Письмо с фронта

Солдаты бежали в атаку. Немец был совсем рядом - метрах в ста от дробно растянувшейся солдатской цепи его окопы. Все ближе, ближе... Они видели уже тусклые, сероватые немецкие каски и под ними напуганные, растаращенные глаза немцев. Бугристая, коричневая, вскопанная разрывами земля сама катилась под ноги.
- Ррр-р-а-а, ррр-р-а-а! -страшно и громко неслось над степью.
Главное не останавливаться! Стоять - смерть.
Серега Никулин, рядовой третьей пехотной роты, бежал вместе со всеми. Он ничего не видел вокруг себя. Взгляд почему-то уперся, как у зашоренной лошади, в тощего, горбоносого немца перед ним, там, в окопе. Серега уже прикидывал, как всадит в него штык. Туда, между плечом и подбородком, в глотку, сразу насмерть чтоб не рыпался. Немец каким-то звериным чутьем словно распознал в нем, в этом молоденьком, бегущем к нему пареньке, свою смерть и тоже как завороженный пялился на него. 30-ть метров, 20-ать, 10-ять...Серега не считал метры, но опытный, наметанный в атаках солдатский глаз не давал осечки. Немец как-то странно вдруг взмахнул рукой,высунувшись наполовину из окопа, словно в запоздалом приветствии - Айда, мол, иди сюда!
...Разрыва он не увидел. Только горячий, сильный удар в бок. И жарко обожгло скулу. И земля поплыла под ногами, понеслась навстречу ему, прямо в лицо...
Рр-р-а-а! - гремело тяжко впереди, за окопами...
Любаша бежала, пригнувшись, по взъерошенному осколками полю с островками редкой травы туда, навстречу доносившемуся издали крику. Сколько сейчас у нее работы! Неподалеку от края окопа с мертвыми немцами лежал Серега Никулин, любимец всей роты за кроткий, незлобивый нрав.Лежал он на боку, подтянув под себя ноги словно от сильной боли в животе. Рядом взрыхленная земля, раскинутая лучами как звезда.    - Граната, - определила разом Любаша.Она подбежала к нему, стала на колени, перевернула его на спину - так легче перевязать. Страшная рваная рана в левом боку, у сердца. На редких листьях травы красивыми рубиновыми каплями кровь. Обильно смоченные в крови лохмотья гимнастерки встопорщились, отогнулись, оголяя тело. Вспухшая плоть затянула уже розовой подушкой дыру, но наружу торчат белые, заостренные концы переломанных ребер.
- Сейчас, сейчас, касатик, - зачастила Любаша. Потерпи, милый, сейчас. Сейчас. Хотя ран она навидалась и понимала - здесь уже ничем не помочь. Отходит. Осколок в сердце, это и к бабке не ходи. Он силился что-то сказать, но из горла вырывался только клокочущий хрип - Хх-ы-ы, хх-ы-ы... Глаза, уже тусклые, заметенные смертной поволокой, нервно вращались в орбитах. Это напряженное усилие сказать, сказать во что бы то ни стало и беспокойство глаз от отчаяния и бессилия выговорить,выговорить любой ценой, взволновали невольно ее. Любаша как-то ясно, всем сознанием почувствовала вдруг, что он хочет ей сказать нечто важное, сокровенное, может, самое важное, что мог бы сказать  человек в конце жизни, перед смертью.
- Да не хрипи ты, милый...Ну,говори, говори, ну, - Любаша тормошила его.
Губы его шевелились, но вспучившаяся на них розовая пена хлюпала как мыльные пузыри и мешала ему.
-Ну, поднатужься, родимый. Говори. Да говори же ты, чертушка! -почти крикнула Любаша.
Он захрипел еще сильнее и стал перебирать пальцами по траве.
- Письмо-о-о, - со свистом вырвалось из груди и он закрыл глаза и притих, будто решил передохнуть, выполнив тяжкую, непосильную работу.
Ловкими, гибкими пальцами она расстегнула гимнастерку и в нагрудном кармане нащупала вчетверо сложенный листок бумаги. Он почти уберегся от крови, кровь пошла от раны краем, налево, вбок. Развернула. Листок был исписан густо чернильным карандашом. Не удержавшись(вдруг важное донесение!), стала читать неровные, расползшиеся строки...
- Здравствуйте дорогие родители мои, отец мой Петр Семеныч и мать моя Серафима Афанасьевна.
Пишет вам сын ваш Сергей. У меня все хорошо вы не тревожьтесь. Сыты мы одеты обуты. На участке нашем сейчас не очень стреляют.Когда третьего дня у Старомихайловки стояли то очень стреляли а сейчас не очень. А друга моего Ивана, помните я вам про него писал в давешнем письме,насмерть убило. Вчера по нам шибко стреляли и старшина наш Захар Семеныч сказал чтоб мы в окопе были и зря на рожон не лезли. А он за водой ходил в деревню на колодец. Его Захар Семеныч послал. А как бежал обратно с водой его и убило. Мы подбежали а он мертвый лежит. Очень было жалко его очень горевал по нем и плакал даже а сейчас я думаю родне его письмо написать. Адрес знаю, все он мне оставил, вот только не знаю как написать. Очень они горевать будут. А я живой, не раненый даже, вы не волнуйтесь. А вчера мы в атаку ходили на фашиских гадов и взяли деревню эту Старомихайловку и здесь окопались. И много из нашей роты побило. А я живой. А сегодня мы в бане мыцца будем и очень рады все потому что давно не мылись. А в деревне жители очень хорошие и все ждали нас и очень рады что мы пришли. Набедовались под немцем крепко. И баня есть. На краю деревни дом Федора Лукьяныча, деревенского конюха, потому что до войны у них в деревне конезавод был. А как пришли фашисты всех коней увели. Сказали что для немецкой армии. А Федора Лукьяныча в армию не взяли потому что у него руки нет. Руку он еще в гражданскую ту войну потерял и он старый уже. У него и баня. Захар Семеныч нам по куску мыла выдал и еще по куску чтоб мы стирались. И мы очень рады. Теперь мы постирацца сможем потому что немец не лезет пока и у нас тихо, да не знаем на сколь долго. Мои сапоги порвались и старшина  Захар Семныч сказал чтоб я Ванины надел а я сперва-то не хотел а потом надел. Потому что в рваных тоже никак нельзя. Зато теперь я еще крепче фашистов бить буду в Ваниных сапогах и за Ваню и за всех нас. Крепко я по дому тоскую и по всем вам и все вспоминаю как конь наш колхозный Малыш с руки у меня хлеб ест. Я ему краюшку-то протяну а он губу-то приподымет да зубами меня легонько так за палец хвать. Балует чертов сын. Проказливый он. Очень я по нем скучаю.И по Шмелику нашему. Помните мама я вам сказал давича что он крынку-то вашу разбил. Так это я разбил а на него сказал. Теперь вот совесно и маюсь. Вы мама простите меня. Вот только очень я волнуюсь что вы пишете что крыльцо завалилось. Как же так. А вы тятя крыльцо не делайте сами. Я приеду и все починю. Скоро мы уже побьем фашистов и погоним с нашей земли и я вернусь. Больше писать пока не об чем а как будет опять об чем я напишу. Вы пишите как у вас. Письмам мы всегда радуемся и очень их ждем. Передавайте привет Лукьяну Тереньтьичу и дочке его и сестре. И Аннушке особый привет. Передавайте ей чтобы ждала меня и я буду живой. А меня не убьют, вы не волнуйтесь шибко, я уж так знаю и так и вы знайте. Я вернусь и вам на нашей свадьбе гулять. И вы мама хотели внука так думайте как назвать. Война она не навсегда, она кончится и мы победим. И домой приедем. А сына нашего я буду любить и он хорошим человеком вырастет уж я так знаю. Помните мама как Светка наша Ромушку родила так я радовался сильно как и вы мама. Лежит он в постельке, что вы тятя сделали а я боюсь и тронуть его, боюсь чем навредить. Маленькие смешные они очень.А я вернусь вы не думайте. Дождитесь только меня . Только дождитесь.
С этим кланяюсь вам ваш сын Сергей. А фашиских гадов мы били и бить будем пока живы. За нашу Совецкую Родину.

Прочитав, Любаша положила на грудь ему измятый листок. И она, видавшая на своем коротком девичьем веку столько смертей, слыхавшая не раз, как входит в тело с хрупающим звуком штык, вдруг навзрыд, в голос заплакала, и сама не поняла отчего. Она плакала все отчаянней, стоя на коленях перед ним, уткнув лицо в землю и колотя кулачками по траве. Волосы, выбившись из-под слетевшей с головы пилотки, растрепались и прилипли к взмокшему лицу. Рядом лежал размотанный, так и не обернувший мертвое тело, напитанный свежей кровью бинт. Гул атаки, удаляясь, становился все глуше. Шел 43-ий год.