Гл. 10. Повесть о старике Чуркине и других соседях

   Повесть о старике Чуркине и других соседях. Анатолий Статейнов.               

   Глава 10.

                Мать моя – Россия.

   Умер Ваня Попандопуло, Иван Петрович Лидин. Старый и добрый мой друг. К несчастью, самого меня в это время в деревне не случилось. С неделю назад я выехал из Татьяновки. Мария Антоновна Чуркина отправляла срочную телеграмму. Дескать, приезжай, через три дня хороним.  В этой же телеграмме просила, если будет возможность, позвонить кому-то из его родственников. Может приедут, поклонятся покойнику.
  Не знал я, где их искать, да и смысла не было. Махнул на все просьбы и в деревню полетел. Ваня, Ваня! Один из самых звучных и самых непонятных людей Татьяновки. На особицу человек, и ему все не так, и он частенько встреч всей деревни.  Мало ему оказалось имени родного, на сороковом году жизни прозвище заслужил. Об этом я уже рассказывал.
  Увидел Иван Петрович фильм «Свадьба в Малиновке», въелось в него слово «Попандопуло», не успокоился пока не раскопал смысл. Стал тогда в горячке корить деревню, дескать, что же вы над этим словом смеетесь. Вам его специально исподтишка подсунули, чтобы над верой смеялись, над богами своими. Да кто послушался, пальцем у лба крутили. Мол, сам ты Ваня без мозгов. С тех пор его и звали Попандопуло.
  От Красноярска до Татьяновки два часа на моих стареньких «Жигулях».  Было время вспомнить Ваню. Случаи разные вспыхивали в памяти отрывочно: то со слезами, то с улыбкой.   Рыбалки наши, выходные в грибных местах и долгие вечерние чаепития.
 С техникума  дружба, четыре года кровати рядом стояли... Одним ножом хлеб резали, из одной кружки чай и воду пили. Все вместе: и улыбки, и беды детские-минутки.   
  В Татьяновке меня ждали. Петр Васильевич специально возле дома сидел, Мария Антоновна и все соседки с утра хлопотались у Лидина. Там же были и Коков и Ванин, и бабка Манча.
  Пока к Ване ехали, Чуркин новости рассказал. Старику известие о смерти Вани принесла Мария Антоновна, в аккурат около девяти утра. Оказывается, подружка ее, Варвара Кокова, как всегда пораньше подоила корову, налила молока литровую баночку, щепотку соли туда брызнула. Это от сглазу, через дорогу  нести, мало ли кто по пути встретится.
  К примеру  с Апроськой Новиковой лучше и не пересекаться в такой момент. Посмотрит на банку и считай на неделю корова без молока. Та еще звездочка Ефросиния Федоровна.
 Про дурной ее глаз даже малолетние пацаны наслышаны. И у них возле Апроськиных ворот трепещут душонки. Лучше пробежать без остановки мимо ее дома, иначе увидит ведьма, сглазит. Чирьи замучают или где-нибудь на занозину налетишь. А то еще страшнее, заведутся в животе червяки.
   А Варвара с Апроськой с девок не в ладах. Когда - то Ефросиния, Фрося, отбила у ней деревенского красавца Кузьму Шаульского. Правда, и сама за него замуж не вышла, но отбила.
  Лет  пятьдесят пять  с добрым гаком прошло, а  помнится зло девичье. Косятся друг на друга бабушки, колют друг друга за глаза острыми словами. Выдумывают  небылицы одна другой  кусачей. Варвара лучше Апроськи в этой области специалист. Если говорит она, что сама видела, как в двенадцать часов ночи выходила из дому Апроськи черная свинья, а калитка за ней сама закрылась, значит нужно верить.
  Давно бы помириться бабушкам, забыть хороводы молодости. Тем паче самого Кузьмы уже в живых нет. Куда там, до сих пор одна другой  укоры шлют: лишила, дескать, ты меня  счастья. Да и Кузьму тоже. Что он  в жизни видел? 
  Одним словом вело Варвару к Ване как всегда без беды в голове. Свои заботы перебирала, сегодня вот Апроську вспомнила, будь она не ладна. 
  Молоко молоком, а забот в доме у Вани с утра поленница. Собиралась подкинуть в печь дров, если  в избе у него  прохладно, промести дорожку во дворе. По ней уже  не пройти, если не перекрестишься. Чуть брызнуло дождиком, расквасит землю в мыло  и съегоришься запросто.
  Егорыч грозился песком  ее усыпать, да руки не дотянет, сивогривый. Ни как его не кинет к лопате. Песок привез, недели две назад у ворот Вани выгрузил. Теперь разбрасывать столько же будет собираться.
   Раза три за день прокрутит по деревне бестолку. Чего рыщет, чего высматривает? На доброе  минутки нет. Варвара   его за это недавно мылила как следует. Только Егорыча  не перевоспитаешь. Стар для нотаций. Отмолчится, и снова куда-то понесло. Раньше надо было кусать почаще, да по молодости за Егорыча не ухватиться, так вскидывался, до потолка огонь.
 Дверь отворила Варвара, поздоровалась вполголоса,  Петрович не откликается. Думала, заснул под утро. У него такое часто бывает. Ночь проломает мужика, выкрутит в вехоть. Посмотришь, не человек, кости кожей обтянутые, да и кости -  соломинки.  Кажется, душе не за что держаться. А уж когда боль хватает, когда начнет его ворочать, и Петрович стискивает зубы - впору самой реветь. И ни куда не денешься, плачут старухи: кто рядышком возле кровати, кто в сенки выйдет…
  Хорошо, если под утро  успокоится Ваня, сомкнет глаза. Смотришь, до обеда продремлет. Вроде и старухам станет легче, потому лишний раз не будили, не кровянили себя и его. Утренними приборками занимались тихо.
  Одним словом не поздоровался, так не поздоровался, опять тетка Варвара в голову себе ничего не взяла, хлопоталась спокойно. Молоко на стол, дровами нагрузилась, наложила их стопочкой возле печи, чтобы на весь день хватило. Потом золу выгребла, подмела за собой. Управилась с печкой и дальше крутится по утреннему уставу. 
  Ваня молчит. Решила все-таки подойти. Заговорила, в ответ лишь печь  дровами потрескивает. Вот те на! Только и подумала: не приведи бог страха, тронула, а  он  застывший.  Видать еще с вечера кончился.
 Егорыч ставил на табуретке перед кроватью кружку с водой,  не прикасался к воде Ваня. Полная кружка.  А вечером  сам воды просил. Егорыч жене рассказывал. Мол, аппетит у Ивана сегодня на ночь появился.
  Коков в десятом часу домой уходил, Ваня чувствовал себя, вроде бы неплохо. Воды попросил и конфетку на тумбочку положить. Дескать, ночью перекушу. Теперь, родимый, на веки наелся...
 Варвара закрыла глаза новопреставленному, всплакнула, и домой к мужу.  Николай Егорыч  как всегда при неприятной новости ойкнул,  замельтешил от комода к дивану. Носок, который держал в руках, потерял. Лицом даже побелел. Ни любил он про смерть слышать. Ни про чужую, и, ни дай бог, какого намека, про свою.
  - Так и живем с восхода до заката. Следа после нас не останется. Зачем колготились, столько мук перенесли? Ваня, Ваня, выболел  в соломинку. Полчеловека уже не было…  Иди, Варвара, Антоновне скажи. Давайте похороны готовить. А я к Ванину побегу, решим, что и как. Да найти нужно, кого обряжем могилу копать. Наверное, Чуркины ребята пусть возьмутся. Пройдох разных и пьяниц пусть Ванин не нанимает. Не того человека упокаиваем, чтобы абы как. Пусть могилу свои, с добрым сердцем которые,  выкопают. Нельзя Ваню не уважить.
  Вот и все, о чем поведал мне Чуркин при подготовке похорон. Для деревни дело привычное. Каждый занимался известным, нужным. Я в этой круговерти был лишним, потому мог  спокойно попрощаться с другом. Ваня, Иван Петрович Лидин, самый дорогой и близкий мне человек. Одногодок. Я восьмого марта, он одиннадцатого родился. Оба в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году.
  Шебутного характера человек Ваня, заметного поведения. Сколько  знаю, так и жил один в маленьком доме посредине деревни. Раза два или три сходился для совместного проживания и душевного единения с Галей Иванниковой, своей ровесницей, но больше чем по полгода друг друга не выдерживали. Одной грядочки характеры. 
 Когда еще на своих ногах был Иван Петрович, хозяйство держал: кур, козу, кроликов. Работал в столярной мастерской. И увлекался, как их теперь зовут, народные промыслы, что ли. Мог корзину из ивовых прутьев сплести, из бересты туесок сделать, лагунок - маленькую бочку для питья воды. Короб сплести. С искрой человек был.
  В разные смешные истории попадал из-за  резвого характера.
Однако больше добром славился и справедливостью.  Курицу не обидит.  И если была у него крошка хлеба, отдаст соседу без раздумий, коли тот в ней нуждался. Сам же только рукой махнет: проживу! И жил.
   Только вот добра ни какого не нажил, сбережений на черный день. Одна коза Мария да кот Цуцик. Но козу Ваня, когда заболел еще, сразу отдал Ваське Шишкину. Дескать, пусть у тебя  поживет. Попой ребятишек молоком. Только не обижайте Марию. Она хорошая. Теперь Мария у Васьки уже навсегда останется. А Цуцик уже у меня дома, в городе устроился. Тоже своеобразная память для меня о друге.
    Смерть пришла к Ивану Петровичу на сорок пятом году жизни. Жданно  и нагаданно. Ни с того ни с сего, к пожилому уже мужику привязался диабет. Редкая для деревни болезнь. Стал Ваня на глазах таять.  Меньше шумел на утренних планерках у конторы, иногда даже вообще туда не приходил.  Силы кончались. Слабость позволяла вышатнуться на крыльцо своего дома, посидеть на ступеньке, посмотреть на взошедшее солнышко, а потом вернуться в постель.
 Ездил в больницу Ваня, конечно искал помощи, и не раз,  месяца по три лежал. Вернется, руки истыканы иголками, а сам еще суше. Не впрок шли ему целебные медицинские растворы. Последний раз Иван Петрович из больницы в деревню вернулся еще на своих ногах, но уже было видно, добра ждать нечего. Сломало мужика.
  Силы таяли медленно, словно мартовский снег. Проверяла судьба на прочность. Действительно ли добрый человек, не покажет ли какую-то черноту. Ваня не поменялся. Ни кому не жалился, ни кого не осуждал. И не просил ничего.  Смерть, понятно, чувствовал, да трезво судил: отбиться ни кто не в силах. Лучше уйти достойно.   
  Последние полгода уже и не ходил Ваня.  К  этому времени не осталось в Татьяновке его родственников. Кого давным-давно перенесли в березняк возле деревни. Близкие, которые  помоложе его годами, разъехались в разные стороны. Чего теперь гадать, взяли бы они Ваню к себе или нет? Ни разу ведь не наведались. И адресов своих ни кому не оставили. Один мужик остался в доме. 
  Племянники, конечно, слышали от деревенских про его болезнь, но не приехали, не помогли.
 Фельдшер Нина Афанасьевна Бельская мороковала определить его в инвалидный дом, хлопотать было уже начала с документами. Мне, бездетному  и беззаботному Ваня тоже был бы не в тягость. Да и неловко было бы с моей стороны бросить друга в беде. Предложил Петровичу переехать в город. Дескать, квартира просторная, места хватит. На хлеб и соль у меня пока деньги есть. И слушать не стал, отмахнулся - ни кому обузой не буду.
 А в инвалидку переправить Ваню односельчане не дали. Старухи:  Астафьевна – жена Федора Ивановича, тетка Варвара – супруга  Кокова и Мария Антоновна взялись ухаживать за Ваней.  Сначала просто так. Дескать, поможем человеку выздороветь. Потом, когда поняли и узнали правду его страданий, решили не бросать до конца.
 - Есть у нас еще совесть, - сипел Чуркин, - что ж мы, мужика отправим помирать куда-то. Не переломимся, выходим. Хоть мою Антоновну возьми, без дела мается, вот и пусть найдет заботу. А ему надо-то – печь стопить, да кусок хлеба с солью. Пока еще не нищие, найдем чего дать. Да на то пошло, я его к себе перевезу, изба  пустая. 
  Николай Егорович в одночасье прибился к дому Вани, стал помогать. У Коковых нет детей, а Ваня им  сын по возрасту. К тому же Ваня выручал раньше Кокова  травами целебными. Летом он их собирал по склонам гор возле деревни. Коков других лекарств, кроме трав, не признает. Хотя травы эти  неизвестно от каких болезней, Егорыч их терпеливо настаивал и также настойчиво  пил.  Строго по своим рецептам: утром и вечером по стакану натощак, на ночь два стакана. В выходной день под настроение Егорыч принимал ложку настоянных на спирту березовых  почек, ложку на этом же спирте прополиса, еще чего спиртного.  В будни же - только отвары. 
 За те хлопоты Попандопулы с травой  Егорыч в благодарность  и раньше делился  с ним куском- другим сала, мяса, а теперь еще чаще  появлялся в доме в Лидина. Рассказывал ему разные случаи волшебного исцеления обреченных, поднимал дух Попандопуле. Как мог, конечно.
  Коков возил Лидину дрова и топил печь, если старухи не справлялись. В деревне говорят, пригрелся старик возле Вани, отошел душой, подтаяла его скупость. Даже на свои мнимые болезни меньше жаловался.
 На Новый год Коков, ни с того ни с сего, купил два подарка ребятишкам Мишки  Марийца и новые валеночки обоим. Скорее всего, общение с Ваней подействовало. Ребятишки эти, сироты при живом отце – пьянице, деревня их подкармливает. Егорыч от помощи детям обычно откачивался, делал вид, что ничего не знает, но вот и Коков созрел до добра. Вроде небольшие деньги Кокова на подарки, а для ребятишек радость, немалая. Наверное, возгордился Егорыч от своего поступка. Но тут еще есть занозина, про которую он и не знает.
  Жена его, тетка Варвара, этим же годом тайком  купила Оксанке - Мишки Марийца дочери - зимнее пальто. Чтобы сказал на это Коков, бессонный страж собственной копеечки.  Гадать трудно, но у Егорыча не сто глаз, за всем не уследить. Да и лучше для него, если меньше про подарки жены знает. Из того, что Егорыч копит по наволочкам и чулкам Варвара много чего пораздала. Больше всего, конечно, Оксанке Мишки Марийца. И я позже всех узнал в деревне, что на завалившийся колодец возле дома Чуркина она тоже денег дала. Сразу, как только приехала из больницы.
  Федор Иванович Ванин привязался к Лидину просто так, за кампанию с соседями. Рассказы старика «о ворах и дураках» слушать в деревне стало некому. Все мотивы его песен знали, новостей в них  не предвиделось.
 - Меняй пластинку дед, скучно, - смеялась доярка Нина Шетникова, - льешь из пустого в порожнее. Лучше бы погоду научился предсказывать. Вишь, какая нынче зима была холодная. Я две машины угля сожгла. Знала бы, что такой холод обещают,  купила бы угля летом. Летом он в два раза дешевле.
 - Умная ты, Нина, -  обижался на соседку у конторской завалинке Ванин, - доброго совета послушать лень. Кто же вас учить должен, если, не мы, старики.  Люди пошли, им рубль, считай, бесплатно дают, а они рыло воротят. Вот ты, Нина, если не голова, а кладовая на плечах, почему  без мужа живешь? Или, по-твоему, дурочки замуж ходят?
 - Лучше одной коптеть, чем с таким как вы угол делить. Может бог и оттолкнул от сумасбродов.
 - Нина, милая, я бы по молодости такую, как ты, тремя переулками обошел. Ты сама присмотрись, какие бабы замужем: спокойные.
 - Вот-вот, я бы еще и огороды добавила обойти вас. Чем дальше от вас, Иваныч, тем надежнее. 
  Нина могла собраться и от конторы спокойно идти домой, если надоедал пустой спор с Ваниным. Лидину деться было не куда, слушал деда.  И сам Ванин свыкся с Лидиным, даже какие-то удобства от ходьбы к нему поимел. Ивану Петровичу можно  рассказывать хоть целый день, ни куда не денется с кровати. 
 Старики привыкли к заботе о больном, считали его своим, родным.  Если еще кто-то из деревенских пытался придти к Попандопуле, ругались. Мол, что парня совестить. Он не железный, переживает, а мы как нарочно его совесть пилим.
 Особенно ревностно следила за разными гостями к Ване Мария  Антоновна. Дескать, мы  стараемся, ухаживаем, зачем лишние люди.  Должно же быть у него в доме постоянство.
  Грозилась даже забрать его в дом к себе. И давно бы забрала, да сам Ваня не согласился. Мол, в своих углах глаза и закрою. Это моя родная крыша. Здесь на свет появился, отсюда и уйду. 
  В «углу» Вани до самой кончины было всегда чисто, светло, печь  натоплена. Печь Ивану Петровичу отремонтировал сельский совет, а помог председателю совершить этот подвиг Ванин. Федор Иванович с председателем  намертво сражался. Ему даже  не печь Лидина была главной, а спор и «принцип».
 - Тявкал я, тявкал и добил крокодила, - хвалился Федор Иванович  мужикам все возле той же конторской завалинке. – А по другому  не обломится. Не отступай.  Как для себя надо, они мигом все находят. А тут, видишь ли, денег нет, печника нет. Найдите, он же не у меня во дворе спрятан. А куда налоги  уплыли? В карманы личные?
 - Какие теперь в сельсовете деньги, ты что, Иваныч, - одергивала его Нина Афанасьевна.
 - Давайте создадим общественную комиссию, разберемся. От меня не отвертишься, всех на чистую воду выведу. Не на таких умников узду находил. 
  Ванин широко разводил руками, словно показывал свою значимость перед председателем.
 - Вон чего они боятся, правды. Чтобы народ ничего не знал. Нет, говорю, пока я живой не воруйте, не думайте, что концы спрячете. Мы знаем, куда написать. Прищемил хвосты и сразу все нашли. Они пуганые, умеют во время ручки в карман засунуть, но и мы не дураки. Так что ты, Нина, за них не заступайся.
 После такой длинной речи Федор Иванович поднимал подбородок еще выше, вид в минуты откровения у него был генеральский. Правда, одет генерал был скромновато. На локтях костюма сверкали латки. Экономил Федор Иванович на одежде. Впрочем, кто у нас сегодня не экономит. Завтрашний день в России обязательно будет хуже, чем нынешний.
 Был за Ваниным и другой грешок. Набьет голову телевизорной чепухой, крутит потом ее часами на языке. Федор Иванович мог выйти из дома Лидина и в двенадцать ночи. Самому Ване много говорить было трудно, охотней слушал, а Федору Ивановичу  другого собеседника и не надо. Старик страдал привычной болезнью старости: слушать других не любил,  зато сам мог вить повести двадцать четыре часа подряд.
 Одним словом, Иван Петрович в своем маленьком домике в одиночестве почти и не  лежал. То Нина Афанасьевна идет укол ставить, то кто-то из стариков с гостинцем… То ровесница его Галя Иванникова забежит, прощебечет чего-то, толстуха деревенская. Сообразила когда возле мужика надо сидеть, раньше не додумалась. Теперь чего свиристеть, время кончилось.
 И она, и Ваня во время таких визитов сидели молчком. Без подсказок все понятно…
  Старухи Петровича обтирали прямо в постели, кормили, вытаскивали горшки. Горшков из-под себя Ваня стеснялся  больше всего. Старался меньше есть и пить.
   - Ах, мать твою так, - в шутку ворчала Астафьевна. К старости она, как и муж, сквернословила напропалую, даже за удаль  считала сыпать черными словами,  -  чего ж ты себя губишь? Да разве мало я за свою жизнь всякой грязи перемыла. Вон мой, третьим годом как залез в постель, месяц не вставал, а кто из под него тащил, борова этакого? Петрович, не дури. И нечего тут стесняться, мы тебе баре?
 Федор Иванович появлялся к Лидину  обычно перед вечером.  К этому времени он успевал поругаться со всей деревней, собрать все светлые и черные новости.  Лидину передавал их неторопливо, вроде сверял,  где и что случилось и каким боком в этих историях был он, Ванин. Даже щеголял своими новостями. Мол, я их, крокодилов, насквозь вижу.  Дураки были, дураками и останутся.
 Но самый частый гость в Ваниной избушке оказывался дед Петр Васильевич Чуркин. Хоть и далеко ему было скрипеть к Лидину, а в добрую погоду обязательно ушкандыляет. А уж появился если,  на полдня. Чай вскипятит, травы какой-нибудь лечебной заварит. Своей нет, у бабки Манчи попросит. Для  дела ведь. Та еще ни разу не отказала. Манча раньше тоже к Ване в гости забегала, но Астафьевна ее  отшила: че, парня мучить, здесь тебе не лазарет и не театр. Мы ходили за ним, мы и дальше будем ходить. Он уж к нам привык, а с тобой опять одно стеснение. Хочешь помочь чем-нибудь, ко мне домой  неси, а мы передадим. Манча восставала против дикой несправедливости, да смирилась. Начни воевать, только Ване хуже сделаешь.
 Ивану Петровичу и так всего хватало. К тому же плохой едок был Ваня. Не тронутые подарки старух летели обычно  шумной собачонке Туману. Ослепительно белому песику комариных размеров. В свое время Ваня его откуда-то из города приволок. Возле помойки увидел и взял.
  Хотя теперь  хозяин не выходил из дому, Туман чувствовал его в доме и надежно охранял.
  Так и тянулись дни Лидина. Сам Иван Петрович Чуркина больше любил. Веселел в его приходы, даже ел лучше. Дед усаживал его между подушек, ложил на ноги Вани небольшую доску, ставил кружки, сахарницу и шло у них дружественное чаепитие.
 Но всякий раз Чуркин переступал порог Ваниного дома как можно тише, сморкался у порога, кряхтел чего - то. Только потом шел в горницу.
  - Лежи, лежи Петрович. Я не на надолго, -  обычно сипел Чуркин вначале, - вот шел мимо, да вспомнил, что к тебе сегодня еще моя старуха носа не показала. А она за калачами дома колдует. Сейчас спечет, горяченьких принесет. Мы с тобой чайком и побалуемся. Ох, и востра, баба, стала. В молодости  один суп на столе и хлеб магазинный, а сейчас за разносолы принялась. Поздновато, говорю, милая к дому глаза повернула. Али на том свете чертям учишься стряпать. Ты встречу с ними заработала. Не открутишься.
  - Да мне не хочется калачей, -  виновато улыбался Ваня, -  сегодня  на еду не тянет.
  - Хоть крошку, а съешь, приучай организм, - хлопотал Чуркин возле чайника, - я такого чайку сгоношу, оближешься. Слушай, а Туман –то, подлец,  так возле дверей и  живет. Я его, считай, каждый день прикармливаю, нет, рычит. Слышь, подхожу, а он, стервец, надыбился. Вроде не узнает. Но разожрался, смотреть страшно.
  -  Прижился, - улыбается Ваня, - я его и ночью слышу. Мне все живая душа.  Ворчит на кого-то. Наверное, крысы. Что там, на улице, в окно не пойму. То ли просто тучи, то ли дождь? Погода не ладная. 
- - Пасмурно, - соглашался Чуркин, - на этой недели, считай, теплых дней и не было. Слышь, Вань, Коков  вчера в район ездил, все какое-то расчудесное лекарство для себя ищет из натуральных трав. С главным врачом в больнице разговаривал. У них  в хирургии лишняя коляска есть. Егорыч и выцыганил, привез ее. Это такой человек – из-под земли достанет. Коков че предлагает, вывозить тебя на улицу будем. А хоть бы и так, коляска есть. Не стоять же ей.
- - Да хоть завтра  бабки придут управляться, - горячился Чуркин, - и мы к этому времени подплывем, вот и попробуем. А то лежишь без свежего воздуха. Так нельзя. Без солнышка да свежего воздуха только хуже будет.
  - Да я и дома привык.
  - Дом есть дом, а свежий воздух - здоровье. Посидишь на солнышке, погреешься. Лето короткое. Я теперь и оглянуться не успеваю, смотришь, прошло лето. Только валенки снял, опять обувай. Они еще и не просохли, а солнышко того,  кончилось. Потому тороплюсь, Ваня, больше посмотреть на него, чаще выхожу на воздух.
Про коляску  Чуркин завел разговор с дальним подступом. Она уже дня три как у Егорыча дома стояла. Но Коков не без резона предполагал, что Ваня откажется садиться в нее. Уж больно характер у мужика стеснительный. Его нужно поднимать, одеялом закутывать, потом все в обратном порядке. У самого сил нет, а соседям хлопот столько, парень и откажется. Потому долго мороковали как к Ване подойти. Коков разговор поручил Чуркину. На себя не понадеялся, не ляпнуть бы  чего лишнего.
 Чуркин во время своего рассказа постоянно глазом на Петровича косил. И увидел, как загорелись у того глаза: кому не хочется на летнее солнышко  глянуть. Месяца три уже лежит. Хоть на травку да воробьев посмотрит.
 Дед тоже заулыбался: думали, гадали, а все оказалось просто.
 На следующий день в сенцах  Попандопуло застучали сапогами  все трое. Да еще и с женами. В коляску Ваню перекладывал здоровяк Коков. Поднял сухого Петровича, аж крякнул.  Когда-то  тот под сто килограммов был, теперь едва ли тянул  на пятьдесят, а может и того не наскребешь. Осторожно подождал Егорыч, пока Антоновна  перепеленает Ивана Петровича покрывалом, посадил в коляску. Федор Иванович стоял тут же, придерживал коляску, улыбался невесть чему, и ни кого не критиковал.
 Он и выкатил Ваню на солнце.  Давно уже не видевший  неба,  Попандопуло жадно затянулся свежим воздухом, сомлел в минуту, на костистом его лице закапали слезы. Махнул Ваня рукой старикам.
  - Идите на скамеечку возле палисадника, один побуду. Подышу. С солнышком поразговариваю. Соскучился я по нему.
  У Антоновны с Астафьевной тут же нашлись дела в доме, а тетка Варвара из него и не выходила. Эта рукодельница уже полами занялась, кровать перетрясла, наволочку и простыни заменила. Дай волю по два раза на день мыть будет. Подружки еще только подумают, а она уже веник в руках держит.
  Коков с Ваниным потянулись к калитке, Федор Иванович, дабы как-то замять неловкость, рассказывал ему про дурака  председателя сельсовета. А на скамеечке уже сидел Чуркин,  тоже вытирал слезы. 
  - Вот ведь, что жизнь  делает. Крутит парня и крутит. Такие муки. За что и про что? Нам-то, мужики, еще спасибо богу сказать надо. Более менее прожили.
  - Ты того, не трави душу, старый пень, - остановил его Коков. – нет сил сдержаться, иди домой, без тебя справимся. Разводишь  озера. Какая ни есть, а жизнь. Что, легче на кладбище лежать. Пока дышится, пусть дышит.  Глядишь, на воздухе и оклемается. У кого оно теперь здоровье. Я вот помню, парнем еще был, рассолу скисшего выпил, с тех пор желудок и отказывает. Мучаюсь, а живу. Терплю.               
 - Так-то все в жизни, – по-детски легко продолжал вздыхать Коков, - сегодня живем, а завтра нет нас. Я все маму покойницу вспоминаю. Ходила, ходила, и нет ее. А прожила-то – восемьдесят с хвостиком. Бывало, посмотрит на меня и заплачет: Коля, миленький, не дал тебе бог здоровья. И я тоже сердцем слаб, тоже слезами обливаюсь. Сидим на скамеечке, плачем и плачем.
 - Ты, да еще председатель, два клоуна, - остановил его Ванин, - нам бы на двоих с Чуркиным твое здоровье разделить, на три века хватит.
- И у тебя Федор, язык как бритва, - не сдавался Коков. – норовишь побольнее резануть. А знал бы мое здоровье, другое говорил. Если бы я хоть неделю травы не пил, давно уже отнесли в березки. Тем и спасаюсь, что день и ночь о здоровье думаю.
- Сам удивляюсь, – со смехом округлял глаза Ванин, - как ты с этих трав не загнешься. Это какое здоровье должно быть дадено, чтобы человек себя всю жизнь травил и до семидесяти пяти дожил без седого волоса.
Теперь на похоронах вспоминали про эту коляску, и много других случаев пришлось к разговору. Как-то само собой выстроился ряд событий вокруг Ивана Петровича, все в розовой оберточке. Значит, хороший человек был Попандопуло. Нужный в деревне и уважаемый человек.
  За родственников на похоронах считались Коковы, Ванины, Чуркины. Они командовали.  И поминки в доме Чуркина провели. В  избушке Ивана Петровича всем, пришедшим его помянуть, было не поместиться. Часть денег на поминки достала из своих заначек Мария Антоновна, а все остальное принесла тетка Варвара. Дескать, мы с Егорычем одиноки, куда они нам. Но Коков об этом, естественно не знал. Последние годы все важные решения тетка Варвара принимала сама.
  Первым поднялся Ванин.
 - Значит, как его, хорошего человека похоронили. Последнюю рубаху мог отдать. Такие редко рождаются и  уж если появятся, то в русской деревне, только в деревне. Город хорошей крови не даст.  Плохо,  после  себя детей Ваня не оставил. Память-то о нем хорошая, а вот своей крови продолжение не сделал. Да и посмотрю я, мужики, все мы вроде без детей. Уехали они в города, чужие теперь. И нам чужие, и сами себе тоже. Не знаю, заявятся они на наши могилки или нет, а на их могилы и придти не кому будет. Это точно. Они ведь детей не рожали. А мы когда-то не внушили им человеческой правды. Все начинается в этом мире и кончается с детей. Сколько у тебя детей, столько и счастья.
 - Так Галька Иванникова все взбрыкивала, - шептала Антоновна Варваре Коковой про бездетность Лидина, -  и сама как сорока на колу одна-одинешенька, и парня осиротила. Баба нынче пошла востроногая. Да и какие это бабы, век проживут, а ребят не родют. Не- не, меня не воспитуйте, не бабы это, кукушки стриженные. И Галька была красоты писаной, а куда она ушла, красота ее? Раньше своей хозяйки на кладбище? Стыд, срам, трех детей не родят. Да зачем вы сами на свет появились, если о детях не думали.
  - Еще та выдра.  – Согласилась Антоновна. - Все не могла подобрать мужика. Ходила возле Вани, ходила, характер показывала. Вот и не связало их в семью. Больно норовистая Галина. Эта и под ружьем не подчинится. Так и уйдет девка без  детей. Доигралась,  получила пустые стены. Действительно, со стыда сгореть можно. Да и нет сегодня добрых баб, Маня. Так, себе ветрогонки. Как не послушаешь: для себя жить надо, для себя жить надо. А им говорю, когда для себя живешь, сама для себя и остаешься. Кто за вами под старость лет посмотрит. Крутят бельмами да хохочут. Страшное нынче время, люди себя сиротами делают. Да еще и смеются по скудоумию.
 - Не говори милая, - вмешалась бабка Манча. – Ить молодые сами себя уродуют. Водкой как водой заливаются. Бога из их сердец вытравили, напрочь. Так если бога там нет, кто его место занял? То-то! Беда такая, душа плачет.  А мы что сделаем, вся власть против нас. Сладкими словами страну на костер заманивают. Один пьяница порон нанес больше чем все супостаты. Сейчас второй раскорячился как змей, этот всю кровь нашу выпьет под свои сладкие слова. Хоть с вилами на Москву иди. Так не кому идти, нет мужиков добрых.
- Надо, чтобы Русь наша не испарялась, а полнилась. Это же закон жизни. Я своим детям о Ване говорю. А дети пусть своим детям скажут, -  продолжал Ванин, – памятью  живем, ею одной. Да верой еще в Русь нашу, Силу нашу, Славу нашу. Люди мы есть, ими и останемся. Ругаемся, спорим, правду доказываем, но это все сверху, зерно где-то глубже спрятано. Оно и в сегодняшних поминках, когда мы все об одном думаем. И в завтрашнем дне, за который еще стоять нужно.
 - Такой страны больше не было и не будет, и людей, как россияне, тоже, - поддакнул ему Чуркин. – Где совесть человеческая, где крепость веры в богов наших – только на Руси. Правильно ты, Мария Васильевна, говоришь, бога вытравляют из их душ. Попустились мы правдой. Не дали во время отлуп проходимцам.  Нашей честностью поганые и воспользовались. Помните, Ваня говорил: Попандопуло – это священник, над таким словом нельзя смеяться. Смеялись и смеемся. Они же нас хитростью заставили хохотать.  Я после Ваниного рассказа все пластинки со «Свадьбой в Малиновке» выбросил. Так-то! Ваня, если копал, то в глубь, он больше нас видел. Кто его понимал в деревне, вот вопрос? Послушаем, посмеемся и по домам. А он правду говорил.
 Дед стукнул сухоньким кулачком по столу, словно подчеркнул безысходность.
-  Если после нас не будут рождаться такие как Ваня, все, ставь крест на душах русских. Не вернется крепость. А кто вспомнит? Мы-то, за столом, старичье, вчерашний день. О завтрашнем  дне кто из нас подумал? Где внуки наши, не родились. Да и откуда им взяться, если мы родили по два-три сына. Сами себя свели на корню. Горько обо всем говорить, а сами виноваты.
  Антоновна уже не шепталась, утирала слезы. Тетка Варвара закрылась передником. Рядом с ней плакала бабка Манча. Разные мы, а горе на всех одно.
  Дед Чуркин, после громких слов  своих, не заметно вышел в сени, потом на лавочку возле палисадника. Смотрел на покосившуюся деревенскую улицу и не видел ее. На запорошенных сединой щеках темнели морщины. И сам он смотрелся ветхим, словно ссохшийся мох. Мне казалось по этим морщинам и укатилось его здоровье, а сейчас ладится уйти и душа старика. Жить ему, судя по всему, действительно оставалось недолго. Да и не хотелось ему уже жить. Чем он мог помочь соседям, самому себе?
 Да и вся  Русь изъедена бороздами  безысходности. Стоят наши кони, держат их под уздцы супостаты, окружили они наши кареты. Блестят на солнце ножи врагов, а мы все еще беспечно мечтает о чем-то или размышляем о духовности безобразных лиц наших будущих убийц.
  Сможешь ли ты когда-нибудь встать с колен, Великая Россия. Или все так же беспечно будешь смотреть на ножи, занесенные над твоей русой головой? Впрочем, от нас уже ничего не зависит. Мы еще живыми и здоровыми все свое богатство и силу врагам своим добровольно отдали, с улыбкой. Теперь им решать, кем и чем нам быть. Господи, образумь хоть ты нас, спаси и сохрани.
  Дышал Чуркин тяжело,  с надрывом. Выработавшееся его сердце  трепетало с перерывами, словно просилось наружу. Петр Васильевич плакал. По Вани ли? Кто знает, да и надо ли гадать.