гл. 4. Родня. Повесть

               
 Повесть.                Анатолий Статейнов.               


                Родня.

  Гл. 4
 
                Налимы  Филиппа  Гавриловича.


   Домик Филиппа Гавриловича Литовченко раньше стоял как раз напротив нашего.  Плотный листвяжный сруб его избы был сплошь изукрашен  резными карнизами, ставнями на окнах, добротно вырезанным петушком на коньке крыши, разными деревянными аллегориями. Родители наши жили с Филиппом дружно, я познакомился с домом и его хозяином сразу, как стал ходить.  Ни во дворе, ни в доме, ни возле него Тихонович  ничего не строил абы, как и «временно». Баня, стайки и сараи у него смотрелись так же весело и молодо, как и сам дом.  Филипп Тихонович был хорошим плотником и знал, как открывать у дерева секреты красоты. Но  карнизы и затейливо изукрашенные лисами да зайцами столбы ворот, только одна сторона доброго имени Литовченко. 
  До сих пор любо вспомнить его главное увлечение – рыбалку.  Весенняя вода была не сгораемой страстью соседа. Тогда еще в нашей речке рыбы водилось много, мужики с весны баловали сетями. И не без удачи.  Папа мой с соседом Мишкой Шишкиным случалось, и не раз, за ночь рыбалки по заводям и протокам на большой воде до краев набивали лодку-плоскодонку  серебристой сорожкой, ельцом и окунями. Рыба оказывалась неплохой добавкой к обеденному столу большой нашей семьи.
    Осенью ставили морды на замерзшие озера.  Там задыхались щурята и перли дуром к проруби, а значит в морду.  Я сам видел, как папа вытряс однажды из такой морды почти два ведра щурят.
 Но Филипп Тихонович признавал только удочки. У соседа их хранилось десятки, если не больше, на все случаи жизни. Ранней весной он ставил переметы.  На конец шпагата вязалась крупная гайка, потяжелей, а к самому шпагату парами большие крючки с  живцами. Все это забрасывалось как можно дальше в полноводную реку.  Просматривают переметы  раз в сутки, утром.  А вечерами мужики приходили посидеть возле них, чтобы ни кто по случаю не проверил крючки с наживкой. Но мне кажется, называли надуманную причину для вечно ворчащих жен, а на речку шли потому, что там было просто хорошо.
   Наконец-то после долгой и холодной зимы можно было оторваться от печки, посидеть с людьми на живом весеннем воздухе, почувствовать ласку заходящего солнышка, теплый дух проснувшейся окончательно в мае земли. Весна в Сибирь приходит позже.
    Не забываемые  складывались вечера. Горели костры на берегу речки, тух потихоньку закат, кричали  заполошно дикие утки, звали селезней. Те свистели крыльями  где-то над  тальниками, устало отвечали  подружкам, что все в порядке, скоро они вернутся и свадьбы продолжатся. Утиный переполох кипел почти на каждой луже и озерце и потому казался особо многоголосым
   Ругались в черемушниках дрозды, этим хоть где тесно.  Токовал бекас на болоте рядом. Пронзительно гудел воздух в перьях его хвоста и крыльев. Глаз успевал схватить в небе черную точку падающего бекаса. Но через мгновенье он уже снова был в небе, опять гудел как толстая струна контрабаса. Слушать бекасов можно  бесконечно долго, но никогда не определишь ни начало, ни конец его песен. Кажется, все замерло, угомонилось, и вдруг в ночном небе загудел бекас.
   Низко, почти над нашими головами летали вальдшнепы, похрюкивали, подзывали самок. У этих куликов тоже вечерняя жизнь. Они в полете разглядывали  танцующих в осоке самок и опускались к ним на кочки для любовного разговора.  В толчее ухаживания самка достанется сильнейшему и самому умному.  И птенцы тоже вырастут сильными и умными. На будущий год уже они не дадут перевестись  многоголосому роду вальдшнепов. Природа молодеет весной. В красивые майские  вечера и закладывает она свое будущее,  а в душах людей именно в это  время рождается красота.
    В такие минуты  и мне было славно на речке. Всегда казалось, что это не  весенние звезды, а я лечу над речкой, берегами,  куделью майских луж и озер. Спасибо отцу и Филиппу Гавриловичу,  приобщили к красоте.   
  Много у деда Литовченко хранилось закидушек  на два –три, а то и один крючок, донок,  обычных удочек с грузилами и без них. Филипп Тихонович был единственным рыбаком в деревне, который знал, куда и с какой удочкой нужно идти рыбачить. Налимов, например, он выуживал самой ранней весной, как только пронесет большой лед. Для этого у него в изобилии имелись даже не удочки, а палки, с короткой леской метра в два длиной и  приличным крючком на конце.
     На крючок нанизывался жирный червяк, почти в палец толщиной. Таких весной мог отыскивать только один дед Филипп. Где он копал червей или разводил  специально дома в каком-то ящике с перегноем, Филипп Тихонович так ни кому и не рассказал. И его хитрое искусство выращивания невиданных дождевых червей ушло в небытие вместе с хозяином.
  Ловились хищные налимы лучше всего ночью. Филипп разжигал прямо на берегу большой костер и поддерживал огонь всю ночь. Старик был убежден: налим все равно потянется к свету, где и отыщет сразу его червяка. Хотя теперь, когда я и сам порыбачил немало, и познакомился хорошо с речкой, считаю, это  правда, но спорная.  Налим любит не только холоднющую воду, но и жуткую темень. В холоде и тьме черпает он энергию и бодрость. Икру мечет в декабре – январе, когда мороз за сорок. Чем холодней ночь, тем веселей ему жировать на глубине. Зимой, к примеру, живца лучше опускать в глубокие ямы, прямо на дно. Тут всегда будет клев налима. Зимой он там, куда рыба на всю глухую пору скатывается. А это всегда тьма черная и холод.
    Но опытные рыбаки и натуралисты, биологи, сами рыбоводы, всерьез изучающие налима, до сих пор  при ловле его весной разводят такие костры на берегах. Считается, что к свету налима тянет любопытство. Близко к берегу, где костер, он не подплывает, но возле отблесков огня по воде крутится подолгу. Может ему мелочь рыбы в этот момент ловить проще. Не исключено, что крупных сорожек тянет на свет, а к ним уже налима.  Букашки разные, жуки- долгунцы тоже  к свету плывут и ползут, неуютно им при одном свете звезд. И их сожрет ненасытный налим. Какая разница что есть, лишь бы брюхо набить.
   В Сибири эту рыбину еще зовут поселенцем, и не зря. Поесть крепко любит налим, ненасытен даже. Становится в морозы неугомонным, готов есть и есть, рыскает по дну реки всю ночь. Норовит схватить зазевавшегося окунька, сорожку, а то и колючего ершика. Во рту налима несколько рядов мелких-мелких зубов. Ими он легко перетирает в опилки и самого ершика, и его колючки. 
  Все видит налим, все попробует, везде найдет что-нибудь урвать. Такой из-за вечного аппетита, сам у себя украдет. Поселенец самый настоящий.
    Выходит, в чем-то Филипп  Гаврилович был точно прав, рассказывая о повадках налима ночью. А конкретно когда-нибудь ихтиологи  разберутся. К свету ли тянет поселенца или к рыбе, которая плывет к зареву костра. Но то, что костер помогает хорошему клеву, ни кто не оспаривает. Костры на берегу нашей речки горели и при Филиппе, горят и теперь. Время поменяло только уловы, а привычки и дела у рыбаков те же.
   За ночь  Гаврилович   вытаскивал до двух десятков красавцев, размеры их лучше не описывать. Трех-пяти килограммовые рыбины считались обычными. Таких налимов в нашей речке  теперь  нет, и вряд ли уже они будут. Стоки станции Саянской в нее катятся, села Рыбного,  колонии заключенных  поселка Громадского. В такой воде удальцы налимы в пуд, а то и два весом ни когда не вырастут. В больной воде способен мучиться и обреченно страдать маленький чахлый заморыш. Ни удали в нем, ни красы, ни желания плотно пообедать, одно сочувствие рыбке.
   Так получилось, что Филипп от двух жен не имел детей, а душой был добр, к ребятишкам тянуло, и потому охотно брал на рыбалку меня.  Мама  разрешала мне эти походы лет с пяти - шести. Филипп был аккуратным и трезвым человеком и какой-то случайности возле воды не допускал. Когда мы  в очередной раз правились осматривать удочки, он всегда брал меня за руку, чтобы не шастанул по дури  к воде. Дескать, от греха подальше. Причем сам  обязательно держался ближе к берегу.  А если берег оказывался совсем крутым и мог быть подмытым весенним паводком, он отводил меня подальше  в сторонку. Просил  покараулить сумку с рыбой, а сам спускался к удочке.
     Для меня такое поручение было большой честью. Будто вчера помню, как я озирался в темноте возле этого мешка с живыми налимами. Орал бы, наверное, на всю речку, но ни кому  рыбу, не отдал бы. Хотя, признаться, ни кто  на нее сроду и не покусился бы. Филиппа хорошо в деревне знали. Попытаться прибрать к рукам его рыбу, все равно, что  пробовать разбить собственным  лбом приличный камень. Силушку Филипп имел не мерянную.  Это с охотой вспомнит любой из нынешних стариков. Которые тридцатилетними, в расцвете собственных сил  знали Филиппа. Но вряд ли кто из них был способен как-то ему противостоять.
  Ездили мы рыбачить на коне. Мама ложила в телегу две фуфайки. Одну подстелить мне под бок, а второй -  укрыться.  Как правило, до конца рыбалку я не выдерживал, Филипп Тихонович  поднимал меня сонного от костра, нес в телегу, укрывал, потеплей, и просыпался я уже дома, когда старик передавал рыбака матери в целости и сохранности. Заодно сосед дарил ей налима килограммов на пять. Дескать, сынок твой нарыбалил.
 - Ну, способные вы Филипп  Гаврилович с Толькой, – обычно улыбалась мама, - опять полный мешок привезли.
 - Это все Толька, - старик скашивал глаза на меня и тоже улыбался, - лучше его скоро ни кто не будет уловные места знать. 
 Мама ложила налима в таз, где он оживал,  а я, проснувшись к обеду, мог наблюдать за рыбиной досыта.  Для этого и надо было только вынести налима на улицу, чтобы вода в тазу была  ледяной, жгучей.  Весной в Сибири всегда холодных дней в избытке. А уж налим покрутится в студеной воде, так махнет хвостом, брызги выше забора. Нас пятеро было, погодки все, возле этого таза часами сидели. Тогда уже знали, хочешь посмотреть капризы налима в теплый день, бросай в воду лед.
  Деревенские обыватели завидовали Филиппу, его знаниям реки и повадок рыбы. Норовили вечерами сесть ближе к его удочкам, что-то поймать. Мы с ним выезжали засветло, пока разжигали костер, отпрягали коня и привязали его куда-нибудь к талине, потом старик ложил ему навильника два сена.  Пока стелили возле огня фуфайки и ужинали, обязательно подтягивался кто-нибудь из татьяновцев.  К этому времени уже начинало темнеть.
  - Ставь вон  от той талинки, я первым пришел, возле костра ловить буду, - предупреждал Филипп.
  - Че командуешь, - не соглашался знакомый, - твоя речка, что ли? Взял привычку  все считать своим. Иди сам и кукуй  ночь у талинки, а я за рыбой пришел.   
  - Завтра похлопочешь тут  раньше меня, я от талинки стану, – не уступал Филипп, – а сегодня  место занято. И не дергай башкой как воробей, ни кто тут тебя не боится. Иди, не мешай есть. У нас своя кампания. Видишь, парень проголодался, – тыкал он в мою сторону.
   Больше Гаврилович в полемику не вступал, но на всякий случай повнимательней следил за пришельцем.  Последний, хоть и норовил быть ближе к счастливчику-рыбаку, мнимую границу все-таки соблюдал. Несмотря на солидные годы Филипп здоровья не износил, был крепким  мужиком.  А главное,  татьяновцы хорошо знали про вспыльчивость и неудержимость дела Литовченко. В гневе он мог так заехать по шее, вряд ли и больница  выправила бы позвонки. В перепалку словесную с ним могли вступить, но не больше. Да и спорили – то осторожно.
   Чего только не делали односельчане, дабы уравняться в уловах с Филиппом Тихоновичем.  И костры жгли на берегу  выше, чем у него.  И червей искали самых крупных. И специально нанизывали на крючки тухлую рыбу, чтобы сманить налима на свою сторону запахом. Но не могли  сравняться со стариком, Филипп на речке думал лучше, знал  рыбу лучше, быстро соображал, как все это поворачивать  на добрый улов. На моей памяти в удаче до Филиппа  Гавриловича  ни кто так и не добежал.
     Если мы везли домой каждый раз мешок налимов, соседи брали два-три, не больше. Окуня крепкого еще могли перехватить или щученку лишнюю, а с налимами против Филиппа у них дела шли туговато.
  - Какие секреты  на рыбалке? - смеялся старик на расспросы,  - крючок покрепче и червяк потолще. Вот и вся наука. Только речку надо чувствовать, воду, небо вечернее. 
 - Так мужики же вчера на твое место пораньше встали, а ничего не выудили? - удивлялся папа.
 - Вчера, вишь, как облачно было, давленье упало, - опять тыкал в небо пальцем Филипп и смеялся, - налим к самому краешку берега подходил. А они червяка бросали на середину речки. А там, если кто и живет, только водяной.   А мы с Толькой, – показывал он на меня, - тут  с краю червяка и закидывали. Весной только дурак налима посредине реки ищет. Возле берега он, землю пашет, червей добывает.
 - Так, а сегодня облаков нет, а ты с уловом? - не отставал папа.
 - Сегодня мы бросали удочки без грузил. Вся сорожка наверху, к будущему теплу ее потянуло и налим следом за ней.
  Осенью, как только становился на речке Рыбной лед, Филипп брал ружье и глушил налима подо льдом. В это время поселенец караулит рыбу где-нибудь на мелком месте, стоит прочно, выжидая жертву. Рыбак подходил и колотушкой бил прямо по льду. Удар получался настолько звонким, что оглушенный налим переворачивался вверх брюхом. Лед тут же пробивался пешней, и рыбину старик  подхватывал за жабры специальным крючком. Все это делалось привычно, быстро. Ни один налим не успевал ожить.
   Филипп по старости не доверял колотушке, глушил налима выстрелом. Тоже неплохо получалось. Хотя это браконьерский способ добычи рыбы. Но кто тогда причислял себя к браконьерам? Просто рыбачили. Лишнего ведь не брали, только на еду семье.
   У нас в Татьяновке почему –то относят налима  к деликатесной рыбе.  Охотно из него варят уху, жарят и даже солят.  А вот в других деревнях его считают сухой, малоценной рыбой, даже о запахе специфическом говорят. Дескать, мочало не рыба, словно в траве  полыни его  месяц настаивали, одна горечь. Стервятник он и есть стервятник. Падаль жрет. Ловить его специально, только время тратить.
   На мой взгляд, тут все зависит от того, какой налим  идет в еду.  Даже замороженного в холодильнике  его сберегать бесполезно, он все свои вкусовые прелести потеряет при хранении. Уху варят из свежего, живого налима. Отмахнул голову удальца и не чисть ее, не мой, а сразу в кипящую воду, потом туда же печень его, мясо кусками, плавники и хвост. Соль, перец добавляй и больше ни чего. Это будет уха. Запашистая, свежая, ешь и не наедаешься. А если с молоками попадется налим, и их  в уху. Но не нужно туда картошки, крупы, жиров. Это получится суп, а не уха.
  Запоздал, привез домой уже уснувшего налима, тем более пожелтевшего, в ухе ни какой сладости не почувствуешь, только безвкусицу. Таким его варить бесполезно. «Старого» налима  только жарить, больше он ни куда не пойдет. Тут уже куски рыбы можно помакать в муку для вкуса, пустить в сковороду несколько ложек домашней сметаны и посыпать сверху перо зеленого лука или колесики репчатого.
 - Рыбаки больше охотников живут почему? – рассказывал мне  Филипп Тихонович, когда я уже повзрослел, -  рыба дает ту же силу, что и мясо, только она для организма легче. Я их, бывало,  мешок наловлю и в бочку, что на улице стоит. Ее по утрам льдом сверху затягивает, а они внизу егозятся, как поросята, что им лед? Если холодная погода, они в этой бочке хоть сколько проживут.
Кто, кто, а я то хорошо знал, что в этих словах чистая правда. Я много раз видел и эти бочки, и рыбалку старика из бочек, когда он вытаскивал оттуда живых и веселых здоровяков-налимов.
 -  А потеплело на улице, все, - продолжал старик, -  налим в теплой воде не живет. Задохнется он  в твоей бочке. Значит, ванну надо спустить в холодный погреб и туда воды. Опять же, правда, они у меня в этой ванне по месяцу жили. Я май порыбачил и почти все лето со свежей рыбой.
 - Прямо утром вытащу из бочки поселенца килограмма на два, - хвалился тут же он, -  сварю и  съем в ухе. Назавтра еще одного поймаю в бочке, так свежими и балуюсь. День бревна тешу, ни разу не присяду.  Вот чем силен налим. А мясо наелся, каждый час передых требуется. Кажется, лень тебя всего перекручивает, ничего не хочется,  это яд от мяса по крови ходит. Рыбу ешь, в ней крепость. Вот за что я речку люблю, кормит она меня и жизнь продляет.
  Давно уже нет Филиппа Тихоновича,  реже и реже вспоминают старика в деревне.  Но каждый год, как только сгоняет по речке Рыбной лед,  выезжаю на ночную рыбалку на налима.  Однако то ли ловец из меня ни какой, то ли рыбы совсем мало в  реке, за несколько ночей если и возьму одного двух чудиков, только зовущихся налимами – и то удача. Грамм по триста-четыреста козявки. Куда их, кота смешить, отправлю снова гулять в воду. Другие пришли времена, и речка совсем другая. 
  Главная сладость - провести ночь у весенней воды, подышать зарождающейся всюду новой жизнью. Окунуться с головой в теплые майские туманы, поднимающиеся от реки. Увидеть обновление природы и самому тронуть ее рукой.
  По - прежнему недовольны друг другом в черемушнике дрозды, кричат где-то дикие утки, и плывут по темному весеннему небу слабые звездочки. Короткие ночи так и не дают им разгореться. Все как в детстве. И потому мне постоянно кажется, что я такой же, как раньше, в отцовской фуфайке и маминых ботах, скукуружился у яркого горящего костра, жду своего напарника. А Филипп Гаврилович так и не уходил ни куда от реки,  просто спустился в очередной раз проверить удочки на налима. А оставил «покараулить» рыбу.
   С минуту на минуту подойдет к огню, взбодрит его сушняком. И я с удовольствием закрою глаза от сладости тепла.   
  Но пока я гулял  с  печалью в памяти детства, костер потихоньку затух. И теперь уже вставать за дровами мне.  Гавриловича нет, и ни когда не будет. Вечны речка, налимы, дрозды и  туманы, но не люди. Может только туманы над Рыбной, вовсе не туманы, а  души бывших татьяновцев?  Тогда и Филипп Гаврилович  обязательно среди них. Он от речки ни куда не уйдет.
   Думаю, и мне, в той, вечной жизни доведется навсегда остаться на берегу самой любимой реки. Только меня  вспомнить, как я вспоминаю Филиппа Тихоновича, будет не кому. Не приобщил я ни кого ни к рыбалке, ни к реке, ни к колдовству майских закатов. Сам себе и подписал быстрое забвение. Сложилась или не сложилась жизнь, всегда спрашивать нужно  себя. Винить тут или хвалить больше  не кого.