Гл. 1. Родня. Повесть

Повесть.                Анатолий Статейнов.

                Родня.

Гл. 1

                Родственники из Татьяновки.

  Любо мне в милой  Татьяновке, небольшой деревушке в две улицы.  Все  близко,  знакомо, надежно и приветливо. Одних родственников как на майской рябине цветов, за день не пересчитать. Взять тех же Заковряшиных: тетя, дядя   пять двоюродных братьев и сестер. Хоть и на другом конце улицы Заковряшины, но когда шагаешь с желанием, расстояния не видишь. А как по-другому. Всю жизнь и они у меня, и я у них рядышком. Нет дня  моей дачной жизни, чтобы с кем-то из Заковряшиных не поздоровался, не посидел  рядышком в неспешном разговоре, не услышал доброго  для себя слова.
   Молочком они меня частенько угощают, осенью свеженинки отправят, когда борова режут. Если тетя пироги печет, значит и у меня чай со  стряпниной. Такая выпечка у ней румяная и запашистая, век есть можно и  век не покинет желание осилить еще хоть один пирожок, пусть он и будет уже невесть какой по счету.
  С пирогами Надежды Васильевны не только у меня грех. Даже баба Прыся, на что уж  мастерица по части стряпнины, в праздничный день сбегает к Васильевне разжиться лакомым кусочком.
 - Вот ведь Надька, - хвалится она соседкам, - знает каким углом в печь лист совать. Вроде не тесто на духу в печи поднялось, а яблоки выросли. Исподка розовая и макушка у шаньги такая же. Печь - такое дело, хоть  у кого учись, пока сам ее не поймешь, не разгадаешь, такие шаньги, как у Надьки, не получатся.
 - У ней и мать была возле печки волшебница, тетка Вера. Помню, помню, кто же не знает тетку Веру.   -  Тут же встрянет в разговор Николай Егорович Коков. -  Она ведь у них Максимова, а Максимовы девки пирогами не только в нашей деревни славились. И еще помню, все Максимовы красавицы были. Сколько из-за них зубов парни друг другу высадили… Моя Варвара мастерица, ничего не скажу,  но ее с Максимовыми у стряпнины рядом было не поставить.  Те, наверное, и рождались все у печки.
 - Максимовы девки в труде росли, - засипит вслед Кокову Чуркин, - их мать учила, а они потом своих девок пристрастили к печке. Вот и весь секрет. Где лень, там  дело не живет. Главное – веревочке не дать порваться. Мать дочь учит, а она потом   свою дочь.
  Сегодня  от Максимовой родовы  в Татьяновке осталась одна Надежда Васильевна. Но вспоминают старики девок Максимовых, значит, есть за что. Давным давно Надежда Васильевна Заковряшина,  от Максимовых  у ней только талант хозяйки, но люди ее девичью фамилию до сих пор не путают.
 Еще и половину пути к Заковряшиным от своего дома не одолею, а  запах на улице сообщает, что у Надежды Васильевны еще вчера вечером была заведена квашня и в печи  сидят первые пироги. И тетя с порога пригласит меня к столу. А там уже за белой скатертью сидят сыновья ее Слава, Юра, Андрей, который самый младший. Дочери Светлана и Людмила,  зятья Сашка и Витька. А потом,  как и положено по рангу, -  сыновья и дочери  детей Надежды Васильевны. Большой стол, длинные возле него лавки,  всем места хватает и мне  в любом случае  найдется краешек седала в их горницы.
    Если о Заковряшиных подробно рассказывать, лучше с самого старшего начинать. Он не только глава семьи, но вся ее основа, на которой  хорошее держится.
   Виктор Абрамович  – из первых людей Татьяновки. Бывший главный агроном, лет тридцать под его руководством  деревенские мужики сеяли и молотили. Наверное, неплохо получалось  у  агронома. У него ордена и медали, и у механизаторов - тоже. Из-за знаний земли, удобрений, семян, еще чего-то мудрого  к пенсионеру Заковряшину и сегодня гости за советом чередой. За подсказкой едут, не редко кланяются  предложением выручить, поработать весну на севе. Опытный глаз в горячее время - находка. Нарасхват в пору закладки урожая Абрамович.
    Когда разговор накоротке, спросили, поблагодарили и дальше, а к серьезной беседе обязательно бутылочку привезут. Ни один директор совхоза, из находчивых который, сроду в калитку агронома с пустыми руками не постучится. Дескать, спасибо вам, Абрамыч, помогли. Но пенсионер Заковряшин, если бы этим «спасибо» причащался, строго по частоте приезда  фермеров, директоров и  молодых агрономов, давно бы уже  ничего не мог советовать.
  Абрамыч во время встреч и визитов больше на чай налегает и гостей им потчует. Столик у него прямо в палисаднике, возле него скамеечки с трех сторон. Крикнет только в проем калитки.
  - Надя, чаю нам.
 Супруга Абрамыча - Надежда Васильевна - привычная к гостям. Сначала большой алюминиевый чайник вынесет с черной ручкой, потом чашечки и заварник, последними лягут на столик  сушки на сметане.  Ой, и мастерица Надежда Васильевна по части кухни.
   По зиме  если, только из дому вышел, а мороз уже сообщит - Надежда Васильевна  опять что-то из печи вынимает. В запахе  этом хлебном что-то  родное, теплое, желанное. 
    Наверное, так пахнет спокойная размеренная жизнь, которой мы русские не видим уже лет триста, а может и больше. Все у нас революции, реформы, перестройки, застой или ускорение. Петр Первый,  декабристы, Ленин с братьями и сестрами, предатель Горбачев, пьянчужка Ельцин. Один одного  чернее. И перемен в ряду  идиотов руководителей не предвидится.
   Потому и остаются у русских не часы, а минутки на счастье. Запахло свежей выпечкой и полегчало на душе. Сметаной тетушка сушки помажет перед тем как в печь садит, и сразу, как вытащит, еще раз. Какая нежная на этих  сушках и шаньгах корочка, а какой у них вкус.  Истинно, истинно говорит Прыська, не шаньги, а яблоки.
   Гости в руки сушки с улыбкой берут, долго вынюхивают – цветочным полем они пахнут и парным молоком сразу. Редко кто удержится, чтобы тут же не попробовать. А там уж пошла беседа  время отсчитывать, ни гости, ни хозяин его не замечают. Не один, а бывает и не два раза выносит Надежда Васильевна гостям  чаю и сушек.
   Бутылочки разные – подарки приезжих -  у  Абрамыча в шкафу до лучших времен выстраиваются. Бывает и довольно длительное у них хранение,  если сыновья с внуками раньше срока не заявятся, да дочки с зятьями.
  Зятья особенно боевые. Что Сашка, который в Татьяновке живет, что Витька из Зеленогорска. Эти  могут с удовольствием поднапрячься, ополовинят содержимое шкафа за один вечер, не поморщатся окаянные.
 - Батя, - Витька, старшей дочери Светы муж, всегда  зовет Абрамыча батей, - садись с нами. По стопочке. Выходной день имею право пот стереть, сил набраться, завтра снова в поход, труд тяжелый ждет.
- Ты, по-моему, и в выходной себя не жалеешь, - скривит губы Светлана, Витькина жена,  - так стопка мелькает, опять пот стереть некогда. Смотри, надорвешься в расцвете сил.
 - Я всю неделю в борозде, асфальт и руль перед глазами. Километры с утра до вечера отсчитываю. Организм требует  пар выпустить, коню и то дают день отдыха. Конь, если каждый день в работе, быстро подыхает, а я человек,  я должен о себе думать. – Витька упорно обращается не к жене, а к тестю. -  Батя, зря, зря отказываешься. Много  нельзя, с устатку прими стопочку и полегчает, сердце отпустит. Мне тоже, из принципа, водка на дух не идет. Год за стопку не берусь и не вспоминаю, если случай только какой набежит.
 - Что-то не помню я этого года? - опять встревает в разговор Светлана. - Наверное, не про себя хвалишься. Так и говори, кто-то год не пьет, и тебе об этом на ночь рассказывает. Чтобы ты заснул крепче. Ребенку сказку, а тебе про водку что-нибудь страшное.
 - Главное ведь что? - не обращается на неё внимания Витька. - С родней посидеть, поговорить, люди мы или не люди. Один раз живем. А если баб слушать умрем в одиночестве, каждый в своем углу. Нам надо чаще бывать в гостях, ближе друг к другу держаться.  Мне лично одному водка и в золоте не надо.  Любо вот так, просто с Санькой поговорить, с батей. Я зачем в деревню еду? С людьми встретиться. А выпить путем и в городе можно, для меня деревня важней, близкие люди здесь, родные.
 - Я Витьку люблю, мы с ним как братья, - поддакивает  Санька, - и не  стол тут главное, мы идейно близки. Он тоже натура творческая, случайно в шоферах оказался.  Но мы еще про Витю услышим, он свою песню споет.
 - И зарплата у него на две булки хлеба, – не унимается Светка, - тоже случайно?
 - Садись батя, садись, не торгуйся,  - снова обращается Витька к тестю, - Санька, подвинь бате стопку. Ну вот, видишь, опять отказывается. Ладно, мы, батя, за тебя выпьем. Уважим, за твое здоровье я ведро подниму.  Санька, глянь, что там у него шкафу осталось. Ты верхнюю, верхнюю дверцу открывай. Вот так, тащи все сюда, прочитаем, что за водка и откуда. О-го-го, из Москвы привезли.  Может подделка, в Татьяновку из Москвы? Сомнительно. глянь-ка еще, Саша, другую.
  Бутылок в шкафу много, Сашке трудно выбрать нужную, то одну схватит, то другую.
 -  Вон ту, ту с золотой головкой, – подсказывает Витька. -  Эта пойдет, давай ее.  А из Москвы тоже пусть останется, пригодится, вечер длинный, стол от лишней бутылки не переломится. Саня,  следи за столом,  пустота –  знак  неуважения к личности. Что за разговор на сухую.
 - Выпьем за батю, тещу и свата, выпьем и снова нальем, - басит Витька, словно завели в переулке возле Заковряшиных трактор. Также стекла в доме дрожат.
  - Батя, выпей, – поддакивает ему Санька, - уважь, мы тебе не чужие.  Мы всегда за тебя, чуть что, только скажи. Я  любому глотку вот этой рукой, - машет он худенькой ручкой с пальцами спичечками,  - раздавлю, и плакать не дам. Плохое слово услышу на батю, сразу конец. За батю, я без разговору. Пусть вся деревня знает. Я нянчиться не буду, я сразу воспитываю и прививаю уважение к  старшим.
 Санька закусил губу, бьет наотмашь левой рукой воздух. В глазах огонь. Но ни кто Сашки не боится и от рук его не отстраняется. Соломинка хлестнет больнее. Послушать его гонор, просто повеселить себя.
 -  Согласен, помогите, - смеется Абрамыч, - огород в этом году у меня еще не прополотый. Бабка-то расхворалась вконец, кудахтает вон на кровати.  Помогите, а то мне одному долго возиться с картошкой.
 - Батя, поможем, – Сашка даже со стула поднимется от напряженности момента,  - сегодня здесь, а завтра ты нас в огороде видишь. Оба там. Витяй, мотай на ус, с утра за  тяпку. Ни каких перекуров.   Батя, для тебя у меня есть одно слово – да. И все. Нет, это не для отца. Витяй, наливай, а с утра о спиртном ни гу-гу. Завтра в огороде весь день, поможем бате с картошкой.
- Все равно похмели  с утра, - подмигивает тестю зять из Зеленогорска, - а то не дотянем до картошки. Я между первых кустиков и засну. Санька, сейчас мы эту, с золотой головкой добьем и попробуем московского производства. Я сразу скажу, откуда подделка, меня не обманешь. По вкусу определю.
 - Ты, по-моему, только за столом и специалист, – опять вступает в разговор Светка.
 Но Витька уже на нее совсем не смотрит. У него тесть в собеседниках. Уважение в эти минуты к Абрамовичу неизмеримое.  Однако тесть только морщится на  предложения  нетрезвой  родни. Воробьям понятно, полоть огород Абрамычу в этом году так и так придется самому. 
 Сашка, после очередного возлияния, из-за возникшей вдруг любви к Абрамычу и сплясать для него может, песню даже схлопочет. Особенно про рябину любит, чтобы душу к слезе толкнуло. И у него, и у тех, кто рядом с ним за столом.
     Ой, рябина кудрявая, белые цветы.
   Все это от широты души зятя, высоты его характера. Почему бы и не разжалобить родного человека. Прихрамывает Сашка, но от этого пляски его только чудесней. А голос хриплый, гудящий, вроде на больного поросенка кто случайно наступил. Тесть от таких увлечений зятя долго потешается. И вся деревня вместе с ним.
  - Против меня слово не скажи, - ярится Сашка в минуты нетрезвости, - раздавлю как муху. Мы, Вербицкие,  два раза не бьем. Ясно говорю?  Может, кто-то не понял?
 Во время воспрошания непонятливых Сашка почему-то всегда смотрит на меня.  Но тут же забывает о писателе.
 - Витяй, - подмигивает он уже своему другу Витьке из Зеленогорска, -  возьми баян, сделай для души чего-нибудь. Скучно мне среди вас. Серые вы люди, ни песней вас не зажжешь, ни пулеметом. Человек должен быть веселым. Один раз живем, упустил свою минуту, – не вернешь. Что молодым не сплясал, в старости не допляшешь.  Правильно я говорю или нет? Есть сегодня минута, буду петь, а завтра может некогда, завтра я в огороде. Там кому петь, пугалу, что у Ваниных возле грядок?
 Санька опять разворачивает пальчики спички и водит пятерней  перед моим лицом.
  - Мухи вы морозом прибитые, сидите, раскрылетились. Дух еще до родин потеряли.  А из меня жизнь прет, мне говорить надо, ходить, на солнышко смотреть. Я жить родился, петь. Я по-другому мир вижу. 
 - Мы тебе что, тупорылые, - обижается Витька, - плясать возле тебя должны? Кончай травить что попадя. Я не клоун плясать посреди огорода. Сам считай свои минуты и песни, а я на выходной приехал, имею право отдохнуть. С батей посидеть, поговорить. Он же тоже человек. Хочешь петь, пой, но нас в клоуны не записывай.
 - Без искры вы люди, - поясняет Сашка другу, и тут же огорченно машет головой, дескать, в такое болото зашел, одни лягушки рядом, душу доверить не кому. - Не горите и ни кого не зажжете. Мне на простор надо, понимаете, или нет, я летать хочу. Меня все знают,  а мне с пустоголовыми  приходится  рядом  сидеть, слушать их, что-то отвечать.  От вас в душу плесень катится. Я умных ищу, поговорить, почувствовать близость духовную. Хочется, чтобы услышали, поняли, за человека считали. Где вы люди?
   Санька оглядывает кухню, Абрамыча, свою жену Людмилу и словно впервые убеждается, нет рядом равных. Не того калибра рядовые, чтобы с ним  в одном строю стоять.
   - Эх-х, Витяй, давай песню.
 Гуляет Сашка возле тестя в присядочку, сразу за все благодарит: за жизнь счастливую, за прием теплый. Мне во время таких плясок кажется, что это костылик Сашкой управляет, иначе бы он давно упал и получил травму второй ноги. Но стопку Сашка, если даже ноги откажут, на животе заработает,  хоть как спляшет.
  - Толик, братан, крути сюда педали, - кричит он  мне, если и я у Заковряшиных за  каким-то случаем, –  спроворь по стопочке, да полней  набивай посудину, чтобы за душу брало. Эх, чернильная твоя душа, не чувствуешь  свежего ветра. Ты так зажги, чтобы дух захватило и подкинуло. Плеснул на донышко, только добро размазал. Дай, я покажу, как разливают за столом  мужики. Учись писарчук, пока добрые люди подсказывают, как жить надо. Припекло выпить, налей, не томи ни кого,  в хорошей кампании за неумение  и в лоб  заработать можно.
 - Песню давай, песню, - кричит он Витьке, - заводи про рябину.
- Ой, рябина кудрявая, белые цветы.  Ой, рябина кудрявая, что взгрустнула ты,  -
   Сашка смахивает слезу,
 - Жизнь мимо идет, не вышел я на широкую улицу, в проулке  стою. Толян, плесни еще крошку. Да ты стопку видишь или нет, апостол, разбрызгаешь бутылку на стол. Мужики, убирай его из-за стола, не могу смотреть на тянитолкая. Тут душа проснулась, а он водку пролил. Уберите его, иначе я за себя не ручаюсь. Среди дремучести живу, водку человек разлил, сказать кому – не поверят. Да это же он специально зло творит.
  - Чего стонешь? - Неторопливо поворачивает в его сторону голову Витька, - у нас этого добра хватит. Мало, открывай шкаф, тащи еще.
  - Мне водка и на дух не нужна, – прямо от груди летят в стороны Сашкины пальцы спичинки, - в глаза хочу посмотреть, тому, кто песню знает. Кто умеет вот так, зажать ее в кулак и в чужое сердце положить.
  В застолье Саша веселый, а в долгие периоды трезвости наоборот, резкий, жгучий, неуживчивый. Любит придти ко мне в гости, покопаться в полке, что во всю большую стену домика.  Вытаскивает книги одних и тех же авторов: Шолохова или  Лескова. Наверное, со школы еще фамилии запомнил. Благо на полках полное собрание сочинений этих писателей.
  По  книжке Александр берет домой, и через неделю обязательно приносит. Прочитывает от корки до корки.  Рад это все мне пересказывать, со своими личными выводами.
 - Вот Левша, - Сашка растопыривает тоненькие пальчики, руки чуть вперед, словно он уже держит этого Левшу, - талант, самородок, выходец из народа, ни где не учился, а через руки свои известным стал. Значит, это не важно, есть у тебя корочки токаря, или нет. С дипломом ты тракторист или самоучка. Керя, огород у меня пахал, как развернул плугом, забор новый положил, зараза. Дай мне этот трактор, я в два раза лучше вспашу. У меня земля ляжет ровненько, комочек к комочку, а Керя, осмодей,  не поймет, что с землей  уметь говорить надо, не тракторист он, одна вывеска. Кто такому дураку диплом на трактор дал? Он ведь умней, не стал?  А я без корочек первый. Я  умнее Кери, но я должен к нему идти и просить вспахать огород. Где тут справедливость?
   Мне остается только пожать плечами и смолчать, трудно ответить, кто умнее, Санька или Керя? Да и не имею я права ни чьи умственные способности определять. Ни у себя дома, когда Санька в гостях, ни, тем более тут, за столом у родственников, когда можно напороться на  агрессию со стороны зятя.
 - Мне диплом на трактор должны принести и отдать с почестями, потому как я способный, – гнет свое Санька. – У меня и без института высшее образование.
  Мы долго смотрим друг на друга,  не знаю, что ответить такому способному, Сашка снова кривит губы.
 - Я так понимаю, в жизни кто-то строит людей по уму, лесенка кому видимая, кому нет. Если я не учился, значит внизу? А где справедливость, второй раз спрашиваю? Мне бог искру подарил. Природа не признает образования, она или дает ум, или нет. Лесенку небо делает, а если люди -  это уже диплом, не ум, а корочки бумажные. Они ничего о тебе не говорят, кроме того, что учился. А что стоят твои мозги, в дипломе не пишут.
  Сашка любит это подчеркивать, – ни где не учился, -  намекая не на Левшу, а на собственную значимость. Сашка, как и давний литературный герой, тоже ни где не учился и, судя по возрасту, не собирается этого делать. Недостатком глубокую безграмотность не считает. Искать истину в философском споре может хоть с кем и хоть когда.
   Нынче во время посадки огорода схватились ругаться с бабкой Прыськой из-за межи. Бабка потеряла очки, да в принципе они ей совсем не помогают, вот и не могла разобраться в огороде, где ее картошка, где Сашкина. Перешагнула она межу Вербицких и давай лунку копать. Заблудилась старая, принялась будущий  Сашкин урожай своим считать.
  - Бабушка, в вашем возрасте земли надо совсем мало, - подначивал Сашка Прыську, – что вы криком своим ворон пугаете. Они еще сегодня из-за вас и не ели. Природа ничего не делит, все едино -  земля, небо и солнце. Ваш огород и мой – одно целое, только картошка разная. Зачем вам в доме излишки корнеплодов. Конфискуем в пользу реформ и перестройки.
  - Без картошки оставит, - голосила соседка, - ой бабы, выручайте. Дал бог соседа-изверга.  Заморит с голоду, вот посмотрите, заморит. Поди, живьем  в могилу уцарапать хочет. Но не на ту напал, я не дамся всякому хахалю. Слава богу, пожила на белом свете. Четырех мужей похоронила, и не один мне плохого слова не сказал.
  - Если  мало своей,  обрабатывай  мою, разрешаю, - великодушно согласился Сашка, - с половины осенью  копай. Идет, старая? По уму если разбираться, ты меня кормить должна, чтобы связь поколений не терялась, но я  тебе свою картошку добровольно отдаю, копай. С одним условием, и в подполье носи ее сама. И в свое, и в мое.
  Уже в этом коротком споре с бабкой чувствуется Сашкина логика и вдумчивость. В его юмор нужно долго вникать.  Хотя любит он подпилить кого-нибудь принародно, в том числе и меня. С чего сейчас  рот разинул:  водка мимо стопки пролилась, разве большая беда? Да, дрожат у меня руки, когда разливаю. Но в стопке больше, чем на столе, зачем в ругань кидаться? 
  Я стараюсь не замечать  его застольные занозины, Сашка единственный в Татьяновке серьезный поклонник моего писательского мастерства. И в гости заходит не просто так, посидеть, а свое слово о написанном мной скажет. Главное, прочитает рукопись с первой до последней страницы. Подчеркнет смазанные места, бестактность автора или находки.
    Но, в конце концов,  повернет разговор на классиков.
 - Всех заморских крокодилов Левша переплюнул. – Продолжает Сашка складывать свою глубокую мысль. -  Запросто! Потому что корни в нем народные. Способный человек всегда должен на земле родиться, значит, в деревне. Я  в Татьяновке свет увидел, в ней и умру. Я небом послан деревню поднимать. Не картошку лопатить, а мозгами шевелить.
   Сашка даже встанет от важности сказанного. Словно нашел золотую точку в своей жизни. Он ее увидел, а у остальных пелена на глазах.
 - Меня  все время правят куда-то в мелочь: огород полоть, сено косить, забор ремонтировать. Зачем это человеку, у которого на плечах голова?
  Ни как не могу уследить за логикой зятя. Быстр он в мысли, неутомим, разворачивается на ходу. Спорить с ним все равно, что на своих двоих за машиной гнаться.
  - Я им не пустышка, не позволю. Как летал так и летать  буду. Завтра с Генкой Кутиным  на рыбалку договорились, карась теперь клюет.  А Людка шилом в душу – покос, покос. Хорошо, сегодня покос, а почему завтра какое-то срочное дело? Сгноить решили работой?  Потом картошка, потом стайки чистить надо. Человек зачем рождается, возле коровы с вилами ходить?  Нет, дорогие родственники, мои глаза вилы в упор не видят. Моя поэзия караси, природа, мир. Птица в полете.  Кто больше поймает, я или Генка Кутин? Вот и съели витамин, сказать нечего.  Потому что я реку и озера знаю, рыбу вижу, желанья ее слышу. Это талант, он от бога, он малому числу людей дается.
 - Опять меня  в тупорылые перекрашиваешь, - пялится на него зять Витька, – у тебя талант, а у меня что? Мякина в голове или опилки, ты это хочешь сказать? Не надо брат без тормозов ездить, научись уважать  народ. Сел   с нами за стол, пьешь нашу водку, терпи, не всплясывай раньше времени.
 - Тех,  кто без искры, убивать надо. Они зря по земле ходят, трава она была травой, ею и останется. Хоть как землю рыхли и сдабривай. Потому что она трава, а не кедр, тем более не береза. Березой родиться надо.
 - За такие слова я могу и обидеться.  Соберусь сейчас, за руль и в город. Сиди тут без меня. Кто тебе на баяне играть будет?
 - Пьяный за рулем преступник, -  Сашка встает из-за стола с видом директора, подходит к Витьке, - бери, сынок, пример с меня. Обиду уметь держать надо. Мне вчера Людка денег на удочку не дала, говорит, не заработал.  А привезли в магазин прекрасную бамбуковую удочку. Теперь таких не делают, остался я без подарка. Но пока уходить от Людки не буду, еще поживу. Прощу ей эту жадность. Я - человек терпеливый, но обиды храню. Я ей эту удочку вспомню, когда надо будет.
 Вижу, хорошо вижу, не кураж это по случаю веселья, Сашка  у меня в гостях постоянно трезв как стеклышко. А говорит почти тоже самое. Важнее определить, были в нем эти зачатки самодеятельного артиста, или  мужик только начинает репетировать их.
 Я – тоже родился в деревне, но предпочитаю об этом вслух ни кому  не рассказывать. Не поймет деревня к чему гну, нет у меня особого авторитета. Николай Егорович лодырем зовет, Федор Иванович  пугалом городским. Так что пока исторический момент рождения остается перед самим собой первой и единственной моей заслугой на  белом свете. Но Сашка, судя по всему,  интересы и таланты легендарного Левши копает под себя. Правда, в чем  у Александра не разгаданные  мною способности проявляются, пока не пойму. Сашка давно уже живет хлопотами  по личному хозяйству и  денежными заработками жены. Во дворе у него  с десяток вечно визжащих свиней и худющая корова.  Вес семейная кормилица потеряла не из-за плохого здоровья, а от недостатка во дворе сена.
   Но это не заслуга и не  способность Сашки шевелить мозгами, а разгильдяйство и лень. Так  мое чутье подсказывает. Прозагорал Саша прошлое лето, не накосил ничего.  Если и заставляли его заняться мелкими работами, то отмахнулся Сашка от этих забот. То на речку загорать уединится, то на рыбалку, рыбу с которой ни кто ни когда не видел. Тем более, после совместных походов на реку с Генкой Кутиным. Тут у них все до минуты расписано.  Пришли на берег, повесили котелок над огнем и чай пьют под неспешные разговоры. Генка Кутин стихи читает собственного сочинения, Сашка ему про своих голубей что-то гнет. В перерывах молча созерцают деревенские окрестности. Случается, и уснут у костра, если комары не мешают. Мне кажется, не на рыбалку они ходят, а отпуск  берут через день, от семейных забот пожить.
 Часов по двадцать вот так могут у костра сидеть. А вернулись с рыбалки. Сашка не к корове идет, убирать за ней или сена в кормушку сыпануть, голубей начинает ворошить. Занятие это долгое и сложное. Я  не раз помогал Александру, хорошо дело знаю. 
    Как яйца считать, чтобы не наступить на них, на птенцов, не сбить какую-нибудь кормушку или поилку. Как нужных голубок с нужными самцами спаривать. У него в голубятне  любви от неба между птицами нет и быть не может. Санька создает свою породу, которая так и будет называться, Вербицкая. Это черные голуби, с белой шеей и головой.  И хвост у них должен стоять торчком вверх. Пока ни одного голубя с таким видом нет, но Санька уверен - будут. И нет дня, чтобы он заботами о новой породе не жил, не рассказывал, какая от этой породы будет польза его семье, теще и тестю и даже мне.
  - Знаешь, сколько породистый голубь будет стоить, – спрашивает он меня?
  -  Не задумывался. 
  - Хороший голубевод сразу машину пригонит и поставит у моего крыльца всего за пару голубей. Тогда посмотрим, как Людка будет со мной разговаривать. Я так понимаю: мужик в  доме хозяин, у бабы слова нет. Пригнали тебе машину под крыльцо, выйди и скажи мужу спасибо. Поклонись. Баба – козявка, а муж благодетель, он ее кормит.
  - Будет ли еще машина? - сомневаюсь не к месту я.
  - Будет,  слов на ветер не бросаю. Завтра будет порода, послезавтра у моего крыльца машина. Не сегодня, так завтра нужного цвета голубь  увидит белый свет. А весь мир поймет, на что способен я. Дикари ведь только сизые, а у меня будут  черные с белой шеей и головой. По всему миру разлетятся и сизых вытолкнут. Все так и будут говорить - Вербицкие голуби.
 Планы сложные, потому все время Сашке некогда. То к соседу спешит сигаретку занять, то потом три дня ищет его по деревне вернуть долг. С женой через час ругается, тушит ее « бессердечный эгоизм» мудрым словом самого одаренного в деревне человека.  Голуби у него уже лет пятнадцать, но единство окраса Саша так и не установил.  Да правду ему не выскажешь. Заикнись только, Сашка тут же и в тебе с десяток недостатков выцарапает.  Жгучего характера односельчанин, неуживчивого.
   Однако терпеть надо зятя, иначе последнего поклонника  своего писательского мастерства утрачу. Бабка Прыська как очки потеряла, совсем перестала ко мне заходить.  Раньше только  плохо слышала, теперь и не видит, ей же не понесешь рукопись на рецензию. И не прочитаешь вслух,  плохо  слышит Прыська. На вопрос, не видела ли она сегодня Федора Ивановича,  сразу отвечает.
   - Мои гуси ни в чей огород не залезут, это, поди, Катьки Деревягиной  у вас были. На меня Толик, тебе не надо обижаться, у меня птица под присмотром. Да и что гусям в твоем дворе делать? Лопух они не грызут, а больше  у тебя там  ничего не растет.
 Такие у меня соседи. С глухоты понесла бабушка про седьмую воду на киселе, а шильце все равно и тут пихнула в мою сторону. Нет, Прыська не собеседница, тем более не литературный критик. С Александром веселей, интересней, пользы больше для моего пера.
  Но вернемся к дяде, про него ведь рассказ. Когда все собираются для теплоты семейного общения и Виктор Абрамович с внуками да сыновьями  остограмится.
 Пять детей у Абрамыча, вырастил и выучил, у всех  образование. Сыновье окружение у него завидное, о нем тоже стоит чуточку рассказать. Да и в радость это мне о родне поведать. Одна кровь все –таки, его сыновья - мои двоюродные братья. Абрамыч по тетке мне дядя. А еще и близкая душа, натура творческая, да и сами ребята, мои двоюродные братья, не пресной закваски. С ними посидеть рядом, и то удовольствие, что уж заводить про милый разговор за столом.
   Пусть по праздникам меня всегда только в дальний угол садят, подальше от серьезных и значимых в деревне людей,  в серый конец, рядом с Сашкой и вторым зятем Виктором.  Все равно приятно, когда через шторку  родные и близкие лица,  с понятными улыбками или печалью, хоть и не вижу их, крикну что-нибудь из-за ширмы, сообщу о себе.  Ведь мы одна семья, родичи.
  Средний сын у Абрамыча журналист. В городской газете начальник. Потому на вечно юном лице у него вместо улыбки живет строгость руководителя. Губы в ниточку – значит, есть осознание собственной значимости в деревне и прекрасное понимание, что равных  по умственным способностям в Татьяновке у него просто нет.
   Святослав Викторович, в честь великого князя назвали Славой, и  спать ложится  с будущими заботами, с авторучкой, блокнот под подушкой, для записей неожиданных ценных мыслей. На лбу  морщины раздумий, в глазах решительность. Слушает родных в пол-уха, как бы намекает: некогда мне в мелочах полоскаться,  короче рассказывай, тут  козе понятно. Советы дает быстрые, ответы тоже, как молоток в лоб летит. Только успевай уворачиваться.
- Да!
- Нет!
- Эти нескладушки вы  самостоятельно решить можете, зачем из-за пустого вопроса людей от  мыслей отвлекать? 
Или неожиданно вопросом на вопрос ответит.
 - А вы бы не могли минутку помолчать, дать мне свои заботы обдумать?
 -  Завтра с утра ваши проблемы  решим, куры помогут, чтобы мне не отвлекаться.
 -  Анатолий  Петрович, я не магазин и навесами для ваших ворот не торгую. Даже не помню, чтобы ко мне кто-то с такими вопросами подходил.
  Размышления у него рано начинаются. Сядет утром на лавочку возле дома в выходной день и до вечера с нее не сползет. Думу трудную думает.
   Деревня мимо ходит, спины гнет: здравствуйте Святослав Викторович,  чуть качнет головой в ответ и ни звука. В масштабах большого города, а может и страны его мысль гуляет. Васьки Шишкина петух, известный деревенский задира, и тот мимо на коготочках, на коготочках. Старый кочет, хорошо помнит, гаркнешь не по случаю, сразу Слава  камешек  в спину отправит, а то и полено прилетит. Глаз у Святослава Викторовича меткий, редко мажет. Шишкин петух это на своей хребтине не раз испытывал. Потому сам профессором стал, научился настроение соседа разгадывать. Если уронил голову редактор, петух это сразу заметит,  сроду не кукарекнет. Когда совсем приспичит, убежит через два переулка в третий, там свое луженое горло чистит. 
  Вреднющая птица у Васьки Шишкина во дворе живет. Если я мимо прохожу, норовит напасть, подпрыгивает даже, то колено клюнет, то руку. Этим летом раза три мне синяки садил. Редко кого спокойно пропустит возле своего дома. Даже на Кокова кукаречит, что-то сердитое ему высказывает. 
   А вот Святослава Викторовича боится. Тише воды, ниже травы, вроде и не царствовал он всего лишь вчера на нашей улице. И не только петух хорошо пуганый и ученый. Святослав Викторович и всем остальным о своей значимости напоминает.
  Кошка бабки Прыськи Рина, если заметила приезд Святослава Викторовича, вообще из своего двора ни куда. Мяучит там, как на пыточном костре. Кошки недоброе задолго до самих событий чувствуют. Могу прямо сейчас  сесть и внимательно поразмышлять, что Рина доброго от Святослава Викторовича  хоть раз видела? Одно неуважение. Я с Риной хорошо знаком, мы друзья. Она иногда и ночует у меня на подоконнике. Нападения Святослава Викторовича на Рину болью в моем сердце отзываются. Рина не какая-то там вертихвостка, солидного возраста кошечка, умница, ее вся деревня знает. Но со Славой у ней одни недоразумения.
    В прошлом году Надежда Васильевна  вынесла Славе на лавочку кружку молока, поставила рядом с ним, дескать, пей в перерывах между думами.  А Рина как раз от Заковряшина кота Папироски (Абрамыч так его назвал) шла.  Кот у Заковряшиных старый, ленивый, теперь кошки к нему ходят, а не он к ним.   Ну, Рина-то после общения со стариком домой и маршировала, по пути  молоко это в кружке и учуяла. Не удержалась от соблазна, усы распушила и к кружке.
   Только сунулась к посудине,  думала Святослав Викторович крепко спит, не увидит, а у него боковое зрение как у филина, тут же  сладкоежку за хвост поймал и мигом в свободный полет пустил.  Если мне память не изменяет, в то лето у Рины котят не было во все,  страх такой перенесла, не о детях шла речь, инфаркт можно было схватить. С неделю вообще Рина у бабки Прыськи не ночевала. И ко мне не приходила. Обиделась, в лесу, поди, жила, а может и у Папироски на крыше дома Заковряшиных,  обиду зализывала. Папироска летом с крыши и не спускается, воробьев там ловит, на солнышке греется. Могло и Рину по недоразумению к нему занести.
  Нынче, правда, с приплодом у Рины все в порядке, уже два выводка за лето. Рина теперь в другую сторону от Заковряшиных, к Петра Васильевича Чуркина котам ходит, их у него два дурака. Это ей и лучше, коты молодые, крепкие, общительные на  почве быстрой любви. Но главное, Святослава Викторовича  в той стороне нет, не чувствует кошка за собой ни с какой стороны угрозы. А от спокойной жизни, да при наличии таких громил, как коты Чуркина, всегда дети будут.
  Последний раз она окатилась не у Прыськи, а  у меня прямо в подпечье. Три котенка принесла. Я Рину свежей мойвой из деревенского магазина подкармливал, Прыська деньги на рыбу давала. Котята быстро росли, еле роздал их по деревне, ни кто брать не хотел. Завалила Рина односельчан потомством. Вот, что, значит, уйти от переживаний в спокойную жизнь.  Но не всем в жизни такое счастье. Я бы тоже сидел себе и писал в удовольствие, не получается. То Николай Егорович на что-то сердится, то бабка Прыська идет жаловаться на скуку, то Святослав Викторович недовольно стрельнет взглядом.
    Каждому в глаза заглядывать приходится, угадывать, что они от тебя хотят, особенно внимательным нужно быть со Славой.
   Мы с Сашкой, когда видим, что Святослав Викторович не в духе приехал, прижались к соседскому  забору и тенью, тенью в свой конец улицы. Потом как-нибудь подойдем, поздороваемся. Когда Слава в дурном настроении, взглядом к земле пришьет.  А у меня возраст, прихватит сердце с перепугу, не откачают. Лучше уж прожить очередную неделю, со Святославом Викторовичем не поздоровавшись. Все эти страхи на нервы, на здоровье ложатся, на творчество. Слог у меня получается не ровный, дерганный от этих переживаний.
  После того, как ты на виду у всей деревни по над забором крался с оглядкой,  в тени крапивы затаивался, за письменный стол не сядешь, образа не создашь. Это у Рины в любви  с Чуркиными котами все быстро и организованно, а мне одуматься надо за столом, мысль привести в порядок.
  Так что и нам, родственникам, и самой  семье Святослава Викторовича сначала подумать нужно, что у него спросить и надо ли спрашивать. Трижды перекрестишься, только потом беседу заводишь. Заранее разговор продумаешь, чтобы ни одного лишнего вопроса.
   Не принимает Слава теплого разговора, не упасть ему с высокого полета до нас, обывателей.  Любое обращение к нему должно быть письменным, пусть даже и от меня, двоюродного брата. Понятно, так у редактора меньше времени тратится на заискивающие расспросы  деревни.  Мелочь, кажется, бумажка, а от обид родственника, Святослав Викторович  себя застраховал. И время сберег от расспросов да рассказов ему не нужных, просьб пустых. Такое в деревне сплошь и рядом, если приехал кто-то из городских, да еще начальников, замучают  сельчане просьбами и предложениями.
    Нынче с первой травой баба Прыся к нему приметелила, Слава как раз на лавочке привычную думу разогревал, ладони под мышками, голову на грудь уронил. Вроде как всхрапывает, а может дума тяжелая, горло перехватило.
   Разбудила бабушка, просит купить ей пятьдесят цыплят суточных. Вехоть старая, хоть бы посоветовалась с кем-то к Славе близких, можно к начальнику с таким вопросом подходить или нет? Еще и старую картонную коробку под  молодняк принесла, машет перед его сонными глазами.  Человек  решал, как Красноярский край из трясины разрухи вывести, а его сразу с горки в болото деревенских мелочей. Редактору про цыплят говорить,  все равно, что у писателя десятку до пенсии попросить. Нет ее, и не будет.
  - Баба Прыся, - Святослав Викторович достал блокнот и записал туда что-то, - вы меня до психбольницы доведете. Завтра заседание совета администрации края, губернатор о национальных проектах речь поведет, а вы с цыплятами. Я знать не знаю, где их продают. Я их на вид-то не помню.
 - Слава, я деньги дам, у меня есть, пенсию получила, ты токо купи, - так и не вникла в суть  дела бабушка из-за  возрастной глухоты,  - говорят у вас в городе их на каждом углу продают. Мне Манька Чуркина еще в тот выходной рассказывала, ей сын Валерка привез.  Только курочек выбирай, петушков не надо. Бери цыплака за клювик и тяни на себя, курочка сразу ножки в стороны раздаст, а петушок наоборот -  сожмется.
 - За ножки?
 - За клювик. Все так делают, экий ты непонятливый.  Меня мама покойница учила за птицей ходить. А уж какие у ней куры были, нынешним бабам сроду не вырастить. Я как-то на Первомай на демонстрацию одну взяла. Она прямо на руках и снеслась.  Я тогда подбежала к трибуне и председателю сельсовета товарищу Лелюшкину яичко подарила.  Он его там же и выпил, без соли. Народ так в ладоши хлопал, так смеялся.  Мне даже потом за этот номер трудодень приписали.
 - Трудодень?
 - Так ведь два нельзя было, меня бы люди не поняли. И за трудодень спасибо товарищу Лелюшкину. Строгий мужик был, а добрый. Слава, мне много не надо, пятьдесят голов на всю зиму хватит. Я потом двух штук тебе зарублю, они к осени хорошо жиру наберут. Вот посмотришь, каких я тебе вкусных кур подарю. А самых добрых оставлю на развод, пусть зимой несутся.
 На сумятицу, заслышав разговор о цыплятах,  свернул к Заковряшиным с дороги Коков. Егорыч сразу смароковал выгоду в возможной покупке, решил не отстать от Прыськи, прибыль поиметь. Одно дело самому на птицефабрику ехать, тратиться на дорогу, в очереди стоять,  другое – принять пуховичков  у своих ворот без хлопот. Не хотел Коков раньше заводить цыплят, сокращает он домашнее хозяйство, а тут вышло, что на дурничку можно прокатиться. 
 - Слава, возьми и мне там штук двести, нет, бери сразу пятьсот.  Они на траве сами поднимутся, всю осень продавать можно. У меня поросят нет, комбикорм покупать не на что.  Привезешь цыплят, я деньги сразу отдам.  Только  посмотри, чтобы  все здоровы были, я за больных платить не буду.  А то один год Любка Юнькина  приволокла мне два десятка дохляков, у одного на лапке коготка нет. Я ей показываю: ты что делаешь, старика обмануть хочешь, нажиться на мне? В руки ей его бросил: бери, сама и воспитывай.  Где-то за полцены инвалида взяла, думает старый человек, не разберется. А я их всех до одного просмотрел. И лапки, и под хвостиком, крылышки прощупал. А деньги за двух слабеньких я ей так и не отдал. И не отдам, правда на земле должны быть.  Надо уважать пожилых людей, я вам не Прыська пустоголовая.
 Егорыч привычно поднял указательный палец правой руки вверх и смотрел внимательно на него, словно там, на ногте, ему и написали  справедливость сказанного и сделанного.
  - Ты, Слава, помни,  Кокову покупаешь, пожилому человеку, меня обидеть легко. Торгуйся, сбивай цену, утром приди посмотри, вечером, лучших выбери. Дня три подряд надо ходить. Мне курочек не надо, только петушков, они вес лучше набирают. Теперь в городе бедлам, там, на этой фабрике, прохвост на прохвосте, сунут,  что попало. По-доброму бы взять этого цыпленка, да в рыло им, в рыло. Они меня вынудят, я доберусь до проходимцев.
  - Горлопан, - вдруг заорала Прыська, - я первой к человеку подошла, а ты чего лезешь?
 Бабушка только разобралась, что и Коков из-за цыплят подошел к Святославу Викторовичу и, скорее всего, не видать ей милых пуховичков, на которых она в это лето настроилась.
 - Невежа, - не сдавался Коков, - заодно ведь и тебе, и мне купит. Что ему, тяжело, не на себе нести, Славу машина возит. 
 Но рассерженный редактор  не дослушал, помотал многоумной головой, хлопнул калиткой и был таков.
 - Я же не бесплатно просила привезти, – жаловалась мне потом Прыська, - могла бы гусиных яиц ему  дать за работу. С них такие вкусные блины  ложатся. Я Антоше, второму своему мужу, нет, забыла, третий Антоша был, точно третий, напеку их утром, он весь день сено косит и не проголодается. Любил покойник блины, такой гладючий всегда ходил. Пусть бы Славина  баба ему спекла блинов. Я научу ее как блины на гусином яйце заводить. Там наука-то проста. 
 - Да некогда ему с цыплятами, бабушка, он же в городе начальник, целый день за столом, пишет, читает. Люди к нему на прием идут. Когда ему в очереди за этими цыплятами стоять?
 - Там делов –то, Толик, купил, пусти их на пол,  яйцо крутое  покроши, вот и все. Потом опять в коробку, просидят до вечера, ничего им не сделается.  Только газету надо чаще менять. Они бы ему в коробке на работе и не помешали, ни кто бы их и не заметил.
 - Бабушка, как начальнику на работе кормить цыплят. Смешно, подумайте сами.
 - Писал и пусть пишет. Если цыпок сверху прикрыть тряпкой плотной, то и не пикнут.  Обиделся он, наверное, на меня за что-то, вот и отказал. Толик, милый, ему кто-то наговорил на меня напраслину, ведь я о Славе ни когда, ни кому слова дурного не сказала. Это Кокова проделки, Кокова. Че он к нам подошел, горлопан. Кто его звал, не дал мне со Славой поговорить, как есть, не дал. Делать старому дураку нечего, вот и ходит караулит, куда я пошла. Сидел бы дома как добрые люди в его возрасте.
  Прыська года на два старше Кокова и в ее возрасте  тоже можно дома сидеть, но она об этом не думает, молодой себя считает.
  Так всегда разноголосица вокруг редактора и пляшет. Не получается у Святослава Викторовича сердечного разговора с односельчанами, да и  с  родней тоже. Хотя любит поучить уму разуму и тут, в домашнем общении.
  Требует Слава, чтобы с соблюдением регламента заявления к нему шли: на чистом белом листе, строго по законам  официального  обращения. Но жена Славина быстро его  раскусила, с таким набором слов о покупке новой шубе обратилась, что Слава ничего в нем не понял и подписал. Там вместо купить,  стояло  -  «прошу порекомендовать», а вместо шубы  - «верхнюю зимнюю одежду из меха известных сибирских животных».
   Ложил автограф Святослав Викторович на хитрую заяву просто, даже с улыбочкой, дескать, свидетельствую и это пустозвонство. И столбу понятно, зимой без верхней одежды  не  пойдешь, значит,  покупай. А цену не указал, наименование «сибирского животного» оставил на усмотрение супруги. Вот она и выбирала обновку  с заявлением на руках.
  Лишь когда увидел Слава шубу с пуговицами перламутровыми в золоченой оправе, с переливами меха дорогое одеяние, стал вслух и притом очень громко волноваться. Попросил чек, рассмотрел цифры, и бледность яркая на лице выступила. Голос хрипотцей взялся.
   Кулаками по дорогому столу бить принялся, за волос себя хватать. Потом образумился, как же на люди показаться  лысому?  Это еще хуже, чем потеря многолетних сбережений.
  Мы с братом сильно похожи, только у него кудри на метр вверх,  а у меня плешь Кощея Бессмертного. Я лысину фуражкой прячу, он кудри наоборот –по ветру пускает. Бережет их, даже в самые критические минуты. Понятно, за красоту бороться надо, перед народом он должен быть в лучшем образе.  А я вот, разгильдяй, не сберег волос, да и ум вряд ли. Хотя даже самому себе стыдно в этом признаться.
  На минутку только и задумался Святослав Викторович во время гнева из-за шубы. Тут же галстук снял, петлю  из него завязал, жене показывает. То ли сам грозится  в вечность уйти, то ли ей предлагал искупить вину. Супруга вид делает, что семейный закон не нарушила, для нее росчерк мужа – святое. Она эту шубу сейчас же в магазин обратно спроворит, а взамен другую возьмет, получше качеством и дороже мехом. Если вы, Святослав Викторович недовольны покупкой, я всегда готова исправить ошибку. Сами видите: сейчас снег тает, потом лето, а за ним снова зима!  Чем мне без шубы тело греть?
  Поволновался редактор городской газеты, а куда денешься, все задокументировано. Заявление – вот оно, подпись его – там же, жена ходила в магазин с разрешения. Чек приложен, шуба  на руках. Теперь хоть целый день любуйся на соболиный изумруд.
    Жена  в ней голубкой на улице с подругами воркует. Хвалится, мужа вслух благодарит. Неожиданно на работе и со стороны общественности города отношение к Святославу Викторовичу изменилось. Заговорили о предстоящем его служебном росте. Коли жену держит хоть и в строгости, но в неге, он и большим городом сможет руководить. Портреты Святослава Викторовича на улицах города появились. Внизу подписи красными чернила –  Народу поможет человек из Народа.
   Инициативные группы в его поддержку создаются. Отощал народ при ворах демократах, поизносился, исхудал, снова жесткой власти требует.
  У нас  вся деревня  считает, Слава хоть куда достойный человек. Ни кто же его по пустяку не разбудит возле калиточки, целый день может дремать. Дескать, пусть отдохнет, голова у него - самое ценное. 
   Люди прикидывают, что он не только городом или районом, но и краем сможет руководить.  Не верите, попробуйте в магазине разговор по-другому завести, мигом из очереди вылетите. Деревня без подсказок знает, про Славу надо говорить или шепотом или только хорошо.
 - Этот парень пойдет, -  рассуждает вслух на конторской завалинке Коков, -  еще посмотрите, в Москву позовут. Я его совсем мальцом помню, и тогда шустрым был, как-то у меня на палисаднике краску с целой штакетины содрал. И ни кто не видел. Я в сельсовет, я участковому, не найдут хулигана. Участковый только о своем добре думал. Потом, оказалось, Слава баловался. Смеху было, а мне убыток. Абрамыч забор до сих пор не перекрасил, хотя обещал исправить баловство сына, надо как-то напомнить, хоть и много времени прошло, а его сын виноват. До сего дня стоит штакетина голая. Слава способный, такого хоть куда заберут.
 - Ну, уж в Москву,  - на всякий случай стеснялся за сына Виктор Абрамович. - Ему хоть бы в Красноярск перебраться, все-таки краевой центр.  А что Слава у меня самый удачный – это и козе понятно. И в школе был пятерочник, и в университете. Сам учился. Этого подгонять не надо было. Бывало приедет, спрошу про оценки: пять, пять и четыре или наоборот. Еще в школе учился, а уже посмотрит на кого-нибудь внимательно и человека робость берет. Уже тогда держался в стороне от всех, дескать, мою голову со своими тыквами не ровняйте.
 - У Славы мозги между ушей, – льет бальзам на душу Абрамыча Коков, -  а вон сидит писарюга, посмотрите люди добрые на пустоголового. Только что в очках и лысый, а во всем остальном Шарик деда Ерохи.  С него только за одну мою сеть три шкуры сорвать надо. Я все равно за сеть найду закон, упрячу его за решеточку. Пусть посидит, узнает, за что стариков нужно уважать. Я не таких легавых приучал спокойным шагом ходить. Не отвертится, пристяжным пойдет, как миленький.
 - Прости ты, Егорыч, ему эту сеть, - склоняет Кокова к мировой Абрамыч, - все же случайно получилось. 
 - Простить? Этому лодырю? Да он сам меньше сети стоит. Раньше бы ему  этой сетью голову закрутили и в воду. Наелся бы он рыбки с чужой сети.
 Егорыч вроде даже сам себя такими словами успокоил. Есть, мол, еще порох в пороховницах, хватит сил проучить наглеца.
 - Таких кровопивцев раньше сразу без суда и следствия: к стене. И по команде смирно.  А теперь свобода, откукарекает денек и снова в свою будочку. Что он хорошего для себя или для деревни сделал? Как приехал в Татьяновку в штиблетах на босу ногу, так до сих пор и щеголяет без носков. Вон он сидит, посмотрите, без носков.
 Бог с ним, с Николаем Егоровичем. Я на него не обижаюсь. У меня от другого на сердце тепло.  Вижу, вижу за  Святославом Викторовичем  важное  сияние. Значит и у меня в будущем не исключен розовый восход. Потянет Святослав Викторович за собой, поможет в люди выбиться. Только вот как ему во время напомнить, что мы одной крови, братья. Если помощь ему нужна какая в высоком обществе, пусть всегда на меня рассчитывает. Во мне Слава не ошибется. Тут все железно. Меня и Сашка Вербицкий уважает, и баба Прыся. Это в будни я у Кокова дурак, а  по праздникам и он со мной  здоровается.
   У меня тоже от Славиного характера много: решительность, настойчивость, жалость. Братья мы, потому и похожи. У Сашки Вербицкого голубка на тополь залетела, скукужилась там и спуститься не может. Хлопает крылышками,  обреченно так, вроде плачет.  Ни один дурак на этот чертов тополь и за деньги бы не полез, а я добровольно вызвался. Оказалось, целлофановые нитки на тополь занесло,  голубка в них и запуталась. Пока я туда и обратно карабкался, Прыська две пачки валидола съела, все боялась – сорвусь. Коков тоже ждал, что я свалюсь, и уже намекал народу, что моя избушка теперь ему отходит, за порванную в моем дворе его сеть. Дескать, с покойника что возьмешь, а недвижимость она была и осталась недвижимостью.
  Ошибся Егорыч, я благополучно спустился. Правда, ножку голубке подвернул, когда выпутывал, Сашка сильно обижался.  Это та самая голубка, на которую у него больше всего надежд о потомстве с белой шеей и головой и черным корпусом. По-моему, окрутить ее с тем самым пегим голубем так и не удалось, птенцов она вывела в самом начале лета, но они все от сизого ухаря. Сизые голубята были, я сам все видел. Но пегий недоумок кормил их как своих.
    Я у Сашки даже спрашивать ничего не стал в тот день про семейную жизнь этой голубки, зачем лишний раз сыпать соль на рану.
  Одно плохо, я не такой везучий и прыткий как Славина жена. Эта она не только шубу спроворила, но все повернула так, что Славе обижаться нужно было только на самого себя. Меня  жизнь заставляет раза два в год идти к Святославу Викторовичу с просьбой напечатать в газете. Хоть какой-нибудь небольшой рассказ. Увидев брата в кабинете двери, Святослав Викторович хмуро кивает, мол, проходите, потом молча смотрит  мне в глаза. Пять, десять минут. Меня в третий пот кинет, а он все молчанку мелет. Дескать, знаю, знаю, зачем пришел. Надоели вы мне, щелкоперы. Шелестите бумагой в приемной, время на вас трачу, а большое дело стоит. Совесть иметь надо. Тут каждая минута на счету, а вы, мало, что в деревне глаза мозолите, уже и на работе доставать стали.
  Наконец сжалится, медленно выдыхает.
 - Ну, что  там?
 - Да я вот, это…
 - Не надоело  ляпать?   
 - Зарисовку, про осень,  теплей старался, от сердца. Сюжет сложился, больше ни кто так не напишет.  Лист по воде плывет, а на него сверху дождь, мелкий, холодный,  потом солнышко и ветерок легкий, и листик снова как кораблик кружит на мелкой волне, тепло ему и весело. Несет его неторопливо в будущее, к восходу осеннему,  в завтрашний день, к счастью, любви и благополучию.
  Пересказ продолжения  не получил. Святослав Викторович опять долго смотрит мне в глаза, только еще ближе придвинулся.
 - Так говорите, у листика осеннего есть будущее?
 - Я это, образно, литературное преувеличение, все прячется в противопоставлении. Мертвый листик на солнышке греется. Холод и тепло, смерть и жизнь.  Будущее зарождается в осеннем тепле.  А весной этот листок червяки съедят, потомство дадут.  Новая жизнь землю облагородит. Но ведь все началось  с осеннего дождя. Холодного, неуютного, ненужного. Солнце, холод и вода – три противопоставления.  Больше солнце, меньше холода и воды. Меньше солнце – больше воды и холода.
 Святослав Викторович долго  смотрит мне в глаза, что он вообще нашел в моих глазах, какие там признаки ищет?  Потом отходит к окну, внимательно изучает со второго этажа, что делается на улице, и забывает про гостя. Осторожно напоминаю.
  -  Слава, рукопись вот она, посмотри, я же тут…  старался.
  - Перо это призвание, а призвание  пустоты не любит, – поворачивается ко мне Святослав Викторович. -  Сколько вам говорить: бросьте ручку, хватит у нас способных, без вас напишут про будущее осенних восходов. Лучше огурцы выращивайте, да солите. Мне кажется, вы возле грядок будете выгодней смотриться? Только лень в себе задушите. Да и односельчане это же советуют. Прислушайтесь, люди зря не скажут. Сколько вам можно в нищете царствовать?
  - Да я  совсем немного, три странички.
  - Под  белиберду потерять в газете сто восемьдесят строк? А что нового читатель в вашей путанице увидит? Смерть и жизнь? 
  - Может, и получилось, я старался. За образами  философия перехода смерти в жизнь. Миг оборачивается вечностью, потом вечность становится мигом.
  - Отдайте в отдел писем, пусть зарегистрируют. Но запомните, и в последний раз, у меня от  пустозвонов  в голове нужные заботы  в сторону отодвигаются. Когда - нибудь  вы поймете или нет? У меня газета, город перед глазами… Завтра губернатор с визитом в наш город, спецвыпуск делаем, а вы с рассказами. Ветерок у него листья гоняет, вот новость сообщил! У мертвого листика будущее? Нужно много стараться, чтобы такое придумать. Хочешь быть на страницах, садись и пиши положительные моменты из жизни Зеленогорска, рассказывай о национальных проектах президента, о реформах, о перестройке.  Об инициаторах демократического движения, об Егоре Гайдаре.
  - Об лысом попугае? Никогда! 
  - Тогда продолжайте ходить без носков. Это газета. Она служит власти. Свободных газет нет, вы это знаете?
 Другой раз брат и в кабинет не пустит. Лишь крикнет в приоткрытую дверь секретарше.
 - Зина, запиши этого автора, возьми его рукопись, Ответ дадим по закону,  через два месяца. Не раньше.
  Вот и все оценки моего творчества. Изо дня в день  Святославу Викторовичу  заботы под ноги сыпятся как угольная пыль в кочегарке истопнику. Сразу и на шею, и в лицо, и за пазуху. Куда-то спешит редактор, везде не успевает, злится по этому поводу.  Всюду у Заковряшина среднего виноватые. Прошлым летом Шарик бабки Прыськи пришел к нему на судьбу пожалиться, терся возле ноги, а Святославу Викторовичу как раз образность в голову пришла, лужа напротив дома  на старый валенок показалась очень похожей. Рябь по ней как шерсть молью побитая. А банки консервные посреди воды, вроде заплаток из искусственной кожи на валенке.
    Шарик, подлец, сбил с мысли.  Слава его так пинком поднял, Шарик теперь журналиста за версту обходит. Некогда Святославу Викторовичу  заниматься сочувствием, жалостью, он в серьезных заботах и делах, российского масштаба. А у больших людей совсем другие задачи в этой жизни. Коков это  давно  почувствовал.  Не спроста же он сулит Святославу Викторовичу будущее. Поди, что-то поиметь хочет от моего брата.  Тут Коков мне как бы в соперники просится.  А зря, соображать надо, что к чему. Святослав Викторович ни когда в его сторону не повернется. Стар Коков – раз, образование у него начальное два.  А мне только пятьдесят пять лет, во-вторых – ветеринарный техникум за плечами. Кое что в политике кумекаю. Моя голова может стать для Славы  ступенькой в краевое начальство. Я посоветую как надо, научу его обходить пороги недругов.
  Хотя мне и сейчас  обижаться на  Викторовича грех. По случаю разных юбилеев в газете он приглашает меня на все торжественные собрания. Слово не дает, ляпну еще чего-нибудь не в тему, а пообщаться с видными людьми города – пожалуйста.
 - Только представляйтесь не писателем, а техническим работником редакции, – советует он мне, - так вам же выгодней.  Да и мне спокойней. И упаси бог при главе городе заикнуться, что вы мне брат, ни кому ни когда об этом  не говорите. Конечно, они поймут, что в большой семье  родственники разные, но лучше до расспросов дело не доводить. Предстоят выборы в городскую Думу, я в команде главы города. Ваша несостоятельность может завалить все планы. Прошу и рекомендую быть внимательней.
 - Братан, разве я тебя когда подведу? – иногда от важности момента у меня и слеза покатится. Обнять Святослава Викторовича за плечи хочется,  что-нибудь теплое ему сказать. Но берегусь, держу эмоции при себе, не ровен час, налетишь, на кулак как бедная Прыськина Рина. Кстати, она у меня частая гостья. Любит посидеть со мной на крылечке, подремать, пока я любуюсь на игру воробьев в старой Коковой ранетке. А то еще ляжет на крылечке возле меня, трется головой о колено. В такие минуты у меня в душе праздник… Живое существо рядом, которое меня любит. Доверяет, идет полежать у меня на коленях
 Когда вся семья Заковряшиных за столом, Святослав Викторович тоже может позволить себе стопочку. Но не больше.  Потом сидит, да  за нашим поведением внимательно наблюдает, выводы разные аналитические делает. Случится мне на празднике  у Заковряшиных быть, знаю свое место, сам иду  куда-нибудь за зеркало или ближе к двери. Такие углы зовут  серыми, для гостей без значимости. Деликатесов сюда не ставят и спиртное хуже. Но я не обижаюсь, гостей много, всех в один конец стола не посадишь.
  Мы с зятем Сашкой себе под столом наливаем и машем стопкой молниями, когда брат на минутку отвернется. Тут скорость нужна и опыт. Иначе  Святослав Викторович выведет на чистую воду, не сегодня так завтра вся деревня про наши увлечения узнает.  И хотя мне много не осилить, от силы стопочку, тоже  прячусь, ни куда не денешься. 
  - Пьете, Анатолий Петрович? - иногда спрашивает  Слава меня.
   Всегда почему-то ранней весной или поздней осенью, когда деревенские свиньи подрывают осиновые подпорки и полусгнившие ворота моего дачного домика падают. Нынче  весной я  новые подпорки вырубил, а боров Катьки Деревягиной подошел к ним почесаться. Уронил, леший его укуси, и подпорки, и ворота.  Согласен, не совсем приятный вид у моего дома без ворот, но почему Святослав Викторович решил, что это связано со спиртным? Я повода для резких заявлений в свой адрес не давал.
  – Ничего хорошего в вашей привычке не вижу, - в таких случаях смотрит Святослав Викторович сквозь меня. Словно видит нехорошее мое будущее, связанное со спиртным.
 - Только по праздникам стопочку! Больше нельзя, давление. Упаси бог от греха, пятый десяток без пристрастия живу. По праздникам, только по праздникам, поверь Слава! 
 - А праздники  каждый день? Боритесь с безволием. Мозги от спиртного дрябнут,  деревня это видит. А ворота ваши – позор   родне. Не над вами, над нашей фамилией деревня смеется. Скоро жалобы начнут писать.  Прошу  обратить на это внимание. Соседи  обижаются,  ночью у вас свет постоянно горит. Рассказываете всем, что пишите. Может, прикрываете этим  пагубное увлечение? Отсюда и времени нет, за домом следить?  У пенсионеров совсем небольшие пенсии, а дома выглядят лучше.
 - Да я  ворота поставлю обязательно, мне навесы в деревне сделают, Петр Васильевич уже договорился с дедом Ратниковым.
 - А в прошлом году,  почему они  падали? Гуси бабки Прыськи крыльями столкнули?
 - Денег на хорошие навесы  нет, а подпорки не держат. Боров подошел почесаться к подпоркам и ворота упали.  Если бы я знал, что так получится, я бы эти подпорки в землю прикопал, тогда их и Князю не осилить.
 - Значит, все на водку уходит?
  - Просто не печатают, гонорара нет.
 Трудно мне со Святославом Викторовичем, он всегда с деньгами, не понимает нас, нищету.  Но ни куда не денешься, брат, к тому же начальник. Терплю, хоть и жаль себя. С другой стороны он ведь и выручает. Нынче за неуплату электроэнергии оштрафовать хотели, в район вызвали. Я на суде рассказал, что Святослав Викторович мне двоюродный брат. Посоветовали в родственники к уважаемому человеку себя не приписывать, однако от штрафа на всякий случай освободили, дали шесть месяцев на исправление.
  - Есть у вас желание покрыть долг Чубайсу, - ласково спросила судья.   
  - Конечно, а как же, все покрою, досрочно, - прикрывал я заплатку на  брюках ладошкой левой руки. -  Меня недавно приняли в члены партии «Единая Россия». Теперь деньги поплывут.
 Можно было скрыть от судей факт родственности, тогда пришлось бы платить штраф, а денег нет, могли ведь и в тюрьму упрятать. Вынужден был я прикрыться братом. Сейчас сижу и думаю, а ну как противники Святослава Викторовича по выборам используют этот факт в злых  целях? Дескать, переступил государственные интересы, принялся  помогать нищете. Мне тогда в петлю прямая дорога. Совесть не позволит глянуть брату прямо в глаза. Виноват и крепко виноват.
   Хотя и по-другому можно все попробовать закрутить. Одна его фамилия как волшебный ключик сработала, штраф сняли.  Имеет право Святослав Викторович помочь обездоленным? Это ведь опять  поплывет на его авторитет. Выехать в район, стать с плакатом возле районной администрации: спасибо Святославу Викторовичу, спас от решетки. Еще и премиальные выпишет брат после выборов за инициативу. Штраф-то мой на его авторитет сработал.
   Судья ни разу не видела в глаза Святослава Викторовича, а только слышала о нем, газету его читала, и уже побоялась пойти на конфликт, даже со мной. Вот что значит родственник в районе и городе в авторитете. Газета это всегда вес, тем более, если ею командует Слава.
 Если Коков прав и заберут моего брата сначала в Красноярск, а потом в Москву, может и мне еще в столице побывать придется? Ему надежные люди потребуются, проверенные, а я всегда под рукой. Ничего страшного, куплю носки к этому времени. Пусть самые простенькие, но будут у меня носки. А туфли и
эти еще не плохие, седьмой год им  идет.  Когда-то Ваня Попандопуло просил их у меня взаймы в Красноярск съездить. Не стыдно в них и сегодня на люди показаться.
   Второй сын у Виктора Абрамыча – милиционер. Но он второй по значимости, по авторитету, а фактически старший сын.  Тоже не без головы мужчина. У подполковника милиции страсть сибирская - по дереву любит резать. Забавные выходят поделки. Хари всякие у него в доме на стенах висят, женщины обнаженные с непомерно великими грудями. Но так нежно груди поданы, как живые трепещутся.  Все тонкости милицейской души через дерево понять можно.
   У подполковника двое детей. Они ухожены, образованы  и воспитаны, но сдается мне, если по женщинам, вырезанным из березы судить, наследников у него несколько больше, чем по паспорту числится.  Сердце  подсказывает: героини картин с распрекрасными фигурами - не фантазии художника, а горячие воспоминания современности и прошлого. Ибо он часто и не без гордости в разговоре с нами,  серостью татьяновской, настоятельно подчеркивает:  художник с большой буквы пишет только  правду. Я так понимаю, это он себя с большой буквы уже навеличивает.
  - В искусстве главное, видеть образ, глазами его  укусить, - поучает нас Юрий Викторович во время посиделок у бывшей колхозной конторы, -  в красоту нужно окунуться, поплавать в ней. Потом она на дереве проявится. Это не всем дано. Тут тебе не перышком выводить буковку к буковке, – тыкает он уже меня в мою же художественную необразованность.  -  Это дерево, не бумага. Дерево фальши не терпит. Красивыми чернила дерево не возьмешь. Поймать нужно восторг будущих зрителей, а чтобы ловить, знать надо, чем восторг приманивают. Резец художника, не рук его продолжение, а глубины мысли и  вдохновения. Само небо резцом водит, небо, а не трясина невежества.
    Он поднимает глаза и смотрит на легкие облака, словно увидел там того, кто водит его резцом. На лице Юрки самодовольство и   одухотворенность. Доволен он не сказанным, а сделанным. На Юркины картины хоть кто с удовольствием посмотрит.
 - А Валерка Иванов, вон какие расписные столешницы делает, - все-таки встрял в умственный  разговор  зять Сашка. Этот ни где не хочет остаться в стороне. Лезет и лезет в споры. – И ни кого Валерка глазами не кусает. Зато раскупают у него все. Я в прошлый выходной в Уяр с ним на базар ездил, сам видел правду. Только стали в ряд, как покупатели подошли. За два часа все распродали.
  - Скворешники, сундуки, чашки – ложки, стол обеденный, – смеется Юрий Викторович, -    искусство выше подполья с картошкой. Это тебе не с сеновала в пустую кормушку коровы смотреть. Солнышко в первую очередь способных греет.  Что двигает мир к красоте – женщина! Пусть Валерка на этой столешнице женщину распахнет, чтобы она краше живой казалась. Чтобы столешница пахла женщиной. Получится? Нет, я спрашиваю, кто-то же должен понимать, где искусство, а где столешницы? Или деревня обеднела умами?
 - Не знаю, - жмется Сашка, но еще пробует доставать какие-то козыри, -  Валера с досок своих уже вторую машину за нынешнее лето покупает.
 - Не ставь равенство между машинами и душой художника, – ревет Юра, от обиды, что сельчане, тем более родственники, не понимают его роли в истории искусства. У брата даже краснеет шея, -  Душа и талант не продаются, их небо дает. Машины у ремесленников, а мы, художники, святостью живы, духом.  Мы в человеке душу будим. А это без самоотдачи не возможно. Сначала внутри загорись, прочувствуй, переболей, потом режь. А у тебя, как у Валерки, одни машины на уме.
 У конторской завалинки сразу стало тихо. Умеет наша милиция делать логические повороты мысли. После такой лекции даже зять Сашка решил на веки вечные бросить пустое времяпрепровождение и найти для себя какое-то занятие. Закашлялся Сашка, сплюнул, засунул руку под рубаху, живот себе  ногтями рвет. На меня не смотрит, я такой умной речи не скажу, не способен. Да и образование не Юркино, он сейчас второе высшее получает, с учебниками дружит. А у меня сельскохозяйственный техникум и ни одного дня ветеринарной практики. Я ведь после техникума все время хотел в какую-нибудь газету устроиться, но не брали. До сих пор ни одного дня трудового стажа.
   Теперь же остается только развести руками и покачать над головой. Вот и зять Сашка  Юрину сторону берет, в его лагерь перекидывается. К более умному и сильному потянулся. Потеряю Сашку,  и чаю попить будет не с кем. Главное, я к Сашке почти каждый день хожу, смотрю, как он за голубями ухаживает, сам птицу наблюдаю. Не дай бог качнется Александр в сторону Юры и закроется передо мной калиточка его двора. Опять же Сашка вечерами ко мне заглядывает, с кем мне потом чай пить, одному? Или с бабой Прысей? Так она совсем плохо видит, ей рукописи давать на читку бесполезно. И философского спора она не заведет.
-  Художник рядом с самоделкиными и на золотой дорожке не станет, постыдится. У нас с Валеркой разные улицы. Вы мне его в равные не ставьте. Пусть с писателем славу делят, - смотрит Юра опять на меня. – А нам история без чьих-то подсказок найдет местечко.
   Юра на какое-то время замирает, закрыл глаза, словно увидел что-то очень удивительное, и пытается  оставить это у себя в памяти навсегда. Потом также с закрытыми глазами и продолжает.
 - А что толкает женщину быть всегда красивой, манящей?
  Я гляжу на небо, там синь безмерная и облака навильниками сена плавают. Так вот сразу и не угадаешь ответ на вопрос брата. Деньги есть,  красивое платье купить можно, на обновку посмотрят, похвалят. Деньги делают красивой женщину. Только деньги. Надень на распрекрасную красавицу дешевую  рогожевую юбку и кофту из брезента, на кого она будет похожа? Вот-вот, на пугало, что у Васьки Шишкина уже третий год в огороде стоит. Васька, поди, и забыл, зачем его поставил. И соседи не обращают внимания, кому оно нужно, пугало.
   И на девку в рогожевой юбке ни кто не глянет. Идет и пусть себе дальше движется. А нацепи – ка она белую юбку, как это делает Иришка, Васьки Шишкина жена. Да приталит ее, да научится ходить вызывающе. Деньги делают красавиц, деньги. Славина жена не фуфайку на вате стеганую купила, шубу соболиную. И Иришка Васьки Шишкина такую же проси, хотя фамилию носит девичью, Иванова, Васькину не взяла.
  - Мужчина, мужчина, - отвечает Юра сам на свой же вопрос, чем и останавливает мои наивные размышления.
 Он  совсем закрывает глаза и, как бы, уносится мыслью в дали дальние,  к самой любимой  из любимых. Поди, угадай, где он в эти минуты мечтами плавает.
  - Но не всякий беспросвет дарит счастье красивой женщине, а имеющий в себе искру божью, талант. Только талантливому мужчине  бог настоящую женщину дает, чтобы она его продолжение понесла. В этот момент в глазах женщины счастье и она самая красивая. Понял? – оборачивается он опять ко мне. – Талант людскую породу улучшает, видящий глубину красоты.  Валеркины столешницы только на растопку печки, куда их еще. Они искусству не интересны. А чтобы горели лучше, под них бумагу, тобою с двух сторон исписанную.
  Спорить тут  нечего. Мы сникаем и молчим от правды Мастера. Гиблое дело разгадать, где он глубину красоты меряет: один или с кем-то, за письменным столом или в кровати? Проще махнуть рукой и осознать свою ничтожность. Мне жаль рукописи, но скорее всего они у кого-то на растопке печи свою жизнь и окончат. Тут Юра правду сказал. В этой жизни важно написать, но не менее значимо опубликовать написанное. Тут у меня  ни чего не получается, все черное.  Святослав Викторович в газету дорогу закрыл, в литературные журналы очередь уже признанных писателей, а таким, как я, ни где места нет. Не умеем мы русские постоять за себя, показать себя, а пора бы учиться.  Хотя бы защищать свои интересы научиться. Не в одиночку,  сообща. Сообща мы станем сильными, а в одиночку каждого хоть откуда вытолкнут. И пока выталкивают, в том числе из литературы.
   До обеда на конторской завалинке слышны только воробьиные песни да мышиная возня в прошлогодней листве тополя. Много в этом году мышей расплодилось, видно у них тоже свои мастера по «глубине красоты» есть.
   Разошлись мои собеседники, у каждого дома неотложные дела. Санька к голубям пошел, Юра – в мастерскую.  Одному мне можно сидеть на конторской завалинке хоть до ночи. Ни кто ни где меня не ждет и за мои неопубликованные рассказы, как за Юркины картины,  большие деньги ни кто не предложит. Даже в событиях деревни я не на втором плане.
  Прилетела кукушка, упала где-то возле макушки тополя, тут же принялась щедро отсчитывать кому-то года.  Вся ее заботушка прокуковать лето, да съесть тысячи мохнатых гусениц. Больше ни кто из птиц по причине гадости волосатых гусениц, их не ест. А гусениц уничтожать надо. Который уже год подряд они вокруг деревни выедают всю черемуху. Нет больше у нас сладкой ягоды.
    От этого неумеренного аппетита кукушки, польза всей округи – лесу, людям, птицам, которые зимой любят есть черемуху. Выходит,  уже и совсем не грех, что кукушка сама не выращивает своих детей.  Если и грех, то отмоленный неуемным аппетитом на мохнатых гусениц. Прощают ее люди: бог с тобой, пусть твоих детей выращивают другие, не трать на семью хлопоты, только гусениц ешь.
  Видите, как ровно складывается,  мужчину, который разбросал своих детей по всему Красноярскому краю, тоже нельзя осуждать? Юрка, имеющий жену и десятки любимых женщин – святой, а я, бездетный – мусор на земле.
   А ведь  и вправду мусор. Стал задавать себе под старость лет вопросы: почему я бездетный? И нет на них ответа. Ни кто, кроме самого меня не виновен. Кто не давал во время жениться, быть всегда в тепле и уюте? Сначала взрывала, возвеличивала гордая мысль - успеется, я ли себе не найду жену, главное в газету устроиться, теперь вот другая, обреченная - поздно уже.
    Когда нет жены, детей, далеко от тебя близкие родственники, и они тебе не нужны, и ты им, значит, на этой земле от тебя сразу ничего не остается, ни имени, ни памяти, ни конкретных дел. Страшное это дело – одиночество, вдвойне страшней – духовная пустота.
    Когда они в одном теле вместе, ты уже не человек и не полчеловека. В болезнь к тебе не кому подойти, а после смерти и засыпать землей будут совсем чужие люди, если засыпят. Обрекающий себя на одиночество уподабливается животному. Один спит, один ест, один – умирает. Никому не советую повторить мой путь. 
  Хорошо, что у меня есть Заковряшины, не будь их, и в гости сходить было бы не к кому. Хорошо, что у меня есть Чуркины и баба Прыся, Федор Иванович и Николай Егорович. 
  Поздно начал задумываться, какую пользу приношу миру и родившей меня земле я, «всякий беспросвет»?  Ни семьи у меня, ни детей. Ни огорода в полгектара как у Николая Егоровича Кокова.  И фамилия моя писательская так и не загремела и вряд ли уже сообщит о себе всему миру. Может сменить профессию, заняться другим делом? Но думать разрешено хоть о чем,  а жизнь все отступные тропинки давно порезала на лоскутки. И на каждом из них написала – Время.
   Время заводить семью и время покидать ее.  Время жить, и время уходить из жизни. Время работать и время отдыхать, время показывать свою силу и время  согласиться с бессилием.
    В милицию меня уже не возьмут по возрасту, в журналистику – тоже.  Уйти к Василию Шишкину в подмастерья плотником?  А что, резон в этом есть.  Делать людям балконы и веранды, дачные домики и бани.  Получать сразу хорошие деньги и спасибо от хозяев? Приходишь домой спокойным и уверенным, варишь ужин и с легким сердцем садишься за писанину?
   Вон куда в мыслях забрался. Васька сроду ни кого к себе, ни в помощники, ни в подмастерья не возьмет. Не тот это человек, он один любит работать.
 Во как, начал я  с мечты о должности подмастерья, а кончил опять ручкой и пером. Есть в моем писательском увлечении, роковая обреченность, которую чувствовать начинаешь с возрастом. Возраст такая тяжелая ноша,   что с ней резко не повернешься, тем более не подпрыгнешь.  Помочь самому себе уже ни чем нельзя. Остается только писать и писать. Во всем остальном положиться, как в старину говорили, на бога Рода, бога богов и повелителя русских.
  Я с завалинки ухожу последним, ни кому со своим мнением не нужный. Не помогает  обдумыванье услышанного, и увиденного. Ничего в мою голову, кроме зла на мышиный писк и звонкое кукуканье  и в этот раз так и не занесло. Неудачник я и не далекий человек.
  Надо уметь, как Юра работать. Он все успевает. И преступников ловить, не зря же ему каждый год повышают звания, и картины из дерева резать. Юра - строитель по главной своей специальности, архитектурную академию кончил. А теперь еще и  юридическое образование заиметь собрался.  В школе милиции – сейчас это юридический институт – заочно учится. Нужные знания там получает.
   Из-за  занятости своей в родную деревню он  приезжает зимой  раз в месяц, летом – два. Я стараюсь побольше в эти дни побыть с братом, послушать его рассказы, в том числе и об институте. Чувствуется, успешная его практика на знания теории опирается. Тут интуиция следователя не выручит, с книжечкой нужно посидеть, поточить зубки о гранит науки.  Пусть и скупо, но и об этих трудностях брат рассказывает.  Из его коротких повестей я еще раз делаю выводы, что Юра больше художник, чем милиционер. Так или иначе, а образ в его голове царствует над логикой, отправляет ее на второе место. Его картины институтских событий сразу встают у меня перед глазами.
   Начиная рассказывать про тот или иной раздел юридических наук, брат сразу же переходит  к людям.  И случайно получается, что все близкие друзья у него женского пола. Женщины его поддерживают и уверенно направляют по пути в глубины знаний.
  Римское право в институте преподает Мария Степановна. Юра тремя словами мне ее обрисовал, но так умело,  перед  глазами сразу встала кандидат юридических наук Мария Степановна Невмержицкая. Маленькая такая, легкая, талию запросто пальцами обхватить, а бедра яблочком.   Кофточки любит белоснежные, облегающие.  Волос на голове золотистый, пышный, густая трава на легком ветерке так колышется. И голос журчащий, убаюкивающий, женский. Если идет по коридору, стук ее каблучков из тысячи отличишь.  Можно не прислушиваться к коридору, каблучки  сами со стула снимут и за собой позовут. Идти за ними легко без остановки и передышек, всю жизнь, не устанешь и время в пути не заметишь.
  Я ни к чьим каблучкам в жизни не прислушивался. Не останавливали они меня ни в молодости, ни, тем более, теперь.  Мне трудно связать шаги Марии Степановны и римское право. Науку рождает дух и потребность общества в упорядочивании отношений между людьми, а шаги – чисто физическое явление.  Тем более кофточки  облегающие, начесы на голове пушистые. Все временно, сегодня звонко стучишь, завтра закашлялся и еле ноги тянешь. У нас один Коков в деревне бессмертный, как в семнадцать бегал, так и восемьдесят. А я  на километре пути и в пятьдесят пять по три раза передохнуть присаживаюсь.
 - Римское право – наука многотрудная, - Юра закрыл глаза, видно вспомнил кандидата юридических  наук,  выражения лица такое, словно он зашел на луг полный ярких цветов и задыхается от волнующего запаха.
   Ему моя философия и размышления о смысле жизни до лампочки, брат живет своими воспоминаниями и переживаниями.
 - Марию Степановну можно часами слушать. -  Он так и качает головой, не открывая глаз, видно перед глазами преподаватель в облегающей кофточки, -  мы с ней часто остаемся в классе, разбираем  сложные вопросы.  Эта женщина от бога. Я теперь в римское право на всю жизнь влюблен. На экзамен шел без волнения, сразу пятерку получил. Но экзамен был и прошел, а знания остались. Они помогут в будущем. Руки уже чешутся, хочется взяться за резец. Всю картину вижу. У женщины спокойное лицо с манящей улыбкой, а пышные волосы ветер распушил. Но жду, когда в сердце станет тесно мыслям. Тогда из-под резца выплывет настоящая картина. Что-то такое должно родиться, чтобы всех удивило. Я пока еще сам не вижу картину, передо мной глаза Марии Степановны и у меня на душе от этих глаз тепло покоится.
  Юра, опять замолчал, видно  кольнуло в душе. И боль эта полетела куда-то в сладкую память, взъерошила что-то там, согрела. И он уже мысленно в юридическом институте, у Марии Степановны на экзамене.
  - Часто снится теперь, как я вхожу в аудиторию,  здороваюсь со Марией Степановной, она мне молча экзаменационный билет протягивает, а в глазах блеск поддержки и пожелание счастья. 
 Серьезные знания брат берет в юридическом институте, но он и так почти ничего не делает в жизни абы как. Если только в какое-нибудь начинание влюбится, например, в разведение роз или перестройку крыши на доме отца, в осеннюю охоту. Но об этом чуть позже. Институт для него как сказка, открыл в него дверь и три года словно завороженный.
   Главное, если заочно учиться,  больше общаться с одногрупниками, преподавателями, там знания, жизнь их дает. Что Юра, судя по всему,  хорошо понимает.  Среди его сокурсников есть лейтенант милиции из дальнего районного центра. Зовут ее Тамара. Совсем еще молоденькая, даже не замужем. Специализируется она на профилактике нарушений среди  бывших осужденных. У Юры тоже есть опыт в этой области и Тамара не стесняется, частенько просит старшего товарища посоветовать что-нибудь доброе. Улыбка у ней всегда такая  стеснительная, притягивающая.
  - Тут я со временем не считаюсь, - рассказывает брат, - девушка становится на свою дорогу в жизни, почему не помочь определиться? Это же и для себя польза, и даже какое-то удовольствие.  Или взять Люду Иванникову на два курса ниже нас учится.  Из молодых, да ранняя, мы с ней вместе историю права древней Руси учим.  Вы бы послушали, как она заразительно смеется.
 Юра закрыл глаза, и я чувствую, в ушах у него сейчас смех Люды, а перед глазами история права Древней Руси. Господи, боже мой, как со всем этим справиться. Мария Степановна, Тамара, Людмила, какую надо иметь голову,  что и смех их в сердце носить, и стук каблучков, и кофточки, и оттенки женского смеха. Главное, не перепутать ничего. Наладился прямо за каблучками Марии Степановны, а окажется, что это Людмила. Услышишь смех Людмилы, побежал и громко позвал ее,  а это была Тамара. У ней совсем другие проблемы, чем у Людмилы, она ставит на путь истинный бывших осужденных.
   Обождите, обождите, причем здесь Юра и бывшие осужденные из дальнего района. Во-первых, это Тамара с ними работает, а Юра, как старший офицер ей только советует. Но что он может ей посоветовать, если он только ловит преступников, а она перевоспитывает их много - много позже?
 - Слушай, Юра,  чем же отличается римское право от судебных уложений древней Руси, - недоумеваю я,  - и вообще, как древние этими законами  пользовались? У вас там в институте все так сложно.  Перевоспитание осужденных и история права. Это совсем разные области юридической науки.
  Мне трудно что-то понять, а интерес послушать есть. Рассказы брата так завораживают, что самому хочется пойти учиться, одолеть юриспруденцию. Но и не понятного много, пугающего, справлюсь ли. Почему Юра соединяет смех Светы Иванниковой и законы Древней Руси. Законы-то для серьезных дел писаны, а смех – это для желающих его услышать.
 - Ты что, совсем в деревне мозги писаниной высушил, - разочаровывается подполковник, - битый час ему толмачу одно и тоже, хоть бы прислушался. Надо родиться писателем,  чтобы не отличить римское право и Древнюю Русь. Марии Степановне тридцать шесть лет, а Людмиле – двадцать один. Тамаре – двадцать.  Есть разница? Там даже запах другой.  Одна еще цветок, только взявшийся бутоном, а вторая уже зрелое яблоко, с тонким, тонким, обвораживающим запахом. У ней не глаза, магнит. Различия между девушками надо чувствовать сердцем.
 Ничего не остается, как уронить голову и согласиться  с собственным невежеством. Не понимаю я в милицейских науках и теперь уже сроду не одолею их. Где-то в моей жизни был поворот, когда я объехал и каблучки, и кофточки, и запах женский. Вот и остался в жизни ни с чем. И ни кому  больше жизни, как у меня, не желаю. Самое страшное, что окружает человека – одиночество. Считать надо так: под старость лет я его себе сам подарил. Нельзя жить без кучи детей, нельзя не дарить тепло, когда ты молодой. Иначе обеспечишь сам себе холодную старость.
   Давние истины, даренные нам богами русскими, но когда мы к ним прислушивались? Вот и сталкиваем себя на одиночество. Другого пути для меня теперь просто нет. Это сегодняшние старухи меня подкармливают: Прыська, Мария Антоновна, Катя Деревягина. А что буду есть, когда не станет их? Такая вот жизнь, лучше буду про Юрку рассказывать.
 Женщина в Юркиной жизни на первом месте. Но о собственных догадках про Юрины купания  таланта в неугасающей любви к прекрасному полу я вслух ни гу-гу. Только вам, под большим секретом. Мало ли что, вдруг  действительно, какая нибудь закавыка выскочит, правда откроется через мои писания. В деревне разговоры, неприятности. 
   Во всяком случае, одна вырезанная картина мне напоминает прелестные выпуклости соседки Заковряшиных Татьяны. Не только я, но и муж ее Вадим,  должен был об этом задуматься. По трем параметрам сходится резьба с оригиналом,  я, например, сходу правду увидел.
  Холмики груди Татьяны объемные, но поданы как они и сеть,  воздушными, девичьими, вроде на легком ветерке покачиваются. И на деревянной картине особенно манящими кажутся. А между ними легкое пятнышко родинки. Чуть выше родинки – конопушки. Очень тонко и умело выведено, словно мастер эту родинку и конопушки долго-долго изучал. Тут гадать нечего, взять картину, потом Татьяну, распахнуть ее и сравнить оригинал с копией. Один к одному. Я  хоть где могу правду  подтвердить. На любом суде, от истины не  спрячешься. Татьяны это грудь.  Это и Васька Шишкин обязан рассказать, она у него была второй женой, поди, изучил, где у жены родинки. И Генка Кутин, он на Татьяне как раз после Васьки женился.  А после Генки уже Вадим пришел. Осенью, только  с картошкой управились, сразу свадьбу  сыграли. Абрамыч на гармошке на этой свадьбе играл, заслушаешься. А Мария Антоновна Чуркина пела любимую песню Сашки Вербицкого: ой, рябина кудрявая, белая цветы. Сашка как всегда ронял скупую мужскую слезу и грозился всем, кто попытается даже случайно обидеть старуху, намотать кишки на свой малюсенький кулак.
  -Задавлю собаку, если только намек услышу, - скупая слеза скатывалась с его длинного носа прямо в ковш с квасом. – Я за Марию Антоновну любого, пикнуть не дам. Бить не буду, подниму и об пол, чтобы сразу отпрыгался.
 - За что ты людей так не любишь, Саша, - удивляюсь я, - так и тянет тебя чужую кровь пролить.
 - Я не людям, я гадам глотки грызть буду. Стоял за правду и умру за нее.
 Тут есть о чем задуматься, такие возле меня решительные люди. По себе могу сказать, чтобы такую правду, как Юра способен, вырезать на кедровой или буковой доске, ее досконально познать нужно. Здесь фантазии или нудное изучение образа на лекциях в художественной школе не помогут. Сначала все через сердце пропускается, перекипит там, а потом уже  резец на дереве проявляет чувства художника, его характер и наклонности.
   Не режет же он груди на цистерну из-под воды похожие. Одна такая объемная бочка у Заковряшиных во дворе стоит. Юрка каждый день мимо ходит, изучил до трещинки ее бока. Не остались в памяти трещинки, за оригиналом милиционера в соседский двор кинуло. Поди, через  дырку в заборе возле Татьяниной бани залазил в ее двор. Там целая тропка кем-то выглажена.  Я как-то в темноте шел по ней, тропинка так чьими-то  сапогами выбита, соломинки на ней не найти. В кромешной тьме ни разу не запнулся. Значит, кто-то и до меня там ходил, и не раз, и не случайно, как я, на эту тропку напал? А по вполне продуманному маршруту. Неужели наша милиция способна на такие похождения?
   А в спальне у Юрки картина метр на метр, женщина обнаженная. Вроде  бежит куда-то,  глаза к небу подняты, за облаками гонится. А  между грудей опять родинка. Родинки эти мне давно покоя не дают. Зачем он женщин с темными пятнышками на груди ищет.  Словно магнитом его к таким бабам тянет. А бабы-то, бабы, они почему Юре  себя с желанием показывают. Он же женатый, деревенский авторитет, подполковник милиции, и в своем уголовном розыске первый человек. А ну как похождения брата дойдут до большого начальства? Не боится видно, правым себя чувствует. Хотя в чем это его правда, не пойму.
  Но ведь Юра не боится ни каких  последствий. Господи, спаси и сохрани брата от моих догадок.  Неужели для него чужая жена  дороже, чем будущие полковничьи погоны?
 Иначе почему, эту работу, обнаженную бегущую женщину, Юра ни кому не продает. Хотя приезжали специалисты из большого города, приценивались. Крупный банк ее хотел себе в вестибюль взять, для завлечения клиентов. Но когда разговор идет о душе, деньги – не главное. Отказал всем Юра. На хлеб зарплаты хватает, а роскошь балует художника. Я вот как писатель думаю, не отдает картину, потому что сам на нее любуется.
  Но это отговорка Юрина, пыль на уши татьяновцев. Дорога ему картина чем-то, сильно дорога, вот и не расстанется ни как.
  У нас в Татьяновке каждый второй скажет – Васьки Шишкина  четвертой жены Иришки эта грудь. Эта она у Юрки по  полю чистому  бегает. У Василия возле плиты в домашнем халатике без пуговицы на середине живота, а у Юрки по полю цветочному обнаженная. Есть в мире справедливость, или нет? Одному на камни приходится прыгать в яму, другому - на мягкую, мягкую соломку. Задаю вопрос себе и всем односельчанам сразу: какое Юра имеет право вырезать портрет чужой обнаженной жены? Почему Нина Афанасьевна делает мне замечания по поводу упавших ворот, а  Иришку не вызовет на административную комиссию за бывшую ее веселую жизнь? 
  Тут и к бабкам ходить не надо, меня не проведешь, Иришка на картине. Выпуклости груди на портрете небольшие,  плавно очерченные, вперед выдающиеся. Весной земля так на тепло приподнимается.
 Сладкая женщина Васина жена. С ней еще только заговоришь, а внутри уже поет все. На прошлой неделе она ко мне за спичками шла, ворота вместе с подпорками уже упали, лежали на земле,  весенним ветерком их подсушивало. Чертов Катьки Деревягиной боров по кличке Князь повалил ворота. Потом, оказывается,  и ночевать в мой двор перебрался, ворота-то на земле, ни кого не держат, считай, открытые. Зашел без труда хряк, вот и  напугал бедную женщину, ночь все-таки на  улице.
   С тех пор она со мной не здоровается. Хотела спичек попросить, а из темноты хрюкало чертообразное чмокало. Боров-то прямо у крыльца лежал, в темноте, куда луна не дотягивалась. Проснулся в самый неподходящий момент от шума шагов, бельма вытаращил и захрюкал: гу-гу-гу. Тишь на улице, вечерняя благодать, а тут гу-гу из-под крыльца, как из преисподней.
   Послабже кто здоровьем, так и сердце остановится. Пропастиной этот боров был, ею до конца своей жизни и останется. Доведет он меня до греха, возьму жердину потяжелей и отхожу как следует,  покажу где в Татьяновке раки зимуют. Случись это со мной, простил бы ему грех, а за Иришку отомщу. Мужик я или не мужик. Кто должен постоять за беззащитную женщину. 
    Знатная у Василия четвертая жена. Мне всегда спросить у Шишкина  хочется, почему ты, Василий, так и не узнал, где твоя жена художнику  свои прелести показывала? Опять же язык не поворачивается на вопрос. У Васьки рука тяжелая, а у меня шея – былка. Махнет Василий раз, так ворота и сгниют не поднятые. Не кому будет за них взяться. Сколько лет в деревне живу, а в голове одни вопросы. Боюсь их вслух задавать односельчанам, а родственникам близким тем более. Но и не спрашивать нельзя, я же писатель, мне до всего дойти хочется. Обдумать, осознать, выводы сделать.
 В таких вот нравственных тисках в Татьяновке и кукую в одиночку в  дачном домике. Еще и писать приходится в условиях по вредности  равных тяжелому шахтерскому труду. Каждый норовит ущипнуть, ни одного доброго слова, поддержки, что уж говорить про славу писательскую. Зато оскорбительных слов через край. Я птица полета низкого и весом маленьким,  любой обидеть старается. А за что страдаю, за правду. По делу Ваське бы поклониться мне и спасибо за подсказку сказать, а он  в драку кинется.  Но о себе я подробнее  в следующий раз. Пусть Василий сначала подумает, что и кто его окружает. Действительно ли любящие и преданные ему люди. И еще не факт, что четвертая жена будет за ним убиваться, как первые три. Во всяком случае деревенская активистка Алка, при всяком удобном случае повторяет в магазине эти слова подружкам. Она хоть сейчас готова Василия за все простить.  В ее доме для Васи всегда на столе горячие щи и свежезаваренный чай. Василий хорошо знает об этом. Но продолжает у Иришкиного подола куковать.  Иришка ему была и остается милей всех прежних жен.
   Но пока я не про Василия, про брата рассказываю. Ох, и ходок Юрка, дает же бог силу.  Правда, это все только вам, как самым близким под большим секретом доверяю.  Упаси бог,   появятся от жены Юриной претензии. Придется из деревни сниматься, куда я из Татьяновки поеду поцарапанный.  Так что про милиционера и жизнь его личную удобней промолчать. Не будем больше трогать Юру. У него по нынешним временам тоже прав много, отправит гулять, куда Макар телят не гонял. Там же не будут разбираться, прав я или не прав. Выше закона в нашей стране  не прыгнешь, а по закону  подполковник всегда прав.
   Меньшая дочка Виктора Абрамовича, которая Саньки Вербицкого жена, тоже к строительной специальности качнулась. Архитектор, но живет в Татьяновке, директор местной школы. У отца каждый день в гостях, радость его ненаглядная.
  Самый младший сынок на железной дороге,  кувалдой машет. Однако и у него в голове не опилки. На экономический факультет молодой мужик, который год зарится, в районном банке сесть мечтает. Может и получится. Железнодорожник из  настойчивых. Я видел, как он железные костыли в шпалы загоняет. Два удара кувалдой и там миленький, не ворохнется. Плечи у Андрея саженью мерить и мускулы плотные, как листвяжный брус двадцать два на двадцать два. 
 - Мужик должен быть крепкий, - всегда смеется Андрюха, когда я не могу оторвать от земли штангу, которую он перед этим крутил одной рукой. -  Слабых не уважают, над ними смеются.
 - Да я занимаюсь. По утрам  зарядка каждый день, а справиться с весом не могу.  Сноровки еще нет, надо почаще репетировать. Вот решу все свои заботы и буду каждый день тренироваться.
 - С подушкой по утрам разговариваешь, не таи правду, только это не занятие для мужика. Ты за день тонн десять переверни, тогда поймаешь силу. Прибей на стенку распорядок дня, утром и вечером по десять тонн поднять.  Больше – пожалуйста, меньше - нельзя. Сам себя заставь кипеть.
 - Сердце не выдержит, помру.
  - На штангу надо идти злым, чтобы она сама к тебе на грудь кинулась. А если ослаб в душе, руки уже не помогут. Сила у мужика в воле, не в сердце. Понял. Не получается, заставь себя. Руки заставь, ноги, сердце заставь. Еще ни кто не умер от добра к самому себе. Утром в шесть зарядка, кружок вокруг деревни, потом штанга. Вечером опять круг и опять штанга. Хоть небо в овчинку, голова  кругом,  все равно иди к штанге. Она тебе быстро станет верным другом. Штанга не мускулы растит, ума добавляет. Годик помахай, забудешь про сердце, в голове порядок и чистота. Дышать научишься, ходить с поднятой головой, как и должен ходить русский мужик.
 - Да я это, времени столько свободного не имею
 - В сутках двадцать четыре часа. Четыре часа надо тренироваться.
 - А писать?
 - Сначала штанга, потом ручка. И так каждый день. Не ходить нужно по деревне и слушать новости, а штангу кидать во дворе, кулаки набивать о тополь. Пусть кости уплотняются. Тогда чужие зубы лететь будут семечками. И бить ни кого не нужно, так поймут, что с тобой нельзя говорить грубо.
 - Вот, видишь рука? – показывает он мне свою мощную руку.
 - Ну?
 - Бей по ней палкой. Палка вдребезги, а рука  не почувствует. Я ее закалил. Каждый день о тополь бью по полчаса, утром и вечером. И ноги по полчаса набиваю.
 - Мне писать хочется.
 - Правильно, пиши, так дураком слабовольным до старости лет и останешься. – Безнадежно машет рукой  Андрюха. – Сколько тебе об одном и том же говорю, как о стенку горохом, ни каких следов.
 Андрюха на такие тонкости как резьба по дереву, сочность груди  соседки Татьяны  или журналистика родного брата, тем паче мои литературные увлечения - ноль внимания. Он железо вечерами ворочает. Со стороны посмотришь, не руки у него – столбы телеграфные. Спаси и сохрани что-нибудь про него лишнее сказать. Схватит за плечо и пыль от костей.
   Я, к примеру, как и зять, Сашка, если подхожу к Андрюхе, улыбаться начинаю метров за сто. С профилактической целью. Дескать, вам мое нижайшее почтение.
  Сашка Вербицкий, по приезду Андрюхи в деревню предпочитает не у Абрамыча,  у себя дома вечер провести в тиши двора. Пусть и всухую, скучновато, зато надежней, спокойней. Ибо Андрюха спиртного на дух не терпит.  И предсказать, как он на Александра со стопкой в руке среагирует, не сможет даже деревенская волшебница бабка Прыська. Всякое может случиться, поднял стопку, поприветствовал родню, а тут команда: всем пять километров кросс. Скачи и не оглядывайся. Ибо Андрюха всегда сзади. А замашки тренера по дрессировке непослушных у него в генах. Как гаркнет из-за плеча команду: вперед! Ноги сами подкашиваются.
  Сашка Вербицкий, он же умный человек, хоть и голубевод. Все понимает и представляет: одно дело грозить непонятно кому за столом, совсем другое просто положить рядом свою ручонку ниточку и Андрюшино бревно. Несопоставимые весовые категории, так лучше отсидеться у себя дома. Переждать наезды Андрея к отцу и матери. 
   Не могу даже представить себе, чтобы кто-то за столом ослушался команды Андрея. Если только баба Прыся по своей старческой  немощи.  Или Николай Егорович Коков, который от природы имеет недюжинную силу и в восемьдесят лет у него руки покрепче, чем  у штангиста Андрея. Ну, еще милиционер. Тут совсем другая ситуация. Юра представитель закона, он чужие приказы не слушает, сам хороший командир.
  Впрочем, разве  один Виктор Абрамович детьми хвалится, разве один он с серьезным авторитетом?  Нет, достойные у нас не перевелись и вряд ли  сойдут на нет. Есть чем и кем Татьяновке похвалиться.
 Прежде всего сам Абрамыч в деревне на особицу. Давным давно прилипла  к нему чудинка, над которой вначале смеялись, а потом привыкли и, вроде, как не замечают. Я невесть с каких  уже пор с ней освоился. По приходу к нему в гости,  сначала спрошу у  Надежды Васильевны, где муж?
 - Да в кабинете, над колесом мудрует. Сегодня еще и солнышка не видел, целый день там, - чаще всего  ответит Надежда Васильевна, и тут же снова займется домашними хлопотами. – Иди, только не долго, а то ему  по хозяйству управиться надо. Ни как  не решусь отправить, жалко, пишет что-то и пишет. В этом месяце уже вторую тетрадь ему покупаю.  Думаю, придется на днях в магазин и за третьей идти. Вроде как складываются у него цифры. Близко подошел к тому, что ищет.
  - Вы его все-таки на свежий воздух отправляйте, годы уже, думать о здоровье надо.
  - Это понятно, только по части годов ты зря.  Вчера Витя грядки копал, часа три без перерыва с лопатой отгрохал, чтобы  быстрей в кабинет уйти, считать ему нужно было, какую-то формулу оттачивал. Волохал на огороде  как молодой, а с дыхания не сбился. Потом опять до полуночи с тетрадью. Не отправь спать, всю ночь считать будет. Вот спать его нужно заставлять почаще.
  Где еще может сидеть Абрамыч в свободное время, только в кабинете, перед тетрадью в клеточку, с ручкой шариковой в руках. 
  Кабинет Абрамыча – небольшая комнатка в деревенском доме.   Стол возле просторного окошка, а возле него стулья самоделки, которые милиционер сбивал. Но удобные стулья с ножками резными, спинки у них вроде листка березы.
  Часы ходики над столом разговаривают. Старинная работа, только у Абрамыча такие и сохранились. Диван, книжная полка с учебниками по физике для студентов высших учебных заведений. Фикус в углу потолок подпирает, половики на полу домашней вязки. Всюду уют и лад. В такой комнатке мысль от первого вздоха гениальной становится. Я в ней тоже творческой энергией подпитываюсь. Усядусь возле теплой стены, что от печки, часами дядю слушаю. Другой раз и вздремну незаметно. Так легко на душе станет, уходить от его печки неохота. Дома печь топить надо, дрова  где-то искать, а здесь все готово. Прижался спиной к жаркому кирпичу, и дремли спокойно, сразу все неприятности забудешь.
   Но есть в комнате и своя особенность, которой ни где больше в деревне не увидеть. К стене, чуть в стороне от стола, колесо от велосипеда прибитое.  Сколько в доме Заковряшиных бываю, столько его и вижу. Все царапинки и вмятины на этом колесе мне давно знакомы. Лет тридцать назад, не меньше, Абрамыч мне его впервые показал.
 Колесо у Абрамыча обычное, с Камского велосипедного завода. Только там, где у него ось должна быть, поддерживающая раму велосипедную, вставлена  специальная железяка, тоже на подшипниках. Сама железяка, кронштейн по научному, к стене крепится, и колесо на нем обороты делает. Тихо крутится, почти бесшумно. Только спицы о воздух легонько позвякивают. Абрамыч его как крутанет, указательный палец к своему уху и глаза от удовольствия зажмуривает.
  - Слышь, Толик, как воздух с железом разговаривает. Это о чем говорит: и то, и другое  - материя.
   К  колесу, тоже на кронштейнах, наращены  три маленьких колесика от детского велосипеда. Они с помощью ремешков соединены с другими  колесиками, что все на той же стене прикреплены. Как только заработает большое колесо, все маленькие крутятся через ремни от колесиков со стены и большому придают ускорение. Вернее якобы ускорение, потому что большое колесо все равно останавливается и его нужно опять крутить. Что Абрамыч и  делает по триста раз в день. На правой руке у него даже мозоли от этих пусков.
 Такой вот принцип взаимоотношений большого колеса и колесиков. В обратной связи между ними Виктор Абрамович вот уже лет пятьдесят  разгадывает секреты создания  вечного двигателя. В идее своей ветеран не сгибаем. Уверен он,  рано или поздно вечный двигатель будет сделан и именно в Татьяновке. Потому как здесь он, Абрамыч, живет.
 -  Ты когда взялся за дело, -  учит он меня настойчивости, - не думай, что у тебя может не получиться и ни кого не слушай под руку. Для русского человека, при большом желании, тупиков нет.
 -  У меня также как у вас, - отшучиваюсь дяде, – ничего не получается. День и ночь пишу, а ни кто не печатает.
 - Не получается, когда сидишь на месте и лень заела, - отталкивается от панибратства в этом вопросе дядя, - а пошел вперед, ни кто не остановит. Пусть на ноготочек в день продвинулся, а за год сколько одолеешь? А за всю жизнь? 
 Первый, кто с «закидонами» Абрамыча начал бороться, оказалась родная жена Надежда Васильевна. Случилось это сразу после замужества, когда она колесо увидела. В комнате общежития в Барнауле, где они медовый месяц жили. До этого Абрамыч колесо ей и не показывал, сглазу боялся в накопленных знаниях механики.
 Но изобретатель тем и славен, что способен укрощать психологию обывателя.  И колесо Надежда Васильевна выкидывала, и семью грозилась бросить, – не помогло. Колесо у молодожена ложилось выше семейных уз.  Смирилась Васильевна. Сейчас об этом не жалеет. Наоборот, поддерживает мужа. Колесо, вроде бы, как и ее заботами стало.
 - Куда денешься. Посидела, подумала. У других мужей, пожалуй, недостатков  больше. Бог с ней, крутись оно у тебя день и ночь.  Колесо ведь в доме не помеха. А что вечерами он с ним сидит, колесики разные в размерах и местах меняет, да исписывает результаты опытов в тетрадь,  так это его дело.  Соседи вон в домино да карты режутся, а  кто из его одногодков и спился совсем. Пусть у него своя забава будет, с ней живет, зато на другие соблазны  не кидается.
 - Так ведь не сможет он изобрести ничего, это давным давно доказано.
 - Почему не сможет, ты что, Толик? Я раньше тоже так думала, теперь морокую по-другому, поставит он свою золотую точку в этой жизни, ни куда она от него не денется.  Шутка в деле, одной бумаги истратил, добрую корову на эти деньги купить можно было. А ручек сколько ушло, а здоровье сколько он на эти расчеты положил?
 - Что теперь деньги считать, поздно, жизнь прожита, – улыбаюсь я.
 - А времени, времени сколько убито? – продолжает горячиться тетя.  - Другой раз просто зашла бы к нему в кабинет, поговорить, так нельзя. Вижу, ему время на двигатель нужно. Из тех лет, что мы прожили, половину он отдал колесу. Не меньше. Ни рыбачить не ходит, ни охотиться, ни по ягоды. Неужто зря сидел за столом? Да я сроду с этим не соглашусь. Витю бог выделил, дал ему интерес.
 - За столько лет не угомонился?
 - Этого тебе, Толик, не понять. Скажи ему: сегодня поможем тебе двигатель сделать, а завтра умри, сразу согласится.  Ведь он, окромя этого колеса, больше ни чем в жизни и не занимался.
 - Пшеницу растил.
 - Это за зарплату, это не в счет, просто он поле любит. А колесо – тут особый к жизни интерес, он и детям его привил. Есть одно дело, им и занимайся. Слава газеты день и ночь пишет, Юра по дереву режет. Художник он у меня, больше ни у кого в деревне такого таланта нет. Думаешь, без отца бы, его примера они смогли так ровненько в жизнь войти?  Вот и считай, зря Витя жизнь прожил, или нет? Нет, нет, пусть считает.
 Жену Абрамыч победил и убедил.  Хоть не союзник она у него в грехе изобретательства, но и не  враг. А вот когда приехал с семьей на постоянное место жительства в Татьяновку, здесь над его увлечением поголовно смеялись. Особенно мы, молодые.
Дескать, что это, Абрамыч, за дурь у вас. Есть законы физика, там все прописано. Энергия не появляется из ничего и не исчезает в ни куда.  Если ваше колесо не крутить, оно все равно остановится.
 - В том –то и дело, - не сдавался изобретатель. – Мы даем толчок основному колесу, оно раскручивает маленькие колесики, а уже они потом дают ему ускорение. Принцип прост. Энергия не исчезает ни куда. Сила ее постоянна. Мерекаешь?  Трение зависит от многих причин, но начинается оно с земного тяготения.  Земля нас к себе притягивает, но не для того, чтобы энергию гасить. Ведь мы- это тоже часть земли. Наша сила – ее сила.
 Абрамыч когда в раж входит, аж подскакивает на стуле,  но видно заметил темноту в моих глазах и недопонимание, сбавил скорость, спокойней заговорил.
  - Сила притяжения складывается умножением сил, а не противопоставлением их друг другу. Допустим, в космосе столкнулись две звезды. Это получается не противопоставление сил, а сложение их в одно целое. Они ни когда не разлетятся в сторону, а соединятся в одну звезду. Так и трение движению не враг, а союзник, только это понять нужно. Вот где ищу загвоздку. С нее пытаюсь расчеты строить.
 - Может быть, я ни когда не видел, как звезды сталкиваются.
 - Смотреть не надо, физика лучше расскажет, у ней ни каких эмоций, только законы. Столкнулись звезды, осколки разлетелись. Но большинство их  притяжением нового солнца вернется к матери, то есть к себе. Потому что звезда увеличила свой вес и сила притяжение у нее возросла в два раза.  Дальше что? 
  Я жму плечами. В событиях космоса я не силен. Абрамыч с улыбкой и отвечает на собственный же вопрос.
- Часть осколков большого солнца не вернется к матери, но и не сможет улететь. Будет крутиться возле солнца, так образуются планеты и солнечные системы. Соображай, соображай, как мир родится. Энергия не исчезает в ни куда, она и есть материя.  Энергия – суть материи и не разделима с ней. Я вижу свою задачу, сделать трение союзницей движения. Это не сверх задача, вечный двигатель обязательно будет. Потому что он в природе есть. Соединение звезд в одно солнце, разъединение, потом снова  соединение, тут и есть вечный двигатель. Это в масштабах вселенной, космоса. Моя задача найти действие этого закона на земле, на частице материи. Вот и всё.
 - Трение же мешает, тормозит колесо ремешками вашими, воздухом, подшипниками в колесиках? Ни какой математике не нужно, все на виду. Несовместимы они, трение и движение.
 - Я про то же и толкую, но с другой стороны, - веселеет Абрамыч, словно  споткнулся о грабли, которые давным-давно потерял, и теперь находка в руках, - надо приводные колесики расположить так, чтобы ускорение от них преодолевало силу трения. Свести его на нет. Тут что получается, энергия не исчезает, она не может исчезнуть, потому, как постоянно растет. Цепь передач должно  ускорять большое колесо. Вникай быстренько и соображай. Это я сейчас мучаюсь, а после меня будут думать, как эту энергию укротить. Тоже работка не пыльная, дай бог бы десятку ученых справиться.
  Абрамыч даже привстал, чтобы подчеркнуть важность своего логического оборота.  Вылитый генералиссимус со стороны. Правая рука вперед, вся пятерня перед моим носом пляшет. Судя по всему, лично он  энергией обеспечен надолго. Старость к его здоровью еще и не подступала. Абрамыч твердо убежден: русский человек тысячи лет не курил и курить ему не надо. И водку не пил тысячи лет, и сейчас ему ее пить не надо. Зато тогда он был впереди планеты всей и сейчас должен таким стать.
 -  Это будет веселая  задачка, остановить мою машину. Академикам ее решать, не зятю Сашке, – продолжает он развивать мысль насчет будущего торможения его когда-нибудь раскрутившегося колеса. -  Вот кто перекати – поле, Сашка.  Кстати, чего он сегодня еще не прибегал. Наверное, опять голубей по клеткам рассаживает. Нашел себе занятие.
 - Голубей, шел к вам, видел его. Белая голубка спокою не дает. Просмотрел Сашка опять период любви голубей, не успел среагировать, вот голубка к сизому голубю и ушла, и уже гнездо смастерили новобрачные.   А ее нужно было с пятнистым самцом спарить из дальней клетки, чтобы белоголовые дети вышли, а туловище у них должно быть черным. Пришлось делить влюбленных,  а голубка  пегого жениха по боку, клевать его сразу начала. Если их сегодня не рассадить, она его убьет. Нелюбимого.
- Это кто тебе такие песни складывает?
- Сашка.
- Может, Сашка просмотрел, и голубка этому сизому ухарю уже письмо отправила, - язвит Абрамыч. – Теперь в клетке с чужим  и нелюбимым ответа ждет голубиной почтой.
 -  Вот и парует Сашка голубей, - я стараюсь не показать Абрамычу своей и Сашкиной обиды на эти слова. -  Прутиком приучает жить в мире и согласии. Голубка уросит, тянет ее к сизому пройдохе. Но Саша ей это желание отобьет.  Посадит на месяц в отдельную клетку, пусть покрутит головой на семейную жизнь других голубей.
 - Целое лето он ее отделяет, - машет рукой дядя, - лодырь. Голубка раз в месяц птенцов выводит, пора бы уже изучить все сроки.
 - В этом  году как не складно у него с этой голубкой, – соглашаюсь я, - но все равно задумка получится.
  Сам не замечаю,  что уже рассказываю Абрамычу про секреты Сашкиного голубеводства. Он действительно придумал уросливой голубке кару. Посадил ее в клетку и носит с собой по всей деревне. Даже на рыбалку как-то с Генкой Кутиным брал. Вытравить из души голубки нечаянную любовь разными страхами старается. С ними голубками постоянно встречается во время путешествий взаперти. Вычитал Сашка где-то, или сам придумал такую казнь ни кому не дано знать. Скорее всего, вычитал у какого-то садиста от биологии.
 - Что хочешь с этим Сашкой, то и делай, не исправимый. – Виктор Абрамович даже сплюнул от огорчения. – Также сядет передо мной на этом стуле, как и ты, я ему по сто раз в день кричу: найди занятие себе мужское, апостол. Выбрала Людка себе асмодея. Голубевод, одни расходы на этих птичек. Да был бы толк, он же в птицеводстве дерево.
 Я слушаю дядю и улыбаюсь, многое, многое из событий вокруг себя  он не знает или не замечает. Голубеводство, кроме траты времени, обходится Сашке в большую копеечку.  Птичек же надо кормить и не как попало. Хочешь, чтобы они любили друг друга и выводили здоровых птенцов коноплю им надо покупать, просо, подсолнухи. Ячмень и овес дробленые.  Сам Сашка который год, как и я, без копейки сидит, у жены деньги на курево просит. На голубей она ему тем более ничего не подарит. Денежки эти Сашке выделяет Юрка милиционер.  И не малые.  Так что Юрка не только на доски для резки картин тратится, но и на голубей Сашкиных. А если  деньгам считать, то эти голуби давным давно Юрке принадлежат.
 - Ни когда у него ничего доброго с голубями не получится, – машет Абрамыч рукой в конце своего логического охаивания зятя.
 - Это почему же?
 - Не учится. Пошел бы в техникум и диплом зоотехника получил, не хочет. Лень одолела обормота. Какой из него голубевод без книги?
 - Ну, ведет же птиц. Вчера изъял из рациона этой голубки семена конопли, она дает птице большой позыв к любви. Значит, вычитал где-то секреты размножения птицы.
 - Куда он без знаний придет, в пустоту. «Выращу белоголовых, будет моя порода», - копирует Абрамыч голос зятя, - ты мне сначала дай определение, что такое порода, потом расскажи, зачем ты ее выводишь. Ничего он не знает. Белоголовые голуби не порода, как были дикари, ими и останутся. И он растрайда законченная, не понимает этого. Это будет просто особая линия белоголовых внутри породы.  Зоотехники  про это давным-давно написали, но он их не читает.
 - Есть много пород декоративных голубей, он и выведет новую. К нему еще со всей России поедут за племенным молодняком. А с этой голубкой он промахнулся. Надо было поставить две клетки рядом, в одной она, в другой пестрый голубь.
 - Пусть бы они знакомились, глядишь, семья состыкуется. Я в техникуме немного зоотехнию учил, - хвалится дядя.
 - Да понимаю, я все понимаю, -  неожиданно машет Абрамыч руками,  - это же надо все читать где-то, учиться доброму. А у него лень вперед родилась, они с Генкой Кутиным братья, не случайно вместе ходят на речку.
 - Если породу задумал вывести и своим именем ее назвать, наверное, что-то читает.
 - Глупость он выведет, а не породу. Без книги и расчетов можно только яму вырыть, и ту не с ровными краями. А он за ручку последний раз в первом классе брался, когда букву А учился писать.
 Что хочешь, то с Виктором Абрамычем и делай. У других недостатки видит, у себя – нет. Он с книгами на короткой ноге, все полки математикой и физикой заставлены, а что толку? Так ведь задачу вечного двигателя и не решил. Затвердил ересь  и ни сдается. Седьмой десяток лет за плечами, другой бы сто раз во всем разочаровался, а он все колесики с одной стороны на другую в большом колесе переставляет, ремни меняет. И ни какого прикладного значения изысканий. 
  - Ты о чем говоришь, какие надо значения, - крутит он возмущенно головой, - разговор о взрыве идет. Жизнь всего человечества переменится. Допустим, сейчас оно начнет крутиться? Сразу ставь точку в механике. Которые ученые и конструкторы мысль мою разовьют и о-го-го как науку двинут. Выгода вселенская. Этому колесу ни тепла не надо, ни холода, оно само по себе крутится и крутится. Цепляй динамо машину – пошло электричество, прицепил мотор – пусть воду на огород качает, грядки поливай. Подсоединил к культиватору – огород паши, овец стриги, корову дой, суп вари. Ни каких расходов.
   Абрамыч уже не о двигателе речь ведет, о деревенском быте.
  - А если остановить надо?
  - Кого? –удивляется Абрамыч.
  - Колесо ваше.
   От неожиданного вопроса бывший агроном даже ручку выронил, на лбу вспухли морщины вопросительным знаком.
  - Зачем его останавливать. Заяц же без тормозов по лесу бегает, они ему не нужны. И колесо пусть крутится. Не нужен ток, отключай от колеса провода, а не останавливай энергию. Вы, умники, простой простоты не видите. Оно же ни кому не мешает, пусть крутится, ток вырабатывает.  Подоил корову, отапливай дом. Натопил дом, грей воду для теплиц.
 - Виктор, - кричит из сеней жена, - выгони  свиней на улицу. Чего им в стайке томиться. Вон солнце уже на полнеба.
 Абрамыч не по возрасту скор на ногу, извиняется, и за дверь. Быстро управляется с заданием. Запыхавшийся снова садится на стул работы милиционера, рубит правду - матку.
 - Человечество выиграет, если я тут результат поимею. Ни кому про это не говорю, ни жене, ни детям. Не всякий поймет, особенно кто из приземленных. Им же не объяснить, зачем мне бог такую искру кинул. Не им – мне? Словно сказал: помучайся и докажи. Докажу, я уже у самого порога, вот по этой тетради чувствую. Сами цифры расчетов говорят: я у цели. Осталось только через порог переступить.
 Дядя легко так, с хитренькой улыбкой показывает, как он будет переступать через этот условный порог.
 - А дети вас не поддерживают?
 - Ты же видишь, они далеки от жизни, как звезды от Земли. Один газетой руководит, другой картины из дерева режет. А взять мои тетради, разобраться в формулах не способны. Они цифру не понимают, боятся ее. Я Славе сколько раз говорил,  давай вдвоем подумаем, быстрей решим. Но он человек занятый, газета, читатели, приемы у губернатора, выборы. По математике у него два было. Я хорошо помню. Поди, забыл уже, как дроби пишутся.
 - Слава ничего не забывает. Он начальник, каждый день приходится деньги считать.
- Считает на уровне бухгалтера. А в науку с этими цифрами не шагнешь. Вон у меня книги по высшей математике, он их даже не открыл. И не собирается этого делать. У него полкам одни политики стоят. А что умного эти дураки сказать могут, например, Миша Горбачев?  Вот кому бы пустить под хвост огонька.
 - А Юра?
 - Юрка способный, он бы потянул, да времени у мужика нет.  Милиционер! День и ночь на работе. Жена рассказывает, иногда неделями домой не может вырваться. Вроде всего две остановки от дома до милиции, а дойти не может. Звонит жене, так и так, ночью меня не беспокой, я с делами работаю. То в засадах преступников ловит, потом допрашивает их, дела оформляет. На все ведь время надо. Невестка все время удивляется, как он на одних сухарях и чае в кабинете сутками, а гладючий будто каждый день дома щи со свежим мясом ест. Неделю на работе, на сухом пайке, а такой справный. И рубашки всегда чистые, говорит, сам на работе стирает. Видно здоровье ему дадено и старательность.
 - Жена удивляется, почему муж справный, может в столовую ходит? Там, наверное, хорошо кормят. Сейчас хоть где поесть можно. Может у друзей или знакомых кушает?
 - Толик, какая столовая. У него лишняя копейка завелась, все на книги да на специальное дерево для резьбы тратит. Откуда только ему эти доски не присылают. К друзьям, если когда придется идти, пустым не заявишься, сам что-то принес – колбасы, бутылку, торт. Доску же с чьим-то портретом под мышку не положишь. Вот, мол, вам от меня.
 - Может, я помогу вам? – предлагаю Абрамычу, - вместе подумаем над силой трения.
 - Какой с тебя математик, Толик. Люди нас засмеют. Это тебе не буковки выводить на бумажке, с цифрой на «вы» нужно. Цифра любит людей с твердым мышлением. Пиши уже дома что-нибудь. Не загоришься ты моим двигателем, вот в чем беда. И годы у тебя не те, чтобы начинать штудировать физику и математику.   
 Он замолкает, на губах вдруг всплывает хитрая улыбка.
 - Гулять в думках по небу и ходить ровно по земле – совсем разные вещи. Творчество – это полет, не мысли, а души. А вы с Сашкой думками богаты. Физик же должен видеть только правду законов материи или догадываться о ней.  Я тебе почему о звездах уверенно говорю, будто сам все видел – законы космоса правду подсказывают. И двигатель вечный только русские сделают, и со скоростью света они первыми летать научатся.
 Спорим  с Абрамычем давно, но без осложнений для родственных отношений. Дядя мне Виктор Абрамович. Он на непонятливость собеседника не обижается, я на его «заскок». Хотя зачем греха таить, Виктор Абрамович о вечном двигателе может часами  поэмы слагать. Тут он подковал себя научно.
  Без словарей и справочников расскажет, кто из великих людей брался за эту головоломку, какие исповедывал принципы, кто ближе всех к истине подошел. Перечислит как на исповеди возможные типы вечного двигателя: за счет воздуха, воды, силы того же трения, разницы температур.
  В чем ошибка всех прежних великих, а его Абрамыча - сегодня преимущество, он тоже знает. Ибо он все их промахи в своих расчетах предусмотрел. 
 - Физика – тонкая наука , - смеется Абрамыч, -  все, которые бородатые, друг у друга списывают, а потом за свое выдают. А я мужик прямой, мне чужого не надо. Я этих ученых по векам проследил. Особенно у нас в России пройдох ворохи. Отец- доктор физических наук, сын – доктор, внук – доктор.  Думаешь, они действительно такие талантливые? Они науку и угробили. Давно бы уже вечный двигатель в России был. Губят его приспособленцы от науки.  А второе – русских в науке нет.  Выдавили нас оттуда, чтобы бездарям лучше там смотреться.
  Теперь реже видимся, однако всегда интересно как бы вновь  окунуться в фантазии дяди. Но остальной деревне старик поднадоел объяснением собственных опытов. На свадьбе или другой, какой гулянке рядом с ним стараются не садиться. Стопку выпьет, и вконец высушит рассказами: почему у него все же смороковать вечный двигатель пока не получается. Не далее как на прошлой неделе у Машки, Шурки Ванина жены, день рождения был. У Мишки Корнева гуляли. Генка Кутин  пришел поздравить, Васька Шишкин с Иришкой под ручку, Санька Вербицкий без жены был, а меня не позвали. Но я не обижаюсь, я и так о гулянке все узнал от Сашки. А сам процесс именин и разговоры на них не нужны, я их за вечер сам выдумаю.
  Как-то и Абрамыч на именины  попал. Шесть бутылок белой брали, а только одну выпили и ту  к полуночи. Абрамыч разговорами весь день рождения испортил. Его вечный двигатель теперь для  Машки Ваниной первый в жизни враг. Ей это даже понять трудно, день рождения  всухую. Мария, когда рассказывает соседке Марии Антоновне Чуркиной про именины, от обиды  слезу роняет.  Все она может перенести, но чтобы пять бутылок белой остались нетронутыми на ее день рождения, такое женское сердце не принимает и сроду не поймет.
 - Бабушка, милая, -  стучит пальцем в рассказе по столу Мария. -  Слово он ни кому не даст сказать.  Весь вечер про какой-то мотор мозги парил, я потом говорила мужикам, сходите к нему, почините, что у него там сломалось? Вы же все шофера, отремонтируйте  ему, что надо, и пусть молчит.
 - У Абрамыча и машины-то нет, - встреваю в разговор я, - что ремонтировать?
 - А про какой он тогда двигатель целый вечер что попало, молол? Ремни какие-то, говорить, сменить надо.
Доводилось и мне с Абрамычем за одним столом сидеть, точно знаю,  финал любых рассказов у дяди кончается  оптимистической нотой.  В угаре личной значимости и прячутся его творческая сила и молодой задор.
 - Столько лет мучался, а сегодня понял, в чем дело, -  щелкает он пальцами, - надо между крайними колесиками, что равноудалены от центра большого колеса, ставить промежуточное звено. Оно центр тяжести нарушит, отсюда и пойдет ускорение.
 - Вы же прошлый раз горячились, что его нужно убрать из-за этого же нарушения баланса.
 - Масла в голове не хватило увидеть ошибку.  Не убирать надо, а найти самый центр нарушения баланса! Угол разделения сил. Сместить колесико  всего на сантиметр. Тогда чуть толкнул большое колесо и смещение пойдет работать на разгон.   
 - А трение?
 - Ты, Толик, не одну физику теоретиков  учи, ты подсматривай, как природа свои секреты прячет. Она как энергию бережет?   Вон ворона, два червяка съела,  а день летает. Откуда у ней дуры сила? Сколько энергии пришло, столь и ушло, - дразнит он кого-то, - это подделка под науку от бородатых, а не знания.  Опять же, возьми воробья. 
 Он помахал руками, показывая мне птичку невеличку, и чем-то сам стал похож на маленького забияку.
 - Махонький ведь он, точечка, а такие температуры выдерживает. Зимой ночь четырнадцать часов, мороз сорок градусов, а он без корму под застрехой кукарекает. Кто-нибудь обсчитал эту энергию. Сколько воробей ее получил, и сколько потратил? Если по-вашему рассуждать, он раз дохнул и всю энергию потерял, замерзнуть должен воробей. А он ночь дышит. Вдыхает минус сорок, выдыхает плюс тридцать восемь.
 Абрамыч при рассказе о температурах разводит руки шири плеч, чтобы я лучше осознал разницу между трескучим морозом и выдыхом воробья.
  - Просто люди еще энергию толком и не учили. В ней на каждом шагу сюрприз. Я так это дело понимаю. Нет вечного двигателя – будет! У порога мы с тобой, Толик, у порога великого открытия. Ты еще дядю вспомнишь, книгу напишешь. С трибуны про меня рассказывать будешь. Я первый всерьез взялся за энергию, и я ее поверну куда надо, от меня не убежишь. В моем стаде у всех коровок дисциплина. Вот она тетрадь, цифра к цифре. И вон их сколько на полке рукописей, некоторые по тридцать лет отлежали. Разобрать бы их все, такую книгу можно сварганить…
  Дядя скромно опускает глаза, гладит морщинистой ладонью белую скатерть на своем рабочем столе.
  - Там не формулы, история подхода человека к совершенству знаний. Здесь, в Татьяновке история делается. Отсюда и пойдет переворот в науке.
 На самом пике познания механики полета татьяновских ворон и другой птахи, нашу беседу прервала Надежда Васильевна. Пришло время бросить корове сена и почистить в стайке. Абрамыч с сожалением встал. Семейное благополучие зависит от коровы, а не от сроков создания вечного двигателя.  Дескать, извини, брат, поговорим в следующий раз. Но все равно не удержался дядя, чтобы не похвалиться.
 - Приходи на следующей неделе, может что-то новое будет, как раз движочек обмоем. Вижу я, вижу, все рядом, только руки надо сжать. Поймаю я его, Толик, поймаю. Вот так в кулачке сожму, - от напряжения он даже скрипнул зубами. - Так хочется крутануть по-настоящему. Ну не надо мне ничего другого в жизни. Столько лет пурхаюсь, неужели ничего не добьюсь? 
   Дядя неожиданно впадает в сомнения насчет собственных возможностей, мрачнеет лицом,  чуть ли не слезы катятся. Годы тают, а журавль все так же, в небе. Прибавляются только тетради с расчетами. Вон они, все на полках, с самой женитьбы рукописи расчетов хранятся.
  - Мне умереть нельзя, я его должен сломать и сломаю. Пропади оно все пропадом. Другой раз  подожмет бессилие, хоть вешайся. А проснусь, в голове опять идеи, надежды. Рядом я теперь, рядом, добью движок, Толик! Зафурчит, заработает. Возле двери стою, ключи в руках, все вроде бы есть, а как  дверь открыть, не знаю?
 - И ни кто вам не поможет, - соглашаюсь я, - надейтесь только на себя.
  - Только на себя!  Я это с парней знаю, когда еще только брался за физику. Только на себя.
 Он крутанул, что есть силы колесо, мы долго смотрели, как оно медленно  останавливалось. Остановилось все-таки. Морщины на лице Абрамыча почернели, будто он долго и тяжело болел. В глазах пустота, все костры творческого азарта сгорели.
  - Ты-то сам как скажешь? – опять сомневается в  своих трудах дядя. – Неужто, не сломаю  загадку? На самой-самой малости и остановлюсь?  Жалко, столько личного времени угрохал, до порога дошел, неужели не перешагну? Другим ведь, которые за мной, все сначала придется начинать. Книгу издать со своими формулами я не смогу. Денег нет.
 Долго жму родственнику руку в знак поддержки, тут двух мнений и быть не может, Виктор Абрамович на правильном пути и ничего ошибочного  не сделал. То, что прожито, во всех отношениях прожито не зря. Про его  тропинку в жизни в Татьяновке будут долго-долго говорить, может и не только в нашей деревне. 
  Раскланиваемся до следующей встречи. Завтра в обед или вечером загляну к дяде опять. Чай у меня кончился, хоть у Абрамыча попью.
  На прощание желаю изобретателю долгого здоровья. Все остальное, по-моему, у него есть. Счастливым можно стать, но лучше  родиться.  Абрамыч таким и родился.
  Ухожу  веселый, с добрым настроением. Все-таки хорошо, когда у тебя много родственников в деревне. Пусть я пожилой и невидный человек, но рядом с родственниками и я какая-то сила. Хотя бы для себя уверенность. 
   Уже на крыльце догоняет меня Надежда Васильевна, сует пакет со свежими сушками и два рыбных пирожка там, еще теплые. Пойду домой пить чай, Сашка вечером заявится.  Будем хвалить стряпнину Надежды Васильевны, желать ей долгих лет жизни и не терять своего пекарского мастерства до глубокой старости.
  Потом Сашка поведает мне, почему и сегодня ему не удалось спарить  голубей, я ему прочитаю свой новый рассказ. Где-то к полуночи его кинет к себе домой. Я же буду долго вспоминать прожитый день, запишу его в писательский черновик. А ляжу спать, улыбнувшись все той же мысли: хорошо, когда рядом много родственников. Дядя со мной в одной деревне, тетя, братья двоюродные.  Сашка Вербицкий, просто зять, но дочь его  - моя               
племянница, значит и он теперь мне  родная кровь. И Витька, второй зять, не чужой человек. Все мы тут в Татьяновке родственники.