проблемах памяти, о вредных, опасных участках - как от них избавиться? Говорите! Мне страшно. 
Очень кстати показалась больничная машина с большими цифрами 03 на боку. 
- Ты чё, Савелий, так долго? - доктор не попадал ногой на стальной порожек.
- Менял колесо, Кальмарыч. А ты чё так напился? С одной бутылки...
- Потому что я устал. Я всех исцеляю, а меня никто. И я не закусывал. Да, к сожалению, нет. Мне соевая колбаса не по зубам. Она твёрже меня. Я старый стал, Савелий, и мне всех жалко. Я пить могу, а грызть уже не в силах. Вези меня в больницу... и вот эту красавицу. Мы будем спать... поврозь, разумеется. Поврозь. Я стар.
- Ты суперстар, Кальмарыч. 

Водитель тронул машину и уснул. Кальмарыч тоже спал. Ольга елозила глазами по улице, по дворам сквозь окно. А город меж тем истончался, дома уменьшались в росте и вырастали реже, больше появилось кустарника и берёзок, рябинка тут и там вспыхивала рыжими гроздьями, упрятанными в пазухе тёмной пальчатой листвы. Вот потянулись высокие чертополохи - земля как лицо небритого старика. 
Закончился асфальт, утонул в грунте гравий, машину стало трясти, и оба проснулись. 
- Вот и славно, - произнёс водитель. - Я значит еду родителей навестить.
- Да-да, и нам с девицей Олёкой рано ещё в госпиталь, рано спать, - не совсем проснувшийся доктор сдвинул брови и хмуро посмотрел вперёд: на кустистую кочковатую ширь. 
 
- Вы, поди, уже выспались, - уязвила его Ольга и поймала себя на том, что вправду любит поддевать мужчин, чего раньше не замечала за собой.  
Если не замечала, значит, эта мелкая оса у неё в глубине сидит - наследие мамино. 
- Ты похожа на мою жену в молодости. Поначалу шуточки, а потом деструктивное общение, и каждое слово звучит некстати, как зимой разбуженная муха.
- Простите, я случайно. Куда мы едем?
- На кладбище памяти. Планировал съездить завтра, но Савелий всегда прав, когда спит. Посмотри направо - вон там впереди... 

Там виднелась избушка, серая, вся набекрень. Водитель занервничал. Он покашливал и морщился, отвлекая себя от подступающих слёз.   
- Медленные похороны деревни, - заговорил скрипуче. - Остался родительский дом. Старики не дают ему упасть. И память за них держится, и они за память. В былое время они даже картофельное поле возделывали. Как радовались, и мы все радовались, но колорадский жук всё поле пожрал. У нас и хлебные нивы колосились... но китайцы пожги. Экономика, понимаешь, рынок: чтобы спрос на сою не упал. 
- Чего ж ты их домой не заберёшь? - спросила Ольга.
- Сколько раз предлагал - не едут. Без них якобы дом упадёт. Один пока в дом упирается, другой тем временем спит или занимается по хозяйству.

- И какое хозяйство?
- Курочек вырезали из упаковочного картона, бобика сделали из пучков травы. Ниткой обкрутили, заместо глаз пуговки вставили, нос из паспорта вырезали, красненький. Сама увидишь. Пускай всё понарошку, зато им нравится.      
- На то бывшее картофельное поле мы пойдём с тобой, Ольгунька, - сказал доктор, оптимистически проснувшийся и ласковый. - Там легче копать, и по этой причине там граждане избавляются от ненужных воспоминаний. Только не думай, что это просто.
Когда подъехали к дому, Ольга увидела пожилого мужчину, который лопатками упирался в наклонную стену. Возможно, было бы полезней упереть сюда бревно, подумала она. Или здесь требуется живое участие, личная забота? Старый мужчина не просто стоял у стены: он тратил силу, напрягался. Пожилая женщина вышла из курятника, наполненного тишиной, обняла сына, крикнула мужу:
- Отец, гляди, Савушка приехал! 
Старик одобрительно кивнул сыну.

- Брось это дело, бать. За час дом не рухнет: век простоял.
- Не трогай его, - сказала Савелию мать. - Он сам такое дежурство придумал, и теперь уж не отступится. Упрямый. А с другой стороны, понимаю твоего отца. У него появилось дело: он в стену упирается.
- Ты хоть, мама, не повторяй за ним, - сказал Савелий.
- Нет уж, куда муж, туда и жена. А по правде сказать, я особо-то не упираюсь, так стою.   
- Вот и правильно. Я тут, мать, людей привёз. Ну, Кальмарыча ты знаешь, а это новенькая Оля, приехала невесть откуда.
- Невеста что ль твоя? - женщина сощурилась на Ольгу. - Не больно ли она у тебя шустрая? Вон полуголая...
- Дак она в публичный дом собралась, да я отговорил. 
- Вот и правильно, сынок. Без неё б... хватает. Проходите в дом, гости дорогие. Мне только на минутку: двести десять капель пустырника накапать отцу в кефир, - пояснила она приезжим.

В этот миг Ольга влипла в замедление событий: вот старая женщина замерла вплотную к темноте дверного проёма, руку в темноту всунула, а в шаге от неё замер Савелий, впечатавший в этот кадр плечо. Остановка действий дала Ольге возможность удивиться: неужели этот Савелий сын этой женщины? Неужто она его родила? И сам собою возник ответ: это Ольга их всех создаёт. Она воображает их, причём не прикладывая никакого усилия. Здесь так само получается. А где это «здесь»? А здесь - это не место: это состояние. Когда заморозка событий завершилась, хозяйка вошла в темноту, и Савелий следом за нею. Только Ольгу доктор придержал.
- Нам некогда чаи распивать, нам на кладбище пора. ...Савелий! Лопата в машине есть? Шансовый где инструмент? - крикнул внутрь.
- Обижаешь, Кальмарыч. В салоне под сидением! - вылетел ответный крик из дома. 
На крыльцо вышла хозяйка, швырнула под ноги Ольге резиновые сапоги.
- На, срамота.
- Спасибо.

Ольга сменила больничные тапки на тяжёлую резину, а сама наблюдала не только за окружающими, но и за собой, пытаясь поймать себя за этим занятием - как она создаёт кусты, постройки, людей, сапоги - но поймать не получилось, она видела всё это как чужое.  
С лопатой на плече доктор повёл её, оробевшую, прочь от избы - через кустарник, через овраг с новыми берёзками и младенческим ольшаником... и вскоре они вышли на одичавшее небольшое поле. Тут и там виднелись раскопы величиной с могилку, свежие или уже осевшие. Доктор предложил ей выбирать место. Она чуть не спросила, по какому принципу выбирать, но осеклась. Решила копать уже вскопанное место, но передумала, потому что из дырки между комьями выскочила мышь и умчалась в траву.
Идея избавиться от вредоносной памяти уже не виделась ей привлекательной. Может, как-то в себе поработать, покопаться в сознании? Доктор смотрел на неё с кислой ухмылкой; Ольга поняла, что вправду ему надоела. Символически поплевав на ладони, как в шутку делала бабушка, она приступила к работе. 

Оля цветочки убивает, с хрустом вгоняет лопату в дёрн, давя ногой в просторном чужом сапоге. Разбегайтесь, насекомые! Расползайтесь, черви! А себя-то как жаль! Паника росла в ней.
- Ладно, давай подменю, а то потеряешь свою плотскую мягкость, - он забрал у неё лопату.   
Она засмотрелась на его работу. Наклоняется, вынимает ком почвы, аккуратно откладывает, снова наступает на лезвие лопаты, склоняется, вынимает... И вдруг останавливается, оборачивается к ней. Доктор весь как нарисованный. Волосы тонюсенькие, словно паутинки на ветру, лицо из белой глины вылеплено и чёрным пером подведено, подштриховано; глаза каменные полированные свет отражают; из-между губ слово некое высунулось в виде тени.

- Пока не поздно сделаю-ка я тебе деловое предложение. Могу тебя познакомить с влиятельными людьми... нет-нет, напрямую и по секрету. Через месяц-другой весь мир окажется у твоих ног. 
«Он и так мой», - подумала неуверенно.
- Что молчишь? Представь, у тебя дворец, роллс-ройс, прислуга... все женщины тебе обзавидуются, мужчины по тебе изведутся. 
- Что-то вы, доктор, не шибко женщин жалуете: низенькой меркой мерите. 
- Чего себе красны девицы желают, я тем и мерю. Барышня - от слова барыш.
- А вот я ещё не нашла, чего себе пожелать, но это ведь не значит, что мне за себя и порадоваться нечему.

- Дак море у тебя радости, только надо с правильного угла зайти. Баба жизнь умеет приласкать, и вся жизнь ей станет благодарным ответом. И сочувствие в её сердце живёт, правильно? И желание добра и красоты - это клад! Но если гордыню сюда запустить - всё насмарку пойдёт. 
- Тогда зачем вы мне роль содержанки навязываете? Золотые горы обещаете?
- Проверяю тебя. 
- Глупо. Я думала вы - человек, а вы привидение.
- Кто бы говорил, голуба?! Кстати, моё привидение весит семьдесят восемь кило.
- И килограммы ваши призрачные, и весы. 

- Вот оно что! А ты сталыть, голубушка, взираешь сверху на возню жалких призраков, понимаю. Знаешь, чем отличается умный человек от идиота? - вразрез ударил её вопросом. 
- Чем?
- Идиот непременно считает себя богом. 
Сказал и вернулся к рытью лечебной могилы. 

Глава 5
Когда он ушёл, вышла посмотреть, что происходит, луна. Застрекотали ночные сверчки. Растения уснули стоя, но сон их был чуток, они слышали Ольгу, оставаясь внимательными. Луна высвечивала подробности, как пограничный прожектор, и душе внушала космический холод. Настала пора лечь на дно ямы. Но тоска не пускала туда, околдовала.

Заботливый Савелий приходил ещё засветло, принёс для покрытия дна простыню. Сказал при этом: «Всё не так ужасно». Ольга устала ждать прихода смелости; спрыгнула, встала там на четвереньки, потом развернулась и улеглась на спину. 
Всё какое-то слишком живое в земле. Невидимые участники мира со всех сторон принялись трогать её, покалывать, пощупывать, как женщины ощупают шёлк в ателье пошива. Она сказала, что это ей мерещится, поёрзала, и на время они отстали. Тогда навалилось безделье. Она существовала ясно и бесцельно; почва под ней не могла быть предметом действия или осмысления. И небо над этой ночной землёй не могло стать объектом её труда. Ольга нашла название для картины: «Дура во вселенной». И улыбка попыталась тронуть её губы. 

Крошка грунта что-то шепнула на мышином языке, скатившись. И показала пример: ещё посыпались крупинки со стен. Кто-то решил рыть норки и обустраиваться, пока вроде бы никого нет. Чего зря время прохлаждать. 
Со дна ямы звёзды видны лучше, они стали ярче. Эти стразы вселенной - методом от противного - указали ей на печальную формулу пути: карман, фонтан, могила. «За что мне такое?» - и поняла, что это несущественный вопрос. Хочешь выводить мораль - выводи; не хочешь - не надо. Судьба работает по законам творения, а не поучения. Данная мысль явилась всё же неким действием, отчего девушка в могиле стала лежать бодрей.
 
Воспоминания, от которых следовало избавиться, как нарочно ей не давались. Вместо этого ей хотелось жалеть себя, а вот этого нельзя было допустить. На примере мамы она знала, что жалость к себе - жуткая вещь... стоп, какой мамы? Что ты плетёшь?! Нету никакой мамы. И не было. Это приснилось. 
Надо же такому присниться, будто человек вылезает из отверстия в теле другого человека! Маразм и ужас. (Стыдобище, воображение извращенки.) Откуда же на самом деле появляются люди? Из-за подкладки видимого пространства, из Ниоткуда. Вот туда и хорошо бы вернуться. 

Да нет, из отверстия, именно! И парень, который не приехал, должен был ехать как раз к отверстию, да, к Ольгиному... только не напрямую, а с ужимками, с общением и цветочками. При этом Ольга явилась бы здесь лишь приложением к отверстию, сердечным приложением или не очень сердечным, но тогда уже терпи, всю меня терпи. «Женщине так мыслить не положено, - сказала бы мама. - Это слишком откровенная мысль. Нам положено чут-чуть запутывать вопросы - пускай мужчины распутывают. А когда женщина сама распутывает и рубит начистоту, она выглядит циничной, а то и наглой. И вообще, прямота нам невыгодна».

Прямотой Ольга пошла в папу. Жалостью к себе - в маму. Это двойственность. Люди рождаются из отверстия, и вместе с тем люди появляются из потустороннего. Двойственность. 
Однажды она пошла на курсы двоечтения (тяга учиться иногда подводит Ольгу): там левый глаз читает свою книгу, правый - свою. Учитель обещал духовный рост, умение вести диалоги, а также «здоровый пофигизм и свободу сознания». Правому глазу достались кулинарные рецепты, левому - стихи Марка Усопского. Через несколько минут она взвыла. Ещё через несколько - вся группа выбежала на улицу и разбежалась по домам. (Учитель набрал новых платных глупышей.) 

Черви и жуки совсем распоясались. Кругом в земле совершались подкопы и прочие шевеления под музыку сверчков и цикад. В яму волнами затекал холодный воздух, движущий звёздами, вернее, дрожащий звёзды. И хоть ум её прямо на месте отважно рос, она тем не менее совершала это вредное действие - жалела себя. Жаление. Даже звёздам смешно - вон трясутся. 

«А может, я проклята Богом?» - впервые прозвучал в ней такой адский вопрос. Бог - самая безответная сущность, но безответная только на языке людского общения и вовсе не безответная на каком-то ином языке. На языке энергий. Ольга не хотела бы кураторства, она хотела бы сочувствия, простого, моторного, как у матери, которая сама разевает рот, когда младенцу подносит ко рту ложку с творожком. 
Тихо! Ей послышалось, как будто другой звук приключился в ночи, другого масштаба и тона. Да, в земле появилось подобие сердца - пульс. Кто-то шёл по земле, и в могиле шаги идущего отзывались гулче. 
От страха её душа выглянула над краем ямы, и вот она стала видеть идущего. Бледно, как на приборе ночного зрения.

Глава 6
Знакомый вид и почерк действия, почерк фигуры. Этот некто, сутулый, долговязый, вмиг поселился в её воображении. Палач в капюшоне. Как всё близко, неотступно! Сама душа Ольги стала сизыми потёмками, и в этих потёмках двигался оборотень - страх на двух ногах, словно человек, но не человек, ибо неумолим и бессмыслен. 
Этот ножевик приблизился к яме, свесил голову, и теперь она увидела его лицо, но лучше б не видела, поскольку его глаза показались ей мёртвыми, изготовленными из тёмного стекла. С такой внешностью впору не других убивать, а самому повеситься. Но оборотни себя не убивают. 

Ольга вспомнила рассказ братика о старинном способе вовлечь новичка в банду. Играют с ним в карты на убийство; тот проигрывает, после чего убивает кого-то, возможно случайного прохожего. Затем этот человеко-бес выполняет любые поручения банды, долю человека в себе теряя, долю беса пополняя. Нечто подобное произошло с этим пришельцем в капюшоне. Белое лицо, тёмные мёртвые глаза.
Ножевик протянул в её сторону руку, ещё потянулся - рука длинная, и всё же не резиновая, хотя именно так ей померещилось. Глубина могилы более метра. Ольга затаилась, она всеми клетками, жилочками силилась оказаться неприметной. А враг спокойно сидел на корточках. Посидел и вспомнил про нож, который не только причиняет смерть, но также удлиняет руку. Девушка скосила сощуренные глаза: ей было необходимо увидеть орудие смерти, и вместе с тем было невыносимо это видеть. Нож светлый, с отвратительным блеском - узенький, точно осколок загробного или космического зеркала. 

Ещё немного страха, и она умерла бы; душа и без того сжалась в точку - в груди между лёгкими. Сжалась до боли. А руки и ноги, о которых забыла хозяйка, от холода окоченели. Она вспомнила папины слова: когда душа сжимается, разожми её, разлей в плечи и в ноги - сразу окрепнешь. Ольга плотно закрыла глаза и заполнила собой, своей жизнью сомлевшее, беспомощное тело.
Рука убийцы убралась наверх, он отвернулся, кого-то заслышав. Приближается ещё кто-то - поступь лёгкая, быстрая. Туфлями рассекает влажную траву. Появился братик, склонился, уперевшись ладонями себе в колени, загляделся в её могилу. Тихо присвистнул.

- Хорёк, она ведь живая! Прямо кровь с молоком! А я просил, чтобы молоко с кровью.
- Живучая, но это дело поправимое, - заверил ножевик в манере сантехника.
Ярость на брата обуяла Ольгу, она взялась подняться, но тут вмешалось третье лицо, большое, близкое.
- Лежи, лежи. Всё будет хорошо. 
Это сказала мама, глазастая, огромная, как будто у неё выдалось полнолуние лица. 
И тут же тяжёлой рукой закрыла ей рот. «А как же дышать?» - подумала Ольга и посмотрела почему-то вниз. 

Трое стоят возле неё; могила раздалась - белым бела, вся залита ярким светом. Посреди Ольга лежит голая в крови на столе. И она же с неприятным удивлением смотрит сверху на происходящее в могильной комнате.
- Пробуждается! Как не вовремя! - процедила женщина реаниматолог, левой рукой прижав ко рту пациентки маску.
- Чего ж вы дозу не чувствуете?! Второй раз душить - перебор, Анастасия. Вам Анестезия пошло бы лучше. Говорил же капельницей работать! А вы на газ давите, словно таксист. И не отвлекайтесь от пульса и давления!   
- Больше не повторится, Омар Моревич.  
- Наверняка не повторится, поскольку мы теряем её.  
- Что будем делать?
- Скорую помощь вызывать, - бросил хирург и несдержанно булькнул от смеха. 

Ольга вспомнила пережитую радость. В детстве она заболела, температура так поднялась, что мама обожглась об неё. Папа тогда взял её на руки и двое суток носил по дому, отлучаясь ненадолго, чтобы снова положить на прохладную подушку и покачивать на весу и напевать ей песенки про всё, что видно за окном. В какую-то минуту Оля приподняла голову и направила туда свой истомлённый взор. А там оказался непонятный праздник, там все веселились, искрились и были похожи на радугу, если представить, что из радуги слепили собаку или человека. И не ветер летел над землёй, а поток света, свитый из тонких радужных прядей. И деревья, потерявшие листву, не казались грустными: они стали прозрачными изваяниями с голубым, янтарным или рубиновым соком внутри. Там всё дрожало от веселья и дружбы, от радости жить. 

И вот Ольга вернулась в то же восторженное и удивлённое состояние. Надо лететь, надо ликовать... но что-то не отпускало её из белой могильной комнаты. Даже если ничего не получится, и она останется здесь, она постарается не забыть эту радость. Жить весело, даже если тяжело. Жить радостно, если помнить правду.