Сын степей

                Годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции
                посвящается.
                Предисловие.
         Прошло уже больше 20 лет как с 1/6 части суши нашей планеты исчезла великая страна, где люди жили по законам социальной справедливости, где не было мобильных телефонов и компьютеров, но не было и домофонов на дверях подъездов и решеток на окнах первых этажей. Где родители спокойно отпускали детей одних учиться в школу и играть на улице, где не требовали денег за учебники и лекарства, где не было такого чтобы такси и доставка пиццы приезжали раньше полиции и скорой помощи. Где люди были уверены, что их не вышвырнут на улицу из собственных квартир за не уплату, что чтобы ни случилось, но они никогда не закончат жизнь в канаве. Где люди ЖИЛИ, а не ВЫЖИВАЛИ!
        Уже выросло целое поколение не знающее как на самом деле жилось в СССР. Рассказы знавших и видевших собственными глазами, вызывают у них те же эмоции что и былины Киевской Руси. Нам всем усиленно вдалбливают, что при социализме жилось плохо, почему-то указывая только на последние три года 1989-1991, когда в магазинах на самом деле были пустые прилавки, как в войну появились талоны на самые необходимые товары и действительно ничего нельзя было купить. При этом «забывая» сказать, что всё это делалось нарочно, что мерзавцы специально разваливали налаженную жизнь, чтобы большинство народа решило: — «ТАКОЙ социализм нам не нужен!», чтобы захватить и разворовать созданное трудами многих поколений наших людей.
           Теперь о Великой Октябрьской Социалистической Революции даже не упоминают, а 7 ноября показывают только один фильм связанный с ней - «Собачье сердце», а ведь сам режиссёр этого фильма Владимир Бортко теперь говорит, что если бы он знал тогда, что за жизнь настанет в 90-е, то никогда не снял бы этот фильм.
          Нам усиленно вбивают в головы, что в 1917 году произошла ошибка, что не случись тогда революция, мы бы сейчас жили как в США (хорошо ещё что не как в Германии — пили бы баварское пиво!) Что до революции жизнь у всех в России была просто райская и если бы не злые и глупые большевики, за немецкие деньги совершившие переворот, то мы бы все сейчас просто купались в роскоши.
           До 1999 года я жил в Казахстане и там узнал о жизни удивительного человека — Алиби Тогжановича Джангильдина. Как море состоит из капель, так и по судьбе одного человека можно понять путь целого народа, почему тысячи людей захотели и совершили именно то, что сделали. Так же я постарался описать какой тогда был капитализм и поверьте, за целый век в его глубинной сути не изменилось абсолютно ничего. Оглянитесь вокруг, не видите ли вы сегодня описанное в этой книге? Итак.

                СЫН СТЕПЕЙ.
                Бездарных несколько семей
                Путём богатства и поклонов
                Владеют родиной моей.
                Стоят превыше всех законов.
                Стеной стоят вокруг царя
                Как мопсы жадные и злые
                И простодушно говоря
                «Ведь только мы и есть Россия»

                Апполон Майков        1885 год.               
                ПРОЛОГ.
               Из века в век в Большой Казахской Степи жили люди. Из века в век они занимались скотоводством и немного ремёслами. Из века в век, над степью вставало и заходило солнце, жару сменяли метели, зацветала и истлевала сочная трава, на которой росли красивые и изящные лошади и кони, и из века в век, по одним и тем же местам кочевал казахский род Джангильды. Род был небогатый. Столетиями у казахов достаток измерялся количеством скота, которым они владели. Когда-то давно предки нынешних Джангильды старались выбиться в лучшую жизнь, но почему-то у них это не получилось. Видно судьба была такая. И вот в 1884 году в их юрте раздался крик новорождённого мальчика, названым Алиби. До 10 лет его жизнь была такой же как и у многих казахских мальчиков, такой же какой она была когда-то у их отцов и дедов. Но в тот день отец послал Алиби подковать лошадь к их родственнику, кузнецу дяде Барманкулу, и эта встреча навсегда изменила  всю его жизнь.
          У кузни дяди стояла большая бричка, рядом с  которой стоял странный человек. Алиби уже приходилось видеть людей в такой одежде — в белых или синих сюртуках с большими блестящими пуговицами с двухголовой птицей и странными полосками на плечах с сияющими звёздочками. Этот человек был одет так же, хоть и был  казахом. И дядя говорил с ним не так, как с другими. Обычно это были уважаемые, значительные люди, о которых было всем всё известно. Они и разговаривали так, как нужно — говорили из  из какого они рода, кто были их предки, сколько у них скота и смотрели при этом с гордостью. У тех, у кого были полоски на плечах говорили коротко, отрывисто и тогда дядя ходил быстро, почти бежал выполняя то, что они говорили.
         Приходили к дяде и люди из аула. Уважаемые аксакалы с белыми бородами, неторопливо, с чувством собственного достоинства беседовали о будущих свадьбах и конных
играх заранее определяя победителей.  Молодые джигиты громко спорили друг с другом потрясая плётками и выкрикивая лестные о себе слова. Все они были того же возраста, что и этот человек, сказавший о себе только то, что он учитель из Тургая и зовут его Жалаир.
         Алиби уже видал казахов одетых так же как он, в сюртуках с блестящими пуговицами, но без полосок на плечах.  Такого голоса ещё слышать не приходилось, он говорил словно пел, с такими интонациями мать пела песни и рассказывала ему сказки, когда он был маленьким. Да и то, что говорил учитель Жалаир было очень похоже на сказки. Что люди уже придумали повозки, что едут сами, без лошадей. Что на земле много особых мест — городов, где живут сразу по 10 раз по 1000 и больше людей в домах поставленных один на другой и достигающих неба. И что некоторые люди уже летают в небе, как птицы и много чего ещё он рассказал. И только казахи всё ещё живут, как 100, 200, 1000 лет назад. Плохо живут, будто спят, по старым, неправильным законам, ничего не зная о жизни на земле и любой более сильный, хитрый или наглый может их обидеть. Для того и поставил в Казахской Степи большой колокол великий Ибрай Алтынсарин, чтобы пробудить казахов ото сна. Со всей степи съехались к нему дети казахов, чтобы учиться, а теперь они сами сделались учителями. Эта школа находится в городе Тургай. Там учат считать, писать, читать и многим полезным ремёслам. Том же, кто захочет учиться дальше, может поехать в Оренбург и сам стать учителем. И тут он посмотрел прямо на Алиби. Посмотрел и сказал.
           Приезжай если захочешь в Тургай. Там спросишь меня, учителя Жалаира.
         Всю обратную дорогу мальчик думал об этом странном человеке. Почему он решил что им плохо живётся? Дальним родственником приходится отец Юсуп-Агаю, богатейшему человеку в Степи, и когда весной кончалась мука в их деревянном ларе, тот давал им мешок или два муки или ячменя, разрешал зарезать 2-3 овцы из своего стада. Всегда рассчитывали они на помощь Юсуп-Агая и всегда получала её, а если этого не хватает, то выручает охота. Старшие братья уже табунщики на дальних хозяйских пастбищах тоже живут неплохо. А вся остальная их семья пасёт 40 сотен овец и сотню лошадей. В сезон хватает кумыса (кобыльего молока) и мясо перепадает с хозяйского стола. Дяде Барманкулу он дал дом и кузню на хорошем месте, где часто проезжают всадники и пролётки, которым нужно подковать лошадь или что-нибудь починить. Конечно же не все казахи устроены так хорошо, но их род старый, уважаемый. Странный человек.
          Когда мальчик вернулся домой там как раз грузили мясо для отправки Юсуп-Агаю. И тут впервые ему пришла в голову странная мысль — А почему их родственнику достанется мяса так много, а им останется так мало? Ведь это они не зная сна и отдыха пасли этих лошадей, отбивали от волков и воров, помогали при окоте(родах) и делали много чего ещё. А что в это время делал Юсуп-Агай? А почему вообще все эти бесчисленные стада его? И ведь, мальчик знал это точно, у него много таких становищ и с каждой ему достаётся мясо и сыр. Зачем ему так много? Неужели всё это он съест сам или его семья? Раньше такие мысли никогда бы не пришли ему в голову. Так ПОЛОЖЕННО! И всё — тема закрыта! Но теперь мальчик почему-то не находил себе места. Внешне в нём и его поведении не изменилось ничего. Но когда выпадало свободное время, его братья или играли или спали, чтобы набраться сил, ведь внезапно на их головы могла свалиться любая напасть и тут уж будет не до сна, а он садился в тени юрты и долго смотрел куда-то вдаль, смотря на уходящую до самого горизонта высокую колышущуюся о ветра траву. И странное дело, раньше горизонт казался ему границей, краем земли, за которым нет ничего, а весь мир существует только в пределах видимости его глаз, но теперь вдруг стало интересно — а что там за этой линией?
Что-то, чему он не мог найти названия, бурлило и перемешивалось внутри него, и он уже не мог находиться в покое. Однажды он спросил отца.
        А что такое школа?
        Не спрашивай об этом. Это не наше дело. Не нашего рода.
        Почему?
        Есть роды дело которых разводить верблюдов. Другие, такие как наш, пасут коней, овец. Есть те кто торгуют. А есть особые роды, что из поколения в поколение занимаются грамотой учат других и служат властям. Их и только их это дело. Люди каждый казахского рода занимается каким-нибудь одним делом, как делали их отцы, деды и прадеды — отсюда и уменье. Каждый род занимается своим делом и не принесёт добра если кто-то начнёт заниматься тем, чем не  положено. Издавна так принято у казахов.
          В один из дней, Алиби взял лук со стрелами и пошёл в заросли терескена (высокой травы). Надеясь подстрелить какую-нибудь дичь он затаился и неожиданно для самого себя заснул. Проснувшись он увидел совсем рядом с собой большую рыжую лису. Она не видела его и потрошила большого рыжего зайца. Рядом поскуливая вертелись два лисёнка. Алиби знал её, сейчас она была вся облезлая и не годилась для дела, а к зиме из неё получилась бы хорошая зимняя шапка. Вдруг один из лисят перестал выпрашивать мясо и бросился в сторону. Из-за куста выскочил и замер серый комочек и лисы сразу окружили его. Маленький зайчонок в ужасе вертел головой, но спасения не было нигде — всюду были лисьи пасти. Неожиданно лиса зарычала и мордой отшвырнула лисёнка прочь. А потом, мальчик не поверил своим глазам, но это было именно так, разрешающе, как человек кивнула головой в сторону и вернулась к добыче. Не верящий в своё спасение зайчонок запрыгал в степь, а хищники занялись едой. Большого зайца им было достаточно для трапезы и незачем было убивать кого-то ещё.
           Вернувшись обратно Алиби оседлал лошадь и только сказал матери: «Поеду к дяде Барманкулу». Мать не спросила зачем ему это надо, а он не сказал. Так он и поскакал ни разу даже не оглянувшись на родную юрту. Дядя тоже ничего не сказал и только согласился подержать лошадь у себя и переслать обратно со слугами Юсуп-Агая, когда они поедут в кочевье его рода. Мимо проходил караван верблюдов. Алиби и раньше видел этих странных животных. Он молча стоял и смотрел на них и один из возчиков спросил его: «Куда тебе надо мальчик?» Будто сами собой вырвались слова: «В Тургай мне надо». «Тогда садись». Хоть и позорно для казаха ездить на ком-то кроме лошадей, но его руки вцепились в шерсть и он полез вверх. Возчик помог ему устроиться и караван двинулся дальше.

                ТУРГАЙ.
           Шесть дней прошло в дороге. От непривычной качки голова отяжелела и всё время хотелось спать. Но вот он почувствовал как в движении верблюда, на котором он сидел, что-то изменилось. Мальчик открыл глаза и увидел как вдали появились какие-то строения. До этого он видел только отдельные юрты или дома, а теперь их было много. Это и есть город? Но сколько он не смотрел, так и не увидел ни домов достигающих неба, ни повозок едущих без лошадей, ни людей летающих в небе. У самых домов дороги собрались в одну — очень  очень пыльную и широкую. Дома были все одноэтажные и только у одного была странная крыша — вздыбленная и вся красная. Верблюды всё шли и шли и наконец остановились.
Возчик сказал: «Мы приехали в Тургай». Мальчик завертел головой ища школу, о которой говорил учитель Жалаир и вдруг нашёл. Большой, красивый дом с ярко сверкающими на солнце стёклами. Окна размещались в два ряда и за ними виднелись люди в одежде похожей на ту, что носил Жалаир. Несколько необычных повозок с лёгкими красивыми колёсами стояло перед домом, но и в них были запряжены лошади. Алиби ещё раз огляделся вокруг но больше красивых домов не нашёл. К входу в дом вела большая белая каменная лестница. Как-то неудобно было идти по ней пыльными босыми ногами, но не стоять же тут вечно. Однако стоило ему только сделать первый шаг, как его тут же остановили. Его спрашивали но он не понимал русского языка и всё время говорил: «Мне надо в школу. Учитель Жалаир сказал чтобы я приехал к нему в школу». Наконец среди людей вокруг появился урус в белом мундире с саблей и пистолетной кобурой на боку и неожиданно спросил его по казахски: «Ты кто? Что тебе надо?» Выслушав ответ он сказал: «Что же ты сюда лезешь, их благородиев  беспокоишь? Тут сам начальник уезда находится, понял?» И крепко взяв мальчика за руку он повёл его куда-то в сторону. Мальчик еле успевал перебирать ногами и думал только о том как бы эти тяжёлые сапоги не отдавили ему ноги. Шли они недолго, пока не закончились белые дома. Там, на самом краю города, стоял длинный серый дом с шестью большими окнами, а возле него ещё один, поменьше, с деревянными ступенями. Всё это было окружено невысоким глиняным забором - дувалом, за которым росли невысокие посаженные в ряд деревья. Позади зданий виднелось поле с прямыми водяными канавами-арыками, на котором что-то росло. Во дворе играли мальчики, большие и маленькие. Когда они с урусом вошли во двор, мальчики бросили играть и все уставились на них. Стуча сапогами, не выпуская его руки, урус зашёл в дом поменьше. Босым ногам было непривычно идти по прохладному гладкому полу.  Постучав, урус открыл одну из дверей за которой слышались голоса. Там , в большой светлой комнате с казахской кошмой на полу и ковром на стене сидели на каких-то четвероногих подставках четверо мужчин, и среди них учитель Жалаир.
           И началась для 10 летнего мальчика Алиби Джангильдина совершенно новая жизнь. Раньше, в другой жизни, в юрте отца, он твёрдо ощущал время: дни проходили размеренно, одно действие плавно перетекало в другое. Каждое утро сначала выпускали овец в нужную сторону, потом объезжали края широко разбредшейся отары, чтобы овцы не затерялись, к полудню отдыхали вместе с ними, после опять объезжали. К вечеру поили овец, а ночами стерегли от волков и воров. Каждые 5 дней женщины разбирали юрту, грузили её на лошадей, и все вместе переезжали на новое место, к новой воде, куда потом добиралась отара. Весной двигались на север, за подрастающей травой, по одному и тому же, издавна определённому им пути, а с середины лета обратно. Так же, обгоняя их, прилетали и улетали птицы. С первым снегом овец пригоняли к аулу, в приготовленное слугами Юсуп-Агая зимовье и сами жили рядом в отведённой им землянке. И время чувствовалось непрерывно, Алиби всегда мог точно сказать когда именно произошло какое-нибудь событие: когда волки утащили овцу или когда брат упав с лошади сломал руку. И каждый день был очень длинным. Теперь же дни мелькали один за другим, очень быстро и сливаясь в один — большой, ослепительный, полный непрерывного, стремительного движения.
           В учёбе он быстро догнал остальных учеников. Всего их было 46: 12 русских, башкир, 3 татарина, хивинский узбек, остальные все казахи. Русским мальчикам поручали помогать учить русский язык, тем кто ничего не знал. Он и сам не заметил, как вдруг стал понимать русский язык. Правда ему с трудом удавалось произнести букву «Ф» и иногда он путал числа и спряжения. Теперь сам мог обстругать рубанком доску до нужной гладкости или сбить табуретку без перекоса. Но самое главное, к осени он научился писать по русски и по казахски.  Уже давно он знал всё про школу. Учитель Чингиз Аскарович Жалаир был её директором. На уроках он учил писать, говорил о разных писателях и поэтах, какие книги они написали и рассказывал про разные страны, какие там живут люди, обитают птицы, животные и рыбы, растут растения. Ученики знали что он из богатой и благородной семьи, учился в Омске на офицера, но потом заболел, был признан негодным к военной службе и стал учителем. Смеялся он редко, чаще говорил строгим голосом, положив руку на голову ученика и глядя прямо в глаза: «Ты должен учиться чтобы стать полезным для нашего народа человеком». Когда кто-то из родных приезжал к ученику, Жалаир всегда давал подарок для его семьи: красивый городской платок для мамы или сапоги для братьев. И ещё обязательно — стол, стулья и сундук, сделанные в школе. Сундук обычно увозили, а стол и стулья, как только выезжали из города, оставляли на обочине дороги. Правда бывало, что увозили и их, чтобы использовать в юрте как подставку для сундука и одеял. Заболевших учеников директор лечил сам, а если болезнь усиливалась, переводил в отдельную комнату и звал русского доктора из городской больницы. Тех, кто уже давно учился в школе, раз в неделю водили к доктору и показывали как нужно перевязывать разные раны, вырывать больные зубы и лечить болезни глаз и желудка. Такой был директор.
           Заместитель Жалаира, Иван Порфирьевич Алекперов учил математике: быстро и ловко считать на бумаге и счётах пуды, аршины и метры. Ученики его не любили, если от других учителей исходила аура тепла и доброжелательности, то от него постоянно веяло холодом и мальчики это чувствовали. Русскому языку обучал Александр Михайлович Астафьев. Его поражала способность Алиби сразу запоминать прочитанное и тут же, слово в слово это повторять. Странно было слышать как взрослый человек говорил ему, 10 летнему мальчику: «Ваша необыкновенная память Джангильдин показывает сколь богата талантами наша Россия и сколь благородно и полезно приобщать все её народы к великому делу цивилизации.
          Но больше всего ученики любили уроки труда. Этому учили мастер Фёдоров и столяр наставник дядя Паша. Когда-то давно отец Жалаира, умирая поручил своего сына отставному солдату Павлу Спиридонову. Когда Жалаир уехал учиться в Казань, дядя Паша поехал с ним и с тех пор никогда не оставлял его. Даже здесь, в Тургае, он смотрел за учителем, как за маленьким сыном, а его жена добрая большая и дородная тётя Дуня была здесь поварихой. Никогда не отпускал его одного и если Жалаиру надо было куда-то ехать всегда был его кучером. Если у учеников что-то не получалось, он никогда не ругал их, а обзывал желудями: «Ты, желудь. Зачем скребёшь дерево не по рисунку? А если бы тебя так?» И объяснял что каждое дерево имеет свои особенности, свой природный рисунок. Работая пилой или рубанком, следует приноравливаться к этим особенностям, как хороший табунщик — к норову коня, используя и подчиняя его своей воле. Часто он повторял.
         Оно живое, дерево. Поглядите как ваши старые мастера стойки юрт вытачивали. У них каждое дерево свой тон имеет, как струны в рояле, вот как!
          Учитель Фёдоров учил их работать с металлами. Легко и интересно рассказывал он о железе, про то, как люди научились пользоваться им  и благодаря меди и железу сделались хозяевами земли.
         Первое железо наши пращуры выплавили, по видимому, где-то здесь, в ваших краях, на Алтае. В этой земле, по которой мы с вами ходим, есть все руды, необходимые человечеству. Нам самим необходимо стать их хозяевами, а не звать кого-то из далёких стран. Да-да, все вы сидящие здесь, ваши отцы, братья, матери, сёстры — все кто сеет хлеб, пасёт скот, работают в шахтах и рудниках, плавят чугун и стучат молотами в кузнях, распорядители этой земли. Не железо само по себе, а труд над ним возвысил человека.
          Каждый  раз Фёдоров не просто говорил, а ловко и умело при этом вкладывал в тиски или станок кусок железа и показывал как слушается оно человеческой руки. Ученики своими руками делали много полезных вещей. Крючья и скобы по заказу военных телеграфистов, деревянные кровати, столы, стулья, обитые цветной жестью казахские сундуки. Всё это продавалось на городском базаре, а на вырученные деньги покупалась еда, одежда, обувь и многое другое нужное ученикам. Школа сама себя обеспечивала и не требовала ни копейки из государственной казны. Иногда Фёдоров проводил уроки в мастерских команды военных телеграфистов. Много разных станков работало там, во дворе была огромная чёрная паровая машина. Её колесо было размером с верблюда, бешено вертелось громыхая, а из машины со страшным свистом вырывался пар. Оно ухало как  живое существо, но было не страшно.
Однажды Алиби случайно услышал разговор Фёдорова и мастера этой машины Задорожного.
        Тут у нас все казахи, что возят и устанавливают столбы по степи, самый что ни наесть пролетариат, да только темнота несусветная. Что им объяснишь?
        Для того и создана наша организация. Ждать, как предлагают господа меньшевики, пока классический пролетариат появиться? Сколько ждать придётся? 10,20,30,50, 100 лет? Или больше? Ты скажи любому рабочему или крестьянину — ты поживи ещё лет 70 по скотски, зато потом …. Что он тебе ответит? Бунтарского заряда тут уже накопилось не меньше чем богатств в недрах. И двойные противоречия во всём, ибо дерут и свои и чужие. Помяни моё слово — бабахнет тут всё, обязательно бабахнет, только в какую сторону? Мы большевики единственные кто решает национальный вопрос в естественной связи с социальным. В этом наша сила. Индиям и Сингапурам прокладываем путь.
         Алиби запомнил всё, хотя ничего не понял. Потом он спросил — что такое пролетариат. Из объяснений Фёдорова он понял то, что это все люди не имеющие ни земли, ни машин, а только работают с ними на тех, кто всё это имеет. Учитель сказал что всё не так просто, но в общем восприятие жизни у мальчика правильное.
           Осенью на школьных огородах копали картошку. Впервые увидел Алиби крупные белые клубни, и они были очень вкусные, особенно печеные в углях. Осенью, а потом и весной в школу приходил бородатый агроном Василий Ильич Петрункевич, агроном уездного управления и показывал как надо сажать в землю, растить и убирать картошку, фасоль, белую сладкую свеклу, огурцы и маленькие красные помидоры. При этом он очень интересно рассказывал, как впервые находили и понимали полезность каждого продукта люди, как привезли на кораблях из Америки картошку и помидоры. Как долго не хотели их есть, думая что от дивоны, главного чёрта эти растения. Даже бунтовали люди и солдаты заставляли силой сажать картошку.
           В учёбе и общении с интересными людьми проходили дни и недели. С лучшим другом русским мальчиком Фёдором Петровым, Джангильдин быстро излазил весь Тургай. Совсем небольшим оказался он — в самой длинной части его можно было пройти минут за 40. На центральной, вымощенной камнем площади, располагались резиденция начальника уезда (тот самый красивый двухэтажный дом куда сразу полез Джангильдин), военное управление, полицейское управление с тюрьмой позади неё, крестьянское присутствие и ещё какие-то уездные службы. От этой площади тянулась в обе стороны главная улица, на которой находились торговые конторы, магазины, парикмахерская и несколько самых богатых домов в городе, с полуподвалами, красивыми воротами украшенными деревянными цветами и узорами. Такие же узоры были над их дверями и окнами. На одном конце города находилась школа Алиби (он скоро узнал что её официальное название «Тургайское ремесленное училище), а на другом было уездное реальное училище, и лучше было не оказываться там в одиночку. Между учениками этих училищ случались драки: двор на двор, стенка на стенку. Приходилось драться и Алиби, хотя из-за чего дрались, за всё время пребывания в Тургае он так и не узнал, хотя пытался. Недалеко от реального училища, скрытая берёзами и тополями, располагалась церковь, раскрашенная в зелёный, белый и розовый цвета. Она была похожа на большой красивый казахский сундук из цветной жести, на солнце золотом сверкал купол и рядом была колокольня со звонко звучащими колоколами. Во время православных церковных праздников, когда всем мальчикам приходилось долго стоять в строю именно их звон был самым приятным во всём происходившим. Радостные, звонкие мелодии разносились вокруг, каждый колокол имел свой голос и музыкальные переливы буквально завораживали Алиби. Он стоял с закрытыми глазами, с трудом понимал что происходит вокруг но музыка, казалось музыка уносила его далеко далеко и именно в эти моменты он почему-то представлял себя летящим по небу, как те люди о которых рассказывал Жалаир при первой встрече.
          В Тургае было ещё 4 улицы с переулками, но там дома были маленькие и не такие красивые как на центральной улице, а на посередине лежала густая серая пыль. На третьей окраине города находилась военный городок тургайского гарнизона. За длинным и высоким забором виднелись ровные, длинные и приземистые одинаковые дома — казармы и склады. Ещё там были конюшни и стояли в ряд 8 тускло блестящих на солнце пушек. Туда не пускали, но они с Фёдором нашли свой вход.
        А на четвёртой городской окраине была рабочая слободка или «казах-аул», хотя жили в нём не только казахи. В крытых старым камышом и верблюжьей колючкой маленьких и тесных землянках всегда было темно, сыро, холодно и дымно. Все они, вернее вся земля на которой они были вырыты, принадлежали русскому купцу Борисову, чей дом и торговая контора были совсем рядом с правлением уезда. За проживание в этом ауле, он брал деньги с пришедших работать в город или тянуть телеграфную линию: с казахов, русских, узбеков, киргизов и вообще всех, появившихся неизвестно откуда и которым нечего было есть. А тем у кого не было ни денег ни работы, приходилось строить в городе дома, что Борисов потом сдавал внаём или чистить и вымачивать кожи, купленные его слугами в аулах. Потому-то и воняло всё вокруг так, что никто, кроме проживающих здесь, старались тут не появляться. Принадлежали Борисову и все магазины-лавки, рядом с «казах-аулом», где его жители покупали себе еду, одежду и многие другие нужные им вещи и предметы. Но самым ходовым товаром там были табак и водка. Стоило тут всё дешевле чем в городских магазинах и на рынке, но качество было ещё то! Почему-то получалось так, что жившим в этом ауле не удавалось заработать ничего. И на главной улице Тургая, рядом с домом Борисова стоял городской дом Юсуп-Агая.
          Тихий, неразговорчивый Фёдор стал его лучшим другом. Два мальчика — русский и казах стали неразлучными друзьями. Почти постоянно они были вместе — вместе сидели за одной партой, вместе учили уроки, вместе трудились в мастерских, вместе пели песни, вместе играли, вместе гуляли по городу, а в спальне школьного интерната их кровати стояли рядом. Фёдор всегда были нужны деньги, бегал на базар, пропадал в слободке. Уроки оставались не сделанными и учителя сердились.
          Федя умел многое. Именно он научил Алиби как можно заработать. Почему-то многие ученики не делали этого, хотя ничего сложного тут не было. Фёдоров и дядя Паша не запрещали в воскресенье, делать ученикам в школьной мастерской что-нибудь для себя. В казармах и телеграфной команде им разрешали взять никому не нужные обломки и брак. Пока другие мальчики отдыхали, играли, занимались своими делами, они с Фёдором мастерили разные поделки, чаще всего ярко раскрашенные игрушки. На базаре их продавали, но не тратили полученные деньги, а спешили в мастерскую. Из двугривенных монет на сверлильном станке вытачивали красивые серебренные кольца, натирали их пропитанным особым раствором тряпкой, так что они сверкали на солнце и возвращались на рынок. Так 20 копеек становились 70-80, а то и больше. Монет (и колец) у каждого получалось несколько, и остаток дня превращался для Алиби в праздник. Вкусные калачи, медовые пряники, сбитень, квас. Качели и карусели — мальчик был счастлив. Но его друг сразу пропадал из виду и никогда Алиби не удавалось разделить с ним радость, хотя он очень этого хотел. Лишь случайно от другого ученика потом узнал, что у Феди никого нет кроме маленькой сестрёнки Лизы в Челкаре. Мать умерла, а отец работал сцепщиком на железной дороге и его насмерть придавило вагонами, без предупреждения двинувшегося поезда. Все деньги отсылал друг жившей у соседей сестрёнке и Алиби стал отдавать всё заработанное другу, оставляя себе только на один пряник и кружку кваса, очень уж вкусным был этот русский сладкий напиток. Осенью Феде неожиданно пришло письмо. Он не спал всю ночь, а утром пошёл с ним к Жалаиру.  Две недели его и дяди Паши не было, а потом они неожиданно вернулись. Узнав об этом ученики бросились во двор и Александр Михайлович Астафьев не стал их удерживать. Во дворе, между Фёдором и дядей Пашей стояла прижимаясь к нему русоголовая девочка лет 7-8 в старом поношенном платье. Она напряжённо смотрела на толпу учеников, крепко держала за руку дядю Пашу и была готова сразу спрятаться за него. Во дворе появился учитель Жалаир, и велел всем продолжать занятия. Но никто уже не думал о глаголах и спряжениях, мысли всех были о том, что сейчас происходит в кабинете директора. После звонка наступил обед. Все сидели в столовой и смотрели на сидевшую вместе с братом на отдельной лавке Лизу. Перед ней поставили такую же миску супа как и всем, положили кусок хлеба. От вида как она аккуратно ест, у Алиби почему-то защипало глаза. Дальше его тело словно действовало само по себе. Он подошел к Лизе и положил перед ней свой хлеб. Затем побежал в спальню и принёс оставленный на потом кусок медового калача, жалея что уже успел съесть так много. Увидев это все ученики бросились из столовой. Алекперов попытался было сказать что-то запрещающее, но сидевший рядом за столом для учителей Жалаир удержал его. Скоро перед Лизой лежала целая горка яблок, конфет, сушёных слив и абрикос, кусков казахских лепёшек и много чего ещё. Молча смотрели на всё это учителя, застыла за окном раздачи тётя Дуня. Лиза молча всё глядела и глядела на лежащее перед ней угощение и вдруг … заплакала. Мальчики были поражены, они же хотели как лучше и ожидали чего угодно, но только не этого. А маленькая девочка всё плакала и плакала уткнувшись лицом в грудь брата. И всем стало ясно что эта малышка пережила большое и страшное горе, что её жизнь была горькой и страшной, настолько страшной что никто из них и представить себе не может. И всем хотелось закрыть её собой, защитить, отгородить от чего-то чёрного, большого и страшного, что бродит где-то неподалёку и хочет чтобы Лизе опять было плохо. К девочке подошла тётя Дуня, вытерла ей слёзы и увела к себе. С тех пор Лиза жила вместе с дядей Пашей и тетей Дуней.
         Сначала девочка вызывала к себе всеобщий интерес. Все мальчики невольно думали о ней, старались что-нибудь сделать для неё, как-то развеселить. Однако шло время и жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. Только брат и Алиби проводили с ней всё время. Теперь заработанные деньги он тратил только на сестрёнку друга. Видя как озаряется радостью лицо Лизы, когда он что-то ей покупал, катал на каруселях или делал для неё ещё что-нибудь, мальчик сам чувствовал как сам становится счастливее. Скоро на тургайском рынке все привыкли к этой тройке — девочке с двумя русыми косичками между двумя мальчиками: очень похожим на неё русским и казахом на голову выше её брата. Однако скоро жизнь переменилась.
          В один из дней, прямо посреди урока в класс вошли двое полицейских и увели учителя Фёдорова. Его не было весь день и только к вечеру ученики узнали что он оказывается ссыльный - ему запрещено жить в больших городах, а только в каком-нибудь захолустье, чтобы не мешал спокойно жить всяким важным господам. Раньше он был замешан в каких-то делах связанных с политикой, многих его друзей арестовали, но против него тогда почти ничего не нашли и ограничились только ссылкой под надзор полиции. И вот теперь, там где он был раньше вдруг вскрылись некоторые новые детали прошлого дела. Вот и пришлось их учителю вернуться обратно в следственную тюрьму.
         Друзья бросились в дом, где их учитель снимал комнату. У дверей стоял полицейский, а в комнате был полный разгром: постель разобрана, шкаф раскрыт, на столе в беспорядке валяются книги. Сам Фёдоров с грустью смотрел в окно. Оба уткнулись ему в грудь и он прижал к себе их головы. Долго они так стояли пока в комнату не зашел полицейский — пора. Всё имущество учителя уместилось в одном единственном чемодане. Лишь книги остались лежать на столе. Фёдоров полистал одну из них и сказал.
          Хоть и сложновато пока для вас, но дарю, как говорится на вырост.
          Они стояли и смотрели ему вслед пока он не скрылся из виду сопровождаемый полицейским. Вечером они с Фёдором сидели на кровати и при свете керосиновой лампы рассматривали подаренные книги. До сих пор Алиби видел только учебники с крупными буквами и понятными, красивыми картинками. Тут же буквы были маленькие, картинки не раскрашены. И названия были непонятные: «Айвенго, Обломов, Братья Карамазовы, Анна Каренина, Дворянское гнездо, Воскресение, Король Лир, Кому на Руси жить хорошо» и многие другие. Но больше всего их увлекла другая книга, самая большая и толстая - «Страны и люди». В ней было всё понятно — нарисована большая географическая карта, почти такая же как и в учебном классе а после описывалось о каждой стране отдельно: какие там живут люди, растут растения, обитают звери. Почти на каждой странице были нарисованы чёрные люди с перьями на голове и большими луками в руках, огромные слоны, большие пароходы с идущими из труб дымами и многое другое.
         Они так увлеклись этой книгой, что ничего не видели вокруг. Неожиданный громкий окрик заставил их вскочить с места. В проходе стоял усатый полицейский в белом мундире, с саблей и пистолетом на боку, тот самый что понимал по казахски и когда-то привёл Алиби в школу, а за ним Алекперов. Полицейский был почему-то очень злой и буквально рявкнул.
         Заполошились сукины дети, так что людей не замечаете! А ну покажите и нам, добрым людям что обсуждаете, над чем мозгуете!
         И он стал быстро листать книги, иногда зачем-то просматривая страницы на свет, стуча по переплётам. Закончив, он обернулся к появившемуся учителю Жалаиру и вытирая руки платком сказал.
        Да, интересному учат в вашей школе, господин Жалаир. Преступлению и наказанию, вернее тому как его избежать преступному элементу.
         Видите штамп - «Разрешено цензурой».
          Это у вас там в ваших университетах разрешено, а у нас тут слава богу порядок. Не успеет такой вот киргизёнок грамоты понюхать, как вы его вместо церкви святой в революцию суёте? Кому на Руси жить хорошо? Выучили вас на свою голову!
           Наступила его вторая зима тут. В длинной спальне было холодно. С вечера по очереди топили сухой верблюжьей колючкой большую железную печь, стоявшей в конце прохода между кроватями. Но к утру она остывала и ветер выдувал сквозь щели остатки тепла. Они сами чинили себе одежду и обувь. Целый день с утра до вечера ученики проводили в классах и мастерских: слушали учителей, писали в тетрадях, пилили, строгали доски, точили железо. Никто не учился из под палки. Жалаир сумел так построить учёбу, что мальчики всё время узнавали что-то новое и интересное. Никто не жалел что попал сюда, никто не хотел скорее уехать отсюда. Для Алиби всё проходило как бы между делом, он хорошо учился но мысли его были далеко. Он представлял себя то индейцем из страны Эльдорадо, то охотником в прериях, то открывателем неизвестных земель и стран. Невидимый мир приблизился, наполнился звуками, стал явным и ощутимым. Словно невидимые волны уносили его далеко-далеко отсюда. И вот однажды, когда он грезил наяву неожиданно появился отец.
           Это было так неожиданно, что Али на какое-то время онемел. Жизнь в отцовской юрте казалась далёким сном и он не думал что кто-то может появиться оттуда, и вот это случилось. Молча, даже не поздоровавшись с ним, отец слез с лошади, привязал её во дворе к столбу и прошёл в дом учителя Жалаира. Долго оттуда слышались их голоса: спокойный учителя и громкий отца. Потом они вышли вместе  и Жалаир сказал.
           Алиби, за тобой приехал отец. Нашу школу ты уже, можно сказать, закончил и больше тебя учить у нас скоро будет нечему. Ты знаешь больше других, у тебя хорошие способности и тебе надо учиться дальше, чтобы стать полезным для нашего народа.
          По приказанию учителя ему, как и всем уезжавшим из школы, подарили красивый обитый цветной жестью сундук, оставили школьную одежду, дали учебники, чистые тетради, пилу, рубанок, набор свёрл и стамесок, разные семена из школьной кладовой. Федя всё шмыгал носом, а Лиза заплакала и он твёрдо обещал обязательно вернуться. Уже наступал вечер, но отец не захотел оставаться даже одной лишней минуты, хотя Жалаир предлагал переночевать здесь.  Ночевали они с отцом в доме Юсуп-Агая. Его самого дома не было и всем распоряжалась его городская жена. По её приказу здоровенный круглоголовый казах принёс им соломы к заднему крыльцу и они устроились там под лестницей. Потом казах вынес им куски чёрствых лепёшек и чай. Утром, ещё затемно, они выехали из города. Отец покосился на мешок с книгами, но ничего не сказал. Сидя на лошади позади позади отца Алиби видел только часть дороги — ту что под ногами. И вдруг, непонятно почему, ему вспомнилась красивая, грациозно выгибающая шею лошадь в упряжке Юсуп-Агая. Точно на такой же лошади ездил начальник полиции Тургая. Только в одном, самом дальнем табуне Юсуп-Агая были такие кони — высокие, с крутой грудью и тонким ногами.
        Увиденное дома поразило Алиби. Всё стало другим. Нет, как прежде во все стороны вокруг, там где степь сливалась с небом, виднелись далёкие горизонты, но уже там был не край земли, чётко очерчивающий мир, а лишь место, откуда открывались новые, более далёкие горизонты. Как прежде текла знакомая речка, как прежде шелестела трава и свистел ветер, как прежде парили в небе орлы, но всё вдруг стало каким-то маленьким и тесным.
         Даже родная юрта, помнившейся ему высокой и просторной, вдруг оказалась старой, маленькой, такой же как все в «казах ауле».  Лишь толстая дедовская кошма скрашивала её, а всё остальное было бедное и закопчённое. Снова он работал вместе с отцом и братьями, пас лошадей, стерёг отару, помогал разбирать и собирать юрту при переездах, но теперь как бы наблюдал за всем этим со стороны. Для всей остальной семьи такая жизнь была внутренней сутью, они были её составной частью и не могли существовать без неё. Он же уже твёрдо знал, что теперь его жизнь не сможет пройти в этих видимых глазу пределах. Словно тут был сон, а настоящая, полная ярких красок и громких звуков жизнь была там — в Тургае и ещё дальше, угадываемой из книг.
           На постоянные действия отца, братьев, женщин дома, он теперь смотрел по-другому.  Они всё время работали: пасли овец и лошадей, ночью охраняли их от воров и волков, доили, стригли, не спали при окоте. И каждый раз приезжали и всё увозили другие люди. Им выделялось только, чтобы прокормиться. Сон продолжался. Видя это Алиби каждый раз вспоминал Юсуп-Агая, когда тот приезжал в Тургай. Братья рассказали ему что именно он велел отцу забрать его из школы. Они сами слышали как тот говорил отцу: «Зачем позорить род не своим делом. Вот уже полиция интересуется твоим сыном. Так всегда бывает если юноша забывает бога и отцовские обычаи».
           Наступила зима, и они вместе со скотом переселились в аул. Алиби попросил у дяди Барманкула доски и сбил себе табуретку и маленький столик. При свете свечи он читал книги Фёдорова, записывая в тетрадь непонятные слова. Это уносило его далеко-далеко отсюда и подняв от страниц глаза не понимал сначала где находится. Совсем близко был потолок из чёрных неровных сучьев — можно было дотянуться до него не вставая. За стенами юрты выл ветер, оконце из бычьего пузыря залепил снег. Тепло волнами попадало к ним через широкий проход из кошары — там зимовали овцы. А вся семья: мать, отец, братья и сёстры спали на полу. Когда младший из братьев ложился на спину, Алиби уже лечь было некуда. Остальное  место в землянке занимал старый деревянный сундук, где хранилась мука. С каждым разом всё ниже наклонялась над ним мать и с каждым разом всё прозрачнее становилась болтушка, что ели все ели ложками. Отец всё громче вздыхал во сне, и в один из удлинившихся к тому времени дней чисто оделся, взял мешок и ушёл. Все знали куда. Вернулся отец радостный и помолодевший.
       Эй, Алиби, Акжол, идёмте со мной. Мне одному не унести всё, что дал нам родственник.
        Во всём ауле был единственный кирпичный дом — дом Юсуп-Агая. Там было светло и празднично. Дородная, как и сам родич, «байбише» - его главная жена, принесла в гостевую юрту развёрнутую при доме, кумыс, иримшик, городские конфеты в бумажках, большое блюдо с бешбармаком. Сам Юсуп-Агай своими руками подкладывал им лучшие куски. Самый богатый человек в этой части степи не гнушался сидеть за одним дастарханом с нищими пастухами и сам угощал их. Законы родства не нарушались им никогда. Он угощал их и при этом говорил.
          Русские школы придуманы для того, чтобы изжить с этой земли нас, казахов. Мы казахи до тех пор, пока пасём скот и живём по древним справедливым обычаям. Человек уехавший в город уже не казах. Мне конечно приходиться ездить туда по делам и даже содержать там дом, но именно тут, в родном ауле, под чистым небом, в бескрайних просторах мой настоящий дом. Русской грамоты я до сих пор не знаю и бог за это милостив ко  мне.
        Слушая его, отец соглашаясь степенно кивал головой. А мальчик сидел и вспоминал как видел в Тургае Юсуп-Агая под руку с начальником полиции и что после этой встречи многие русские богачи стали ездить в колясках запряжённых лучшими лошадьми из его табуна. Что его сын Аралбек учится в русском уездном училище и презирает всех казахов, хотя и сказал ему однажды, когда Алиби заступился за Лизу: «Ты за своих или за урусов? Казах ты или не казах?» Разве учитель Жалаир перестал быть казахом хоть и говорит по русски лучше самого начальника уезда.
          Потом они погрузили на лошадь два тяжёлых мешка с мукой и ещё пол мешка крупы. Всё это нигде не учитывалось, им это дали даром, как родственникам. Что полагалось за уход за скотом, они получали осенью и успевали съесть за зиму. И само собой разумелось, что от такой щедрости родственника, они старались лучше содержать его скот. Никто во всей степи не был с ними добрее чем Юсуп-Агай.
          Отец сиял от счастья, а Алиби быстро перемножил и сложил в голове пуды и фунты и вспомнил сколько это стоило на тургайском базаре. Получилось 14 рублей 37 копеек! 3 овцы стоили больше! А только за прошлый год их отара принесла Юсуп-Агаю две с половиной ТЫСЯЧИ ягнят. Половину их забили на шкурки , а сама плохая шкурка на базаре — рубль серебром. Он это видел сам! Потому-то и не любит Юсуп-Агай школы, что там учат считать и понимать что сколько стоит. А зачем ему было дарить русским начальникам дорогих коней?
          Когда сошёл снег и появилась первая трава, в том месте откуда они начинали вместе с овцами двигаться за весной и куда возвращались к осенним дождям, у самой речки он расчистил землю от тугаев, взрыхлил её лопатой и посадил семена привезённые из школы, как учил агроном Петрункевич. Даже 20 картошек достал он у переселенцев и тоже посадил в землю. Женщины удивлённо смотрели на него. Позорно для казаха копаться в земле будто навозному червю, вместо того чтобы как птица лететь по степи обгоняя ветер. До середины лета пас он со всей семьёй овец, а когда выпадало свободное время, охотился.
          Снова семья Джангильды добралась с овцами туда, где река делает крутой изгиб у больших камней. Он взял лук и пошел туда. Удобное место под деревом поросло жёсткой травой. Неужели два года назад он, маленьким мальчиком лежал здесь и думал о учителе Жалаире увиденного в первый раз. Что-то произошло здесь тогда … В стороне послышался шорох. Он осторожно выглянул из укрытия. Молодые лис и лиса кувыркались в высокой траве. Он узнал их - жизнь вокруг продолжалась. А его жизнь?
         Домой, в кочевье заспешил он. Повесил лук над сундуком с одеялами, сложил книги в мешок и пошел в аул. Лишь к вечеру пришел он к дяде Барманкулу. И опять, как когда-то давно мерный звон разбудил его по утру. Снова шли верблюды по дороге в Тургай. С караваном гнали скот на продажу. Вечером он уже ел казахский суп (каурдык) вместе с погонщиками и думал что ждёт его дальше.
         Учитель Жалаир даже не удивился увидев его.
           Ты правильно сделал Алиби! Тебе нужно учиться дальше. Я передам с тобой письмо инспектору двухгодичного училища Байтурину в Кустанай.
         Фёдора уже тоже не было в Тургае. Закончив школу он уехал вместе с Лизой в Актюбинск и уже стал там помощником машиниста. Скоро сам будет управлять мощными паровозами. Об этом рассказал мастер Задорожный. Увидев на улице проезжающую коляску Юсуп-Агая, Алиби спрятался за деревом. Жалаир дал ему денег на дорогу, а Задорожный  устроил на повозку в военный обоз, к Кустанаю. В последний раз обошел Алиби школьный двор. Словно только вчера вошел он сюда маленьким, десятилетним мальчиком, но как же много уместилось в прошедшие два года! Через окно он увидел сидевших за партами мальчиков внимательно слушавших Жалаира и что-то старательно записывающих в тетради.
          Долго ехал обоз через горы и холмы, а потом вдоль красивой речки. Но вот деревья стали выше и росли помногу. И наступил день когда вдали показалось много домов.

                КУСТАНАЙ.
          В этом городе вдоль улиц были высокие деревянные тротуары, и город казался больше и чище Тургая. Но едва Джангильдин шагнул в переулок, как по щиколотки увяз в грязи. Еле выбрался оттуда и прыгая с камня на камень добрался до дома, адрес которого ему дал учитель Жалаир. Высокий и крепкий молодой казах инспектор учебных заведений Байтурин прочитал письмо и сказал.
          Мой друг Жалаир пишет, что ты вполне готов для учёбы в нашем училище. Вот тебе записка, отдашь её господину Колчинскому — начальнику училища. Там тебя примут и всё объяснят.
          У нас в Тургае был хороший человек, учитель Фёдоров. Его перевели сюда в Кустанай. Скажите как его найти?
         Я знал его. Он хороший человек, но ни у кого больше не спрашивай о нём. Таких как он арестовывают и сажают в тюрьму. Он революционер. С ним так же хотели сделать, но он убежал и никто теперь не знает где он. Всех кто о нём спрашивает, полиция берёт на заметку. Лучше не вспоминай его. Казахи должны быть в стороне от этих дел, у них свои задачи.
         Алиби очень огорчился. Он так надеялся на встречу с Фёдоровым. Кто лучше него мог объяснить всё непонятное в мире. Над парадной дверью большого длинного дома висела синяя доска с двухглавым орлом и надписью «Русско-киргизское уездное двухгодичное училище». Начальник училища Колчинский, в очках и с серебряной цепочкой на животе, видневшейся из под большой бороды, прочитав записку инспектора стал спрашивать, что он знает по разным наукам: «Что-нибудь читал по русски?» Джангильдин стал перечислять прочитанные книги. Услышав про Анну Каренину, директор удивился: «И что же написано в этой книженции?» Алиби поднял глаза к верху и немного помолчал стал повторять текст наизусть. У Колчинского глаза полезли на лоб от удивления. Он достал из книжного шкафа эту книгу Толстого. Минуты через 3 он сказал: «Ладно, достаточно. А ещё ты что читал. Ну например?» «Король Лир». «Король Лир?! Ну ка-ну ка!» Закрыв глаза и сосредоточившись Алиби стал слово в слово повторять речи короля, его дочерей и придворных. Скоро директор опять его остановил.
          Достаточно. А ты хоть понял что прочитал?
          Нет, не понял. Немножко только понял.
          Это не беда. Хорошо, что ты осознаёшь своё непонимание. У тебя феноменальная память, но это ещё не всё. Нужно применять её в нужном направлении. Наполнять верным содержанием. А как у тебя дела в других науках? Например географии? Назови какие-нибудь страны.
           Когда Джангильдин перечислил все крупные страны Европы и перешёл к их колониям, директор рассмеялся и записал его данные в большую чёрную тетрадь. Уже без смущения Алиби  получил на складе форменную одежду, обувь, постельное бельё, учебники, тетрадки, пишущие принадлежности. Всё здесь было богаче чем в Тургае. Одежда из крепкой суконной материи, с блестящими медными пуговицами. Общежитие находилось через дорогу, тоже в хорошем доме. Там стояли железные солдатские койки — по 8 в каждой комнате, 8 тумбочек, 8 табуреток, большой стол, на стенах висело 8 полок. Учеников в училище было 128, но русских тут было больше всех. Половина из них жила в городе  и приходили сюда только на занятия. Мастерских тут не было, учили только в классах.
          Как и Жалаир в Тургае, бородатый Колчинский занимался с ними естествознанием и географией. Такая же раскрашенная карта висела в классе, а ещё из учительской приносили большой глобус и Джангильдин долго не мог разобраться что где на нём расположено. Все другие учителя приходили из реального училища расположенного от них в 2 кварталах. Они были в мундирах с блестящим пуговицами и обращались к ученикам на «вы». Раз в неделю приезжала даже одна женщина в длинном чёрном платье. Учеников собирали в большом зале она играла на рояле, они пели разные песни и учились танцевать с маленькими стульями в вытянутой руке. Инспектор Байтурин учил их французскому языку. Он происходил из знаменитой султанской семьи, учился в Париже и совсем недавно вернулся домой вместе с женой-француженкой, а его брат был советником при самом генерал-губернаторе. Кроме Байтурина ещё 2 воспитателя были казахами. Им поручалось отдельно заниматься с детьми из аулов плохо знающих русский язык.
         У Джангильдина тоже не всё ладилось с русским языком. Если он повторял за учителем, то говорил всё правильно. Но стоило начать говорить самому сразу, то сразу путал времена, числа и спряжения. Учитель русского языка Черемных бился с ним на каждом уроке, говоря высоким пронзительным голосом.
         Ну это же так просто, Джангильдин — Я дела-ю. Ты дела-ешь. Он дела-ет. Повторите.
        Повторял Алиби правильно, а когда сам начинал составлять предложение с теми же словами, обязательно запутывался. При этом он опускал руки и смотрел в пол. От этого учитель разъярялся ещё больше, подскакивал к нему и заставлял смотреть прямо.
         Нельзя держать голову опущенной, Джангильдин! Думаете вы один русского языка не знаете? 100 миллионов русских его не знают — их ещё надо выучить читать и писать. Так что не ссылайтесь на инородничество. У нас в Сибири все наполовину инородцы. Мою бабку за 15 рублей по приказу императрицы Екатерины великой, если хотите знать, деду в жёны купили. А деда бесплатно, по этапу пригнали. Ещё дешевле казне обошлось!
          Так он кричал, но когда из Оренбурга приезжали разные проверяющие комиссии он делал вид что ищет фамилию в классном журнале и говорил.
          Ну если хотите кого-то из инородцев то … вот — Джангильдин.
          Алиби выходил к классной доске. Проверяющие почему-то всегда просили прочитать наизусть: «Что-нибудь из Державина» - и он начинал: «Богоподобная царевна киргиз-кайсацкою орды ...», а после другие стихотворения. Он всё читал и читал наизусть, учитель с самым спокойным видом, будто в его классе это самое обычное дело, позёвывая смотрел в окно, ученики были довольны что их не спрашивают, приезжие сидели в полном изумлении и никого больше уже не спрашивали.
         Был в этом училище ещё один предмет - «закон божий». Вёл его священник отец Александр. Было ему лет 40, хотя возможно так казалось из-за длинных волос и бороды, ходил он в монашеской рясе и на первом же уроке, сразу сказал: «Вот что отроки — коли быстро оттарабаним положенное, расскажу я вам интересную мирскую историю». И быстро рассказав о каком-то Петре и трижды кричавшем петухе, перекрестившись сказал: «Господи, прости нам грехи наши вольные и невольные» - начал. «Ну а теперь слушайте историю про русских казаков что приключилась в дальней стране Болгарии и история это чистая правда, ибо случилась она с моим отцом, лично мне это всё рассказавшим». И до конца урока рассказывал он о донских казаках, о станицах, лошадях, о болгарских красавицах, о самой настоящей молодой ведьме заколдовавшей целый отряд казаков во главе с хорунжим — целую ночь потом они скакали во весь опор, перебирались через горы и леса, переплывали  реки, а когда слезли с совсем не заморённых коней увидели себя у того же дома цыганки-ведьмы, от которого и оправились в путь. Ученики слушали его затаив дыхание, даже учитель математики пришедший на свой урок стоял в дверях, стараясь не пропустить ни слова. Наконец отец Александр спохватился и опять перекрестившись и сказав: «Прости господи нам грехи вольные и невольные» - объявил конец урока. На каждом занятии он рассказывал интересные истории и ученики старались хорошо выучить задания, чтобы поскорее ответить их и побольше услышать его рассказов. Разное говорили о нём в городе — что он медь на церковные колокола пропил, что не ладит он с церковным начальством и за это был изгнан из прихода на учительскую работу, что нет в нём самом христианского смирения, к которому он призывает других, и много чего ещё. По субботам он водил учеников в церковь на службу, строем как солдат не спрашивая кто какой веры, говоря: «Да всё равно — бог един, только люди его по разному называют». А после катал их на каруселях, заводил в трактир и угощал чаем с пряниками, себе заказывал водки: «А вам не дам, ибо не положено». Несколько раз Джангильдин побывал у него дома и видел висевшую на стене казацкую шашку с медалями на ножнах. Отец Александр говорил: «Бати моего — героя Шипки и Плевны». Но иногда он напивался, пел тоскливые песни и кричал: «Эх! Воли нет! Нету-у-у-у!»
          Но самое интересное было на уроках директора Колчинского. Он умел рассказывать так, что ученики словно переносились в другие места и будто наяву видели то, о чём он говорит. Так они познавали внутреннюю суть самых обычных вещей и понимали почему происходит именно это, а не что-нибудь другое. Однажды в воскресенье Алиби увидел как директор получил на почте тяжёлый ящик и с трудом пытался погрузить его в извозчичью пролётку. Он помог ему, погрузить а потом занести в квартиру директора. Это жильё было поразительным. Всюду были лошадиные сёдла, сбруи, стремена, каменные идолы-балбалы что часто можно встретить в степи. На стенах и столах лежали и висели казахские гитары-домры, кривые сабли, рубахи из железных колец, старинные шлемы и много чего ещё. Джангильдин удивлённо оглядывался, а Колчинский уже вскрыл ящик и вытащил из него … старое седло, обломок колеса, ещё какие-то непонятные предметы. Парень не понимал что тут такого радостного, а учитель в восхищении повертев седло в руках спросил его.
          Как вы думаете, сколько лет этому седлу?
          Лет 10 наверно — вон оно какое старое и истёртое.
          1000! 1000лет назад люди в этих местах уже ездили на таких сёдлах. Для вас в этом нет ничего удивительного потому что вы сами ездите на таком. И сегодня современная кавалерия пользуется такими  же сёдлами. А ведь для того времени это был прорыв, техническая революция, ровно как и такое колесо со спицами. Для того времени это было тоже самое, что сейчас паровоз и аэроплан.  Уже 1000 лет назад предки вашего народа отказались от цельнодеревянных колёс и придумали такое, что используется до сих пор. Это доказывает что уже тогда живущие здесь люди владели высокой культурой производства, а не были дикарями в шкурах с дубинами.  Я состою членом русского географического общества, сам веду раскопки, и многие казахи присылают мне разные вещи найденные в земле. Вот только моя деятельность не нравится кое кому в управлении нашей губернии ибо некоторые мои выводы о древней культуре аборигенов, их образованности и тонкости чувств идут вразрез с поведением некоторых чинов администрации в здешних краях. Мешают их цивилизаторской миссии.
         Так прошёл год, многие ученики на лето разъехались по домам, а Джангильдин поехал с Колчинским и некоторыми другими людьми в археологическую экспедицию. Хоть и знал он уже что и зачем в них делается, но всё же было странно видеть огромную радость взрослых людей при виде вытащенных из земли какой-то кости или куска проржавленного железа. Кончилось лето, наступил новый учебный год и вдруг, второй учебной весной приехал отец.
          Дома уже всё готово к его приезду. Акбола — здоровая девушка 15-и лет из уважаемой семьи. Юсуп-Агай берётся устроить настоящую свадьбу, с положенными конными играми, как у всех уважаемых казахов. Угощение для гостей, калым — плату родителям невесты, наш добрый родственник тоже берёт на себя. Ему будет выделены юрта, конь, кобыла, десяток овец, назначены места для кочевий. А за это всего-лишь надо пасти вместе со своими 400 овец и 100 коней Юсуп-Агая. Если чего-то не хватит он всегда поможет по родственному. Алиби должен понимать как ему повезло, не многим казахским джигитам выпадает такое счастье — жениться молодым и получить сразу готовое хозяйство. У многих чтобы накопить денег на свадьбу уходят десятилетия, а он получит всё сразу. За 5-10 лет они отработают все затраты Юсуп-Агая, хоть он и не говорит об этом, ибо честь казахских джигитов превыше всего. Поэтому хватит дурью маяться, давай собирайся сейчас же. На этом настаивает наш добрый родственник, что всегда помогает нашей семье.
          Джангильдин молча слушал отца. Смутно вспомнилась круглолицая девушка Акбола. Её отец, так же как и его, пас скот Юсуп-Агая и так же каждую весну ходил к Юсуп-Агаю за мукой. Они жили в такой же юрте, возле такого же сундука. И для него уготована такая же жизнь — с кочевьями, заботой о ужом скоте, хождении за мукой к доброму родственнику. А где-то будет идти другая, интересная жизнь, люди будут узнавать что-то новое, испытывать острые ощущения, ездить на поездах, плавать по морям, летать по небу — будут жить полной жизнью. Другие, а не он. Алиби смотрел на отца и ему стало его невыносимо жалко. Уже половина волос у него седые, а что он видел в своей жизни кроме бесконечного кочевания? Он считал что это и есть хорошая жизнь, что какой-то другой просто быть не может, а весь остальной мир заключался для него в добром родственнике Юсуп-Агае. А вот зачем Юсуп-Агаю понадобилось и его сделать таким же, но тут Алиби вспомнил свои чувства когда понял сколько стоит то, что он им даёт каждую весну, и то, что дают ему они. И ещё вспомнил он слова Юсуп-Агая, что он говорил отцу о предназначении казахов. Вспомнил и твёрдо заявил.
         Никуда я не поеду! Я останусь учиться!
         Как?! Ты смеешь ослушаться отца?! Ты хочешь опозорить наш род?! Что скажут люди?!
         Теперь у меня есть свой начальник и я не могу уехать без его разрешения. Али-бек Байтурин — слышал о таком?
          Как, он твой начальник? Да это же уважаемый бек, его род гораздо сильнее Юсуп-Агая. Он происходит от самого Аблай-хана! Как же я предстану перед ним.
           Он тут недалеко, вон в том здании. Пойдём, узнаем что он скажет.
          Всю дорогу отец то и дело замедлял шаги, всячески стараясь отдалить момент встречи. Джангильдин вошёл в кабинет первым и всё рассказал. Байтурин выслушал его и строго сказал потом отцу, чтобы оставил сына тут. Учиться осталось всего 3 месяца, а после пусть женится. Отец грустно сказал, что если так велел человек из рода самого Аблай-хана, то тут ничего не поделаешь. Джангильдин подумал, а что было бы если инспектор Байтурин был из другого рода, не такого знаменитого? Байтурин всё понял по его лицу и сказал.
         Джангильдин, судьба пастуха не для тебя. Из духовного училища в Оренбурге прислали запрос на 4 инородцев — государю нужны священики-проповедники знающие язык степи, коренных народностей Сибири и дальнего востока. Больше я пока предложить тебе ничего не могу. Если тебе не понравиться, можешь бросить учёбу там в любое время, и  хоть жениться.
          На выпускных экзаменах кроме преподавателей сидел незнакомый человек в хорошем костюме-тройке, с золотым перстнем на пальце. После сдачи всех заданий перед ним поставили 4 ученика-казаха. Он улыбнулся и весело сказал.
           О, богоподобная царевна киргиз-кайсацкою орды? Знакомы ли отрокам эти вирши?
           Знакомы отче. Ну-ка Джангильдин …
          С удивлением выслушав это стихотворение, приезжий сказал.
            Хоть и мирские это вирши, но угодную богу державность видна в них. А какие молитвы ты знаешь, отрок?
           Алиби по памяти, слово в слово, повторил молитву что часто говорил отец Александр, сказав даже «Прости нам грехи наши, вольные и невольные». Преподаватели вместе с приезжим рассмеялись и улыбаясь посмотрели на отца Александра, а тот довольно поглядел на них в ответ. Приезжий сказал.
           А крещены ли эти прекрасные отроки?
           Крещены, отче.
         Не моргнув глазом ответил отец Александр и тут же вытащил откуда-то бумагу что «предъявитель сего Алексей Степнов, сын Джангильды, принял крещение в кустанайской церкви такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года». Отец Александр явно долго не раздумывал — Алиби-Алексей, из степи — будешь Степнов.  Остальные вопросы были несложные: пермножить двухзначные числа, рассказать о обычаях чухонцев, сартов, самоедов российской империи. Довольный приезжий сказал.
          Этого достаточно. Чувствуется природный ум. Нам пастыри в этой монгольской степи нужны мудрые и оборотистые, дабы всеми путями внедрять слово божье во тьму язычества. Подойдёт, одним словом.
         Скоро почтовая карета увозила его, вместе с приезжим и 3 другими учащихся в сторону Троицка. Алиби понимал, что другого пути у него нет. Он уже стал видным парнем, а мира ещё так и не увидел. Стать учителем и открыть свою школу в ауле не даст Юсуп-Агай. Его слова о предназначении казахского народа Джангильдин запомнил навсегда.

                ОРЕНБУРГ.
             Эй, чучмеки — подъём! Ваша очередь топить.
            Старший по спальне Лука Гороховский тряс его за плечи. Не хотелось вылезать из под одеяла в стылую комнату. Спальни отапливались печами-голландками, а ответственный за хозяйственную часть отец-эконом, был поразительным вором. Каждый год из городской казны училищу выделялось топливо, одежда, обувь, еда, и много чего ещё для учеников. Отец-эконом видел в этом неиссякаемый источник богатства и его нежное сердце просто обливалось кровью при виде как то, что могло усладить его ранимую душу проплывало мимо его кармана. Много самого разного имущества, по бумагам выданное ученикам или на них потраченное, он продавал на сторону, вот и приходилось им ходить в списанной одежде и обуви, есть невкусную еду, и чтобы не замёрзнуть в собственных кроватях, спать в одежде и воровать уголь на железнодорожной станции. 
        Такого не было ни в Тургае, ни в Кустанае. Алиби не мог поверить, что можно так воровать у тех, о ком должен заботиться. Как такое терпит начальство? Как его не прогонят? Учащиеся давно подняли его на смех. Гонят тех, кто хапает как идиот, а тот кто берёт в меру, да с нужными людьми делится, тех не трогают. Отец-эконом в доле с кое-кем повыше.
        Алиби вышел с напарниками: татарином Ташбулатом и русским Ванькой Петровым. Ночь была очень морозная, в небе мерцали яркие звёзды, снег под ногами скрипел так, что казалось это слышно на другом конце города. Скоро почувствовался специфический запах железнодорожной станции — запах сгоревшего угля, машинного масла, дёгтя и ещё не понятно чего. Со скрипом выдернули доску из забора. Вперёд пустили маленького Ташбулата. Где-то на другой стороне станции бабахнул выстрел. Они знали, что в такой мороз сторож не вылезает из своей будки, а стреляет для виду, просто так. Наполнив мешки углём, прихватив оторванную доску и выдернув для растопки несколько кольев из чьего-то забора вернулись обратно. До общего подъёма оставалось меньше часа, ложиться спать уже не было смысла. Растопив печь до красна, Лука достал украденную где-то картошку и стал печь её в золе. Ели макая в соль и это было вкусно. На вот во дворе забили ломом в висящий на верёвке кусок рельса. Спящие стали лениво шевелиться и нехотя вылезать из кроватей. Спальня всё ещё не успела нагреться и было очень холодно. Тем кто остался лежать Лука выливал на голову кружку воды. Никто с ним не связывался. Ему уже было 30 лет, он не ходил ни на одну лекцию, а всё был слушателем. У него были какие-то дела с отцом-экономом, но лучше в них было не лезть. Умывшись ледяной водой слушатели завтракали в трапезной, ругая при этом отца-эконома. В этом училище главным предметом был закон божий. Всё остальное было постольку-поскольку. Было тут и ещё одно, чего не было раньше — телесные наказания. Так Джангильдин понял насколько важно кто и как руководит учебным заведением.
         В классе от нагретой печи и усыпляющего монотонного голоса преподавателя он задремал. Очнулся от резкой боли в ухе. Преподаватель стоял рядом и вертя ему ухо, тянул его вверх. Он всегда так наказывал не слушавших его: не словом, не обещанием наказания, не хлопком по плечу, а именно вот так — сразу резко и больно. Да это явно был не Байтурин, Колчинский, не Жалаир, не отец Александр — те никогда бы не позволили себе подобное. Наконец отпустив преподаватель сказал.
       Что юноша, не выспались? Небось всю ночь в карты играли? Эх карты, карты — они-то в искушение и вводят. Из человеколюбия прощаю. А расскажите мне за это что следует делать, если священник нашёл мёртвое тело, а рядом нет божьего храма. И селения никакого нет. На поле брани скажем случилось это печальное событие.
          Джангильдин напряг память и быстро вспомнил нужную молитву. Пока он говорил преподаватель молча слушал его, а потом вдруг ни с того, ни с сего ударил указкой по рукам сидевшего рядом Петрова. Тот вспыхнул от злобы, руки сжались и на лице зашевелились желваки. Преподаватель это видел и издеваясь сказал.
          Терпенье, терпенье и ещё раз терпение. Будущему служителю церкви следует с младых лет развивать в себе божье смирение. Господь терпел, и нам велел.
          Он прошёл дальше, а Петров, шумно выдохнув, прошептал: «Ну ничего, в священном писании ещё написано — Какой мерой меряете — такой вам же и отмерится». Петров был странным парнем — ни с кем не сближался, на всех глядел настороженно, редко вступал в разговоры. В первый же вечер, когда все укладывались спать, Алиби чуть не ахнул — вся спина Ваньки была в рубцах и кровоподтёках: старых и совсем свежих.
            Это кто же тебя так?
            Отец мой на прощание мне шкуру отполировал.
            Отец?! Да что же у тебя отец за такой?!
            Поп в селе Чумилине. Что б я на людей злее был — злым хорошо.
           Странно, через некоторое время он уже почти не обижался на преподавателя, презрительно говоря.
           Подумаешь — по рукам указкой съездит или по носу щёлкнет. Мой отец — вот это мужик. Он говорил у них в киевской бурсе учеников так секли, что иные с ума трогались.
           Почему-то он упорно называл любое учебное заведение бурсой. Но рассказывая о зверском обращении со слушателями говорил даже с завистью и восхищением. Из его слов выходило, что жизнь тогда была веселее и интереснее и бурсаков боялись даже полицейские. Друзьями они с Алиби так и не стали, просто сидели за одной партой, но и врагами не были. Джангильдин рассказывал ему и другим о родном кочевье, о Тургае, Кустанае, Жалаире, Фёдорове, Феде и дргих. Слушая Ванька Петров лишь усмехался и молчал и лишь однажды ночью, вдруг страстным голосом, заговорил о Емельяне Пугачёве и императоре Петре III. По его словам выходило, что император тогда не погиб, его укрыли верные слуги в раскольничьих скитах на Урале недалеко от села Чумилина. Вместо него и казнили Емельку Пугачёва. И с тех пор его наследники ждут там своего часа и когда придёт время, они перестанут хорониться и везде установят настоящую власть. А пока они прячутся но скоро их время придёт. Так было несколько раз, когда Ванька это говорил, его глаза горели фанатичным огнём и становились как два речных омута, затягивающих в себя всё и всех. Если Петрову надо было высказать о ком-нибудь своё мнение, он долго смотрел на этого человека своим пристальным недобрым взглядом и либо молча уходил, либо говорил.
          Не нравится мне этот! Мы Чумилинские глаз особый имеем на людей.
         Так проходили дни, а вечера Джангильдин проводил У Байтурина. Того перевели с повышением сюда из Кустаная и у по вечерам у него собиралась казахская диаспора, богатых людей. Там угощали со странным названием «а ля фершет» и всегда разговаривали о судьбе казахского народа. Все эти люди говорили по русски, иногда вставляя в речь отдельные казахские слова, но говорили о том как хорошо и прекрасно могли бы жить казахи без России. Вот и сегодня заместитель городского прокурора Торсунбеков вещал слушателям.
           Наш народ спит непробудным сном, и мы призваны разбудить его от бессмысленной, позорной спячки. С горечью восклицаешь господа, глядя на этот народ: «Они ли, эти забитые и ленивые люди, потомки тех воинов, чьё девятихвостое знамя видели в Европе, от чьего гордого клича содрогались империи и народы в ужасе разбегались по лесам?!» Разве не наши предки сокрушили второй Рим, водрузив священный полумесяц на его развалинах?
          Приехавший лечиться Жалаир ответил ему.
         Всё так, дорогой Абылхан, но это прошлое. То, что никогда не возвращается. Да и зачем в начале XX века девятихвостые знамёна и походы в Европу? Нашему народу нужны новое отношение к земле, понимание времени, современные знания. Для того и идём мы в народ, чтобы разъяснить ему это. Только так можно восстановить его человеческие права, определить место в семье современных народов ….
         Тут заговорил Байтурин.
        Много дали ваши хождения в народ? Приехав, я поселился с женой в каком-то Кустанае, где можно утонуть в грязи посреди улицы. Это после Парижа и Петербурга. 2 года я посвятил просвещению, ввёл даже преподавание французского языка в училище. Хоть кого-нибудь это заинтересовало? Нет, чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что настоящую пользу принесёт лишь тот священный огонь, та любовь к своей отчизне и своему народу, что движут историю!
           Снова заговорил Турсунбеков.      
        Иного пути нет. Силе чуждого нам европейского давления мы должны противопоставить расовое и религиозное единство. В этих целях мы будем издавать газету и вести пропаганду. Да господа, пропаганду. Революционеры не должны бояться этого слова. Вы знаете, что наши кочевые казахи не очень привержены религии. Муллы — эти духовные пастыри — часто пользуются у них меньшим авторитетом, чем нищие певцы или шаманы-баксы. Мы обязаны усилить религиозное воздействие, без этого немыслима никакая национальная свобода. Мы должны отправить тысячи молодых людей на учёбу в Турцию, Каир, Месопотамию, где находятся центры мусульманского духа. В каждой волости должна быть мечеть и законы ислама будут естественно сочетаться с нашими добрыми старыми законами и обычаями что были у нас до прихода русских в наши степи. К сожалению, надо это честно признать, мы отдалились от нашего казахского народа. А мы должны слиться с ним, стать его лучшей плотью и кровью. Никто, кроме нас, не в состоянии повести наш казахский народ по пути возрождения, ибо мы — в большинстве своём — от корня тех легендарных вождей, которых до сих пор помнит и уважает наш народ.
           И снова все спорили, кричали, перебивали друг друга, стремясь сказать своё, заветное. Вдруг Жалаир указал на Джангильдина и сказал.
          Вот пример, показывающий положение простых казахов, пожелавших продолжить учение. Несмотря на очевидные способности, Алиби пришлось формально креститься. Другого выхода у него не было, так, как в любом случае невозможно поступить в старшие классы гимназии после наших ремесленных школ и двухклассных училищ.
         Для таких способных молодых людей и предполагается бесплатная поездка в Турцию, а так же постоянная стипендия на время их обучения в тамошних медресе.
         Но ведь в будущем нашему народу понадобятся не одни только муллы, а ещё инженеры, учёные, врачи, агрономы. Ведь согласитесь — уровень развития в нынешней Турции не так уж и велик. Передовые люди Турции сами едут учиться в Европу, да в Петербурге на восточном отделении есть турки.
           Не так уж много инженеров нам и надо! Лучшая, родовитая часть казахской молодёжи попадает в гимназии, и учится за границей, как наш дорогой Жандос Байтурин. Согласитесь, дорогой Жалаир — не все люди равны по способностям, и если определённый казахский род выдвинулся на протяжении истории, то естественно, что его представители обладают большей потенцией и разнообразием талантов, чем род какого-нибудь пастуха. Вы знакомы с книгами Ницше? Это конечно не означает, что не надо оказывать помощь самородкам из народа. Но я говорю о правиле, а не исключении, так сказать о конституционном начале, истоки которого мы видим для себя в заветах и обычаях наших великих предков.
           Вдруг заговорил молодой человек в офицерской форме. Заговорил по казахски и было видно что все остальные, кроме Алиби и ещё нескольких людей, понимают его с трудом.
        Смотрю я на вас уважаемый Абылхан и только диву даюсь. Вы словно в облаках витаете грешной земли не касаетесь. Вы хоть знаете что казахи никогда мусульманами не были, а знаете почему? Думаете вы один такой умный, до вас не пытались? Понимаете что ваш ислам придётся насаждать силой, оружием? Справитесь? Я военный топограф и недавно переведён сюда из Туркестана. Вот там-то я и понял, что такое ислам и почему он прижился в Бухаре и Самарканде, а севернее нет. Ислам господствует там, где его правила разумны и полезны, где по ним удобно жить большинству населения. Почему мусульманам запрещают пить вино, есть свинину, в определённые месяцы есть днём — знаете? Потому что он зародился когда не было никаких холодильников, где жара такая, что кажется вот-вот сам сваришься. Разрежьте любое мясо на тоненькие полосочки и повесьте сушиться на солнце. Оно само по себе станет вяленым и сможет храниться очень долго без всякого охлаждения. Любое кроме свинины! Оно почему-то не вялиться, а гниёт. Тоже самое и с вином, на жаре оно превращается в уксус. Вот почему путешествующие на верблюдах, хоть в Аравийской пустыне, хоть в Сахаре, хоть в Бухаре, сами, без всяких запретов и наставлений не возьмут их с собой. Месяцы когда нельзя есть днём, там самые жаркие в году, пекло такое, что тебе самому кусок в глотку не полезет и есть сможешь только ночью, когда жара спадёт. Но это разумно, там где всё время тепло, где не бывает снега. А у нас в Казахстане зимой морозы не уступают сибирским, льда и снега полно, и свинину с вином можно прекрасно хранить и употреблять в пищу. И это касается всех мусульманских правил и предписаний, кроме тех, что есть в любой религии. Так что никто из казахов, кроме может быть самых глупых или отпетых, под вашим зелёным знаменем никуда не пойдёт!
          И второе — вы хоть понимаете, что православная церковь, это составная часть русского ГОСУДАРСТВА! Оно служит укреплению РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ! Хоть какое-то государство, кроме конечно тех моментов когда оно разваливается и гибнет, позволит существовать хоть чему-то угрожающему его власти? А мусульманская символика в России уже есть — на многих церквях золотые кресты растут из золотых полумесяцев. Знаете что это значит? Вас, с вашими проектами терпят только до тех пор, пока вы помогаете русской власти держать казахов в повиновении! Как только в Петербурге появиться хотя бы тень подозрения что вы хотите что-то ещё, вы как пробка из бутылки вылетите отовсюду, у вашего отца отнимут стада, и вот тогда-то вы действительно сольётесь с казахским народом, станете его плоть и кровью — нищим пастухом.
           Мудро и достойно положил конец спору Тулебай — младший брат Юсуп-Агая. Ему было лет 40, но он нигде не служил и не работал. Тем не менее его все знали в Оренбурге, он не раз появлялся рядом со своим другом — губернатором Тургая и бывал даже на приёмах у самого генерал-губернатора. Все знали что он намного богаче своего брата, однако держался Тулебай-ага всегда скромно и просто, ездил в простых дрожках с кучером-казахом и время от времени помещал мечеть. Внешностью, движениями, манерами напоминал он Юсуп-Агая, но по русски говорил совершенно чисто, закончил университет в Казани, бывал в разных странах, в том числе и в Турции. Там у него были друзья, от них он получал книги и журналы В своём небольшом доме он принимал всех казахов, знатных и простых, приезжавших по делам в Оренбург, благодаря своему влиянию, помогал им, а нуждающимся давал деньги. Его имя было известно всей западной степи — от Тургая до Букреевской орды. Говорил Тулебай-ага всегда мало, но если уж начинал все замолкали и старались не пропустить ни слова. Вот и сейчас он только приподнял руку с подлокотника кресла, в котором сидел, как все притихли.
           Казахи говорят, что если спорят 2 настоящих друга, то каждое их слово правдиво. Разве не настоящие друзья собрались здесь, не одна у них цель? Правильно говорит наш Абылхан, что следует строить мечети и крепить дух народа. Прав и уважаемый Жалаир-ага говоря что нашему народу надо идти в ногу с веком. Умен и предусмотрителен смелый и мужественный Касым-хан — нельзя сразу выставлять напоказ свои сокровенные цели и желания. И этот юноша Алиби тоже найдёт в жизни подобающее ему место и всегда может рассчитывать на нашу поддержку. Все мы, казахи, пальцы одной руки, хоть у каждого пальца своё предназначение. Общие интересы у нашего народа, как бы ни пытались поссорить нас друг с другом некоторые злокозненные чужестранцы. Ибо страшны не пушки пришедших в нашу степь иноверцев, а то ядовитое семя, что из больших городов проникает в души чистых казахов, растравляя ненависть в сердце против брата, подстрекая одну часть нашего народа уничтожить другую.
          Сдержанное, спокойное благородство Тулебая примеряло людей, заставляло понимать всю важность и значительность стоявшей перед ними задачи. Нельзя было не покориться властной силе этого человека, но где-то в глубине души Джангильдина таилась память о Юсуп-Агае. Даже голоса у братьев были одинаковыми.
          Разговоры продолжались. Чиновник переселенческого управления Таджибеков заявил о переселении 400 русских мужиков из под Воронежа. Снова пошли разговоры, чего эти русские не сидят в своей России, а лезут в Казахстан. Из-за них, у казахов отнимают землю, русские военные и гражданские власти при этом не считаются с вековыми казахскими традициями, с путями кочевий. Там, где строятся города, уже нельзя пасти скот на много вёрст вокруг. Негде стало разбежаться коню в золотой Сары-Арке. Турсуунбеков продолжал.
         Сидя в городах, мы забыли запах родной степи. Мы перестали быть казахами, говорить на родном языке перестали. Лишь там, где наши братья казахи пасут тысячные табуны, остался истинный казахский дух. И как укор нам, пришёл сюда представитель народа — вот этот скромный юноша, пришёл со своими нуждами, ибо у него, у его отца и братьев отнимают землю, чтобы поселить на ней жадных русских чужеземцев.
         Хозяин дома Байтурин крепко пожимая руку Турсунбекову, уверял его, что с этого дня начинает по настоящему изучать казахский язык и на 3 месяца в году будет для этого уезжать в родной аул. Тот отвечал тоже самое, выкрикивая отдельные слова по казахски. Многие смотрели на Алиби, как на представителя казахского народа, каким-то образом оказавшегося здесь, среди потомственных тюре и агаев. Многие подходили к нему, чокались с ним бокалами с вином, лезли целоваться. Он улыбался и пил вместе с ними. Будто кто-то другой делал это, раздвигал губы и щёки. Запели народную казахскую песню. Тулебай-ага больше ни во что не вмешивался и скоро ушёл.
          Расходились поздно. В голове ещё шумели разговоры, звучала песня. Джангильдин стоял у дверей байтуринского дома и смотрел на отъезжающих гостей. Дрожки и сани с крытым верхом подъезжали останавливаясь лишь не надолго. Их хозяева садились в них, приглашая с собой знакомых. Постепенно все разъехались, а Алиби так и остался стоять один  у дверей. Никто из тех, кто совсем недавно предлагал ему выпить с ними, клялся ему вечной дружбе и обещал всегда помочь, даже не предложил сесть рядом. Никто даже не посмотрел в его сторону. Так и остался он стоять на морозе. Хороши братья-казахи! Из века в век семья Джангильдина работает на семью Юсуп-Агая и нет у них никакой земли с пастбищами, даже мест для водопоя нет - всё принадлежит Юсуп-Агаю, и никакие русские переселенцы ничуть не убавят его богатств. В Тургае дом Юсуп-Агая стоит рядом с домом начальника полиции и он, и все его исправники ездят на красивых гнедых конях с чёрной гривой подаренных Юсуп-Агаем. И в Оренбурге, Тулебай-ага ходит и ездит с тургайским губернатором. И как живут русские переселенцы в тургайском «казах ауле» Алиби не забыл. Интересно, если бы к Турсунбекову вдруг пришёл отец Джангильдина, тот бы его пустил на порог? И понял тогда Алиби, что все эти слова о «самородке из народа», весь их интерес к нему был таким же как интерес к диковинной обезьяне в зоопарке.
           Наступила весна, и вот однажды, когда из степи дул тёплый пахучий ветер, Алиби вызвали из общежития. На улице стоял видный русский парень. С трудом можно было узнать в нём Федю - тургайского друга. С радостью они обнялись. Тот очень удивился, что его друг учится на священника. Алиби ответил, что это только для того, чтобы избежать участи уготовленной ему Юсуп-Агаем. А Федя рассказал о себе. Теперь он помощник машиниста и их прислали сюда на ремонт. Алиби так обрадовался, что не хотел расставаться ни на минуту, и пошёл вместе с ним в паровозное депо. Всю дорогу они вспоминали разные смешные истории случившиеся с ними в Тургае и обоим стало так хорошо и приятно на душе, что невозможно описать словами.
         Джангильдин уже бывал на станции, видел вагоны и паровозы, но в депо паровозы были разобраны, без колёс, с разъятыми железными боками. Высоко под потолком гулким эхом отдавался шум и грохот. Возле каждого паровоза работали люди, привозили в тележках длинные, смазанные оси. Большие краны подхватывали их, поднимали высоко вверх, несли над рельсами и людьми.
         Вот она — наша арба!
        Они стояли у обычного, похожего на все другие, паровоза с цифрой 23 на боку, но Федя сказал это как-то по особенному, ка о живом человеке. Высокий, черноусый , перепачканный машинным маслом человек спустился по узенькой лесенке из паровозной кабины и начал оттирать паклей руки.
         Это значит и есть твой друг Джангильдин? Ну, а я Коротков Григорий Иванович. Руки не стану подавать ибо испачкаю. А это Нургали Атаев, наш кочегар, слесарь из Челкара.
         Из под колёс выбрался крепкий молодой казах в промасленной куртке и пожал ему руку. Все трое смотрели на Джангильдина умными, чуть насмешливыми глазами. Казалось они знают что-то очень важное, чего не знают другие.  И тем не менее ему сразу стало сними легко и просто. Как-то само собой это получилось, как с учителем Фёдоровым. До самого вечера он помогал им. Потом Федя проводил его за ворота депо, показал на зелёный вагон вкопанный в землю и сказал.
         Вот здесь мы живём. Приходи!
         Вот так Алиби нашёл себе новых друзей. По вечерам он одевал чистую одежду и шёл в депо. Возле вагона был вкопан в землю стол, и пригнавшие сюда на ремонт свои паровозы машинисты со своими бригадами, по очереди ели за ним. Его тоже пригласили поесть, дали миску с супом, пододвинули ближе доску с нарезанным хлебом. Говорили о своих делах в Челкаре и Актюбинске. Там линейный начальник уволил двух старых рабочих за то, что они не позволили бить учеников в мастерских. Другие рабочие потребовали взять этих рабочих обратно. По всей железной дороге от Актюбинска до Оренбурга знали об этом и ждали исхода дела. Джангильдин слушал их разговоры и хоть не всё понимал, но чувствовал себя среди этих людей хорошо и свободно. Часто говорили они с Федей о жизни. Сестра друга продолжала болеть в Челкаре и ему приходилось работать сверхурочно чтобы платить врачу и за лекарства. Сам Федя собирается жениться, надо строить дом, а денежную ссуду дают только переселенцам. Он же родился тут и придётся ему наверно жить с семьёй в казённом доме. В один из дней Федя спросил его.
         Хочешь пойти с нами на маёвку?
         Куда-куда?
         На Первое мая! Праздник такой у нас рабочий.
        Джангильдин не понял о чём идёт речь, но сразу согласился ибо твёрдо знал, что Федя не может заниматься чем-то нехорошим. В назначенный день он встретился с Федей и Нургали за станицей, откуда вела тропинка к реке. Там уже собирались люди из мастерских и шли по 2-3 к зеленеющей невдалеке роще. Все были в лучшей одежде, несли корзиночки с едой. У самой рощи, под деревьями стояли двое рабочих. Одного Джангильдин видел в депо, а другой был с шерстомойной фабрики находившейся рядом с училищным общежитием. Они вопросительно посмотрели на него, но Федя сказал, что он с ними и его пропустили. Они пришли к реке, там, прямо на траве и поваленных деревьях сидело человек 50, играла гармошка. Подходили всё новые люди, здоровались, кивали невысокому плотному человеку в пиджаке и брюках с зелёным, почтовым кантом. Алиби спросил друга.
           Кто это?
           Это товарищ Андрей.
           Какой Андрей?
           Не здешний он человек. Все знают только что его Андреем зовут.
        Федя явно не хотел продолжать разговор. В это время человек встал с пенька, на котором сидел, и все стихли. Похожий на Федю парень, вынул из-за пазухи большой кусок красной материи, прикрепил его к длинной палке и вставил в развилку дерева. Ветер развернул полотнище, и оно заколыхалось среди молодой зелёной листвы. Этот человек немного помолчал, а потом заговорил негромким, но веским голосом.
         Полагалось бы сегодня веселиться, но это успеется. Тут многие железнодорожники, а у них не очень-то весело на душе. Поначалу был разговор взять с собой из дому вина, как в прошлую маёвку, погулять и отдохнуть от тяжёлого труда. Но наши товарищи из Саратова и Уфы призвали этого не делать, и вот почему ….
         Человек немного помолчал, сжал руку в кулак и заговорил вдруг громко и звучно.
         Пьяным бюджетом называют бюджет нашей страны.  Больше половины своих доходов получает царская казна от монополии на водку. Но дело не только в этом. Думающий, сознательный человек опасен для неправедной власти!. Ему уже не наденешь, как лошади, шоры, не заставишь бежать куда хочется сиятельным кучерам. Вот и рождается в подлых мозгах простой и действенный расчёт. Об этом никогда не говорят, даже огорчаются для вида невоздержанностью русского народа, но всё направленно на то, чтобы превратить думающего человека в пьяницу-люмпена живущего только от выпивки до выпивки. Всю Россию они хотят видеть в кабаках, и прежде всего тех, кто своим трудом создаёт все богатства. Тех кто днюет и ночует в пивных и трактирах легче обмануть, направить их стихийный гнев от такой поганой жизни на передовую интеллигенцию, студентов, социалистов, людей другой национальности. Трезвому, даже самому плохому человеку будет труднее решиться избивать людей за то что они одеты, говорят, выглядят иначе чем он. А спившийся люмпен будет это делать, тем более чувствуя негласное одобрение начальства. Так не станем же доставлять такую радость нашим смертельным врагам. Пусть же с нынешнего мая ни один сознательный рабочий не перешагнёт порог царской монополии.
         Тут я упомянул о инородцах. Все знают — Россия страна большая и живут в ней не одни русские. Призывают нас любить свою родину. Говорят что Россия одна и любить её надо всякую. Это кто Россия? Олигархи? Продажная сволочь, что им прислуживает? Или это кровососущие пиявки на теле России, чту жрут, жрут и всё никак не нажрутся?! Выгодно им разделить всех по национальностям, чтобы каждый русский рабочий считал, что даже если он живёт в нищете, ему всё равно лучше украинца, грузина, узбека, только потому что он русский. И что русский олигарх для него ближе и роднее рабочего украинца, грузина, узбека!
       Каждый человек от рождения имеет своё название: русский, украинец, грузин, армян, узбек, еврей, якут, немец, поляк, англичанин и т. д. Это показывает к какому народу он принадлежит. Каждый человек, если он только не распоследняя скотина и мерзавец, любит свой народ и своим народом гордится. Свой народ дал ему всё: землю, хлеб, родной язык, красивую национальную одежду, возможность родиться на свет! Но любить свой народ — это значит презирать и ненавидеть все остальные?! Что человек должен любить ТОЛЬКО свой народ?! Считать что раз он принадлежит к такому народу то ТОЛЬКО он человек, а все остальные грязь у него под сапогами? Нет и ещё раз нет, товарищи! Именно этого хотят от нас наши враги! И если среди нас вдруг заведётся гнида, желающая чтобы кричали друг другу: «Эй ты москаль (хохол, бульбаш, азер, жид, чурка)», разогнать нас по национальным лавкам, приучить жить по принципу «моя хата с краю — ничего не знаю», то знайте — это националист, наш враг! И не важно как он выглядит, на каком языке говорит, в чём к нам выйдет: в русской рубахе, украинской вышиванке, еврейском лапсердаке, кавказской черкеске или бухарском халате, знайте — это наш враг, и нужно давить таких гнид без пощады!
          Вокруг была звенящая тишина, слышно было даже трепетание флага от ветра. Люди слушали не перебивая и не хлопая в ладоши. В том как они его слушали ясно чувствовалось скрытое единство с ним. Каждое его слово как бы взвешивалось, оценивалось, возвращалось облечённое их молчаливым доверием. Потом этот человек заговорил об избиениях и бесправии молодых рабочих, о ежедневном унижении достоинства трудящегося человека. Решили требовать восстановления уволенных в Актюбинске (где Оренбург, а где Актюбинск,  и ведь решили) и наказания виновных, а если начальство не согласится начать забастовку.
          Вспоминая случившееся в минувшем году кто-то вспомнил о волнениях наёмных рабочих-инородцев в Тургае. Там, на прокладке телеграфной линии, их обсчитывали, заставляли жить и работать в невыносимых условиях. О разном говорили собравшиеся здесь люди, а Джангильдин все вспоминал слова товарища Андрея о разных народах. Вспомнил он собиравшихся в доме Байтурина — там много говорили о казахском народе, клялись в любви к нему и всячески давали понять, как хорошо бы жилось всем казахам без русских. Значит они националисты? Но если бы к любому из них вдруг пришёл его отец, то его бы даже не пустили на порог. А вот приди отец к любому из этих людей, его бы пустили и помогли бы чем могли. Так кто же из них для него роднее? Те казахи или эти русские? Он что, не любит свой народ? Неправда — любит! Так кто же тогда прав?
           Это был необыкновенный день. Алиби ясно ощутил, как в нём родилось что-то новое. Совсем других людей встретил он. И хоть не всё понял из того, что они говорили, но сразу расширился для него мир. Скоро паровоз отремонтировали и Федя уехал, но каждый раз, проходя мимо депо, Джангильдин замедлял шаг. Чем-то близки стали ему работавшие там люди, и паровозные гудки больше не были для него отвлечёнными, не имеющими к нему отношения звуками.
          А ещё через неделю после маёвки его вызвали в полицию. Там полицейский офицер спросил что он делал тогда в роще и добавил.
          Смотрите Степнов — если будете лезть куда не надо, не поможет никакая вера. Разве мало у вас других, достойных знакомых среди тех же инородцев? Зачем впутываться в дела не имеющие к вам никакого отношения? На первый раз прощаю, но для вас же будет лучше, чтобы второго раза не было.
         Ещё 2-3 раза он бывал у Байтурина. Там всё говорили, что нужно бороться за права казахского народа. Нужно действовать смело: увольнять и смещать не оправдавших себя чиновников, бороться со взяточничеством, казнокрадством, пренебрежением к народным нуждам. Этому мешает непонимание со стороны местных властей, безразличие и застой в общественной жизни. Генерал-губернатор всё тянул с разрешением на открытие газеты на казахском языке, и тогда специально образованный комитет под председательством товарища прокурора Турсунбекова обратился в Петербург. Оттуда ничего не пришло. Все волновались и спорили имеют ли они право обратиться к самому царю. Часто слышалось «Бывали хуже времена, но не было подлей» - эти слова у Байтуриных произносили шёпотом и постоянно добавляли, что перед рассветом всегда густеет тьма. А тут ещё из степи приходят всякие нехорошие вести. Отельные безответственные элементы образовали отряды и нападали на утверждённые правительством налоговые ведомства, угрожали биям. А ведь передача сбора налогов в руки самих казахов и передача рассмотрения некоторых споров между казахами суду казахских биев большое завоевание на пути к прогрессу и самостоятельности казахского народа. Как правительство после этого будет доверять их начинаниям?
           А у Джангильдина словно упала с глаз какая-то пелена. Он слушал и не понимал как раньше мог верить этим людям? Многие из них искренне хотели что-то сделать для казахского народа, но что они о нём знали? Даже если русский царь разрешит издавать газету на казахском языке — кто её будет читать? Простые казахи все поголовно неграмотны и этой газетой будут подтираться! Алиби представил здесь своего отца — что ему до их борьбы, их прав, их прогресса, если весной ему снова идти за мукой к Юсуп-Агаю? А вот попади отец или дядя Барманкул на маёвку в рощу, то может что-то и поняли бы. Конечно не сразу, со временем, так, как произошло с ним самим, но что-то бы поняли, и от этого понимания в их жизни обязательно кое что изменится. Не зря, ой не зря говорил тогда товарищ Андрей о национальном вопросе.
         По 2-3 года, а то и больше, учились в духовном училище. Не сдавших экзамены не отчисляли, если только слушатели не попадались на каком-нибудь преступлении, а оставляли на 2 (3,4 …) год. Но благодаря своей памяти Джангильдин уже к концу первого года сдал все экзамены. Надо было только помнить священные тексты и правила для разных церковных дел. Всё это он запоминал сразу и к лету закончил училище. В день последнего экзамена, на котором присутствовал сам архиерей, в училище пришёл посыльный от Тулебая и сказал что его зовут. Алиби удивился, но всё же пошёл предчувствуя недоброе.
         Предчувствие его не обмануло — в доме Тулебая он увидел отца. Далековато от родного кочевья до Оренбурга. На какие шиши отец добрался сюда? Вот тогда он вспомнил взгляд Тулебая в доме Байтуриных. Усадив обоих за богатый дастархан и лично подавая им самые вкусные блюда, выждав когда они отведают угощения, Тулебай заговорил строгим голосом.
         За тобой приехал твой отец. Пора тебе вернуться в нашу веру. Теперь ты уже грамотный человек, а иноверцы недобры и лукавы. В ненужные места ты начал ходить с ними, а так недалеко и до беды. Пора вспомнить, что ты казах.
          Выйдя из дома Джангильдин твёрдо сказал отцу.
        Я не поеду домой. Буду учиться дальше.
           От этих слов отец отец только растерянно заморгал. Как же он постарел, как же его жалко. Но поступить иначе Алиби не мог. Вместе с Ташбулатом они уже подали документы в Казанскую учительскую семинарию. Это тоже было полузакрытое училище, но потупить куда-то ещё он не мог из-за инородческого происхождения.
          Через неделю он лежал на верхней полке вагона третьего класса в поезде увозящего его в Казань. Самые разные люди стояли, сидели, лежали на узлах и сундуках, качаясь в разные стороны вместе с поездом. В открытое окно залетал паровозный дым, но у Алиби было легко на душе. В окне он видел мелькавшие телеграфные столбы и медленно проплывающую мимо степь. Далеко у горизонта ехал одинокий всадник. Джангильдину казалось что он ему хорошо знаком. Всё здесь было ему родным, и уходило, уплывало куда-то назад, в прошлое ...

                КАЗАНЬ.
          Эй, шевелись парень!
        На плечи тяжело давил перевязанный тюк с уложенными одна на другую кожами. Ноги слегка подгибались и сами находили место на широкой доске ведущей к свету. Это свет приближался медленно и тяжело, потом в уши ударял шум реки. Ноги переходили на другую доску, ведущую вниз, к пристани, и зелёная вода качалась далеко внизу. Тюк укладывался в штабель на берегу, а ноги шли назад на борт длинной и грязной баржи, и опускались в жаркую темень трюма. Уже ночью, в тесной, заставленной ящиками комнате приказчика, он получил расчёт. Другие грузчики, жившие за счёт этой работы и ночевавшие в береговой ночлежке, звали его пить с ними водку, но он не пошёл. Жил он в общежитии куда устроил его преподаватель семинарии Александр Николаевич Ашмарин. Он преподавал историю, знал много восточных языков, вёл отдельные курсы в казанском университете. Где-то далеко на востоке шла война, русские войска терпели одно поражение за другим, в Казани всё бурлило, и Ашмарин совершенно открыто говорил всем и каждому.
         Мы русские таковы — пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Ведь последнему дворнику казалось бы уже ясно, что дальше так жить нельзя, что великая страна слабеет от полного тупоумия своих правителей, так нет же, начинаем видеть правду как обманутый муж - последними. Нужно было утопить эскадру в Цусимском проливе, надышаться шимоз под Мукденом, позорно сдать Пор-Артур, чтобы только задуматься о степени самодержавной гениальности!
            Тут, в Казани споры были посерьёзнее чем в Оренбурге. Ашмарин сразу поразился памяти Алиби, выделил его из числа других студентов, стал обучать сразу нескольким восточным языкам и стал водить с собой по своим университетским знакомым. Особенно часто ходили они в гости к приват-доценту Васильеву. Тот говорил ещё хлеще. И вот как-то раз Джангильдин стал свидетелем очень интересного и страшного разговора. Начал хозяин.
        Город наш особенный, всегда стоял на сломе эпох. Исконный местный народ, названный татарами, закалился умственно и духовно. Тогда это называлось Волжская Болгария или Великий Булгар. Он торговал и с Востоком и с Западом, и лишь дикари не понимают значения торговли в истории цивилизации. Потом навалилась орда, дав даже собственное название этому народу. Но пророс корень булгарский. И пепел Казани потом послужил удобрением для нового рассвета. Гибкие умом, красивые и жизнестойкие люди внесли свой вклад во все стороны культурной и политической жизни России. Но вот что у нас делается. Если татарин или таджик приезжает в столицу и идёт работать дворником или разнорабочим на стройку, то это считается само самим разумеющимся делом. А по восточному обычаю к этому дворнику или строителю приезжает многочисленная семья, активно включается в торговую и прочую деятельность. Кто-то из сыновей этого дворника глядишь и поступает в университет, учится там всерьёз, не бегая по кабакам и публичным домам, как некоторые русские. Вот тут-то и начинают яриться наши патриоты из мясных лавок да трактиров. Спать им видите ли не дают до обеда, конкуренцией грозят!
          Всё это приват-доцент Васильев говорил потому, что всего за день до этого разговора казанские черносотенцы из «Союза Михаила Архангела» вынесли из собора икону божьей матери и прошли толпой через весь город, громя по пути татарские лавки, выкрикивая угрозы, улюлюкая и избивая всех кто им хоть чем-то не понравился. Джангильдин хорошо знал одного такого. Уже 3 года на первом курсе учился и всё никак не мог сдать ни одного экзамена сын какого-то предпринимателя средней руки Баскаков. Каждый вечер он приходил в общежитие пьяный и сторож Ахмет (татарин), отпирал ему ворота, хотя это было против правил, прятал от начальства в своей сторожке, а утром давал двугривенный на опохмелье.
В благодарность Баскаков кричал ему.
        Своими погаными пятаками купить меня хочешь Ахметка? Вот погоди, скоро государь даст нам волю вот тогда мы всех чурок, азеров с жидами к ногтю прижмём, как вшей! Вот тогда вы у нас все лазаря запоёте!
         Странно было что в голове колонны черносотенцев, вместе с такими как Баскаков, шёл преподаватель семинарии ведущий там закон божий Алекперов. Алиби был на его уроках и видел что это умный и образованный человек — что ему было делать вместе с жлобами с двумя извилинами в голове. Вот и сейчас он был тут, и Васильев обращался именно к нему. Ответ его был логичен и поэтому особенно страшен.
          Какой вы у нас умный господин Васильев. Ах какие эти дворники со строителями бедные, какие они несчастные. Вы считаете хорошо?
          Не жалуюсь.
          Тогда решите такую арифметическую задачу. Возьмём 100 русских и 100 таджиков или кавказцев, 50 мужчин и 50 женщин с обоих сторон. Соответственно они смогут создать по 50 семей. В русских семьях, как вы знаете, рождается 1 ребёнок, в инородческих, самое малое 3. Считается что следующее поколение рождается раз в 25 лет, ну примерно, давайте считать так чтобы не усложнять условие задачи. Так вот посчитайте сколько будет русских и кавказцев с таджиками лет через 100? Учтите, рожает только молодое поколение, те кто родили их, ещё живут, но больше уже не рожают, а лет через 70 умрут. Подсчитайте! Ну как? Впечатляет? А ведь в русских многих  семьях детей не рожают вообще, многие русские вообще не создают семьи, а во многих кавказских и таджикских семьях детей больше 3!
         Я был на нашем дальнем востоке, огромные наши территории на географической карте уже можно смело закрашивать в цвет Китая — русских там нет! Это пока ещё ваши татары с таджиками идут в дворники и строители, ходят на цыпочках да по стеночке, кланяются вам, улыбаются как идиоты и всё повторяют: «Насяльника! Равшан с Джумшутом моя твоя нэмножко нэ понымай!» Погодите, они ещё вам улыбаться перестанут, когда поймут что их просто больше, вот тогда вы взвоете, когда вашу внучку изнасилует такой вот Магомет или Джумшут, и везде, на всех важных должностях будут сидеть гости с солнечного юга! Когда они будут творить что хотят, а все русские законы будут считать глупым пережитком живших тут ранее людей. Когда они вам в лицо будут смеяться и говорить: «Это не мы сюда понаехали, это вы ещё отсюда почему-то не убрались! Ну ничего - мы это исправим!» Когда везде будут говорить: «Это было давно! Так давно, когда русские в России ещё не стали национальным меньшинством!» Весёлая картинка?! А ведь вы этого дождётесь! Обязательно дождётесь с вашей толерантностью!
         Смотрю я на русских людей и не понимаю что же с ними стало?! Раньше ребёнок был счастьем, теперь обузой и проблемой. До чего мы дожили — молодые люди подсчитывают сколько стоят пелёнки, распашонки, соски, детское питание и т. д, и считают сколько на эти деньги можно купить разных вещей, сколько удовольствий получить. Какие уж тут дети? Нам же надо обязательно сделать карьеру, пожить для себя, мир посмотреть, без этого нам никак, а дети всему этому мешают. Как же это наши родители без всего этого обходились?! А если бы они думали так как вы?! Поездили бы вы по свету, имели бы столько удовольствий?!
           Все слушали его затаив дыхание. По рукам ходила бумага с подсчётами Васильева, многие не верили своим глазам, перепроверяли, считали сами, результат вышел страшным. Вдруг вперёд вышел и заговорил один из студентов.
           Послушайте, к сожалению всё, что вы говорите правда, но что же вы не называете главную причину всего этого? У меня есть друзья, недавно они создали молодую семью и у них родилась прелестная девочка, которую они очень любят. Когда я шутливо спросил их когда ждать следующего прибавления, они совершенно серьёзно сказали, что больше у них детей не будет — второй ребёнок сейчас это слишком дорого! С их зарплатами они это не потянут, даже с помощью родителей. Многие действительно не хотят рожать детей, а заводят кошек или собак. Когда я спрашиваю их почему, они мне прямо заявляют: «Нечего плодить нищету!» Хотя с протянутой рукой не стоят! Получается что если не можешь обеспечить ребёнку Гарвард, Багамы и Канары, то и рожать незачем?! А то, что они дадут ЖИЗНЬ новому человечку, который будет их любить и о них заботиться, им почему-то и в голову не приходит. Для меня самого это поразительно. Но разве вы не понимаете почему всё это происходит?
         И почему же?
         Да потому, что не верит никто, что в этой стране можно спокойно прожить жизнь! Что в любой момент не появиться новый «ДОРОГОЙ РОССИЯНИН», «Э! ПОНИМАШЬЬЬ...» и снова не начнутся весёленькие годы. Не верит никто в будущее России! Все прикидывают в какую бы страну свалить, скоро все сбегут куда угодно, лишь бы отсюда подальше.
          Так почему же кавказцы и таджики обо всём этом не думают, как не думали наши родители?
          Они фаталисты — пусть будет, что будет. А русские не верят ни во что и ни в кого — в том числе и в самих себя. Вот вы тут о многом говорили. Браво — всё правильно! Теперь скажите, раз вы такой умный — как всё это исправить?
          Сделать так, чтобы русским рожать детей стало выгодно! Чтобы на каждого ребёнка государство регулярно, пока он не вырастет, платило деньги и деньги немалые. Чтобы ещё лёжа в колыбели он кормил своих родителей. Больше детей - больше денег. Но это только для РУССКИХ семей — все остальные никаких денег от государства не получат.
             НУ! ЧТО ВЫ НА МЕНЯ ТАК СМОТРИТЕ?! Я ПРЕКРАСНО ЗНАЮ КАК ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ! У ВАС ЕСТЬ КАКОЕ-НИБУДЬ ДРУГОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ! СКАЖИТЕ, ОБСУДИМ! ЧТО-ТО Я НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ! НУ ТАК И МОЛЧИТЕ!
           В наступившей гробовой тишине этот преподаватель вышел из дома. Перед ним все расступались,как перед больным, но было ясно видно, что ему это совершенно безразлично.
          А время шло, война была проиграна. По городу поползли слухи о страшном 9 января, что в столице бедные люди доведённые до отчаяния пошли к Зимнему дворцу с прошением к царю как к отцу-благодетелю. Они шли с иконами и портретами царя — их расстреляли. Таков был ответ царя-батюшки Николая II, которого позже назовут святым и «невинно убиенным» даже не на требование — на просьбу тех, о ком он обязан был заботиться! По рукам казанских студентов стали ходить такие стихи
                Мы мирно стояли пред Зимним дворцом
           После в газетах появились статьи о том, что царь вот-вот издаст «манифест свободы». Накануне этого по Казани снова, неся икону, шли черносотенцы. Они орали, что социалисты и жиды продают Россию. Из-за них макаки-япошки принудили государя-императора к миру. Со стороны улицы в университете выбили все стёкла. Занятия отменили, преподаватели ходили растерянные не зная что делать. Студенты организовали дружину, но слишком велика была толпа погромщиков. Пьяный разгул царил на улицах.  Полицейские отворачивались если прямо на их глазах начинали кого-нибудь бить. Введённые в город для поддержания порядка казаки, только ездили посмеиваясь и поигрывая нагайками.
        Здесь было куда больше людей подобных Байтурину и Турсунбекову. Они тоже говорили о национальном возрождении, о народных правах, национальных особенностях, будущем пути. Давно выходила газета на татарском языке, была полна молящимися городская мечеть, но когда на улицах, средь бела дня, стали грабить и избивать людей в татарской одежде, громить их лавки, бросать камни в окна домов, все эти люди подевались неизвестно куда.
       Джангильдин ходил по городу прислушиваясь к дальним паровозным гудкам. Где-то там, за железной дорогой, виднелись высокие дымящие трубы, находились фабрики, мастерские, депо. Ведь наверняка здесь есть люди, что собираются на маёвку, такие как машинист Коротков, как его друг Федя. Как они поступят в этом случае?
         И вот на следующий день после оглашения царского манифеста, после многодневного пьяного буйства на улицах он проснулся от какой-то необычной тишины. Даже заломило в ушах от наступившего вдруг безмолвия. Выскочив во двор он увидел торопливо идущего по улице Ашмарина и пошёл вместе с ним. По гулкой пустой улице бежали взволнованные, радостные люди. На улицах суетились полицейские, расставляя посты во всех дворах и подворотнях. К центру города во весь опор проскакала сотня казаков. Наконец Алиби попал на центральную улицу. Там уже стояли группы студентов, гимназистов, девушек-курсисток в закрытых тёмных платьях с белыми воротничками. Встретили здесь Васильева с некоторыми преподавателями. В толпе виднелись люди в татарских шапочках и в брюках с кантами разных ведомств. Все смотрели вдоль улицы вниз. Оттуда, захлёстывая мостовую и оба тротуара, тихо и грозно двигалась плотная масса людей.
        Эти люди шли совсем по другому. Никто из них ничего не нёс в руках, не кричал, не пел, но словно пахнуло свежим ветром. Неизвестно куда подевались вчерашние погромщики. Словно их и не было никогда и только битое стекло под ногами напоминало о вчерашнем погроме. Вместе со всеми, что-то крича, Алиби побежал им навстречу. Нет, он не ошибся в своём предчувствии — это были они, такие же спокойные, уверенные в себе, как и те, на маёвке в роще под Оренбургом. Над головами взметнулось ввысь, развернулось и затрепетало на ветру красное полотнище. Сильный голос запел.
                Вставай проклятьем заклеймённый весь мир голодных и рабов.
                Кипит наш разум возмущённый и смертный бой вести готов.
                Весь мир насилья мы разрушим, до основания а затем.
                Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем ...
          Вся огромная толпа как один человек подхватила эту песню. Идя вместе с рабочими её пели студенты, гимназисты, курсистки. Пел и Джангильдин, крепко взявшись с кем-то за руки. Он чувствовал в себе никогда раньше не испытанное ощущение силы и восторга. И он точно знал что тоже самое испытывают и другие рядом с ним. А песня продолжала звучать.
                Никто не даст нам избавления — ни бог, ни царь и не герой.
                Добьёмся мы освобождения своею собственной рукой.
                Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой. Отвоевать своё добро.
                Вздувайте горн и куйте смело,пока железо горячо …
           Толпа уже влилась на Воскресенскую площадь, а с другой стороны, тоже под красным флагом, уже подходила колонна рабочих судоверфи, Алафузовской мануфактуры, других приречных фабрик. Говорили что вчера полицейские с казаками сунулись на рабочие окраины, чтобы с помощью чёрной сотни предотвратить сегодняшнее выступление. Их отбыли камнями, обратили в бегство, у многих полицейских поотбирали оружие.
            РАЗ-З-ЗАЙДИСЬ!
          Визгливо закричал лысый, красный как варёный рак, полицейский офицер на лошади. В ответ люди засмеялись. Конные полицейские подскакали на рысях вплотную к толпе, но дальше лошади вставали на дыбы, не решаясь давить людей. Полицейских стали стаскивать с коней, отбирать револьверы. Офицер приказал отступить, а вслед им неслось.
                Довольно кровь сосать вампиры, тюрьмой, налогом, нищетой!
                У вас вся власть, вас блага мира, а наше право — звук пустой!
                Мы жизнь построим по иному, и вот наш лозунг боевой
                Вся власть народу трудовому, а дармоедов всех долой …
           В огромной, захлестнувшей со всех сторон площадь, людской массе, то тут, то там вставали над толпой люди и громко говорили речи. Держась за столб что-то кричал вокруг собравшимся студентам Васильев, на другой стороне площади обращался к людям какой-то человек в шляпе-котелке, с почти разорванным галстуком на шее. Рядом с ним, взойдя на ступени подъезда, говорил о национальном угнетении в России преподаватель татарского училища Фатфутдинов. Чувствуя себя уверенно среди пришедшей с окраин огромной рабочей толпы, никто уже не боялся полиции и открыто говорил о наболевшем. А то здесь, то там продолжало звучать.
                Презренны вы в своём богатстве, угля и стали короли.
                Вы ваши троны тунеядцы, на наших спинах возвели.
                Заводы, фабрики, палаты — всё нашим создано трудом.
                Пора! Мы требуем возврата того что взято грабежом …
           Вдруг где-то недалеко от Джангильдина, над толпой появился человек. Ошибиться было невозможно — это был Фёдоров, его тургайский учитель. Таже самая улыбка светилась на его лице. Алиби стал пробиваться к нему, звать, но люди стояли такой плотной массой, что пробиться было невозможно. А Фёдоров уже начал речь.
           Товарищи! От имени Российской социал-демократической рабочей партии, от лица всего российского пролетариата мы заявляем, что царский манифест — это очередной обман уже многократно обманутого народа.
                Царь испугался — издал манифест.
                Мёртвым свобода, живых под арест!
           Нам не нужны лживые обещания. Да здравствует революция!
         Казалось небо дрогнуло от крика тысяч глоток. Джангильдин кричал вместе со всеми , и в этом крике было всё: голодные зимы в родной юре, хождение каждую весну за мукой к Юсуп-Агаю, кулак полицейского бьющего нищего крестьянина, невозможность учиться по-настоящему, маёвка в лесу под Оренбургом.
          И вдруг что-то громко захлопало. Люди в недоумении оглядывались. От Проломной улицы двигалась густая цепь полицейских, стреляя и перезаряжая револьверы. С другой стороны с искажёнными пастями мчались лошади. Пригнувшихся к их гривам всадников было почти не видно и лишь плети-нагайки, как змеи висели в воздухе. В миг они оказались рядом, и тёмное горячее брюхо закрыло собой всё. Алиби с яростью дёрнул за мелькнувший у самого лица сапог, и большое, одетое в серое сукно тело придавило его. Но всё равно продолжало звучать.
                Лишь мы работники всемирной великой армии труда
                Владеть землёй имеем право, а паразиты — никогда!
                И если гром великий грянет над сворой псов и палачей
                Для нас всё так же солнце станет сиять огнём своих лучей!
          Рядом закричали от боли. Вокруг метались в разные стороны люди. Он вырвался из под упавшего на него казака и увидел лежавшего на мостовой Ашмарина. Из его головы на мостовую текла кровь. Вдвоём с Васильевым они подтащили Ашмарина к ступеням подъезда, где недавно выступал татарский оратор. Приложенный к голове платок сразу набух кровью, лицо было бледное, не живое.
          Па-аднимайсь!
        Полицейские хватали людей и сгоняли их к городской думе. Подхватив стонущего Ашмарина, они с Васильевым пошли со всеми. Уходя с площади Джангильдин оглянулся. Рабочие отступали единой, плотной массой, взявшись за руки и не пуская казаков вглубь, к знамени. Оно держалось ровно и лишь ветер слегка шевелил красную солнечную материю.
          В городской думе — на скамейках, на полу, на подоконниках сидели арестованные. Лежали и стонали раненые. Кто-то громко просил пить. Появился молодой жандармский офицер с 4 звёздочками на погонах и издевательски сказал.
           Бедненькие! Чего изволите господа: крюшону или ситро?
           Этот человек ранен! Ему необходима медицинская помощь!
           Боже мой, какая вы оказывается милашка. Ваш билет?
           Какой ещё билет?
           Жёлтый билет девицы лёгкого поведения. Кто же ещё пойдёт гулять по панели с мастеровщиной?
         Девушка-курсистка влепила ему пощёчину. Он отступил немного и с милой улыбкой, словно собрался сказать что-то приятное, вдруг резко ударил её сапогом в живот. Женщину!Девушка рухнула на пол, все остолбенели, настолько это было невероятно, но в следующий момент Джангильдин с протяжным криком прыгнул на офицера и обеими руками сдавил ему горло. Вокруг что-то кричали, его били по голове, а потом раздался страшный удар и всё погрузилось в непроглядную черноту.
          Слишком много себе позволяете, молодой человек!
         Кричал уже другой полицейский офицер — полный, седой с 2 просветами на погонах. Но в этом крике чувствовалась неуверенность. Перед ним стояли 3 обычных мастеровых в простых, подпоясанными ремешками рубашках. Один из них, худощавый, с чёрными вьющимися волосами спокойно ответил.
          Имя это господина, ударившего сапогом женщину, нам знакомо — Фортунатов. Мы это запомним, знаете ведь, Викентий Матвеевич, мы — люди серьёзные.
          Ах господа, господа!
          Так что речь идёт не о нападении на полицейского офицера, а об его издевательстве над женщиной. Наши требования …
         Какие ещё требования Нахимов? С вашим-то послужным списком …
         Так вот наши требования! Оказать немедленную медицинскую помощь раненым во время преступного нападения полиции на мирную демонстрацию. Сейчас же отпустить всех арестованных. Ну и конечно же чтобы господина Фортунатова и в помине не было в нашем городе. Поверьте — это будет лучше для него самого.
          Пока он это говорил, за его спиной собралось уже человек 20. Через час появился врач и 2 помощника и стали оказывать помощь избитым. Ашмарину так забинтовали голову, что были видны только глаза. Джангильдину тоже прижгли йодом раны и ссадины. А он всё смотрел на мастерового названного Нахимовым. Ему казалось, что он видел его на площади рядом с Фёдоровым.
          А тот уже распоряжался, словно он и был тут главным, и странное дело, ни у кого не возникло даже тени сомнения в его праве тут командовать, такая исходила от него, всеми улавливаемая сила и уверенность. Полицейский офицер только наблюдал, время от времени приподнимая фуражку и вытирая пот с лысины. На скамьи и диваны уложили пострадавших, открыли окна чтобы проветрить, перестали мусорить на полу ибо все поняли, что многим придётся спать на нём. К вечеру принесли лампы и расставили их в залах и коридорах. У дверей и под окнами стояли полицейские, во дворе казацкие лошади жевали сено. От реки слышалась стрельба. Многие люди не спали, собирались в группы, сидели на полу и разговаривали, спорили, делились мыслями. Действительно, Казань был особым городом, кого тут только не было: русские, татары, черемисы, мордва, … всех не перечислишь. Все люди были разные, но все одинаково произносили слово «революция». Джангильдин улучил момент, подошёл к Нахимову и сказал.
           Послушайте … Фёдоров, что речь говорил ...он из Тургая и я …
        Тот внимательно посмотрел на Алиби и ответил.
            Вы ошиблись. Я не знаю никакого Фёдорова.
         Но сомнений не было. Именно этот человек был всё время рядом с его тургайским учителем, о чём-то говорил с ним, а когда полиция начала стрелять, что-то передал ему. А разговоры вокруг не прекращались.
         Мы, татарские демократы, приветствуем социалистические устремления русских рабочих. Но у нас совсем другая история, своя психология, своё, так сказать, направление мыслей. Наши интересы совпадают лишь до определённого предела.
          Конечно другая история и до определённого предела. Я вот, можно сказать, тоже пролетарий и во всём поддерживаю социал-демократов. Но кого, я вас спрашиваю, больше всех бьют черносотенцы? Нас — евреев! Бесконечные погромы, издевательства, унижения! Нам даже жить не разрешается во внутренних губерниях. И пусть цели у нас одинаковые, но мы, евреи, должны создавать свои еврейские социалистические союзы. Лозунг культурной автономии сегодня как никогда к месту в это кровавое время. Да, у нас другая история, говорим мы всем!
          С чего вы это взяли — вдруг раздался голос Нахимова. Деда моего Нахимсона сюда в 9 лет, с наполовину обритой головой из Каменец-Подольска в школу кантонистов прислали. А дед Бродского тогда как раз первый сахарный завод в Каменец-Подольске заложил. Нет, история у нас одна, общая.
          Но не станете же вы отрицать что наша татарская история имеет … ну … некоторые противоречия с историей России. У каждого народа своя история.
          Это кто в каком веке на ком сидел, положив для удобства доски? 25 лет отслужил мой дед в николаевской армии ничем не выделяясь. Этого хватило для истории.
         Я имею в виду более широкий взгляд. Высокую историю так сказать …
         А евреи очень древний народ. В библии, историю Рима почитайте. Не будете же вы отрицать научного взгляда на нации, на людей!
          Не буду. У вас как с арифметикой, Гинсбург? Хорошо? Тогда сосчитайте, если считать что каждые 25 лет рождается новое поколение, то сколько у вас было предков веков за 10? Только прямых: отец, мать, дед и бабка с каждой стороны, ну и т. д.?
        Еврей Гинсбург достал бумагу и карандаш и углубился в расчёты. А татарин продолжал.
         Всё это голые лозунги, а исторический дух … - но тут его перебили.
         Вчера полицейские на Алафузовской фабрике нашего друга Алибжана застрелили. Стреляли не выбирая, господин Нуриев. По вашему получается что это его русские убили? А у нас в Заречье полицейский начальник сам татарин, вы же это знаете.
          Ты ещё слишком молод и всего не понимаешь.
         Тут оживился Ашмарин и поправляя повязку на голове, поддержал его, но добавил что все споры надо отложить до лучших времён, а сейчас все обязаны бороться с общим бесправием и произволом. Спорили все уже, и по русски и по татарски. На потолке мелькали тени. Нахимов молча слушал господина Нуриева о страшном погроме устроенном в Казани Иваном Грозным, а после спросил.
          Так вы это называете высокой историей — нашествия, погромы? Вспоминать исторические обиды — самое бесполезное занятие. Это значит от будущего отвернуться.
          Нуриев хотел что-то ответить, но тут громкое восклицание Гинсбурга положило конец спору. Тот в изумлении смотрел на свою бумажку и всё никак не мог ничего сказать. Нахимов спросил.
           Ну, так сколько у человека только прямых предков?
           Не может быть! Тут миллиарды! Это же больше чем всё население земли!
           Придётся вам гарантировать их расовую чистоту и стерильность. Сможете?
          Все принялись проверять расчёты Гинсбурга. Получились даже триллионы. Нуриев отбросил золочённый карандашик и ничего не сказал. Васильев же в задумчивости произнёс.
           Нд-ддд-ааа! История не просто человеческое увлечение. Она наставница жизни, как говорили римляне.
           Только понимают её всегда по-разному. Перечисление национальных подвигов и обид ещё не есть история. Это начинается, когда больше предложить уже нечего. Вы заметили, что больше всего любят этим заниматься как раз господа черносотенцы. Нет, революция начнёт собственный отчёт времени в будущее!
          Слушая Нахимова Джангильдин тихо спросил.
          Кто он?
          Наборщик в типографии.
        Уже ночью принесли хлеб и чай в солдатских котелках. Задержано оказалось больше 600 человек. Стрельба на окраинах продолжалась, говорили, что рабочие перегородили там улицы баррикадами. На следующий день стали допрашивать. Делал это молодой жандармский офицер. Спрашивая он даже не смотрел на стоявших перед ним, а задавал одни и те же вопросы: имя, фамилия, где служите и проживаете, кто подстрекал к демонстрации. При этом его руки чуть заметно дрожали. Так продолжалось 4 дня. Люди кричали, требовали освобождения, но даже полицейский офицер больше не приходил. Спокойны были только мастеровые, среди которых выделялся Нахимов, видно они что-то знали. Они тихо говорили о чём-то между собой, а на 5-й закрыли все окна и двери и потребовали к себе полицейское начальство. Сразу появился пожилой полицейский офицер.
         Вы не выполнили наших требований. Теперь ответственность ложится на вас.
         Но господа …
        Так и не договорив, офицер опустил руки. Тут все сразу оглянулись на окна. Могучий, тревожный гул раздался со стороны реки. В ту же минуту загудело со стороны Алафазувской мануфактуры, от товарной станции и судоверфи. Размеренно гудели пароходы и паровозы, но всё перекрывал единый мощный голос казанских заводов и фабрик.
          Сразу забегали под окнами думы полицейские, казаки стали седлать коней, но соскочивший с брички начальник полиции замахал руками. Скоро казаки уехали, остались только полицейские. Потом и их увели. Снова появился пожилой офицер, стал что-то говорить Нахимову и вдруг гудки все сразу умолкли. Стало слышно офицера.
           Пожалуйте … пожалуйте господа!
         Двери думы были распахнуты настежь. Людт обнимались, поздравляли друг друга со свободой. Последним ушёл Нахимов с мастеровыми. Васильев задумчиво сказал.
         Как стены Иерихона рассыпались.
         На улицах уже не было полицейских с казаками. Возле университета толпились студенты, у многих в петлицах были красные банты. Даже в духовной семинарии были у некоторых такие же. Через неделю в семинарии всех собрали в большом коридоре. Директор Всевятский обратился ко всем с речью.
          Наша семинария, господа, не имеет никакого отношения к политике. Некоторые семинаристы и даже кое-кто из преподавателей пренебрегли этой обязанностью, налагаемой духом, коим пропитаны эти стены …
          А почему преподаватель Алекперов вместе с подлецом Баскаковым, с чёрной сотней ходили?
          То было шествие с иконами, при коем обязаны быть верующие люди …
           А кто стёкла разбивал, кто людей бил и в реку бросал?!
          Кричали уже все и директор поспешил скрыться. Нигде не было видно и Алекперова и только Васька Баскаков лежал и стонал в сторожке Ахмета. Пьяного его подкараулили одного и сильно избили. Теперь сторорож-татарин лечил его травяными отварами, говоря
          Ай, совсем глюпий человек. Полечить его надо однако. Как не полечить? Совсем не хорошо это будет.
         Джангильдин продолжал ходить на Алафазувскую фабрику, товарную станцию, в доки, на судоверфи. Во что бы то ни стало, ему было необходимо найти Фёдорова.Он словно бежал по кругу из которого самому было не выбраться. Семинария, знакомые, бесконечные разговоры с Ашмариным и его друзьями — всё это было не настоящее. Жизнь подлинная, настоящая была там — с Фёдоровым, Нахимовым, Федей, товарищем Андреем с маёвки в Оренбурге и проходила она на пахнущих углём и железом окраинах, а не на чистых улицах с широкими золочёнными окнами. Одного вздоха с окраин оказалось достаточно чтобы всё до основания сотряслось в ненастоящей жизни. Алиби казалось что стоит только найти своего тургайского учителя, и всё встанет на место.
         Но Фёдорова не было нигде. Перестали дымить фабрики, люди в домах и рабочих бараках сидели голодные и хмурые. Вслух они никому не угрожали, но ясно ощущался их тяжёлый, копившийся годами гнев. На вопросы они не отвечали, а один раз чуть не избили.
         Случилось это на судоверфи. Джангильдин увидел рабочего-татарина, что спорил тогда в думе с Нуриевым и спросил о Фёдорове. Тот злобно ответил.
         А тебе зачем?! На Алафузовской тоже один вот так спрашивал, искал Абдижала. Говорил родственник из степи, а потом за углом нож в спину всадил!
         Чего ему от тебя надо, Мансур? А ну давай покажем ему …
          Вдруг раздался властный голос.
         В чём дело?
         Да вот, товарищ Григорий, провокатора поймали.
         Какой же это провокатор? А ну пройдёмте.
         Вместе с Нахимовым они отошли к барже, А Мансур с другим мастеровым остались на прежнем месте. И тут Джангильжин заметил, что и на подъёме от реки, и в воротах, и на других дорогах к верфи по 2-3 человека стоят рабочие, а в окне конторы видны собравшиеся там люди. Нахимов сказал.
          Вы Фёдорова ищите? Сейчас все заняты, приходите в другой раз.
         Алиби отпустили, а Нахимов пошёл в контору. Когда дверь на мгновение отворилась, Джангильдин ясно увидел внутри Фёдорова. Взмахивая по своей учительской привычке рукой, тот что-то говорил собравшимся людям. Мансур подтолкнул Алиби к выходу.
          Ладно, иди. И больше сюда не приходи!
          Но Джангильдин остался ждать на городском спуске к верфи. Веччером мимо него прошло несколько человек, но Фёдорова среди них не было. Он понял, что большая часть собиравшихся в конторе людей ушла другими дорогами.
           Но он всё же увидел в Казани Фёдорова. Уже больше месяца длилась всеобщая забастовка, стояли поезда, но муку, мясо и рыбу разрешалось везти в Москву. Уже в декабре Джангильдин как-то нанялся с двумя студентами семинарии загружать вагон рыбой на Казани-товарной. Рыба была дешёвая, её носили в мешках и высыпали прямо на пол вагона. Загрузив больше чем наполовину, сели немного поесть и отдохнуть, и вдруг увидели во тьме готовый к отправке товарный состав. В нём было всего лишь паровоз и 3 вагона. 2 были закрытые, а в третий заходили какие-то люди, занося длинные ящики и свёртки. Слышалось железное звяканье и поблизости не было света.
           Алиби подошёл поближе и увидел, что в руках у этих людей ружья. Паровоз уже разводил пары и люди спешили. Торопливо подошёл железнодорожник и тихо сказал.
          Путь свободен, товарищи!
          А как дальше на линии?
            В нижнем ещё вагоны подцепят. До самой Москвы про вас знают. Будут передавать без задержки.
           Тогда трогаем, Максим …
           Без шума и свистков состав двинулся вдоль платформы. Говоривший пожал руку железнодорожнику и уже на ходу запрыгнул в вагон. Когда вагон поравнялся с их костром, Джангильдин увидел, что это Фёдоров. Рядом с ним стояли Нахимов, Мансур и другие что он видел тогда на судоверфи. Увидев его Фёдоров очень удивился, но вагоны уже проехали дальше и скоро скрылись вдали. Железнодорожник пробормотал.
           Поехали!
           Куда они? В Москву?
           Всякие дела нынче есть у людей.
          Вечером следующего дня Джангильдин понял куда и зачем поехал тот ночной поезд. В Казани снова вдруг стало очень тихо, потом опять появились казаки и конные полицейские. Под звуки сигнальных труб в город вступили войска. На Воскресенской площади дулами в сторону реки стояли пушки, и солдаты-артиллеристы в высоких папахах жгли рядом костры. К ним не подпускали никого. Все уже знали, что в Москве восстание, и в нём участвует и казанская рабочая дружина. Говорили, что рабочие захватили московский Кремль, двинулись на Петербург. Командующий Казанским военным округом ввёл осадное положение. Вместе с солдатами полицейские ходили по домам железнодорожного посёлка, искали машинистов. 2 поезда с войсками, что должны были отправиться в Москву, 3 дня простояли на станции.
          Потом стали приходить другие новости, что восстание подавленно и только в районе Пресня продолжаются бои. Ночью солдаты заняли Алафузовскую фабрику, судоверфи, в городе пошли аресты. Арестованных свозили в старую красильню за городом. Говорили о военно-полевых судах. Снова по улицам ходили черносотенцы с иконами и портретом царя, но теперь их было немного и других людей они трогать боялись. В семинарии объявили о продолжении занятий. Слушателей собралось меньше половины, в большом коридоре повесили царский портрет. Пьяный Баскаков опять ругался во дворе и опять грозил кулаками сторожу Ахмету. Как и раньше Джангильдин бывал у преподавателя Васильева. Как и раньше у того собирались чиновники, студенты, преподаватели и говорили целыми часами. Ругали социал-демократов за вооружённое восстание и не видели впереди ничего хорошего.
         Теперь, господа, власти стали учёные. Мы им о правах, о свободе, а они нам на кровавых мятежников с Пресни показывают. Вот к чему ведёт ваш либерализм, милостивые государи. Нет, нельзя открывать все краны сразу, если не хотим увидеть кровавого потопа!
         Но сейчас нельзя и закрытыми держать все краны — хлынет через край. Пресня потому и случилась, что каждую щель замазывали и хотят дальше продолжать в традиционном российском духе. Но тогда уже столько накопится, что никакие краны не спасут!
          Не дай бог дожить до такого! Не приведи господи увидеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный!
         Слушая этих людей Алиби вспоминал уверенный голос Фёдорова: «Мы, российские социал-демократы ...» Едва закрывал он глаза, как видел тихо уплывающий во тьму вагон и людей с ружьями в открытой настежь двери.
          В один из дней, когда он возвращался от Васильева, неожиданно увидел у одного из домов большую группу собравшихся людей. Суетились полицейские, стоял строй солдат, как вдруг, где-то в глубине двора со звоном разлетелись стёкла, послышались крики, и наружу выкатился целый клубок человеческих тел. Подкатила тюремная карета, полицейские тащили к ней вырывавшихся студента и курсистку, а те что-то кричали и разбрасывали вокруг себя какие-то белые листки. Им зажимали рты, били, но те не умолкали и кричали «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!». Их увезли, в доме уже вовсю шёл обыск, полицейские стали разгонять прохожих : «Расходитесь! Расходитесь господа!» и собирать разбросанные листки. Два из них упали рядом с Джангильдином и он их быстро спрятал. В общежитии, когда рядом никого не было, прочитал.
           На первой листовке был такой текст.
                От павших твердынь Порт-Артура, с кровавых манчьжурских полей.
                Герой солдат измождённый к семье возвращался своей.
                Спешил он жену молодую, и милого сына обнять
                Увидеть родимого брата, утешить родимую мать.
                Пришел он — в убогом жилище ему не узнать никого
                Чужая семья там ютиться, чужие встречают его.
                И стиснула сердце тревога - вернулся я видно не в срок?
                Скажите, не знаете ль братцы — где мать, где жена, где сынок?
                Жена твоя … сядь, отдохни ка. Небось твои раны болят?
                Скажите скорее мне правду! Всю правду … мужайся солдат!
                Толпа истомлённых рабочих в то утро пошла ко дворцу
                Защиты искать, с челобитной, к царю как к родному отцу.
                Надев своё лучшее платье со всеми пошла и она, и …
                Насмерть зарублена шашкой, твоя молодая жена!
                Где мать? Помолиться к Казанской в то утро старушка пошла
                Избита казацкой нагайкой, до ночи едва дожила! Где сын мой?
                Мужайся солдат — твой сын в Александровском парке был пулею с дерева снят.
                Не всё ещё взято судьбою. Остался единственный брат.
                Моряк, молодей и красавец, где брат мой? Мужайся солдат …
                Неужто и брата не стало? Погиб знать в Цусимском бою?
                О нет, не сложил у Цусимы он жизнь молодую свою
                Убит он у чёрного моря, где их броненосец стоит
                За то, что вступился за правду, своим офицером убит!
                Ни слова солдат не промолвил, лишь к небу он поднял глаза
                Была в них великая клятва и будущей мести гроза.   
 
          На второй этот.   
               Мы мирно стояли пред Зимним дворцом, царя с нетерпением ждали.
               Как дети, любимые нежным отцом, несли ему наши печали.
               Привёл нас священник с иконой святой, он послан был нам в утешенье.
              Как часто сердечною речью простой смирял в нас страстей он боренье.
              Когда ж, обезумев от лютой нужды, от тяжких трудов через меру
              В груди разжигали мы пламя вражды, в неё сохраняя лишь веру.
              Он вновь обратился к нам с словом любви, смягчивши очаянья муки.
              И так говорил: «Не омоем в крови, трудом освящённые руки.
              Тяжка ваша доля, тяжка, как в аду. Всю жизнь вас терзают безбожно
                Но вспомним: избыть чтоб лихую беду, всё сделали мы , что возможно?
                Нет, нами забыт, кто зовётся отцом, защитой, надеждой народа
               Пойдём же, предстанем пред царским лицом, и минет лихая невзгода!»
               Добра он желал нам, любовью горя, и мы покорились, как прежде
               И двинулись дружно к палатам царя — к единственной нашей надежде.
               Мы мирно стояли пред Зимним дворцом, царя с нетерпеньем мы ждали
               Как вдруг между нами и царским крыльцом на ружьях штыки заблистали.
               И рота за ротой, все супротив нас вмиг фронтом развёрнуты были.
               Направили дула нам в лица как раз и в грозном молчанье застыли …
               Так тихо, так жутко, вдруг слышится «ПЛИ!» опомниться мы не успели
               Свалились уж многие на снег в крови, а залпы за залпом гремели.
               И ужас объял нас. Безумно крича, мы с страшного места бежали
               Израненных, мёртвых с собой волоча, а в спину стрелять продолжали.
               Гапон наш шёл мрачный, молчанье храня — он нёс бездыханное тело
               Прах той, что погибла его заслоня, от меткости зверской прицела.
               Но вдруг, обернувшись навстречу стрельбе, он крикнул рукой потрясая
               «Палач и убийца! Проклятье тебе! Проклятье родимого края!
               Пред Зимним дворцом мы появимся вновь! Час близок кровавой расплаты!
               За кровь трудовую, невинную кровь! Что брызнула в эти палаты!»
               И грозно толпа заревела кругом, рабочие вскинувши руки
               Клялися побиться с венчанным врагом, отмстить за страданья и муки.
               Тот клич по стране прокатился волной. Набатом звучал он в народе.
               В столицах, в глуши деревеньки родной, раба пробудил он к свободе.
               И красное знамя взвилось, как маяк, звучат «Марсельезы» напевы.
               Студент бросил книгу, рабочий — верстак, и пахарь забросил посевы.
               И ширится грозное войско, растёт, зловеще рокочет, как море.
               Могучим прибоем на приступ идёт — и горе вам изверги, горе!
               Рыдай, трепещи, венценосный палач, проклятьем страны заклеймённый!
               Заране конец свой ужасный оплач — уж мститель идёт разъярённый.
               Оставьте ж работу, ученье, семью — под красное знамя идите.
               И кровью своею в отважном бою народу свободу купите.
               Проклятье и смерть венценосным «отцам»! Свобода родному народу!
               И вечная слава героям-борцам, погибшим за нашу свободу!

          Больше Алиби оставаться здесь не мог. В деканате словно знали зачем он придёт и сразу выдали ему справку о том, что он прослушал курс наук в Казанской учительской семинарии. Простился он только с 2-3 студентами и с сторожем Ахметом. Ашмарин до сих пор болел и он попрощался с ним дома. Васильев уговаривал остаться у него, заняться каким-нибудь делом, но Алиби отказался.
          Скоро опять стучали под полом колёса поезда. За окном проплывала заснеженная равнина с чёрными провалами лесов. Они становились всё гуще и темнее, подбирались к самой насыпи, сдвигая и чётко очерчивая мир. Но Джангильдин не чувствовал разрыва. Всё это была одна и та же земля с Тургайской степью, оренбургскими перелесками, казанскими речными плёсами. И люди в вагоне третьего класса ехали те же: молчаливые, усталые, с положенными на колени руками.
                МОСКВА.
          Он даже остановился среди улицы вдруг поняв, что, как когда-то в родной казахской степи, всё вокруг ему давно знакомо. Словно от рождения он жил в Москве, видел эти громадные дома, магазины с окнами во всю стену, звонкие жёлто-красные трамваи, сыплющие во все стороны голубоватыми искрами. Ничему он давно не удивлялся, ничего давно не боялся и чувствовал себя своим в этом огромном, бескрайним, как степь, городе. И жандарма, потребовавшего у него на вокзале паспорт, он не испугался, а только усмехнулся. Жандармов с солдатами было полно на всех станциях, до самой Москвы.
          Джангильдин вспомнил свои ощущения. В Тургае, где не наберётся и сотни настоящих домов, он всего боялся, даже быстро едущей коляски и когда в первый день, у уездного правления на него крикнул полицейский, он зажмурился от страха. Лишь подружившись с Фёдором и Федей стал посмелей. В Кустанае он ещё многому удивлялся и говорил с людьми лишь по необходимости. Только с директором училища Колчинским и отцом Александром было ему спокойно и хорошо. А в Оренбурге вдруг всё переменилось.
          Да, именно там, на маёвке в роще, это и произошло. Именно там он вдруг ощутил себя человеком, который не должен бояться ничего на этой земле. В каждом городе, в каждом посёлке, на каждой станции есть люди, что встанут на защиту его права. Не они, а их боятся, и поэтому на всех углах стоят городовые, а по улицам ездят казаки. Кое-где ещё разбирают баррикады, а у полицейских настороженные, испуганные взгляды.
         Это своё новое состояние он почувствовал подъезжая к Москве. Ещё не закончились леса и деревни с белыми церковными колокольнями, как вдруг он понял, что в Москву, сам того не осознавая, поехал за казанской рабочей дружиной, за Фёдоровым и его друзьями. Только как их найти в таком огромном городе?
          Надо было где-то устраиваться. Единственное место, где он мог продолжать учиться, из-за того что был инородцем, была московская духовная академия. Хотя он уже твёрдо знал, что никогда не станет священником-миссионером в Азии, для чего и учат там таких как он. Прочитав рекомендательное письмо от Ашмарина его взяли пока в кандидаты. Через пол года, если он сдаст экзамены, переведут в постоянные слушатели. Теперь у него было место в общежитии и его кормили в столовой академии, но надо было подумать о каких-нибудь заработках. Горбоносый кавказец Ризаев объяснил ему, что крещённых инородцев сюда  принимают со всякими скидками. Даже если может еле-еле писать по русски, и то зачисляют. Его самого исключили за драку, но придёт время, опять примут. Тут есть такие что уже по 4 раза поступали. Инородцем тут выгодно быть.
          Вместе с Ризаевым и другим соседом, украинцем Клячко, Джангильдин работал в разных местах. Чаще всего они помогали рубить и подносить мясо на рынке в Охотном ряду. Уставали сильно, но зарабатывали неплохо. Хозяин мясной лавки, где они работали, весёлый и здоровенный Парфен Ильич в дни когда торговля шла особенно хорошо, выставлял им водки говоря при этом.
           Пейте студенты. Лучше пить чем всякими революциями заниматься. Один вред от этого, а людям беспокойство.
          Однажды он поймал Ризаева, когда тот засунул себе под передник большой кусок мяса.
          Так! Значит приучаемся к делу? Ну-ка покажите что сумели.
          И ловко обыскал. Но то что произошло дальше было невероятно. Как должен был поступить хозяин поймав вора? Однако ничего не найдя у него с Клячко хозяин лавки заявил.
          Неужели ничего не берёте, хоть для куражу? Нет, не будет с вас пользы для православного отечества. Вот такие как вы, шибко грамотные да честные и лезут во всякие революции. Вреда же от этого получается гораздо больше чем от обычного воровства. Пошли вон отседова. А ты, Ризашка парень с толком. И берёшь в меру. Хочешь ко мне в ученики? Похлеще любого попа будешь зашибать. Делу тебя научу, а не всякой херомантии. Мясо — всегда мясо, чтобы ни произошло, какие бы революции не случились.
          Так и остался Ризаев постоянно работать у мясника и даже не ночевал в общежитии. А Джангильдин с Клячко продолжали подрабатывать в разных местах Москвы: выгружали товары в торговых рядах, возили тачки, чинили мостовую на Пресне. Там дома были разбиты артиллерией, на мостовых ещё оставались остатки баррикад. Городская дума стремилась поскорее убрать всё это, чтобы ни следа ни памяти не осталось от того, что происходило тут в декабре. Укладывая один к одному ровные тяжёлые камни Джангильдин вдруг нашёл кусок красной материи. Почему-то ему показалось что это от флага казанской дружины и он бережно спрятал красный лоскут в карман.
          Скоро он нашёл себе постоянную работу бригадира-десятника на строительстве трамвайной линии. Им его назначили за умение считать и писать, а работал он наравне со всеми: копал ямы для столбов, насыпал насыпь, укладывал шпалы и рельсы. В его бригаде было 12 человек и он должен был распределять между ними задание на день и выдавать еженедельное жалование, выдаваемое подрядчиком. Только 3 из них были московскими рабочими. После восстания многие заводы и фабрики не работали, начались увольнения, и люди брались за любое дело, только бы заработать на жизнь. С рабочими приходили 2 подростка и женщина с всегда закутанным в платок лицом хотя было жарко. Ещё была большая крестьянская семья: старик, 2 его сына и сноха. Остальные 2 были бродяги, сразу пропивавшие всё недельное жалованье в трактире на Серпуховке.
         Сначала он знал работавших с ним людей  лишь по фамилиям. Между собой почти не говорили. Работать приходилось по 9-10 часов и все уставали. Обедали все в трактирном подвале, там все занимали большой стол, им приносили большое ведро густого супа с варёными кусками коровьих и свиных печени, желудка, сердца, лёгких, обрезками мяса оставшихся от блюд приготовленных для посетителей верхнего этажа трактира. Приносили также кухонную доску с нарезанными кусками хлеба и горячий самовар.  Чай и сахар надо было иметь свои. В первый же день, когда пришли сюда, рабочий по фамилии Колмыков расколол на куски большой кусок сахара и разделил между всеми. У других сахара не было и они уже приготовились пить чай без него. У деревенских не нашлось даже заварки, у них был только кипяток. Пожилой крестьянин, Евстигней Петрович, словно оправдываясь, сказал что в их деревне многие даже не знают что такое сахар. А потом его как прорвало. Сбиваясь он рассказывал о горьком житье-бытье русских крестьян. Земля и так не очень плодородная, а тут второй год — суховей. Даже семян не собрали. Лошадей уже почти не осталось. Земля тощает. Многие уже к нынешнему рождеству лебеду ели. Вот и пришлось ему с сыновьями податься в город на заработки. А деньги, все что заработали, хозяин ночлежки за проживание взял. Так, что завтра и за обед нечем будет платить.
          На следующий день Колмыков заплатил за деревенских. Старик едва не упал ему в ноги, но он быстро это пресёк и сказал, кивнув на закутанную в платок женщину.
          Хватит вам ютиться в ночлежке. Переезжайте к ней — Степаниде. У неё теперь места много.
          И старик  с семьёй переехал к Степаниде, которая так и не открывала до конца лицо. Как-то само-собой получилось, что к концу недели все относились друг к другу как давно знакомые люди. Джангильдин спросил.
         А что это ваша родственница Степанида всё время лицо закрывает?
         Не родственница она мне. А лицо .. Она же всё-таки женщина. Ну-ка Степанида покажи господину студенту что в полиции делают. Покажи, тебе стыдиться нечего!
         Женщина сначала было согнулась, но потом выпрямилась, твёрдо сжала рот и отдернула платок от лица. Все ахнули — шея и подбородок были все в аккуратных красных  отметинах, будто кто-то прикладывал к её лицу раскалённые монеты. Колмыков пояснил.
          У них это называется - «дать сигарки». Закуривают и об лицо гасят! Чтобы вспомнила куда муж с братом подевались. На Пресне их говорят в декабре видели. Там фараонам как следует прикурить дали, вот они в ответ — женщинам «сигарки».
          Джангильдин покосился на Колмыкова и понял что он тоже был на баррикдах. Иначе с чего это квалифицированному специалисту укладывать шпалы? Да и 2 других рабочих всё помалкивали и старались повернуться спиной при появлении полиции. Однажды он попросил  отпустить с обеда подростков работавших с ними. Да и сам он вместе с рабочими и Степанидой после работы отправился не домой на Каланчовскую площадь, а в другую сторону. Джангильдин спросил его.
           Можно мне с вами?
           А зачем? Невесело это, господин студент.
          Но он всё же пошёл с ними. Долго шли тёмными улицами и переулками пока не вышли к большому пустырю. На его другой стороне тянулась высокая стена с равномерно расставленными фонарями. По краям её виднелись караульные будки. Это была знаменитая Бутырская тюрьма. Перед ней было много людей и все смотрели только в одну сторону.
          Наших ещё не прогоняли?
          Нет, теплушки только подали.
          Где-то неподалёку загудел паровоз, люди заволновались и вдруг появился большой отряд конных полицейских и солдат ставший теснить людей. Когда улица была очищена, широко отворились тюремные ворота, из них выехал конный офицер и, по 4 в ряд, стали выходить люди в серых халатах и бескозырках. В тишине послышался ровный тяжёлый звон. Арестанты шли в кандалах, прикованные к одной общей цепи. Их было человек 200, а сзади тесной групкой шли женщины арестантки и ехали телеги с вещами. Тишину прорезал пронзительный детский голос и сразу сотни голосов закричали, запричитали.
           Ма-а-а-мка-а-а!
           Стёпа … Степан Андреич!
           Па-а-шка!
           От Надюшки тебе, Пашка! Сама она не смогла …
           Вера … Верочка! …
         Люди пробивались через кордон, лезли под лошадей, бросали арестантам узелки с едой. Колмыков с другими рабочими отжали лошадь с городовым, а подростки из их бригады проскочили за ними, нашли своих отцов и передали им еду и вещи. А из толпы арестантов слышались ответные возгласы.
                Динь-бом, динь-бом. Слышен звон кандальный.
                Динь-бом, динь-бом. Путь сибирский дальний …
         Слышишь, Савельев? Михельсоновских завтра увозить будут! Завтра в ночь, как и нас! Передай на завод!
                Нагайка ты нагайка, тобою лишь одной.
                Романовская шайка сильна в стране родной ...
         Джангильдина больше всего поразило, что арестанты шли словно не на многолетнюю каторгу, а были уверены что скоро вернутся. И вдруг среди людей угоняемых к тюремным вагонам он увидел знакомые лица. Да-да, это были они! Вот идёт Мансур, что хотел бить его на судоверфи, вот тот, кто был тогда с ним рядом, а вот и Нахимов. Долго искал он среди них Фёдорова, но его там не было. И он закричал и замахал им рукой. Ему ответили. Люди долго стояли перед закрытыми колючей проволокой входом на арестантскую платформу. Лишь когда исчезли вдали огоньки последнего вагона, все стали расходиться. Колмыков спросил.
         Вроде и у тебя нашлись там знакомые, господин студент?
         Да, наши, казанские!
         Друзья что ли?
         Друзья!
         Джангильдин шёл в плотной толпе людей, где многие были с разных концов огромного города, никогда не видели друг-друга, но были связаны чем-то таким, особенным и значительным, что крепче самых крепких уз родства или обычной дружбы. Наверно, никто из них не знал, что где-то далеко в степи есть такая станция — Челкар, где живут машинист Григорий Иванович Коротков, его помощник Фёдор и кочегар Нургали, но и с ними у этих людей была та же незримая связь. Были бы поближе Москва и Челкар, и они бы тоже оказались в декабре на Пресне. Чья-то сильная и уверенная рука направляет их мысли и действия. Джангильдин вспомнил Фёдорова уводимого полицейским в Тургае, товарища Андрея в Оренбурге, Нахимова в Казани и опять Фёдорова говорившего на площади: «Мы — российские социал-демократы ...» На всех станциях от Ташкента до Москвы стояли поезда с войсками, и не могли найти для них паровозных машинистов.
           Глубокой ночью пришли на Каланчовку, где в двухэтажном кирпичном бараке для семейных рабочих жили Колмыков, Степанида и другие. Полиция уже искала её мужа и брата, жившего прежде у неё. Детей брата оправили к родственникам в Клинцы, и теперь в большой комнате спала семья Евстигнея Петровича. Варили и ели сообща.
           Колмыков с женой и маленьким ребёнком жил за стеной в такой же комнате разгороженной простынями. С ним вместе жили ещё две семьи. Отцов сегодня увезли в тюремных теплушках, и старшими остались Витька и Серёжка работавшие в его бригаде. Как-то само собой получилось, что Джангильдин вдруг стал рассказывать о жизни в родной юрте в степи, о тургайской школе, о кустанайском и оренбургском училищах, о Казани. Его внимательно слушали и после Колмыков стал называть его Алиби, а он его Слава. Так он подружился с этими людьми, но скоро пришлось им расстаться.
           На его участке было 3 квартала строившейся трамвайной линии. Песок для насыпи возили крестьяне на своих лошадях с телегами. По условиям контракта им было положено платить по 70 копеек за телегу. Но однажды приказчик Фомичёв выдал ему только по 50.
          Скажешь им, что телеги были неполные. Понял? А им можешь вообще дать по 45-40. 500 телег — считай четвертной в кармане!
          Алиби смотрел в чистые и ясные глаза приказчика Фомичёва и не мог понять, как можно воровать у голодающих людей жалкие пятаки. Вернее жалкие для Фомичёва, а для крестьян эти монеты были очень важны. На них покупали хлеб для голодающих детей. Вдруг он вспомнил глаза Юсуп-Агая, когда к нему приходил отец за мукой. И он твёрдо сказал.
         Нет! Платить надо 70!
         Что, мало тебе? Не боись, договоримся. И по подрядам можно сделать кое-что, и по шпалам. Этим городским что с тобой работают тоже нечего всё платить. На штрафах, том-сём, много можно сделать. Ты вон у Чикулаева с третьего участка учись.
         Видимо в лице Джангильдина что-то изменилось и Фомичёв отшатнулся прочь.
         Ну ты, чурка нерусская! Тут о тебе уже спрашивали! Понаехали тут в Москву-матушку! Тут тебе не орда дикая, а Россия! Понял!
        Всё это уже было не ново. Ни разу, ни один из рабочих или деревенских, работавших с  ним не указывал ему на его национальность, хоть и говорил он до сих пор по русски не совсем чисто. А вот когда начинались нечистые дела, когда хотели украсть, обмануть, вот тогда и начиналось указание кто какой национальности. Тогда и звучало: хохлы, чурки, азера и т. д. А Фомичёв крикнул.
         Давай Чикулаев научим чучмека свободу любить! Объясним ему что к чему.
         Сразу к ним подошел Чикулаев. Здоровенный и вечно пьяный десятник с соседнего участка. Джангильдин засучил рукава, и вдруг раздался  голос Колмыкова.
          Да я вроде как не вовремя? Прощенья просим, коли что не так. А то, говорят человека хорошего хотят обидеть. Вроде беседуют люди по хорошему, или я ошибся?
          Тебе то какое дело?
          Большое! А что я сказал лучше не забывать.
         Вроде бы ничего особенного не было в облике Славы, но от него исходила какая-то внутренняя сила и это чувствовали все, даже увидевшие его в первый раз в жизни. Чикулаев был и выше ростом и шире в плечах, но сразу сделал вид, что и не собирался драться. Словно ничего не произошло Фомичёв с Чикулаевым заговорили о делах на линии, а Слава стоял и насмешливо слушал.
         Джангильдин продолжал выдавать рабочим все положенные деньги, но через неделю почему-то стали соединять участки, и его вызвали в контору. Там начальник одного отдела, в шикарном костюме-тройке, с серебренной цепочкой от часов поперёк живота, с манерами приказчика из мелкой лавки, всё время смотря куда-то мимо, угодливым голосом заявил.
         Так что извольте получить расчёт-с молодой человек. Опыта-с у вас маловато, а мы на линии держим только опытных людей. Сокращение-с, что поделаешь.
         Алиби уже знал что Чикулаев и все другие десятники платят рабочим как велит Фомичёв, а тот делится с кем-то в конторе. Потому его и увольняют и он твёрдо сказал.
         Не надо мне быть десятником. Я рабочим останусь.
         Ну что же вы. Такой перспективный молодой человек. Студент духовной академии, надежда православия и вдруг опускаетесь в низы общества …
         Но уволить его и из рабочих сразу не решились. По всей линии шли разговоры что он отказался участвовать в общем воровстве. Он продолжал работать ка раньше, только платить ему стали меньше. Никакого слияния участков конечно не произошло, а десятником их бригады назначили Чушкина — одного из спившихся ночлежников, работавших с ними. Тот со своим напарником всё время о чём-то шептался с Фомичёвым и Чикулаевым. Его и Славу он не решался обсчитывать, но деревенские возившие песок стали жаловаться, что им стали платить вдвое меньше. Однажды Джангильдин увидел как совсем седой человек в старом залатанном зипуне плачет перед Чушкиным, а тот орал в ответ.
          Дак три телеги было же. А нынче четыре. Что же это получается?
          А то, что порядок городской надо знать! Две было, да и те не полные. Ясно?! … Вам сиволапым только дай волю … Тут тебе не деревня, тут Москва-матушка … И не плачь, Москва слезам не верит …
          Ну это смотря какая Москва. Слышь, не борзей Чушкин — вдруг раздался голос Славы.
          Десятник оглянулся хотел что-то сказать, но раздумал. Хотел было уйти, но Алиби загородил ему дорогу. Чушкин молча смотрел то на Славу, то на него и пришлось ему заплатить за третью телегу. Однако он сразу побежал к Фомичёву. Вечером после работы, проходя мимо трактира Джангильдин увидел за столом на верхнем этаже Фомичёва с участковым полицейским, а через день его, Славу и двух рабочих вызвали в контору. Там они увидели этого полицейского, Фомичёва и Чушкина. Тот сразу стал жаловаться.
          Вот они и есть, которые мутят ваше благородие. Я вот рабочий человек, всем доволен. Корольков тоже, медаль за труд от господина Михельсона имеет, и трудится славно, чтобы трамвай, значит, скорее по городу пустить. А эти всяких жидов наслушались и только и ждут чтобы снова значит на Пресне булыжники выворачивать. Деревенских научают, чтобы как в декабре. И студент этот, киргиз, тоже с ними заодно. Всё так и норовит чтобы не по нашему, не по-православному …
          Даже не дав им ничего сказать полицейский заявил.
         Значит так — сейчас получите расчёт и чтобы больше я вас на своём участке не видел! А если увижу, то не взыщите — придётся выяснять кто чем в декабре занимался. Понял, как тебя там … Колмыков?
          Чего же тут непонятного? Раз сам Чушкин за вас, то что ж тут скажешь? Глас народа!От самого что ни на есть пролетариата! Дождалась таки праздника полиция!
          Выйдя из конторы Слава сказал.
          Их сила теперь, а то бы иначе поговорили! Ничего, жизнь — она длинная, земля — она круглая. Ещё встретимся, ещё поговорим!
          После занятий в лавре Джангильдин подрабатывал ночами: разгружал вагоны, колол дрова,  подносил корзины с рынков, но зарабатывал мало. Потом ему повезло, его взяли рассыльным в книжный магазин. Читал он и газеты — все подряд. Разные названия имели они и о чём только не писали. В них были бесконечные споры о том надо ли объединять пожарные команды или следует ли торговать в пригородных поездах. Упадут или нет на планету космические астероиды, отчего 50 лет назад погибла на Урале группа людей и много чего ещё. Но во всём этом ясно виделось упорное желание отвлечь людей от главного что их волнует — почему процветают несправедливость, насилие, казнокрадство, всеобщее воровство? Почему с каждым годом всё хуже живёт огромная богатейшая страна?  О рабочем восстании словно договорились не вспоминать вообще.
         Людей подводили к мысли — цени что имеешь сейчас, не дёргайся, не рыпайся никуда. Зачем бороться за лучшую жизнь если в любой момент тебе на башку свалится метеорит и тогда жизнь прекратится на всей земле. Принося заказанные книги, Алиби познакомился с приказчиком магазина галантереи Сиротинкиным, недалёким, но добрым человеком. Тот много читал, но одни детективы и любовные романы. Вечерами у него собирались такие же приказчики: ели, пили вино, играли в карты, звучала гитара. Разговоры были только о  любовных успехах у красивых покупательниц, скачках, торговых делах, о тех кому удалось самим стать хозяевами. Это был какой-то обособленный мир, которого не касалось ничего за его пределами. На множество таких отдельных мирков были сейчас раздроблены люди. Каждый был сам по себе. Все говорили Я и никто не говорил МЫ.
          Джангильдин появлялся в лавре раз в неделю. Там им никто не интересовался. Уже близко были вступительные экзамены. Как-то проходя по двору он вдруг столкнулся со старым знакомым по Оренбургу Ванькой Петровым. Тот уже оказывается второй год был студентом историко-богословского факультета куда хотел поступить и Алиби. Трудно было в узнать в этом высоком юноше с длинными чёрными кудрями прежнего парнишку что со странным блеском в глазах рассказывал ему в темноте спальни о Пугачёве, о подлинном русском царе, чьи потомки и сейчас скрываются в уральских скитах близ села Чумилина и отце поровшем его без пощады, чтобы он был злее на людей. Он познакомил Джангильдина со своими друзьями: высоким, красивым Симеоновичем, тонким и застенчивым Черновым и некоторыми другими. Алиби договорился с отцом-экономом ведавшем всеми помещениями лавры и перешёл жить к ним. В прежнем общежитии спать было невозможно — день и ночь там приходили и уходили люди, часто не имевшие к лавре никакого отношения, шли пьянки с гитарой и картами. Оставалась нетронутой только койка Ризаева вошедшего в дело к мяснику и уже собирающегося жениться на его дочери.
           Наступили вступительные экзамены. В большой освещённой комнате, за огромным дубовым столом сидели люди в рясах с крестами или просто тёмной одежде. Один из них с большой седой бородой спросил.
         Из каких народов будет сей замечательный отрок?
         Из киркиз-кайсаков, ваше преподобие.
         О, «богоподобная царевна киргиз-кайсаксою орды ...» Знакомы ли тебе отрок сии замечательные вирши?
         Джангильдин закрыл глаза и стал наизусть читать стихи Державина. Некоторые слова он не смог произнести так, как было написано в учебнике и смешно их исковеркал. Экзаменаторы засмеялись и больше его ни о чём не спросили. Так он стал студентом московской духовной академии. Теперь он официально мог жить в одном из общежитий лавры, питаться в её столовой и посещать лекции по своему усмотрению. Каждый май была сессия, на которой он обязан был сдать определённые экзамены. Не сдавших экзаменов не выгоняли, а оставляли на второй (третий, четвёртый …) год. Были учащиеся годами не посещавшие лекций, не сдавшие ни одного экзамена, но так и числившиеся студентами.
          Ванька Петров и его друзья ввели его в свой круг знакомых. Тут всё было как в Казани у Васильева или Оренбурге у Байтуриных. В большой светлой квартире адвоката Куницына собиралось множество людей и спорили до отупения. Правда тут было больше студентов разных университетов, девушек-курсисток,  адвокатов, актёров, литераторов, врачей и не было офицеров. Да и спорили широко, ссылаясь на Францию и Германию, но суть была та же — каким путём пойдёт дальше Россия. Серьёзный и неулыбчивый преподаватель химии Черемисов говорил на это, споря с другими.
        А таким же, каким и шла  от бессмысленных бунтов Разина и Пугачёва к установленным законом дыбе и плахе Ивана Грозного. Это там, на западе социал-демократия, революция, марксизм, а у нас это мужицкий бунт и дыба! В русском народе слово революция всегда называлось просто — воровство. А народ понимает всё лучше всех.
          Но позвольте, ведь совсем недавно вы были социал-демократом!
          Да был! Был, пока не увидел человеческую кровь на Пресне. Высшее достижение ума, это когда русские стреляют в русских? Пулей и штыком подгонять естественный ход событий могут только самовлюблённые мерзавцы. Народу это всегда выходило боком. Надеюсь никто из здесь присутствующих не станет дёргать растение вверх из земли чтобы оно быстрее выросло? Вот вам слова человека сидевшего когда-то в петропавловской крепости — Эртеля Александра Ивановича: «Социализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у того народа, где просёлочные дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы?» Или Лев Толстой: «Правительству, революционерам и народу … Для того чтобы положение людей стало лучше, надо чтобы сами люди стали лучше. Это такой же трюизм, как то, что для того, чтобы нагрелся сосуд воды, надо чтобы нагрелись все её капли. Для того же, чтобы люди становились лучше, надо, чтобы они всё больше и больше обращали внимания на себя, на свою внутреннюю жизнь. Внешняя же, общественная деятельность, в особенности общественная борьба, всегда отвлекает людей от внутренней жизни и потому всегда, неизбежно развращая людей, понижает уровень общественной нравственности. Понижение уровня общественной нравственности делает то, что самые безнравственные части общества всё больше и больше выступают наверх и устанавливается безнравственное общественное мнение, разрешающее и даже одобряющее преступления. И устанавливается порочный круг: вызванные общественной борьбой худшие части общества с жаром отдаются соответствующей их низкому нравственному уровню общественной деятельности, деятельность же эта привлекает к себе ещё худшие элементы общества».
            Джангильдин слушал эти слова и недоумевал. Неужели все эти умные, образованные люди не знают, что они не одни живут в этом огромном городе?  Что совсем неподалёку, на Каланчовке живут Слава Колмыков, Степанида, Евстигней Петрович с сыновьями ушедшие от голода  из своей Самарки? Знают ли эти люди, что где-то в казахской степи пасёт лошадей и овец пастух Тогжан Джангильдин и каждую весну ходит к Юсуп-Агаю за мукой? Знают ли они, не умом, а всем своим существом, что есть и такие, как Фомичёв, Чикулаев, участковый полицейский с трамвайной линии, а в Тургайской степи — Юсуп-Агай и полицейский Дерюк и что никак невозможен мир между этими людьми. Именно здесь, в России уже нельзя жить как раньше. Не бессмысленный бунт это будет, как не было им и восстание в декабре. Он вспомнил как посмеиваясь и высоко подняв головы, шли в цепях от Бутырской тюрьмы люди взятые в плен на баррикадах. Эти-то прекрасно всё понимают, потому их так и боятся.
          А людям собравшимся здесь, кажется, что лишь одни и существуют на свете. Это такой же маленький мир, что и у друзей приказчика Сиротинкина, только тут играют не на гитаре, а на рояле. Они говорят, шумят, спорят до хрипоты, а полиция к ним не приходит. Не боятся ни их речей, ни их взглядов, сами они боятся дать властям хоть малейший повод для крутых мер. И неожиданно для самого себя он спросил Черемисова.
          Скажите сколько времени по вашему должно пройти чтобы в России все капли нагрелись? 5, 10, 15, 20, 30, 100 лет — сколько?
           Ну думаю немного … лет 70.
           А вы скажите какому-нибудь рабочему с заводской окраины: «Ты ещё поживи лет 70 по скотски, пока все капли нагреются, а уже потом ...» Куда он вас пошлёт? Вы понимаете, что если человек сыт, обут, одет, то он не пойдёт бунтовать хотя бы из опасения потерять то, что имеет. А если он понимает что живёт по скотски и ничего его хорошего в жизни не ждёт, то терять ему нечего! При этом теряется инстинкт самосохранения. Так что если СТОЛЬКО людей взялись за оружие в декабре против законной власти, значит эта власть сама довела СТОЛЬКО людей до последней крайности. И если в России в будущем победит революция значит власть сама довела своих подданных до бунта. Если этого не будет, то свергателям власти не помогут никакие иностранные деньги. Ну а если будет ...
          Вдруг вперёд выступила девушка в платье курсистки, с брошью в виде красного цветка у самого горла. Её глаза сияли каким то странным, внутренним огнём и она заговорила с такими жаром и неистовостью какими было трудно представить в ней ещё минуту назад.
          Слушаю я вас Черемисов и только диву даюсь! Нытики, тоскующие, пессимисты — как же я вас всех презираю! Кто хочет что-то делать — ищет возможности, кто не хочет — ищет причины. Ещё ничего в жизни не сделали, а уже стонете, уже всем недовольны. Критикуете, только сами ничего не делаете. Все видят недостатки, никто не хочет их устранять. А вы хотите чтобы они сами исчезли?
         Когда же вы наконец поймёте что ваша жизнь будет такой — и только такой — какой вы сами её сделаете? Никто за вас это не сделает, не принесёт вам на блюде. А вот когда вы слезете со своего дивана, подотрёте свои сопли, засучите рукава на ваших беленьких ручках, вот тогда может что-то и изменится! Всё сделать можно, всё в ваших руках. И не ждите что всё сразу пойдёт как по маслу — и трудности будут и поражения, и несправедливость, и боль — но будет делаться дело, будет улучшаться жизнь, становиться счастливее люди — и вы сами в первую очередь. «Коррупция кругом», «Продажность заела» - а вы сами с этой коррупцией сталкивались? С продажностью этой хоть как-то боролись? Вы же их и главные соучастники если всё видите, всё понимаете и ничего не делаете. Говорите жизнь мол такова, жизнь дурна? Бороться даже не пробовали, а уже смирились.
          Это чем же она дурна? Что крепостного права нет? Что сословные предрассудки отменили и теперь всякий крестьянский сын может грамотным стать, образование получить? Что каждому стезя открыта? Что журналы выходят? Что со смертельными болезнями бороться научились, железные дороги растут, люди по телефону говорят, в небе летают, каждый может своё мнение публично высказать? Так ведь вы не высказываете, только друг другу жалуетесь, а перед всеми — нет, даже этого не делаете, спрятались как улитки в свою скорлупу, лежите как лежачие камни у дороги!
          Раньше за веру ссылали, сжигали, продавали как скотину, чума и оспа целые народы косили, в невежестве и нищете в 30 лет умирали — и после этого вы говорите что жизнь не улучшается? Да оглянитесь кругом — у вас глаза-то есть?! Конечно же есть и неравенство и подлость и мздоимство — а вы хотите чтобы они сами исчезли, чтобы уже рай был?! Если бы каждый вместо нытья сказал всю правду вслух, сделал бы всё что мог — уже рай настал бы! Ведь вся жизненная мерзость-то только нашим молчанием, нашей покорностью и сильна. И мы должны её смести — и сметём! А если это будет сильно сопротивляться — любыми средствами надо бороться за всеобщее счастье и справедливость, если будет нужно — то и гнём и мечом, не боясь жестокостей французской революции!
          Все внимательно слушали эту девушку. Когда он закончила заговорил хозяин квартиры.
         Хорошо вы милая барышня говорите. Да только гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Какая вы страстная, да честная, только не думали ли вы, что причина ваших взглядов - в ваших возможностях. Ваши папенька с маменькой вам сразу хорошую жизнь обеспечили. Достоинство вам по карману и совесть в вас кричит потому что молчит желудок. Вы можете думать о общем благе потому что незачем думать о благе собственном. А если у человека жена, дети, старые родители и все каждый день есть хотят, всех одеть, обуть, приличную жизнь обеспечить надо, а таких родителей как у вас нет — тогда как? Бедный человек спор совести и выгоды всегда решает в ползу своей семьи. Благородство возвышает богача среди себе подобных, а бедняк достичь возможности его проявлять может лишь ничем не брезгуя.
           Неожиданно откуда-то из глубины квартиры послышался хохот. Все, до этого смотревшие на девушку и Куницына оглянулись, расступились и все увидели сидевшего на диване дородного мужчину в дорогом костюме с гитарой в руках окружённого несколькими молодыми женщинами. Кого угодно ожидал увидеть здесь Джангильдин, но только не его. Это был знаменитый сибирский богач Прохор Громов, о нём писали многие газеты, как о драгоценном самородке русского народа, крестьянском сыне выбившемся из низов и достигшего невероятного богатства. Как о живом доказательстве того, что жизнь в России просто райская и любой может добиться богатства и процветания. Однако многие называли его богачом-ноуворишем, что его дед был разбойником и убийцей и так раскрутиться и подняться Громов смог только благодаря богатствам что его дед добыл убивая на дорогах людей. В газетах то и дело писали о его пьяных скандалах, публичных приставаниях к чужим жёнам, сорении деньгами, он мог завести в шикарный ресторан толпу нищих и накормить их самым дорогим обедом. За свой счёт содержал целую театральную труппу, организуя им гастроли по всей России, где главные роли исполняли его любовницы. Вокруг него всё время вертелась целая толпа женщин и мужчин жаждавших разных подачек. Кого-то он одаривал, а кого-то прилюдно унижал так, что было непонятно как люди могут это терпеть. Иногда сам выступал на сцене в спектаклях. Совсем недавно Джангильдин побывал на играемой его труппой спектакле «Вишнёвый сад» и билеты на него раздавались даром всем желающим. Громов играл там Лопахина, потом многие газеты писали о чудовищном надругательстве над русской культурой и что Антон Павлович Чехов наверняка от этого перевернулся в гробу. Да, посмотреть было на что. Алиби уже видел этот спектакль исполняемый другими актёрами и мог сравнивать. Почти весь спектакль всё было как на других представлениях но было два важных отличия. Перед продажей Раневская обходила всё на сцене: гладила стол, качалась на качелях, присаживалась на скамью, а потом вдруг застывала стоя на месте молча, с болью глядя в зал. Освещение менялось на тревожно-красноватое и из-за сцены начинал звучать голос ведущего торговый аукцион: «Внимание внимание господа! На торги выставлено старинное имение площадь …. десятин со старинной усадьбой в хорошем состоянии и вишнёвым садом. Стартовая цена 50 000. 50 000 раз, 50 000 два, кто больше? 60 000 ...» Всё время пока звучал этот голос Раневская представляла собой живой облик горя и несчастья и когда прозвучало «Продано», свет на сцене погас совсем и она зарыдала. Всем становилось её очень жалко и она плача уходила со сцены. А последний монолог Лопахина менял вообще всё. Если до этого другие актёры произносили его степенно и важно, то теперь Лопахин громова начинал вроде бы спокойно, но чем дальше тем больше произносил уже с надрывом, а под конец уже кричал. В конце он срывал с себя галстук, отбрасывал сюртук, разрывал на себе ворот рубахи, словно он его душил и начинал плясать с выскочившими на сцену цыганами, так же как он делал в кабаках и ресторанах. И всем становилось ясно, что вся его вежливость и культурность, что он показывал раньше, была маской, что настоящий он вот такой — распоясавшийся хам. Теперь, когда он всё тут купил, он покажет всем какой он на самом деле и плевать ему на всех. Преображение было таким разительным и страшным, что зрителям становилось жутко от понимания того что он теперь натворит и что все беззащитны перед ним. Впечатление усиливалось тем что когда он кричал «Музыканты  играйте — я желаю вас слушать!» начинал играть и уже не прекращал настоящий оркестр. И ведь при этом Громов произносил слова точно по тексту, не изменив ни слова. Да, у этого человека явно был талант и не один. И вот теперь он оказался в квартире среднего адвоката. Отсмеявшись он сказал.
           Гляжу на вас и только диву даюсь. Всё-то вы знаете, да только что вы можете? Русская интеллигенция — «совесть земли русской»! А что кто такой интеллигент? Это человек с высшим образованием и низшей зарплатой. Это врачи, инженеры, учителя — кто выбился из работяг, но так и не стал хозяином. Это те кому не надо вкалывать так чтобы вываливался язык на плечо, но и нет возможности пользоваться всем что хочется. Открыть собственное дело, построить собственный завод, фабрику, банк, транспортную компанию, так чтобы загребать деньги лопатой и делать что хочет, жить как хочет, он не может. Хочет, а не может. Духу не хватает. И главное его чувство — зависть к тем, кто всё это смог. Видите ли это нечестным способом заработано. Сами согласны это каким угодно способом получить, так для этого же надо оторвать задницу от дивана, что-то делать, чего-то добиваться, а мы этого не можем, мы напрягаться не любим, нам бы всё на халяву получить. Везде-то мы видим одни трудности, такие что и пытаться не стоит. А раз нету у меня, значит не должно быть ни у кого. Почему это кто-то ездит на собственном «Руссо-Балте», а я давлюсь в трамвае? Я тоже хочу свой автомобиль иметь. Почему кто-то имеет то чего нет у меня?  Значит жизнь плохая. Не я плохой - жизнь плохая. Не я плохой - власть плохая. Надо всё поменять.
           Сидите вы на своих кухнях, решаете мировые проблемы, умные книжки читаете и думаете — ах какой несчастный русский народ, надо его осчастливить, надо дать ему волю. А вы этот народ спрашивали — чего он хочет, что ему надо? Погодите, дорвётся ещё народ до воли, вот тогда вы по другому запоёте. Как же — про ТАКОЙ народ в ваших книжках ничего не написано. Вот тогда взвоете — какие мы были дураки, чего нам не хватало? Всё будете готовы отдать, чтобы назад всё вернуть, да только поздно будет.
          Знаю — презираете меня! Ну презирайте, презирайте — мне на это тьфу и растереть. Я-то нигде не пропаду, а вот вы все ещё наплачетесь.
          И Громов, со своей свитой, играя на гитаре вышел из квартиры. Долго сначала на лестнице, а потом на улице, постепенно удаляясь, слышалась его песня. Невероятные слова.
                Ах как тебе надо знать — ну кто я такой?
                А не всё ли равно — али чёрт, али святой.
                А вот он я как есть сижу перед тобой 
                Такой сякой, такой сякой!
                Ах как тебе надо знать — ну кто я такой?
                Ну Гришка конокрад, ну мужичишка простой.
                Самый что ни есть от низин да глубин.
                Самый что ни есть ни брюнет ни блондин.
                Ах моя милая Россия матушка
                Тебе ж не бог нужон, а нужен батюшка.
                Да под себя подмять, да помучить.
                Ведь ты ж как баба — чем злее, тем лучше.
                Это в ваших городах лишь что да почём.
                Вместо образов лишь кнут с калачом.
                На костях настроили палат да дворцов
                Лишь баре, да бояре, да свора купцов.
                Подавай им святого, да в терновом венце
                Да что б смирно висел на сосновом кресте.
                Чтобы матом ни-ни, чтоб не пил, не гулял.
                Да чтобы подлости непременно прощал.
                А накось выкуси Россия-матушка.
                Тебе ж не бог нужон, а нужен батюшка.
                Да под себя подмять, да помучить
                Ведь ты ж как баба — чем злее, тем лучше.
                Ладно я согласен — я кобель и стервец
                Но уже предвижу империи конец.
                Если тошно без вина и радости нет
                А ликуют только заголовки газет.
                Если пол России в кандалах да цепях.
                Если любовь лишь скука да страх.
                Если всё равно с кем ночь переспать.
                Значит дальше гулять и сильней расшатать.
                Кто послал Россию за Европой бежать?
                Да в этакой телеге нужно вожжи держать.
                А коль не сдержишь коней — не гони
                Разлетится всё хоть кричи, хоть брани.
                Ах как тебе надо знать — ну кто я такой?
                Ну Гришка конокрад, ну мужичишка простой.
                Самый что ни есть от низин да глубин
                Самый что ни есть ни брюнет, ни блондин.
         Постепенно в квартире возобновились разные разговоры о спиритизме, о таинственных силах других миров, влияющих на человечество. После 1905 года об этом говорили везде. Хозяин квартиры адвокат Куницын, богатый и влиятельный человек, выставлял на стол чай, бутерброды, калачи, много печенья и оголодавшие студенты откармливались здесь. Лишь один Ванька Петров ничего не брал со стола и всегда молчал в доме Куницына. Между ним и адвокатом были непонятные связи. Как-то уходя Джангильдин увидел, как Куницын передал Петрову и той самой девушке какой-то пакет. В этот вечер Петров не пошёл со всеми в лавру, а сделал вид, что идёт провожать девушку.
        Здесь, в Москве, Ванька Петров был таким же нелюдимым, как и в Оренбурге, несмотря на длинные кудри и новую манеру говорить. Куда-то часто пропадал и уже не рассказывал о пугачёвских временах и скрытых царях в скитах за Уралом. Иногда неделями не появлялся в лавре, а появившись садился к себе на кровать и долго молча смотрел куда-то в пустоту. В его тёмных глазах была какая-то неистовая вера. О жизни Петров судил по своему — мог долго смотреть на какого-нибудь человека, а после уверенно заявлял: «Не нравиться мне этот … Мы Чумилинские глаз особый имеем на людей!»
           Дружбы между ними и тут не получилось, была только привязанность. Симеонович был из старых студентов, учился уже на последнем курсе академии и должен был остаться здесь преподавателям. Выступая в диспутах, прекрасно зная физику и философию, он легко разбивал своих оппонентов. В академии таких как он называли «обновленцами». Человек он был честный и горячий, но говорил слишком уж красиво. Чернов всё отрицал, часто с жаром всех убеждал, что бог есть в каждом человеке и внешнее его выражение не нужно. Далее он сбивался и начинал говорить так путано, что было непонятно чего он вообще хочет. Над его шкафчиком висела фотография человека в очках с громадной, необыкновенно широкой бородой. По утрам Чернов по несколько минут стоял перед ней склонив голову.
         Проходив на лекции 3 месяца Джангильдин нашёл себе постоянную работу в рекламной фирме «Метцель». Он обходил торговые фирмы, магазины, ателье, мастерские, аптеки и т. д., и предлагал им красиво оформить витрины, убеждая, что если они вывесят на видном месте большие красивые плакаты сделанные фирмой «Метцель», то клиенты к ним попрут прямо табунами. Разворачивал каталог с рисунками, объяснял сколько это будет стоить и убеждал что это сущие пустяки, а прибыль от этого будет многократная. Кто-то соглашался, кто-то отказывался, а кто-то сразу гнал его прочь. От каждой сделки он имел свой процент и на жизнь вообще-то хватало. Ему нравилось толкаться среди людей, бродить по ярмаркам и торговым рядам, слушать разговоры и можно было целыми днями сидеть в университетской библиотеке, куда его записала друзья Симеоновича. Он подряд читал всё, что выходило Чехова, Андреева, Горького, Гиляровского с удивлением узнавая знакомые улицы, переулки, дома. И люди о которых он читал казались знакомыми — только вчера или сегодня встречал их на улицах. Это была интересная жизнь, каждый начинавшийся день нёс с собой открытие и Джангильдин не хотел чтобы эта жизнь кончалась.
          Но другая жизнь не давала о себе забыть и однажды ворвалась прямо в его комнату. В ту ночь он ночевал в общежитии лавры. Все были на месте, пустовала только койка Петрова. Среди ночи вдруг постучали в дверь и когда её открыли в комнату ворвались люди в шинелях жандармов. Двое сразу сорвали одеяло с койки Петрова и закрыли им окно, так, чтобы не было ничего видно с улицы. Всё делалось быстро и без шума. В дверях стояли бледные отец-эконом служитель лавры в чёрной рясе. Двое жандармов стали разбирать ванькину постель, а третий рылся в его шкафчике. Студентов усадили у стены, рядом с ними встали жандарм и человек в самой обычной одежде похожий на мелкого чиновника или пронырливого рекламного агента. Таких Джангильжин тысячи раз встречал на улице и сразу забывал о них. Один из жандармов протянул этому человеку какой-то шнурок с медным наконечником
          Это что-с?
          Похоже на запал бомбы. Оприходуйте, а вы отче потом подпишите.
          Вот они, те же самые … Приговоры-с!
          Знакомы ли вам господа студенты эти литературные творения?
          По рукам пошли небольшие белые листочки. В них было написано: «Приговор боевой организации социалистов-революционеров. За расстрелы и повешения наших боевых товарищей приговариваются к смерти …» Дальше были имена и фамилии какого-то генерала, прокурора, двух министров, ещё каких-то людей.
            Поверьте господин офицер, это так неожиданно.
            Охотно верю господа. Нам известно о вашей непричастности. Тем не менее …
        Остальные постели тоже вывернули наружу, перетряхнули каждую тряпочку, просмотрели все книги и простучали все переплёты. Уходя человек в обычной одежде, все уже поняли что именно он был главным, остановился у фотографии над черновским шкафом.
         Их сиятельство граф Кропоткин. Почему всех вас господа студенты, тем более надежду православия, на анархию тянет? Не пойму!
          Но фотографию так и оставил висеть. Всю ночь в общежитии не спали и гадали что случилось с Петровым. Утром стало известно, что московские эс эры-бомбисты готовили покушение не то на полицмейстера, не то на вице-губернатора. Аресты были в университете, технологическом институте и даже на женских курсах. Из знакомых Алиби схватили одного актёра и ту самую девушку произносившую гневную речь у адвоката Куницына. Её схватили в момент бросания бомбы в проезжающий мимо неё экипаж вместе с двумя товарищами. Говорили что бросить бомбу она успела, но та не взорвалась. Джангильдин сразу вспомнил пакет передаваемый ей адвокатом Куницыным.
          Потом состоялся закрытый суд, но все про всё знали. Девушку, как непосредственную исполнительницу и студента-технолога изготовившего бомбу, приговорили к смертной казни, остальные, и Петров тоже, получили разные сроки каторги. Джангильдин понимал — это тоже смерть, только медленная и они не раз позавидуют казнённым. Приговорённые не подали царю прошение о помиловании и их скоро казнили. В академии рассказывали, что девушка не отказалась от духовника, и сам владыка пытался сломить её гордыню. Она же сказала что подлинная вера совместима с вынужденными действиями против насилия и несправедливости, подобно Юдифи против Олофена.
          Что-то тут было неправильно, не так! И стреляли и бомбы бросали, и умирали за идею эти люди, а такие как Слава Колмыков оставались к ним равнодушны — лишь пожимали плечами. А ведь когда надо они тоже стреляли, как в декабре 1905 года, на Пресне. В чём-то очень важном была разница между ними. Но не забывалось, всё появлялось перед ним лицо девушки, озарённое внутренним светом тогда, у адвоката Куницына. Уже хорошо зная, где находится Бутырская тюрьма, Джангильдин  каждый день приходил туда, принося передачи и добиваясь свидания с Петровым. Ему отказывали, но потом вдруг разрешили. На Петрове был серый халат из мешковины, он всё прятал руки в длинных рукавах, смотрел куда-то в сторону, отвечал «да» и «нет» и лишь когда надзиратель отвлёкся, торопливо шепнул: «Куницын — сволочь, провокатор. Это он всех сдал! Сообщи там ...»
         Ранним апрельским утром отправляли на каторгу Ваньку Петрова. Вместе с родными других приговорённых Джангильдин с ночи ждал у тюремных ворот. Они наполовину открылись и из них выехали две обычные извозчичьи пролётки окружённые конным конвоем. На одной везли Петрова с двумя товарищами, на другой ещё четырёх арестантов. Алиби успел только крикнуть и бросить Петрову узелок с едой. Рядом кричали родственники других арестантов. Сердце Алиби сжалось — даже здесь было видно, как мала эта группа по сравнению с теми, кого гнали прошлой зимой за Пресню — по четыре в ряд.
          Адвокат Куницын исчез из Москвы, словно его и не было никогда. В его квартире жил теперь какой-то дирижёр ничего не знавший о прежнем владельце жилья. Да-а-а — подвела Ваньку Петрова вера в чумилинский глаз на людей.
          Через месяц после этого дела Джангильдин вдруг получил известие из родных мест. В Москву приехал знаменитый казахский бай Кадырбек, владевший половиной Западной степи от Актюбинска до Тургая. Богатые люди учредили акционерное общество для разработки полезных ископаемых и Кадырбек вошёл в него полноправным членом как владелец земли где их будут разрабатывать. Теперь он приехал в Москву утрясать все дела вместе с Тулебаем — доверенным человеком Юсуп-Агая. В Тургае учитель  Жалаир, ставший уже инспектором всех учебных заведений огромного края, рассказал им о Джангильдине и их люди разыскали того в Москве. У Кадырбека был 12-ий сын Кадыргали и отец хотел чтобы он научился русскому языку. Без этого невозможно было учиться в московское коммерческое училище, чтобы потом управлять этой частью отцовских дел. Они сняли целый этаж дорогой гостиницы «Балчуга», вместе с ними жил тургайский купец Борисов владевший второй половиной западной степи. Толстый, круглый как шар, налитый злой кровью Кадырбек не мог терпеть ничего русского. Живя в русском городе, он орал брызгая слюной по казахски Джангильдину.
         Проклятые урусы завоняли всю степь своими паровозами и теперь выворачивают нашу священную землю наизнанку, что-то ищут в ней, скоро казахам совсем будет некуда деваться. А самое главное, они напустили в степь всякой швали, и благородные, чистые казахи портятся, забывают священные обычаи и не уважают достойных людей. Ты тургайский? В Тургае у меня все друзья: и начальник уезда, и его помощник, и начальник полиции — все урусские начальники меня знают и уважают. Как скажу, так и сделают. Приложи для меня старания и я им напомню о тебе, получишь хорошую должность. С начальником полиции мы даже водку пили, когда он в пятом году приезжал на мои промыслы ловить бандитов. Хоть и урус, а всё сделал правильно — всех арестовал на кого я показал. Вот так-то!
         Теперь Джангильдин жил в номерах гостиницы, даром питался в её ресторане, каждый день получал неплохие деньги, но Кадырбека почти не видел. Странно тот решал деловые вопросы - всё время пропадал в дорогих ресторанах, напивался, устраивал скандалы и драки с битьём стёкол и посуды, приставал к чужим жёнам, его каждый раз привозили под утро с разными шлюхами, пьяным в хлам. Но и тут он быстро подружился с начальником полиции и ему всё сходило с рук. Его управляющий вёл все дела: давал взятки полицейским, оплачивал убытки владельцам ресторанов, решал вопросы с пострадавшими, расплачивался с проститутками. А 12-ий Кадыргали оказался на удивление тупым — он не то что русских, он и казахских слов знал от силы десятка два. Как не бился с ним Джангильдин, тот только тупо смотрел на него и молчал. Ни одной мысли так и не появилось на его лице. Зато его поймали, когда он вытаскивал из кармана пьяного отца деньги. Узнав об этом тот сказал: «Ай, ладно! Вырастет, я его в полицию устрою» - и увёз сына обратно в аул.
         После этого дела Джангильдину отчаянно захотелось увидеть родную семью. Как они там? Что у них там? Он часто писал письма, но не получил ни одного ответа. Все в его семье были неграмотны, но неужели они не нашли ни одного человека кто бы мог им  прочитать вслух и написать под диктовку? Он сдал очередные зачёты, в фирме «Метцель» как раз выдали премиальные деньги, он сразу собрался и скоро поезд уносил его на восток. В вагоне третьего класса всё было как всегда: теснота, горой наваленные вещи, озабоченные, усталые люди. Назад уносилась зелёная темень лесов, потом переехали Волгу и в окне появились знакомые степи. Алиби задумчиво глядел в окно. Подъезжая к Оренбургу он вдруг сам понял что же творилось в его душе - как во сне прошли полтора года московской жизни. Кончился какой-то период в ней и он ехал домой чтобы понять своё место в жизни. Нельзя больше было жить без ясной цели.
          В Оренбурге он ждал поезда на Ташкент. Только в прошлом году была открыта эта дорога, и поезда ещё ходили не по расписанию. У него было пол дня, но в город он не пошёл. Перейдя пути пошёл в железнодорожное депо. Как и прежде там стояли полуразобранные паровозы, возле них возились люди в промасленных спецовках, гремело железо. Казалось вот-вот встретится друг Федя, как много ему надо было рассказать! Даже номер его паровоза помнил Алиби — 23. Потом Джангильдин пошёл в рощу за рекой, где ярко, по-весеннему зеленели деревья, кричали в вышине птицы. Он посидел на знакомой развилке дерева, вспоминая маёвку. И сейчас тут была утоптана молодая трава, виднелись следы многих ног. Значит и в этот май приходили сюда люди.
        Снова он ехал в поезде, а вокруг была родная степь. Огромной и неподвижной она была, и лишь 2 раза показывались люди. Один раз это была кочёвка — точно такая же как его отца. Ехала на лошадях семья, везла разобранную юрту, разойдясь широкой полосой паслись, идя к северу, овцы. В другой раз всадник в зимнем малахае переехал холм  и поскакал прочь от поезда. На редких полустанках рабочие-казахи подгребали балласт к насыпи, укладывали шпалы и рельсы на запасных путях. Возле новеньких, из жёлтого кирпича, станционных домов уже стояли юрты, лежали горки кизяка, женщины смотрели из под руки на проезжающие мимо вагоны, бегали играя дети, вместе русские и казахи.
         Проехали Актюбинск. В чахлом садике у вокзала с тоской в глазах и бессильно уронив руки сидели переселенцы. Женщины что-то варили на камнях, плакали дети. Маленькая девочка смотрела в окно вагона голодными глазами и Алиби отдал ей взятый из Москвы хлеб. В Челкаре Феди тоже не было, хотя паровоз №23 и должен был везти их поезд дальше к Аральскому морю. Григорий Иванович Коротков рассказал что Федя сам стал машинистом и сейчас принимает в Нижнем Новгороде свой паровоз. Помощником машиниста теперь с Коротковым ездит Нургали — тот самый кочегар-казах.
         Дальше Джангильдин слез с поезда и добрался до Иргиза вместе с рабочей командой доставлявшей из Челкара керосин. Большие железные бочки с фирменным знаком Нобеля везли на верблюдах, а ему уступили место на телеге-арбе. После весеннего паводка степь была вся в промоинах и озёрах и в Иргиз приехали только на четвёртый день. Зато дальше до Тургая и дальше мимо их аула к Улытау уже шла хорошая почтовая дорога с телеграфными столбами. Дав рубль почтовику Алиби быстро добрался до Ткргая но не стал задерживаться. Утром, как и много лет назад, он ехал с караваном. И в ауле не остановился, хотя дядя Барманкул очень просил его задержаться. Старый кузнец уже не работал, а лишь сидел под деревом разговаривая с проезжающими. В кузне стучал молотом его сын Тлевлес. Они дали ему с возвратом коня и скоро Джангильдин увидел родную юрту.

           Как обухом топора по голове его огрели в отцовском доме. Ещё вернувшись в первый раз из тургайской школы ему показалось всё тут маленьким и убогим, а теперь нищета буквально ударила по глазам. Чёрная продымленная юрта словно до половины ушла в землю. Голо и беспомощно было вокруг. Он приехал как раз тогда, когда молчаливые слуги грузили на лошадей вяленое мясо для Юсуп-Агая. Голодными глазами смотрели на это женщины и дети. Старший брат женился, но остался жить в родительской юрте, все остальные работали табунщиками у Юсуп-Агая. Младшую сестру взял в жёны человек из близкого к ним рода в Улытау. У него были свои лошади и овцы, но этой зимой случился джут (гололедица зимой), его животные не смогли добраться до травы под снегом и все пали. Зять остался без скота и был вынужден переехать к отцу став «зятем-щенком». Приезд Алиби спас всю семью, ему стало жутко, что стало бы со всеми ними, если бы он приехал хотя бы на неделю позже.
          У взрослых, как у детей, открылись рты, когда он открыл свой мешок и стал доставать привезённые из Москвы подарки: сладкие засушенные баранки, калачи, жестяную банку с конфетами-монпасье … Недоверчиво брали дети конфеты в цветных бумажках. Они не знали что это такое, боялись разворачивать. Девочки, как невиданную драгоценность, стали прятать красные, жёлтые и зелёные бумажки. Дешёвые цветные платки по полтиннику штука женщины брали в руки словно великое богатство. Все бывшие с ним деньги, он отдал семье.
Всего 20 рублей это оказалось, но для бедной аульской семьи это была неслыханная сумма. По всей округе разнеслась весть, что он неслыханно разбогател в дальних краях и скоро будет строить такой же дом как у Юсуп-Агая. Отцу он подарил складной охотничий нож с насечкой. Тот смотрел на него слезящимися глазами и непонятно покачивал головой. Сердце сжалось от жалости к нему — боже, как же он постарел. На коня садился в 2 приёма, ночью стонал во сне. Считая теперь сына большим начальником он даже не называл его по имени.
           А мать тяжело болела. Она уже не могла двигаться и только лежала в юрте на своём месте, у старого сундука. Каждое утро Джангильдин брал её на руки и выносил наружу к солнцу и она молча сидела, потирая распухшие руки. Это была вековая болезнь казахских женщин от ежедневной дойки кобылиц. Проснувшись ночью Алиби увидел лежавшей её на своём месте и молча смотрящей в потолок. Спать он уже не мог, сел рядом с ней, глядел ей в глаза, а она гладила его по голове морщинистыми руками и пела ему старинную казахскую песню, как когда-то в детстве. Перед его мысленным взором вставали картины прошлого. Вот  он, ещё совсем крохотный, на нетвёрдых ногах впервые выполз за порог этой самой юрты. Яркие цвета, острые запахи, громкие звуки, обрушились на него. Он попытался встать, но ноги подкосились, он упал и заплакал. Неожиданно какая-то сила взметнула его вверх и он увидел совсем рядом с собой лицо молодой красивой казахской женщины. Она запела ему эту песню и он ощутил исходящий от неё приятный запах кумыса, , мёда, муки, казахской одежды и чего-то ещё, чему он до сих пор не мог найти названия, но навсегда понял что это запах мамы. ЕГО МАМЫ! Никто больше на всём свете не пахнет так как его мама. И с тех пор нет для него ничего приятнее этого запаха. Ни у кого не блестят так красиво глаза как  мамы. Никогда он не ел ничего вкуснее пирогов испечённых его мамой! Правда пекла она их редко. Вот он, уже подросший мальчик, впервые пытается сесть на коня. Его поддерживают отец и старшие братья, но стоит только лошади поскакать вперёд, как руки не могут удержать лошадиную гриву, и он свалился на землю. Как же больно! А потом ощущение шершавости материнских ладоней, ласково гладящих его по голове. И снова рядом этот запах и снова рядом слышится эта песня и боль сразу делается меньше и постепенно пропадает совсем. Всю жизнь, стоит только почувствовать этот запах, услышать эту песню, увидеть эти глаза, как сразу куда-то пропадают боли и обиды и как же хорошо, что рядом всегда есть этот запах, этот голос, эти глаза. Ах мама, мама, кажется ещё вчера ты выводила меня маленького в степь  и я играл в траве пока ты собирала топливо для костра. В юрте ещё лежат сделанные тобой глиняные игрушки. Кажется это было только вчера, куда же всё ушло?! Ему хотелось реветь как разъярённый медведь. Вспоминалась Москва, поселившийся с сыновьями у Степаниды Евстигней Петрович,  плачущий от обмана возчик-старик, девочка в Актюбинске хватающая у него хлеб. Всё это было одно и то же. Стонал, что-то бормоча во сне, отец, ворочались, толкая друг друга, взрослые и дети, пела свою песню мать.
         Жить гостем он не мог. Он должен, обязан был что-то сделать для этих людей. Но что?!Утром он снял и спрятал свою городскую одежду, надел старые ватные брюки, холщовую рубаху, широкий казахский пояс, сел на коня и стал вместе со всеми заниматься делами. Овец стало больше, чем раньше. На мясо выросла цена, и Юсуп-Агай добавил в каждую отару по 300-400 овец. Джангильдин отвык от такой жизни, когда не оставалось ни одной свободной минуты. От зари до зари надо было объезжать разбежавшихся на две версты овец, следить, чтобы ни одна не отбилась, пока не подошли к реке. А ночью слушать собак, нет ли волков. Этой весной они утащили только в одну ночь 7 овец. Юсуп-Агай по родственному ничего не сказал, но вместо ожидаемых 2 мешков муки с хозяйского склада они получили полтора.
           А жизнь продолжалась, всё такая же однообразная, жестокая, лишённая смысла. Овцы жирели, нагуливали вес, обрастали шерстью, кобылицы, раздобревшие на сочной весенней траве, давали густое, вкусное, пахнущее мёдом молоко. И словно из другого мира появлялись слуги Юсуп-Агая и увозили это молоко, мясо, шерсть, угоняли овец. А люди оставались, и уже невестка с тревогой смотрела в сундук много ли там муки. Утром Алиби с удивлением увидел как сестра с невесткой взяли мешки и куда-то пошли. Вернулись они с мешками полными гороха. Лишь вчера их семья переехала сюда. Он узнал это место, именно тут было их кочевье когда он вернулся в первый раз из Тургая. Каждую весну, как только таял снег, они приезжали сюда и сажали лук, горох, картошку. Когда-то именно он сделал это впервые и теперь это помогало перебиться до осени. Муж сестры даже думал переехать ближе к Тургаю к русским переселенцам  и жить на одном месте занимаясь огородничеством. Хоть и позорно для казаха копаться в земле, но некоторые уже сделали так и им хватает еды на весь год.
           В один из вечеров пригнав отару к юрте Джангильдин увидел перед ней всех родных. Изнутри раздавались непонятные звуки. Алиби заглянул внутрь и в нос ударил запах горелой полыни и чего-то ещё едкого и терпкого. Сквозь белёсый дым провонявший всю юрту увидел как вокруг лежащей матерью скачет и прыгает, что-то завывая и стуча в большой бубен, колдун-шаман. Когда прошла оторопь Джангильдин бросился к лошади. Зять поскакал за ним. К счастью у кузни дяди Барманкула как раз оказалась почтовая карета. За помощь в погрузке и разгрузке его согласились взять до Тургая. Всю дорогу до города он мучительно думал — что он может предложить, как заработать деньги на лекарства для мамы? Разгружать на рынке? За это платят гроши! Устроиться кем-нибудь в школу к Жалаиру? Это долго! Просто попросить взаймы? Что делать? Что делать??? ЧТО ДЕЛАТЬ???
        Беда не приходит одна — учителя (теперь инспектора всех учебных заведений тургайского края) Жалаира не оказалось в городе, выехал в командировку. Впору было опустить руки, Джангильдин сидел на придорожном камне и мучительно думал — что же делать? В кармане завалялась только горсть мелочи. Вспоминая прошлую жизнь, он пытался найти в памяти хоть какой-то способ заработать, но ничего подходящего на ум не приходило. Мимо него, весело смеясь прошли несколько учеников. С грустью смотрел им вслед Алиби — давно ли он сам был таким, с радостным удивлением узнающий много нового, уверенный что в его жизни всё будет хорошо. Какое было замечательное время, в голову даже мысли не приходило что маме может стать НАСТОЛЬКО плохо. Когда после занятий можно было с Федей пойти на рынок, купить себе сладкого квасу, вкусных калачей и денег на это хватало, потому что они …. ДА ВОТ ЖЕ ОНО!!!
        Снова Джангильдин посмотрел на серебренные монетки у себя в руке и всё вспомнил. Со всех ног он бросился на окраину города. Только бы Павел Степанович Задорожный был здесь! Только бы его никуда не перевели, не уволили. Только он был здесь! Увидев старого мастера Алиби чуть не сел прямо на землю, настолько у него вдруг ослабели ноги. Павел Степанович сам узнал его и быстро всё поняв, разрешил ему заниматься своими делами в мастерских при военной телеграфной команде.
         Снова, как когда-то в давно, в тисках зажималась монета, снова, как когда-то в давно, жужжало сверло ручной дрели, снова в подставленную тарелку сыпалась серебренная стружка и снова Джангильдин спешил на рынок с получившимися отшлифованными и сверкающими серебренными кольцами. С каждым разом число монет всё росло и всё повторялось. На третий день сверло сломалось, Павел Степанович конечно же даст новое, но всё равно нехорошо получилось. Может придумать что-то ещё? Серебренной стружки уже была целая кружка, вот бы и из неё извлечь пользу. Решив немного передохнуть парень пошёл искать старого мастера. Нашёл он его в механической мастерской. Там как раз плавили свинцовые слитки, заливали расплавленный металл в литейные формы, а через некоторое время из них доставали большие свинцовые детали. Джангильдин внимательно посмотрел на льющийся словно вода металл и всё понял. Права пословица: «Нужда сеет, нужда пашет, нужда песенки поёт». Когда жизнь берёт за горло, мозги начинают работать быстрее. Это же так просто — почему это не пришло ему в голову раньше?!
         Из огнеупорной глины он сделал небольшую коробочку раскрывающуюся на две части на двух палочках. Коробочку заполнил пропитанной олифой смесью земли и песка, части и пропорции смеси помог подобрать Задорожный. Особенно трудно оказалось вылепить из глины идеальный кружок с особым гнездом, но и с этим он справился. Глиняной заготовкой, Алиби выдавил нужную полость в смеси, сделал таким образом несколько литейных форм и дело пошло.
        В кружку из огнеупорной стали Джангильдин ссыпал все имеющиеся у него монеты и специальным ухватом поставил её в пылающую топку паровой машины. Через нужное время достал её и вылил получившуюся белую воду в формы. Когда прошло время, раздвинул половинки и вниз упали серебренные кольца. Натерев их тряпкой с особым составом, так, чтобы они сияли на солнце, Алиби аккуратно вставлял в специальное гнездо осколочки цветного стекла, набранных у церкви из отходов недавно вставленных там цветных витражей. Особыми щипчиками сводил края гнезда, так чтобы осколок не выпал и нёс их на базар. Выбирал он именно такие моменты, когда вовсю светило солнце и кольца и цветные грани сверкали в солнечных лучах. Предлагал он их прилично одетым покупателям, честно говоря, что это серебро с бижутерией, но всё равно кольца раскупались быстро. Большое мужское кольцо получалось из 25-и копеечной монеты и за каждое ему давали рубль, а то и больше. Более мелкие монеты для этого не годились ибо были наполовину из меди. Так прошло 2 недели. Скоро почти у всех более-менее состоятельных людей Тургая были такие кольца, а в городе стала ощущаться нехватка разменной мелочи. Благодаря вернувшемуся Жалаиру, он получил бумаги на право собственности большого земельного надела, и пришло время возвращаться.
        По степи пылила большая арба - казахская двухколёсная телега. Светило яркое солнце, ласковый ветерок обдувал лицо, высокая трава шевелилась от ветра. Все краски были сочные и яркие, все звуки были звонкие и громкие, всё естество переполняла радость, хотелось петь и кричать от счастья. Он всё-таки сделал! Он смог! Арбу тащили отличные конь и кобыла, а сзади шла привязанная за рога корова, что вот-вот была должна родить телёнка. В телеге была клетки с барашком и 2 овечками, с цыплятами, улей с роем пчёл, мешки с зерном и овощами, разные вещи и подарки, но самое главное, там были две железные оси с надетыми на них шестерёнками, опоры, 2 мельничных жёрнова, деревянный ткацкий станок, косы, лопаты, плуг, борона и много других предметов. Все в его семье были неграмотны, и Алиби нарисовал подробные рисунки что и как собирать, как и для чего использовать. Сидя рядом с русским стареньким доктором, уже отошедшим от дел, но всё же согласившемся лечить маму, довольный Джангильдин время от времени доставал из-за пазухи большой, красивый, пуховый платок весь расшитый красивыми шёлковыми золотыми нитями. При малейшем движении узоры сверкали и переливались на солнце. Какой он мягкий, красивый и тёплый! Как хорошо будет в нём маме!  Какая хорошая теперь будет жизнь! Словно наяву он видел как войдёт в родную юрту, как накинет на материнские плечи, как радостно вспыхнут её глаза. Как долгими вечерами, после работы, будет рассказывать ей много интересного о чём узнал и что испытал сам. Она будет его внимательно слушать, ахать в изумлении и между ним и ней будет всегда ощущаться незримое, но ясно ощутимое душевное тепло. Как обязательно привезёт её на городскую ярмарку в Тургай, купит ей много подарков, красивых вещей, вкусных угощений, прокатит на каруселях, сделает для неё много-много хорошего и приятного. А после у них будет прекрасная жизнь. Он отчётливо вспомнил как мать заботилась о нём, сколько сделала для него хорошего, а он .. безжалостная память высветила сколько раз мать просила его о чём-нибудь, а он отмахивался, у него были дел поважнее и мать всегда прощала его. Ведь так много более важных дел, чем просьбы матери — подождёт, никуда это не денется, ещё успеет выполнить. Родительская любовь всегда как плата, а ответная детская как сдача — вот только сдача всегда меньше платы, а часто детки сдачу совсем не отдают. Ну ничего, теперь он всё наверстает, он окружит мать такой любовью и заботой, что всё вернётся сторицей, теперь впереди и маму, и его, и всех родных ждёт огромное, великое СЧАСТЬЕ! Чистый, прозрачный воздух переполнял его лёгкие и вся его душа пела от радости.
           У родной юрты он торопливо спрыгнул на землю и радостно сказал родным: «Я всё сделал. Разбирайте поклажу. Вот, это вам». И он передал отцу пачку денег. Странно — почему они так смотрят на него? Доставая платок он поспешил в юрту: «Мама, смотри — это тебе!» Но место матери было пустым. Алиби поспешил наружу, но и место возле юрты тоже было не занято. Где мама? Но все молчали. Он стал переходить от одного к другому, но все только отводили глаза. Страшная догадка пронзила сердце. С нарастающим ужасом, но всё ещё боясь верить, всё ещё упорно на что-то надеясь он тряс их их за плечи и кричал.
          Где мама? Ну что же вы молчите? Ну скажите хоть что-нибудь. ГДЕ МАМА?!
        Молча они расступились и Джангильдин увидел длинный насыпанный холм в который была воткнута палка с множеством разноцветных тряпочек. Всё ещё отказываясь поверить, Алиби пошёл туда. Мама! Не может быть! А как же их счастливая жизнь?! Неужели всё?! Неужели ничего не этого не будет?! Нет! НЕТ!! НЕПРАВДА!!!
          Как часто мы не успеваем отплатить добром тем, кто нас любит! Они о нас заботятся, берегут и защищают, а мы воспринимаем это как должное, ведь мы не замечаем воздуха, которым дышим. Мы не понимаем сколько труда, сколько бессонных ночей, сколько душевной боли им это стоит. Нам кажется что всё это пустяки, всё делается само собой. Сколько раз наши родители просят нас что-то сделать, а мы отмахиваемся — не сейчас, потом, у нас есть дела поважнее и не понимаем как раним любящих нас людей. Когда они приезжают к нам в город мы только думаем: «Чего припёрлась дура деревенская, со своими пирожками и тёплыми носками. Она же позорит меня перед моими друзьями, надо мной же смеяться будут. Я бы мог сходить на танцы, к девкам, а теперь сиди с ней, слушай её глупые новости и советы, отвечай на её глупые вопросы». Сколько раз родители просят тебя приехать, навестить их, ведь они соскучились по тебе, им так хочется почувствовать твою любовь, но у тебя дела, а родители подождут, ещё успею. И вдруг ты узнаёшь что их уже нет. И вот тогда-то ты поймёшь до конца что они для тебя сделали. И вот тогда ты поймёшь, как же они тебе были нужны и важны. И вот тогда ты спохватишься и бросишься — вот сейчас я всё сделаю, всё наверстаю, я всё верну сполна, мы будем рядом, я окружу их своей заботой и мы будем все счастливы! А уже ВСЁ! ПОЗДНО! Ты будешь готов отдать всё что имеешь, лишь бы повернуть время вспять, вернуться туда, где они живы и вернуть всё, что им должен, сделать то, что не сделал, а не сможешь. Вот тогда ты поймёшь до конца, что ты имел, но не ценил и что теперь потерял навсегда. И на тебя навалится такая боль, что лучше умереть. Ты поймёшь какими мелкими и ненужными были твои дела и заботы, из-за которых ты упустил самое важное. Ты поймёшь что ты обязан был сделать, а не сделал, и не сможешь этого сделать никогда, как ни старайся. И никогда сам себе этого не простишь! Ну почему, почему мы не можем быть благодарны вовремя?!
          Снова перед мысленным взором Алиби пронеслись картины прошлого и его мечты о будущем. То чего он ждал и что получилось, о чём он мечтал и что увидел наяву было таким страшным что он застыл на месте, не в силах даже пошевелиться. Внутри всё нарастала и нарастала страшная боль. Вот молодая мама поёт ему, ещё совсем маленькому, народную казахскую песню. Колышатся от ветра разноцветные тряпочки на палке воткнутой в могильный холмик. Вот он ползает по траве нюхая траву впервые познавая окружающий мир, мама собирает топливо, а совсем недалеко лошадь закрывает собой от ветра маленького жеребёнка.  Колышатся от ветра разноцветные тряпочки на палке. Вот он впервые сидит на коне, тот начинает свой бег и он падает на землю - как больно! Но подходит мама, поднимает его с земли, ласково гладит по голове и боль пропадает, всё опять хорошо. Колышаться тряпочки. Вот он подросток, мать пытается обнять его, ласково погладить по голове, но он вырывается и убегает по своим делам. Колышатся тряпочки. Он накидывает ей на плечи купленный платок, какая она  в нём красивая! Колышаться тряпочки. Он что-то рассказывает ей и она слушает его в радостном изумлении. Колышаться тряпочки. Он ведёт её по ярмарке в Тургае, она в изумлении и восхищении то и дело останавливается, а он чувствует внутри себя огромную радость. Колышаться тряпочки. Боль сделалась нестерпимой. Дикий, нечеловеческий вой огласил всё вокруг, и Джангильдин не сразу понял, что он раздаётся изнутри него самого. С протяжным криком - «НЕ-Е-ЕТТТТ!!! АПА-А-АААА!!!» - он упал раскинув руки на могильный холм. Ветер шевелил его волосы, он увидел как по степи скачет одинокий жеребёнок, внутри него отчётливо зазвучал материнский голос певший ту самую песню, что она всегда пела ему, и только ветер подхватил, закружил и унёс навсегда мягкий пуховый платок с красивыми шёлковыми узорами.
                Жил-был султан, он был мамлюк
                В душе своей он слышал звук
                Он слышал зов родных степей
                Он слышал горький плач детей.
                Коке(отец), коке, ты где коке?
                Растаял сон, как снег в руке
                След на песке, вода в реке
                Ты вдалеке. Ты, где, коке?
                И он ушёл искать тот звук
                Он был казах, Бейбарс мамлюк
                Он отдал трон, он отдал власть
                За этот стон, за этот плач.
                Коке, коке, ты где коке?
                Растаял сон, как снег в руке
                След на песке, вода в реке
                Ты вдалеке. Ты, где, коке?
                И мы должны в пучине дней
                Истоки знать своих корней
                Не забывать своих основ
                Не забывать родных отцов.
          Он так и не смог вспомнить сколько так пролежал. Больше он не мог оставаться тут ни минуты. Поднявшись на холм обернулся — его родные стояли у юрты такие маленькие, такие несчастные. Он повернулся и пошёл дальше не оглядываясь.

          Вернувшись в Москву он буквально вгрызся в учёбу. Надо было чем-то занять свои мозги и память, чтобы не осталось времени на мысли о матери. Будто внутри него всё заледенело — он ел, пил, спал, читал учебники, отвечал в классе, ходил по улицам, разговаривал с людьми, но всё это делал словно не он, а его тело делало это само по себе, он же только отмечал про себя все мысли и поступки. Вечерами он долго сидел на своей кровати вспоминая прошлую жизнь. Сначала по привычке он продолжал переплавлять серебренные монеты в кольца — вот когда пригодилась дружба со Славой Колмыковым. Раз в месяц Джангильдин шёл на его завод и Слава проводил его к пылающим печам и уходил по своим делам никогда не спрашивая для чего ему это надо. Все остальные рабочие знали что они друзья и тоже не обращали на то, что он делает. Сделав кольца и вставив в них цветные стекляшки Алиби шёл в ювелирные магазины. За счёт этого он и жил и жил бы неплохо если бы не горе от смерти матери.
         Так прошёл год и обучение закончилось. Он сдал все экзамены и задумался - как ему жить дальше? Его диплом давал ему право стать учителем истории или закона божьего в любой гимназии, стать священником в каком-нибудь приходе или священником-миссионером где-нибудь в глухом крае России, стать военным полковым или корабельным священником ( в царской России они отвечали за идеологию в воинских частях и на боевых кораблях). Во всех этих случаях ему гарантировалось вполне приличное жалованье и он мог не беспокоится о будущей жизни — для многих казахов и русских он добился в жизни очень многого. Но боль от смерти матери давила и жгла душу и он понял что не может долго сидеть на одном месте. Что же делать? Стать цыганом? После того как он столько учился? Как же жить дальше?
           Однако скоро он нашёл выход. В фирме «Метцель» ему сказали что требуются коммивояжёры — торговые представители. Их обязанности были в том, чтобы разные торговые компании, фирмы и мастерские заключали договоры о печатании рекламных плакатов в «Метцель». За каждый заключённый договор коммивояжёр получал от фирмы деньги. Больше договоров — больше денег. Как ты их будешь заключать — твоё дело. Крутись как знаешь. Текучесть кадров на этой должности была большая и поэтому Джангильдина взяли на эту работу сразу. Так он и стал жить.
         Жизнь его теперь проходила в основном в поездах. Имея такое мощное подспорье как серебренные кольца, он не очень волновался по поводу рекламных контрактов. Странным образом то, что он не упрашивал, а говорил об этом как бы между делом, посреди интересной беседы и не огорчался от отказов, помогало ему и в этом, располагая к нему людей. Помимо «Метцель» он заключил договор с фирмой основанной двумя студентами-электриками, отличными специалистами по части электричества, но во всех остальных житейских делах совершенно беспомощными. Приехав в какой-нибудь город Джангильдин в первую очередь искал дома с подведённым электричеством, в которых находились какие-нибудь магазины или мастерские с витринами. Зайдя туда он для вида что-то покупал и заводил разговор об этих вещах, участливо интересовался как их производят и какие у владельцев этих магазинов проблемы и сложности. В разговоре как бы между делом говорил, что если хозяева сделают электрическую подсветку витрин или прилавков то их доходы увеличатся. Говорил и тут же переводил разговор на другое. Так поговорив минут 10, он шёл в другие магазины и мастерские. Через несколько часов возвращался обратно и уже говорил только о подсветке. Он давно усвоил твёрдые правила как надо действовать. Надо чётко и ясно объяснить: какие выгоды это принесёт, во что это обойдётся, чем это лучше других. И убедить в том что затраты сущая мелочь, а прибыль от этого будет многократная.  В конце он предлагал даром установить подсветку и через 2 недели вернуться. Понравиться — оставит и пришлёт мастеров для проводки на постоянной основе, нет — заберёт и не потребует за эти 2 недели ни копейки. Соглашались примерно 1 из 10, но хватало и этого. Действительно в вечерних сумерках даже простые стаканы в лучах света красиво переливались и играли всеми гранями, а витрины с чайными сервизами, люстрами или игрушками выглядели как пещера Али-бабы. Это было очень красиво, всё больше прохожих останавливались перед витринами и кто-нибудь обязательно заходил внутрь. Доходы владельцев с такими витринами стали постепенно расти и они заключали договоры с Джангильдином. После, бывая в этом городе, он заходил снова и снова, интересовался как идут дела, вёл интересные беседы, вникал в проблемы и к нему уже относились как к хорошему знакомому. Через несколько месяцев, он как бы между делом, предлагал ещё и заказать рекламные плакаты в фирме «Метцель», как правило люди соглашались ибо благодаря ему уже увеличили доходы.
Так он постепенно стал числиться на хорошем счету и получал в «Метцель» неплохие деньги. Благодаря ему хорошо жили и студенты-электрики и он имел свои проценты и здесь. Но главное было не это. Главное были серебренные кольца и это уже было только его. С этим он не делился ни с кем.
          Произошло это в Варшаве. Он занимался этим и до этого, но именно тогда ему пришла мысль сделать это своим главным делом. По делам электрической подсветки он зашёл в один из домов и там оказался ювелирный магазин. Хотя магазином это можно было назвать с большой натяжкой. Всё размещалось в единственной (правда довольно просторной) комнате с застеклёнными шкафами и стеллажами, где лежали ювелирные украшения. Там был всего один продавец, он же владелец, с такой внешностью, что его национальная принадлежность сразу бросалась в глаза и не вызывала никакого сомнения. Алиби невольно залюбовался выложенным товаром и достав своё кольцо, ещё сам до конца не осознав что будет делать дальше, сказал.
          Будьте любезны, мне необходима консультация по поводу вот этого.
          Ювелир вставил в глаз чёрный цилиндрик с лупой на конце, немного посмотрел кольцо на свет и сказал.
          Винужден вас огорчить молодой человек. Вас обманули. Серебро действительно хорошей пробы и неплохо обработано, но камень цветная стекляшка. Однако что-то я не вижу на вашем лице большого огорчения, что мне кричит прямо в оба уха что это явно для вас не новость. Поэтому перейдём к делу — что вам действительно нужно?
         Скажите сколько такое кольцо может стоить если сразу сказать что в нём за камень?
         Немного. Вы вряд ли на ней хорошо заработаете.
         В вашем городе у меня пока нет хороших связей и я предлагаю вам хорошее дело.
         Как я понимаю, ключевое слово здесь ПОКА, но всё же интересно что ви мне скажете? Предупреждаю сразу — мне не нужны проблемы с полицией или кем-то посерьёзнее её.
         Проблем не будет, конечно если вы их сами не создадите. А предложение моё вот в чём — я вас буду снабжать такими кольцами, а вы будете их сбывать.
         Ви таки хотите чтобы Кацнельсон занимался серебришком за рубль, после того как продавал золотые ожерелья с рубинами за сотни и тысячи? За кого ви меня держите?! И потом кому нужно это барахло?
         Ну положим это не барахло и стоит не рубль. Если вы отказываетесь, то через 2 квартала есть хороший ювелирный магазин и наверняка он в Варшаве не один. А нужно это будет старшим гимназистам, юнкерам и вообще всем, кто желает пустить пыль в глаза барышням или компаньонам. Всем кто хочет казаться лучше и богаче чем есть на самом деле. Всего хорошего.
          Погодите, погодите молодой человек. Зачем же так сразу уходить? Ви меня таки  заинтриговали. Похоже в ваших словах есть резон. И сколько ви можете предложить этих колечек?
         Для начала 5 штук, больше пока нет. Посмотрим за сколько дней вы их продадите. Потом … ну скажем 10 штук через каждые 2 недели, по 3 рубля штука.
         Что-о-ооо?! Ви таки режете старого Кацнельсона без ножа. Хорошо будет если я смогу продать их по рублю!
         Всего хорошего! Вы не единственный ювелир в Варшаве.
         Погодите-погодите, молодой человек! Нельзя же быть таким несдержанным. Ви имеете в виду моего старого друга Мойшу Рабиновича? Должен вам сказать что это таки такой жучара, что ему пришлось срочно покинуть родную Одессу, дабы избежать сердечного разговора по душам с очень серьёзными людьми. Однако он знает что их тоска по нему возрастает с каждым днём и поэтому уже таки навострил лыжи и отсюда. Теперь перед ним стоит тот же вопрос как и когда-то перед принцем датским, и он всё время решает тяжкую проблему — куда сваливать? К любящей родне в Амстердам или сразу за океан в Нью-Йорк, где не на кого рассчитывать, но и где его труднее найти.
          Хорошо, вы меня пока что убедили. Моя цена 3 рубля за штуку.
          Ви таки режете Кацнельсона без ножа. 1 рубль.
          Последняя цена — 2.
          Хорошо, ваша взяла. Полтора и это последнее слово.
          Что ж пока посмотрим. На прощание хочу сделать вам небольшой подарок. У вас есть чёрный, темно-синий или бордовый бархат?
          Пока нет, но это поправимо, только зачем?
          Я, как и вы, очень заинтересован чтобы эти кольца покупали. Если они будут лежать на витрине, на такой материи, да и ещё подсвеченные вот этими вещицами, то у ваших дверей будет толпа как в театр во время премьеры.
          Так вот в чём было дело! Что же вы с этого не начали.
          Чтобы вы сразу не выгнали меня за дверь. Я по себе знаю, что чувствуешь когда в твой магазин входит человек и ты уже прикидываешь сколько на нём заработаешь, а вместо этого он предлагает тебе купить у него. В Петербурге не зря висят объявления почти на всех дверях «Торговым представителям вход запрещён». Вам надо привлекать клиентов, но вы ведь не можете выложить золотые ожерелья за сотни рублей на окно. А серебро, да ещё красиво подсвеченное — почему бы и нет? Через 2 недели я завезу вам партию товара, заодно и сравним сколько у вас было клиентов до этого и сколько стало. Не понравиться — заберу, понравиться — к вам приедут мастера электрики и оформят вам как надо ваши шкафы и стеллажи. Правда тут есть одно «НО» - вам придётся спать с открытыми глазами и иметь их даже на затылке.
         Ну эту проблему я как-нибудь решу. Договорились!
         Что ж, приступим к оформлению витрины. Скажите, а почему вы всё-таки согласились?
         Из суеверия, молодой человек, из чистого суеверия. Сегодня упускать выгодную сделку — значит бросать вызов судьбе! А этого в наше время не может себе позволить никто!
        Примерно так Джангильдин договаривался и с другими ювелирами. Скоро у него была целая сеть: в Москве, Петербурге, Киеве, Варшаве, Вильно, и других городах. Ему пришлось на всякий случай купить револьвер-«бульдог» с патронами. Со странным чувством смотрел теперь он на людей. Сотни тысяч людей работают на тяжёлых работах на заводах, фабриках и деревнях, служат в разных конторах и учреждениях и получают за это совсем немного. Он же, совершенно не напрягаясь, имеет много денег и это ещё не предел. Действительно правы были древние говоря что тот, кто не умеет работать головой всю жизнь работает руками на того, кто головой работать умеет. Однако что было бы, если все перестали работать, а стали только переливать монеты в кольца?
        Возвращаясь из своих поездок он шёл в фирму «Метцель», отчитывался о проделанной работе, получал свои проценты от сделок, затем отправлялся к друзьям-электрикам. Там он говорил где и какие заказы удалось получить, после чего электрики платили ему за ранние заказы и уезжали по новым адресам, а он шёл домой. На следующий день он переодевался в одежду рабочего-мастерового и шёл на завод к Славе Колмыкову. Тому уже пришлось скрыться от полиции, но его друзья, среди которых были знакомые по трамвайной линии, по прежнему пускали Алиби к печам. Потом он несколько дней отдыхал, а после снова выезжал в свои вояжи.
           С каждым месяцем рос его счёт в русско-азиатском банке, и это при том что он постоянно посылал деньги родным в Тургай, Феде в Актюбинск и жене Славы. Он носил приличную одежду и обувь, шляпу-«котелок». Ездил только первым классом, обедал в приличных ресторанах, останавливался в дорогих гостиницах, снимал квартиры в Москве и Петербурге. Казалось бы живи и радуйся — но внутри оставалась ледяная пустота. Смерть матери казалось навсегда убила в нём всякие чувства, он постоянно оставался холоден и невозмутим. Про таких в народе говорят — им жизнь не в радость. Чтобы почувствовать хоть что-то он сам ввязывался в очень опасные дела.
          Часто по ночам он, изображая пьяного, шёл в самые опасные места: Лиговка, Хитров рынок, Марьина роща, где всегда было полно дешевых ночлежек, трактиров, публичных домов, бандитских притонов и каждый раз на него нападали грабители. Происходило это всегда так.
          В каком-нибудь безлюдном месте навстречу ему вдруг попадался невзрачный мужичок, всегда с одной и той же фразой: «Дай закурить». Словно из под земли тут же появлялись громилы с бандитскими мордами и ножами с дубинами в руках. Какого же было их изумление, когда богато одетый пьяный, ещё секунду назад едва стоявший на ногах, вдруг подбирался, выпрямлялся и совершенно трезвым голосом отвечал: «Закурить-то нету, а огоньку — это пожалуйста!» Вспышки и грохот выстрелов было последним что они видели и слышали в жизни. Самый тощий убегал вопя от ужаса с пулей в заднице и громким отческим напутствием: «Ещё раз увижу — убью!» А утром Джангильдин уже сидел в поезде увозящем его в другой город.
         Однажды ночью он зашёл в трактир в Марьиной роще. Это заведение было такой славы, что добрых людей туда было на аркане не затащишь. Тускло горели керосиновые лампы, сквозь табачный дым было почти ничего не видно, за столами компании играли в карты, пили, громко кричали и матерились. Как только он вошёл, гомон стих. Все уставились на господина в шикарном костюме-тройке, лакированных штиблетах, шляпе-«котелке», с перекинутым через руку пальто и саквояжем с лакированной тростью в другой руке. В таком виде сюда явно не заходили. Сразу подскочил официант-половой с плутовской рожей, прилизанными волосами  и угодливо заговорил.
            Чего изволите-с-ссс? Мясо, водка, уха с расстегайчиками-с-с-с …
            Неси любезный. Это тебе.
          И засунул за пазуху половому 10 рублей.
            Сию минуту-с-с. Сейчас подам-с-с.
         И официант подведя к столику в углу, из-за которого сразу брызнули какие-то тёмные личности, бросился выполнять заказ. Разговоры возобновились, правда теперь они были значительно тише. Часть посетителей сразу потянулась к выходу. Тут же, как чёртик из табакерки возник какой-то вёрткий тип с вечно ускользающими глазами.
        Не желаете ли-с партейку-с.
        Карты в его руках мелькали как живые. Ему явно надо было выступать в цирке. Принесли заказанное, к столу подсели ещё двое. Изображая пьяного, Джангильдин хлопнул по столу пачкой денег. Боже, как загорелись их глаза. Он сказал половому.
         Почему так тихо? Музыку!
         Какую-с?
         Неважно! Погромче и повеселее. Да что б девка была собой пригожа. Угодит, в накладе не останется.
         Веселья значит желаете-с? Ну ладно — будет веселье.
         Угодливость из официанта испарялась буквально на глазах, даже его вечное «с-с-с» куда-то делось. Он подмигнул хозяину, стоявшему за прилавком, тот кивнул и 4 мужика, до этого игравшие в карты за соседним столом, уселись на скамью напротив, достав балалайку, гармошку, пару деревянных ложек и бубен. Из внутренних комнат появилась красивая девка лет 23-24, заиграла музыка и полилась песня.
                С ярмарки ехал ухарь-купец. Ухарь-купец, удалой молодец.
                Вздумал купец лошадей напоить, вздумал деревню гульбой удивить …
          Девка не просто громко пела сильным приятным голосом, а ещё и танцевала при этом. Она была очень красива - приятно смотреть, приятно слушать. Прямо русская красавица сошедшая с картины. Но было в ней что-то вызывающее, что-то заставляющее напрягаться. Конечно пьяный бы этого не заметил, но Алиби это уловил чётко.
                Красоткина мать расторопна была, с гордою речью к купцу подошла
                Ой ты купец, ой не балуй! Дочку мою не позорь, не целуй.
                Ухарь-купец позвенел серебром. Нет? Так не надо — другую найдём ...
        Музыканты старались вовсю. Песня была действительно весёлая — самая настоящая русская-народная, блатная-хороводная. Девка пела уже с надрывом, вызовом и злобой. Явно вкладывала в песню душу,  наверно с ней самой случилось похожая история. Конечно же — по приказу хозяина ей приходилось оказывать ещё кое-какие услуги дорогим гостям или … бандитам. Делая вид, что ничего не видит кроме неё, Джангильдин зорко отмечал все изменения внутри трактира, стараясь не пропустить момент когда его начнут грабить.
                По всей по деревне погасли огни, старые-малые спать полегли
                В одной лишь избушке не гаснет ночник, спит на печи пьяный старик
                В рваной рубахе, дырявых лаптях, скомкана шапка лежит в головах
                Молится богу старуха жена, плакать бы надо — не плачет она ...
          Людей в трактире почти не осталось. В дверях встал громила с тупым лицом, остальные расселись за соседними столиками и кто-то уже снаружи закрыл ставни, так, чтобы с улицы было не видно что внутри. Теперь понятно почему его посадили именно за этот стол, его окружили как стая волков.
                По всей по деревне славушка пошла — дочка красавица на зорьке пришла
                Дочка красавица на зорьке пришла — полный подол серебра принесла …
         Уловив резкое движение справа от себя Джангильдин с размаха врезал нападавшему тяжёлым набалдашником трости в висок и выхватил «бульдог». 2 бутылки с самогоном разлетелись на куски прямо перед лицами сидевших за соседним столом. Кто-то из глубины кинул ему в голову бутылку, но он успел выстрелить и та взорвалась в полёте как граната, осыпав всех осколками. Тут же он выстрелил и громила стал отползать в сторону воя и зажимая простреленную ногу. Страшным голосом Джангильдин крикнул.
          Всем сидеть! ВСЕМ СИДЕТЬ!!! ….. !
         В трактире наступила немая сцена, только что звучали громкая музыка и песня, а теперь была тишина, нарушаемая лишь скулежом громилы. Один из сидевших бандитов попытался незаметно вытащить из сапога нож, но тут же заорал с простреленной рукой.
          Я же сказал всем сидеть! Или ещё кому-то не ясно?!
         Вид Алиби был страшен. Все понимали, что если они сделают хоть одно движение, оно станет последним в их жизни. А он продолжал.
         Не хорошо! Не ласково тут встречают дорогих гостей! Не хорошо! Придётся кому-то расплатиться. А расплатится … вот она!
         И он указал револьвером на девку. Та вспыхнула. Трактирщик из за стойки подал голос.
          Погодь мил человек, так такие дела не делаются. Ты уж прости нас, мы тебя за фраера залётного приняли, а ты видать человек фартовый! Коли понравилась тебе Глашка, так ты только скажи, наверху у нас …
          Хватит! Охота пропала тут веселиться! Штраф с тебя хозяин, придётся кому-то его отрабатывать, может кто-то хочет вместо неё?!
         Ответом было молчание. Девка была в полном обалдении и не сразу поняла, что теперь она во власти человека над которым совсем недавно издевалась. Полно в трактире народу, а никто за неё не заступится, никто ей не поможет. Она завертела головой, но Алиби уже властно указал ей на выход - «Вперёд», и она пошла. Видимо расставание было без печали. Пальто и саквояж он оставил на столе. Когда они уже были далеко до них донёсся звук взрыва. В саквояже была самодельная бомба и стоило его открыть, срабатывал взрыватель.
          Ну вот и всё красавица! Кончилась твоя прежняя жизнь.
         Та огляделась, поняла что никуда от пули убежать не успеет и с вызовом тряхнув волосами, крикнула.
         А давай! Прямо здесь давай! Мне моя жизнь давно уже не мила! Лучше сдохнуть чем так жить!
          Заткнись дура! Больно надо мне тебя убивать. Твои дружки сами виноваты. Сидели бы тихо, не лезли на меня, остались бы живы. Достали они уже всех, сильно достали. Вот и обратились ко мне приструнить их! А тебя дуру жалко стало!
          Джангильдин сам не понимал зачем ей всё это говорит. Никто его не нанимал. Об этом трактире давно шла дурная слава - многих там ограбили и убили, а бомбу он изготовил по бумагам найденным в тайнике Ваньки Петрова. Просто именно в такие моменты, когда он понимал, что благодаря ему человеческой мрази на земле стало меньше, его отпускала эта ледяная пустота в груди и становилось легче. Становилось, но не надолго.
         Хочешь начать новую жизнь?
         Это какую? На небе что ли?
         Дура! Хотел бы тебя убить — ты бы сейчас здесь не стояла! Можешь идти на все 4 стороны. Только куда ты пойдёшь? Обратно в тот трактир? А со мной уедешь в другой город. Сделаем тебе новый паспорт, начинай жизнь с чистого листа!
          С тобой?
          Как захочешь. Силой никуда тебя не потащу.
          Откуда ты такой взялся? Ладно, давай попробуем. Обратно я всегда вернуться успею.
        Джангильдин увёз Глашу в Киев. Её история была самая обычная. Несколько лет подряд был неурожай и голод выгнал крестьянскую семью из деревни. Выбор был либо искать заработка в городе, либо просить милостыню у церквей. Чёрт их дёрнул с отцом зайти тогда в этот трактир. Отца напоили, усадили играть в карты и он конечно же всё проиграл. А утром ей объявили что долг отца придётся отрабатывать ей. Отец попытался что-то сделать, ему сунули нож в спину, а её … Дальше было понятно! За 3 года её ни разу даже не выпустили за порог, правда сильно не били, берегли товарный вид. Она уже давно махнула на себя рукой, считала что её жизнь будет такой до могилы, как вдруг появился он. Где же ты был раньше?
          В дороге Алиби не знал, что с ней делать. Денег у него конечно же хватит на двоих, но не таскать же её с собой всё время. Просто дать денег и отпустить куда глаза глядят? Ещё влипнет опять в беду.  Так он и думал всю дорогу и ничего не придумал.
         В Киеве он сразу повёл её в магазин женской одежды. Туда вошла подруга мастерового, а вышла шикарная дама, с виду жена капиталиста средней руки. Джангильдин сказал ей: «Всё — твоя прежняя жизнь кончилась. Да её и не было никогда. Это был сон, очень плохой сон, а явь будет совсем другая. Очень приятная и хорошая». Только они вышли из наружу как   увидели на дверях галантерейного магазина через дорогу вывеску «Продаётся», и зашли внутрь. Там уже всё было вынесено, остались только голые стены и какой-то человек растерянно ходил из угла в угол. Алиби спросил что произошло и узнал самую обычную историю.
           Всю жизнь родители изо всех сил тянули единственного сына. Отец всю жизнь служил государственным чиновником, но так и не стал кем-то больше колежского регистратора. Видя небогатую жизнь родителей сын не хотел для себя такой судьбы. Мечтал завести собственное дело, быть самому себе хозяином, разбогатеть и обеспечить наконец родителям достойную жизнь. Когда сын закончил гимназию, отец умер и осталась у сына на руках старенькая мама. Наслушавшись разных историй о людях добившихся жизненного успеха, молодой человек взял кредит в банке, под залог родительского жилья, и открыл галантерейный магазин. Дело казалось верным, ибо предметы домашнего обихода нужны всем и каждому. Однако отчего-то торговля не пошла, пришло время платежей банку и всё его имущество ушло за бесценок на погашение кредита. Оценщики из банка, оценивали всё так, чтобы забрать всё и, и всё было формально по закону, он ничего не смог сделать. Банковские чиновники забрали всё и он всё равно остался им должен. Если он срочно не сможет продать помещение, то опять заявятся эти кровососы и отберут помещение по своей цене, а после настанет черёд жилья родителей и они с матерью станут нищими.
           Вид у этого человека был настолько потерянным и жалким, что казалось он сейчас заплачет. И Алиби сказал.
          Что ж покупателя вы уже нашли. Сколько вам надо?
         Узнав цифру долга, он присвистнул — сумма оказалась немаленькая. Надо было внимательно читать, что подписываешь, особенно написанное мелким шрифтом. Вот и набежали такие проценты. Так Джангильдин стал хозяином  помещения магазина. И что теперь с этим делать. Чтобы просто продолжить разговор он спросил бывшего владельца.
         Чем вы теперь думаете заняться?
         Поступлю на государственную службу. Бизнесмен-хозяин из меня не получился, только благодаря вам нам с мамой удалось избежать нищеты. Я потому и полез в это дело потому что понимал, что служебной карьеры мне не сделать. Знания-то есть, а вот характера нет. Так, что видно на роду мне написано повторить судьбу отца. Буду корпеть над служебными бумагами год за годом, жить от зарплаты до зарплаты и выслужу к пенсии чин самое большее титулярного советника. Видно судьба моя такая, а от судьбы не уйдёшь — права пословица.
         Это вы зря. Раз уж это помещение теперь моё, оно должно принести мне хоть что-то. Как вы смотрите на, то, чтобы стать моим управляющим, с получением кроме зарплаты определённых процентов от с продаж?
         Управляющим чего? И потом, если я не смог принести пользу себе самому, то принести пользу кому-то другому … Вы рискуете.
         Не больше чем вы. Слава богу средств у меня хватает и в кредиты я не полезу. Конечно надо всё тщательно рассчитать, но даже в самом худшем случае, я потеряю немало денег, но благодаря своему основному делу, в долговую тюрьму не попаду.
         И что вы хотите открыть?
         Давайте думать. Галантерейные товары конечно же необходимы, но прожить без них всё-таки можно. А вот без еды нельзя. Что же открыть? Ресторан, трактир, продуктовый магазин? Чтобы заведение приносило доход надо знать, на кого оно рассчитано. Давайте думать вместе. Да, познакомьтесь — Глафира Тарханова, моя компаньонка и совладелица. Дела не позволят мне заниматься только этим и я буду появляться от случая к случаю. Вам придётся отчитываться перед ней.
          Услышав это, Глаша не смогла вымолвить ни слова. Всего несколько дней назад она была трактирной шлюхой, а теперь жизнь, как помчавшаяся вскач лошадь понесла её с невероятной быстротой. Удержаться бы, не упасть под копыта, да и куда она вынесет — вот вопрос? А Алиби уже ходил из угла в угол, от стены к стене, измеряя шагами что тут может поместиться. Если магазин, то чем именно торговать, какие прилавки, сколько посетителей за день тут может быть. Сколько стоят продукты, с какой наценкой их стоит продавать. Какие люди, с какими доходами, чаще всего ходят по этим улицам. Сколько придётся вложить для начала, через сколько времени наступит отдача, да и наступит ли вообще. Какая вероятность риска прогореть?
          Потом стали обсуждать варианты ресторана, трактира и кафе-кондитерской. Место действительно оказалось хорошим - возле вокзала. Много приезжающих и уезжающих, много провожающих и встречающих, много прохожих. Решили считать, что основными посетителями будут именно они. Прикидывая так и эдак решили открыть кафе. Пусть блюда будут не дорогие, но зато по вкусу и карману людей желающих быстро, вкусно и недорого перекусить, долго не рассиживаясь. Джангильдин вспомнил о колоритной женщине Марфе Игнатьевне, часто торгующей у поездов очень вкусными пирожками и привёл её сюда. Она очень удивилась, когда ей предложили печь пироги рядом с вокзалом, не ездя домой за новым партией. Жила она далеко, каждый раз ей приходилось заново месить тесто, разжигать печь, печь новые пироги и возвращаться на трамвае обратно. А тут всё рядом, продукты будет покупать управляющий, не надо уговаривать людей купить, а они сами будут просить, у неё будет постоянная зарплата, не зависимо от того сколько пирожков продаст, и ещё она будет получать проценты от продажи. Со счётами в руках Алиби убедил её, что так она испечёт и продаст гораздо больше, чем раньше, к тому же не надо платить за продукты, и зарплата с процентами будет гораздо больше, чем вся выручка, но с дальними разъездами. Так у них появилась мастер-повар.
          3 недели ушло на регистрацию, оформление нужных бумаг, закупку оборудования с продуктами, наём персонала, и кафе открылось. Войдя внутрь посетители видели прилавки с красивыми пирогами, ватрушками и пирожными, большой, сияющий как золотой, самовар, удобные столы и стулья. Сбоку от кафе была витрина с теми же пирожками и пирожными и окно, через которое спешившие люди могли купить их не заходя в внутрь. Джангильдин сам оформил витрины. В них изображалась сценка деревенской жизни. Между двух украинских хат с плетнями стояли две большие куклы из папье-маше в виде Глаши и Марфы Игнатьевны в народных украинских нарядах. Нанятый художник придал их лицам радостно изумлённое выражение. Их черты были очень выпячены, это были карикатуры, но карикатуры добрые. Глядя на них хотелось рассмеяться, у всех проходивших мимо сразу улучшалось настроение. Вечерами витрина светилась подсвеченная Джангильдином, над входом висела огромная вывеска со смазанным фосфором буквами «У тёти Марфы», а на фонарном столбе стоявшем рядом была большая табличка с нарисованной рукой с вытянутым пальцем, указывающем на кафе и надписью «Зайди попробуй».
         Нельзя сказать что дело пошло сразу. 3 месяца кафе приносило одни убытки, ещё 2 не покрывало расходов и только потом стало приносить, постепенно увеличившуюся с каждым месяцем прибыль. За первые 5 месяцев Джангильдину пришлось ещё 2 раза серьёзно вкладываться и если бы не его серебренные кольца, их кафе тоже бы прогорело. На собственном опыте он познавал политэкономию. Прежде чем получать доходы надо серьёзно вложиться и нечего надеяться на быструю отдачу. Чтобы начать дело, надо уже  иметь много денег и ни в коем случае не обращаться в банки за кредитом — в 90 случаев из 100 не только ничего не заработаешь, но и потеряешь то, что имеешь. Однако постепенно дела пошли на лад. Росло количество посетителей, появились даже завсегдатаи любившие посидеть за столом  с газетой, попивая чай с пирожным, наблюдая через окно за улицей. Расширялся ассортимент, в холодную погоду на расхват шли горячие чай и сбитень, а в жаркую ягодные морсы и сельтерская вода с сиропом. Сидели компании гимназистов и гимназисток, пары влюблённых, родителями с детьми, просто прохожие. Появилось даже неприятное — очереди. Когда кафе стало приносить твёрдый и стабильный доход, наняли ещё персонал, купили соседнее помещение и кафе стало занимать целый длинный угол дома, на двух улицах. Приезжая в Киев Алиби видел довольные лица посетителей, персонала и поставщиков. Его счёт в киевском банке стабильно рос. Он увеличивал зарплату персоналу, оплатил проводку телефона и придумал продавать с доставкой на дом. Во всех людных местах висели красивые рекламные плакаты заказанные в фирме «Метцель» с адресом и телефоном. Часто звонил телефон и курьеры быстро доставляли заказ. Благодаря кафе кормилось много людей и однажды управляющий краснея и запинаясь попросил руки его кузины — то-есть Глаши. Он очень удивился, но Глаша наедине всё ему рассказала.
         Давно это у вас?
         Давно. Сначала вечерами вместе допозна засиживались. Всё считали сколько денег ушло, сколько пришло, что купить, что заменить. Вопросов было много. Он парень толковый, всю бухгалтерию ведёт, делает много и даром хлеба не ест. А вечерами что одной делать? Стал на прогулки приглашать, в гости позвал, с мамой своей познакомил. Она стала расспрашивать — кто я, да что я? Пришлось такую сказку сочинить — заслушаешься. Они прицепились - кто я тебе? Ну я и сказала что ты мой двоюродный брат.
         Не очень мы с тобой похожи.
         Ну прости. Больше ничего в голову не пришло.
         Ты запиши, что насочиняла, чтобы я смог всё это подтвердить.
          Уже написала, вот держи.
         Тебе-то он хоть нравится?
          Не знаю, только жалко мне его очень. Хороший, добрый, много книжек интересных прочитал, начнёт рассказывать разные истории — заслушаешься, в чём-то умный, а в чём-то как дитя. Словно в облаках летает, грешной земли не касается. Сам пропадёт. Размечтается о очередном «верном деле», как с той галантереей, и влипнет опять в беду. Надо чтобы за ним кто-то присматривал, направлял и остерегал. 3 месяца смотрит на меня такими глазами, что сразу всё ясно. То краснеет, то запинается, всё жду - когда решится? Наконец разродился. Ну а я чтобы подумать сказала, что надо твоего благословения спросить.
         Ты его любишь?
         Сама не пойму! Но точно знаю, что всяких лихих да бравых мне не надо! Насмотрелась на таких, наузнавалась! А он тихий да ласковый. Может такой муж мне и нужен? Не знаю!
         Что ж — совет да любовь, как говориться. Женщина ты молодая, умная, красивая. Как дело вести знаешь, деньги у тебя есть, а будет ещё больше. Семья тебе нужна. Обижать он тебя, судя по всему не будет, а если что — ты только скажи. Давай, выходи замуж.
         Слушай, что ты за человек — не пойму? Сколько живу, а попадались либо разные скоты, либо слабаки. Зачем ты со мной так нянчишься? Оттуда забрал, сюда привёз, в дело взял. Такими доходами делишься. И при этом НИЧЕГО не требуешь! Всё ждала, когда ты ко мне приставать начнёшь, а ты всё никак. Теперь вот замуж отдаёшь. Может ты не человек? Может ангел-хранитель?
          Считай как хочешь. Его не обижай, живи, рожай детей, может кому-то из своей родни деревенской поможешь. Больше я тебе не нужен, теперь сама не пропадёшь.
          Ты что, навсегда прощаешься?
          Нет конечно. Иногда буду приезжать, помогать если что. А это мой свадебный подарок.
         Через месяц сыграли свадьбу и Джангильдин вёл Глашу в шикарном белом платье к алтарю. Дела заставляли его спешить в Варшаву. Глядя на удаляющийся свадебный кортеж, он испытывал лёгкую грусть, будто выпускает в полёт птицу, которую нашёл раненой, выхаживал и заботился о ней, а теперь она улетает от него навсегда. Но одновременно с этим почувствовал как душевная тоска, не отпускавшая его со времени смерти матери, стала меньше. Физически стало легче дышать.
          Летели дни за днями, недели за неделями. Стучали колёса вагонов, знакомые пейзажи проносились за окнами. Ювелиры и владельцы магазинов с его витринами встречали его как хорошего знакомого. Жизнь текла по накатанной колее и Алиби решил приобрести квартиру в хорошем доме в Петербурге недалеко от пересечения Невского и Литейного проспектов.
           Когда он, вместе с представителем домовладельца, подъехал на извозчике к дому, то увидел у подъезда несколько больших телег заполненных вещами и грузчики всё выносили и выносили новые. Кто-то переезжает? Поднявшись на третий этаж Джангильдин увидел открытую на распашку дверь и именно из неё выносили вещи. Он уже хотел пройти мимо, как вдруг изнутри квартиры раздался полный отчаяния женский голос. Какой-то странный переезд. Похоже там беда.
           Грузчики как раз вышли с очередной партией вещей, в комнате всё было явно сдвинуто с места, на диване сидели с несчастным видом прижавшиеся друг к другу две девочки, 6 и 8 лет, поодаль стояли 2 полицейских, 3 мужчины в одинаковых чёрных костюмах. Один из них с папкой под мышкой с мрачным видом стоял у стены, другой, сидя за столом записывал что ему говорили, а третий с хозяйским видом останавливался у стен, мебели, брал в руки разные вещи и тоном врача сообщавшего больному диагноз, или судьи, объявлявшем приговор, говорил.
           Стол, старый, потрескавшийся - 20 рублей ….
           За ним по комнате металась растрёпанная женщина лет 33, в приличном, но мятом платье и отчаянно взывала.
          Да вы что?! Этот стол старинный и стоит минимум 50, а то и 70 рублей!
          Это вы так считаете сударыня, на самом деле ему цена 20 и ни копейки больше. Набор стульев: 4 штуки с обивкой и мягкими сиденьями, потёртые и выцветшими — 7 рублей ...
          Господа полицейские, да это же грабёж! Вмешайтесь же!
          К сожалению сударыня всё совершается в рамках закона.
          Да у нас же всё даром забирают! И мы ещё останемся им должны! Куда мне с дочкам идти?! На вокзальные скамейки?! Под забор?! Сделайте же хоть что-нибудь, хотя бы ради этих малышек!
          Ничем не могу помочь!
          Говоря это, пожилой полицейский отводил глаза, ему было явно стыдно. Второй же, молодой и, видимо недавно принятый на службу в полицию, глядел во все глаза и только молча вертел головой. Для него это было впервые. А человек в чёрном костюме продолжал.
         Чайный сервиз на 6 персон, раскрашенный под фарфор, 2 чашки треснутые — 3 рубля ..
         Джангильдин понял что сейчас творится на его глазах — идёт опись имущества. Люди взяли кредит в банке и вовремя не смогли расплатиться. И вот теперь банковские чиновники приехали забирать долг. Раз нет денег, отдашь то, что у тебя есть. Муж Глаши в самом начале их знакомства рассказал что в таких случаях банковские чиновники имеют полное право называть любую цену на любую вещь. При этом они обязательно оценивают всё так, чтобы всей обстановки жилья, до последней табуретки, не хватило на погашение долга. Тогда банк имеет полное право продать само жильё с аукциона тому, кто больше даст. Самыми лучшими считаются самые безжалостные сотрудниками банка, ведь они так стараются чтобы в нём было больше денег. Забудь о жалости и сострадании к несчастным. Вдовы, старики,  маленькие дети, инвалиды войны — отбирай у них всё, выгоняй из собственных домов на улицу, обрекай на нищету и смерть — и вот тогда ты сделаешь карьеру, займёшь хорошую должность с большой зарплатой, сам станешь банкиром и будешь ворочать миллионами.
          Этот же оценщик не просто описывал имущество. Чем-то неуловимо он напоминал хорька. Он буквально упивался своей властью над этой женщиной, что он что хочет, то и делает, что его боятся, его умоляют со слезами на глазах. В этот момент он чувствовал себя вершителем судеб, повелителем всего и вся. Император российской империи никогда не испытывал такой вознесенности над всеми. Любой человек давно осознающий свою силу и власть никогда не станет так упиваться ими, как слизняк вылезший из грязи в князи, всем, кому сможет, с наслаждением мстивший за свои прежние унижения, за своё осознаваемое им ничтожество. Этот был явно таким.
          Видя отчаяние этой женщины, слёзы маленьких девочек, смущение полицейских и других банковских служащих, Джангильдин не выдержал. В комнате раздался его громкий и властный голос.
          Каков долг этой женщины?!
         Только теперь все заметили его. Недовольный тем, что его посмели отвлечь от таких приятных ощущений, оглянулся на полицейских«Хорёк» нагло спросил.
         А вам что тут надо? Кто вы такой?
       Джангильдин молча предъявил паспорт старшему полицейскому и сказал.
        Кто я такой — неважно. Я спрашиваю каков долг этой женщины?!
      Стоявший у стены молча раскрыл папку и подал листок. Сумма оказалась очень большой. Такой долг смог вы заплатить разве что крупный чиновник или богатый фабрикант. Алиби оглядел всех. «Хорёк» торжествовал, женщина с мольбой во взгляде прижимала кулаки к подбородку, остальные глядели с ожиданием. Джангильдин ещё раз поглядел на заплаканных девочек, на их отчаявшуюся мать и твёрдо заявил.
          Через пол часа деньги будут у вас.
        В дверях он столкнулся с возвращающимися грузчиками. Сунув каждому по бумажному рублю, твёрдо заявил.
          Стоп! Перекур! Идите пока перекусите!
         Вернувшись в квартиру Джангильдин стал выкладывать из саквояжа на стол деньги, пачку за пачкой. Все с изумлением смотрели на него. Закончив он сказал.
          Пересчитайте!
         Поняв, что его лишают наслаждения «хорёк» заюлил.
          По правилам нашего банка мы должны собрать комиссию и …
          Пересчитайте.
          Мрачный сотрудник банка подошёл к столу, стал вскрывать пачки и быстро считать. Его руки напоминали руки того шулера в трактире в Марьиной роще. В тишине слышалось только тиканье часов-ходиков на стене, да шелест купюр на столе. Одна за другой пачки перемещались по столу. Наконец считавший облегчённо вздохнул и сказав «Всё в порядке» велел писарю заполнять новые бумаги. «Хорёк» попытался опять что-то сказать, но счетовод глянул на него таким взглядом, что всякие слова застряли у него в глотке. В воздухе повисло напряжение, скрипело перо по бумаге, все вздрогнули от неожиданности когда стала куковать кукушка в часах. Наконец писарь закончил, считавший деньги шлёпнул печатью и передал бумагу Джангильдину.
         Всё в порядке  - долг погашен.
         Но однако же …
         Долг погашен! Нас ждут в банке. Всего хорошего господа.
       Уходя он остановился перед Джангильдином и с благодарностью во взгляде поднял над головой шляпу. Старший полицейский с видом сбросившего тяжеленный груз, поднял глаза вверх и перекрестился. Писарь и второй полицейский вышли не выразив никаких чувств и только «хорёк» злобно смотрел на Алиби. Тот сказал.
          Подождите! Вас ещё не поблагодарили за такую выдающуюся старательность в работе и образцовое выполнение обязанностей. Позвольте на прощание пожать вам руку!
        Рывком притянув его к себе Джангильдин так сжал его ладонь, что тот закричал от боли. Тут же Алиби скомкал оставленный на столе лист бумаги с так и не законченной описью и засунул его в рот «хорьку» - ЗАТКНИСЬ. Потом вытолкал из квартиры и на прощание так пнул в зад, что тот чуть не слетел вниз по лестнице. После обратился к грузчикам.
         Заноси всё обратно!
         Когда всё наконец-то вернулось на круги своя и грузчики ушли, Джангильдин подошёл к так и ни сказавшей ни слова потрясённой женщине и сказал.
         Позвольте представиться — Николай Степнов. Подыскиваю себе жильё, вы позволите снять у вас комнату? Прошу пока принять небольшой аванс.
         И он выложил перед потрясённой хозяйкой пачку денег. Тут он увидел что её начинает трясти мелкая дрожь. Ясно, что женщина потрясена и это потрясение очень нехорошее, как бы чего не вышло. Надо обязательно вывести её из этого состояния. Старшая девочка трясла мать за рукав.
         Мама — нас не выгонят отсюда? Нам больше ничего не сделают?
         Женщина тряслась всё сильнее и тогда Джангильдин громко хлопнул в ладоши и обратился будто бы только к девочкам.
          Милые барышни, позвольте пригласить вас … пригласить вас … пригласить … в цирк Чиннезелли!
          Куда-а-а-а?! После всего этого … в ци-и-ирк?!
          Да, именно в цирк прекрасная незнакомка. Вам и вашим красавицам это просто необходимо.
        Обычные женские заботы: как выгляжу, что одеть … вывели женщину из начинавшегося нервного припадка. Через 3 часа они сидели в цирке на Фонтанке и девочки громко смеялись и ахали от напряжения и восторга. Буйство красок, громкая музыка, ужасные хищники, ловкие акробаты, смешные клоуны — это и многое другое заворожило мать с дочками. Джангильдин видел как цирковое представление постепенно захватило её и она становиться обычной женщиной. После представления девочки всё ещё были под его впечатлением и Алиби повёл их в кафе на Фонтанке. Оно конечно же было скромнее его заведения в Киеве, но тоже неплохое. Затем был Гостинный двор и не слушая возражений матери  Алиби купил девочкам две самые дорогие,  шикарные куклы и детские книжки с цветными картинками. Даже для него цена была не маленькой, но он не задумываясь делал это. Нужно было не давать женщине опомниться, вернуться в памяти в те страшные моменты. Чем позже это случиться, тем легче она это перенесёт. Выйдя наружу перешли Невский проспект и зашли в елисеевский гастроном. Девочки просто остолбенели, от увиденных, красиво разложенных деликатесов. Покупки пришлось вести на извозчике и заносить в квартиру в 3 приёма. Оказавшись дома, Джангильдин сразу встал к плите, велев женщине ему помогать. Он всё время говорил и говорил, отвлекая хозяйку.
         После ужина, когда счастливые, переполненные яркими приятными впечатлениями, девочки заснули, всё же наступил момент, который он старался изо всех сил отдалить. Женщина всё больше уходила в свои мысли, в её глазах снова появилось то выражение, что было до цирка и с ней началась истерика. Она заголосила изо всех сил, как воют русские бабы по покойнику. Чтобы не проснулись девочки, Джангильдин прижал её к себе и стал успокаивать. Но она продолжала кричать и рыдать. Он с трудом понимал что она кричит. Её трясло и колотило как припадочную. Она была уже как ненормальная. Всё, что ей пришлось пережить в этот день всё отчаяние, страх и ужас, теперь настигло её. Словно само-собой всё это изливалось из неё, и она не смогла бы это обуздать даже если бы сама очень захотела. Это было страшно. Ещё недавно спокойная и адекватная женщина словно помешалась. Чтобы унять её дрожь, ему пришлось сильнее прижать её к себе. Боже, как же её трясло и колотило. Пока прижимал, она почти успокаивалась, но стоило её отпустить, как всё начиналось снова. Она уже почти охрипла, но всё продолжала голосить. Он понял, что разжимать объятия нельзя, так она не успокоится никогда. Надо заставить её замолчать, но как? Руки заняты, слов она не понимает, так можно с ума сойти. Он вспомнил народную поговорку «Клин клином вышибают». Нужно её потрясти. Так, чтобы она обалдела и новый стресс вытеснил старый. И он стал целовать ей лицо. От его поцелуев её дыхание стало перехватывать. Крики стали отрывистыми и её дрожь делалась всё меньше. Наконец она почти успокоилась и замерла в его объятиях. Время от времени по ней пробегали волны судорог, но это был уже конец истерики. Она стояла в его объятиях закрыв глаза, и он поцелуями убирал с её лица слёзы. Но вот она наконец почти перестала дрожать, глубоко вздохнула и открыла глаза. Сколько они так простояли глядя друг-другу в глаза, они потом сами не могли вспомнить. И взгляд каждого сказал другому гораздо больше любых слов. Жалость и нежность к этой несчастной женщине полностью захлестнули его. Она уже уткнулась ему лицом в грудь и только всхлипывала и тоненько скулила, как обиженный маленький ребёнок. Так хочется закрыть её от всех бед, уберечь, спасти от всего плохо. Она вздохнула и снова посмотрела ему в глаза, из её глаз выкатилась последняя слезинка. Он поцеловал её прямо в глаза и подхватил на руки. Она снова вздохнула, закрыла глаза и сама его обняла.
         Уже глубоко ночью, лёжа в в кровати, она всё ему рассказала. Много Джангильдин видел подлецов и мерзавцев, о многом слышал, но такое и представить себе не мог. Чтобы так подставил родной брат — среди всех, кого он знал раньше, даже среди бандитов убитых им в Марьиной роще, такое было немыслимо.
         Елизовета Александровна была вдовой 33 лет. Муж штабс-капитан Никандров погиб под Мукденом, и она вместе с дочками жила за счёт вдовьей пенсии и процентов денег в банке оставленных ей покойными родителям. Они завещали ей и её родному брату пополам свои накопления и эту квартиру. Брат всегда был добрым и ласковым. За всю жизнь они ни разу не поссорились. Жил вместе, ел за одним столом, играл с племянницами, мороженным угощал, интересные сказки рассказывал и ей просто не могло прийти в голову, что он может с ними так поступить.
          После окончания университета знакомые родителей устроили его в госучреждение, но работать он ленился и его уволили. У него всегда было хорошее настроение, ничто не могло стереть улыбки с его лица, с ним всегда чувствовалось себя легко и как-то само-собой возникала уверенность, что чтобы ни случилось всё обязательно будет хорошо и прекрасно. Он прямо говорил, что пока молод надо жить на всю катушку, брать от жизни всё и пускай за жалкую зарплату горбатятся дураки, он же откроет своё дело, будет загребать деньги лопатой и они все будут жить прекрасно и счастливо. Когда она спрашивала его что же это будет за дело он отвечал такими заумными словами, что она ничего не понимала.
           И вот несколько месяцев назад он заявился домой буквально сияющий от счастья, подхватил и закружил сначала её, потом девочек, и громко смеясь объявил, что наконец-то нашёл то самое верное дело и теперь они будут просто купаться в роскоши. На её вопрос что же это за дело он стал объяснять такими запутанными терминами, что она снова почти ничего не понимала. О том, что для открытия надо взять кредит в банке, он сказал между делом, мимоходом, как о пустяке на который не стоит обращать внимания, и тут же продолжил какая райская жизнь у них наступит. С трудом ей удалось вернуться к теме кредита. Банки просто так денег не дают, как же быть? Снисходительно, как маленькой девочке он объяснил, что кредиты дают или если оставить им какое-нибудь имущество, если не вернёшь долг вовремя, банк это имущество заберёт, или если кто-то поручится за него. Он уже говорил о кредите как о деле решённом. Кроме этой квартиры и родительских денег у них ничего не было и закладывать их …, а что значит поручиться? С совершенно ясными и чистыми глазами, глядя ей прямо в глаза, он сказал что это сущий пустяк — кто-нибудь скажет в банке, что верит, что взявший кредит обязательно его вернёт. И всё! Мелькнула тогда мысль что он же шалопай с детства, учился через пень-колоду, часто огорчал этим родителей, со службы его уволили. Кто за него поручиться? Как кто?! Конечно же она! Это было сказано как само собой разумеется и снова полетели соловьиные трели о райской жизни  что ждёт не дождётся их впереди. Он посадил её девочек себе на колени и увлечённо рассказывал им что и когда им купит, какие радости и удовольствия им обеспечит. Они счастливо смеялись и он был прямо как добрый дедушка-мороз. Видя ТАКУЮ любовь она подумала — ладно, скажу в банке что он хороший, он же мой любимый брат, это же не имущество закладывать.
         Уже на следующий день он потащил её в банк. Договор был длинный, на нескольких листах и если первые она читала внимательно, то потом уже нет. Там было непонятных слов, хотелось их быстрее проскочить, скорее покончить со всем этим и самое главное — нигде не было слов о залоге имущества — только о поручительстве. И она всё подписала, хотя удивилась насколько большую сумму им выдали. Словно пакет с едой в магазине.
         На следующий день брат уехал закупать оборудование для этого своего дела. Ласково потрепал любимых племянниц по щекам, угостил конфетками, с ясными и чистыми глазами, проникновенным голосом отвечал на все их вопросы: «Да-да, конечно всё это будет! И это .. И это ..» С таким же видом поговорил с ней, и … как воду канул — ни слуху, ни духу.
        Ничего не подозревая они с девочками продолжали жить, как жили. Прошло положенное время и вдруг ей принесли банковское извещение. Где долг, когда отдавать будете? А от брата никаких вестей, где он, что он — неизвестно. Она подумала, вдруг с ним случилось что-то плохое, пошла в полицию и оказалось что ни о чём плохом с ним там не известно, зато он знаменит пьяными скандалами в разных ресторанах, бильярдных и карточных клубах. Пошла к его друзьям и знакомым, в места где он часто бывал. И тут оказалось что он всем должен, в компаниях его ловили на шулерстве, перестали приглашать в порядочные места, никто не знает где он, да и знать не хотят. Он думает возвращать долги или нет?
         Тем временем из банка пришло третье письмо с уже недвусмысленными угрозами. Оказывается кредит был взят под очень большие проценты. Сумма была и так не маленькая, а за это время выросла многократно. Не вернёте в срок — примем строгие меры. А где взять такие деньги? Поняв, что решать проблемы придётся самой, она отправилась в банк, и только там ей до конца объяснили что значит поручитель при взятии кредита. Тут словами: «Я его знаю. Он хороший и вернёт деньги обязательно» не отделаешься. Оказывается поручитель, в случае неуплаты долга в положенный срок со всеми процентами, отвечает за это всем своим имуществом. То есть должен вернуть долг сам. На вопрос: «Что же вы это сразу не сказали?» ей равнодушно ответили, что  раз пришла подписывать договор, сама должна была это знать. Никто у её головы револьвер не держал, подписала все сама и значит сама во всём виновата. И снова — не вернёте долг — примем строгие меры.
          Она бросилась к адвокатам. Все в один голос сказали — ничего поделать нельзя. Договор совершенно законен, любой суд решит дело в пользу банка. Тогда же она узнала что именно значат эти «строгие меры». В ужасе она кинулась к своим друзьям и знакомым. Все, кто с ней мило раскланивались, приходили в гости, болтали о том о сём за чашкой чая заявили что таких денег у них нет, и даже принять её с девочками к себе жить, они не смогут. У всех срочные дела, у них самих тесно, начался ремонт и т.д и т. п. Это в книжке интересно читать сказку «Кошкин дом», а вот оказаться в ней самой  … не дай бог. Лишь некоторые и самые небогатые одолжили ей деньги, но это была даже не 1/10.
          Её бросало то в жар, то в холод. Всё её естество отказывалось верить, что собственный любимый брат всю жизнь проживший с ними в любви и дружбе, живший под одной крышей, евший за одним столом, ТАК смотревший ей в глаза и ТАК заботившийся о её дочках может НАСТОЛЬКО подло с ними обойтись. Пока она бегала по знакомым наступил тот самый день и в дверь раздался страшный грохот.
         Увидев лица банковских чиновников и полицейских, она буквально похолодела от ужаса почувствовав что на неё несётся каменная лавина и вот-вот убьёт её. Только в этот момент она окончательно и бесповоротно поняла ВСЁ! Уже заключая договор брат знал что всё это неминуемо будет! Знал, что делает родную, так его любящую и верившую ему сестру, своих же любимых, маленьких племянниц — БОМЖАМИ! И это он делал совершенно понимая что делает! Таким добрым и ласковым голосом! С такими ясными и чистыми глазами! Как она в этот момент не сошла с ума — она сама не понимает до сих пор. Мелькнула слабая надежда, что мебель дорогая и старинная, что сумма будет хоть и не достаточной, но хотя бы на улицу их не выгонят, а дальше она что-нибудь придумает. Но слова «хорька» что сколько стоит оказались последним гвоздём в крышку гроба! Она чувствовала что летит в пропасть! Не дай бог пережить такое! Если бы их выгнали, она бы бросилась с дочками под поезд — она бы сделала это! И вдруг раздался его голос ….
          Теперь, лёжа в кровати, он увидел насколько она измученна пережитым. От воспоминаний её опять стало трясти, в лице снова появилось знакомое выражение и он снова крепко прижал её к себе. Чувствуя как дрожь унимается он снова стал гладить её по голове как маленькую девочку, шепча ласковые слова. А она, как маленькая девочка, плакала у него на груди. Происходившее сейчас в нём самом он ощутил в детстве, побив обижавших его маленькую сестру мальчишек. Бедная девочка — как же жестоко с тобой обошлись. И ЭТО родной брат?! Встречу — убью! И он снова стал ей целовать: губы, глаза, щёки, ключицы, шею … Целуя за ухом он увидел у неё седую прядь. И он осторожно и нежно поцеловал её.
         Вот так у него появились люди сильно зацепившие его душу, даже сильнее чем родные в казахской степи. Джангильдин продолжал ездить по делам и вернувшись всегда шёл в знакомую квартиру на Литейном проспекте. Увидев его девочки всегда с радостным визгом вешались ему на шею, спеша рассказать свои новости и секреты, а глаза Елизаветы Александровны (теперь уже просто Лизы), сразу озарялись каким-то внутренним светом, будто внутри неё зажигался какой-то светильник. Он помнил какой увидел её в первый раз. Несчастной, затравленной, в страшном отчаянии, будто окруженной стаей хищников.
        Теперь же она стала совсем иной. Безгранично преданная, жадно любящая, она мгновенно настораживалась стоило ему сказать о своём отъезде. Рядом с ней он сам себе казался могучим сильным дубом, на который опустилась красивая усталая птица и вдруг стала доверчиво вить гнездо, не подозревая какие страшные бури будут обрушивать на это дерево свою ярость, сотрясать ствол, ломать ветви, срывать листву.
        Он всегда приносил подарки. Катя и Танечка давно усвоили что стоит только появиться дяде Коле, как их обязательно ждёт что-то хорошее и интересное: цирк, карусели, катание на лодках, поездки на извозчике, мороженное и квас, пирожки и пирожные, детские театры, кафе … дни превращались в праздник и им очень не хотелось по утрам идти в гимназию. Летом он иногда брал их с собой в свои поездки и после они наперебой рассказывали подружкам о Москве, Киеве и Варшаве, о плаванье на пароходе по Волге от Нижнего Новгорода до Астрахани, о даче в Сестрорецке и купании в море, о многом и многом, и все девочки завидовали им что у них такая интересная и счастливая жизнь, что у них есть «дядя Коля».
         Девочки конечно же не понимали от чего он их спас, но чуткие детские души ощутили тот ужас, то НЕЧТО что ворвалось тогда в их квартиру, где всегда было хорошо и уютно и уже собравшееся поглотить их, обрушится на них и навсегда похоронить под собой как мощное дерево или стенка дома. Они не знали как это называется но ясно чувствовали, что это НЕЧТО где-то ходит-бродит и может снова ворваться к ним. Но это НЕЧТО всякий раз отступало и исчезало стоило появиться дяде Коле. И они видели как сразу делается лучше, красивее и счастливее их любимая мама.
       Рядом с Лизой он всегда чувствовал, что она буквально впитывает в себя каждую минуту, что они рядом и старается запомнить, сохранить, не потерять эти чувства и ощущения. В её глазах словно мерцали звёздочки и он тоже чувствовал как в нём рождается что-то новое и неизведанное. У него конечно же были женщины до неё, но ни с одной из них, он не ощущал себя таким как с Лизой. Сильным, мощным, могущим всё и вся, для которого нет ничего невозможного — почти господом богом. Сказать что это было приятно, значит ничего не сказать. Видя как буквально лучатся счастьем Лиза и девочки, он тоже ощущал почти физическое удовольствие. Однажды Катя спросила его.
         Дядя Коля, вы хотите стать мужем мамы? Вы хотите заменить маме папу?
         Нет Катюша, заменить твоего папу не сможет никто. Помочь пережить утрату — может быть, а заменить  нет. Твоя мама не могла полюбить плохого человека. Он был, самым лучшим человеком на свете, героем. Он погиб защищая вас с мамой от страшных врагов, погиб, но не струсил, не отступил. Всегда гордись своим папой, никогда не забывай его, и когда вырастешь, сделай так чтобы о нём помнили твои дети, и дети их детей.
          Как жаль, что его нет рядом!
          А он рядом, просто вы его не видите. Но он вас видит.
          И сейчас?
          И сейчас. Он стал вашим ангелом-хранителем и это он послал меня к вам.
          В глубокой задумчивости девочка отправилась смотреть семейный фотоальбом, а Лиза с изумлением слушавшая этот разговор, поразилась услышанному. После её любовь стала ещё сильнее. Домашний уют, душевное тепло, радость с какой его ждали и встречали, лечило и израненную душу Джангильдина. Он понял, что эта женщина и эти девочки очень нужны ему и именно благодаря им и Глаше стала уменьшаться боль от смерти матери.
       Летели дни за днями, благодаря серебренным кольцам и доходам в Киеве опять вырос его банковский счёт и он открыл новую кафе-кондитерскую, сделав своей компаньонкой Лизу. Благодаря киевскому опыту, дело пошло быстрее и вернее и скоро на углу Литейного и Невского проспекта открылось кафе «Зайди попробуй». Лиза быстро научилась и скоро отлично управляла кафе. Так они и стали жить дальше, Лиза вела их дело в Петербурге, а он продолжал свои разъезды.
         В один из дней, когда он, погружённый в свои мысли, стоял на набережной, глядя на решётку Летнего сада, неожиданно рядом раздался женский голос.
         Мужчина, вином не угостите.
         Только водой из Фонтанки, но она не очень-то чистая.
         Только после этого он обернулся. Перед ним стояла красивая молодая женщина лет 23-25, одетая очень прилично, как жена чиновника в средних чинах, но было в её облике что-то вызывающее. Она глядела насмешливым взглядом и её глаза … про такие говорят  - с чертовщиной, смотрели на него внимательно и завораживающее. Говорила она с польским акцентом с мягким «пшеканьем». Такую речь, он часто слышал в Варшаве. Было — было в ней что-то особенное, выделяющее из всех остальных женщин. Джангильдин видел женщин гораздо красивее, но проходил мимо них, не испытывая никаких чувств, быстро забывая. А эту забудешь не скоро, и дело не во внешности. Он вспомнил фразу «тянет, как магнитом». И было видно, что она знает об этом, и знает что увидев, он её не забудет и пойдёт за ней, и сделает всё, что она скажет. Её насмешливый взгляд словно спрашивал: «Ну, теперь, когда ты меня увидел, что ты теперь сделаешь?» Несколько минут они молча смотрели друг-другу в лицо и наконец он сказал.
         Сударыня, позвольте пригласить вас в ресторан.
       Она усмехнулась, видимо такое уже происходило сотни раз, и снисходительно позволила.
Ресторан был недалеко от университета правоведения, в полуподвале неприметного дома, но уже в вестибюле он вдруг изо всех сил прижал её к стене и сдавил горло. У неё от изумления распахнулись глаза, такого она явно не ожидала, а он быстро обыскал её карманы.
         ТИХО, я сказал!
         Не найдя ничего предосудительного Алиби втолкнул её внутрь и изображая с виду галантного кавалера, но при этом так сжимал сквозь жакет её руку выше локтя, что она не могла вымолвить ни слова от боли. Силой усадив её за столик, негромко, но грозно, повторил «Тихо я сказал». Подошёл официант и Джангильдин заказал обед на двоих не спрашивая что хочет она. Та морщась потирала руку, а он, когда официант отошёл, забрал у неё сумочку и вывалил на стол всё содержимое. И там ничего опасного не было, осмотрев всё он открыл серенькую книжицу и сказал.
         Клофелина нет! Уже хорошо! Ну-ка, что тут у нас написано?   
       Часто Джангильдин слышал «Жёлтый билет проститутки», «Пошла по жёлтому билету» (то есть стала проституткой), но видел его впервые. Страницы были светлые, но вовсе не жёлтые.  Вверху первой было напечатано «Заменительный билет и смотровая книжка», под ней приклеена фотография, а внизу подпись выдавшего. На другой странице напечатано.
         Настоящий заменительный билет выдан проститутке (дальше вписывалось от руки) Корчевской Ядвиге, урождённой в в лодзинском уезде варшавской губернии 27 лет. (после снова шёл отпечатанный текст) на проживание в Санкт-Петербурге по … число … месяца ... года. Взамен подлинного ея вида выданного ей в (снова от руки) в лодзинском правлении. (Опять трафарет) за № 731, каковой вид хранится в канцелярии господина полицмейстера. По получении, настоящий билет она обязана предъявить тотчас в местный полицейский участок для прописки.
         Внизу была дата выдачи и подпись полицмейстера. Из билета выпала совсем маленькая книжечка с действительно жёлтыми страницами, с одинаковыми, одна под другой записями. Дата — осмотрена - подпись. Всё стало ясно - перед ним сидела «билетная» проститутка, не «работавшая» в публичных домах, а занимавшаяся «вольным промыслом», но при этом регулярно осматривавшаяся врачом-венерологом, чтобы клиенты не подцепили от неё какую-нибудь заразу. Капитализм, свободная страна, каждый как хочет, так и зарабатывает себе на жизнь. Всех интересовало только не повредит ли она здоровью других, а на моральную сторону этого дела всем было наплевать. Джангильдин вернул документ владелице и увидел, что она совершенна не смущена, на лице то появлялась, то исчезала загадочная улыбка (ну прямо незнакомка из стихов Блока). Её взгляд снова стал насмешливо-оценивающим, буквально излучающим уверенность в том, что она сможет сделать с ним всё что захочет. Так они и сидели молча глядя друг-другу в глаза пока официант не принёс заказанное. Оба принялись за еду. Когда принесли кофе с пирожными, она насмешливо спросила.
         Ну что, так и будем молчать?
         А чего ты ждёшь? «Прекрасная незнакомка, я влюбился в вас с первого взгляда и готов следовать за вами хоть на край света?»
         Тогда давай спрашивай!
         О чём?
         Давно ли я этим занимаюсь. Как дошла до жизни такой?
         Зачем мне это?
         Вот и я не пойму зачем, а всё равно все спрашивают. Куда пойдём — к тебе или ко мне?
         Так уверена в своей неотразимости?
         Конечно, вы мужчины все такие! Ни один не откажется погулять - развеется. Молодые, недавно женившиеся мне не нужны. Чувства к жене ещё не остыли, да и бедные они все. А вот солидные, кому под 40 — и деньги есть, и с женой уже скучно. Такие на новенькое падки. Хотя конечно попадаются разные. Сказать кому, со смеху помереть можно. Как-то подходит один. Сначала всё честь по чести — в ресторан пригласил, заплатил, в гостиницу привёл, я уже раздеваться начала, а он вдруг «Стой, мне это не нужно». Дал мне бумажку и велел вслух  читать. Дочитаю до конца, опять сначала, и так пока он сам не велит прекратить. А в бумажке написано: «Скверный мальчишка, мамочка тобой недовольно. Проказник! Очень огорчаешь маму. Дрянной мальчишка, прекрати сейчас же ...» и так далее. Я ему это читаю, а он глаза зажмурил и онанизмом занимается. У меня уже язык устал эту хрень нести, а он всё никак не уймётся. Другой на автомобиле подкатил. Куртка кожаная, кепка клетчатая, на кепке очки большие. Конечно машины сейчас редкие, на неё сбежались смотреть как на индийского слона. Думал я от одного этого растаю. Говорит: «Садись покатаемся». Покатались! Завёз за город, так своей машиной гордился, что даже со своего места слезать не захотел, пришлось прямо там, хорошо она была без верха. Села я спереди него, пристроилась, и давай скакать, а ему этого мало, ему ещё надо слышать какой он неотразимый в своём драндулете. Жалко что ли? Скачу, он меня сзади за грудь лапает и воет «А-О-У-Я», а я прикурить пытаюсь и воплю «О, какой ты классный мужик! Ты бог! Ты дьявол! Я вся твоя! Давай! Давай! Ещё! Я знаю ты можешь! ….» - цирк да и только. Наконец закончили, я слезла с него смотрю, а он назад откинулся, глаза закатились, слюна течёт и рожа полного дебила. Пришёл в себя и даже обратно не подвёз, так один и уехал. Третий всё проповеди читал, хотел на путь истинный наставить — ах какая я нехорошая, что я с собой делаю?! Всё себя и свою семью в пример ставил, фотокарточки жены и детей показывал, а вечером сам в моё постели оказался. А четвёртый как привязанный за мной ходил, всё издали смотрел, подойти так и не решался. Глянешь на него, он тут же то на витрины пялится, то газету вверх ногами читает, то голую стену изучает. День ходит, два ходит - да когда же ты наконец решишься? Будь ты наконец уже мужиком! А он всё краснеет да вздыхает. Надоел хуже горькой редьки. Я к нему сама оборачиваюсь и говорю - ты что чудак на букву М за мною бродишь? 50 и буду я твоя, я вижу по штанам чего ты хочешь …
         Да ты я вижу настоящая поэтесса. Прямо Ахматова с Цветаевой вместе!
         Вот так и живу. Только не надо мне проповедей. Бросить это ремесло, а что в замен? На фабрике за 12 рублей в месяц вкалывать? Да я 20 за раз получаю. Ты думаешь я каждый день по панели гуляю? 2-3 раза в неделю и всё! Потому-то и на всех не вешаюсь, потому-то и вид у меня такой. Если я это брошу, то чем буду заниматься, в кого превращусь?
         Браво! Бис! Зал аплодирует стоя! Раз ты такая умная, то вот тебе подарок. Я много в поездах езжу, в дороге книжки разные почитываю и вот недавно прочитал ещё одну. Вот эту. Александр Куприн - «Яма». Прочти сама вот это место, отсюда досюда.
         Что это?
          Разговор в публичном доме проститутки Жени с кадетом Колей. Прочти-прочти, очень интересно.
        С лёгкой усмешкой она взяла книгу из его рук и стала читать. Постепенно Джангильдин видел, как насмешливое выражение на её лице сменяется сначала удивлением, а потом страхом. Когда она закончила, он спросил её.
         Ну, поняла что такое сифилис? Вижу что поняла. Справок от венеролога ты ведь от своих клиентов не спрашиваешь? Откуда ты знаешь, с виду приличный и богатый, а внутри .. Может он и сам этого не знает. Ты хоть понимаешь, что как только у тебя это найдут, сразу кончится твоя весёлая жизнь. ЭТО — не лечится, чтобы там в газетах не писали. Продавцам пилюль надо их продавать, они что угодно напишут. Ты понимаешь, что вся твоя красота пропадёт, ты сгниёшь заживо и сдохнешь на какой-нибудь помойке? Ты хоть понимаешь что шлюха — это тоже самое, что и унитаз? Да-да, не делай таких удивлённых глаз! Это предмет необходимый для удовлетворения некоторых человеческих потребностей. Предмет этот необходим, без него не обойдёшься, им все пользуются — но любить и уважать его? Сама понимаешь.
         Ты к чему это всё. Хочешь чтобы я на фабрику пошла?
         Да лучше уж вкалывать всю жизнь на фабрике, за 12 рублей в месяц, чем через год сдохнуть от сифилиса на помойке. Но не беспокойся — на фабрику я тебе идти не предлагаю.
         В любовницы зовёшь? Так бы сразу и сказал, к чему было этот огород городить?
         Это потом. Ты в Варшаве была?
         Давно, проездом сюда из Лодзи.
         Значит никто там тебя не знает. Отлично! Чувствуется в тебе ум и характер. Улыбка у тебя лисья, а зубы волчьи. Такая мне и нужна.
         Зачем?
         Открываю я в Варшаве дело, а сам часто в разъездах. Приезжаешь в город, проходишь мимо какого-нибудь магазина, вроде там всё в порядке, а потом вдруг раз — внутри пусто, а на окне аршинная надпись «Сдаётся в аренду».
         А что за дело-то?
         Кафе-кондитерская. Помещение, оборудование, продукты  - все мои. Ты приглядываешь за работой, когда меня нет. Выручка пополам.
         Ого, щедрое предложение. За какие заслуги это мне.
         Я же сказал — характер в тебе чувствуется. Может пойти по всякому. Тогда разбегаемся.
         А не боишься что я со всей выручкой сбегу?
         Куда? Золотых гор за месяц не получишь. Украденное потратишь, а дальше куда? Сюда на панель? Деньги у меня есть и немалые, но гулять в ресторанах с цыганами и кордебалетом мне не нужно. Моё дело любит тишину, лишний интерес мне ни к чему. Тише едешь, дальше будешь. Только деньги не должны лежать мёртвым грузом, они должны приносить другие деньги. И ты будешь стараться, чтобы этих денег появлялось больше. Я тебе дуре предлагаю реальный шанс круто изменить свою жизнь к лучшему. Накопишь денег, наберёшься опыта, откроешь своё дело, где уже будешь только ты хозяйкой. Замуж выйдешь, детей родишь. Или, если в тебе эта чертовщина неистребима, станешь современной гетерой с твёрдой опорой. Ну, решай! Как жить будешь? Долго и богато или мало и плохо кончить. Куда пойдёшь — со мной в полицию забирать обратно твой паспорт, или обратно на панель?
           Откуда ты такой вообще взялся? Ты кто такой?
           Дед-мороз! Тебе подарочки привёз! Ну?
          Несколько минут мужчина и женщина пристально смотрели друг другу в глаза. У Ядвиги уже давно пропал игривый тон (только «пшеканье» никуда не делось), взгляд стал пристальным и оценивающим. В ней происходила упорная борьба. Что выбрать? С чего это он такой добрый? Ведь они увидели друг друга первый раз в жизни всего час назад. Тут ошибиться нельзя, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Проституткой быть конечно не сахар, но тут хотя бы уже всё ясно. А там … не попасть бы в ещё большую беду. Что выбрать? Что выбрать?
           Но всё-таки она согласилась. В поезде он дал ей прочитать тетрадь-инструкцию по ведению дел в кафе, составленную им же по собственному опыту, и велел выучить это наизусть. Так у него заработала третья кондитерская через 3 месяца начавшая приносить прибыль.
           В фирме «Метцель», где Джангильдин по прежнему числился на хорошем счету, он уже давно дружил со штатным фотографом Петей Шполянским. Время не стояло на месте и если раньше рекламные плакаты рисовали только художники, то теперь хозяева фирмы прибегали и к фотографированию. Сначала Алиби разговаривал только по делам, но потом подружились. А началось всё с разговоров о фото деле.
         Пете Шполянскому уже было за 50, а его до сих пор называли Петей. Странно это было. У него не было ни жены, ни детей. Жил он в фотомастерской, носил потрёпанную одежду, ел самую простую пищу и был настоящим фанатом фотографирования. Он жил в каком-то своём мире, где есть только разные фотоаппараты, штативы, магниевые вспышки, красные лампы,  химические реактивы для негатива и позитива, разные сорта фотобумаги, а люди и всё что есть на земле только для того и существуют чтобы их фотографировали.
        Как-то раз, закончив дела, Джангильдин вышел из конторы и увидел как Петя пытается в одиночку выгрузить из извозчичьей пролётки большой тяжёлый ящик. Видя, что ему тяжело, Алиби помог выгрузить и занести в помещение этот груз. Стоило только из вежливости спросить что там такое тяжёлое, как Петя завёлся на целых полчаса. Прерывать пожилого человека было неудобно, и Джангильдину пришлось выслушать всю речь до конца, хотя он ничего не понял. И вдруг Петя предложил ему показать как делаются фотографии. Дел больше не было и Алиби согласился, ведь его действительно интересовало как получаются глянцевые изображения люде на бумаге. Петя смешивал какие-то порошки, получал нужные растворы, затем завёл Джангильдина в тесную комнатку освещаемую только красной лампой.  На столе было корыто, в которую Петя вливал то один раствор, то другой, тщательно перемешивая палочкой и что-то бормоча себе под нос. Наконец он установил над корытом какое-то приспособление и положил на него тоненькую стеклянную пластинку, на которой, можно было с трудом различить маленьких человечков. После он положил в корыто листок белой бумаги, подвёл его в строго определённое место и вдруг …. Джангильдин не поверил своим глазам — на ещё секунду назад белом листке, вдруг стали проступать, сначала смутно, а потом всё четче и ярче лица людей. Он присмотрелся, точно такие же лица были на стеклянной пластинке укреплённой над корытом, только там лица были чёрными, а волосы и одежда белыми. На бумаге же цвета стали другими, такими как в жизни. А Петя аккуратно достал готовую фотографию и бельевыми прищепками прикрепил её на натянутой бельевой верёвке. После он положил в корыто другой лист бумаги и всё повторилось. Затем он убрал пластинку и положил на её место другую. На фотобумаге проступили черты других людей. Это казалось настоящим чудом, Джангильдин стоял поражённый, довольный произведённым эффектом всё продолжал и продолжал печатать фотографии. Наконец отмерев Алиби спросил как это получается.
           Так его захватило новое увлечение. Он готов был таскать за Петей мешки и ящики, тщательно внимая слушать его надтреснутый голос с еврейским акцентом, лишь бы понять как возможно такое чудо. Петя взял его в ученики. Три недели в месяц Алиби мотался с серебренными кольцами, четвёртую он проводил с Петей. Через несколько месяцев уже сам Джангильдин мог на глаз определить на какое расстояние от людей надо поставить фотоаппарат, как готовить реактивы, проявлять, закреплять и печатать снимки. Петя был очень доволен и часто они разговаривали о том о сём. Стоило его о чём нибудь спросить, тот сразу делал страдальческое лицо и говорил своим надтреснутым голосом: «Что ви хотыте от бедного еврэя ...». Все свои деньги Петя тратил на новинки фототехники, у него были журналы по фотоделу даже на немецком и французском языках, он постоянно испытывал новые фотоаппараты и научил Джангильдина делать не только обычные фотографии, но и слайды, для показа на стене. В начале XХ века увидеть вдруг на стене будто живых людей казалось настоящим чудом. И Петя был счастлив видя изумление всегда спокойного казаха.
           Петя тоже пробудил в нём какие-то непонятные силы. Что-то бурлило внутри него и не давало долго сидеть на одном месте, не давало покоя. И он решил отблагодарить Петю. Когда-то давно, увидев в Вильно его прекрасные снимки, богатый еврей сахаразаводчик вывез его в Москву. Но так и не обеспечил видом на жительство. В царской России для евреев была определена черта оседлости, восточнее которой они не имели права жить без особого разрешения. А оно было доступно только очень богатым людям. Вот поэтому Петя ужасно боялся высылки из Москвы по этапу, в родное нищее местечко. Он был богом в фотоделе и как беспомощный ребёнок во всём остальном. Он всего боялся: высылки по этапу, полицейских, черносотенцев, громких стуков и неожиданных звонков в дверь. Алиби не раз видел как он испуганно сжимается и словно становился меньше от сущих пустяков. Тяжело было видеть в пожилом человеке, к которому он испытывал искреннее уважение и благодарность, такую беспомощность, такую забитость. Видеть как легко его может обидеть и обмануть любой проходимец, любой подонок. Так хотелось оградить его от всех бед, от всех несчастий и унижений.
           Узнав что Петя всю жизнь мечтал открыть своё, пусть маленькое, но своё фотоателье, Джангильдин стал действовать. Снова на много «похудел» его банковский счёт, но на площади трёх вокзалов появилось новое заведение. В начале ХХ века фотографирование только начинало своё совершенствование и во всех фотоателье, клиентов снимали стоя или сидя замершими, с напряжёнными, деревянными лицами. И все тогда считали, что только так и можно фотографировать. Но у Шполянского непросто фотографировали, но и выставляли свет, подсказывали клиентам как повернуться, какую выигрышную позу принять, какая причёска и какой макияж больше подходят клиенткам. Был целый зал бутафории, где клиентов снимали то на лошади, то на палубе корабля, то у пизанской башни, то у собора парижской богоматери. К услугам была костюмерная, как в театре и посетители могли стать на снимках кем захотят. Ожидающих своей очереди ждали уютные кресла, столы с газетами и журналами, чай с пряниками и конфетами. Но самое главное, это то, что многие клиенты не узнавали себя на фотографиях. На своих снимках и в зеркале они видели совершенно разных людей. Даже дурнушки превращались в красавиц. Петя не просто фотографировал, он делал настоящие фотопортреты. С шикарными причёсками, красивым макияжем, глубоким, пронзительным взглядом. По округе поползли слухи, о волшебном мастере. В витринах были выставлены красиво подсвеченные фотоснимки самых красивых женщин, и все прохожие невольно замедляли шаг и думали — кто эти красавицы? Вот бы с ними встретится. Многие женщины, глядя на эти фотографии хотели стать такими же, и, пусть не сразу, но тащили своих мужей внутрь. Через 3 месяца в это фотоателье приходили по записи. Петя никогда не имел раньше столько денег и постепенно перетащил к себе всю родню. Он купался в славе, деньгах и уважении, и снимая фотографии чувствовал себя великим скульптором, делавшим из «глины» шедевры. Только эти шедевры были другими. Многие женщины входили к нему одними, а выходили совершенно изменившимися. Красивыми, яркими, уверенными в себе. На них по иному смотрели мужья и знакомые. У многих наладилась и заиграла яркими красками личная жизнь, изменилась к лучшему судьба. Так Петя наконец-то в полную силу развернул свой талант, чувствовал себя великим художником, творцом прекрасного. От это он буквально помолодел. Любящая родня следила за его едой, гардеробом, внешним видом и хозяйством и он мог всецело отдаться любимому делу, творить и экспериментировать ничего не опасаясь. Джангильдин сделал, теперь уже не Пете, а Петру Соломоновичу Шполянскому вид на жительство, всё оплатил, и ещё 2 месяца подбрасывал денег, когда требовалось. После дело пошло на лад и из этого заведения потекли деньги на его счёт.
           Жизнь катилась по накатанной колее и вроде бы чего ещё надо? У Алиби был верный и не тяжёлый заработок, ему не приходилось, как сотням тысяч людей, изо дня в день, без всякого просвета, надрываться на непосильной работе. Деньги уже словно сами собой текли на его счёт в банке. Многие люди проживают долгую жизнь, но что они сделали в ней хорошего, запоминающегося? От них остаётся только тире между двумя датами. А он сделал очень много : Лиза, Глаша, Ядвига — разве не спас он их от страшной участи, когда они погибали, а всем людям было на них наплевать? А он не прошёл мимо, не отмахнулся, спас — единственный из сотен тысяч. Разве этого мало! Муж Глаши, Пётр Соломонович смогли добиться мечты своей жизни, круто изменить судьбу к лучшему. Персонал всех его кафе, клиентки фотоателье, владельцы магазинов, где он установил подсветку… и ещё у множества других неизвестных ему людей через его знакомых так или иначе улучшилась жизнь — разве всего этого ничего не значит?! Он уже сделал столько добра, сколько другие не сделают за всю жизнь. Его любит прекрасная женщина, обожают её девочки, искренне благодарны и признательны многие люди — почему же так пусто на душе. Видно не зря говорят, что счастье — это не обладание какими-то вещами и предметами, счастье — это состояние души. А на душе всё равно плохо. Смерть матери будто сожгла что-то очень важное внутри него. До этого его переполняли разные чувства и эмоции, он горел внутренним ярким пламенем, теперь же едва тлел. И снова и снова он думал — как жить дальше?
         Так всю жизнь и будет ездить в поездах со своими кольцами, постепенно открывая в разных городах предприятия? Он уже мог работать экскурсоводом во всех крупных городах. Но уже давно всё это перестало быть новым и интересным. Это всё равно что любого человека изо дня в день кормить только одним его самым любимым блюдом. Да его уже через месяц будет от него тошнить! Так же и с уже тысячи раз увиденным и пережитым. Как жить?
          Он стал вспоминать всех знакомых с ним когда-то. Помог Сиротинкину открыть собственный магазин. Посылал деньги Жалаиру в Тургай, Ашмарину и Васильеву в Казань, многим другим. Съездить к родным — не сможет перенести! Вытащил с социального «дна», не дал скатиться в пропасть, ещё десятки таких как Глаша, её муж, Ядвига. Но всё было не то. ТОСКА! Но всё-таки его вывели из этой апатии. И произошло это так.
         В один из дней пришло письмо от Феди. Он писал что его перевели на линию Москва- Екатиренбург и скоро приедет в Москву. Джангильдин обрадовался весточке старого друга. Он давно стал частью той прежней и счастливой жизни, что навсегда оборвалась со смертью мамы. Поэтому с нетерпением ждал приезда Феди. Но встреча прошла совсем не так, как хотелось. Джангильдин уже настолько привык к своему новому виду, что совершенно не думал, какое впечатление произведёт на Федю — простого машиниста, его костюм-тройка, лакированные ботинки, шляпа-котелок, запах одеколона. Не замечая, что стоило Феде его увидеть, как радостная улыбка сразу потухла, решив что это от усталости с дороги, Алиби потащил его в привокзальный ресторан. Феде было неуютно в своих стоптанных сапогах, рубахе-косоворотке, потёртом пиджаке, старой фуражке-картузе, среди сверкающих люстр и белоснежных скатертей. Джангильдин заказал самый шикарный обед, но его другу тут кусок не лез в горло.
         Надо же как ты поднялся? Ты что женился на дочке миллионера? Или тебе дядя в Америке наследство оставил?
         Нет, что ты! Ладно, это тайна, но тебе скажу. Помнишь как мы в Тургае из монет кольца сверлили?
         Ах вон оно что, а я уже думал ты банк ограбил.
          Их беседа продолжалась Джангильдин рассказывал про свою жизнь, и не понимал, почему Федя всё больше замыкался в себе, почему его взгляд становился всё более и более отчуждённым. Алиби потащил его в магазин Сиротинкина, хотел купить ему и его семье, одежду, обувь, разные вещи, но Федя жёстко и твёрдо от всего отказался. Привёл к себе домой, что-то было не так. Не так представлял себе встречу со старым другом. Джангильдин вдруг физически почувствовал что Федя от него отдаляется, как рвётся та связь между ними, что была для него очень важна и дорога. В чём дело? Потом понял в чём — раньше они были во многом одинаковыми, теперь стали слишком разными. Слишком разными стали их жизни и судьбы. Но Джангильдин не хотел этого и изо всех сил старался чтобы в душе между ними снова стало всё по прежнему, но не знал как это сделать. Всё сильнее и сильнее он ощущал что теряет Федю навсегда. Тот уже явно тяготился быть рядом с ним, но вдруг сказал.
          Понимаешь Алиби, я к тебе ехал по делу, но теперь не знаю стоит ли ….
          Конечно же! Федя, для тебя всё, что угодно!
          Надо подержать у себя несколько дней один чемодан. Меня просили передать его, но тот человек почему-то не пришёл. Сможешь?
          Конечно Федя, я же обещал!
          Недели две, не больше. Потом за ним придёт женщина средних лет с родинкой на щеке, вот здесь. Ладно прощай!
          На улице они пожали друг другу руки и разошлись. Федя отказался даже от того, чтобы он проводил его до вокзала. Джангильдин видел как удаляется фигура лучшего друга и понимал, что именно в эти минуты, навсегда рвётся связь связывающая его с счастливыми моментами в прошлом. Когда они были маленькими мальчиками, доверяли друг другу свои самые сокровенные секреты, учились, заботились и защищали друг друга. Когда вместе открывали для себя этот мир. И вот всё это, вся теплота в душе безвозвратно уходит навсегда. В сердце возникла ноющая боль. В чём, в чём он виноват?! Разве хоть кому-нибудь из-за него стало плохо или хуже?! Но почему же не проходит ощущение вины перед другом?
         Тот уже скрылся за углом дома и вдруг раздался звук полицейского свистка. Поняв что это из-за Феди, Джангиильдин со всех ног бросился туда. Выбежав из-за поворота он увидел как полицейские и сыщики в штатском выкручивают Феде руки и волокут к остановившейся тюремной карете, а другие загораживают дорогу прохожим, говоря: «Господа, господа — сюда нельзя». Алиби было бросился вперёд, но его буквально пригвоздил к земле упорный взгляд Феди. Он буквально кричал: «НЕ СМЕЙ! ТОЛЬКО ХУЖЕ СДЕЛАЕШЬ! ПОМНИ — ТЫ ОБЕЩАЛ!» Джангильдин понял, что всё дело в том самом чемодане, что он для Феди очень важен и ради друга он обязан выполнить, его просьбу.
          Оглушённый и огорошенный он вернулся домой. В чемодане оказались брошюры напечатанные на тоненькой синеватой полупрозрачной бумаге. Всё было знакомо — и в Казани и в Москве он уже видел листовки отпечатанные на гектографе. Джангильдин углубился в чтение. Где-то за границей состоялся съезд Российской социал-демократической рабочей партии, и тут были напечатаны его доклад и резолюция. Давно слышал Алиби что где-то идут споры между партиями, но его это уже давно не интересовало. Столько он уже наслушался разных партийных споров, а ничего не менялось и он уже давно относился к ним, как к пустому словоблудию. Но тут всё было по другому. На этих листочках не просто давалась оценка каждой группе и партии, а словно для него лично разъяснялось, к какой из них принадлежат встреченные им в жизни люди. О непролетарских партиях — такое название было на этих синеватых листочках.
         Социалисты-революционеры — СР — Эс Эр — Эсеры — и сразу возникали в памяти горящие фанатичным огнём глаза Ваньки Петрова, послышался тихий ночной рассказ о селе Чумилино, где люди с пугачёвских времён ищут правду.
         Конституционные демократы — КД — Ка Де — Кадеты — и появлялась гостиная в доме Байтуриных, где им восхищались как ярким представителем народа, но никто даже не предложил ему потом сесть рядом с ними.
         Анархисты — и бледный косноязычный Чернов каждое утро молча останавливается перед портретом заросшего бородой князя.
         Либералы — и словно сливаются воедино полные боли, но такие бессильные лица Жалаира, Ашмарина, Васильева.
         Напуганные, ищущие бога интеллигенты — и профессор Черемисов читает обращение великого писателя.
         Черносотенцы — и ревёт толпа, вылетают со звоном стёкла, пьяная рожа Баскакова и хитрые глаза Алекперова.
          Монархисты, «патриоты», воры — даже это партия …
         И вдруг всё стихает. Как ветром выметает улицу, а со стороны реки, по мостовой и обоим тротуарам, движется единая, плотная масса людей под красным флагом. Уплывает во тьму вагон, стоят в дверях Фёдоров, Нахимов, Мансур. Разбитые дома на Пресне, и идут, звеня кандалами, уверенные, спокойные люди. «Мы российские социал-демократы» «Вставай проклятьем заклеймённый!»
         Джангильдин вспомнил родной аул. Незримой, но прочной связью оказалась связана жизнь там с произошедшим в Оренбурге, Казани, на Пресне. Объяснение всему этому и было в синеньких листочках из Лондона. Он и раньше думал о группах, на которые разделились теперь люди. Словно слепые не видят они того, что происходит за стеной, на улице. Таких людей связывают общие интересы и они не в состоянии увидеть хоть что-то не касающееся этих интересов. Хоть и называют эти люди себя партиями, но немногим они отличаются от приказчика Сиротинкина. Тот тоже может собрать вокруг себя таких как он и назвать их партией, потребовать «Каждому приказчику — по магазину». Увидеть дальше этого он не смог бы. А вот Фёдоров, Нахимов, Колмыков, Федя — смогли. А он сам смог?
         Во кого же он превратился? На что тратит свою жизнь?! Он сам запер себя будто в какую-то коробку и даже не думает из неё выбираться. Словно по кругу месяц за месяцем, год за годом, проходит его жизнь. Ему уже давно надоели поезда и вокзалы, давно приелись тысячи раз виденные одни и те же дома и улицы. Для этого он родился. Синеватые брошюры всколыхнули в его душе непонятные ему самому чувства и ощущения. Разве не правда то, что тут написано? Разве не видел он вс это своими глазами? Сам он выбрался из всего этого, помог нескольким людям и думал, что этого достаточно. Будто вошли в его комнату и стали смотреть на него Федя, Фёдоров, мастер Задорожный, Нахимов, Евстигней Петрович, Степанида, Слава Колмыков. Всех их он помнил и уважал, но вот стали бы уважать они его, узнай какую жизнь он ведёт? А ведь именно их мнение и отношение было для него по настоящему важным. Джангильдин вдруг вспомнил, что раньше любил читать серьёзные книги, теперь же читает легковесное чтиво, чтобы скоротать время в поездах. Тогда он полез на антресоли, куда давно сложил прежние книги. Потянув к себе связку и на пол упала одна из них. Когда он поднял её это оказалась «Страны и виды» - та самая, которой они когда-то так увлекались с Федей. Страны и вид! Вспомнилось как мечтали они тогда с Федей стать путешественниками и увидеть всё своими глазами. Не на картинках, не на фотографиях, а сами, своими глазами и руками, всем естеством увидеть, дотронуться, ощутить, испытать. Где теперь тот казахский мальчишка? Где теперь его мечты?
         За чемоданом пришли через неделю. Джангильдин помог женщине донести его до поезда и не уходил с вокзала, пока поезд не скрылся в дали. У дома его ждал почтальон, вручивший ему посылку и письмо. Давно он не получал ни от кого никаких вестей. И вот ...
         Посылка была от его учителя Жалаира. Во вложенном письме были сплошные восторги. Наконец-то стал выходить газета на казахском языке, так и называемая «Казах», и он теперь один из её сотрудников. Теперь дело духовного и национального освобождения казахов быстро движется вперёд. Получив своё печатное слово казахский народ возродит свою культуру, приобретёт утраченное за века рабства и угнетения достоинство. Грамотные и просвещённые люди изменят своё отношение друг к другу, сильный станет притеснять слабого, будет покончено с взятками, наговорами, доносами, неправедным судом — всем, что тянет казахов назад в феодальное средневековье. К большому, горячо написанному письму, были приложены номера газеты «Казах» и журнала «Айкап».
          Несколько дней читал Джангильдин эти газеты и журналы. Будто не было прошедших лет и он снова оказался в доме Байтуриных. Читая статьи за статьёй он словно наяву слышал их голоса. Несколько месяцев на страницах шли горячие споры надо ли казахам иметь своего муфтия или подчиняться в делах веры Оренбургскому духовному собранию? Какой суд больше подходит нынешнему состоянию жизни в степи: основанный на вековых обычаях или суд казиев, как у всех прочих мусульман? Поможет или нет казахскому духу оседание на землю, быстрый переход к земледелию и возведение новых городов? Во всех статьях русского царя по-старовосточному подобострастно называли «Акпатша», а к слову «правительство» обязательно добавляли «достойное и уважаемое». Давались разные советы мусульманской фракции государственной думы, при содействии которой хотели добиться улучшения жизни казахского народа.
          Будто 2 силы раздирали этих людей на части. Вместе с верноподданными призывами к обновлению при помощи властей, там иногда слышались искренние, полные сочувствия к страданиям народа голоса учителя Жалаира и его друзей. Но как слабая струйка воды в пустыне, уходили они в песок. В одной статье писалось  о гнусном поведении волостных начальников и биев: они берут взятки, судят несправедливо и никогда не найдёт у них помощи простой казах. Кажется вот сейчас будет прямо сказано почему это происходит! Мог ли управляющий Юсуп-Агая противоречить ему, когда тот захотел присвоить себе половину степи? А что говорить о биях если всё русское начальство ездит на отличных лошадях ими подаренных? Только слепой этого не видит, но редакция тут же теряет зоркость и пишет
         « Есть только один путь ведущий к освобождению от зла паразитов — народу нужно взяться за учёбу и смело хвататься за знания. Если не сбросим унаследованную от дедов темноту, то страждущий казах никогда не освободиться от унижений. Всё это — плоды дарованные нам нашим же невежеством».
          А дальше писалось, что основа для достижения справедливости между людьми — великодушно дарованное царским правительством «Степное уложение». Надо всего лишь строго выполнять их предписания. Главное для казахов — это просвещение. Когда все они станут грамотными, сами собой кончатся между ними свары, притеснения, неравенство.
          И ничего не говорилось там о Юсуп-Агаях. Будто в каменную стену упирались писавшие, когда дело доходило до таких людей. А слова о том, что ста просвещёнными они сделаются добрыми к остальным людям, походили на робкую просьбу отца, когда тот приходил за мукой к Юсуп-Агаю. Уж какой просвещённый и обходительный старший брат Юсуп-Агая Тулебай, но что-то не слышно, чтобы он раздавал свои стада простым казахам.
          Ничего нового не узнал для себя Джангильдин из этих статей и осталось только щемящее чувство жалости к доброму и хорошему учителю Жалаиру. Словно в облаках он витал, грешной земли не касался. А Алиби уже знал и понимал гораздо больше своего тургайского учителя — ибо он уже читал Ленина!
          Вторым было письмо от родных. Все в его семье были неграмотны и его конечно же написал кто-то под их диктовку. Теперь дела у них шли хорошо. Привезёнными им в последний раз зерном, овощами и семенами они засеяли целое поле и этого хватило им на год.  Осталось и на семена для будущего урожая и они даже смогли поделиться с русскими переселенцами, что стали приезжать по программе недавно убитого министра Столыпина. По прежнему очень много в России делается через задницу, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Из-за равнодушия, воровства и бесхозяйственности начальников у многих приезжих в дороге померла скотина, многих не обеспечили государственным зерном, им негде жить, и они оказались на грани голодной смерти. Оставшиеся у его семьи овощи, зерно и семена спасли многих поселенцев. Весной, их плугом и бороной, на их лошадях и их семенами, вскопали, засеяли и обработали поле для приезжих. Их благодарности не было границ. За это потом русские пололи их поле. Осенью родные на своей арбе отвезли урожай соседей на базар в Тургае. Благодаря этому русские смогли купить семена, каких-никаких лошадей и сельскохозяйственные орудия. Дальше они справлялись с хозяйством уже сами. Но переселенцы всё прибывают и прибывают и, не у всех, но многих, такая же беда. Так его семья помогла  всё большему и большему числу приезжих. Вокруг растут деревни из русских приезжих и безземельных казахов, растут урожаи — всё-таки это нетронутая целина и урожаи богаты. Но до сих пор многие только что прибывшие нуждаются в их помощи. А осенью его брат собирает по его рисунку водяное колесо с жерновами, переезжает от села к селу и там мелет зерно в муку, беря за это, как и написал Алиби, только десятую часть полученной муки. Муку они теперь измеряют десятками мешков и им даже странно самим вспоминать как радовались когда-то двум жалким мешкам от Юсуп-Агая за тяжелейший труд. Тому это очень не понравилось, ведь они заняли часть земли, что он издавна считал своей. Хорошие люди предупредили их, брат поскакал в Тургай и вернулся с самим Жалаир-агой. Когда слуги Юсуп-агая хотели их выгнать, он прибыл как раз вовремя и потребовал от людей Юсуп-Агая документы на землю. Оказывается по русским законам, вся степь принадлежит русскому царю, и он раздаёт её своим подданным если захочет. Жалаир-ага привёз бумагу от русских властей, что эта земля отныне их. Так же и переселенцы могут владеть землёй, которую уже обрабатывают. После этого слуги Юсуп-Агая убрались, но по ночам кто-то трижды пытался поджечь траву в степи. Только вместе с приезжими удалось спасти посевы от огня. После третьего раза сами крестьяне устроили засаду и в четвёртый раз поймали и избили двух слуг Юсуп-Агая. Те рассказали кто их послал, поджигателей отвезли в Тургай и Жалаир-ага добился суда. Юсуп-Агая обвинили в умышленном подрыве экономики Российской империи. Много денег пришлось ему заплатить своим знакомым в Тургае чтобы дело прекратили. Больше он их знать не желает и никогда не зовёт на им самим устраевыемые казахские праздники. Их стадо растёт с каждым годом.  Теперь у них уже 10 коров, 2 быка,7 лошадей, 3 коня, 50 овец и баранов и это при том, что они не отказывают себе в мясе. Через год-другой они думают начать продавать переселенцам кого-нибудь из овец, жеребят, телят с оплатой когда те смогут. Теперь их дастархан постоянно полон варёной картошки, овечьего сыра, ароматного лаваша, наваристой шурпы, вкусного бешбармака. Поле они разделили, как он нарисовал, на 4 части. На 1 сеют зерно, на 2 овощи, на 3 ничего, только унавоживают и пропалывают, на 4 овёс для скота. На следующий год культуры на земельных полосках меняют и поэтому у них всегда высокие урожаи.
           Теперь они живут в просторной, удобной юрте из хороших ковров. Все носят хорошую  одежду и обувь. Никто уже не работает на Юсуп-Агая. Старшие братья наконец женились, у них свои юрты и теперь род Джангильды образовал целый аул, у Алиби уже 7 племянников. Эти братья кочуют с их отарой, привозят мясо и шерсть, а 2 сестры с невестками на ткацком станке соединив его с водяным колесом делают шерстяную ткань, что тоже продают на Тургайском базаре. Выгода поразительная. Тогда же они посещают тургайское отделение русско-азиатского банка и получают деньги, что он им переводит. Обратно они возвращаются целым караваном нагруженным товарами заказанными переселенцами. Все живут счастливо и благословляют его — Джангильдина. Именно благодаря ему у них теперь такая счастливая жизнь. Все счастливы. Все кроме отца. Он уже стал совсем старый, не может сесть на коня, целыми днями сидит возле юрты и ничего не может понять. Как же так? Он искренне считал, что та жизнь, что он прожил, как прожили её и его отец, и дед и прадед, и все мужчины его рода до 7-го колена, с постоянной, надрываясь из последних сил, работой на Юсуп-Агая, получая за это лишь столько, чтобы не сдохнуть с голоду, и есть хорошая жизнь - что лучше быть не может. А оказывается можно хорошо жить не надрываясь из последних сил, чтобы язык вываливался на плечо. Без кочёвок в жару и слякоть, без бессонных ночей сутки напролёт, без страха - что я скажу нашему доброму родственнику, ведь я не уследил и волки утащили целых 3 овцы из 400. Мир перевернулся с ног на голову и отец не знает как ему теперь жить в этом новом, невероятном мире.
        Прочитав всё это Джангильдин не мог понять что за чувства бродят в его душе. Он конечно же был рад за своих родных ибо помнил в какой нищете они все жили. Но вдруг понял, что ему было бы гораздо лучше, если бы он сам, своими руками, помогал русским переселенцам, а не посылал для этого денег. Конечно, если бы не было этих денег, не было бы и этой помощи, а как он смог их заработать … Но всё равно никак не уходило то чувство неудовлетворённости, неправильности того, что он делал. Всё яснее и острее Джангильдин понимал, что жизнь надо менять. Что надо жить как-то по другому. И всё чаще в дорогу он брал «Страны и виды», хотя давно уже знал её наизусть. Перечитывая её, он словно возвращался в прошлое, где рядом был Федя и от этого становилось лучше на душе. Совсем скоро случилось то, что заставило его принять решение и изменить свою жизнь.
        В один из дней, когда вернувшись из Москвы он обедал в ресторане Николаевского вокзала к нему за стол вдруг сел незнакомый господин лет 45, в дорогом чёрном костюме и шляпе.
         Не возражаете, если мы пообедаем вместе, господин Степнов? Поверьте это будет вам на пользу.
       Усевшись напротив за стол, он сделал заказ и, дождавшись когда его принесут, заговорил.
         Позвольте представиться — Иван Петрович Черкасов. Колежский асессор департамента полиции, 8-е делопроизводство. Слышали поговорку - «Сколь верёвочка не вейся, а конец будет»? Что же вы молодой человек так опростоволосились? 17 прикончили, а 5 отпустили, только задницы им прострелили? Не похоже, что вы хорошо стреляете только в упор! Вы бы  во время ваших ночных похождений хоть этот костюм меняли. А то вас даже не интересно ловить. На будущее знайте — каждый револьвер, пистолет, винтовка или пулемёт имеет свои, только ему присущие особенности: следы от нарезов ствола на пуле, царапины на гильзе от выбрасывателя, в какое место капсюля ударяет боёк ну и так далее. И если совершается преступление с применением огнестрельного оружия мы тщательно собираем пули и гильзы и проверяем не находили ли такие же где-то раньше. И мы оба знаем какой вердикт вынесут наши эксперты если в нашем полицейском тире мы постреляем из «бульдога» лежащего сейчас в правом кармане вашего пальто.
          Поначалу вы меня удивляли. Убитые вами все законченные твари, бывшие у нас на примете. Сразу скажу — туда им и дорога, горбатого только могила исправит, а эта мразь уже давно лишние годы по земле ходила.  Попритихли теперь бандиты. Статистика, знаете ли очень интересная наука. Число преступлений, там где вы стреляли, сократилось в четверо! Многие теперь сидят по норам и носа наружу не кажут. Слушать показания «несчастных пострадавших» одно удовольствие. Они оказывается просто стояли или шли по своим делам как вдруг, кто-то первым начинал в них стрелять. А взрыв в Марьиной роще вообще браво-бис. Нитроглицирином всё больше господа эсэры балуются, думали это дело предать в ведение господ жандармов, если бы не пули и гильзы. В подвале этого гадючника нашли много интересного, благодаря этому несколько «глухарей» раскрыли. Оттолкнувшись от вашей внешности и стали мы плясать — больно она у вас приметная, восточная. Так, сложив 2 и 2, постепенно и пришёл я к неутешительным для вас выводам. Хотел сразу вас с нарядом взять, да очень уж вы меня в тупик поставили.
          Непохожи вы на обычных преступников. То, что у вас денег в банке не мало, то, что у вас есть доходные дела, ещё ничего не говорит. За 20 лет службы в полиции я на такое насмотрелся, что сам не поверил, если бы не увидел своими глазами. Уже 3 недели я за вами катаюсь, побеседовал с вашими компаньонками — удивили вы меня крепко. Не часто такое благородство встретишь, наоборот сколько угодно, а вот такое редко. Не хочется мне вас сажать, скажу сразу, но и отпустить вас просто так не могу. Жалко мне вас, ибо стоите вы уже на очень кривой дорожке, хоть и сами этого не понимаете.
         Приходилось мне видеть людей вроде вас, что начинали за здравие, а кончали за упокой. Думаете мне не становилось погано на душе, когда бьёшься, бьёшься, ловишь какую-нибудь мразь, а поймаешь — или не достаточно улик, или нет свидетелей, или они запуганы, или пока вели следствие забыли оформить какую-нибудь бумажку и адвокат потом на суде требует изъять из дела важную улику и строить на ней обвинение больше нельзя. И ведь изымали, и обвинение рассыпалось и отборная мразь выходила на свободу или получала маленький срок, как мелкий воришка. Отсидит и опять за старое. Сколько крови и слёз снова проливалось, вы и представить себе не можете! Как же хотелось пристрелить эту сволочь! И тут вы! Да будь моя воля, я бы вас за это наградил, только думаете вы один такой? До вас никто не пытался? Знаете, что с вами будет дальше? Вы начнёте презирать других людей, ведь вы боритесь с бандитами, а другим или наплевать на всё, или трясутся от страха, ходят по стеночке и молят бога, что бы их не заметили и не трогали. Трусы — что с них взять. И начнёте вы постепенно считать себя самым лучшим из людей. Как же — сами, без чьей-либо помощи вырвались из нищеты, помогаете несчастным, караете подонков! А другие? И вот так вы докатитесь до мысли, что вы сверхчеловек, а остальные грязь под вашими сапогами. Их не жалко давить, топтать, убивать — не велика потеря! Да-да, не смотрите на меня так, молодой человек — это сейчас вы ни о чём таком не думаете, но погодите, дайте срок и додумаетесь! Вот именно поэтому гордыня — один из смертных грехов! Ибо неминуемо приведёт к презрению всех остальных, дозволенности делать с другими что вздумается, к попранию всех добродетелей и совершению преступлений не ради наказания виновных, а просто ради утоления своих страстей и прихотей. К сожалению я лично сталкивался с этим и знаю о чём говорю.
        Присяжные вас может быть и оправдают, но только жизнь ваша неминуемо покатится под откос, не так, так эдак. Не любит, не любит любое государство, когда кто-то, пусть и самыми благими намерениями, начинает присваивать то, что оно считает ТОЛЬКО своим. В историю хорошо знаете? Жили когда-то люди, были все равны и сами решали свои споры вплоть до убийств. А потом выделялся среди них кто-то один — самый сильный, смелый или умный и говорил: «Теперь всё! Теперь убивать буду ТОЛЬКО я! А кому это не нравиться — выходи, поговорим». Вот так возникали государство, неважно где и когда. И государство обязательно додумается до вопроса: «Если этот благородный мститель решил, что вправе делать в этом то, что могу делать только я, то не замахнётся ли он и на другие мои права?» Такая вот у вас невесёлая перспектива. Так, что господин Николай Степнов, он же Али-бей Джангильдин — приплыли. Финиш! Однако жаль мне вас, только поэтому, мы сидим сейчас за столом ресторана, а не в моём служебном кабинете.
        Прокурор, что ведёт ваше дело, из молодых да ранних. Господина Конан-Дойля начитался и идёт по вашему следу, как гончая за дичью. Я, благодаря своему опыту, пока его впереди, но не на много и скоро он поймёт всё, что понял о вас я. Отрабатывая версии, что я ему подкинул, он потеряет время, но скоро он выйдет на вас и уже не отстанет. Поэтому мой вам совет — скройтесь из Петербурга, а лучше и из России на год, другой, пока не появятся новые дела и о ваших забудут. Поверьте — для вас это самый лучший выход. Всего доброго.
         Расставшись с Черкасовым Джангильдин крепко призадумался — что теперь делать? Решение пришло неожиданно. На скамейке он увидел оставленную кем-то газету. Ветер швырнул её прямо в Алиби и  ему пришлось невольно схватить её. В глаза бросилось объявление что какой-то учитель естествознания из Самары Пламеневский и преподаватель коммерческого училища Коровин собрались пешком обойти страны Европы и предлагали всем желающим идти с ними. Внизу был адрес куда надо было написать в случае согласия. Алиби быстро привёл свои дела в порядок, написал письма всем дорогим ему людям и компаньонам, что надолго уезжает по делам, дал советы как лучше вести дела, в банке отдал распоряжение как делить ежемесячные проценты и кому сколько отправлять, и направился по указанному адресу. Скоро он уже шагал со своими попутчиками в сторону Варшавы.
         Ажиотаж вокруг их путешествия был огромным. Во всех газетах напечатали их фотографии. Возникали и подхватывались самые разные проекты и начинания, лишь бы не говорить и не думать о всенародном бедствии, о пропасти, что была впереди. Всё общество, подобно добряку Пламеневскому, старалось заниматься лишь приятным и интересным. Их приняли в члены клуба путешественников и выдали особые путевые книжки. Там рядом с его фотографией было написано по русски и по английски что «Николай Степнов, он же Али-Бей Джангильдин, предпринимает путешествие без средств». К ним присоединился и какой-то Полевой, непонятно чем занимавшийся. И вот в начале лета они вчетвером, в крепких дорожных костюмах, английских ботинках с шипами, высоких гетрах и белых войлочных кавказских шляпах двинулись в путь. Громадная толпа провожала их из Петербурга. Кого там только не было: чиновники, гимназисты, члены разных обществ, праздные гуляки и много кто ещё. Дамы сидели в собственных экипажах, а одна карета, с замысловатым гербом ехала за ними вёрст 20 и немец-лакей через каждые 3 версты всё предлагал им выпить какого-то особенного, укрепляющего силы напитка. Группы дачников встречавшиеся им до самого Царского Села, приветственно махали руками.
          А Джангильдин шёл задумчивый и не смотрел по сторонам. К его ранцу были присоединены два фотоаппарата — для обычных фотографий и для слайдов. Перед его мысленным взором стояли и всё не уходили видения площадей, дворцов, фонтанов, медленно текущей в гранитных берегах Невы. Он понимал что теперь долго всего этого не увидит и мысленно прощался с ними. Прощай Северная Пальмира, надолго прощай! Пройдя вёрст 10 он оглянулся. Огромное чёрное облако стояло над городом и заводские трубы дымили, закрывая пол горизонта.
                ДОРОГА В МИР.
                I
            В первый же день это случилось с его попутчиками. Наступил вечер и Евгений Викторович Пламеневский предложил переночевать в каком-нибудь деревенском доме. (То, что они там увидели хорошо описано на этом сайте Сергеем Дроздовым «О жизни простого народа при царе-батюшке). Стоило войти в первую же крестьянскую избу, как в нос тут же ударила кислая вонь. Воздух был буквально пропитан самыми разными отвратительными запахами, именно про такое говорят «хоть топор вешай». Никогда не мытый деревянный стол хозяйка скребла ножом, по стенам бегали полчища тараканов. Рядом с людьми, жующий тряпку телёнок справлял нужду прямо на засыпанный гнилой соломой пол. Земляной пол был весь липкий и влажный, совсем как земля на улице. Изумлённые путешественники сразу шарахнулись прочь. Посовещавшись решили заночевать на сеновале. С изумлением смотрели голодные дети и взрослые на белые булки, сахар, конфеты в бумажках в их руках 
         Угостив всех путешественники приуныли. Сразу мелочными и ненужными показались обоим учителям их сборы и волнения, желание посмотреть мир, узнать что-то интересное и полезное. Всё сошлось на этой тяжелейшей российской бедности, смотрящей на них со всех дворов, покосившихся изб, маленьких жалких скирд на полях. Так было по всему пути и редкие, крытые жестью каменные дома, весёлые трактиры и светлые церкви в начале и конце каждого селения только подчёркивали всеобщую нищету.
          Однако неприятное впечатление у попутчиков быстро выветрилось. Пламеневский решил останавливаться лишь в гостиницах и постоялых дворах, составляя план дневных переходов так, чтобы не ночевать в придорожных деревнях. В пути стало ясно зачем каждый пошёл в путешествие. Пламеневский объяснял это своей природной любознательностью, Коровин рассуждал о необходимости пополнить свои знания, увидеть своими глазами передовые страны. Полевой же, весь какой-о тусклый и неразговорчивый, тоже говорил о познании мира, но сразу добавлял, что не уважает всех этих немцев, англичан, французишек за отсутствие настоящего народного духа, что есть только у коренного настоящих русских.  При этом он поднимал руку и потирал пальцами не в силах выразить словами свои мысли.
          Но однажды вечером, когда уже прошли Псков, во время ужина на опушке леса Пламеневский вздохнул, махнул рукой и сказал.
          В Европу тянет хоть подышать немного. Отдохнуть от всего … Только не получится у нас. Не сможем мы без всего этого!
          И он обвёл рукой вокруг. Все задумались смотря на заходящее солнце, окрашенные закатом лесные деревья, облака, поле со стогами сена, журчащую речку и деревеньку вдали. Казалось что перед ними раскинулась картина талантливого художника. Они слышали шелест листвы, журчание речки, далёкий звук церковного колокола. И всем вдруг стало ясно, что вот именно это и есть Россия! Что им всегда будет плохо и тоскливо без всего этого. Будет всегда тянуть к этим берёзам и этим полям, и никуда от этого не деться! Как ни старайся! Коровин с грустью сказал.
        Ты и убогая, ты и обильная. Ты и могучая, ты и бессильная. Матушка-Русь!
         Все дружно вздохнули, а Джангильдин вспомнил, что именно эти слова были в статье Ленина о двойственности, шаткости интеллигенции во время великих народных потрясений. От самих себя хотели убежать эти люди. Лишь иногда они проговаривались, не решаясь смотреть правде в лицо, а когда это случалось сидели приунывшие и расслабленные. Тут опять заговорил Полевой и приятное настроение сразу испортилось.
         Э... э, господа, русский дух всё превзойдёт. Вот скоро перейдём священные рубежи отчизны-с. Там надо будет высоко нести знамя. С гордостью взирать на всех прочих …
         Что же это за дух такой, о котором вы всё говорите?
         Который приличествует всякому патриоту в общении с иностранцами. Слишком много всяких учений заимствуем забывая о собственных ценностях …
      Тоже самое говорил и Юсуп-Агай, оберегая казахов от общения с «проклятыми урусами».
Зачем Полевой отправился в путешествие скоро стало ясно. Он оказался коммивояжёром ярославского завода водок и настоек братьев Сургунчиковых. Везде ( и за границей тоже) он оставлял рекламные проспекты, собирался заключать договоры и за это ему  и платили.
         Они шли низким, усеянным гранитными валунами берегом синего озера. Тяжёлый каменный замок отражался в неподвижной воде. Ещё не взошло солнце, а на поле рядом с замком, стоя по колено в мокрой земле, мужчины и женщины выгребали вилами красноватую картошку. Между ними расхаживал чисто одетый, упитанный управляющий в высоких сапогах, с хлыстом в руке, что-то отмечавший в тетради. Пришедшие с матерями босые дети жались в сторонке у камней, выискивая в золе ночного костра затерявшиеся картофелины. Пламеневский и Коровин отводили глаза. Здесь уже говорили не по русски. Полевой заявил.
         Ненастоящий это народ — чухна белоглазая. Только чёрное пиво пьют. Нет бы нашей водки беленькой, так нет же — ром или бренди. Всё из-за границы норовят.
          И в Литве и в Польше всё было понятно Джангильдину. Кругом копали картошку и мрачные люди даже не смотрели в их сторону. В западных губерниях порядка было больше, на каждом поле находился управляющий или надзиратель из имения. В предместьях Вильно, а потом и Варшавы встречались чем-то знакомые лица. Казалось стоит повернуть голову и он сразу увидит Никонова или Колмыкова. Прежде всего его здесь интересовало то состояние людей, знакомое по Москве, Казани, петербургской дороге, тургайской степи. И только потом он видел красивые, сияющие витринами улицы, необычные кресты с распятым Христом, вознесённые в сырое небо костёлы.
          Когда они пришли в Варшаву, там началась забастовка. У длинного, без окон, корпуса какой-то фабрики собрались рабочие. Конные полицейские загораживали выход к мосту через широкую реку разделяющую город. Людей становилось всё больше и вдруг у Алиби дрогнуло сердце — высокий молодой голос запел песню. И хотя она звучала не по русски, её невозможно было не узнать. Именно с ней шли тогда люди в Казани и так же трепетало над ними алое полотнище. Люди вдруг все сразу двинулись к мосту и попятились, вскидывая морды, полицейские лошади.
           В Варшаве был свой клуб путешественников, где их хорошо приняли. Они выспались, переоделись в чистое, отдохнули. Джангильдин навестил Ядвигу, снял несколько снимков для газет, и все удивлялись его умению. На него смотрели с особым интересом , считая настоящим казаком, в отличие от его европеизироиванных спутников. Владелец одной из местных газет спросил.
           Чи не хоче пан остаться служить у нас в прессе по фотоделу? У пана казака меткий глаз и злоты руки!
          Как и в Петербурге Алиби обещал присылать в газету сделанные в пути фотографии. Дальше решили идти на юг. Прошли Усольцы, Радом, Илжу, Кельцы, Мехов, отмечая в местных управах своё пребывание. В Меховской таможне собралось человек 15 ждущих пропуска через границу. Таможенник долго крутил в руках его пакеты с фотобумагой и с трудом удалось его уговорить не распечатывать их. Пожилой господин с золотыми перстнями на пальцах что-то сунул таможенному офицеру и его чемоданы не стали проверять. У одного человека изъяли 2 бутылки водки без клейма, а когда уходили в Австро-Венгрию, то увидели в окно как таможенники пьют эту водку. Тихий, невзрачный человек всё поглядывал на молодого поляка едущего к родственникам в Краков, но стоило ему только посмотреть на того человека, как тот отворачивался. Уходя он что-то сказал офицеру и тот сразу вытянулся.
          В тёмном краковском переулке, стоило ему присесть на ступеньки костёла, чтобы переобуться, как услышал русскую речь. Кто-то докладывал тихим голосом.
         Здесь, в саду, они встречаются, ваше высокоблагородие. В полдень, как только зазвонят в костёле …
         Привстав Джангильдин увидел того самого невзрачного человека из таможни. Рядом с ним стоял плотный человек в австрийской куртке с блестящими металлическими пуговицами и отвечал негромким, но властным голосом.
          Может, ваше высокоблагородие, тут их и накрыть? Господин Фриденталь из здешней полиции знаком с нашими делами. Препятствий чинить не станут.
         Нет, Соловьёв, я не для этого сюда приехал. Вся нить нужна, понимаешь? К тому же у них тут газеты и всё такое прочее … Шум поднимать нам не с руки.
         Как изволите , ваше высокоблагородие. Но поляка я того первый заприметил.
         Не забудем твоей службы Соловьёв. Сам знаешь … Вдвоём справитесь?
         Справимся … Значит не брать, а только вести.
         Ну смотри.
         Человек в австрийской куртке ушёл. Его собеседник остался сидеть на скамейке. И вдруг показался тот самый поляк ехавший к сюда к родственникам. Он прошёл в парк и случайно столкнулся с каким-то господином в соломенной шляпе-конотье. Извинившись пошёл дальше, шпик за ним. А прохожий последовал дальше и вдруг, когда он проходил рядом, Джангильдин узнал в нём Фёдорова.
         Михаил Васильевич?!
        Но тот даже не повернул головы. Однако проходя мимо тихо сказал.
          У Ягеллона, где дом со шитами. В 5 вечера.
         Четвёртый час, стараясь ничего не пропустить рассказывал Алиби о своей жизни. Они сидели в глубине книжного развала на тёмной от времени краковской площади. Впереди, приподнявшись на каменных стременах, смотрел вдаль польский король с суровым лицом. За ним в сером небе виднелась башня с горнистом. Люди приходили, рассматривали разложенные под навесами книги. Хозяин был хорошим знакомым Фёдорова и посадил их в глубине, где их нельзя было разглядеть с улицы. Его прежний учитель внимательно слушал.
          Вот значит какая твоя судьба Джангильдин. Да, мне говорил тогда в Казани Нахимов. Жаль не было времени встретиться. О слежке мы догадывались. О Соловьёве краковские товарищи знают, но то, что сам полковник Собаневский пожаловал из Варшавы, мы не знали.
          Вы Ленина знаете, Михаил Васильевич?
          Знаю. Он сейчас во Франции.
          Его можно увидеть? Я его речь читал. Ту, из Лондона! И все ваши книги прочёл ...
          Можно, только он очень занят … дай ка свою карточку - « … без средств желающий обойти мир»? Вот что — нельзя бросать на полпути начатое дело. Посмотришь как живут другие люди, особенно на востоке. Нам это пригодиться …
           «... ждать, пока классический пролетариат появится, дело книжников, а не наше. Мы единственные, кто решает национальный вопрос в связи с социальным. В этом наша сила. Индиям и Сингапурам прокладываем путь ...» Это вы тогда сказали — В Тургае!
           Ну и память у тебя. А знаешь как я к вам тогда попал? Дело было давно, в Петербурге. Назревала стачка и надо было доставить листовки на одну текстильную фабрику. Вокруг стояла усиленная полицейская охрана, обыскивали всех входящих и выходящих. Но надо было. Сам Ленин из тюрьмы весточку прислал — хватит философствовать да умные книжки читать. Пора и за дело браться. Он молоком между строк писал, а мы это должны были распространять. Кто-то предложил воздушный шар запустить, а всё оказалось очень просто — на фабрике был никем не охраняемый канал для сброса технической воды. Я потом месяц не мог отмыться. Техническая краска — это не акварель! Жандармский следователь мне потом сказал: «Ну у остальных-то понятно — на руках обычная синяя краска от преступных занятий на гектографе. Но у вас: и синяя, и зелёная, и жёлтая, и красная — вы что, деньги фальшивые печатали. Это уже совсем другая статья». Забастовку тогда устроить нам так и не удалось и меня, по молодости лет отправили в ссылку к вам в Тургай. Остальное ты знаешь!
                II   
           В БудапештеДжангильдин увидел всадника на приземистом косматом коне с мрачной бесстрастностью смотревшего в сторону запада. Это был памятник «Человек из-за Волги» - Атилла, и венгры-мадьяры считали его своим далёким предком. Древними кровавыми узами связаны люди на земле. Он вспомнил курганы в родной степи, кресты над полумесяцами на колокольнях, этот памятник. Всё это насыпается и ставится в память о чём-то, в утверждении некой национальной правды. Какие будут памятники, когда победившая революция начнёт собственный отсчёт времени, в будущее? …
         Вчера они пришли в Будапешт, и здесь стало ясно, что пришло им время расстаться. Ещё в Кракове Алиби случайно увидел своего попутчика Полевого разговаривающего с тем самым сыщиком Соловьёвым. А после, неожиданно вернувшись в гостиницу, он увидел через окно, как Полевой роется в его вещах.
        В Будапеште их приняли так, словно сюда пожаловал сам Стенли Ливингстон. Ему даже выделили особый номер в шикарной гостинице за счёт «Королевского общества по изучении истории мадьяр». Все газеты напечатали его портрет. Из-за азиатской внешности его считали истинным азиатом-русским, в отличие от европейских спутников. В русском консульстве ему перевели газетные заголовки: «Вамбери не дошёл до нашей прародины — ему навстречу идёт казак Али-Бей», «Новый Вамбери идёт с Востока», «Путешественник из-за Волги», «Дом Арминия Вамбери открыт перед тобой, наш кровный брат».
           Ещё в Казани, а потом и в Москве Алиби много читал о Вамбери и сочинения его самого — История Бохары или Трансоксании с древнейших времён» и «Путешествие по Средней Азии». Знаменитом венгерский путешественник, выходец из нищей семьи, изучил чуть ли не все языки мира, а восточные языки знал настолько хорошо, что смог, переодевшись бродячим монахом-дервишем, пройти всю Переднюю и Среднюю Азию, и везде его принимали за своего. Во всех странах мира он пользовался огромным авторитетом, и сам турецкий султан доверил ему воспитание наследника. Посещая Европу турецкий султан и иранский шах сочли необходимым заехать в Будапешт и посетить Вамбери.  Великий учёный и путешественник и сейчас был ещё жив, но в Будапеште его не было. Несмотря на свои 80 лет, он уехал в Англию, где многие годы был личным гостем королевы.
         Всё это было известно любому школьнику. И вот теперь его имя ставят рядом с именем такого знаменитого человека. В национальном музее его портрет повесили на одной стене с портретом Вамбери. И сегодня его, вместе со спутниками пригласили на заседание учёного «Королевского общества по изучении истории мадьяр». Джангильдин сидел на возвышении вместе с седовласыми людьми в чёрных мантиях и четырёхугольных шапочках, а молодой русский консул Яковлев переводил ему их речи. Алиби понимал отдельные слова. Помимо древнего родства, сюда, на службу венгерскому королю, ушли когда-то кипчакские роды на себя принявшие на реке Калке страшный первый удар монгольских туменов Чингис-Хана. Здесь они и поселились, смешавшись с мадьярами. По пути к Дунаю Джангильдин видел в селениях знакомые вышивки, цветные кошмы, перемётные сумы, музыкальные инструменты  торбаза — совсем как в Тургае, и названия некоторых сёл напоминали казахские. Один из учёных даже заговорил с ним по казахски.
         В речах его призывали повторить жизненный путь Вамбери и пройти по следам великого учёного через все страны Востока, где он побывал. Пусть, как почётный член их общества, присылает свои заметки и сообщения. Он слушал и думал, что их пожелание совпадает с тем, что говорил ему в Кракове Фёдоров.
          Вечером Пламеневский решительно заявил, что ему уже всё надоело, соскучился по России и что он немедленно возвращается домой. Коровин решил пароходом добраться до Вены и вернуться через Германию и Швецию. Проводив товарищей Джангильдин ещё 3 дня оставался в Будапеште. Полевой не отходил от него ни на шаг, но по утрам уходил на телеграф отправлять длинные донесения. Ранним утром, когда Полевого не было рядом, Алиби отправился к речной пристани. Вскоре он уже стоял на широкой пароходной палубе. Над головой медленно проплывали мосты столицы Венгерского королевства, которым правил из Вены австрийский император. Путём Вамбери плыл он — вниз, по Дунаю, через Сербию и Болгарию, дальше на Восток. «Нам это пригодиться» - сказал ему Фёдоров. И что-то подсказывало Джангильдину что они ещё не раз встретятся.
               
          Ещё в Австро-Венгрии он видел двигающиеся по полям тысячи людей одетых в серо-зелёные шинели, галопом скакали лошади, стреляли пушки. Шли манёвры императорско-королевской армии, а вгазетах рядом со своей фотографией он видел оскаленную зубастую пасть человека в круглой шапочке, замахивающегося ножом на корону Габсбургов. Так рисовали там сербов. По улицам маршировали и кричали, вскидывая руки, гладкие сытые мужчины в шляпах с перьями. Остановившись перед чьим-то домом или лавкой, они пели одну и туже песню, а потом начинали бить стёкла. Он понимал уже по немецки - «Смерть сербам!» - вот что они кричали. Было в этом что-то очень знакомое.
         В Белграде, увидев в его «Книжке путешественника» австрийские печати, его арестовали жандармы. Целый день просидел он в полиции, пока за ним не приехали из русского посольства. И здесь по полям шли солдаты, скакали лошади, а вдоль Дуная рыли окопы. Тоже самое было и в Болгарии, и везде развивались флаги с королевскими, царскими, императорскими орлами. Чем-то были похожи эти орлы, как и люди бьющие стёкла.
         В каждом городе или селении, куда приставал старый колёсный пароход, играла музыка. В Будапеште, у красивой белой колоннады, играл целый оркестр. Дамы в белых платьях танцевали, обняв своих кавалеров, прямо на выходящей к Дунаю веранде. В Белграде была ярмарка и цветисто одетые женщины, взявшись с девушками за плечи, танцевали «коло». Весёлая, задорная музыка слышалась с румынского берега, а в Болгарии знакомо заливалась зурна и ухал барабан. Многочисленные кофейни и рестораны выходили к Дунаю и вечерами красивые разноцветные огни горели на его берегах.
         Но днём виделось другое. Здесь уже не копали картошку, а рыли белую свеклу, ломали кукурузу, собирали виноград. Под тяжестью тяжёлых корзин сгибались спины людей. Дети тайком пекли в золе костров кукурузу, а пешие и конные управляющие гнали их с полей и растаптывали костры. И по всей Дунайской равнине до самого моря дымили трубы заводов. Такой и запомнилась Алиби Европа: весёлая беззаботная музыка, роющие окопы солдаты, согнутые спины людей на полях и застилающий небо заводской дым.

          В Софии, в «Славянском благотворительном содружестве», провозглашали в его честь тосты, все называли его русским. Он смущённо объяснял, что конечно он русский путешественник, но по рождению казах. Ему со смехом отвечали.
          Э, друже, а думаешь, кто мы есть, болгары? Наполовину кочевые тюрки, как и твои казахи. А вот повоевали вместе, смешались, и нет теперь больших славян чем русские и болгары!
          Слава!
          Да живёт Болгария!
          Да живёт Россия!
          Привет брату казаку!
         Как дома чувствовал себя Джангильдин в Болгарии, его водили в разные места и везде ему были рады, бесплатно угощали и называли «Братом казаком!» Он вспомнил рассказы кустанайского отца Александра  о русских казаках в Болгарии. Не такую уж плохую память оставили они о себе в этой стране!
         В Варне стоял он в порту и смотрел, как грузят большой, чёрный, с красной линией пароход. Пошатываясь под тяжестью тяжёлых мешков с сахаром, люди медленно шли наверх и исчезали в горячей железной пропасти. Потом снова выходили , щурясь от солнца, с повисшими руками. Каждой мышцей он чувствовал их состояние, словно перенёсся в Казань. На палубе, расставив ноги, наблюдал за погрузкой человек в синей куртке с золотыми полосками на рукаве. Джангильдин подошёл и спросил не нужны ли грузчики. Болгарский торговый агент с удивлением посмотрел на его хороший дорожный костюм и сказал.
         Суперкарго спрашивает кто вы такой?
         Я русский путешественник.
         Но плата здесь не высокая. За 3 дня такой работы лишь 9 левов.
         Мне не надо денег. Пусть возьмёт меня до Стамбула.
         О кей!
         Сложив у круглого корабельного окна свои вещи, он снял куртку, одел брезентовую накидку с капюшоном и взял из штабеля на плечи тяжёлый мешок с сахаром. У него были деньги на билет, но не так хотел он обойти мир. О чём-то другом говорил в Кракове Фёдоров.
         К концу дня он едва смог разогнуться и сидел на мешках ничего не видя перед собой. Громадный, с открытой грудью грузчик Петро, за которым он ходил весь день, придвинул к нему круглый болгарский хлеб и крупно нарезанный сыр. Налил из кувшина тёмного вина.
          Угощайся брат.
          Джангильдин выпил кисловатого вина и у него перестала болеть спина. Сыр был какой-то особенный — влажный и вкусный. Он угостил Петро венгерской колбасой-салями.
         Почему не идёте домой спать?
           Не хочу тратить время на дорогу.
          Когда утром Алиби разбудили, Петро давно уже встал и отработал половину ночной смены. Так сделали и некоторые другие грузчики. Получалось они работали по 18 часов и лишь 6 часов спали тут же, на мешках. Когда он спросил об этом Петро тот ответил, что хорошо что хоть такая работа есть. Грузовой агент-болгарин предложил Алиби перейти к бочкам с вином, где было легче. Там было нужно лишь направлять в трюме связанные бочки и отцеплять крючья от лебёдки. Но он отказался, хотя никогда в жизни ещё так не уставал.
                III
           Густой чёрный дым уплывал в горевшее закатным огнём небо — туда, где остался болгарский грузчик Петро, с которым он ел и работал 3 дня. Ещё один человек вошедший в его жизнь и утвердивший в правильном понимании мира. Сколько уже таких людей он встретил на своём пути, начиная с Тургая …
          Море мягко покачивало его вместе с тяжёлой громадой парохода. Суперкарго — второй помощник капитана, стоял расставив ноги на мостике. Матросы крепили на палубе бочки, не поместившиеся в трюм. Рыжий молодой парень, почти мальчик, выбежал из белой двери и понёс наверх поднос со стаканом и бутылкой вина. Когда он протянул поднос офицеру, в борт ударила большая волна. Бутылка разбилась обрызгав ноги суперкарго. Тот даже не изменился в лице, только рука с золотыми полосками чуть дёрнулась вверх и парень покатился вниз головой, на палубу. Крепившие бочки матросы даже не посмотрели в эту сторону. Один из них, большой и бородатый, перешагнул через парня как через бревно. И парень, словно ничего не произошло, встал, снова вынес вина и понёс его на мостик. Помощник капитана налил себе, выпил и парень унёс всё обратно.
          После этого уже не чистый, словно в осенней степи, воздух, ни синее море не радовали Джангильдина. Он сидел вытянув ноги, прислонившись к железной стенке и не мог видеть всех этих людей.

           Сверкала полукруглая россыпь огней — это был Стамбул. Пароход стоял у чёрной железной стенки на сваях, уходящей к берегу. Едва рассвело, он подошёл к заступившему на вахту помощнику капитана и попрощался. Тот даже не посмотрел в его сторону. Узкая, мощёная неровным булыжником улица поднималась круто вверх, вливаясь в другую такую же, а та в третью. Оборванный человек спал уткнувшись головой в закрытую дверь. Алиби помнил, что этот город расположен на двух берегах, в Европе и Азии и не знал где сейчас находится. Стали открываться кофейни и лавки вокруг порта, послышалась громкая, понятная ему речь. Зайдя в кофейню он заказал у хозяина-турка большие плоские пирожки-фитчи с бараниной и чашечку кофе. Поев он прислонился к стене и не заметил как уснул.
         Проснулся от гомона посетителей и сразу даже не понял где находится. Снилась ему широкая спина Петро, качающееся море, падающий вниз матрос. Кофейня была полна людей и они громко говорили, спорили, смеялись. Договорившись с хозяином, Алиби оставил свои вещи и только с фотоаппаратом пошёл в город. Всё это он уже знал по книгам: старая византийская стена, султанский дворец, усыпальницы и мечети, знаменитая Айя-София. Уже приготовившись снимать Сулеймании, Джангильдин вдруг увидел продавца открыток. На лотке у того были карточки Сулеймании снятые с разных сторон, большие и маленькие, с объяснениями на разных языках. Так он ничего в тот день и не сфотографировал.
          Уже к вечеру, оглушённый шумом и криками разносчиков всякой снеди, он решил зайти в небольшую таверну у порта. Народу здесь было поменьше — в основном моряки с разных судов. Играла музыкальная машина и пожилой грек у стойки с бутылками наливал всем вино. И вдруг Алиби увидел знакомых матросов, с того самого корабля на котором приплыл сюда. Их было 5, они молча пили тёмное вино из широких стаканов и всё поглядывали на дверь. Вскоре вошёл всё такой же чистый, вылощенный суперкарго. Он подошел к стойке, заказал себе такого же вина и, словно не замечая матросов, сел за соседний стол. Так и сидели они некоторое время, не глядя друг на друга. Потом бородатый матрос встал подошёл к столу офицера и стал что-то говорить ему. Тот не реагировал и тогда матрос положил ему руку на плечо и сдёрнул со стула. Суперкарго вскочил и выставил перед собой кулаки. Но встали и другие матросы. Всё делалось быстро и бесшумно. Никто из посетителей не вмешивался. Минут 10 мелькали кулаки, суперкарго отбивался, но помогало это ему мало, у него уже стала безжизненно мотаться голова из стороны в сторону. Тогда они посадили его за стол и принесли себе и ему полные стаканы. Офицер стал пить маленькими глотками, а бородатый матрос снова стал ему что-то говорить.
          Сидевший рядом с Джангильдином молодой турок в европейской одежде стал переводить: «Ты Джеймс Грегори, поступил не как джентельмен. Ты знаешь наше старое морское правило — наказывать тех, кто пренебрёг правом и достоинством другого человека. Юнгу мы не взяли с собой только потому, чтобы он помнил о дисциплине. Все мы на одной службе. Ты понял, что мы хотели объяснить тебе Джеймс Грегори?»
         Потом матросы танцевали выстукивая каблуками мотив называемый «Джигой». Суперкарго сидел и пил, время от времени помахивая головой. В таверне они чувствовали себя как дома. К ночи все они пошли на корабль, бережно поддерживая за руки суперкарго и одного матроса, тоже хватившего лишнего. Алиби из-за них просидел весь вечер в таверне. Хоть и удивительно это было, но теперь он чувствовал странную близость с этими людьми, тоже самое ощущение возникло у него на маёвке в оренбургской роще, на казанской площади, проводов рабочих-боевиков у Бутырской тюрьмы, и совсем недавно, когда вместе с Петро он грузил пароход привёзший его сюда.
          Каждый день уходил Джангильдин из кофейни, где ночевал, чтобы найти что-нибудь интересное. Надо было посылать фотографии в Петербург, Варшаву, Будапешт. Но ничего нового и интересного он не видел. Наконец сфотографировал 3-4 уличных торговца воды и сладостей, греческого музыканта, толпу людей на базаре и разослал это в общества и газеты, где его принимали. Однако удовлетворения не было. Часами стоял он на высоком, крутом берегу, глядя на Золотой Рог, на море, ежеминутно меняющее свой цвет. Совсем маленькими казались отсюда большие океанские пароходы и только громада германского дредноута была даже отсюда угрожающе велика. Он уже видел эти неестественно-тяжёлые корабли, предназначенные для войны. Под разными флагами они были. Шёл спор из-за Балкан, и, словно длинные серые тени, приходили и становились они здесь а виду Европы и Азии.
         Всё чаще оставался Алиби в порту и не ходил в город. Так же как и в Варне, пароходы тут грузили в ручную. Голодные люди со всех окрестных районов-вилайетов наводняли город и это обходилось дешевле владельцам пароходов. Перед самым отъездом он взял оба своих фотоаппарата и спустился в торговый порт. С трёх сторон снял, как по широким пароходным сходням один за другим идут люди, старые и совсем ещё молодые, с кипами шерсти на согнутых спинах. От непосильной тяжести раскрыты их рты, а сквозь дыры в рваных турецких халатах  видны острые, выпирающие рёбра. И ещё сфотографировал, как они едят размоченный в горячей воде кунжутный жмых. Снял он это для обычных фотографий и для проекционного фонаря для слайдов.
         
          Ещё в «Доме Вамбери» в Будапеште Джангильдину дали большую складную карту с маршрутами великого учёного. Пока что они совпадали с его намерениями. Старый пароход с ржавчиной на трубе и облезлой краской на бортах плыл так медленно, что греческий берег с высокими кручами и пасущимися козами, казалось никогда не проплывёт мимо них. Зато билет на него был вдвое дешевле чем на обычное грузо-пассажирское судно  курсирующее в Александрию. Кого только не было на его грязной, пропитанной жирным углём, никогда не чистившейся палубе: турки, греки, армяне, левантийцы, курды, евреи, арнауты, совсем не понятно кто из разваливающейся на глазах Османской империи. В трюме везли смоченные едким раствором, необработанные бычьи кожи. В матросском кубрике тоже был сложен какой-то контрабандный груз. Толстый курчавый капитан-итальянец открыто отсчитывал деньги начальнику портовой полиции. Тот требовал ещё, а капитан с чистыми глазами уверял, что у него даже на табак не осталось. Случись шторм, с палубы некуда было бы уйти, но люди беззаботно ели, спали, говорили, угощали друг-друга вином, матери тут же, на глазах у всех, кормили младенцев грудью. Дети постарше бегали у самого борта, в последний момент ухватываясь за тонкую проволоку ограждавшую от моря. Эти простые люди и не слыхали, что назревает война и из патриотических побуждений им надо ненавидеть друг-друга. Алиби невольно вспомнил третий класс российских поездов. Так же доброжелательно вели себя там люди и кондуктор, давая взятку дорожному ревизору за провоз безбилетников, тоже божился, что ничего с них не собрал.
          А война, назревающая в тиши дворцов, министерских кабинетов и генеральных штабов уже необратимо давала о себе знать. Наконец обогнув бесконечную меловую гору с пасущимися козами, маленький пароход прошёл Дарданеллы и вышел наконец в море. Сразу на горизонте замаячили дредноуты с изломанными силуэтами надстроек и башен. То справа, то слева появлялись они в зыбком морском тумане, а когда оказывались совсем близко, люди на палубе замолкали, матери прижимали к себе детей. Словно доисторические чудовища, виденные в книгах, дредноуты караулили друг друга.
          Зашли в Салоники, Измир, Кипр, везде что-то выгружали и загружали, и капитан каждый раз отсчитывал деньги полицейским и таможенникам. Лишь на 14-й день показалась во тьме поднимающаяся из моря звёздочка — это был электрический маяк Александрии.
                IV
           Как и Вамбери пол века назад, Алиби стоял и смотрел на пирамиды. Полдороги из Каира к ним, до полосы песков, он проехал на электрическом трамвае — таком же красно-белом, со знаком бельгийского общества на подножках и моторной части, как и в Петербурге, Москве, Варшаве, Будапеште, Софии. Стоя на площадке, где было прохладней, он видел полуголых людей, укладывающих гравийную подушку под вторую трамвайную колею. По старой казахской привычке он так и не сел на осла, а дошёл до пирамид пешком. До обеда осматривал гробницы фараонов, слушал экскурсовода, сфотографировал самую большую пирамиду Хеопса, после сфинкса, но всё время думал о увиденном из окна трамвая.
           Горячее и красное, несмотря на зиму, солнце казалось погружалось в песок. Когда он вернулся к знакомой будочке со скамейками, на конечной остановке, была уже ночь. Взяв последних туристов, моторный вагон двинулся в путь. Там где днём производились работы, горел костёр и Джангильдин сошёл там. Завернувшись в бурнусы, жёсткие шерстяные покрывала и просто тряпьё, спали вокруг угасающего костра люди. Кирки, лопаты, кетмени валялись словно вывалились из рук. Так наверно тысячи лет назад спали строители пирамид.
           Утром никто ему ничего не сказал, никто ни о чём не спросил, и он сел в сторонке и стал смотреть как работают эти люди. Всё было понятно, даже зачем десятник-раис, могучий с толстым животом усач, укладывает рядом с собой маленькие белые камушки. Так делал слуга Юсуп-Агая приезжая в их кочевье считать овец. Гравий возили из каменоломни на худых, обшарпанных верблюдах. Погонщики были все старики из ближайших селений. Они подходили к указанному раисом месту, ставили верблюда на колени и, навалившись телом высыпали гравий сначала с одной стороны, потом с другой. Раис не глядя совал погонщикам монету и подзывал следующего. Слышалось: «4 куруша (3, 5, 6)», и каждый раз раис бросал в ямку белые камушки. К полудню случилась совсем знакомая картина. Маленький седой старик-феллах заплакал и что-то заговорил по арабски. Раис заорал на смешанном турецко-арабском языке.
        О аллах, я прогоню тебя и побью палкой проклятый жулик и вор! Будь проклят твой дом, твои родители и твои дети. В этих корзинах, что ты вздеваешь на своего паршивого верблюда нет и половины того, за что положена установленная плата в 8 курушей.
         Но ты же даже ни разу посмотрел на них, благородный раис.
         Мне достаточно слышать твой дребезжащий голос, подыхающий старый шакал.
          Раис бросил монеты на землю, старик подобрал их и пошёл прочь со своим верблюдом. Нигде такие люди не жалеют свой народ. Солнце хорошо светило и Джангильдин стал фотгравировать возчиков с верблюдами, мокрых от пота трамвайных рабочих с тяжёлыми трамбовками в руках., детей из соседнего селения, ждущих не останется ли что-нибудь в большом котле, где варилась кукурузная мука на завтрак, обед и ужин, так как ели рабочие только один раз в день. И тут раис заорал на него.
           Проклятый безбожник, вероотступник, подлый бродяга! Я поломаю о твою голову  эти богопротивные чёрные коробки, которыми ты, вопреки запрету пророка, хочешь изобразить правоверных мусульман. Как низко пал этот мир, где люди забывают заветы пророка …
           Джангильдин сфотографировал его самого: с орущей, перекошенной злобой рожей и трясущего в воздухе кулаками, а после выхватил «бульдог» и выстрелом сбил с раиса шапку.
 Тот аж присел и с испугом и пробормотал.
           Так ты что, не восточный человек? Ты англичанин?
           Я человек, а ты хуже свиньи в грязном болоте.
           И тяжёлым ударом Джангильдин сбил его с ног. Раис ударился головой о камень и потерял сознание. Нет для мусульман большего оскорбления чем свинья. Ослы, бараны — ещё куда ни шло, но свинья — за это убивают. А Алиби назвал его именно так. Из карманов раиса высыпались монеты. Джангильдин раздал их рабочим и возчикам и уехал.

          Да, всё в мире одинаково. Плавная, мутная вода укачивала незаметно, заставляя думать медленно, неторопливо, покоряясь обстоятельствам. И степь тоже укачивала людей в седле, убаюкивала как эта древняя река, текущая от сотворения мира. Наверно, потому столь похоже было всё в обычаях, нравах, даже поведении людей.
          Вторую неделю жил он далеко от больших городов, в семье феллаха Абдль-Тулуна, проплыв по Нилу вёрст 400. Большое селение с древнем именем ещё со времён фараонов, тянулось вдоль реки повторяя все её изгибы. Здесь сеяли хлопок, и у серых, с плоскими крышами глиняных домиков, укреплённых снизу камнями из древних храмов, лежали кучи гуза-паи, сухих стеблей хлопчатника на топливо. В домах было пусто, совсем как в казахской юрте. Только потерявшая цвет кошма лежала на полу и спали на ней, прижавшись друг к другу, и взрослые и дети. Только вместо сундука тут была большая потрескавшаяся колода с мукой, выдолбленная из дерева, в которую каждый день заглядывала Самиха, жена хозяина.
           При нём ходил Абдль-Тулун к родственнику за мукой. На широком, чисто убранном дворе шикарного дома уже ждали выхода хозяина несколько феллахов. У Алиби полезли глаза на лоб от изумления, когда он увидел как похож этот человек на Юсуп-Агая. Широким, мягким жестом пригласил тот пришедших людей, в том числе и Джангильдина, на айван и велел принести угощение.
           Уже в Турции Алиби понимал почти все разговоры местных людей. По всему Востоку говорили на каком-то среднем языке. В нём были турецкие, арабские, греческие, персидские и даже русские слова. Вот и тут он всё понял. Все эти люди были родственниками Аюб-бея, издавна тут родственники селятся и живут рядом. Как и в тургайском ауле, в этом селении многие были в родстве, и Аюб-бей считал необходимым помогать им в трудную минуту. Он давал им землю, воду, семена для посева, принимал от них выращенный хлопок избавляя от проблем со сбытом. А если им не хватало еды, помогал по родственному.
           Джангильдин закрыл глаза и будто перенёсся в Тургай. Знакомый, проникновенный голос говорил о том, что молодёжь забывает обычаи предков, проявляет неблагодарность, не чтит заповеди пророка. Из городов приходит эта скверна, где потерявшие стыд замахиваются на самого бога, определившего людям высшую добродетель — терпение. Когда говорят что надо освободиться от иноверцев, то это правильно. Но есть такие, что желают отменить установленный богом порядок на земле, подталкивают нетвёрдых духом к самому тяжкому греху — присвоению чужого богатства.
         Открыв глаза, он увидел плавно мелькающие в воздухе руки. Точно так же делали, желая в чём-то убедить Юсуп-Агай и его брат Тулебай. Без всяких записей каждому пришедшему было выдано по 2 мешка маиса. Абдль-Тулун внёс их в свой пустой дом с гордостью глядя на жену и детей. Больше Джангильдин не мог оставаться тут ни дня, его трясло и колотило. По ночам ему снилась огромная ухмыляющаяся рожа. Он стрелял в неё и после каждого выстрела оно менялось. То это Аюб-бей, то Юсуп-Агай, то раис каирских трамвайщиков, то приказчик Фомичёв.

          В старом Каире на кладбище мамелюков увидел он написанные арабской вязью казахские имена. Как диких зверей ловили их малышами в степи и продавали сюда. Здесь они вырастали и из самых смелых и сильных местные султаны набирали личную охрану. В дворцовой страже были кто угодно, но только не египтяне, ибо чужими и равнодушными должны были всегда оставаться воины к местным обычаям, законам и народным бедам. Но самые умные из мамелюков свергали султанов и сами садились на трон. Алиби вспомнил песню, которую часто пела ему мать. Ложь и насилие  с самой колыбели мамелюков рождали в стократ большие преступления, оставляя в память потомству неизвестные курганы, чуждые могильные плиты, каменных Атилл и железных трубачей на крышах.
          После он отплыл в Аккру и видел на крепостных башнях полумесяцы поверх крестов. Каждый метр этой земли был пропитан войнами. Вместе с христианскими паломниками пришёл в Вифлеем, потом зашёл в мечеть Омара, стоял у Стены плача. Люди упорно возвращались к старым святыням, стремясь повторить всё ту же кровавую историю. Только здесь он понял до конца, насколько беспомощно обращение людей к богу. Они проделывали длинный тяжёлый путь, искренне и страстно молились, целовали камни и плакали, а Юсупы-Агаи и Аюб-беи, в полном согласии со своей совестью, продолжали по своему помогать близким и дальним родственникам. В синей морской дымке серели дредноуты, тоже приплывшие на помощь родственникам, а в газетах Юсуп-Агаи разных стран с достоинством воздевали руки к небу, говоря о справедливости.
           Потом была Джидда. В Мекку и Медину пришёл он с мусульманскими паломниками. Однообразный, безжизненный песок пустыни способствовал уходу в себя, чётче становились мысли. На лицах совершавших хадж была написана вера, упорная, непреходящая. Совсем случайно он оказался тут во время мусульманского хаджа и решил посмотреть что это такое. Сначала перед огромной мечетью, вместе с сотнями других людей ему пришлось снять свою одежду и обувь и обернуться в белую простыню. Внутри двора был огромный чёрный куб — это и была Кааба, главная святыня всех мусульман мира. Её надо было обойти. Обязательно молясь аллаху. После сотни людей должны были 7 раз пробежать туда-сюда между двумя холмами. Затем нужно было напиться воды из особого колодца и облить себя водой. А дальше все шли в долину перед горой Арафат и весь остаток дня должны были молиться аллаху, прося прощения за свои грехи. Странно было видеть на вообще-то небольшом пространстве сотни полуголых неподвижных тел. Утром все кидались камнями в два каких-то столба, считалось что так они бьют дьявола-шайтана. Потом надо было снова несколько раз обойти Каабу, всё время молясь. Целое людское море выполняло все эти действия и это вызывало чувства, которые Джангильдин не мог объяснить даже самому себе. После всего этого мусульманин считался святым и дома, среди остальных мусульман пользовался большим авторитетом.
          Ступая по неровным камням Медины, стоя перед Каабой в Мекке, он видел всё ясно, как никогда. Пока ещё немного открытый для себя мир, огромный и настоящий, где дымят заводы, работают, мучаются, борются живые люди — и эти камни — воспоминания о былой, давным-давно рассыпавшейся в прах жизни, о чьих-то страстях: трогательных, смешных и трагических. Как приказчик Сиротинкин убегали сюда люди от подлинной сегодняшней жизни с её страданиями, кровью, грязью и будущем реальным очищением.
          Что кроме плача и стенаний могли предложить ему, молодому и сильному, эти камни? На узких, горбатых улочках Иерусалима, на плитах Медины, в перемешанной миллионами ног пыли Мекки, тысячи бездомных, умирающих с голоду протягивали руки моля о куске хлеба, а маленькие дети больными, красными от трахомы глазами смотрели в рот обедавшим паломникам. А многочисленные служители буквально рвали деньги из рук паломников: за постой, за тень у стены храма, за право напиться из колодца, за много чего ещё. В Яффе и Джидде бежали по сходням полуголые грузчики с ящиками апельсинов и фиников на спине, а когда кто-нибудь падал и не мог подняться, рядом с ним бросали монету и тут же на его место брали другого.
         На обратном пути в Медину произошла с Алиби смешная история. Положив поклажу на 2 мула вместе с ним шли 15 человек. Когда, отойдя в сторону от дороги, они расположились отдохнуть у сухого узловатого дерева, из-за барханов выскочили несколько всадников и один из них в полосатой халабийе, очевидно главарь, заорал во всю мочь.
         Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, расстегните свои сумки и покажите что вы несёте с собой!
         Паломники разложили свои вещи, отошли в сторону и уселись на землю словно происходящее их не касалось. Грабители стали рыться в их вещах, а Алиби поразился — они бросили свои длинные, заряжающиеся с дула ружья, зачем-то украшенные арабской вязь и не оставили даже часового. Совершенно спокойно он забрал их брошенное у коней ружья, привязал лошадей одна к другой, влез на одну из них и выстрелил в воздух. Только тут они оторвались от увлекательного занятия. Видно оказание сопротивления тут было таким невероятным событием, что грабители просто не знали что в таких случаях делать. На смешанном турецко-арабском языке он обругал их и ускакал в Медину. Паломники же остались на месте с совершенно равнодушным видом. Что тут за люди? Непонятно!
           На базаре он продал коней и мушкеты, прошёл в его дальний конец и оторопел от изумления. В конце ювелирного ряда, рядом со стеллажами сверкающими на солнце золотом и драгоценными камнями была ровная круглая площадь  большим водоёмом посередине. Там были шатры с голубыми, зелёными и красными лентами. Перед откинутыми пологами сидели уважаемые бородатые люди и ждали покупателей. А в шатрах лежали приодетые, расписанные сурьмой и белилами девочки, крепкие мальчики в одних набедренных повязках, взрослые мужчины с тёмной, намазанной маслом кожей. Их продавали, и покупатели деловито щупали их мускулы, заглядывали в уши, нюхали нет ли запаха изо рта. Алиби всё никак не мог двинуться прочь и очень жалел что не взял фотоаппарат, хотя его уже предупредили, что по приказу шерифа Медины казнят всякого у кого найдут франкский ящик для изображения людей на бумаге. Мусульмане считали, что всё созданное аллахом, нельзя ни рисовать ни фотографировать, ведь так человек может стать вровень с аллахом, а это страшное святотатство и наказание за это может быть только одно — смерть. А чем ближе к Мекке, тем ортодоксальнее становились мусульмане.
           И всё же в Джидде он сфотографировал рабов. Когда он закончил снимать грузчиков, к соседнему причалу подрулила большая арабская лодка-доу. Там уже давно чего-то ждал замеченный ещё в Медине работорговец. Вместе с хозяином лодки, остролицым, загорелым бородачом в красном платке на голове и костяными чётками вокруг запястья, торговец спустился в трюм и вывел наружу 4 закутанных в покрывала фигурки. Одна из девочек приоткрыла лицо, оглядывая чужую, незнакомую землю, куда её привезли. И пока торговец спорил с хозяином лодки, совая ему деньги, Алиби успел сфотографировать их всех. Вернувшись в Порт-Саид он проявил и отпечатал эти снимки у знакомого фотографа-француза: чернолицая испуганная девочка-сомалийка тоскливо смотрит вдаль, а рядом большой толстяк толкает мешочек с серебром в руку другому работорговцу. Француз уважительно сказал: «О, месье смог запечатлеть живой товар». Но сама сцена не вызвала у него абсолютно никаких чувств. Француз родился здесь, и знал многое о торговле людьми.

           А в Порт-Саиде, на широкой, залитой электрическим светом авеню шуршали шинами длинные чёрные автомобили и люди в смокингах и цилиндрах вечерами смотрели весёлые фильмы в кинематографе, играли в маленький белый мяч, стремительно перебрасывая его ракетками друг другу, ели, пили, танцевали, смеялись и до утра сидели в барах и казино. Он и здесь снял двумя аппаратами красивых женщин в лёгких платьях, перебрасывающих азартно мяч через сетку. На рейде полукругом стояли дредноуты, крейсера, канонерские лодки, к пирсам приставали пароходы с высокими чёрными бортами, и мерным шагом, чуть в раскачку, шли по набережной солдаты. Все называли их «Томми» и везде были они здесь  - в тяжёлых ботинках с шипами и плотных зеленоватых куртках с накладными карманами.
           Каждый день у набережной выстраивались молодые люди с зелёными флагами и фанерным щитами, на которых было написано только одно слово «Свобода». Каждый день солдаты упрямо и методично оттесняли их, их и каждый день они собирались снова. Когда Джангильдин стал их фотографировать, к нему сразу подошёл высокий человек в зелёной форме и что-то строго спросил. Сопровождающий его местный араб-полицейский сказал, что сэр капрал спрашивает от какой газеты он снимает демонстрацию. Узнав что он просто путешественник, капрал отвёл рукой его фотоаппарат и велел уйти. Они были тут хозяева — невольно вспомнилось как струсил в Каире раис-трамвайщик только предположив что он англичанин.
          Суэцкий канал с памятником французскому строителю Лессепсу проходил у самого города. Каждый день плыли по нему множество кораблей. В одну сторону они везли нефть, руду, джут,хлопок, чай, кофе, мороженное мясо, а в другую пушки и солдат. Юсуп-Агаи в смокингах и цилиндрах не хотели оставлять мир без своей помощи.
          Несколько недель провёл он в этих местах помогая фотографу-французу снимать и печатать солдатские лица с одинаково деревянным выражением. Наверно во всём мире делали так. Вверху открытки целовались клювами две ласточки, в середине лицо клиента,  а в низу надпись по английски: «Привет из Порт-Саида». Накопив деньги Алиби купил билет на палубу немецкого сухогруза и на нём доплыл до Адена. Всё те же солдаты в зеленоватых куртках ходили тут по арабскому городу, а вечерами закрывались тяжёлые крепостные ворота и солдаты стреляли в любого приближавшегося к английским казармам на холме. Дворец местного султана тоже охраняли эти солдаты, и когда он выезжал оттуда его сопровождали английские кавалеристы и было непонятно - охрана это или конвой? В мастерских и на полях тут трудились самые настоящие рабы. Некоторые были даже в средневековых колодках.
           Пробыв день в Адене Джангильдин договорился с хозяином лодки-фелюги, что тот возьмёт его до Басры в Ираке. Если не считать не привычной для него влажную жару, то плаванье проходило спокойно. Хозяин и 6 матросов были приветливы, добросердечны, с полуслова понимали друг друга и ни минуты не сидели без работы.. Когда море было совершенно спокойно и рулевой легко один управлял легко идущим парусником, они вязали из тростника корзины для рыбы. Они были рыбаки и в Басру плыли за необходимой солью. Только в конце пути он разговорился с ними по душам и узнал, что капитан, которого он считал владельцем лодки, ей вовсе не хозяин. Все суда в их селении близ Адена принадлежат их родственнику-шейху Абу-Хинкалу. Вместе с другими шейхами он продаёт рыбу на всем  побережье Йемена известному представителю английской компании господину Першингу. Эта компания сейчас строит в Адене консервный завод и все шейхи вложили в него часть своих денег.
          Поразительна была слепота этих неглупых и умелых в своём деле людей. Разве они не понимают как подло обманывают их и шейхи и господин Першинг со своей компанией платя гроши за тяжкий и опасный труд? Но потом вспомнил — а давно ли сам считал Юсуп-Агая благодетелем? Тысячами незримых нитей опутана жизнь людей , и трудно разобраться во всех хитросплетениях простому человеку. Особенно коварно здесь, на Востоке, эта веками сплетавшаяся сеть родства, что от рождения набрасывается на людей. Его род связан не только с Юсуп-Агаем, но даже с самим ханом Аблаем. Веками султаны имели много жён  и брали их из каждого рода, стремясь привязать к себе. Отец всегда с гордостью говорил об этом, но пожалуй в каждой нищей юрте от Тургая до Мангышлака были такие султанские родственники. А уж свой Юсуп-Агай был в каждом ауле.
          Почему же он, в прошлом такой же неопытный и доверчивый, как эти аденские рыбаки, смог разобраться в несправедливом устройстве мира и теперь думать, как переделать жизнь? Вспомнились Фёдоров, Задорожный, Федя, товарищ Андрей, Никонов, Слава Колмыков, десятки других людей встреченных им в жизни. Листки брошенные в толпу арестованными парнем и девушкой в Казани, синеватые листки оставленные Федей, статьи без подписи о великом писателе и революции. Нет, не в один день стал он всё понимать.
         Уже перед Персидским заливом налетел шторм, завертел их и понёс к югу, в Индийский океан. 5 дней, не прекращаясь ни на минуту, их то поднимало к тучам, то бросало словно в самую бездну, и казалось что все что есть внутривот-вот проломит голову и вылетит через макушку. Но всё такими же спокойными и умелыми оставались аденские рыбаки. Глядя на них и Алиби не испугался, помогал тянуть снасти когда требовалось. Шторм отшвырнул их на сотни километров вглубь океана, но как только он кончился, они деловито осмотрели парусник,зашили порванные паруса и через несколько дней Джангльдин увидел желтоватую воду Шатт-эль-Араба, в который сливаются реки Тигр и Ефрат перед впадением в океан.

         Эти плоские и длинные, жёлто-серого цвета он уже видел в Порт-Саиде, в Красном море, в Адене. Если дредноуты маячили далеко в море, то эти, не очень большие, с малой осадкой суда могли подходить к самому берегу и заплывать далеко в реки. Зато орудия стояли на них в 2-3 ряда и были они большей частью не морские, а полевые, для стрельбы по наземным целям. В просторных трюмах располагались солдаты, готовые в любой момент сойти на берег по широким железным трапам, волоча с собой лёгкие шрапнельные пушки и пулемёты. И брони особой на них не было, потому что не очень сильно были вооружены люди против которых предназначались эти корабли.
        Канонерские лодки — так их называли. Как только где нибудь на земном шаре находили богатые  залежи полезных ископаемых, что не прочь были захапать Юсуп-Агаи в смокингах и цилиндрах или жители какой-нибудь страны начинали делать то, что не по нраву Юсуп-Агаям, сразу в европейских газетах начинались вопли, что в этих странах притесняют какие-то народы, там не хватает демократии, или там владеют каким-то запрещённым оружием. В Европе и Америке появились анекдоты: «Сенсация, сенсация! Новое научное открытие! Над огромными запасами американской нефти обнаружили какую-то арабскую страну!». На плакатах, правда пока ещё неофициальных, рисовались канонерские лодки с надписями на пушках «У вас ещё нет демократии? Тогда мы спешим к вам!»  Именно канонерские лодки приплывали районы мира устанавливать порядки угодные Юсуп-Агаям. Дипломатия канонерок — так тогда это называлось.
          2 такие лодки встретились ещё в заливе, у иранского берега, и 4 стояло у входа в Шатр-эль-Араб. А навстречу по жёлтой речной воде плыли океанские пароходы, которые Алиби видел в Порт-Саиде. Чаще всего попадались низкие и широкие, с трубой на корме, наливные суда-танкеры. Когда же пустые возвращались они назад в реку, было видно, какие они огромные и как много в них влезает жирной, маслянистой нефти.
         В Басре словно радуга играла на воде. Всё побережье пропахло нефтью. Даже пальмы с уныло обвисшими листьями пахли керосином.  Плоскодонные речные баржи, такие же он видел на Волге, приплывали сюда вниз по реке, и нефть из них перекачивали в морские танкеры. На всём: баржах, кораблях, громадных железных резервуарах, лежавших грудами по всему причалу бочках, был один и тот же красно-белый знак с коротким английским словом означавшим нефть. На волге это слово писалось иначе, но тоже не по русски.
         В училище, академии и семинарии самым интересным предметом была география. Странное чувство охватывало Джангильдина когда он осознавал, что находится и видит своими глазами там и то о чём читал в книгах. Он уже побывал на Ниле, в Палестине, в «Счастливой Аравии» и вот теперь здесь — на Тигре и Ефрате. В верх по реке, по пути к Багдаду тянулись селения с глиняными домами, как на Ниле, только вместо гуза-паи лежали кучи высохших пальмовых листьев. Ну а то, что в каждом селении есть свой Аюб-бей было ясно и так. Едущие на барже люди говорили об этом.
           В Багдаде, как и в Порт-Саиде, шуршали шинами автомобили, только не английские, а немецкие, и люди в смокингах и цилиндрах играли не в гольф и теннис, а в кегельбан расставляя кегли в виде фельдфебелей и обер-лейтенантов, и встречаясь с англичанами в предназначенном только для европейцев «Саду Семирамиды», сдержанно раскланивались. Здесь проходил невидимый раздел между английским и немецким влиянием, а формальные хозяева Месопотамии — турки, только глядели сонными глазами и на тех и на других. От серого гулкого вокзала с чёрными орлами на тумбах шла в сторону железнодорожная ветка. На огороженной колючей проволокой площадке турецкие солдаты  под командованием немецкого фельдфебеля скатывали с железнодорожных платформ огромные крупповские пушки на окованных железом колёсах. Здесь заканчивалась стратегическая железная дорога Берлин-Багдад, тянувшаяся через горы, пустыни и Стамбул, где дымил на рейде огромный германский дредноут.
          3 дня пробыл Джангильдин в Багдаде, а казалось вся его жизнь прошла здесь. Как и в Стамбуле, Каире и Порт-Саиде всё чаще возвращался он на набережную. Не старые дворцы и мечети интересовали его — по реке всё плыли и плыли чёрные, пахнущие керосином баржи. Никак не мог он оторваться от этого и решил дальше ехать поездом. В этом поезде вагоны не делились на классы, все были светло-коричневые с мягкими диванами и шёлковыми занавесками и только в самом конце поезда были душные вагоны с жёсткими скамейками, куда без мест и счёта продавали дешёвые, «туземные» билеты. Целый день простоял Алиби зажатый между людьми. Все они, как и он ехали в Мосул.
           Увидев в первый раз колючую проволоку в Порт-Саиде он поразился человеческой изобретательности. Потом он часто встречал её: Аден, Басра, Багдад. Здесь же, в Мосуле этой проволокой был ограждён огромный участок пустыни. За ней были длинные, сколоченные из досок и присыпанные землёй дома. Тут же тянулись толстые, соединённые между собой  железные трубы и стояли огромные железные баки, куда стекала нефть. Причудливые красные огни полыхали по ночам и земля дрожала от рвущегося из глубины попутного газа. 2 недели проработал он на промыслах. Солнце казалось прожигало мозг. Руками, обёрнутыми в старую мешковину, он брал вместе с напарником раскалённую трубу и навинчивал её на вал, уходящий под землю на целую версту. Потом они бежали к другой вышке, к третьей и везде навинчивали трубы. За ночь железо не остывало, а газовые факелы слепили глаза ещё сильнее. По 15 часов подряд работали они так, потом падали в бараке на земляной пол и тяжело, со свистом дышали так, что заглушали гул выгорающего газа. В начале и в конце каждого дня им давали галеты и гороховый концентрат. Когда же кто-то падал во время работы, к нему подходил маленький человек с усиками, в зелёной рубахе, коротких, по колено, штанах и пробковом шлеме и двумя пальцами раздвигал веки на глазу упавшего. Он смотрел долго и внимательно, а после либо приказывал чтобы упавшему помогли, либо указывал на ворота в колючей проволоке, где стояли охранники с карбинами. Упавшего выносили и клали на песок. Совсем недавно работали промыслы, а рядом уже виднелось множество холмиков с воткнутыми прутиками с подвязанными ленточками. Маленький человек подходил к проволоке и медленно оглядывал толпу людей по другую сторону проволоки. Это были те самые люди что ехали с Джангильдином из Багдада. Тут они жили в земляных норах ожидая своей очереди. Палец человека в шлеме указывал на одного из них, тот бежал к воротам, а остальные садились на песок и ждали когда вынесут следующего.
          С перегоняющими скот кочевыми курдами перешёл Алиби персидскую границу. Позади осталась пустыня, а впереди были зелёные долины с быстрыми горными речками. Но  едва он засыпал, перед ним снова пылали бесчисленные солнца и с громом и свистом вырывался из земли горящий газ.

           В Тегеране были закрыты все базары, по улицам ездили вооружённые всадники в белых барашковых шапках, с патронташами вокруг пояса и старыми, заряжающихся с дула, ружьями. На площадях, перед дворцами и мечетями собирались толпы народа. Уже по дороге сюда его дважды задерживали отряды вооружённых людей, и их командиры, простые крестьяне всё допытывались, не шпион ли он изгнанного из страны шаха, что якобы вернулся и уже мутит воду в Курдистане. Все они трясли оружием, чаще всего просто заострёнными палками, и кричали что ненавидят шаха и его прислужников, доведших их до голода и разорения. Выступавшие на ступенях мечетей кричали что английский король и русский царь договорились между собой разделить их родину, а правительство им потворствует. Перед многими лавками стояли молодые люди с плакатами на которых были призывы не покупать иноземных товаров. Тысячи голодных крестьян с жёнами и детьми приходили в город просить подаяние.
           А Джангильдин смотрел на всё это и ему всё было ясно. Хоть совсем иными были эти выступающие на площадях ив кофейнях ораторы, но ему казалось что он слышит Байтурина, Васильева и Черемисова. И персидские декхане-крестьяне при всей их воинственности словно отражались в зеркале той революции, что 5 лет назад потерпела поражение в России. Теперь Алиби знал почему это случилось и что неминуемо произойдёт здесь. Всякий раз тянуло его посмотреть вдоль улицы, не движутся ли с окраин спокойные, уверенные, со знакомым флагом в руках, люди. Но там, на окраинах, продолжались слепые улочки с бесконечными глиняными заборами-дувалами и не было там заводских и фабричных труб.
          Как ни в чём не бывало ездили в своих машинах люди смокингах и цилиндрах, гуляли с собаками по шахскому бульвару, по вечерам сидели в сверкающих электрическими огнями кафе и ресторанах. Богатые шахзаде — бесчисленные дети и родичи правящей династии устраивали вечера на 1000 персон, а по утрам у их дворцов голодающие дрались за объедки. И ни у кого из выступавших на площадях не появлялось даже мысли забрать у этих пиявок их богатства. Всё те же старые законы родства и почитания были незыблемы для них.
          Тут, в Тегеране, Алиби увидел и каких-то новых людей. Эти не носили смокингов и цилиндров, но жили в самых дорогих отелях и гуляя смотрели свысока даже на европейцев. В одной газете на турецком языке было написано - «Миссия Моргана Шустера спасёт нашу страну от развала». А люди в глянцевых ботинках, узких полосатых брюках, шляпах-конотье, всё прибывали и прибывали в страну, ездили на машинах с иранскими министрами, строили склады и магазины, выпускали свои газеты, а у ворот занятого миссией дворца стояла собственная полиция с многозарядными кольтами на поясах. Уже перед отъездом сидя в кафе Джангильдин услышал разговор между турецким журналистом и одним из этих людей. Понял он конечно же не всё, но основное ему было ясно. Приезжий говорил.
        «Эти европейские снобы, как бульдог в кость, вцепились в свои привилегии. Им ласкает душу видя сколько много земли закрашено на географической карте в цвет их страны. Они творят что хотят, выкачивают все богатства, попирают ногами местных аборигенов и чувствуют себя богами, получая от этого огромное удовольствие, беспощадно подавляя любое возмущение пушками и пулемётами. Мы — американцы, умнее. Нам же плевать на всю эту мишуру. Посмотрите на карту западного полушария. От Рио-Гранде до мыса Горн, расположены вроде бы независимые государства. У каждой есть свои флаги, правительства, армии, законы — всё что вроде бы должно быть в каждой нормальной стране. Официально правительства независимы и могут делать что хотят, но всеми богатствами этих стран владеют, пока ещё, английские и наши компании. Скоро в Европе начнётся весёленькая заварушка, и пока англичанам будет не до этого, мы быстренько займём их место в Южной Америке и ничего они потом нам сделать не смогут. Во всех латиноамериканских странах производят только сырьё для наших заводов, а готовую продукцию из их сырья делаем и продаём им мы. Цены тоже устанавливаем мы — сырьё берём дёшево, наши товары продаём дорого. Эти страны уже по уши в долгах растущих с каждым днём и не расплатятся никогда. За это мы даём правителям этих стран большие деньги. Вернее они большие для них, а для нас, с нашими доходами, это мелочь. Мы зорко следим чтобы в этих странах у власти были люди связывающие своё ЛИЧНОЕ благополучие не со своими странами, а с нами, хранящие свои ЛИЧНЫЕ деньги в НАШИХ банках. Те, кто хапают там, а жить собираются у нас. Мы сквозь пальцы смотрим на их мышиную возню, вроде какая партия победит на выборах или кто именно станет очередным «банановым» диктатором. Лишь бы он был послушным и достаточно сильным чтобы держать в узде эту толпу, это тупое стадо под названием «народ». Лишь бы там сохранялся нужный нам порядок.
           Ну а если вдруг где-то у власти окажется кто-то, кто решит всерьёз заняться улучшением жизни своей страны, кто заявит что природные богатства страны принадлежат не нам, а её народу то что ж … Мы сделаем так что товары его страны никто не будет покупать и никто не будет туда ничего продавать. Стараниями правителей бывших до него в его стране не окажется нужной промышленности, возникнет «товарный», а иногда и самый настоящий голод. На налаживание собственного производства потребуется время, а «съесть-то он съест — да кто ж ему даст?» Мы вытащим на всеобщее обозрение его самые грязные и постыдные секреты, а если их не окажется, придумаем их сами. Мы будем платить деньги тем кто по глупости или злому умыслу будет саботировать, извращать и выполнять плохо его решения, те кто сами захотят сесть на его место. Мы будем платить и снабжать бастующих из-за которых затруднится и развалится хозяйственная жизнь страны. Мы сделаем так что при нём, действительно заботившегося о народе, этому народу станет жить хуже, чем при тех, кто этот народ грабил. Если этого не поможет, за наши деньги начнутся военные мятежи, восстания и бунты, на его страну нападут соседние страны, ну а если он справиться и с этим, то всегда найдётся какой-нибудь психопат, религиозный фанатик или просто дурак искренне считающий что действует во имя светлого будущего, с бомбой или снайперской винтовкой.
          Мы уже установили такой порядок в Латинской Америке, а со временем установим во всём мире. Нашим главным оружием станут не пушки и пулемёты, не аэропланы и боевые корабли. НАШИМ ГЛАВНЫМ ОРУЖИЕМ СТАНЕТ ДОЛЛАР — великий бог, маг и волшебник, для которого нет преград, границ и нет ничего невозможного. Так будет ВЕЗДЕ!»
         Слушая всё это Алиби стало сначала страшно, но потом он решительно отогнал от себя эти мысли. Нет! Невозможно. Немыслимо чтобы осуществились эти страшные планы! Люди опомнятся и не позволят этого, сметут всех этих «стратегов» и их марионеток.
         
          Больше ему делить тут было нечего. В один из дней, сидя в туркменской чайхане, он разложил карту путешествий Вамбери. Синия линия вела на север, в Среднюю Азию. Там, за горами уже была Россия. Невыносимо потянуло туда, так захотелось услышать родную, русскую речь. Но вспомнились слова Фёдорова «Индиям и Сингапурам прокладываем путь». Он бережно свернул карту и пошёл договариваться с кашкайскими погонщиками верблюдов, идущими на юг.
          Вместе с ними дошёл он до Исфагана — старой персидской столицы, где всё словно уснуло под бременем веков. Потом уже с другим, лурским караванов направился в Шираз. За эти дни он понял что значит быть погонщиком верблюдов. Это не ехать качаясь на двугорбом животном распевая «Учкудук, 3 колодца». Это значит отвечать за 10 верблюдов, каждое утро самому, своими руками быстро и бережно навьючить груз на каждого из них, а это может быть 200-300 килограмм на каждого, причём навьючить не просто так, а чтобы в дороге груз не сбился на бок, не перетёрлась верёвка, чтобы верблюд не натёр шею, и всё сам, один, тебе никто не поможет, у остальных такие же заботы. После весь день шагай рядом с верблюдами, а вечером всё это надо проделать в обратном порядке, тоже одному и самому, напоить и накормить верблюдов и только после этого можно заняться собой. Работёнка ещё та — подумаешь верблюды служат тебе или ты им? Так и шагал он с обоими караванами. Целыми днями тянулись вдоль пути развалины древних городов, и думалось, что не будет больше на земле войн. Люди в конце концов поймут, что при справедливом распределении всем на земле хватит еды, одежды, тепла …
           В Бушире его поразила тишина. На улицах жители смотрели в сторону моря. Ещё не зная в чём дело, Джангильдин отправился в порт. Здесь тоже пахло нефтью. Жёлто-серые канонерки стояли на мелководье и у причалов, и рота за ротой сходили на берег «Томми» с закатанными рукавами. С чёрных пароходов сгружали мулов и черные длинноствольные пушки. В стороне, под командованием серо-зелёных офицеров строилась для марша кавалерия индийских сипаев в тюрбанах. Тут, на персидском берегу, всё делалось так же как и в других местах. Уже на пароходе плывущем в Бомбей, он узнал, что германская канонерка «Пантера» зашла в марроканский порт Агадир, принадлежавший Франции и чтобы защитить от неё несчастных арабов, туда отправляется французская эскадра. А через несколько дней в Бомбее стало известно, что итальянские крейсера обстреляли принадлежавший Турции Бейрут и укрепления в Дарданеллах, а пехота высадилась в Ливии.
           Дредноуты пока ещё молчали, но в мире всё сильнее пахло порохом.
                V
          Столько голодных и несчастных людей уже видел он на своём пути, что, казалось уже ничем нельзя его удивить. Громко умоляющие есть дети на улицах Каира, Яффы, Басры, дерущиеся из-за объедков мужчины и женщины на улицах Тегерана — всё это оказывается были цветочки, ягодки оказались здесь — в Индии. В Бомбее не кричали и не дрались, тут была тишина — страшная тишина. Тысячами лежали люди на мостовых и тротуаров покорно уставившись глазами в небо. Так, по открытым глазам специальные служители с тележками определяли кто ещё жив, а кто уже умер.
         Но самое невероятное было то, что остальные люди привыкли ко всему этому: спокойно шли они на работу и с работы, вечером гуляли, ели и пили, не глядя на лежащих под ногами людей. К голоду других привыкли, как привыкают к дождям. Тележки с высокими краями, для перевозки мёртвых были старые, изношенные, видно давно занимаются этим делом. Когда они проезжали мимо руки и ноги сваленных в них как дрова мертвецов одновременно раскачивались в такт движению и это было страшнее всего. Так было по всей Индии: Бомбее, Дакке, Калькутте, Мадрасе. Политические партии спорили между собой словно не замечая голода.  О нём если и писали, то как о привычной, само-собой разумеющемся явлении.
          Англичане чувствовали себя тут как дома. Многие из них уже несколько поколений родились здесь. Они жили в лучших домах и гостиницах, обедали в отдельных ресторанах, ездили в специальных вагонах. Служили они только офицерами в армии и полиции, и всякий индус почтительно сторонился, встретив «сагиба». Как же смогли эти люди захватить и держать в повиновении такую огромную, многократно превышающую Англию, страну?
          В Калькутте Джангильдин жил у пенджабского индуса, к которому написал письмо из Бомбея его брат — фотограф Кришна Лал, с которым он работал больше месяца. Торговец Даянад Лал был красивый степенный мужчина с ухоженной бородой, соблюдавший все обычаи своей религии. Из маленького окна комнаты на верхнем этаже, снятой за небольшую плату, была видна городская площадь. На ней стоял большой красивый каменный дом — полицейский участок. Дом и лавка Даянада Лала примыкал к полицейскому участку и из другого окна был виден внутренний двор полиции. За несколько дней Алиби изучил распорядок дня калькутских полицейских. Здесь была самая неспокойная часть города: в кварталах у реки были притоны и подпольные опиокурильны, сюда же относилась большая часть торгового порта, где в тавернах часто дрались иностранные моряки, по другую сторону стояли запылённые, с грязным волокном на вытяжных трубах корпуса джутовой фабрики.
          Полицейские были вышколены и всегда действовали быстро и решительно. Едва поступал сигнал о драке в порту или каком-нибудь притоне, как тут же отдавался приказ и несколько стражей порядка бегом отправлялись в указанном направлении. Если возникал необходимость то отправлялся конный наряд во главе с офицером. Не проходило и получаса, как преступников или нарушителей порядка приводили в наручниках, сажали за решетку, а полицейский писарь деловито заполнял протокол. По утрам полицейские выстраивались на внутреннем плацу для приёма и передачи дежурства. Офицерами были англичане, рядовыми индусы в серой форме и тёмных тюрбанах, все обязательно не местные уроженцы — сикхи или тамилы.
              Однажды Джангильдин увидел, как полиция разгоняла демонстрацию, требовавшую воссоединения бенгальских провинций недавно поделённую на мусульманскую и индийскую части. В полицейских бросали камни, отбивались от них палками, но 20 полицейских на лошадях смело врезались в многосотенную толпу и избивая палашами погнали её к реке.
           Но как-то возвращаясь домой, Алиби увидел на площади другую толпу. Вернее их было две, на разных концах. И там и тут у людей в руках сверкали широкие индийские ножи. Одурманенные наркотиками и злобой проповедники, и с той и с другой стороны, дико орали ударяя себя кулаками в грудь натравливали индусов и мусульман друг на друга. Несколько человек уже валялось на земле истекая кровью. Он уже слышал о диких побоищах в городах Индии, но тут это происходило прямо напротив полиции. Двери её были наглухо заперты, шторы на окнах опущены и даже часовой ушел с крыльца. Алиби кинулся за фотоаппаратом. Потом, торопливо взбежав наверх он бросился к окну. Все были на месте, офицеры сидели на веранде, что-то попивая из высоких бокалов, а рядовые выгуливали коней по двору. Снаружи раздался дикий, многоголосый рёв, но никто во дворе даже не повернул головы. В другом окне сквозь поднятую пыль видна была страшная человеческая свалка: мелькали человеческие фигуры, сверкали ножи, по земле катались сцепившие, валялись убитые, ползли прочь умирающие. Опомнившись от ужаса, из обоих окон, Джангильдин  щёлкал и щёлкал затворами фотоаппаратов. Когда всё стихло он вышел на улицу и сделал последний снимок — полная трупов площадь, а с крыльца дома с вывеской «POLICЕ» на неё спокойно смотрят курящие сигары полицейские офицеры. Только сейчас Алиби понял смысл газетной статьи, где было написано что британская администрация с пониманием  и уважением относится к местным национальным традициям и не будет вмешиваться в повседневную жизнь индийского народа. ЭТО национальные традиции?! Значит вот как англичане держат в повиновении такой огромный народ! Разделяй и властвуй — тут это было в самой понятной форме. Джангильдин вспомнил серию рисунков какого-то датского художника где у капиталиста с мешком денег в руках двое рабочих потребовали платы. Одному он дал монетку, а другому не дал ничего. Рабочие стали драться из-за этой монетки, а капиталист смеялся стоя с мешком денег.
         Для того и была разделена Бенгалия, чтобы вызвать индийско-мусульманскую резню. И не только между религиями насаждалась рознь. Если куда-нибудь назначали чиновника пенджабца, то рядом обязательно ставили враждующего с ним гуджаратца или бенгальца. Солдаты-сипаи из одной провинции обязательно посылались служить в другую, чтобы безразличны были им проблемы местного населения. Всем здесь так или иначе владели англичане, но время от времени хитро менялись внутренние границы и затихавшая было ненависть между индусами вспыхивала вновь. В стране с древней и сложной историей было много застарелых взаимных обид. За их разрешением обращались к англичанам и держа обе вожжи в руках, те оставались хозяевами положения. Но у англичан ничего бы не получилось, если бы эта вражда не была бы выгодна местным богачам — всем этим многочисленным раджам, заминдарам и браминам. Из века в век на этом строили они свои благополучие и тут их интересы совпадали с английскими. Джангильдин вспомнил Россию и горько усмехнулся — ненавидящий всё русское Кадырбек дружил с начальником русской полиции, а всё русское начальство Тургая ездило на отличных конях подаренных Юсуп-Агаем. Нет, не Юсуп-Агай страдал когда черносотенцы орали «Бей чурок!», и не нёс убытков захапавший половину тургайской степи купец Борисов, когда слуги Юсуп-Агая призывали бедных аульских казахов гнать со священной казахской земли понаехавших бедных русских переселенцев. Всё было знакомо, везде одно и тоже.
          Ни дня больше не мог оставаться Джангильдин в Калькутте и скоро снова закачало его на волнах. Английский пароход увозил его на Цейлон.

        В Коломбо подружился он со стариком сингалезом «мальчиком-лошадью», как называли их тут, или «рикшей» в Китае. За 3 месяца жизни в Индии Алиби научился говорить по английски. Правда это был какой-то особый английский язык «пиджин-инглиш», как тот турецкий, что понимали по всему арабскому востоку. Читать английские газеты он не мог. Старика звали Путна, он был потомственным мальчиком-лошадью и коляска перешла к нему от отца и деда и никогда не было у него своего дома. Ночевал он в «жилище для одиноких» похожих на русскую ночлежку. Там была у него своя циновка, деревянная миска, из одежды только набедренная повязка, а больше у него не было ничего.
        Когда Джангильдин устроился на ночь рядом с ним, Путна изумился. Здесь жили только сингалезы. Даже хозяин ночлежки — толстый курчавый португалец всё хотел отправить его в какую-то другую ночлежку. Ещё в Варне Алиби решил по возможности жить жизнью жителей стран, через которые путешествовал, чтобы понять чем они живут, их мысли и надежды. Через 2 дня он еле упросил Путну дать ему побегать вместо него в упряжке. Тот изумился: «О нет, мугол, это дело сингалезов». Не сразу решился на это и сам Джангильдин. Позорно для казаха, да и вообще для мужчины, позволять использовать себя вместо лошади! Но для того чтобы понять другого человека надо пожить его жизнью и он твёрдо взял в руки бамбуковые палки.
          Нет, не пришлось ему познать до конца работу рикши. Многое уже испытал он на собственной шкуре: тяжесть мешков с сахаром и кип хлопка в Варне, Каире, Яффе, древний полупудовый кетмень в руках при очистке канала на Ниле, жёсткие морские канаты в шторм с аденскими рыбаками, ожоги от горячих стальных труб на нефтепромыслах в Мосуле, прожигающий подошвы раскалённый песок в иранской пустыне Дешт-и-Кевир что прошёл он с верблюжьим караваном, забивающая рот, нос, глаза и уши джутовая пыль на фабрике в Калькутте — многое он испытал, но всегда оставался здоровым и сильным. Но это …
          Плотный и добродушный немецкий моряк сел к нему в коляску и очень удивился, когда он спросил по немецки куда его везти.
          О, наверх, на ту сторону, где музыка и весёлые девушки.
         Все они из порта ездили туда, в верхнюю часть города где было прохладней и среди пальм находился «Зюйд Континеталь» - громадный белый ресторан с номерами и открытыми верандами. Путна сунул Алиби в рот бетель - корень который все рикши жевали на бегу, от чего рот становился кроваво-красным. Он выплюнул обжигающий губы корень и побежал. Бежать надо было вёрст 10 и сначала Джангильдин не чувствовал усталости. Путна бежал рядом, тревожно заглядывая ему в лицо. Но дальше дорога пошла в гору и сразу липкой и горячей сделалась спина. Сердце бешено застучало и словно переместилось в голову.
          Словно со стороны он наблюдал что с ним происходит. Сначала  перестал чувствовать собственные ноги, потом по очереди отнялись живот, грудь, руки пока не осталась одна пылающая голова. Ему уже стало безразлично, близко или далеко ещё бежать. Глаза всё искали его же тень, но её почему-то не было … Наконец тонкая чёрная рука ухватилась за бамбуковую палку, остановив его бег. Сверкающее стекло ресторанных дверей завертелось вокруг собственной оси пропуская внутрь привезённого им моряка. А вместе с ними закрутилась и земля под ногами и по прежнему не видно было на ней собственной тени.

          Холодная струйка воды потекла по лицу. Джангильдин открыл глаза. В полутьме ночлежки внимательно смотрели на него глаза Путны, и не было для него сейчас роднее этих глаз. Сердце учащённо забилось от благодарности. Да, люди труда во всём мире — братья. Они не перешагнут через умирающего. Потеряв заработок на завтрашний рис и бетель, Путна привёз его сюда. № дня не мог Алиби отправиться от солнечного удара, и старик привозил ему еду и кусочки льда в тряпочке. Где он его брал тут, вблизи экватора, было непонятно. Лишь потом Джангильдин узнал что Путна вовсе не старик.
          35 лет ещё не было потомственному рикше. С детства вместе с отцом копил Путна деньги на свадьбу. За него уже была сосватана красивая дочь соседа — такого же рикши. Но отец умер раньше положенных рикше 40 лет, и денег не хватило, чтобы сделать настоящую, по старым обычаям свадьбу. Тогда сосед продал дочь в портовый «дом забавы», а Путна с тех пор не работает много, всего лишь пока потухнут огни в гавани — этого хватает чтобы пережить завтрашний день.
        От услышанного у Джангильдина всё заледенело внутри. Совсем как когда умерла мать. Встав на ноги он пошёл в город и там купил у уезжавшей в Англию леди старый велосипед с запасными цепью и колёсами. Следующий день ушёл на то, чтобы намертво соединить велосипед с коляской Путны. Тот с изумлением смотрел на него, со страхом сделал пробный круг. Уже так он привёз в Алиби в порт и тот стал кричать на разных языках призывая господ моряков желающих в мгновение ока оказаться в шикарном отеле и скорее испытать райское наслаждение. Долго ждать не пришлось и скоро Путна на велосипеде скрылся из виду. Вернулся он гораздо раньше чем если бы бегал пешком и повёз следующего клиента. Все остальные рикши с изумлением смотрели на них. Вечером изумлённый Путна выложил перед Джангильдином столько монет, сколько не зарабатывал за месяц и при этом совсем не устал. Но это было ещё не всё. Джангильдин привёл его к жалкой лачуге из апельсиновых ящиков и дал документы, что этот земельный участок отныне Путны и со временем он сможет построить себе настоящий дом и разбить огород. В изумлении Путна глядел на мешки с рисом и фасолью, 3 саженца хлебного дерева, финиковой и сахарной пальм, тяпку-кетмень, старую форму английского солдата (кто к нему сядет если он так и будет только в набедренной повязке) и не верил что всё это его. Он плакал и стоя на коленях всё пытался поцеловать руки Джангильдина, а тому хотелось провалиться под землю.
          Что у этих людей за жизнь?! Откуда такая покорность и терпение к скотскому существованию?! Почему никто из них даже не пытается сделать хоть что-то, чтобы это изменить?! С голоду не умираю, и ладно? Но тут Алиби вспомнил собственного отца. Тот тоже жил бедной жизнью и даже не пытался изменить хоть что-то, считая что живёт хорошо. Так ПОЛОЖЕННО! Кем, почему — не твоё дело. ПОЛОЖЕННО и всё! Джангильдин понял что ему надо куда-нибудь уйти, чтобы привести в порядок мысли, а то они разорвут ему мозг. Куда пойти? Лучше ближе к природе, чтобы ничего его не отвлекало.

         В первый раз они подпустили его к себе. Темнокожий, совершенно голый мужчина с приплюснутым носом и широко расставленными глазами, выбивал из обломанного куска дерева белые червяки-личинки и тут же их ел. То, что откатывалось в сторону ели ребёнок и 2 женщины. Они не имели даже имён. «Люди с луками» - так называли их на Цейлоне, этих совершенно диких людей. Когда-то весь остров принадлежал им, но много веков назад сингальские цари переправились сюда из Индии и стали строить города с огромными храмами, загоняя старых жителей острова всё дальше и дальше в горы. Пришельцы назвали остров именем своего жестокого вождя, родившегося будто бы от льва и женщины, Сингалой - «Львиным логовом» или Цейлоном на европейский лад. По дороге сюда Джангильдин видел развалины Анарадхапура — великого города арийских царей. Наравне с пирамидами фараонов поднимались его храмы, и на весь мир славился он богатством, могуществом и красотой. Теперь же от него остались только гигантские каменные будды и камни заросшие джунглями. А древних завоевателей сингалезов всё больше теснят завоеватели новые.
        10 дней жил Алиби в глухом, перевитом лианами лесу, с неимоверными трудностями добравшись сюда со своими фотоаппаратами. Сначала «люди с луками» не подпускали его к себе, а когда он попытался подойти к их стойбищу рядом с его головой в дерево впилась стрела с наконечником из рыбьей кости. Но потом, присмотревшись к нему, они подпустили его к себе совсем близко. Прошло немного времени, и вместе с ними он ел пойманную в реке руками рыбу, спал у костра, охотился с луком и стрелами. Совсем обычные это были люди, только очень отсталые. Так же , как все другие люди на земле, они любили своих детей, плакали над умершими и поклонялись придуманным духам. Неправду говорил ему в хозяин ночлежки в Коломбо, что они не имеют души и принадлежат миру животных. Вместе с ними смеялся он над ловким мальчиком по имени Муравей изображавшего хитрые повадки лесных птиц и зверей. Тайной удобной, тропой проводили они его назад, к сингальским селениям. Возвращаясь в Коломбо он думал об отсчёте времени. Начнут ли его с одной и той же отметки разные люди: что ездят в автомобилях, летают на аэропланах, говорят по телефону и что до сих пор не знают , что значит сеять хлеб, пасти скот и надевать на себя одежду.
                VI
            Словно какой-то ступор напал на него, когда вернувшись в Коломбо, посреди разноязычного гомона он вдруг услышал русскую речь. Тут, за тысячи километров от России, после такого долгого перерыва она показалась ему приятнейшей музыкой. Что-то щемящее отозвалось в сердце, знакомое, близкое, чего ему давно не хватало, под этим чужим палящим солнцем. Растерянно стоял и слушал русские слова не в силах ни двинуться с места.
          6 русских матросов шли по улице. Двое молодых, видимо впервые оказавшись в иностранном порту, удивлённо смотрели по сторонам, а пожилой боцман, чем-то похожий на мастера Задорожного, объяснял им что к чему. Как привязанный пошёл Джангильдин за ними, останавливаясь поодаль каждый раз когда останавливались они. Ещё в Каире он узнал, что где-то за городом есть русская лечебница. Долго стоял у ворот не решаясь войти. Какие-то важные господа и дамы прогуливались по аллеям но все говорили по французски. Увидев в Тегеране русскую надпись на торговом доме, он долго не мог от неё уйти. Иногда где-нибудь по пути к Ширазу или в Индии ему вдруг казалось что слышит русскую речь, и всё вглядывался в лица людей, пока не понимал что ослышался. Но сейчас он слушал русские слова и всё никак не мог наслушаться. Да — это были настоящие русские. Даже если бы они молчали он бы узнал их сразу, по выражениям лиц, когда их окружили рикши и они видели как спокойно усаживаются в их коляски иностранные моряки. Они дали рикшам горсть монет и решительно зашагали пешком. Наконец один из них обратил внимание на него.
          Слышь, Матвеев, чего это сингалез на нас всё пялится?
          Да это не сингалез вовсе.
          А кто?
          Всякие люди в портах встречаются.
          Эй ты! Тебе чего надо?
         Словно чужим языком, он ответил с трудом подбирая русские слова. Боже, как трудно  оказывается говорить по русски после такого большого перерыва.
           Б-б-б-ратцы! Свой я! Русский!
           Гляди ка? По нашему разговаривает. Ты кто такой?
           Казах я, из России.
           Это на Дону которые казаки? Как же тебя сюда занесло казачок? Эмигрант что ли? Что, за сладкой жизнью погнался? Плохо тебе дома жилось? Что, напробовался райской жизни? Вон как красиво одет, у нас так даже нищие не ходят! Тоска заела по России? Готов на луну выть как волк? На коленях, на брюхе до России доползти, лишь бы назад пустили?! Да только вот пустят ли тебя обратно, ещё вопрос!
          Да нет, вы неправильно поняли. Я не эмигрант, я путешественник. Хочу мир увидеть, посмотреть как люди живут. А в одном вы правы — домой хочется, спасу нет. Потому и пошёл за вами.
          Весь день водил он их по городу показывая  и объясняя всё интересное. Потом они сидели в дешёвой таверне, ели жареную рыбу, запивали портером, и он рассказывал им о путешествии, показывал фотографии. Они его с интересом слушали и рассказывали о своём. Четвёртый месяц уже в плавании транспорт «Орион» черноморского морского пароходства. Сначала везли пшеницу в Ливерпуль. Оттуда по фрахту машины-сеялки на Ямайку. Потом кофе из Бразилии в Сан-Франциско, из него трубы в Бомбей, а теперь плывут с канатами в Батавию. А что будет дальше один бог ведает.
           Мы вроде как каторжные. В аренду сдают кто захочет и всё, мы уже себе не хозяева. Я видел в Ливерпуле судовые документы. 8000 фунтов перевели пароходству за наш рейс на Ямайку. А нам по шиллингу в день, остальное рублями на берегу, да и того хватит только чтобы крышу на хате поправить. От матросской жизни не разбогатеешь.
          А я сам слышал как Фёдор Иванович говорил механику. Всё в России дешёвое для иностранцев: уголь, руда, пшеница, всё. Но не потому что в изобилии, а потому, что русскому человеку за их добычу платят в 8 раз меньше чем немцу или англичанину. Вот и наш пароход таскается по свету туда-сюда и тоже русские суда самые дешёвые. По той же причине.
         И тут Джангильдин неожиданно даже для самого себя сказал.
         Можно с вами до Сингапура? Хватит! Наездился уже, напутешествовался. Домой хочу!
           Вообще-то попробовать можно, да только реестр есть пароходный. И к какому делу тебя приспособить. Капитан Фёдор Иванович - человек хороший, а вот старпом Чижов — сволочь.
           Может кочегаром в преисподнюю?
           Ладно, пошли, увидим.
          Капитан парохода, молодой, красивый человек, посмотрел его документы и вызвал к себе механика.
          Вот Аверкий Матвеевич, соотечественник наш тут. Не изволите ли взять? Матросы просят.
           У топки работал когда-нибудь?
           Работал, на паровозе.
           Что ж, до Сингапура можно и вне реестра.
          Этим же вечером Джангильдин грузил вместе с матросами уголь. Когда портовый буксир уже отводил их от портовой стенки, показался на своей велоколяске запоздавший Путна. Даже отсюда было видно что теперь не так сильно выпирают у него рёбра под кожей. И это только начало. Что ж — хоть кому-то Алиби смог помочь и дать лучшую жизнь. Родная семья, Вера Сергеевна с детьми, Андрей и Глаша, Ядвига, Клавдия, теперь вот Путна — много это или мало? Им-то он помог, но сколько ещё несчастных на земле?! Как быть?!
          Долго стоял Алиби на палубе, пока не слилась с берегом маленькая фигурка Путны. Подошёл боцман.
           Приятель твой?
           Да, сингалез один. Путной его зовут.
           Трудная у них жизнь.

           В сплошную полосу яркого, иссушаещего жараслились для него эти дни. Пароходные топки казались пастью какого-то дракона, бес конца пожирающее уголь. + 60 градусов показывал термометр даже у противоположного от топок стены кочегарного отделения. Где-то у самого горда стучало сердце, пот мгновенно высыхал на теле, застывая солёной коркой на груди и плечах. Голые по пояс кочегары были похожи на огненных духов, пляшущих в красном пламени. На всех языках мира корабельных кочегаров называли «духами».
           После 6-и часовой вахты Джангильдин выползал на палубу еле живой и пропечённые экваториальным солнцем палубные доски, после пекла кочегарки казались ему свежими и прохладными. А потом, обмывшись струёй морской воды и поспав коротким сном, он сидел на баке глядя в мерцающий огнями ночной океан и думал о своём.
                Раскинулось море широко и волны бушуют вдали
                Товарищ мы едем далёко, подальше от нашей земли.
          Пел, играя на гармони, кто-то из матросов и океан в такт песне ударял волнами о борт, плавно раскачивая палубу с людьми. Это была бесконечная и тоскливая песня о тяжёлом морском труде, о далёкой земле, где живут родные и близкие.
                Товарищ я вахту не в силах стоять
                Сказал кочегар кочегару
                Огни в моих топках совсем не горят
                В котлах не сдержать мне уж пару
           Казалось бы ничего особенного не было в этой печальной песне. Обстоятельно, со всеми подробностями, рассказывалось, как работает у топки кочегар, потом заболевает и умирает вдали от родины. Его хоронят по морскому обычаю, привязав к ногам прогоревшую решётку-колосник. Но такая неистовая тоска по человеческой доброте и справедливости была в этом нехитром рассказе, что невозможно было оставаться спокойным. И чувствовал себя Джангильдин своим среди этих людей, хотя никогда не видел их раньше и вряд ли увидит потом. С первой же минуты отнеслись они к нему как к товарищу, затерянному в чужом, враждебном мире. Да и они, когда поняли кто он такой, обрадовались ему как частице России, той родной земли, где давно не были. Наперебой спрашивали не трудно ли ему с непривычки у топок, подхватывали из его рук лопату, когда он не успевал, помогали шуровать уголь в топках, дали пресной воды, чтобы он обмылся после солёной. И несмотря на дикую усталость давно ему не было так хорошо, как тут, на маленьком кусочке России посреди бескрайнего океана.
           Невольно вспомнилось поведение других людей. В Индии и в Коломбо видел он других европейцев. Никто из них не сел бы рядом с туземцами. Даже ночлежки у них были свои. И не только господа так поступали, но и простые моряки, солдаты, крановщики в порту, даже окончательно спившиеся нищие. Вспомнилось и другое. В Стамбуле последний вонючий турецкий нищий в лохмотьях чувствовал своё превосходство над богатым еврейским купцом — как же, ведь он сын великой Османской империи. В Индии самый мелкий клерк британской Ост-индской компании чувствовал своё превосходство над всего в драгоценностях сиятельным индийским магараджей. И так было везде!
           Почему же большинство русских людей начисто лишены этого недоброго чувства? Может потому, что веками, постоянно набегали на Россию незваные гости, оставляя после себя только трупы и пепелища, продавая сотни тысяч русских в крымской Кафе(Феодосии)? Каждый вставший в общий строй против врага, сразу становился своим и никто не смотрел у кого какой разрез глаз, или кто как молится. Наравне с другими народами страдали русские у себя на родине. Равно были угнетены его отец, идущий каждую весну за мукой к Юсуп-Агаю и Евстигней Петрович бегущий от голода из деревни в Москву. Такой уравнивающей все народы нищеты не знали в Европе, как и такого открытого, уравнивающего всех грабежа.
          И вдруг подумалось: что же для него, молодого казаха Алиби Джагильдина — Россия? Что это такое? Вспомнились десятки и сотни людей, бескрайняя степь, перелески, тёмные под снегом леса, улицы городов — и понял он вдруг, что болеет его душа за всё это. Что нет в нём мысли — меня это не касается, мне на всё наплевать. Что до боли хочется ему чтобы в тех местах все были счастливы, не было обид и притеснений. Что всё это — отныне и навсегда часть его самого и отрезать это от себя всё равно что разрезать на части самого себя. Так же как часть его самого вот этот русский пароход с плывущими на нём людьми: плохими и хорошими, рассудительными и вздорными. Да, здесь на чужбине понимаешь что такое родина, как она важна. Там это проскальзывает мимо, ведь мы не замечаем воздуха которым дышим, но без него не может жить никто. Не может русский человек жить долго жить без русских берёз, без русских полей, рек и лесов. Как бы хорошо не было ему на чужбине он будет тосковать по всему этому и трижды правы русские пословицы «Где родился — там и пригодился», «С родной земли умри, но не сходи».
         В Сингапуре произошёл случай окончательно укрепивший Алиби в этом понимании. Окончательно заставившем его понять что значит быть русским человеком.
         Как только русские моряки сошли на берег их тут же, как и в Коломбо, окружили рикши предлагая отвезти куда им надо. И так же как и в Коломбо моряки отказались ездить на людях. Больше всего рикш крутилось вокруг капитана молодого, которому не исполнилось ещё и 30 лет, Фёдора Ивановича Королькова. Тот тоже отказался. И вдруг раздался громкий голос по английски.
          Русскому моряку жаль денег. Как прискорбно что эти несчастные китайцы останутся без заработка. Нужно им помочь, раз русские такие бессердечные.
          Это сказала красивая ухоженная американка, окружённая несколькими слугами. Она уселась в коляску одного из рикш, кинула ему горсть монет и нагло усмехнулась Фёдору Ивановичу. Он понял что она сказала, и тут, все увидели что его буквально распирает злоба. Вся улица замерла в ожидании — что он теперь сделает. Ждали прохожие, ждали китайские рикши, ждали русские матросы, ждал Джангильдин, ждала, нагло усмехаясь, американка. От услышанного остолбенели все. Русский капитан вытащил все свои деньги и громко объявил.
          Даю в 70 раз больше если эту …. (тут он промолчал) никто не повезёт!
          Наступила тишина. Странным образом все поняли что он сказал. Американка усмехнулась и шлёпнула толстой пачкой долларов, гораздо толще чем у Фёдора Ивановича. Все матросы, и Джангильдин выложили все свои деньги, которые им только, что заплатили за месяцы тяжёлого труда, лишая себя очень многого. Дело пошло на принцип, американка послала куда-то одного из слуг и скоро тот принёс гораздо больше денег. Заморская «благодетельница» уже хохотала но тут вдруг вышел один из рикш и решительно помотал головой. Видимо он был среди рикш авторитетом и все остальные тоже не сдвинулись с места. Тут уже пришёл черёд беспокоится американке. Она выкладывала одну за другой долларовые пачки, но рикши стояли на своём. Вокруг уже собралась толпа. Столько денег нищим, оборванным рикшам тут не предлагали никогда, но они отказывались — это было восьмым чудом света. Появился вызванный муж этой американки, судя по его виду это был очень богатый и влиятельный человек. Вызвали машину из посольства, но тут уже со злобой заорала американка, вся её красота куда-то делась и все увидели злобную мегеру, ненавидевшую всех посмевших не выполнить то, что ей вздумалось, поставивших её в идиотское положение. Джангильдин с трудом понял что она орала — что она самая богатая женщина Детройта, что её отец некоронованный король угля и стали, что она всех их купит, что в гробу она видала все их правила и приличия, и что о ней кто-то там подумает. Она захотела поехать на рикше, и она на рикше поедет, чтобы там кто-то не думал! Толпа хохотала глядя на её перекошенную от злобы рожу, слыша её визгливый ор. Муж беспомощно озирался по сторонам. И тут из толпы к нему подскочил какой-то китаец во фраке и полосатых брюках, видимо лакей или официант из какого-то отеля. Почтительно поклонившись он зашептал что-то на уху мужу. Тот дал ему пухлую пачку долларов и махнул рукой — давай скорее. Китаец что-то крикнул и из толпы к нему бросились два других одетых так же как он. На глазах у всех он указал им на деньги валявшиеся на мостовой и они бросились собирать их с земли. А потом под, общий хохот впряглись в коляску и потащили её прочь. Люди на площади уже рыдали от хохота видя как двое холуёв, одетые явно не так как вынужденные заниматься этим ради куска хлеба, забыв о гордости и достоинстве тащат вместо лошадей сидящую в коляске злобную мегеру, с перекошенной от ненависти рожей бьющую их дамским зонтиком. Всё это время Джангильдин щёлкал затворами своих фотоаппаратов. Когда коляска скрылась за поворотом вся площадь разразилась аплодисментами Фёдору Ивановичу. Русские моряки были счастливы — плевать на деньги, перживём. Джангильдин стоял рядом с ними и его душа буквально пела, его переполняла радость за то, что русские люди такие, что он тоже русский, такой же как они.
          Никак не мог он расстаться с ними. Всё время ходил с ними по берегу, грузил с ними уголь, хоть служба его уже кончилась. И они стояли на палубе уходящего в море «Ориона», глядя на него, оставшегося на берегу. И не было уже среди них тех, кто кидал уголь в топку в глубине корабля.
                VII
           Менялись лица людей и название стран на его пути — всё остальное было похожее. На рейде Сингапура чуть дымили трубы канонерок. То одна, то вторая уплывала туда, где люди уже были не в силах терпеть «помощь» Юсуп-Агаев. А по городу ездили автомобили, бегали рикши, умирали на тротуарах бездомные. В ботаническом саду, куда ходили все иностранцы приезжавшие в «Львиный город», Джангильдин вдруг увидел берёзу. Это белоствольное дерево для него настолько сроднилось с Россией, что было невероятно увидеть её здесь, на другом полушарии. Снова навалилась дикая тоска и неудержимо потянуло домой. По новой железной дороге приехал он в Бангкок. Там, в древней столице Сиама, среди бесчисленных пагод и храмов, как раз проходили праздники в честь коронации нового короля. Все газеты написали что на коронации присутствовал русский путешественник господин Алибей Степнов. Совсем рядом от трона из слоновой кости стоял он и господа в шёлковых шляпах-панамах и белых пробковых шлемах с удивлением смотрели на его поношенную куртку и стоптанные ботинки. Несмотря на жару в смокингах и цилиндрах были стоявшие по обе стороны от трона королевские советники. На рейде дымили канонерки.
            И в Сайгоне — столице французского Индокитая, они стояли у самого берега, а по улицам с весёлой музыкой маршировали из порта солдаты. Только тут их звали не «томми», а «паулю». И не из других провинций привезли многих солдат, а из дальних колоний. Стуча в барабаны и дудя в свои народные дудки шагали марроканские и сенегальские стрелки. Но офицеры всегда были французские. Верхом на лошадях, в высоких голубых кепи с трёхцветными кокардами.
          Потом был Гонконг с сияющими электричеством небоскрёбами банков и вторым городом — на воде. Полтора месяца прожил Джангильдин в доме А-Чина, гонконгского рыбака, платя ему за еду и место для ночлега своим трудом.

           Едва загорались красным закатным огнём стёкла в окнах многоэтажного Английско-китайского банка, этот город на воде приходил в движение. Все его жители: мужчины, женщины, старики, совсем маленькие дети — выползали наружу из тёмных, пахнущих рыбой и водорослями внутренних помещений. На много вёрст вокруг виднелись такие же дощатые помосты в полушаге друг от друга. У края каждого такого помоста оставался узкий проход, по которому шли с берега к себе домой ближние и дальние соседи. А на помостах женщины точили ножи, расстилали особые, пропитанные соком кантонской пальмы клеёнки, мужчины готовили снасти и паруса. Когда море темнело, помосты расцеплялись и медленно двигались к выходу из залива. Всё больше воды становилось между ними, мужчины поднимали прямоугольные паруса и только теперь становилось ясно, что это не улицы и переулки, а особые лодки-дома, которые англичане насмешливо называли «джонки».
          Пройдя мимо портового маяка и причала морской полиции в открытое море, джонки веером расходились каждая к положенному ей месту. Там, уже в полной темноте, зажигали на корме большой керосиновый фонарь и начинали выбрасывать за борт тонкий трос на пробковых поплавках с крючками с мелкими кусочками рыбы от прошлого улова на них. Замкнув этим тросом круг, сами становились в середине а якорь и ждали рассвета.
          Когда всходило солнце, работа была в самом разгаре. А-Чин с сыновьями вытаскивал из воды трос и клал пойманную рыбу на доски палубы, а его старый отец, все женщины и дети острыми ножами ловко отсекали рыбе голову, вспарывали брюхо,счищали чешую, вытаскивали внутренности и бросали в стоявшие тут же корзины. Когда они наполнялись их оттаскивали в специальное обитое жестью углубление на палубе, накрывали брезентом и сверху клали брусок солёного льда.
          К обеду джонки в строгом порядке возвращались в порт. При входе в залив всегда стоял катер морской полиции. Здоровенный китаец в белом английском мундире и гербом колонии Гонконг на фуражке развалясь сидел в кресле и даже не смотрел на проплывающие мимо джонки. А из каждой — из каждой джонки в подставленную корзину падал серебренный китайский полудоллар. Если полицейским кто-то не нравился, они отвозили его джонку к полицейскому причалу и отпускали только вечером, когда рыба уже воняла. Затем джонки одна за другой подплывали к каменным причалам консервного завода и снова из каждой лодки летели серебренные монеты в корзину приёмщику. Если ему что-то не нравилось, он мог объявить что рыба испорчена и рыбаки могут есть её сами. Вес рыбы в корзинах он тоже определял на глазок и было ясно почему мелькают туда-сюда костяшки счётов в его руках.
          После всего этого джонки возвращались на прежние места и сцеплялись помостами. Часов в 14 здесь опять был огромный дощатый город на воде, и дымки от варившейся еды поднимались над очагами. Семья А-Чина вся спала в маленьком тесном трюме и ничем это не отличалось от продымленной казахской юрты. Только вместо сундука был ящик для соли. Раз в неделю все лодки обходили какие-то китайцы, причём одетые небогато, и в их корзины тоже с каждой лодки летели монеты. Слышался шёпот «Триада», «Триада».  Как-то Алиби спросил хозяина лодки.
          Зачем вы, уважаемый А-Чин даёте им деньги. Зачем сдаёте рыбу на завод. Почему не продаёте на рынке?
          Зачем вы говорите такие вещи, господин? Зачем навлекаете беду на бедного человека?
         А-Чин словно стал меньше ростом, его лицо побледнело, губы дрожали. Только позже Джангильдин понял причину этого. Как-то ночью недалеко от места их ловли раздались крики и стрельба. Не успел он даже определить в какой это стороне, как всё стихло. В их лодке все, кроме него, упали на палубу и только молились. Утром все знали что на джонку одного рыбака ночью напали и убили всю семью. Не пощадили даже маленьких детей. Накануне этот рыбак потребовал доплаты за свой улов и говорил другим что лучше выкинуть улов в море, чем отдавать за такие гроши. А другого рыбака забили насмерть, когда он решил продавать рыбу на рынке. Оба раза приплывали полицейские но все рыбаки молчали. Они прекрасно знали что полиция на содержании у хозяев завода и никогда не арестует исполнявших их волю.
          Перед отъездом из Гонконга Джангильдин купил консервную банку рыбы с этого завода. Она стоила ровно столько, сколько платили А-Чину за суточный улов. Вспомнились аденские рыбаки, с которыми он плыл до Басры. Там, на их берегу, ещё только строился такой завод, но неминуемо ждала их судьба А-Чина. Ну почему всё прогрессивное делает в этом мире жизнь простых людей только хуже?!

           В Гонконге Алиби уже мог читать газеты. Писались они на том самом языке, на котором говорили в любом порту. Назывался он «пиджин-инглиш» состоял из английских, китайских, индийских, малайских и ещё бог знает чьих слов. Постепенно он вытеснял классический английский язык и даже некоторые английские газеты, ради прибылей, были вынужденны обращаться к нему.
          А в этих газетах печатались всё более волнующие вести из Китая. Одна за другой восставали там провинции против прогнившей маньчжурской династии и поддерживающих её иностранных миссий. В одной из привезённых сюда газет, пусть и с издевательскими комментариями, было написано: «Пусть наши обманутые солдаты возьмут пример с доблестных русских матросов с броненосца «Потёмкин», направивших во время великой русской революции на царя и его сатрапов». Прочитав это Джангильдин поспешил через кантонский пролив.
          На улицах Кантона возбуждённые, радостные люди вскидывали кулаки и кричали проклятия иностранным прислужникам. Возле магазинов с иностранными товарами стояли пикеты, призывающие не истратить ни одного юаня в пользу заморских дьяволов. А в глубине залива густо дымили канонерки.
          В Шанхае его поразило открытое пренебрежение иностранцев к китайцам. Все, буквально все были такими, как та американка в Сингапуре. Часть города, где они жили, была огорожена колючей проволокой, там была своя собственная полиция, своя армия, свои законы. Каждый выезд из этого «сеттельмета» для его жителей был чем-то вроде экскурсии в зоопарк. Лишь по особому вызову мог появиться в сеттельмете ЛЮБОЙ китаец. Канонерки стояли тут прямо в реке, упираясь пушками прямо в берег.
          Из Шанхая в Японию отплыл Алиби на американском пароходе переоборудованным под живой груз. Его трюм был очень похож на трюмы невольничьих кораблей перевозящих когда-то негров-рабов из Африки на плантации Америки. Нары в 5 ярусов были внутри этого корабля и всюду лежали китайцы. Не хватало только звона кандалов иначе сходство было бы полным. Газеты были полны сообщений о тяжёлом труде китайцев в Америке. Их положение будет не лучше чем у нефтяников в Мосуле. Но Джангильдин не спрашивал почему они едут. Ему пришлось прожить 3 дня в шанхайских трущобах и он видел как китайская семья, жарила только что пойманную на помойке крысу. Вёз китайцев, подписавших контракт и не понимающих что там было написано, мрачный жилистый человек с вечно дымящейся сигарой во рту. Каждый день он обходил трюмы и пересчитывал людей, как будто они могли сбежать посреди океана. Двое умерли не выдержав духоты трюма и он всё озабоченно спрашивал судового врача не от эпидемии ли они умерли. По его приказу в Нагасаки корабль не причалил к берегу, а остался на рейде.
           Чем только не занимался Джангильдин в Японии: работал на верфях Нагасаки, строил трамвайную линию  в Токио, объезжал лошадей на конном заводе в Ниигате и под конец оказался в Цуруге.  Там он взялся выполнить фоторекламу фабрики игрушек. В специальном помещении он расставлял деревянных солдатиков в полной форме, игрушечные пушки и пулемёты, броненосцы, снимал дымные вспышки при попадании игрушечного снаряда в цель, взрывы мин-петард и многое другое. Именно там состоялся у него интересный разговор  со старшим инженером этой фабрики господином Кабаяси. Алиби предложил.
           Давайте снимем для рекламы трамвай с пассажирами? Смотрите какой он красивый.
           Хорошо господин Джангильдин, давайте снимем трамвай.
          И он снял ещё трамвай, красивых кукол в японских кимоно, рыбака с удочкой, весёлого чёрта, жениха и невесту в народных одеждах, вертящуюся мельницу и много чего ещё. Все игрушки были сделаны так тщательно и старательно, так напоминали живых людей, что в «Гостином дворе» в Петербурге за любую из них заплатили бы не малые деньги и не считали бы что это слишком дорого. Инженер всё кивал головой, как китайский болванчик, неискренне улыбался, а потом пригласил его на обед. Когда с национальными блюдами было покончено и Алиби пил горячий жасминовый чай, а Кабаяси саке, они разговорились.
          Кабаяси неплохо по русски, с интересом выслушал рассказ о путешествии и посмотрел фотографии. Увлёкшись Джангильдин  стал рассказывать о жестокой эксплуатации везде, где он побывал. В том числе и здесь в Японии. Вежливая улыбка всё не сходила с лица главного инженера, и вдруг Алиби вспомнил полутёмный, плохо проветриваемый и отапливаемый цех этой самой фабрики, где девушки из деревень по 12-14 часов вытачивают из дерева, набивают опилками все эти игрушки, шьют для них красивую одежду и обувь — и всё за плату, на которую нельзя прожить и одному человеку. В японских деревнях он видел такие маленькие семейные земельные наделы, на которых в Тургае не прокормилась бы и одна коза. А японские семьи были большие, со множеством детей и подрастая они шли в города, где таких девушек ждали либо каторжный труд на фабриках либо публичный дом.
           Видимо в лице Джангильдина что-то изменилось и Кабаяси сказал.
          Я понимаю о чём вы сейчас думаете Джангильдин-сан. Мы действительно платим своим рабочим в 5-8 раз меньше, чем за эту же работу платят в Европе или США. Но поймите — мы, японцы отстали отстали от других наций мира, и нам надо во что бы то ни стало их догнать. У нас нет угля, нефти, металлов. Наш основной национальный капитал — наша рабочая сила и именно на неё ложится главная тяжесть скачка из средневековья в XX век, который мы совершаем — нашего японского национального чуда.
          Алиби был поражён. Он уже не удивлялся когда считавшие себя выше всех остальных народов пренебрежительно говорили о них. Но чтобы так говорили о собственном народе, такое он видел впервые. А ведь сам господин Кабаяси был пайщиком богатого концерна игрушек, курил дорогие сигары, имел собственную машину (что тогда было всё равно что сейчас иметь собственный реактивный лайнер). Сквозь его улыбку проступила ухмыляющаяся рожа приказчика Фомичёва. Как же можно так по скотски относится к собственному народу, да ещё  объяснять это патриотизмом?! А японец вдруг выпрямился и заговорил твёрдым голосом уже без улыбки.
          Да, это так! Престарелый адмирал Того, разбивший вас при Цусиме, гордился тем, что в молодости сражался за императора луком и стрелами. Мы должны возродить великий японский дух!
          И тут Кабаяси заорал «БАНЗАЙ!»
         Всё оказалось серьёзнее и страшнее чем предполагал Джангильдин. Когда экспозиция была готова, он не увидел там ни кукол, ни трамвая, ни мельницы. На вращающихся стендах, подсвеченных им так же как он делал в витринах русских магазинов, вращались лишь пушки и броненосцы, расстреливая невидимого врага. Выставив широкие штыки шли в бой солдаты с каменным выражением лица. Эту часть японской национальной задачи господин Кабаяси тоже думает возложить на народ?
          После этого Джангильдин твёрдо решил — ХВАТИТ! Наездился, напутешествовался — пора домой! Через северо-восточные провинции Китая — Маньчжурию лежал путь в Россию. На домах  заборах висели портреты узколобого человека с тяжёлым взглядом в генеральской фуражке, с подписями под ними «Юань-Шикай — спаситель Отечества». На одной станции, в поезде приказали закрыть все окна и двери. Мимо солдаты с новенькими американскими винтовками гнали связанных голых по пояс людей. «Бойцы Бай Лана — Белого Волка!» - шептались люди в вагоне. Ещё в Японии слышал Алиби об этом человеке, простом крестьянине, поднявшем восстание против генеральской диктатуры. Наконец поезд остановился на вокзале Харбина и в глазах зарябило от русских надписей, в ушах зазвенела русская речь. Сразу ослабли ноги и, чтобы не упасть, он был вынужден опереться на стену.
           Даже после поражения в русско-японской войне Маньчжурия оставалась «сферой влияния российской империи». Через неё проходила прямая железная дорога Владивосток — Чита, называемая «Китайская Восточная Железная Дорога — КВЖД». Здесь стоял русский гарнизон, было полно отделений русских банков и фирм, магазинов, разных заведений. В редакции местной русской газеты Джангильдина обступили со всех сторон, жали руки, удивлялись его путешествию. Местный офицерский и купеческие клубы обратились к нему с просьбой «почтить их рассказом обо всём увиденном господином Степновым во время странствий по диким странам Азии». Это было понятно. Харбин был маленьким городом, все давно уже тут знали всё и всех, для всех тут уже давно не было ничего интересного. Главным чувством тут была скука. Газеты приходили с опозданием, танцы, карты и бильярд приелись и вот почему увидеть своими глазами на стене слайды, было всё равно что очутиться там, на снимках, самим оказаться в том, неизвестном и незнакомом мире. К тому же многие чёрно-белые фотографии, снятые в начале XX века были такого качества, что им до сих пор завидуют многие современные фотографы. Словно это не фотографии, а какой-то временной портал. Вот почему зал купеческого собрания был забит до отказа. Ещё в Японии Алиби купил проекционный аппарат «Кок» и представление началось.
        Сначала было довольно шумно: дамы вскрикивали, громко высказывая своё восхищение величавыми картинами плавно текущего Дуная, ажурными мостами, площадями и улицами Будапешта, Белграда, Софии, курортными виллами Варны. Джангильдин давал пояснения, сам впервые видел свои снимки на огромной простыне и это было очень красиво.
         Но вот он ещё раз прокрутил ручку и на стене появился Петро с мешком сахара на спине, а за ним, сгибаясь от тяжести, шли вверх по трапу парохода другие люди. В зале наступило недоуменное молчание. Каким то чужим, высоким голосом Алиби объявил.
          Грузчики в болгарском порту Варна грузят сахар на английский пароход.
         С картинами Стамбула повторилось тоже самое. Нравились мечети, минареты, виды Золотого рога, даже бедные разносчики воды и сладостей. Но как только он показал человека упавшего от непрерывного бега с грузом по сходням, все опять замолчали. И грязная палуба итальянского парохода, заполненная бедными людьми, по пути в Александрию не вызвала  одобрения. А он всё крутил ручку и уже твёрдым голосом объявлял.
          Строительство трамвайной линии в Каире.
          Раис-приказчик не хочет чтобы фотографировали как он обманывает рабочих ...
          Зимние работы феллахов в египетской деревне ...
          Девочка-рабыня! Её везут в Медину на продажу ...
          Тяжёлый труд добытчиков английской нефти под палящим солнцем Месопатамии …
          Дерущиеся из-за отбросов бездомные люди в Персии …
          Умирающие от голода на улицах Бомбея …
          Человек-лошадь везёт на себе иностранного господина …
         И уже ни пирамиды, ни восточные дворцы, ни слоны, ни выезды магараджей, которые он тоже показывал, не вызывали любознательных возгласов и смеха. А он всё продолжал. Вслед за дворцом вице-короля Индии — похожих на живые скелеты рабочих джутовой фабрики в Калькутте. Рядом с отрядом колониальной полиции в полной форме лежат истекающие кровью жертвы межрелигиозной резни. Гидроплан садится в бухте Коломбо и совершенно голые люди едят червяков добытых из гнилого дерева.
         Но вот словно вздох прошелестел по всему залу. В порту Коломбо стоит корабль под русским флагом. Русские моряки гуляют по городу. А вот они же вручную грузят уголь, задыхаясь от угольной пыли. Полуголый кочегар с перекошенным лицом бросает уголь в топку. Измученное лицо этого же кочегара только что вылезшего на палубу и хватающего ртом воздух.
           Немного разрядили обстановку фотографии того случая в Сингапуре с американкой. Все хохотали  слушая его объяснения, видя её перекошенную от злобы рожу и гордились обнявшимися русскими моряками. Но дальше снова наступила тишина. В зале раздался звон шпор вышедшего жандармского офицера, вместе с ним вышли ещё несколько человек. Но Джангильдин продолжал крутить ручку и объяснять фотоснимки: канонерки на рейдах Сингапура, Сайгона, Гонконга, марширующих по улицам чужих городов «томми» и «паулю», жизнь рыбаков в плавучем городе Гонконга, трущобы Шанхая, стачку трамвайщиков в Токио, связанных повстанцев в Китае …
         Расходились все молча и как-то нервно раскланивались с ним. Даже как обычно полный буфет на этот раз не привлёк никого. На улице, когда Алиби садился на извозчика, к нему подошёл человек в форме чиновника-железнодорожника и сказал.
         Простите, что вмешиваюсь … Но вы очевидно давно не были на родине … Вы вообще в курсе событий произошедших в России?! Советую вам скорее уехать пока жандармы будут запрашивать указаний своего начальства во Владивостоке … И впредь будьте осторожнее!
                ЭПИЛОГ.
         По казахской степи шагал человек, молодой мужчина. Знакомые с детства запахи и звуки окружали его, ласковый ветер шевелил его волосы, наполнял грудь чистым воздухом и на душе было хорошо и приятно. Впервые за долгие годы душа не болела и он ощущал умиротворённость и покой. Казалось он никогда больше не сможет вернуться в места где был маленьким, где всё-всё напоминало ему о матери и всё же смог.
         Спокойно и уверенно смотрел он вперёд больше не страшась прошлого. Смотрел и не отворачивался, а даже шёл к нему навстречу и отсылал свои мысли назад — туда где жива мама. Но возвращаясь они несли не страх и отчаяние, а силу и волю. Он ждал что грянет буря, а избавление явилось тихо и незаметно. Когда уже считал себя погибшим, избавление тихо зрело внутри него самого. Раньше он думал прощание всегда конец, теперь же знал что расти, значит тоже прощаться. И расти часто значит покидать. А конца всему не существует. Человек уже знал что будет дальше. Он будет совершенствоваться и будет ко всему готовым. Он хотел  чтобы его руки трудились, а мысль не засыпала. Он будет всегда идти вперёд, даже если иной раз захочется остановиться. Тогда мёртвые замолчат, а прошлое будет помогать, а не преследовать.
           Как же все просто! Но сколько времени и сил понадобилось чтобы прийти к этому. Теперь он знал что все в жизни, очевидно только подготовка, труд в одиночку, что ведётся по великому множеству отдельных клеточек, отдельных каналов, и как клетки и сосуды дерева впитывают в себя стремящиеся из земли к верху соки, передавая их выше и выше, так и в мощном слиянии единичных усилий когда-нибудь родятся и звонкий шелест осиянной солнцем листвы, и верхушки деревьев, и свобода. И он  начнёт. Это будет не простой путь, местами каменистый, местами ровный, с выбоинами, деревьями, пашнями — путь труда.
 И не раз ещё он устанет, и часто ещё будет колебаться и падать на перекрёстках и рубежах. Но он поднимется, не станет лежать, пойдёт вперёд и назад не повернёт. Соком наливались трава и деревья, степь полна звуков — это шёпот созревания. Знакомое старое дерево вот-вот покроется яркими почками из которых вызреют яркие, сочные листья. Жизнь продолжается. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ!
          Теперь он уже понимал, что ЖИВЁШЬ, а не СУЩЕСТВУЕШЬ, только когда делаешь огромное, великое дело, несущее счастье и радость множеству людей. Такое дело, всё значение которого ты и представить себе не можешь. Чтобы никогда о тебе не сказали.
                А вы на земле проживёте, как черви какие живут
                Ни сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют!
         Вспомнилось, как когда-то, наперекор всему, шёл он по этой степи, чтобы открыть себе дорогу в яркий, сверкающий мир. Как давно и как недавно это было.
         Вспомнились учитель Жалаир, Фёдоров, мастер Задорожный, Федя, Нахимов, Мансур, Слава Колмыков, и сами собой в памяти возникли слова, что когда-то давно он учил в школе.
                Средь мира дольнего, для сердца вольного, есть два пути.
                Взвесь силу твёрдую, взвесь волю гордую — каким идти?
         Но вспомнились и жандармский исправник в Тургае, Юсуп-Агай, его брат Тулебай, брызжущий злобой Кадырбек, приказчик Фомичёв, «хорёк» в квартире Лизы, раис каирских трамвайщиков, офицеры индийской полиции, злобная американка в Сингапуре ….
                Одна просторная дорога торная страстей раба
                О жизни искренней, о цели выспренней, там мысль смешна
                Кипит там вечная, бесчеловечная вражда, война.
           Давно он учил эти стихи. Давно они забылись, а вот теперь вдруг вспомнились вновь.
                Другая тесная, дорога честная, по ней идут
                Лишь люди сильные, любвеобильные, на бой, на труд.
           Вспомнилась родная юрта, оренбургская маёвка, демонстрация в Казани, ночная площадь у бутырской тюрьмы, нищие деревни в начале путешествия и всё что он видел после.
                За обойдённого, за угнетённого, по их следам
                Иди к униженным, иди к обиженным — ты нужен там.
           Словно сами собой всплывали в памяти слова и с каждым мгновением человека переполняла радость. Наконец-то он нашёл то, что искал. Наконец-то есть и будет всегда, что сделает его жизнь счастливой. То, благодаря чему он будет ЖИТЬ, а не СУЩЕСТВОВАТЬ!
                Ты и убогая, ты и обильная.
                Ты и могучая, ты и бессильная
                Матушка Русь!
                Сила народная — сила могучая!
                Совесть народная — правда живучая!
                Русь не шелохнется, Русь - как убитая!
                А загорелась в ней сила сокрытая.
                Рать подымается неисчислимая
                Сила в ней скажется несокрушимая.
                Ты и убогая, ты и обильная.
                Ты и забитая, ты и всесильная
                МАТУШКА РУСЬ!
        Всё естество переполняло огромное СЧАСТЬЕ. Казалось взмахни руками — и полетишь как птица.
        Навстречу шёл казахский босоногий бедно одетый мальчик. Он был очень худой, но шёл твёрдо, на его лице была видна решимость и голову он держал высоко. Человек спросил его.
         Куда ты идёшь один, мальчик?
         В Тургай агай. Там живёт мудрый Жалаир-ага. У него есть длинная юрта под названием ШЫ-КЫ-О-Л-Л-ЛА! В неё входят несчастными, а выходят счастливыми. Вот и я хочу сделать свою семью счастливой.
          Ты это сделаешь. Но это не сразу войти и выйти. Тебе придётся долго и упорно стараться, выполнять всё, что скажет тебе мудрый Жалаир-ага, даже если твои родные будут против и захотят забрать тебя оттуда. Ты сможешь с этим справиться?
          Смогу агай!
          Тогда вот тебе деньги и хлеб. Через две версты ты увидишь дорогу с многими столбами и проводами. Там проезжает почтовая карета, дай кучеру эти деньги и он быстрее отвезёт тебя к Жалаиру-аге.
        Спасибо агай!
        Мальчик двинулся дальше. Глядя ему вслед человек с радость думал.
          А жизнь продолжается! А жизнь продолжается и ничего вы с этим не сделаете, как ни старайтесь. Всё повториться! И этот мальчик познает великий, окружающий мир. Испытает и поймёт, всё что познал я! Проживёт яркую интересную жизнь и ничего-то вы с этим не сделаете, как ни старайтесь. А Жизнь продолжается! ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ!
         Человек поднялся на холм и с удивлением остановился. Такого тут раньше не было. Перед ним открылась деревня, где русские дома смашались с казахскими юртами. Самой первой была кузница. Слышался звон молотка по железу и русский кузнец подковывал коня казахскому джигиту. Вокруг бегали играя русские и казахские дети, русская девочка-подросток шептала что-то на ухо казахской девочке-подростку, та в изумлении переспросила, русская закивала и обе весело расхохотались. Русские и казахские женщины вместе ткали ткань на деревянных ткацких станках и в русской речи звучало много казахских слов, а в казахской русских. Увидев его все сначала уставились, а потом джигит вежливо приложил руку к груди и сказал
         Кош келдиниздер.
        Молодая казашка дала путнику большую пиалу кумыса он выпил, прижал руку к сердцу и тоже сказал.
         Кощ келдиниздер.
         Навстречу прошли русские и казахские мужчины с косами на плечах. Джигит объезжал коня, на траве паслись кобыла с молодым жеребёнком, а молодая казашка пела маленькому, ещё нетвёрдо стоявшему на ногах сыну, песню. Человек шёл всё дальше и дальше, а вслед ему неслась песня.
                Жил был султан, он был мамлюк
                В душе своей он слышал звук.
                Он слышал зов родных степей
                Он слышал горький плач детей.
                Коке, коке! Ты где коке?!
                Растаял сон, как снег в руке.
                След на песке, вода в реке
                Ты далеко, ты где коке?!
                И он ушёл искать тот звук
                Он был казах Бейбарс-мамлюк.
                Он отдал трон, он отдал власть
                За этот стон, за эту страсть
                Коке, коке! Ты где коке?!
                Растаял сон, как снег в руке.
                След на песке, вода в реке
                Ты далеко, ты где коке?!
                И мы должны в пучине дней
                Не забывать своих корней.
                Не забывать своих основ
                Не забывать родных отцов.
           Человек с поющей душой шёл всё дальше и дальше. До родного аула оставалось совсем немного.
                КОНЕЦ.

                ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
       
           Итак, уважаемые читатели, книга прочитана и закрыта. Я не зря выложил её именно накануне 7 ноября. Герой этой книги Алиби Тогжанович Джангильдин прожил долгую, яркую и счастливую жизнь. Он стал профессиональным революционером и посвятил себя делу борьбы за счастье народа. Если вы посмотрите на карту «Советская Россия в кольце фронтов», то увидите отдельно от советской территории несколько красных островков. Один из них вокруг города Тургай. Именно Джангильдин, когда советская власть там висела на волоске провёл с побережья Каспийского моря огромный караван с оружием, боеприпасами и медикаментами. В результате чего враги так и не смогли этот островок уничтожить.
         Оглянитесь вокруг — происходящее сейчас ничего не напоминает? Сейчас нам упорно вбивают в головы, что именно они, революционеры виноваты в нашей нынешней жизни. Что если бы не они, мы бы сейчас жили богато и прекрасно. Выросло целое поколение не знающее жизни в Советском Союзе, считающее что вся жизнь была как в последние 3 года 1989-1991, когда специально разваливали страну, когда всё делалось для того, чтобы люди сказали — ТАКОЙ социализм нам не нужен. И с яростным убеждениям тысячи людей теперь говорят — Я не был, но знаю! А что они знают?
          Они знают, что до 1917 года жизнь в нашей стране была ну просто райская. И злобные большевики, за немецкие деньги, погубили милейшего и добрейшего царя Николая второго, захватили власть, и довели страну до талонов на все товары и пустых прилавков в 89-91 годах. Ну насколько райской была жизнь до 17 года хорошо написано на этом сайте Сергеем Дроздовым «О жизни простого народа при царе батюшке». Тут уж ничего ни убавить ни прибавить. А каким был последний русский царь, сейчас причисленный к лику святых, это тоже ещё надо поглядеть.
          Никто не пойдёт бунтовать, если он сыт, обут и одет. Если же он понимает, что живёт по скотски и ничего хорошего в его в жизни не будет, то терять ему уже нечего. И если СТОЛЬКО людей взбунтовалось против милейшего и добрейшего, святого Николая второго, то значит их очень сильно до этого довели. Что это вообще был за царь?! Сейчас говорят, что он был добрым и ласковым, мухи не обидит и хотел чтобы все в России жили счастливо. Может это и так, но только царь в первую очередь должен быть с твёрдым характером и крепко держать в руках власть. Им же вертели как хотели все, кто был рядом с более сильным характером. Ни разу в жизни он не стукнул кулаком по столу и заявил: «Будет так, как я сказал! Потому что Я так решил». Вместо этого он ударился в мистицизм. Дошло до того, что когда во время первой мировой войны, он позвонил Гришке Распутину, а тот спьяну мог только блеять как баран, Николай 2 всерьёз стал думать — а что же значит это БЭ-БЭ. Потом вспомнил, что он же хотел спросить куда наступать войскам и решил, что Распутин имел в виду городок Барановичи. Все генералы в один голос потом ему говорили — там наступать нельзя, там сплошные болота и один пулемётчик запросто перестреляет роту. В ответ царь стал говорить, что все мы в руках божьих и судьбы, и если богу и судьбе будет угодно, то победим и так, а если неугодно, то никакая подготовка не поможет. (За дословность не ручаюсь, но смысл был именно такой) В результате потеряли десятки тысяч солдат, а не продвинулись ни на метр. И такой человек управлял великой державой!
          Когда его свергали, он должно быть подумал: «Что за люди кругом?! Бьёшься, стараешься, ночей не спишь, а они всё недовольны! Так пропадите вы все пропадом! Вам со мной так плохо живётся? Ну живите без меня, посмотрим лучше ли вам будет! А я наконец-то поживу спокойно, без бессонных ночей и закипающих мозгов» И он подписал отречение.
         Вот только (теперь уже не император, а просто гражданин Романов) забыл о такой милой русской национальной традиции — в России власть всегда теряли только вместе с головой! Вот так он и пошёл по пути, что привёл, и его самого, и всех кого он любил, в иппатьевский подвал!
          Теперь его считают святым. За что?! К лику святых причисляют тех, у кого огромные заслуги перед русской православной церковью. Понятно, когда святыми стали Сергей Радонежский, Александр Невский, Фёдор Ушаков — у них заслуги есть и не малые. А какие заслуги перед церковью у Николая 2? Про таких людей говорят - СЛАБАК!
          Как говориться было плохо, а стало ещё хуже! Почему-то теперь в страшном развале страны обвиняют большевиков-коммунистов, а их вождя Ленина называют немецким шпионом. Это Ленин сделал так, что в феврале 1917 года в Петербурге вдруг исчезли многие продукты и у всех магазинов выстроились много километровые очереди? Это Ленин сделал так, что когда доведённые до отчаяния тысячи людей вышли на улицы, им противостояли только редкие цепочки полицейских-городовых, а казаки, всегда до этого разгонявшие демонстрации, смотрели на это как зрители, а иногда даже убивали полицейских? Это Ленин сделал так, что все войска или остались в казармах или отказались стрелять? И что интересно, как только у власти оказалось временное правительство продукты почему-то сразу нашлись. Это ничего не напоминает?
          Это Ленин ввёл в армии закон, что солдаты сами решают будут они выполнять полученные приказы или нет? Ведь это же прямой развал армии! Это Ленин выпустил из тюрем вместе с политическими заключёнными ещё и всех бандитов-уголовников, при этом разогнал всю царскую полицию, создав вместо неё милицию, сотрудники которой по ночам кричали «мама»? Это из-за Ленина всюду стали распевать такую весёлую частушку «Закрывайте етажи, нынче будут грабежи!». Что за жизнь настала благодаря всему этому хорошо показано в первых сериях сериалов «Рождённая революцией» и «Адьютант его превосходительства». Это все Ленин сделал, или кто-то другой?
         Ленин тогда был в Швейцарии, а его товарищи ещё не успели вернуться с каторг и из ссылок. Если бы Ленин не взял тогда власть страна дошла бы то такой ручки, по сравнению с которой случившееся дальше показалось бы отдыхом в санатории! Ленину пришлось расхлёбывать то, что натворили до него! Да, он это делал жестоко, но чтобы спасти страну от окончательной гибели любому бы пришлось действовать так же! В 1920 голу в Советской России побывал Герберт Уэлсс — тот самый автор «Человек невидимка» и «Война миров». Он написал книгу «Россия во мгле», прочитайте её если хотите, только прочитайте всю, без купюр, а то у нас очень лихо умеют обрубать фразы. И это написал вовсе не коммунист и не друг Советской России. Вот что у наших прадедов тогда была за жизнь и кто в ней виноват.
          Один мой знакомый, тоже пишет книги, в основном про попаданцев. И в одной из них, в гражданской войне побеждают не красные, а белые. Прочитав я спросил его почему же он не написал что когда его герои возвращаются в своё время они видят всюду свастику? Он очень удивился — а это тут при чём? Оказалось что ему совершенно неизвестны такие слова как Кузбасс, Магнитка, Днепрогесс, Турксиб, Челябинский тракторный и много чего ещё. А ведь без всего этого, когда бы на нас полез Гитлер, ещё неизвестно, кто бы победил. И создали всё это коммунисты. Именно коммунисты подняли из руин доведённую до ручки страну. Именно коммунисты создали мощнейшую индустрию благодаря которой состоялась победа в Великой Отечественной Войне. Именно благодаря коммунистам мы вообще родились и сейчас живём на свете.
         Уже боле 10 лет нас настойчиво призывают праздновать «день народного единства». Какого единства? Кого с кем? Рабочих с олигархами? В 2005 году нынешняя власть официально отменила празднование 7 ноября — дня ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ! Величайшего события ХХ века, повлиявшего на судьбу не только нашей страны, но и всего мира. Из памяти людей специально и целенаправленно вытравливают всё, что связано с социализмом. Нынешней власти ненавистен этот день, когда народ взял в свои руки богатства своей страны. Сегодня, даже мысль о том, что не дай бог придётся возвращать нахапанное в 90-е, что создано не ими, вызывает у правящей верхушки животную ненависть. Поэтому и нужен любой другой праздник, но только не 7 ноября.
         Теперь нынешнее правительство делает всё, чтобы люди забыли о своём праве на национальное достояние. Буржуазия во все времена, всегда и везде старалась представить дело таким образом, что все люди — простые рабочие, крестьяне, офисные работники якобы едины с банкирами и олигархами. Трогательное единение грабителя и его жертвы и есть мечта любого капиталиста, ведь в таком единстве нет места права на лучшую жизнь для большинства народа. Сегодня капиталисты продают по дешёвке богатства нашей страны. Из России продают только нефть, газ, лес, металлы в полуфабрикатах и ещё немного оружия. Причём продают за границу СЫРУЮ нефть, там из неё делают бензин и гораздо дороже продают его нам. Вот от этого и дорожает каждый год горючее в нашей стране. Вот от этого и растут всё время цены. Оглянитесь вокруг — что в ваших квартирах сделано в нашей стране? Когда из страны вывозят только сырьё, а ввозят готовые товары, то это экономический признак колонии, сырьевого придатка. Именно этого всегда хотели от нас наши враги.
          Сегодня во главе нашей страны те, кто держат свои ЛИЧНЫЕ деньги в иностранных банках и если они сделают хоть что-то неугодное хозяевам этих банков, то о своих деньгах они могут сразу забыть. Вот почему сегодня трудовой народ низводят до состояния рабочей безмолвной скотины, бросая подачки в виде «минимального уровня зарплаты» и нищенской пенсии. После нового года правительство преподнесёт ещё один подарочек к повышению пенсионного возраста — новое повышение цен.
          Неолибералы навязали стране свой праздник ноуворишей - «День народного единства» чтобы притупить чувство социальной несправедливости, уже давно перехлёстывающего через край людского терпения. И не далёк тот день, когда эта чаша переполнится как в 1917 году. И тогда снова настоящим днём единства станет годовщина ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.