Гл. 7. Повесть о старике Чуркине и других соседях

Повесть о старике Чуркине и других соседях.  Анатолий Статейнов.

Глава 7.


                Баня.
   
  Перед самым Новым годом ударили такие морозы, что старенький мой домик  не выдерживал. Печь раскалилась, не притронуться, а по углам иней. На глазах забелели стены свежей изморозью, порог  сверкал ледяной пленкой. Стропила и те потрескивали, плакались на жгучую стынь.
  Незаметно все заботы свелись к топке в доме. Уголь занести, золу вынести, да послушать вечером сводку погоды, не сбавит ли? Но там ничего нового не обещали. И по-прежнему тепло у меня жило только возле печки. За ночь листы бумаги к столу у окошка примерзали намертво.
  Холодно было даже под ватным одеялом. Я спасался дедовой лисьей безрукавкой. Очень удобная вещь. Надел, и до утра как летом.
 А перед праздничком не плохо бы сходить в парную, освежиться березовым веничком. Каждый год у меня  замыкается баней, привычка. Лучше смыть старую пыль, зачем ее тащить в будущее. Подпалил себя поговорками да присказками, а теплей не стало.  Тем болен, у моей бане. Там сейчас хоть в предбаннике, хоть в парилке минус пятьдесят.
 Про неё нынче и говорить нечего, заледенела. Я потоптался у двери, заглянул внутрь,  разжечь каменку не решился. Можно было попытаться к Ване Попандапуле сходить, но у него своей бани нет, сам у Оглоблина моется.
  Выход был один, проситься к Чуркину. Благо, баня его хорошо знакома, парились там с Петром Васильевичем  и  с Николаем Егоровичем Коковым. Посидеть с ними в предбаннике, попить квасу, поговорить. Это даже лучше, чем ещё один курс университета прослушать. Особенно для людей моего склада.
 Банька  у  Чуркина и в эти морозы дымит  без устали. То Антоновна стирать соберется, то воду греют корове. Одним словом кланяться придется соседу. Он все равно пойдет мыться, и все равно меня позовет. Стариковский настрой, от правила не оступится.  Тут у Чуркина закон, его ни какие морозы не шатнут. Да и с дровами у деда богаче, урона не понесет. В это лето я сам ему поленницы две, а может и больше, дров наколол. С дровами в этом году и у меня хорошо.
 С такими выгодными мыслями я и планировал навострить валенки к Чуркину  через дорогу, но дед опередил, сам показался  перед обедом. Увидел, видно, мой икромет во дворе, понял заботушки человечишка, который одним днем живет, о бане и завел разговор. Дескать, у него под каменкой уже давно дрова пылают, не мучайся.
 - Ты того, не открещивайся сегодня, приходи. Я уж постараюсь, натоплю. Егорыч  подкатит, ты да я, вот и вся баня. Сыновья шкуру меняют, им теперь отец не указ. На другом конце деревне  празднуют Новый год. У старшего,  Антоши, якри его. Это все бабы ихние, тень на плетень  ведут. Всегда у отца были, а тут на тебе,  закипело самостоятельно праздновать, если отец вам уже не указ. .Днем, вишь ли, заглядывали, поздравили. Ну и пляшите, бог вам в помощь. Ты давай, обязательно загляни помыться, жару хватит. После бани  чайком погреемся, встретим Новый год. Коков сказал, что вчера ездил в город и купил там дорогущую бутылку белой. Мне она и  в будний день не нужна, и в праздники, но придется стерпеть. Вижу и Антоновна купила красненькую. Пусть лакают.
 Так мы и оказались в бане у деда Чуркина вместе с Николаем Егоровичем.  Уговорились на пять вечера, но я справедливо рассудил быть в гостях чуть пораньше, поговорить с дедом.
  Петр Васильевич спиртного на дух не признает, это точно. После недолгих раздумий взял я с собой настоящего индийского чая, рыбки копченой, да фруктов, что специально привез  к праздничку.   
  Антоновна встретила  радостно, узелок приняла из рук, за стол усадила. Не успели одолеть с Петром Васильевичем и по стакану горячего смородинного чая (свои травы полезней, посчитал дед, мой индийский отложили на потом) как в дверь постучался Коков.
 Обындевел на декабрьском морозе, ресницы и те в снегу. Ввалился с клубами пара как Дед Мороз.   Коков морозу не боится, фуфайка распахнута, грудь голая.  Вопреки своим летним традициям плакаться на здоровье, зимой чаще похохатывает, чем жалуется. Мнимые свои болезни вспоминает лениво, скорее по инерции, разве подзадорит кто.
 - Иду сейчас. Шарик сидит в будке, дрожит. Че, говорю, милый, в калачик  крутит. Это тебе не к Шишкиной Розке сигать. Замерз совсем. Вроде и кормлю, подлеца, а мороз пробирает. Терпи, говорю, через два месяца потеплеет.
 - А он че ответил?  - расплылся в улыбке Чуркин.
 - А что он мне скажет, - не остался в долгу Коков, -  я и так по его глазам все вижу. Шишкина Розка уже неделю возле моих ворот крутится.  Опять невестится. Сегодня пусть померзнет а завтра отпущу. Посмотрю, как он по такой стыни  за ней ухлестывать будет. 
 - Егорыч, перед банькой чайку со смородиной, – засуетилась Антоновна.
 - Не мешало бы. Только настоять его нужно лучше. Смородина чистит организм. Хороших трав много. Пей, не ленись, от всех болезней спасешься, травы помогут. Ваня Попандопуло болеет почему – травы не пьет. А таблетки хоть тысячами сади, какое здоровье.  Химия и есть химия. Дед у меня, покойничек, травы любил. Так до смерти ни разу и не кашлянул. Здоровье ему было дадено.
   Коков стал рассказывать Марии Антоновне, как в прошлом году выгонял в больнице предполагаемых глистов настоем мухомора. И весьма преуспел в уничтожении паразитов. Медицинскими терминами он владел слабо, все описывал доступным  языком.
 - Ты бы того, сменил разговор перед праздничком - прервал его Чуркин. – Люди чай пьют. Потом  споешь, у тебя эти сказки на сто раз перекручены.
  - Я тебе Маня так скажу, - завершил Коков свое лирическое повествование о глистах, -  Хоть руки мой через минуту,  хоть ноги, все равно червь найдет дорожку в рот запрыгнуть. Два раза в год нужно пить отвар мухомора. Этот грибок с секретами, он ещё и сосуды расширяет. Придет лето, нарву и тебе обязательно дам.
 - Ты откуда все знаешь, - сипел Чуркин, - бабка Параха подсказала?
 - Мне бабок слушать не резон Тем более, Параху. – отбился Николай Егорович, -  меня мама учила мухомор пить.  Любой яд в малых дозах – чудесное лекарство.  Но это только умный поймет. А Параха твоя всешгда была слаба на голову.  Какой там мухомор, а чаю как надо не запарит. Ты, Петро, не веришь в травы, а я мухомор уже тридцать лет пью.  Два раза в год, по стакану. Дня три пройдет, как молодой скачешь.
 Чуркин с Коковым не церемонится. Хоть и одногодки они, Егорыч раз в шесть крепче соседа, но Петра Васильевича побаивается. Причину до сих пор не пойму.  С Коковым сладить трудно, как  чувствует слабину, сразу ставит все на место криком или кулаком. Но тщедушного Чуркина сторонится. Вот и теперь, прервал рассказ о мухоморе на полуслове, махнул рукой и пообещал Марии Антоновне поделиться опытом позже.
  Сборы в баню у стариков вылились едва ли не в строевой смотр. Командовал Чуркин. Приготовила ли жена полотенца,  поставила ли  чаю, чтобы с баньки еще раз пропотеть. А готов ли ужин? Только после этих приказов, понятно, ни кому, кроме Чуркина не нужных,  мы дружно зашагали в предбанник. Первым сипел Чуркин, потом Коков подстраивал под него свое могучее тело, затем я.
 К Чуркину в баню ни каких гостей вести не стыдно. Еще в прошлом году просил он Андрея Литовченко, тот и в мойке, и в предбаннике, и в парилке  поменял обшивку. Оббивает баню дед вагонкой из осины. Дух тогда легкий, лесной. Но стоять осина должна не больше четырех – пяти  лет. Особенно, если баня  топиться часто. Потом снова меняй обшивку. Таких мудростей насчет бани Чуркин и Коков знают целую кучу. Только слушай.
   Но пока раздевались, старики вспоминали молодость. Коков рассказал Петру Васильевичу, как он в армии парился. Даже комбат, вот был здоровый мужик, не пересиживал его на полку.
 - Не умеют они жар держать, - хвалился старик, -  веник ходить и ходить должен, остановился, сбил дыхалку.  Все, на сегодня отмылся. Организм не переборешь. Помню, как-то поехал к брату на Дальний Восток. К Гошке, - повернулся он к Кокову. -  этот парильщик.
- Гошка  веник в руки взял?
 - А что? Он всегда так парится, и сейчас ещё нас с тобой пересидит. Гошка от жара будет как собака крутиться на полке, а вниз не уйдет.
 - Ничего, сколько помню, он бани как огня боялся. Так и ходил заскорузлый как сапог. Пацанами у нас же мылись. Залезет на полок, чуть подкинули, на пол. Быстро-быстро обмоется и уфитилит. Забыл, сам же над ним смеялся. Потому Гошка и норовил один мыться.
 - Ты Григория не трожь, - огрызнулся Коков, - он вашим Чуркиным не чета. Гришка еще пострелом был, а уже  парился. Да кто его на полке пересидел? Седина у тебя, Петро,  всю память из мозгов вымела. Не я память потерял, а ты. На этом вот полке после сева отмывались? Черные приехали, в пылище и сразу в баню. Лелюшкин еще председателем был. Гошка нас тогда и запарил. Ты с угару даже в клуб не пошел. Кто тебя на полке усидел, не домовой же. 
 - Там, где раньше лоб был, теперь у тебя Петро, ветерок, а я вот все  помню. Уж что-то что, а голова светлая. – неожиданно похвалился собой Коков.
 Чуркин, сраженный доводами соседа, замолчал, а удовлетворенный Егорыч первым пошел в парилку.
 - Это кто тебе сказал, что тогда Лелюшкин председателем был. – вдруг запетушился Чуркин, - Путаешь все и путаешь. Еще и сторонний человек из-за тебя не разберется.
 Чуркин замотал своей малюсенькой головкой в короткой щетине седины, словно из-за меня и завязался этот спор.
 - Право слово не разберется. Ты по порядку бери.  Виктор Абрамович сначала командовал, потом  Николай Григорьевич Кода, потом пустоцвет Власенко, а твой Лелюшкин уже перед Хрущевым избирался. В ту весну, когда мы с тобой на сеялках стояли, Гошка уже на Дальний Восток уехал. А угорел ты, не я.  Прыська, в девках еще была, помогала тебя откачивать. Она живая, давай спросим.   Я тогда вытащил тебя  в предбанник, а бежать не за кем. Смотрю, Прыська, она с клуба шла, кричу: помоги. Спасибо, подошла и помогала откачивать.  Лоб тебе холодным полотенцем перевязывали и пульсу щупала. Помнишь, кто перевязывал? Прыська! Иди сейчас и скажи ей спасибо, так бы давно окочурился.
-  Я! Окочурился! Дулю вам обоим. Прыську твою саму всю жизнь щупали. С надсады, поди, ее Гришка и копыта откинул в пятьдесят лет. Она за семьдесят лет хоть одно доброе дело сделала, хорошее слово сказала? Ты слушай, да вспоминай. – Не сдавался Коков. - Гошка на Восток зафитилил, когда Иван Иванович Тугов председательствовал. А мы при Лелюшкине сеяли. А его Виктор Абрамович поменял, потом Жук был.  При Лелюшкине все было. Тогда еще Блыся с Ботей собирали всех на собрание. Подъедут и прямо с коня в окно стучат: на собрание!   Нас колхозное собрание на сеялки ставило. В бригаду Кузьмы Шаульского послали. Это лучшая в районе бригада была. Смикитил? На тот сев тебя с коней  специально сняли.  Сколько спору с зоотехником было, он ни как не соглашался. В райком грозил позвонить. А зоотехником в аккурат Юнька Новиков пузырился, покойничек. А почему Юнька голосистый был? Его парторг Жмаков поддерживал, он Лелюшкину немало крови попил. Мерекай хоть перед праздниками.
  Старики петухами смотрели друг на друга. Даже мне трудно было сообразить, за кем, правда. Но более мудрый Чуркин вдруг махнул рукой и засмеялся: да бог с ним, теперь все равно не расставим, как было. Пошли греться.
 В бане Коков для начала, как и положено, окатил все горячей водой, потом отрыл дверцу каменки, подсушил воздух и лишь тогда сел на просторный полок.  Чуркин с сипением уполз за ним, мне ничего не оставалось, как примоститься рядом. Так мы и ютились на полке каждый со своими мыслями.
 Несмотря на пятиградусный мороз на улице, баня действительно была натоплена здорово. Жаром пробирало сразу.  Растелешенный Коков занял  собой почти весь полок, тщедушный Чуркин был еле заметен рядом, мне достался краешек полка со стороны каменки. В дверцы каменки светились малиновые камни. Первый пар должен быть сухой, в каменку не поддавали.
 Тепло на нас действовало по-разному.  Коков на глазах свежел как годовалый младенец, редкие морщины совсем терялись на его молодом лице. Крупные, в горошинку капельки пота мягко катились по  упитанному телу. Чувствовалось, что его телом правит серьезная голова.
 Старики сберегли здоровье по-разному. Чуркин гляделся хуже, синева отливали по телу холодом, чем-то  не живым, тряпочным. Он вроде и не потел. Только напряженней становилось  сипение.
  Коков охал и охал от удовольствия.  Наконец слез с полка, попросил Чуркина спуститься  следом, мне велел остаться.
 - Сейчас я тебя поджарю, - пошутил он и ахнул в каменку ковш горячий воды.
 Пар не вырвался, взорвался. Волос на голове угрожающе зашипел.
 - Ужмись, ужмись, - командовал Коков. – Пересиди минутку и тогда за веничек. Маши и маши. Стоп, стоп, ты так мне глаза повыстегиваешь или сам себя инвалидом оставишь.  Ничего не умеете, бани не видите, не понимаете своей пользы. А баня лечит. Вот прихватит здоровьишко, вспомнишь Кокова. Дай сюда веник, я тебя подрумяню. Пропотеешь, вся химия города вылезет. Глядишь, и телом поправишься. А то неправдешний ты какой-то, ручки в былочку. Взял бы вилы в руки  и мускулами оброс.
  - А писать кто будет?- смеялся внизу Чуркин. – Ты-то не сможешь!
   Коков не огрызнулся, так охаживал меня запашистой березиной, что каждый хлопок заставлял вскрикивать. Сам дед будто и не слышал пару.
 - Ты парня вправду не искалечь, - запел Чуркин со скамеечки на полу, - пусть обвыкнется. А то вместе с  потом у него и кости наружу выплывут.
 - Что, тут обвыкаться. Маши и маши.
 Коков работал веником розовый, распотевший, сильный. Про все забыл кроме веника. Показалось, что в споре стариков прав был Егорыч. Такой угореть не мог. Скорее сама баня сгорит, чем он жары испугается. Вряд ли ему в тот ветхозаветный день баба Прыся «пульсу щупала».
 После того, как меня сняло с полка, Егорыч уселся там поосновательней и командовал Чуркиным. Худющий как воробей Петр Васильевич подкидывал снизу в каменку. И тут же опускался на пол. Я уже лежал на полу без движения.
  Коков периодически спрыгивал с полка, хватал прямо на себя ведро ледяной воды и снова шло кряхтенье и мычанье.
 Затем Кокова на полку сменил Чуркин. По старческой слабости своей уполз туда с трудом, но веником махал, как правдашний. Даже сипеть перестал.
 - И эх, и - эх, - постанывал он.
 - А вот я тебе  парком, - пугал его Коков и сыпал в каменку очередной ковш воды. Пар вырывался невидимый, но плотный, осязаемый, как кирпич.
 Невыносимо было сидеть даже на полу. Я пополз  в предбанник отдышаться. Слышно было, как Коков подбадривал соседа.
 - Маши, маши. – смеялся он, - каждая баня добавляет год жизни.
  Чуркин как залез синим, так и проскрипел вниз таким же. И не подумаешь, что сидел на полку. Старики тоже вышли в предбанник, уселись на скобленные Антоновной лавочки. Коков разлил из графина приготовленный квас. По-моему, старики опять налаживались спорить.
 - Я тебе прямо скажу, - махал Чуркин пальцем в сторону Николая Егоровича, - ни кто у нас в деревне как Колька Тугов не парился. А ты смароковал Гошку сюда прилепить. Он тебя на три года младше, так? Нам с тобой в тот год, когда на сеялках стояли, всего по семнадцать было. Скажи, мог Гошка тогда на Дальний Восток уехать?
 - Не семнадцать, а по двадцать два. Как раз тем годом моя Варвара сюда по распределению приехала. А ты уже женатый был.  Сейчас придем, спроси у Антоновны. Твой старший с какого года? Пятидесятого. В том году Тугов и председательствовал. Во как.  Меня, брат, на ходу не захомутаешь, голова еще работает. Виктора Абрамовича сюда не плети, он намного позже работал. И с Жуком ты все попутал.
  Я честно пытался разобраться, где же истина. Потом запил это желание прекрасным квасом Антоновны и решил перевести разговор, на зимнюю рыбалку, к примеру. Иначе старики передерутся. Не далее как неделю назад Коков угощал меня свежей рыбой. Сам ловил, на удочку. Хвалился, что опередил тут даже Борьку Новикова. Про зимнюю рыбалку я и поинтересовался у Егорыча.
 Егорыч принял предложение, но от сегодняшнего дня сразу отошел, стал охотно рассказывать, как они однажды с дедом пошли рыбачить на налимов в декабре. Тогда тоже под пятьдесят гремело. Такой мороз, стены в домах промерзали насквозь.  Нарубили Егорыч с дедом  десять прорубей и поставили туда морды. Утром проверили – штук пятнадцать налимов, да каждый килограмма по три. Вот так угадали.  А потом как отрезало, за месяц ни рыбки. На той рыбалке, оказывается, Егорыч застудил мизинец. Столько лет прошло, до сих пор аукается. Болит палец. С него и все другие болезни приключились.
 - Организм живой, – качал он головой будто потерявший все на страшном пожаре человек, - одно затронул, остальное само посыпалось. Рыба эта меня в азарт кинула, про мизинец и забыл. Видно кость изнутра промерзла. А может и спину застудил. Третьим или четвертым днем как стрельнет в лопатку, проснулся и от обиды хоть плач. Дорого мне досталась та рыбалка. Провались они пропадом эти налимы. Я сейчас, если иду на рыбалку, собачью шкуру на ящик кладу.
 - Ты че, сдурел? Это когда все было? Шестьдесят пять лет назад? Оттуда тебе сегодня уже ничего не аукнется.
  - Дед, покойный, свидетель. Поднять бы его, он бы над тобой посмеялся. 
  - Помню деда твоего,  он ни когда толком и не рыбачил, - смеялся Петр Васильевич, - как вы еще первых пятнадцать налимов  взяли. Вот мы, помню, с Ерохой на Палатовой старице где-то в ноябре морды ставили. Щурята уже задыхались. Как поперли, за ночь два мешка  рыбы. А жирные подлецы. Потом года через два с Мишкой Шишкиным на бот ходили. Сорожка как пошла, тычки вырвала с двух сторон сети. Ведра четыре за ставку взяли.
 - Над моим дедом не смейся, - аж засвистел с обиды Егорыч, - слава богу, с ним Коковы без рыбы не жили.  И перекопы весной делал, и переметы ставил. Между Третьей бригадой и Новым Мостом перекоп старый есть – это его работа. Помню, притащил щуку: на плече голова, а хвост по земле тянется. Вот так щука была. Дед-то был в деревне не самым присядистым, повыше нынешних утят. С тех пор мне таких больших щук и не показывали.
 - Нашел рыбу. Мы с Ерохой таких старых сразу выбрасывали.  Старая щука хуже каната. Все равно как пеньку жевать. Если только на котлеты.
 - Да что вы  ловили, с этим Ерохой. У него и лодки то своей не было. Знаем его и видели, моего деда вам сроду  было не обловить. Он речку знал.
 - Ероха в воде родился, - сплюнул Чуркин. –Помню, поймает, всей деревне по чашечке рыбы даст.
 Старики еще поспорили с неохотой, и мы снова ввалились в баню. Чуркин первым пошел на полок. Коков, знавший  распорядок его второго пара, саданул в каменку ковшичек..
 - Попал, - поздравил его Петр Васильевич, - берет, а ну ка еще помоги. Спину пощекочу. Больше плесни, больше, чтобы прижало.
  Чуркин  ворочался с одного бока на другой. То хлестал себя веником, то тер им бока.  Правда, так и не порозовел. Коков подкидывал пару. Потом Петр Васильевич в изнеможении лежал на полку и жмурился, Коков периодически поливал его ледяной водой из ковша да похлопывал веничком. Оставалось только удивляться, откуда в соломинке Петре Васильевиче такая выживаемость.
 После Чуркина Коков велел отправляться на полок мне. Петр Васильевич поддал. Коков неторопливо стал хлестать веником по моим ногам. Создавалось впечатление, что нога испарялась  мгновенно. На крики полегче, ни кто не обращал внимание. Само собой поплыли отрешенные мысли, про бренность всего живого. Слабость эта, очевидно, от нестойкости моего  характера. Внутренний голос подбадривал: не ты первый. Но если голова соглашалась, ноги покидать этот мир не собирались. Сами выкинули меня в предбанник. Там я выдул чуть ли не литр квасу.
 - Нет, брат, здоровья, - вернулся на свою любимую дорожку Коков, который тоже вышел прохладиться,  - нет. Что хошь делай, путем не пропаришься. Чуть подкинул – задыхаюсь. А мне сегодня край надо плечи прожечь. Нутро подсказывает, как бы ревматизм не вернулся.
 После этих слов он еще четыре раза забирался на полок. Мне хотелось выбежать на улицу и посидеть прямо в снегу с полчаса. Пятидесятиградусный мороз казался единственным спасением.
 - Ну и крепки вы, старики, - только вырвалось у меня.
 - Раньше парились, - согласился Коков, - а сейчас так себе, баловство. Особенно Гришка,  брат мой. Этот с  мальства на полку. Веришь, нет, деда пересиживал. Бывало как возьмутся друг друга перепаривать, я в предбанник всегда выходил. Боялся, перегрею голову, чем тогда думать буду.
  - Чего ты Гошку тащишь туда, где его не было? – жевал губами Чуркин, -  ещё раз повторю. Он моложе нас на три года. На какую сеялку его могли поставить?
 Наконец пошли в дом. После бани долго сидели в горнице у Антоновны, утирались пушистыми полотенцами. Чуркин в это время что-то колдовал с чаем.  С раздумьями клал в смородину бруснику, лист березы, для запаху сухой малины, еще какую-то траву.
 - С Новым Годом, что - ли? - пригласил он нас за стол. – повечеряем.
 - Ни кто их не считает года наши, - Коков расстегнул почти все пуговицы на рубашке, могучая его грудь дышала вольно. – Сами летят. Оглянусь, а жизни-то не видел. Все прошло как день. Только сейчас начинаю мерекать, что к чему. А на кладбище уже мой колокольчик висит, зовет. Господи, боже мой! Петро, что  я в этой жизни видел, только слезы!
- Возможности нашего организма безграничны, - подумалось мне. –  Если Коков считает, что семьдесят пять лет даже не середина жизни, сколько он рассчитывает прожить?
  Чуркин словно угадал мои мысли. Засмеялся
  - Чего, Егорыч, плачешь. Если ты жизни не видел,  другим и рта разевать нельзя.
 Коков опорожнил стакан чаю, посмотрел обиженно на соседа.
 - Все так говорят, я бы лучше двадцать пять прожил без болезней, чем  семьдесят пять в вечной тягости и несчастьях. Все с нервов. Один Шурка Ванин чего стоит. Попил он моей кровушки. Скажи мне, как земля такого крокодила держит. Позавчера слышу, поросенка бьет. В эту зиму уже второго едят. У него же семья, трое малолетних, кто об экономии думать будет. Дурак он, неизлечимый. Продал бы поросенка, а денежки на черный день, в карман рублик, в карман и подальше.  Сожрать все можно.
 Часы на стене пробили полночь. Пришел Новый год. Встретили мы его, как и положено, чистыми телом и, наверное, душой. Коков вытащил из фуфайки распотевшую бутылку белой, видно в сенцах хранилась. На морозе. Антоновна принесла из кухни бутылочку красненькой. Водку она переносить не может.
  С Новым годом что ли! – засмеялся вдруг Чуркин. Звонко так, молодо даже. – будем смотреть, что Новый год нам принесет.