Все сто пятьдесят

Все сто пятьдесят

Переработано после  обсуждения на К2

Дождь вот-вот  сойдет на нет. Скоро опустится  серый туман, из тех, что не  пробивается солнцем, не поднимается к верхушкам сосен, не жмется к земле, а располагается равнодушно в пространстве, как табачный дым в непроветренной комнате. До конца смены аэропорт закроется. Успеем принять Краснодарский борт  и выпустить Ташкентский. Виктор клюнул носом в бумаги.  Стоп, не спать. Сначала примем Краснодарский. Потом покемарю пятнадцать минут  щекой на журнале в ожидании Ташкентского.  И пускай приснится репетиция. Этюды. Руководитель студии, рыхлый, толстозадый, от рождения не коловший дров, дает задание, с каким в повседневной жизни не справился бы своими пухлыми ручонками: « Представьте себе загородный дом, в который годами не ступала нога хозяина. Поздняя осень, сумерки. Дом обесточен, пробки вывернуты в прошлой жизни. Надо растопить печку. Дрова сто лет как сырые, дым идет в комнату, с ним надо как-то бороться».
 Виктор  резко распахнул дверь, и в задымленную комнату влетело  томившееся на крыльце облако пара.  Одновременно сосед по общаге Гарик начал возиться со створкой окна, но рамы рассохлись.  Гарик с Виктором одновременно бросились к печке, и чуть не стукнулись лбами. Они поочередно, мешая друг другу, то открывали, то задвигали заслонку, лущили щепки до толщины шерстяных ниток, и дыма становилось все больше. Виктор начал махать руками, разгоняя дым, и задел кучу  фуфаек и курток, валявшихся на топчане. Из-под горы шмоток выскочила  окоченевшая женщина в ночной рубашке, и завопила: « Не гориииит!!!» Виктор бросился к печке, а женщина коснулась босыми ногами пола, и взвизгнула: « Табло не горит!!!» - Виктор тряхнул головой.  Не горело табло «ПОЛОСА ЗАНЯТА». Почему не горит? – оно раскалено добела. Неизвестно, кто белее, моментально потерявший остатки сна диспетчер, или дрожащие электрические буквы?  Или самолет, которому  уже не уйти на второй круг?
Диспетчер не спал двое суток. Теперь спать придется нескоро. Спать не придется никогда. Допрос будет непрерывным. Все сто пятьдесят пассажиров будут пытать его по очереди. Сменяясь, и не давая заснуть. Но прежде придет особист, и опечатает журнал.  Примерно через полчаса. Надо убедиться, что в журнале отмечено, сколько  смен подряд он отдежурил. Он перелистывает страницы назад,  ищет начало предыдущей смены,  и слышит  четкий низкий  женский голос: «Бросьте! Кому это поможет? Кому из нас? Мне? Моему Сашеньке? Жизнерадостной толстушке, что так бесхитростно храпела в соседнем кресле? Почему вам хоть что-то должно помочь?» - Виктор поймал себя на чтении журнала за далекое двадцатое сентября. Буквы раздвоились, и слова полезли на слова. Перелистал вперед, в сегодняшнее утро, нацелил ручку на линованные строки,  и разучился писать.  За дверью гремели шаги, их перекрикивали голоса.  Мужские казались резкими, а женские басили. Ни слова не разобрать. Ни слова не приходит на ум. Ни одна клеточка в мозгу не помышляла о сне, но и не пыталась найти правильного порядка слов. Тело не хотело умирать из-за неповоротливой головы, оно требовало решительного действия. И Виктор встал.
Он прошел через зал отправления, обогнув вытянувшуюся по диагонали очередь на регистрацию на Иркутск.   Хорошо, что не надо идти через зал прибытия  мимо  встречающих.
Площадь перед аэровокзалом была пуста. Сзади  нарастал тревожный гул, что-то грохотало, заводились и глушились двигатели  грузовиков, визжала приближающаяся сирена, и подвывала удаляющаяся. Внезапно обе сирены смолкли,  и наступила относительная тишина. На площадь въехало такси, и остановилось прямо перед Виктором,  который как раз собирался ступить на  мостовую. Из машины вышел майор с красными погонами:
-  Не подскажете, где зал прибытия?
-  Налево, в стеклянную дверь.
- Не знаете, Краснодарский рейс приземлился?
- Кажется, нет.  Вы недавно здесь? – спросил Виктор, сам не зная, зачем.
-  Да, перевелся. Семью встречаю с прежнего места службы.
Майор улыбнулся. Улыбнуться в ответ? – Куда там! Но Виктор через силу посмотрел в глаза ничего не подозревающего ракетчика. Слишком бледен для приехавшего из Краснодара. Конечно, свет фонаря может обмануть, но загар, если он есть, то он есть.  Белые веки! Как это называется? Альбинос? А что за нос!  - Тонкий, прямой, длинный нос,  овальные вытянутые ноздри.  Почему такие пустяки бросаются в глаза, когда  надо думать о спасении? Майор хотел сказать что-то еще, но  порыв ветра принес  ядовитый  запах гари. В глазах  военного человека  появилась тревога, Виктор вымучил улыбку, и поспешил попрощаться.  Он не видел, как майор  пошел навстречу беде, он ушел в  утихающий дождь  по лужам, по блестящему асфальту, шлепая при каждом шаге мокрыми ботинками: подлец, подлец, подлец.  И только став сто раз подлецом,  сделал первые выводы:  Майор остановил меня потому, что на мне форма. Куда я в ней?  - В общагу заходить нельзя.  А как он дышит через узкие ноздри?  Чуть прибавит шаг, и хватает воздух ртом?  Как он бегал в курсантах?  Беглец ускорил шаг, и зашел в общагу.
Кивнул беззаботному вахтеру, и взлетел к себе на четвертый этаж, никого  не встретив на лестнице. Вошел в комнату, сгреб деньги в горсть, и запихал в трусы. Кстати, запасные трусы надо взять.  Схватил портфель, бежевый, кожаный,  заслуженный, узнаваемый.  Отбросил, и снова взял. Не с чемоданом же уходить….
Сунулся в шкаф: что из этого хлама сделает меня непримечательным? – Во что ни прячься, сто девяносто сантиметров всегда при себе. По ним и найдут. Кстати, майор – тоже дылда, будь здоров. Так, спокойно, я должен найти шерстяную шапочку. Она легко войдет в портфель. А сейчас уйду в кепке.
По коридору прошли двое: высокий мужчина, шаг шире, чем у Виктора, а рядом женские каблучки, на фоне тяжелой поступи великана  кажутся семенящими.  Остановились перед моей комнатой.  Сейчас  постучат? – Нет, шепчутся. Не знают, как проскочить  мимо вахтера…. Парочка осторожно, словно босиком, двинулась по коридору, но их нагнал кто-то легкий и бодрый, только что взбежавший по лестнице. Все трое остановились, и заговорили вполголоса.  О пустяках болтают,  еще не в курсе. И вдруг, этот третий говорит с  тревогой: « Через две минуты здесь будет комендант. Вам нельзя так стоять. Постучитесь в любую комнату».
Сейчас постучатся. Нет, ушли в сторону пожарной лестницы, и бодрый советчик пошел их проводить. Виктор начал поспешно набивать портфель: рубашка, свитер, носки, фонарик, перочинный нож, спички. В чем уйти? – Плащ. Плащ хорош, серебристый, глаз по нему скользит, в дождь никто не обратит внимания. Но через три недели я в нем замерзну. Три недели? Разгулялся! Кто тебе даст? 
Шаги коменданта, подполковника в отставке, трудно  не узнать. Промаршировал в сторону пожарной лестницы. Успеет ли парочка  проскочить? Отсчитать полминуты, и можно идти.  Но вот, по главной лестнице поднимаются несколько человек. Тяжело, как больные.  Со смены. С опозданием. Уже допрошены. Открылась дверь справа, там живут техники Володя и Гарик. Да, Гарик, узнаю, выходит в коридор, и здоровается с подошедшими.  Вполголоса.  А вот еще один голос, гулко, низко, знакомо и незнакомо: « Не знаю, куда идти. Все равно сейчас не усну. После всего увиденного».
« Зайди к себе, и переоденься. Потом решишь, что делать, - Гарик начал успокаивать потерянного сослуживца, и запнулся».  Они вместе ушли в конец коридора.  Хлопнула дверь.  Неужели можно проскочить? Ухватил записную книжку, щелкнул замками портфеля, и на лестницу. Лестница была пуста. Объясняться пришлось только с вахтером.
-  Вы со смены?
- Нет, я работал в дневную, - механически ответил Виктор, и вахтер посмотрел в его воспаленные глаза.
- Ничего не знаете?
- Мне уже рассказали. – Виктор вздохнул.
Вахтер сокрушенно покачал головой.  Виктор принял это за приглашение к разговору, и  поспешно сказал, что опаздывает на электричку.  И ушел влево, в сторону вокзала, побежал за автобусом, размахивая портфелем, отсчитал мелочь, выскочил за остановку до кольца, на перрон, в пригородный зайцем, перешел в последний вагон, вышел через несколько  остановок, купил билет на полустанке, пересел в следующий, почти пустой, холодный поезд.  Ежился от любого непривычного звука, оглядывался на открывающуюся дверь, смотрел в окно,  и видел лишь пламенеющие буквы:  ПОЛОСА  ЗАНЯТА.  До конечной станции не задремал. Дальше – то ли подкидыш  в три вагона, то ли автобус, а там – Новосибирские электрички. 
Хорошо бы навести справки  о местном транспорте. У кого? Кассирша?  Продавщица в единственном магазине? Старичок в оранжевой фуфайке,  не иначе, как стрелочник? – Ну уж дудки, стрелочник здесь – я.  Уж как я им всем глаза намозолил….
И пошел пешком.  По шпалам, спотыкаясь  через три шага, на виду у  машинистов, обходчиков,  у любого человека, посмотревшего вдаль.  При первой возможности  свернул на проселочную дорогу. Через пару километров наткнулся на  старый коровник с дырявой крышей. Рядом  хибарка, в ней летом, может быть, позапрошлым, жили люди. Пол завален окурками. В коровнике  чище. Вот-вот стемнеет. Надо успеть развести костер под крышей.  Как в том чертовом этюде. Чтобы приснился то ли Ташкентский, то ли Иркутский рейс.
« Врешь,  - услышал он ледяной голос, и не смог отмахнуться онемевшей рукой, – теперь тебе будет сниться только Краснодарский рейс. В полном составе.  А еще товарищи по работе, которых ты бросил. Вместо тебя расстреляют другого».
Виктор увидел техника Володю в луже рыжей крови. Он бросился к приятелю, споткнулся, вляпался обеими руками в кровь: она была лягушачья, зябкая, проникающая  через кожные поры, подкрашенная водичка.  Она пропитала  плащ, свитер, рубашку, брюки, трусы, все это было ледяное, липло к телу, охватывало  плотнее и плотнее, и невозможно было вздохнуть полной грудью.  Виктор заелозил по склизкому полу четырьмя конечностями, и вырвался из сна. Полчаса, не меньше, проспал, но облегчения не было: лучше дуреть от бессонницы, чем спать коченея. Но досок вокруг хватает, и он наощупь развел  костер.
Электричка, полустанок, пешком то по шпалам, то по щебню,  сельмаг, где его не могли не запомнить, автобус, билет у водителя, который знает всех постоянных пассажиров.  Снова проселочная дорога, пустая электричка, крупная станция, пешком через  поселок, через поле, брюки в глине, носки прилипли к ботинкам изнутри, на бомжа не похож, на себя тоже.  Странно, что до сих пор не опознали. Лишь раз, кажется, в Шарыпово, милиционер косо посмотрел, но порыв ветра чуть не сдул с сержанта фуражку. Подозрения не проснулись.  После этого, он позволил себе заснуть на станции в ожидании поезда.
Он  сидел с удочкой на берегу Маны, за спиной Виталий Иванович, друг отца, потрошил рыбу на уху.
« С чего ты взял, что я тебя в дом пущу? – приговаривал потрошитель,  и Виктор слышал, как колючая чешуя позвякивает под ножом».
- Мне больше некуда ехать. – Ответил Виктор, и поплавок утонул.
-  Не прозевай. – Ответил Виталий Иванович, и Виктор проснулся.
-  Не прозевай свой поезд, - добродушно говорил полноватый мужчина лет сорока пяти в форме железнодорожника.
Виталий Иванович, друг отца, жил в Красноярске. Виктор был у него в гостях в первом классе. С отцом ездили. Переночевали, и в тайгу. Теперь предстояло найти спасительный дом по детским впечатлениям.  В записной книжке остался номер телефона, но Виктор не решился его набрать.  Метался от окна к окну в заиндевевшем трамвае.  Подозрительно? – Пускай. Вышел наугад, и сразу увидел Москвич, скользящий по хорошо накатанному льду в боковом проулке. За рулем усатый подполковник милиции. Виктор подтолкнул, водитель жестом поблагодарил, и уехал. Беглый преступник проводил взглядом безвредного милиционера, и увидел нужный дом.  На козырьке подъезда пророс невзрачный кустик.  В детстве его не было. Больше ничего из памяти не всплыло.  Зато вспомнился самолет, впервые в жизни, облака близки, земля далека, восторг, восторг: « Папа, а ты раньше летал? А ты море  из самолета видел? Черное?  А какое оно из самолета? Синее? Темно-синее? Но  хоть чуть-чуть черное?»
И после короткого молчания: « Папа, я буду летчиком».

Виктор не помнил, что ответил отец. Но через десять лет он поступил в авиационное училище. Увы, на втором курсе, играя за училище в волейбол, порвал связки.  Казалось бы, ничего особенного: месяц на костылях, и снова здоров.  Но чья-то неразборчивая рука списала его с летной работы. Так он стал диспетчером. Так бросил волейбол, и пришел в театральную студию. Так в размышлениях скоротал время, блуждая вокруг дома.
Виталий  Иванович делал что-то  важное на алюминиевом заводе.  Обнял опасного гостя, и не задавал неприятных вопросов, пока беглец не помылся, и не съел тарелку борща.
- Родителям о тебе сообщу.  Звонить им нельзя, но что-нибудь придумаем. Дальше-то что?
- Говорят, умельцы делают паспорта.…
- Детективы я тоже смотрел. 
-  Хорониться в тайге без паспорта?
- Долго ты там протянешь? -  У тебя походка асфальтовая. И что вы, молодые, такие немощные? Подумаешь, сутки не спал….
Виталий Иванович потер виски, вспоминая что-то из своей бессонной молодости.
« К Аркаше надо ехать, - вмешалась Наталья Павловна, жена Виталия Ивановича, миниатюрная женщина с тихим голосом».
Супруги переглянулись, и Виктор понял, что речь идет о дальнем родственнике, к которому они уже обращались за помощью. Кстати, где сын Виталия Ивановича?
Через час наконьяченный преступник спал  на топчане  в комнате отсутствующего сына.    Грузовик    ехал  по разухабистой таежной дороге.  В кузове было полно народу, но лиц не было видно. Стюардесса легко передвигалась по трясущемуся кузову  с овальным подносом.  На подносе  бокалы с шампанским.
« На сегодня у меня  была назначена свадьба, - перекрикивала рычащий мотор стюардесса. -  Так что, пейте и бейте. Пейте и бейте за моего Гришу,  пусть он быстрее найдет себе другую». Обошла  пассажиров, подошла, пританцовывая, с последним бокалом, к Виктору, дождалась, когда он пригубит, и размахнулась подносом, чтобы ударить плашмя по лицу.  Виктор проснулся, и закашлялся. Во рту что-то пузырилось.
Весь день  Виктор просидел дома. Выглядывал через щелочку между занавесок – ничего подозрительного.  Включал телевизор – одно мельтешение. Засыпал сидя, и тотчас просыпался в страхе перед гневом пассажиров.
В этом состоянии Виктор прожил три недели. Родственник отфутболил Виталия Ивановича к какому-то всесильному в городских масштабах человеку.  Заодно подсказал легенду: жучок, замыкание, пожар, большой ущерб.  Всесильный человек просил прийти завтра, и послезавтра, и так, пока не убедился, что это не проверка.  Виталию Ивановичу было неловко перед Виктором, а вынужденному гостю  было неудобно есть, разговаривать,  и попросту оставаться живым.  Пару раз заходили по пустякам соседи, которых прежде хозяин приглашал  если не на рюмочку,  то на чашку чая, а тут выпроваживал с порога.  Долго так продолжаться не могло, а дело, несмотря на  обещания, затягивалось.  В конце второй недели Наталья Павловна догадалась по дороге с работы зайти на вокзал, и ознакомиться со стендом «Их разыскивает милиция».  Виктора там не было.
Ночью Виктор наблюдал издалека за следователем,  вяло исполняющим   свои обязанности.  Лысый следователь изучил железнодорожное расписание, зашел в кабинет начальника станции, и поучаствовал в селекторном совещании железнодорожников: « Кто видел молодого человека  двадцати трех лет, сто девяносто сантиметров, худой, соломенные волосы, небольшая залысина, одет в серебристый плащ, на голове серая в крапинку кепка?»
« Одно из двух, кепка или залысина. – Отвечали  голоса  с разных станций, и переходили на свои железнодорожные темы».   Следователь вернулся к кассам, и увидел у расписания второго пилота в форме, фуражка в руке, залысина точно как у подозреваемого.  Летчик отвернулся от расписания, и начал отрывисто выкрикивать следователю в лицо: « Я во всем виноват, забирайте меня, и судите, судите, приговаривайте. Я должен был увидеть, что полоса занята, должен был сам уйти на второй круг, не слушая диспетчера. Я слышал, что у него сонный голос, слышал, и это меня не разбудило.  Я доверился вареному диспетчеру, и теперь непрерывно себя казню. Так лучше уж вы меня казните, а диспетчера не трогайте, пусть он сам себя казнит».
« Казнит, казнит, казнит, - повторили голоса из селектора, и диспетчер открыл глаза».
Пятый час. Виктор вышел в туалет, и увидел свет в кухне. Хозяин дома привычно расположился за столом, и читал иностранку.  Виктор вошел, Виталий Иванович кивнул ему, и предложил сесть.
«Завтра тебе надо выйти в город, и сфотографироваться.  На днях паспорт  будет. Кстати, для тебя и местечко отыскалось. Пятьсот километров к северу от Красноярска, таежная деревня на Ангаре. Это лучше, чем север. В заполярье белое безмолвие, все на виду.  А в Каменке отсидишься несколько лет, лучше некуда.
Ждать пришлось еще неделю. Хозяин дома ежедневно  выталкивал гостя на прогулку: « Ты теперь Красноярский, и не должен попасться на незнании города».
Виктор прочесывал  улицу за улицей, и не переставал удивляться тому, что никто не идет по следу.
Накануне отъезда все трое оттаяли. Виктор рассказывал о жизни в Омске, о театральной студии, о том, как грустно бывало услышать в эфире  голос товарища, ведущего борт на посадку.  И как порой не хотелось, чтобы пилот узнал в диспетчере однокурсника.
Виталий Иванович рассказал о сыне, который  в прошлом году окончил институт цветных металлов,  и теперь работает по распределению в Норильске.
« Работой увлечен. В свободное время играет на саксофоне. Больше ничего вокруг себя не видит.  Пишет редко» - объяснила Наталья Павловна.
« Кстати, девушка у тебя есть?» - спросил Виталий Иванович, и сглотнул слюну.  Вопрос был неуместен, но Виктор ответил «нет».
- Была?
- Не было.
«Не было, ничего не было, не трогайте Марину, она не свидетель, она в ту ночь не дежурила», - без малейшей надежды объяснял он следователю, неизвестно откуда взявшемуся в плацкартном вагоне.
« Марина? – Радостно схватился за папку с делом следователь. – Отчего бы не побеседовать с симпатичной девушкой?»
« Итак, вы работаете на регистрации. Давно? Устаете? Не надоедает? Все-таки, однообразная работа: пассажир, билет, паспорт, багажная бирка, посадочный. Не засыпаете на рабочем месте? А с Виктором Бессоновым у вас какие отношения?»
Марина отвернулась от следователя, и долго смотрела на Виктора Горгоной с греческой вазы.
« Я не Бессонов, я …..» – хотел вмешаться Виктор, но не смог вспомнить свою новую фамилию.
Он  проснулся. Состав стоял на ярко освещенной заиндевевшей станции. 
« Богачев. Не забывать, я теперь Виктор Богачев, родился в Красноярске в шестьдесят первом году,»  - он сразу вспомнил данные фальшивого паспорта.
На конечной станции пришлось  больше часа ждать автобуса. Стенд « их разыскивает милиция» располагался в избе, гордо называемой зданием станции, возле цилиндрической печки. Что за лица, что за характеры! Ни один не разомлел в тепле, все готовы к отпору. Взгляды – лезвия, на губах – уход от любого вопроса. Виктор не нашел на стенде  места для себя.
До метеостанции добрался искристым звездным вечером, через час после окончания рабочего дня. Начальник отвел его в кинотеатр. Там была свободная комната.  Никто не знал, для чего она изначально  была предусмотрена,   но   уже много   лет  в ней жили командировочные.
« На Ангаре ледостав. Неделю, а то и больше придется ждать. Как лед встанет окончательно, так и полетишь».
Кинотеатр, последний ряд, темнота. За десять дней новый наблюдатель посмотрел пять или шесть  фильмов, и познакомился с руководителем театральной студии. Руководитель, Илья Степанович, за сорок, пригласил его на репетицию.
«Не опасно ли? – подумал Виктор. - Следствие в курсе моих театральных увлечений». И пошел.
Артистов было человек десять. Для начала  Илья Степанович познакомил Виктора с летчиком Алексеем. Летчик тоже ждал, пока полосы в деревнях покроются хорошим настом. Как раз перед репетицией осматривал свой самолет, в котором уже поменяли шасси на лыжи.
«Летающий лыжник – это я, а не тот, что в телевизоре, - шутил артист любительского театра, и запросто смотрел в отвыкшие от прямых взглядов глаза преступника».   
Внезапно во время репетиции погас свет.  Режиссер взял с подоконника керосиновую лампу, которую Виктор поначалу принял за реквизит.
- Рановато сегодня, девяти нет.
-  А что, по ночам свет  выключают?
-  Почти каждый вечер. Не хватает мощности на весь поселок, - пояснил режиссер.
- А в октябре, помните, - подхватил летчик – неделю в домах света не видели.  Как раз после авиакатастрофы. Мы три дня не летали, проверка за проверкой, технику безопасности зубрили при керосиновой лампе.
- Что за катастрофа? – спросил Виктор, стараясь сохранить голос безучастным.
- В Омске. Там тоже человека бюрократией замучили, переаттестацией, он всю ночь пункты с параграфами по извилинам распихивал,  вот и прозевал тепловую машину на полосе.  Говорят, уже расстреляли. С любым из наших диспетчеров такое может случиться. А я могу оказаться тем летчиком.
-  Уже расстреляли? – раскрыл рот Виктор, и свет зажегся.
Актеры начали неуверенно вспоминать, на чем остановились, шелестеть шпаргалками, заикаться, и пришлось все начинать заново.  Школьницы запинались, летчик тараторил роль влюбленного студента, поглядывая на часы, и режиссер махнул на него рукой. Летчик махнул крылом, и улетел, а Виктор вышел из своего угла на замену. У него получалось лучше, чем у Алексея. Он немного влюбился в старшеклассницу. Ровно настолько, чтобы сыграть чисто и естественно, чтобы и она выбросила из головы школьные романы, и обратилась во влюбленную студентку.  Беглец забыл о своем положении, захотел остаться здесь, в райцентре, в студии, рядом с летчиком Алексеем, старшеклассницей Викой, и режиссером Ильей Степановичем. Но его рабочее место было в деревне. Скорее бы лед наел положенные сантиметры, чтобы не привыкать к новым людям, не рвать опять по живому, хватит ему профессии летчика, семьи, друзей,  Марины, Омской студии, хватит, хватит. Вышел из сельского клуба, ступил на деревянную мостовую, и понял, что не рвать уже не получится. Студия Ильи Степановича стала ему роднее  Омской, роднее многого оставленного. 
Через несколько дней пассажир Богачев пришел на регистрацию, и протянул в окошко фальшивый паспорт.  Впервые после  трагедии поднялся в воздух. Пассажиру казалось, что все сто  пятьдесят сейчас сойдут с небес прямо в салон, и самолет рухнет.  Все сто пятьдесят перегородят полосу, и не дадут приземлиться.  Приземлились. Самолет обдал новосела метелью, и улетел. Может быть, и вправду никакому следствию больше нет до него дела?
В избе, для солидности называемой общежитием, его встретили безразлично.  Здесь обитало пять мужиков, не знавших, куда податься. Никто из них толком не работал. Ловили рыбу, собирали ягоды, ставили капканы. Оружия им  не доверяли. Для повседневного пропитания  в дальнем от печки углу комнаты стояла   необъятная бочка с засоленной рыбой.  Каждый брал, сколько хотел.  Возле бочки надо было выжить до конца марта. Потом можно будет перебраться в избушку из тонких еловых бревен в трех километрах от деревни. Там только буржуйка – зимой не прогреешь.
Все новые соседи Виктора в прошлом имели проблемы с законом. Кто давно, кто – недавно. Но различия между ними было уже не уловить.
« Какая разница, упал ты на дно, или залег? Итог один – ты на дне, и живешь как слепой донный червь.» – Так думал новый наблюдатель, пробираясь по колено в снегу к гидрологическому посту на реке Каменке в трех километрах от деревни.  Так он думал каждый день, делая шесть километров туда- сюда то по морозу, то по метели. Ни один пассажир не вырастал из сугроба. Никакой следователь не шел по следу.  Но уж ночью….
Ночью к нему приходили пассажиры из середины салона, и издевались: « Ты видел здешнее кладбище?  Еще не видел? – Ничего, скоро снег сойдет, три сосны, три креста, никуда от тебя не денутся. И тебе там лежать».
Вскоре внешний мир напомнил о себе. Прилетела рейсовая Аннушка, два пилота, один пассажир. По пятам пришла метель. Председатель сельсовета, Любовь Ивановна, тучная женщина с трубным голосом и неторопливыми движениями, оказалась в отъезде. Ее худой, юркий, суетливый муж  Ефим предоставил летчикам для ночлега сельсовет, в который несколько дней никто не заходил. Печка начала необоснованно чадить, летчики пошли по избам. В одной был больной, в другой – младенец, третьей оказалась общага. Бутылка спирта одна на всех, требуха на закуску.  Летчики легко нашли общий язык с общежитскими. Тайга, рыба, промысловый зверь, есть о чем поболтать.  Новичок слушал. Его не замечали. Когда  разлили остатки, первый пилот встал, подошел к новичку,  чокнулся, и протянул руку:
- Анатолий.
-  Виктор.
-Тебя сюда случайно занесло?  Не рассказывай. Всякое бывает. Но ты не ставь креста на пупе.
Виктора обожгла эта фраза: так говорили у них в училище.   Он силился вспомнить лицо нового знакомого, но нет, кажется, в прошлой жизни они не пересекались. Но он опять молчал, он нарывался на лишние вопросы, и наконец, не зная, что ответить, спросил про  Алексея.
Первый  пилот  с радостью поведал, что  у театрала вот-вот родится ребенок.
« Да и сам он в рубашке родился. Позавчера в Кодинске чуть не сел на трактор, который укатывал полосу. Прямо как в Омске.
« А что в Омске? – спросил один из соседей Виктора».
Второй пилот начал рассказывать, а первый пояснил, что троих уже расстреляли.
- Уже расстреляли? – Всего три месяца прошло! – вырвалось у Виктора.
- Так сколько народу погибло, - пояснил летчик – не до церемоний.
- И правильно. – Сказал сосед, и посмотрел на  пустую бутылку.
« И правильно. – Проговорил Виктор, и прикусил язык». Впервые он поймал себя на разговоре во сне.
Что снилось? – Он держал ответ перед расстрелянными коллегами. Но где? В аэропорту, в суде, в общаге, в заброшенном коровнике?  Кто были те трое?  Сколько еще посадили?  Он силился вспомнить всех, кто был в ту ночь на дежурстве, и тех, кто не был, но по должности отвечал за каждый чих  в аэропорту, и соседей по общаге, которых замордовали допросами. Все бывшие коллеги его ненавидят. Этой ненавистью был пропитан сон, но подробностей в голове не осталось. Хорошо, что обитатели избы не проснулись. Но в другой раз проснутся. И Виктор решил как можно быстрее перебраться в избушку.
Но за метелью пришли морозы под пятьдесят, и он провел в  общаге  еще два сонных месяца. Ничего за это время не произошло, но сколько всего приснилось….  Марина в счастливом браке со следователем.  У следователя куча дел: домушник, медвежатник, уличный аферист, бытовой убийца.  Молодая женщина, сидевшая в хвосте самолета, похвасталась венгерским феном: товарищи по работе на восьмое марта подарили.  Командира допустили к международным перелетам.  Один раз приснилась мама,  постаревшая и рассеянная. Мама лишь подняла глаза на сына, и тотчас ее оттеснили пассажиры со словами: «Она знает, что ты жив, и с нее довольно». 
В конце марта Виктор перебрался в избушку. У него был новый приемник, запас батареек, подшивки журналов за несколько лет, найденные в погребе сельсовета.  Приглушенные голоса говорили о грядущих переменах,  тех самых, о которых   прежде столько  спорили с друзьями. Теперь он был дальше далекого от любых перемен.
В начале мая вода пошла поверх льда, автомобильная связь  с окружающим миром прервалась на полгода, воздушная – на две недели. Последним самолетом прибыл инженер Дима из Кежмы. На вид – моложе Виктора.  В весенний паводок без начальства – никак. На третий день совместной работы молодой специалист  проболтался, что с января прикипел к театру Ильи Степановича. Вечером разговорились.
- Ставим пьесу Шатрова. Все про Ленина, а по сути – антисоветчина.
- Ты не боишься мне это говорить?
-  Да ты сам всего боишься.

Они переглянулись. Инженер, пухлогубый, розовощекий, но при этом широкоплечий и мускулистый. Кувалдой помахивает как веером, и причмокивает как младенец. Кого ему играть в пьесе про Ленина?
Розовощекий не остался в долгу, бесстыдно осмотрел ровесника то ли на предмет роли в вольнодумном спектакле, то ли гадая, что этот долговязый мог натворить.
« Не знаю, на чем ты погорел, но в итоге все обнуляется. Пара лет пройдет, вернешься к нормальной жизни». 
В ту ночь Виктору приснился майор, встречавший Краснодарский рейс. На нем были капитанские погоны – разжаловали за пьянство. Капитан расстегнул китель, достал шкалик,  граненый стаканчик, наполнил, протянул Виктору, и четко сказал: « Ты ни в чем не виноват.  Я знаю эту кухню. Нельзя человека оставлять двое суток без сна. И я тебя ни в чем не виню. Когда выпью. Вот допьюсь до старлея, тогда уже и трезвый  никого ни в чем не смогу обвинить».
Инженер уехал, пришло одиночество. Деревенские держали дистанцию.  Затворника это устраивало.  До октября ему удалось  кое-как  утеплить избушку. Но печки не было.  Он обложил буржуйку камнями, и они держали тепло несколько часов. Он собрал кипу прелых листьев, и они не давали углям затухнуть до утра. Когда за бортом минус десять, жить можно. А когда перевалит за сорок?  Когда перевалит за сорок,  я так и буду зимовать непойманный?  Он вслушивался в тайгу, вслушивался в себя, и не находил ответа. Окружающему миру он был неинтересен. 
Интерес к затворнику проявила председательша.  Сама приехала на лошади,  спешилась, и встала перед  Виктором, ожидая приглашения в избу. Виктор не пригласил.   Любовь Ивановна   осмотрела снаружи плоды его усилий по утеплению летней избушки, и стала настойчиво предлагать вернуться в общежитие.  Оказывается,  общежитие было узаконенным, и в нем полагался староста.  За это даже копеечка была предусмотрена. Виктор замотал головой: ни копеечкой, ни десяткой, ни четвертным, ни добротно выложенной печкой, в приют для бродяг его не заманишь.
« Бросашь меня одну с ворьем бодаться?»
« Бросаешь, - мысленно поправил Виктор».
Любовь Ивановна  с мужем были единственными деревенскими жителями, сохранявшими старый сибирский выговор.  Виктор научился внутренне исправлять их речь. Он уже ловил себя на мысли, что если бы вся деревня говорила  «начинаться» вместо «начинается», или «хворат» вместо «хворает», то и он бы уже перенял их речь. А так ничего, сопротивлялся председательской настойчивости.
- Я -  то думала, поможем тебе жизнь наладить.  Не хочешь? – Зря. Дали бы кусок земли, дом бы сладили. Леса вокруг – вся тайга….  А потом и жениться бы тебе….  За  Ангарой  в  Манзе   у каждой печки по невесте сидит. У нас – то только школьницы, да медведицы нецелованные….
-  Ближе к медведицам и останусь.
- Берегись, они как обнимут…. Где хоть родители, чтоб косточки послать?
- В Красноярске, на Красрабе живут, - ответил Виктор неохотно.
- Повздорил с родителями? – Брось. Езжай мириться, пока самолеты летат. Покажешь моему Ефиму, что у тебя за работа, за неделю он дров не наломат.
- Спасибо, не сейчас.
- Ну, как знашь.
Любовь Ивановна легко, несмотря на лишний вес, села в седло, и уехала.

В новогоднюю ночь девушка из двадцать второго ряда призналась, что ее соблазнил однокурсник.  Всхлипывала, и вытирала слезы о рукав серебристого плаща. Рукав моментально промок.  Утешитель  достал платок, но девушка отшатнулась:
« Что ты сидишь, что ты меня утешаешь? – Пойди, и набей ему морду. Пойди, пойди, он в Каменке в общаге прячется.  Виктор проснулся. Девушка неохотно отошла от погасшей  буржуйки, распахнула дверь, сделала шаг наружу, обернулась, и плюнула ледяными иглами Виктору в лицо. Он проснулся повторно. Ворот тулупа был покрыт инеем от дыхания. 
 Время побежало как марафонец: не срывая дыхания, и не оглядываясь.
В апреле женщина с мальчиком, едва не опоздавшая на рейс, узнала, что муж изменяет. К лету мальчик научился читать. В сентябре сидевший рядом с мамашей лысый мужчина вымучил кандидатскую. Виктор хотел поздравить, но только кивнул.  Он научился говорить с пассажирами как со следователем: кивать, не возражать, и ничего не знать.
Подходил к концу второй год жизни под чужой фамилией.  Все знакомо: ноябрь, ледостав.  С левого берега приехала первая машина. Но самолеты ждали, пока лед на Ангаре заматереет. В такое-то время двенадцатилетняя девочка  раскалилась от косичек до ногтей  на ногах, и заставила фельдшера скакать вокруг себя, краснеть и покрываться пятнами.
« Живот как барабан, - обреченно повторил недавний выпускник Пятигорского медучилища. – Скорее всего, нужна операция.
Виктор случайно оказался в деревне. Обычные покупки, расплатился и собрался домой. На выходе из магазина наткнулся на  одного из общежитских, который сказал, что его ищет председательша. Виктор вошел в медпункт без стука.  Изо рта шел пар – фельдшер запретил топить.  Любовь Ивановна румянилась, словно вышла из парилки. Мама больной девочки была бледна.
« Со Светой плохо, - сказала Любовь Ивановна, не здороваясь. Фельдшер говорит – острый живот.  А Ефим мой в Кежме застрял».  Фельдшер  в тулупе вышел из соседней комнаты, держа в руках металлический пенал для кипячения шприцов.
- Вот тебе ключи от машины, - продолжила Любовь Ивановна – вези этот живот в больницу.
- Но я не умею водить машину, - виновато произнес Виктор, и взгляд тяжеловесной женщины  хлестнул его по щекам.
- А на чем ты человека сбил? –  Спросила она, как выстрелила. -  На мотоцикле? – Ну да черт с тобой, запрягать надо. Это у нас любой, кроме тебя, умет. 
Последнее слово застряло в сознании Виктора, он не сразу понял его значение, оно не хотело поддаваться переводу на привычный язык. Он больше не мог сопротивляться воле Любовь Ивановны, и если бы она ему снова предложила, вернулся бы в общежитие, взял бы участок земли, взялся бы строить дом на окраине деревни, начал бы другую жизнь. Но тучная женщина отвернулась от него. Надо было гнать лошадей в больницу.
Девочка выжила. Сто пятьдесят первого пассажира на его душу не свалилось.  Но деревня стала холодна к чужаку  как  вся Сибирь, собранная на одном изгибе Ангары.
Этот холод Виктор переживал легко. Но легкость оказалась ловушкой: он перестал чувствовать время.  Он все виртуознее владел топором, он освоился с налимьими повадками, он обзавелся плоскодонкой. Но не сошелся даже с фельдшером. Раз в полгода обменивался письмами  с Виталием Ивановичем, который передавал новости от родителей. Родители ждали его. Пассажиры навещали все реже.  Иногда напоминал о себе экипаж.
« Сегодня сдал партбилет, - хвастался командир».
« Ушла работать к мужу в кооператив, - спокойно констатировала стюардесса».
« Налимы снятся чаще, - думал Виктор, просыпаясь в обновленной избе. – А пассажиры мои, неужели простили?»
Следующей ночью в избу без стука вошла пожилая женщина с внуком. Она  безмолвно положила на стол стопку хрустящих рубашек. Внук стал их примерять одну за другой.  Бабушка поправляла воротнички, оглядывала подростка со всех сторон, и молча подавала следующую. Виктор понимал, что она собирается с мыслями, и напряженно ждал. Одернув рукава очередной рубашки, она вдруг сказала, не оборачиваясь: « Сегодня я должна была умереть. Через восемь лет после посадки».
« Восемь лет ты тут хоронишься? – Это ж надо так влипнуть! – увещевал приставший к берегу все такой же пухлогубый инспектор рыбнадзора Дима, в прошлом, инженер метеостанции».  Виктор посмотрел на него сверху вниз, и пожал плечами.
-  Хочешь, наведу справки? Может быть, тебе можно вернуться?
- Не надо.
- Но ты же никого не убил.
- Не убил.
- Из-за тебя человек погиб?
- Хороший человек.
- Боишься родни?
- Да.
-  Так всю жизнь на этом берегу проторчишь.
- Люди живут, и довольны.
- У них хозяйство, коровы, куры, привычка к этому делу, а у тебя?
- Избу заново построил, картошку посадил.
- Твою избу в деревне называют комнатой смеха. Да и картошка у тебя – один смех. У кота яйца крупнее.
- Мне хватает, - ответил Виктор, и понял, что устал. Давно так долго не говорил.
-  А где корова, жена? – Не унимался Дима. – За столько лет люди по пояс уходят в землю, а ты как лягушка, ни ходить не можешь, ни летать. Все вокруг одной лужи скачешь.
- А ты всем обзавелся? – Отмахнулся Виктор, сел на порог, и начал вытряхивать мусор из сапога.
-  Год, как женился. Помнишь Вику из театральной студии? Не помнишь? – Так приезжай в гости. Приезжай, я тебя в рыбнадзор устрою.
Пообещал, и укатил на катере, на малых оборотах, лавируя между коряг. Затворник   остался  в недоумении: впервые за столько лет кто-то проявил участие в его судьбе.
Через пару дней пришло письмо от Виталия Ивановича. Он каким-то образом узнал, что никого по делу Омской катастрофы не расстреляли. А все, кого посадили, уже на свободе. В конце сообщал, что дома у Виктора все в порядке.  Все, кроме него самого.
« Возвращайся, - говорила жена майора, и гладила Виктора по руке. – Я за тебя замуж выйду. Мой-то нашел себе красавицу.  А тебе  другой невесты не найти».
Виктор колебался неделю. Дело решила телеграмма о том, что его пост закрывается за недостатком финансирования.  Через три дня безработный был в Красноярске. Виталий Иванович сотрясал обретенным за прошедшие годы двойным подбородком, и кивал на мотки алюминиевой проволоки в прихожей: « На зарплату неделю можно протянуть.  А премия – проволокой. Но есть и польза от перемен. Тебе можно ехать домой. А для начала позвони маме».
Виктор не сразу узнал мамин голос, но быстро привык к нему. На вопрос «как ты там живешь», он начал рассказывать про налимов,  про еловую избу, про ледоход на Каменке, осекся, и не понимал, о чем дальше говорить. Мама на тот же вопрос отвечала слезами. Было понятно, что она никак не жила. Просто знала, что сын жив.
« Завтра и поезжай, - выталкивал хозяин гостя из дому».  Через два дня должен был приехать  сын из Норильска, с женой и внуком,  и Виталий Иванович не скрывал, что не хочет встречи Виктора  с  родней.
Поезд  Хабаровск – Москва проходил под утро. Виктор забился на свою верхнюю, и поддался всеобщему сонному настроению. После Ачинска народ начал  просыпаться.  Виктор спустился, умылся, присел на нижней полке, и увидел майора, что встретил когда-то в аэропорту. Под глазами появились синяки, щеки немного обвисли, но белые веки, но узкие ноздри, куда они денутся. Неясно было, в каком он теперь звании: на пассажире транссибирского был новый тренировочный костюм.   Майор пристроился на нижней боковой, пил чай, и не сводил  глаз с женщины,  сидевшей напротив. Женщина кормила с ложки двухлетнего  мальчишку, и не смотрела на мужа. Виктор сходил за чаем. Когда он возвращался, ложка в стакане звякнула. Майор обернулся, и посторонился. И снова посмотрел на жену.
« Узнал, узнал, но не хочет при жене признаваться».  Виктор сгорбился у столика,  и  выпил свой чай, глядя на оттаявшие от инея окрестности. Тайга осталась позади, местность была открыта.  Настолько открыта, что никуда не денешься от взгляда, буравящего затылок.
В Новосибирске семья вышла на перрон, и гуляла, держа ребенка за обе руки, и давая ему возможность перебирать ногами  то по земле, то по воздуху.  Виктор тоже гулял туда-сюда по перрону, и несколько раз встречался взглядом то с майором, то с его женой.  Майор смотрел на него, хлопал белыми веками, и неясно было, узнает, или нет.
Омск проезжали глубокой ночью. Когда поезд тормозил, Виктор проснулся.  В вагон начали по одному заходить пассажиры. Все сто пятьдесят. Майор соскочил с верхней боковой, и встал у нижней, прикрывая жену и ребенка.  Входящие были ужасные  увальни: то натыкались на углы полок, то задевали пассажиров, и не просили прощения. На бывшего авиадиспетчера никто не обращал внимания. Он лег, накрыл голову одеялом, но за окном  искаженный громкоговорителем женский голос сообщил, что посадка заканчивается.  Виктор проснулся по-настоящему.  Верхняя боковая была пуста. На нижней спала женщина с ребенком. По пояс голый глава семьи сидел на краешке.  Он прижал ладони к щекам, чтобы зубы не стучали. Но глаза горели, горели, и не видели ни Виктора, ни спящих пассажиров.