Степанок-горбунок

картина Грез Жан Батист «Мальчик в красной накидке»




Старик внимательно наблюдал как в системе образовывалась капля, другая, третья  и, собравшись вместе, по трубочке текли в вену его натруженной руки. «Ишь ты, как ручей в реку» - подумалось ему. Потом насмотревшись, хмыкнул и перевел взгляд на юную медсестру.

- Он ведь, дочка, с детства такой незлобивый. Это я про Степана говорю, заведующего вашего.  Бывало, спрошу у него - когда он ещё мальцом был - как мол, дела? А он, даже если слёзы в глазах, махнет рукой: «А, пустое; обойдется, и будет хорошо».

А что хорошего то, что?! Горбатеньким уродился. Родители поначалу, как родился,  уж так стеснялись сынка, что даже родины не справили и соседям не показывали. Да разве ж на селе надолго спрячешь горбунка?! Время идёт – дитё растет. Пока возрастал терпел и от своих и от чужих. Как только не обзывали его: и Степанок-горбунок, и Степашка-горбяшка; дети неразумные вслед пальцем тыкали и потешались. А взрослые от глупости могли сказать: « И зачем такому жить?»

В спор с обидчиками Степан не вступал, отводил глаза в сторону  и шёл своей дорогой. А глаза то  у него, ну прямо синь небесная. Да и лицом пригож. У нас, когда на селе храм расписывали, художник тамошний мать Степанову слезно просил мальчонку в храм к нему отпускать, чтоб он мог лицо его нарисовать. А та осерчала, да в ответ:
- На что вам Степашка? Вон у меня старшенькие как два дубочка, их рисуй.

Художник, знамо дело, пробовал сварливой бабе растолковать про то, что Степановы глаза небесною чистотой светятся и в них как-бы искра загорается. Потом уж, как на первой службе был, я у Ангела с крыльями и мечом  Степаново лицо распознал. А Ангел тот смотрел в сердце каждого и все про нас, людей, понимал.

Мать Степанова тоже на Ангела того посматривала и горбик сынов ощупывала. Когда из храма возвращались, я не удержался:
- Что, - говорю, - Матрена, на сыновом горбике пуговки искала, чтоб крылья достать и поломать? А вот шишь тебе! Придёт день, расправит Степен свои крылья и улетит от вас – злыдней поганых.*

Скоро – не долго, а закончили старшие братья школу, поступили учиться на механизаторов. Приезжали в родительский дом на выходные да на каникулы. Покуролесят на селе и опять в город. Всё хозяйство на Степане держалось. И всё то у него складно и ладно получалось: крыша на сараюшке перекрыта, забор починен, во дворе подметено. А от матери доброго слова не дождёшься -  одни тычки да затрещины. Отец за сына никогда не заступался – всё перед женой робел. Только украдкой  похлопает по плечу, держись, мол, сынок. Ну, а что ж делать – держался, учился хорошо. Учителя на него нарадоваться не могли, грамоты даже из области привозил по разным наукам.  А  Матрёна только отмахивалась со злостью, если  младшенького хвалили:
- Зачем ему – поскребышу горбатенькому – ученье ваше? Ему по судьбе при хвостах коровьих быть, да братьям старшим угождать, чтоб какую-никакую хлибину на прожитьё дали.
 
Во, какую жизнь родительница хотела для сына! Степан матери не перечил, но всегда сам старался денежку заработать то на прополке, то по соседям огороды вскапывал, и коней со мной и моим сыном Петром в ночную на луг ходил сторожить.

Бывало на лугу у костра сидим – с одной стороны лес темнее ночи чернеет; с другой стороны река тихо плещется; кони ленивым ржанием между собой переговариваются. А мы  наедимся картохи печеной с салом, молоком запьём;  от сытости на спины попадаем, и в звездное небо вглядываемся. Потом разговоры затеем о том, кем они по жизни пойдут. Пётр мой ветеринаром быть собирался и постоянно возле всякой худобы крутился, изучая их норов и повадки. А Степан, знамо дело, решил на врача выучиться, чтобы больное сердце у всякого человека вылечить; и поддерживал мечту свою любовью и уважением к людям. Вот так наговоримся за ночь обо всем на свете, а поутру рассвет встречаем. Вначале сереет, и туман, что с вечера над рекой поднимался, теперь к низу пригибается и растекается по лугу, и на каждой травинке росу оставляет. А солнце не сразу встает, нет. Оно как бы думает осветить ли нашу земельку или нет; лучиком примерится раз, блеснет другой, роса по лугу заискрится, возвеселится; тут уж поднимается солнце неспешно, а мы втроём стоим на пригорке и от созерцания такого величия сказать ничего не можем.

В аккурат, перед окончанием Степаном школы, неожиданно помер его отец. Вроде не болел никогда, а все ж тихо во сне отошел. Степан аттестат получил и на заработанные  деньги, уехал в тайне от матери в город, и поступил в институт. Вот уж мать его - Матрёна – злилась, вот уж кляла сына почём зря.

Долго не было Степана в родительском доме. Сын мой дружбу со Степаном поддерживал, а потому я знал, что он выучился на доктора, женился, отцом стал. Года два тому назад старшие сыны с Матрёной судиться за дом начали. Это значит, чтобы мать им деньги за их доли выплатила. А откуда у неё деньги возьмутся, если она пенсию свою скудную сынам на пропой отдавала. Ну что? Смирила себя, поплакалась младшему сыну. Степан мать уважил – всё, что полагалось по закону, братьям выплатил; ремонт дома оплатил. Живи, мать,  не горюй!

Этой весной, в поминальный день мы со Степаном на гробках встретились, обнялись. Глянул он своими глазищами, вот ей-ей, прямо в сердце глянул, и говорит:
- Приезжайте, дядя Федор ко мне в отделение я ваше сердце подлечу.

У меня, надо сказать, забот по хозяйству много, но сын настоял. Поехали, говорит, отец. Степан – заведующий отделением. К нему в больницу со всего света едут лечиться, потому как он знаменитый на весь мир кардиохирург, - старик с трудом выговорил новое для него слово, - Да и то, подустало сердце за жизнь; оно ведь такое – всё через себя пропускает и радости, и горести.

Наговорил я тут лишнего. Уж, простите старика.


Примечание:
* - злыдни -  в мифологии белорусов и украинцев демонические существа.