Судьба учителя

                (Из романа «Жизнь в эпоху перемен»)
               
                Демобилизация



Иван Петрович Домов: тридцатисемилетний командир Красной армии, бывший учитель с высшим образованием, дворянин, ушедший добровольцем на Первую мировую войну, рядовым, но дослужившийся до офицерского звания и затем воевавший в Гражданскую войну за белых –по принуждению и за красных – добровольно, по окончанию войны проходил службу в Иркутске командиром учебного батальона. Службой своей он был вполне доволен и предполагал и далее посвятить свою жизнь военному делу, о чем договорился с женой Анной, известив её письмом, поскольку Анна проживала с двумя дочерями в городке под Омском у своих родителей, пока Иван Петрович воевал на фронтах Мировой и Гражданской войн.
«Человек предполагает, а Господь располагает», - гласит русская поговорка, так и планы Ивана Петровича и Анечки изменили новые обстоятельства, созданные человеком по фамилии Троцкий. Будучи Председателем Реввоенсовета, по окончанию войны он оказался не в центре внимания, как привык за годы гражданской войны, а на обочине политической жизни, в которой начинала разворачиваться борьба за власть в стране и в партии в связи с ухудшением здоровья признанного народом вождя – Ленина.
Неимоверное напряжение сил в гражданскую войну подорвало здоровье Ленина, и, как всегда бывает, если вожак дряхлеет, то в стаде, в стае, в обществе начинается борьба за предводительство, за лидерство, за место во главе. Ленин, будучи убежденным марксистом, не придерживался марксистских догм, а всегда действовал по практическим обстоятельствам конкретного дела в конкретных условиях.
 Соратники Ленина по большевистской партии были более преданы догмам марксизма, в том числе и Троцкий, который считал, что победа социализма в одной стране невозможна, а потому надо разжечь мировой пожар революций, которые бы следовали в разных странах одна за другой, опираясь на вооруженную помощь извне, что Троцкий назвал «перманентной революцией». Революция победила в России, и теперь Россия должна помогать совершиться революциям в других странах, а не заключать позорные мирные договора с капиталистами.
Для перманентной революции нужна революционная армия, которая без сантиментов и колебаний будет выполнять любые приказы, а потому из Красной армии надо изгнать всех ненадёжных. Офицерам, особенно служившим ранее у белых, Троцкий не доверял, и аккурат в мае 1921 года, когда Иван Петрович благодушествовал с женою, навестившей его в Иркутске, Троцкий подготовил директиву об увольнении всех бывших белых офицеров из рядов Красной армии без всяких исключений! Дополнительно, в устной форме разъяснялось, что этих офицеров надо не только уволить из Красной армии, но и переселить на другое место жительства, чтобы они утратили связи с сослуживцами и не смогли в будущем вернуться на службу.
В итоге, директива Троцкого была оформлена Постановлением Советского Правительства, которое разослали по частям и гарнизонам для исполнения.
Так Иван Петрович вместо ожидаемого отпуска к семье попал под неожиданное увольнение из армии. Узнав о грядущем увольнении, он не особенно расстроился, полагая, что возвратится в Токинск и будет там учительствовать вместе с женою, как они и предполагали до его ареста и призыва на колчаковскую службу.
Перед увольнением из армии Ивана Петровича несколько раз вызывали в ЧеКа, где он давал пояснения, когда и как он оказался в рядах Красной армии, и что делал на службе у Колчака. Видимо, что-то в ответах Ивана Петровича не понравилось сотрудникам ЧеКа, потому что после очередного собеседования-допроса он был заключен в камеру и на следующие допросы его приводили из камеры.
Жена Анечка ничего не знала об изменившихся обстоятельствах жизни Ивана Петровича и спокойно ожидала его приезда в Токинск, как и уговаривались.
В начале сентября допросы прекратились, и Ивану Петровичу было объявлено, что он выпускается из тюрьмы, никаких обвинений ему не предъявляется, но решением ЧеКа он высылается из Иркутска на жительство в город Вологду, где сможет проживать с семьей и заниматься любым делом, в том числе и учительствовать. По пути следования он сможет заехать домой и забрать семью с собою или вызвать семью к себе в Вологду.
Решение ЧеКа было странным и необъяснимым: при царе его тестя, Антона Казимировича, сослали по Владимирскому тракту, что неподалеку от Вологды, в Сибирь, а сейчас, при Советах, Ивана Петровича ссылают в обратном направлении из Сибири в Вологду. Воистину говорится: «Чудны дела твои, Господи!»
Освободившись из тюрьмы в начале сентября, Иван Петрович собрал свои нехитрые пожитки, получил, как  ни странно, своё командирское жалование за истекшие месяцы заключения, и выходное пособие, и отбыл без проволочек к семье с намерением забрать жену и детей и уехать в Вологду до наступления зимы.
С окончанием войны кое-какой порядок начал восстанавливаться в стране, и за три дня Иван Петрович добрался из Иркутска в Омск, а оттуда за два дня на повозке с кучером и тремя пассажирами доехал до дома, и, как обычно, внезапно,  под вечер, появился на пороге кухни, где хлопотала тёща, которая лишь всплеснула руками, увидев зятя.
 Сняв шинель, он прошел в дальнюю комнату, заслышав детский плач. Анечка как раз переодевала младшую дочку, когда Иван Петрович зашел в комнату и, тихо подойдя сзади к жене, обнял её за плечи. Испуганно обернувшись, она увидела мужа, но не кинулась ему на шею, а продолжала заниматься дочерью.
– У Лидочки начался жар, - пояснила Анечка, - боюсь, не случилась бы горячка. Видимо, простудилась, играя во дворе: днем-то тепло, но ветерок свежий, а много ли ребенку надо! Эх, не уследила за дочкой нашей, Ванечка, казни меня за это.
- Ладно, успокойся, - возразил Иван Петрович, склоняясь над дочерью, которую видел впервые. - Пока ничего плохого не вижу. Кашля нет, а жар может быть и от зубов, которые режутся у годовалого ребёнка.
Дочка, услышав разговор, перестала плакать и взглянула на отца голубыми глазами, точь-в-точь, как левый глаз у Ивана Петровича: у него глаза были разного цвета – голубой и зеленый.
 Только сейчас он обратил внимание на свою старшую дочь, которой уже было почти четыре года, стоявшую у окна на двор и внимательно разглядывающую незнакомого ей мужчину.
– Августа, иди сюда, и поздоровайся с папой, - строго сказала Анечка, подзывая дочку. – Разве это мой папа? – удивилась дочка. – Мой папа – офицер, и у него погоны золотые на плечах, а у этого дяденьки погон нет, и значит он не офицер, и не папа! – закончила дочка, рассматривая Ивана Петровича изумрудными глазами, точь-в-точь как его правое око.
– Ну вот, - рассмеялся отец, - Две у меня теперь дочки, и каждая ухватила себе по моему глазу. Осталось завести нам с тобой, Анечка, сыночка, чтобы у него были твои карие глаза.
– Какой сыночек, с этими двумя едва справляюсь, - возразила Анечка, прижавшись, наконец, к мужу и успокоившись от тревоги за дочку, которая, перестав плакать, заснула, пока родители обсуждали своих детей.
- А где Антон Казимирович? – спросил Иван Петрович жену, подавая старшей дочери плитку шоколада, которую он купил ещё в Иркутске ей в подарок. Дочь взяла плитку шоколада и, не зная, что с ней делать, сунула в карман платьица. Она никогда  не видела шоколада, шоколадных конфет и других сладостей, которые исчезли у торговцев-лавочников ещё до её рождения. Даже сахар был большой редкостью в этих местах, но всё-таки знаком девочке заботами деда Антона Казимировича.
- С отцом моим случилось несчастье, - ответила Анна на вопрос мужа. – Он курильщик, и от этого у него отказала нога, и её пришлось отрезать выше колена, - так мне сказал врач. Сейчас отец находится в больнице под присмотром тёти Марии, и если всё будет хорошо, то недели через три мы привезем его домой, где будем долечивать, и месяца через два он будет уже сидеть, а потом через полгода или больше столяр смастерит ему культю из дерева, костыли, и он сможет ходить по дому. Такие вот у нас дела, как сажа бела.
Припозднился ты, Иван Петрович, с отпуском своим и нельзя мне с детьми уезжать из тёплого дома тётки Марии, на зиму глядя, в твой Иркутск. Отложим переезд до весны, да и отца в таком состоянии я оставить не смогу.
- Что же, Анечка, и мои известия не лучше: уволили меня из Красной армии, да  не просто уволили, но и ещё ссылают в Вологду, а сюда разрешили заехать за семьёй на краткое время. Первого октября я должен быть в Вологде и отметиться в тамошнем ЧеКа, иначе будет считаться побегом. Так что побыть мне здесь можно дня три-четыре, за которые я надеялся управиться, забрать тебя с  детьми и уехать в эту ссылку. Хотя Вологда  - это древний русский город неподалёку от Москвы, и думается мне, что нам там будет лучше, чем в Иркутске, да и зима там не такая жгучая, как в Сибири.
От этих слов Анечка присела на кровать, дочка проснулась и снова начала плакать. Анечка стала успокаивать дочку, а Иван Петрович, взяв старшую дочь за руку, повёл её на кухню к бабушке, которая уже поставила самовар и собрала кое-какую снедь в честь приезда зятя. В это время в дом вошла тётка Полина, которая была у соседей, вскоре пришла и хозяйка дома тётка Мария, и всё семейство принялось чаевничать под рассказы Ивана Петровича об изменениях в его судьбе и планах на будущее устройство жизни.
Под грузом навалившихся невзгод Иван Петрович как-то обмяк, сник, и даже ночная близость с женою после года разлуки не доставила ему ожидаемой радости.
Но следующим утром он, к своему удивлению, проснулся бодрым и свежим, с ясной головой и созревшим решением, как быть дальше. За завтраком Иван Петрович поделился своими планами с женой и тёщей.
- Давайте поступим так, - начал Иван Петрович. – Мне необходимо через два дня уезжать отсюда, иначе не успею к сроку прибыть в Вологду и отметиться в ЧеКа. Поэтому я уеду один, устроюсь там на жительство, куплю дом хороший, начну учительствовать: я же не под арестом буду находится, а только под надзором. А весною, лучше в мае, вы все вместе приедете ко мне: Анечка с детьми, отцом и матерью.
 Хватит вам Евдокия Платоновна с Антоном Казимировичем ютится по углам у тётки Марии. Будете жить с нами и со своими внучками. Вместе не пропадем и уедем из этой Сибири, куда Антона Казимировича сослали, а я оказался здесь по службе. У меня на Западе тоже есть отец, от которого я не имею известий уже пять лет: может, он уже помер, или болеет и не знает, что у меня есть жена и дочки, вот при случае навещу и отца, или его могилку.
Что случилось, того не поправишь, а нам надо с Аней дочерей растить и быть опорой им и твоих, Анечка, родителей поддержать на старости лет. Все согласились, и Иван Петрович пошел в больницу навестить тестя.
Антон Казимирович лежал в больничной палате на три кровати, ещё две койки были в соседней комнате, это и всё, чем располагала местная больничка для лечения своих жителей. Войдя в палату с Анечкой, он не сразу признал в лежавшем на кровати старике своего тестя, Антона Казимировича: так он исхудал и осунулся. К старческой худобе добавилась болезнь и ампутация ноги, и теперь перед ним лежал сухонький старичок с детским тельцем и седой кудлатой бородой, которая ещё два года назад была лишь наполовину седоватой.
Завидев посетителей, Антон Казимирович бессильно встрепенулся на кровати, пытаясь привстать, позабыв об утрате ноги, и поэтому завалился на правый бок, где не было ноги, и свалился бы с узкой больничной кровати, если б Анечка не поддержала его вовремя.
Откинувшись на подушку, Антон Казимирович жалобно улыбнулся: - Видишь, зятёк, тесть-то твой совсем обессилел и ноги лишился: не знаю, поднимусь ли с этой кровати, вернусь ли домой и буду ли ходить на костылях – такие вот дела в нашей семье произошли, пока вы, Иван Петрович, служили в Красной армии.
- Ничего, ничего, - успокоил Иван Петрович своего тестя. – Одна-то нога осталась, к ней добавятся два костыля, и будете, Антон Казимирович, на трёх ногах ковылять с прежней скоростью. Помнится мне, что раньше я за вами угнаться не мог, хотя и спор на ногу, а теперь уравняемся в скорости.
 В старой загадке говорится, что человек начинает жизнь на четвереньках, потом ходит на двух ногах, в старости на трёх, опираясь на посох. Значит, время ваше пришло, Антон Казимирович, ходить на трёх ногах, чему скоро научитесь. Выздоравливайте поскорее, а весною я вас из Сибири заберу в Россию, - и Иван Петрович рассказал тестю об изменениях в своей жизни. Антон Казимирович оживился от услышанных новостей. – Сорок лет назад я по Владимирскому тракту шел от Москвы в Сибирь на ссылку в этот городок, а теперь с зятем своим вернусь туда, в Россию, тоже в ссылку.
- Вспоминал и я об этом, - рассмеялся Иван Петрович. – Как говорили древние греки: «Всё, что имеет начало,  имеет и конец», жизнь ваша, Антон Казимирович, делает полный оборот и возвратится к своим истокам,  значит, была прожита не зря. Будете с внучками своими заниматься или сидеть на завалинке и греться на солнышке, как любят старики, а вам, слава Богу, в прошлом году шестьдесят пять годков стукнуло. Поправляйтесь скорее, Антон Казимирович, и будете собираться в дорогу дальнюю вместе с Евдокией Платоновной, Анечкой и внучками вашими, - сказал Иван Петрович доброе слово на прощание, собираясь уходить.
- Постой, нагнись ко мне, хочу тебе сказать заветное слово, - попросил Антон Казимирович, и когда Иван Петрович наклонился к нему, прошептал в ухо: - Скажи Евдокии, чтобы дала тебе десять золотых червонцев в дорогу и на покупку хорошего дома в Вологде, чтобы всем нам было просторно и не ютится по углам. Не беспокойся, у меня ещё немного есть средств, нам на житьё со старухой хватит, да и вам на первое время поможем. Ведь переезд – это как два пожара: на одном месте всё бросить, а на другом месте всё заново купить.
Закончив сообщение, он снова откинулся на подушку и, махнув рукой на прощание, прикрыл глаза, - встреча и разговор обессилели Антона Казимировича, и он впал в дрёму. Дочь и зять тихонько вышли из палаты.
- Теперь видишь, Ваня, что не могу я бросить отца в таком состоянии, - сказала Анечка, вытирая слёзы, набежавшие от жалости при виде отца.
- Я ведь не обижаюсь и не возражаю, чтобы ты осталась здесь, - успокоил Иван Петрович жену, и они возвратились домой.
Через два дня Иван Петрович попутной подводой уехал до ближайшей станции, там сел на поезд до Москвы, откуда добрался в Вологду в последних числах сентября, как и рассчитывал.
 
                Школьный учитель
Явившись в Вологодское ЧеКа, он предъявил справку о своем направлении в Вологду под надзор ЧеКа. Там немало подивились решению Иркутских коллег, и один уполномоченный даже пошутил, читая документы Ивана Петровича: - Может нам, по примеру иркутян, сослать вас, Иван Петрович, в Москву, на постоянное жительство и все дела: вам хорошо, и нам мороки с вами не будет. Но шутки шутками, и если вас сюда направили, то устраивайте свою жизнь, как пожелаете, с условием раз в месяц приходить в ЧеКа и отмечаться о своем наличии здесь. Можете выезжать временно даже в Москву: никаких ограничений по этому поводу в вашем деле нет. Да и надзор этот, видимо, будет снят через год или раньше.
Учудили иркутяне, так что пользуйтесь, гражданин Домов, свободой и живите в древнем русском городе Вологде, как получится. Кстати, учителя здесь требуются во многих школах, а у вас высшее учительское образование, и думаю, что с устройством на работу учителем трудностей не возникнет, - закончил чекист свои наставления, вписал Ивана Петровича в журнал поднадзорных лиц и, пожелав удачи на новом месте жительства, отпустил восвояси.
Из Управления ЧеКа Иван Петрович вышел, приободрившись: ссылка оказалась условной мерой и никак не ограничивала его в житейских делах, которыми он немедленно и занялся.
Первым делом пошел на местную барахолку и там сговорился о съёме комнаты в доме у какой-то старушки, которая провела его кривыми улочками к своему дому – пятистенку под тесовой крышей неподалёку от церкви, как он узнал позднее, Ильи  Пророка.
Комната Ивану Петровичу понравилась, хотя он и не планировал жить здесь долго: осмотреться, познакомиться с городом, куда его судьба-злодейка забросила, подыскать работу – желательно учительскую, потом купить дом, перевезти сюда семью и зажить спокойной семейной жизнью вдали от бурь и потрясений Москвы в пятистах верстах от этой новой столицы Советов, возвратившихся в древнюю русскую столицу.
Хозяйке дома было едва за шестьдесят, но выглядела она дряхлой от житейских невзгод. Было у неё два сына, которые погибли в гражданскую войну, и так сложилось, что старший, Иван, воевал на стороне белых, а младший, Дмитрий, - на стороне красных. Муж её был плотником, и сам поставил этот дом лет тридцать назад, но в девятнадцатом году умер от испанки – вот и осталась Галина Фёдоровна – так звали хозяйку дома, одна в своем семейном доме.
За сына красноармейца она получала небольшую пенсию от Советской власти, и сдавала комнату постояльцам, тем и жила, вернее, доживала свой век в одинокой старости и бедности: потому и одряхлела рано. Сыновья семьями обзавестись не успели, и даже внуков понянчить ей не довелось. От одиночества она стала набожной и каждый день ходила в церковь, что неподалёку, помолиться за упокой  души своих сыновей и мужа, и, пошептать одними губами молитвенные слова, как бы пообщаться своею душою с их безмолвными душами.
Всё это Иван Петрович узнал позднее, а сейчас, осмотрев комнату и договорившись о цене, он поспешил на вокзал за оставленными там вещами, что привёз с собой: тёплая одежда на зиму, валенки, сапоги, бельё и несколько книг по истории России, которые он надеялся использовать, если удастся устроиться на учительскую работу.
Городок Вологда на полста тысяч жителей, располагался кучно, деревянными домами вокруг остатков Кремля по обоим берегам реки Вологды, и поэтому Иван Петрович за полчаса обернулся на вокзал, разобрал вещи и договорился с хозяйкой о пансионе: готовить еду сам он не любил, перекусывать в трактирах было накладно для ссыльного поселенца, а хозяйке - небольшой доход и привычное женское занятие у печи. Галина Федоровна с радостью согласилась кухарничать для постояльца и, получив задаток за жильё и провиант, поспешила на базар, прикупила продуктов и через пару часов Иван Петрович вместе с хозяйкой уже хлебал наваристые щи из свежей капусты со свининой.
За обедом он вкратце рассказал Галине Федоровне о своей судьбе, что забросила его в Вологду и о намерении учительствовать и купить дом, чтобы перевезти семью будущей весной. Хозяйка, хотя и дряхлая на вид, но с цепкой памятью,  часто свойственной одиноко живущим людям, которые запоминают самые мелкие подробности своего однообразного существования, обещала разузнать: не продаются ли поблизости дома, а по учительству посоветовала обратиться в городскую комиссию народного образования, что была организована в Исполкоме города вместе с комитетом по ликвидации неграмотности. Война прекратилась, и Советская власть начала организовывать постоянные учреждения вместо временных комитетов и общественных организаций, работавших на энтузиазме и революционном порыве.
В отделе образования строгая женщина лет сорока в кожаной тужурке, увидев вошедшего Ивана Петровича в форме красного командира, но без знаков различия, приветливо спросила:
- Вы, товарищ, по какому делу пришли?
- Понимаете, я учитель, приехал в Вологду на жительство, и хотел бы снова учительствовать, - ответил Иван Петрович.
Женщина от образования проявила живой интерес к словам посетителя.
- Вы красный командир, бывший, и вдруг учительствовать надумали. Нельзя ли поподробнее?
- Можно и поподробнее, - ответил Иван Петрович, присаживаясь к столу и вкратце рассказал, что имеет высшее учительское образование, работал учителем до войны, потом воевал с немцами, был красным командиром, уволился из армии и теперь снова желает работать по своей профессии мирного времени, а именно: учительствовать.
Женщина наконец-то представилась посетителю, и, назвавшись Анфисой Сергеевной, попросила Ивана Петровича предъявить какие-нибудь документы, подтверждающие его слова. Он вынул из кармана шинели, которую надел в этот день ввиду прохладной и промозглой погоды, характерной для начала октября, тугой свиток со своими документами, перевязанный бечевой, и развязав его, стал выкладывать на столе перед Анфисой в кожанке дипломы и справки, подтверждающие его притязания на учительскую работу в школе.
Просмотрев бумаги, Анфиса Сергеевна удовлетворенно отложила их в сторону и почти дружески сказала:
- Бумаги у вас в полном порядке, а учителей с высшим учительским образованием у нас в Вологде почти не осталось: за семь лет войны было не до учителей: кто-то уже умер, кто-то, испугавшись большевиков, уехал в другие края, или даже сбежал за границу. И учительствуют здесь инженеры, строители и отставные красные командиры, так что ваше появление весьма кстати. Мы нынче хотели в школе второй ступени начать подготовку учителей начальных классов, библиотекарей и избачей для сельских изб-читален, но не нашли учителей, думаю, что вы вполне справитесь с этой задачей.
Вы сможете вести уроки общей подготовки учеников по педагогике, литературе и, возможно, истории, но вам придётся пройти самоподготовку, чтобы вписаться в нашу единую, трудовую советскую школу. Вы перестали учительствовать с 14-го года, прошло семь лет, власть теперь советская, а не царская и преподавание педагогики вам необходимо будет вести с позиций нашей Советской власти. Литературе и истории тоже учить с позиции победившего пролетариата, а не мещанского мировоззрения и буржуазного устройства общества.
Я доложу в исполкоме о вашей просьбе и думаю,  через неделю нам удастся решить ваш вопрос. Дети – наше будущее, и мы не можем поручить их обучение человеку прошлой эпохи, хотя и образованному. У нас уже есть рекомендации из Москвы, как проводить уроки по общественным наукам в старших классах, я дам вам несколько книжек для ознакомления, и через неделю вы зайдите снова ко мне, и если согласны с этими рекомендациями,  наверное, сможете приступить к урокам в одной из школ города.
 Я сама-то не учительница, была комиссаром в пехотном батальоне, а до войны работала в типографии, но закончила шестиклассное городское училище. Потому-то меня партия и поставила сюда, поднимать образование в народе, ликвидировать неграмотность и проводить политику партии в школах, так сказать, прививать ученикам пролетарский дух, о котором в мещанской Вологде знают лишь понаслышке.
На этом, бывший учитель и бывшая комиссарша расстались до следующей встречи через неделю.
Свободную неделю Иван Петрович провёл в своей комнате, читая учебные пособия, данные ему комиссаршей, а также сходил в библиотеку, где почитал в газетах некоторые декреты Советской власти об образовании в Советской России.
Оказалось, что ещё в восемнадцатом году Советы организовали единую трудовую школу, куда вошли все учебные заведения, кроме университетов и институтов. В этой трудовой школе было две ступени образования: первая ступень включала пять лет обучения и давала начальное образование, а во второй ступени из четырех классов давалось среднее образование, подобное гимназическому в царской России. Все дети имели равные права на получение бесплатного образования на каждой ступени, но обязательному обучению дети не подлежали даже на первой ступени.
Преподавание истории в том виде, как привык Иван Петрович, было отменено, но взамен было введено революционное воспитание, где школьников нужно было обучить истории революций в России и объяснить роль партии большевиков в этих революциях. Предмет этот был неясен Ивану Петровичу, и он решил не связываться с историей партии, сосредоточившись на возможном преподавании основ педагогики, подготавливая учеников к работе учителями начальной школы сразу после окончания второй ступени единой трудовой школы.
С преподаванием русского языка и литературы тоже выявились большие затруднения: в октябре еще 18-го года вышел Декрет Советской власти «О введении новой орфографии», где говорилось, что:
«Для обеспечения широким массам усвоения новой грамоты и освобождения школы от непроизводительного труда при изучении правописания:
а) исключить ненужные буквы,
б) облегчить написание букв.
За основу нового алфавита и написания букв был взят проект комиссии министерства образования царской России от 1912 года, который был принят ещё Временным Правительством, но так и не дошёл до школ. Иван Петрович, как учитель, и сам осознавал необходимость упрощения алфавита, в котором одних букв со звуком «ф» было три штуки, две буквы читались как «и» и еще этот твердый знак в конце слов, что делало изучение правописания весьма сложным. Когда он служил у белых, то пользовался, как и все, старым алфавитом, потом, служа у красных, он перешёл на новый алфавит, и вполне успешно овладел новым правописанием, но преподавать это правописание едва ли решился бы.
Почитав книжки, что дала ему Анфиса Сергеевна, он окончательно понял, что изменился не только общественный строй в России, но и все основы человеческой жизни, в том числе и всё образование. В школе насаждался атеизм, историю и географию исключили из обучения, а остальные предметы должны были излагаться с позиций марксизма и его основы: учения о диктатуре пролетариата и материалистического устройства мира, в котором нет места Богу - его место занял человек труда, преимущественно физического.
- Ладно, - подумал Иван Петрович, полистав последнюю книжонку от Анфисы, - попрошусь стажироваться у кого-нибудь из учителей, что присоветуют в комиссии, почитаю ещё инструкции наркомата Народного Просвещения и, опираясь на свои знания и опыт, буду учительствовать по любой дисциплине нынешней трудовой школы, кроме физкультуры – так теперь называются уроки гимнастики, потому что прихрамываю на правую ногу.
Через неделю Иван Петрович снова пришёл в комиссию по народному просвещению, где получил известие от Анфисы Сергеевны, что его берут в школу второй ступени, находившуюся неподалёку от закрытой церкви и располагавшуюся в бывшем здании гимназии. Вологда осталась в стороне от войны с немцами, да и гражданская война едва задела город боком, и потому здесь не было разрушенных зданий, и советские учреждения располагались в тех же домах, что и при прежних властях, лишь сменив вывески.
Иван Петрович честно признался, что за годы войны отвык от учительства и хотел бы с пару недель походить на уроки к другим учителям, которые уже освоили новые требования к обучению, овладели программами обучения старшеклассников, и тогда, переняв их опыт, он надеялся снова стать хорошим учителем и не допустить ошибок при изложении дисциплин, даже орфографии, с марксистских позиций победившего пролетариата.
 Он заметил, что новые власти любят громкие слова, и к месту и не к месту поминают марксизм, как раньше власть имущие поминали Господа и Закон Божий, живя, впрочем, не по божеским заповедям, а зачастую и совсем не по-христиански. Теперь Бога заменило учение Маркса, которого Иван Петрович читал ещё в юности, но ничего не понял, кроме того, что если одни люди работают на других, то это есть обман и несправедливость, которые марксизм грозился уничтожить, а большевики это сделали на практике в России.
Анфиса Сергеевна поддержала решение Ивана Петровича немного попрактиковаться у других учителей, и дала ему записку к директору школы, в которой сообщалось, что Домов будет работать там учителем старших классов после практики у других учителей, чтобы восполнить пробелы в учительстве за семь лет войны.
Иван Петрович пошел оформляться учителем в предписанную ему школу. Путь его лежал мимо храма Преображения Господня, который недавно закрыли по распоряжению исполкома Горсовета, а церковную утварь вывезли в Москву для распродажи за границу на зерно в помощь голодающим жителям Поволжья. Советская власть, используя стихийное бедствие – неурожай и голод, боролась с церковью, вернее, верхушкой церковной иерархии, не смирившейся с отстранением церкви от политической жизни страны и, соответственно об отделении церкви от денежных потоков.
Иван Петрович и сам относился к церкви неприязненно, считая все вероучения оплотом мракобесия и подавления человека, как личности, в угоду придуманному верховному существу, непонятного происхождения – Господу Богу, как бы он ни назывался: Иисус, Аллах, Будда или как-то ещё иначе.
В Бога верят слабые люди, не способные сами вершить свою судьбу и потому всю ответственность за своё безрадостное существование перекладывающие на Бога – мол «такова Божья воля». Особенно возмущало Ивана Петровича то, как знать, прикрываясь божьими именами, совершала самые страшные злодеяния против людей: своих и чужих, не страшась кары небесной, ибо её не существует, а от людской кары их прикрывала церковь, призывая к смирению и покорности неправедной власти и неправедному устройству человеческого общества.
Взаимоотношения Советской власти и церкви интересовали Ивана Петровича и как человека, и как учителя истории, знакомого с деяниями религий в разных странах и в разные исторические эпохи.
Из истории следовало, что религиозные распри уничтожили больше людей, чем войны за власть, причем религиозные войны более жестоки и беспощадны.
В войне за власть и богатства достаточно победить противника, а в религиозных войнах иноверцы и вероотступники подлежали уничтожению, потому религиозные войны и были более кровавыми.
Большевики, затеяв сотворение нового мира, руководствовались словами гимна «Интернационал»: «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем, мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!»
Мир насилия держался на власти и религии. Власть подавляла силой протесты угнетённых и униженных, а религия увещевала людей покориться власти и не роптать – на то, дескать, Воля Божья, ибо любая власть от Бога, а значит, и устройство жизни в человеческом обществе тоже от Бога.
Захватив власть, большевики освободили народы России от гнёта знати и капитала, а, отделив церковь от государственной власти, лишили церковников благополучной жизни за счёт общества, ибо религия стала частным делом каждого человека в меру его склонности к мистике или здравомыслию.
Декретом от января 1918 года Советы отделили церковь от государства и от школы, объявив всё церковное имущество национальным достоянием, и, не покушаясь на это достояние, передало его в безвозмездное пользование религиозных сообществ.
Но попы желали не только пользоваться имуществом, но и владеть и распоряжаться им, а потому начали с церковных амвонов хулить и проклинать Советскую власть, говоря, что это власть не от Бога, а от чёрта.
Двести лет назад, когда царь Пётр I – самодур и тиран,  отбирал собственность у монастырей и церквей ради своих бесчисленных войн со Швецией, ликвидировав Патриаршество на Руси, провозгласив себя главой церкви и поставив своего управляющего церковными делами – обер-прокурора Святейшего Синода, но попы, кроме раскольников, не призывали к свержению царской власти.
 Большевики разрешили восстановить патриаршество, и не препятствовали избранию патриархом Тихона, который тотчас предал большевиков анафеме. Попы организовали сопротивление Советской власти, принимали участие в вооруженной борьбе против Советов, хотя религия и запрещает брать оружие в руки. А кто с оружием в руках – тот враг, даже если и носит рясу. Если в гражданскую войну более половины царских офицеров перешло на сторону большевиков, видя в них защитников целостности России, то попы в массе своей были против Советской власти или держали злобный нейтралитет.
В бытность свою колчаковским офицером, Иван Петрович слышал, будто в белой армии есть воинские части, целиком состоящие из церковников: попов, дьяков, монахов и прочей братии, которые сражались с Красной армией, не жалея живота своего и отличались безмерной жестокостью к противнику по примеру своего Господа.
 Помнится, читая Закон Божий, Иван Петрович всегда поражался жестокости наказания верующих и неверующих этим Богом: будь-то Иисус, Аллах и прочие божества: за сомнение – смерть, за ослушание – смерть, за грехи – смерть, просто садизм какой-то, а не религия христианская, мусульманская и прочие разновидности вероучений, единственная цель которых, не воспитание доброты и чести в человеке, а его подчинение догмам и религиозным заповедям, внушающим непротивление власти и покорное восприятие неправедного устройства благополучной жизни одних людей за счет обездоливания других.
Вот и сейчас, когда разразился жестокий голод в Центральном Поволжье из-за засухи, попы в проповедях убеждали людей, что это им наказание Господне за сатанинскую власть Советов.
Большевики, конечно, не оставили без внимания эти поповские призывы против Советской власти и начали закрывать церкви и арестовывать попов, которые наиболее рьяно выступали против Советов.
Но разорённая многолетней войной страна не могла ещё оказать необходимую помощь голодающим Поволжья, и поэтому власть Советов призвала граждан помочь, кто чем может, в том числе такое обращение было и к церкви православной и другим религиозным общинам.
В октябре месяце, когда Иван Петрович  оформился учителем в Вологде, вышло постановление Совнаркома о сборе средств в помощь голодающим, но церковь проигнорировала этот призыв, ограничившись лишь сбором пожертвований с прихожан.
Позднее, в феврале следующего года ВЦИК выпускает Постановление: «Предложить местным Советам немедленно изъять из церковных имуществ, переданных в пользование группам верующих всех религий по описям и договорам, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, и передать в органы народного комиссариата финансов со специальным назначением для фонда «Помощь голодающим Поволжья».
В ответ на это постановление ВЦИК, патриарх Тихон обратился к верующим с посланием, начинающимся словами:
 «Среди тяжких бед и испытаний, обрушившихся на землю нашу за наши беззакония, величайшим и ужаснейшим является голод, захвативший обширные пространства с многомиллионным населением…» и далее, в своем послании патриарх Тихон говорит, что изымать в пользу голодающих можно лишь те церковные ценности, которые не освящены, но таких в церквях попросту нет, ибо всё освящается: и соборы, и их убранство, и церковные земли, и имущество попов, и любое пожертвование церкви любым человеком, тут же освящается во славу церкви.
Патриарх Тихон вещал: «Желая усилить возможную помощь вымирающему от голода населению Поволжья мы нашли возможным разрешить церковноприходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы не имеющие богослужебного употребления… , однако ВЦИК для оказания помощи голодающим постановил изъять из храмов все драгоценные духовные вещи, в том числе священные сосуды и прочие богослужебные церковные предметы. С точки зрения Церкви подобный акт является актом святотатства…
Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления…
Но мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство – миряне отлучением от неё, священнослужители – извержением из сана.»
 По Тихону получалось, что ничего у церкви изымать нельзя, ибо это будет святотатство: использовать освященные ценности ради спасения людей от голода. Ведь был же великий голод в России в 1891-92 гг, когда миллионы людей померли при царской власти Александра Третьего, но никто тогда не покусился на церковные ценности, и попы не считали тот великий голод «испытанием за беззаконность», ибо царская власть есть Божья власть, а что людишки мрут от голода, так это за грехи их Божье наказание.
Тихон в своём послании прямо запретил мирянам и священникам добровольные пожертвования церковных ценностей для помощи голодающим людям – творениям божьим.
 Именно против такого лицемерия попов и возмущался ещё в прежние времена Иван Петрович в бытность свою учителем земской школы, когда попы призывали людей к смирению и покорности власти, слащаво вещая на проповедях, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай».
От лицемерия попов Ленин разъярился и призвал соратников развернуть борьбу против религий, отобрать у церкви её ценности для закупки зерна за границей, а тех служителей культа, кто будет оказывать сопротивление, карать беспощадно как врагов народа. Именно тогда и появились эти слова «враг народа», которые позднее стали применяться ко всем противникам Советской власти, как своего рода ярлык или метка.
Ленин написал в Политбюро: «Я думаю, что наш противник делает громадную ошибку пытаясь нас втянуть в решительную борьбу тогда, когда для него особенно безнадежна и особенно не выгодна. Наоборот, для нас именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни если не тысячи трупов, мы можем и потому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешенной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколь-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету. Поэтому я безусловно прихожу к выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.»
Под эту борьбу, видимо, и попали служители храма Преображения Господня, мимо которого проходил Иван Петрович, направляясь к своему новому месту работы, где ему предстояло учить учеников светлому и разумному, чтобы потом, повзрослев, эти ученики сознательно включились в построение нового общества справедливости и благополучия для всех, а не только для избранных.
Школа с полным курсом двух ступеней обучения располагалась в здании бывшей гимназии, да и директором в ней оказался бывший учитель истории в той гимназии: Фёдор Ильич Синцов, симпатизировавший большевикам за их стремление покончить с неграмотностью в России и вывести страну из нищеты и невежества к благополучию и свету знаний, и потому назначенный директором.
 Однако при директоре был приставлен отставной батальонный комиссар Красной армии, следивший за политическим образование учеников в старших классах, где обучались дети служащих и среднего класса, поскольку дети рабочих, ремесленников и городской бедноты ещё не успели за три года Советской власти доучиться до старших классов.
Этот заместитель директора по воспитательной работе, с подходящей фамилией Комиссаров, с первой же встречи неприязненно отнёсся к Ивану Петровичу, потому что читал его личное дело, присланное из горотдела наркомобраза, где говорилось, что Иван Петрович – дворянин, офицер царской армии, служивший у Колчака.
- Что же, товарищ Домов, приступайте к работе, но поймите, что основным делом школы является воспитание учеников в духе интернационализма и преданности делу революции, а знания можно и без школы из книжек почерпнуть, - назидательно высказался Комиссаров. Он не признавал учительского обращения по имени-отчеству, а требовал, чтобы к нему обращались исключительно словами «товарищ Комиссаров», и к другим он обращался аналогично, заменяя иногда слово «товарищ» обращением «гражданин» к постороннему человеку.
Однако директор, Фёдор Ильич, вполне приветливо отнесся к новому коллеге с дореволюционным образованием и опытом учительской работы, как и он сам.
- Походите на уроки, Иван Петрович, к учителям по своему выбору, а там, глядишь, недельки через две и самостоятельно начнёте вести занятия. Нам образованных учителей весьма не достаёт: школы новые открываются, и взрослые тоже тянутся к знаниям, потом кружки всякие по ликвидации безграмотности – ликбезы, работают, а учителей-то много лет не готовили, потому и нехватка. С вашим образованием и опытом учительской и командирской работы в Красной армии, вы быстро освоите то новое, что привнесла пролетарская школа в образование и, думаю, будете успешным учителем, - напутствовал директор нового учителя. Затем он ознакомил Ивана Петровича с другими учителями и посоветовал к кому из них следует заглянуть на уроки.
Иван Петрович так и сделал, и через пару недель, вполне понял принцип работы единой трудовой школы, что ввели Советы вместо церковно-приходских и земских школ, гимназий и реальных училищ. Из программы было исключено всё религиозное обучение, но взамен, начиная со второй ступени, изучался курс атеизма.
 Основной упор делался на точные науки: математику и физику, и обучение грамотному русскому языку. Удивляло отсутствие таких предметов, как история и география, которые Иван Петрович предпочитал прочим дисциплинам, но взамен был курс изучения классовой борьбы пролетариата за свою свободу.
 Получалось, что христианская религия заменялась марксистской религией с таким же набором мифов и догм, даже десять христианских заповедей  Божьих, большевики сохранили, заменив почитание Бога почитанием марксистского учения о классовой борьбе. Как помнил Иван Петрович из Закона Божьего, эти десять заповедей Божьих якобы были высечены на двух каменных плитах-скрижалях, причем на одной плите были высечены заповеди о почитании Бога: « Я есть Бог твой и не будет иного; не сотвори себе кумира; не поминай Бога по пустякам; субботний день посвящай Богу твоему». Эти заповеди большевики отвергли.
На другой плите провозглашались житейские истины о взаимоотношениях людей: «чти отца и мать свою; не убий; не прелюбодействуй;  не укради; не лжесвидетельствуй; не пожелай жены друга, его имущества и зла ему – это были простые понятия справедливости при любом устройстве человеческого общества, и большевики сохранили их, намереваясь исполнять эти заповеди в будущем светлом и справедливом обществе имя которому – коммунизм.
Но, убрав заповеди о почитании Бога, нужно было вселить в людей веру в другие идеалы, и потому большевики усердно насаждали в людях веру в построение справедливого общества на земле, а не в мифическом раю, и основой этого общества должны были стать свобода, равенство и братство всех людей, как этому учил марксизм.
Однако, людям требовалось, хотя бы временно, заменить веру в Бога, верой в другого персонажа, и потому большевики начали усердно насаждать веру в вождей партии большевиков и конкретно в своего вождя – Ленина, которого представляли как светлую личность, способную обустроить жизнь людей на земле российской, ибо товарищ Ленин был всеведущ, вездесущ и безошибочен, обладая неимоверной любовью к рабочему классу и крестьянству.
Таким образом, большевики пытались подменить в сознании людей веру во всемогущего Бога верой во всемогущего человека, чтобы, как говорится, «свято место не было пусто».
Если ранее, когда Иван Петрович учительствовал в земской школе, упоминание на уроках Господа Бога было обязательным для учителя, то теперь обязательным становилось упоминание имени вождя мирового пролетариата – товарища Ленина.
 Иван Петрович не видел в этом ничего дурного: если ранее ничтожеству на троне Николаю Второму пелось в церквях «Боже, царя храни», то почему бы сейчас не исполнить осанну товарищу Ленину – вполне достойному человеку, если судить по делам его, как и рекомендовал Иисус.
В ноябре месяце Иван Петрович приступил к самостоятельным урокам, преподавая педагогику старшеклассникам, чтобы те после окончания школы могли работать учителями начальных классов в сельских школах, библиотекарями и избачами в избах-читальнях.
На уроки Иван Петрович ходил в форме красного командира, чтобы подчеркнуть свою причастность к существующей власти, чем вызывал неприязнь заместителя директора товарища Комиссарова, но оснований запретить так одеваться у замдиректора не было.
С другими учителями у Ивана Петровича сложились ровные и благожелательные отношения. Учителя в этой школе были двух типов: из дореволюционных времен, и из красных активистов.
Учителя с дореволюционным опытом учительства были близки и понятны Ивану Петровичу, потому что и он сам был из того времени.
Учителя из красных активистов, как правило, не имели учительского образования, и были либо самоучками с опытом революционной деятельности, либо из красных командиров, которых партия послала на фронт борьбы с неграмотностью и отсталостью. Эти учителя преподавали в младших классах, тогда как коллеги Ивана Петровича по дореволюционному учительству, имея приличное образование, преподавали в старших классах, где требовались основательные знания предмета обучения и революционным наскоком здесь не возьмёшь.
Именно это обстоятельство заботило товарища Комиссарова: как бы старорежимные учителя не вели исподволь скрытую агитацию против Советской власти, тем более, что и ученики здесь были в основном из мещан,  непролетарского происхождения. Поэтому Комиссаров частенько посещал уроки учителей в старших классах и, усевшись сзади, в углу класса, угрюмо слушал учительские рассуждения, стараясь понять, нет ли в учительских наставлениях крамолы против Советской власти.
Впрочем, школьная жизнь Ивана Петровича скоро вошла в привычное ему русло, и он занялся вплотную заботами о переезде семьи. Устроившись в школу и с жильём, он написал Анечке о своем положении, и через месяц получил ответное письмо, в котором Анечка сообщала, что его посещение дало свои плоды, и у них будет ребенок в июне, поэтому с переездом семьи в Вологду надо поспешить до рождения этого ребенка, видимо сыночка, потому что она чувствует себя по-другому, нежели когда носила дочек. Антон Казимирович вполне оправился после ампутации ноги, и сейчас дома учится ходить на костылях, а попозже будет осваивать и липовую деревяшку вместо протеза.
Это известие заставило Ивана Петровича ускорить поиски жилья для всей семьи, которая, с учётом будущего рождения третьего ребёнка, образовывалась числом семь человек. Для такой семьи и дом требовался немаленький, чтобы не ютиться в нём, а жить полноценной свободной жизнью и детям, и взрослым, не мешая друг другу, особенно, когда дети подрастут.
 Иван Петрович полагал, что здесь, в Вологде, он останется жить надолго, если не навсегда: город спокойный и уютный русской стариной, без сутолоки столичной жизни, но и без запустения мелкого городишки, как Токинск.
 - Вполне можно прожить здесь вторую половину жизни, - думал Иван Петрович, которому этой осенью уже исполнилось тридцать шесть лет. Азарт юности давно угас, несбывшиеся мечты о научной работе в столичном университете унесли война и революции, но взамен он обрёл душевный покой с любимой и преданной женой Анечкой, с которой они заимели двух дочерей, и ещё ребенка Анечка носила под сердцем.
- Будем жить, работать учителями, воспитывать детей и заботиться о стариках. Я смогу заниматься здесь историческими изысканиями для своего удовлетворения и сбором коллекции антиквариата, к которому пристрастился ещё в Иркутске. Сейчас, в смутное послевоенное время на барахолках всплывают совершенно уникальные вещи, а их случайные владельцы даже и не подозревают об этом, и не знают их истинной стоимости, продавая за бесценок.
 За наживой я, конечно, не гонюсь, но вдруг мне в руки попадет какая-нибудь историческая вещь, тогда можно будет написать о ней в научный журнал и тем удовлетворить мое самолюбие, - размышлял иногда Иван Петрович перед сном в своей комнате под завывание зимней вьюги, спешащей укрыть землю толстым слоем снега в преддверии Нового года.
Новый, 1922-ой год, он встретил в школе, в кругу учителей, собравшихся по такому поводу в большой зале, служившей ученикам для занятий физкультурой и для сборов пионерских и комсомольских отрядов.
 Эти организации для детей и подростков были задуманы Советской властью как помощники партии в деле воспитания нового поколения в духе преданности революции. Пионеры учились здесь ходить строем под барабанную дробь и звуки горна, потом ходили походами в окрестности города, помогали друг другу в учёбе и совершали другие полезные дела, так что свободного времени на проказы и хулиганство у них уже не оставалось.
Комсомольцы были учениками старших классов и потому их обязанности были почти взрослые: помогать в учёбе отстающим, заниматься спортом с пионерами, помогать учителям младших классов, участвовать в субботниках по восстановлению предприятий, заброшенных во время войны, вылавливать беспризорников, которых немного, но всё же было в Вологде заездами из Москвы и Петрограда.
 Пионеров и комсомольцев Иван Петрович считал весьма полезными в учительском деле и даже два-три раза по просьбе комсомольцев приходил в классы и рассказывал свои впечатления о войне с немцами и о гражданской войне, как участник и очевидец.
В новогодний вечер в зале были лишь учителя с женами и мужьями.
-Как в добрые старые времена собирались учителя в городском училище на новогоднюю вечеринку в Орше, - вспомнил Иван Петрович некстати, поскольку тут же вспомнил и о своей невенчанной жене – Надежде, с которой и из-за которой так круто изменилась его жизнь. Но сейчас он уже не испытывал к своему прошлому даже горечи сожаления, потому что та, ненастоящая жена ушла из его жизни, освободив место для настоящей жены – Анечки и детей.
Новогодний вечер прошёл вполне дружески и весело: война закончилась, мирная жизнь вступила в свои права, и все рассчитывали на перемены к лучшему в наступающем году. Иван Петрович, несмотря на лёгкую хромоту, даже станцевал вальс с молодой учительницей пения, что приехала этой осенью из Москвы, закончив Московскую консерваторию, и приехала не сама по себе, а по комсомольской путёвке.
 Учитель в военной форме и с разноцветными глазами, видимо, нравился ей, и она сама, как свободная женщина, пригласила его на танец, но от дальнейшего общения с ней Иван Петрович уклонился, поскольку Мария – так звали учительницу, проповедовала свободную любовь, о чём неоднократно говорила в учительской, призывно глядя на Ивана Петровича. Вскоре после полуночи он ушел домой, сославшись на усталость и больную ногу, что вызвало взгляд разочарования ему вслед от той самой учительницы.
На вечеринке он, вероятно, простудился, и новогодние каникулы пролежал в своей комнате, кашляя и потея от чая с малиновым вареньем, которым его потчевала хозяйка дома, выгоняя простуду.
Выздоровев, он попросил хозяйку помочь ему в поисках дома для покупки, объяснив, что ожидает весною приезда своей большой семьи сюда, на постоянное жительство. Хозяйке было жаль терять такого постояльца, но она обещала поспрашивать у знакомых о продаже домов на соседних улицах.
 За годы войны город несколько обезлюдел: кто-то погиб в войнах, кто-то перебрался на жительство в другие места, особенно зажиточные, не признавшие Советскую власть, но не желающие быть зачисленными во враги этой власти, как богатые, и потому сменявшие место жительства туда, где их никто не знает, чтобы затаившись, ждать своего часа, который непременно настанет.
Поэтому дома продавались часто за бесценок или вообще бросались на произвол судьбы. Частично такие дома заселялись беднотой по мандатам Советской власти или самозахватом, но можно было и купить такой дом у бедняка-пропойцы, благо, что стало возможным продавать и покупать открыто с введением Советской властью, с подачи Ленина  - новой экономической политики – НЭПа.
 Захватив власть, большевики фактически отменили торговлю: продовольствие изымалось у крестьян силой на основе продразверстки, введённой в 18-ом году, а больше и торговать было нечем в гражданскую войну. Продразвёрстка изымала у крестьян почти всё зерно, оставляя лишь на пропитание семьи, а изъятый хлеб распределялся по пайкам в армию и среди работающих.
 Изъятие хлеба проводили продовольственные отряды, которые организовало ещё Временное Правительство, поставив во главе этих отрядов комиссаров от Правительства. Большевики переняли этот опыт, но с окончанием войны встала задача восстановления разрушенной страны, требовался хлеб, чтобы накормить людей, но крестьяне не хотели увеличивать посевы зерна, потому что всё равно хлеб отнимут.
Ленин придумал, чтобы крестьян обложить твердым налогом, а излишки зерна крестьянин мог свободно продать на рынке и купить необходимые товары. Для купли-продажи необходимо было развивать торговлю, и Советская власть при НЭПе разрешила частную торговлю, мелкое предпринимательство и мелко-кустарное производство, чтобы частники-нэпманы производили товары и продавали их в магазинах.
 Это было вынужденное отступление Советской власти от своих принципов, но надо было открыть стимулы к труду и у крестьян, и у торговцев, и у ремесленников. Как раз зимой в городе и начали открываться частные лавочки, и стало возможным в открытую покупать дома, чем Иван Петрович хотел воспользоваться для устройства своей семьи.
Но для торговли требуются деньги, иначе это будет не торговля, а обмен одного товара на другой. По Марксу торговля – это «товар-деньги-товар».
Захватив власть в 17-м году, большевики поначалу отменили не только торговлю, но и деньги, считая возможным организовать государственную жизнь без денег. Жизнь, однако, быстро поправила романтических революционеров: деньги оказались необходимыми для выживания людей, и большевики начали печатать царские деньги и деньги Временного правительства, так называемые «керенки» и этими деньгами платить людям зарплаты и пособия. Печатали денег столько, сколько нужно для этих выплат, и поэтому деньги стремительно обесценивались. В 1919-м году Советское правительство начало выпуск собственных денег, которые назвали «совзнаки» и поэтому в стране одновременно ходили на руках и царские деньги, и керенки, и совзнаки.
 К началу работы Ивана Петровича учителем в Вологде выпустили в обращение совзнаки образца 1922 года, на которые менялись все прежние деньги в отношении 100000 рублей на один рубль совзнака 1922 года. Именно этими совзнаками Иван Петрович и стал получать свою учительскую зарплату, весьма приличную для того времени. Однако копить эти совзнаки не представлялось возможным вследствие быстрого их обесценивания, ибо печатались эти знаки без меры, по потребности. Деньги обесценивались, но зарплата повышалась, и чем больше повышалась зарплата, тем быстрее обесценивались деньги, как бы они не назывались: царские, керенки или совзнаки – хранить и копить их было бессмысленно.
Получив зарплату за неделю, Иван Петрович обычно расплачивался с хозяйкой за жильё, покупал продуктов впрок на неделю вперёд, а на оставшиеся средства приобретал на барахолках что-то нужное из одежды или антикварную вещицу, или золотое украшение, справедливо полагая, что при необходимости всегда можно продать такую вещь по новой цене, а полученная нынче зарплата, если её спрятать в шкафчик, через месяц превратится просто в бумажки – ничего не значащие.
Несколько золотых вещиц Иван Петрович прихватил из Иркутска, приобретая их на командирское жалование, и этого должно было хватить на покупку приличного дома. Правда, у него имелось ещё и десять золотых червонцев, что дала тёща по распоряжению тестя из его запасов купеческих, но эти червонцы Иван Петрович намеревался вернуть тестю, полагая, что ему – здоровому человеку средних лет негоже пользоваться деньгами пожилого инвалида с одной ногой.
В марте месяце Иван Петрович сторговал хороший дом за пятьдесят рублей золотом, отдав вместо монет несколько золотых вещиц, равных по весу пяти золотым червонцам царской чеканки. Дом этот достался какому-то забулдыге от родителей, умерших три года назад от испанки, и этот жилец уезжал на Кубань к родственникам, потому и продал дом задёшево, что торопился.
Дом, почти такой, что прежде был у тестя в Токинске, требовал небольшого ремонта крыши, крытой кровельным железом, которое местами проржавело из-за того, что несколько лет не красилось суриком. Иван Петрович нашёл кровельщика, который починил крышу, покрасил её в погожий день суриком, и дом был готов к проживанию большой семьи, о чём учитель тотчас сообщил письмом в Сибирь.
Аня в ответном письме сообщила, что выедут все вместе, как только начнутся тёплые дни, и подсохнет дорога до станции, чтобы не тащиться по холоду и распутице малым детям и её престарелым родителям. Евдокия Платоновна была в свои пятьдесят пять лет совершенно здоровой крестьянкой, но Антон Казимирович, лишившись ноги, и будучи на десять лет старше своей жены совершенно сдал и уподобился дряхлому старику.
В свободные выходные дни Иван Петрович привёл дом в порядок внутри, убрался во дворе после стаявшего снега и переехал на жительство под свою крышу, попрощавшись с хозяйкой и поблагодарив её за кров и пищу.

                Семейная жизнь
Через два дня после Первомая он встречал своё семейство на вокзале, будучи извещён об их приезде телеграммой, посланной Аней из Москвы, куда они приехали из Сибири и остановились у видного большевика – товарища Антона Казимировича по народовольческому движению, а позднее примкнувшего к большевикам, и сейчас находящегося на пенсии ввиду преклонного возраста и заслуг перед партией.
Прожив в Москве два дня, и отдохнув, они выехали в Вологду, и вот Иван Петрович встречал семейство на вокзале. Поезд пришёл с опозданием на два часа, но это был пустяк по сравнению с разрухой, царившей на железной дороге ещё в прошлом году.
Иван Петрович издалека увидел Анечку, махавшую рукой из открытого окна вагона. Беременность изменила черты лица и фигуру жены, но эти изменения не делали её дурнушкой, а лишь свидетельствовали о приближении материнства.
Он вспомнил, что ещё ни разу не видел Анечку  в положении, потому что вынашивала и рожала своих дочерей она в отсутствии мужа.
Иван Петрович помог жене спуститься на перрон, поддержал Антона Казимировича, который ковылял на деревяшке, опираясь на костыли, и лишь затем принял на руки своих дочерей, которых ему подавала тёща, замыкавшая собою выгрузку семейства в конечном пункте дальнего путешествия.
Нанятый Иваном Петровичем извозчик стоял с коляской у здания вокзала и, увидев семейство, поспешил на помощь поднести тюки, узлы и чемоданы, которые Евдокия Платоновна вынесла из вагона и сложила в груду, пока зять обнимал жену и дочерей, сторонившихся этого чужого им дяденьку. С трудом разместившись в коляске с детьми и вещами, семейство Ивана Петровича поехало к своему новому месту жительства, с любопытством оглядываясь по сторонам.
 После захудалого Токинска старинный город Вологда выглядел особенно привлекательным в этот тёплый и солнечный майский день. Деревья уже покрылись молодыми листочками, по обочинам зеленела трава, скворцы подле своих скворечников распевали звонкие песни о птичьем счастье, и Иван Петрович, оглядываясь на жену и детей, тоже испытывал человеческое счастье единения с родными и дорогими ему людьми.
 Дочь Лида, которой не было ещё и двух лет, усевшись на колени к отцу, смеялась и показывала пальцем на золочёные купола церкви, мимо которой они проезжали. Купола блестели на ярком весеннем солнце, что приводило дитя в неописуемый восторг.
 Незаметно подъехали к дому, где предстояло жить в мире и согласии, и Иван Петрович, высадив родных, разгрузил багаж  и, расплатившись с извозчиком, повел семейство в дом, показывать купленное им жилище. После тесноты жительства в доме тётки Марии, этот дом казался большим и просторным, хотя без женского пригляда и выглядел несколько запущенным.
Пройдясь по всему дому и заглянув во все углы, жена и тесть Ивана Петровича одобрили его покупку, а Евдокия Платоновна немедленно принялась наводить чистоту и порядок на кухне – будущем месте своего труда на всю семью, поскольку её дочери Анне уже нельзя было заниматься хлопотами по дому из-за близких родов.
Дочки выбежали во двор и, усевшись на крыльце, раскладывали своих кукол, что привезли с собою, а Иван Петрович показывал тестю дворовое хозяйство при доме.
Двор был огорожен от улицы и соседей высоким дощатым забором, кое-где покосившимся, но не порушенным. Во дворе находились баня, дровяной сарай и амбар для припасов с погребом под амбаром. Рядом находился колодец с питьевой водой, а в дальнем углу располагался туалет-скворечник. К дому сзади прилегал небольшой огородик, вдоль забора которого распустились белым цветом несколько яблонь и вишен, которые  обещали хороший урожай летом. Огород был пуст, но хозяйственная Евдокия Платоновна не даст ему долго пустовать и обеспечит семейство летней зеленью и овощами.
Дом и двор понравились Антону Казимировичу, он оживился и бойко ковылял на деревяшке, слегка опираясь на костыли, и высматривая неполадки в дворовом хозяйстве, которые намеревался устранить по мере сил и возможностей.
- Я, зятёк, приуныл было, лишившись ноги, но сейчас привыкать начал и понял, что в семье можно жить и с одной ногой. Дочка-то у нас одна, больше детей Бог не дал, зато внучек уже две и еще внучок, наверное, будет, а при внуках и деды бодрее себя чувствуют – так что поживём ещё.
 Городок этот мне по нраву пришёлся: по обличью здесь похоже одни исконно русские живут – ни жидов, ни узкоглазых я по дороге не приметил. Я хотя и поляк по происхождению, но русские мне более по душе, чем соплеменники. Испортились нравы у поляков, когда поселились меж нами жиды, и вера наша католическая отторгла поляков от русских.
 Если  не католичество, то было бы сейчас великое королевство польское, где жили бы и русские, и поляки, и другие славяне в мире и согласии, но вера развела нас и сделала врагами. Я потому и пошёл в молодости в народовольцы, что хотел отвести людей от веры в Бога, заменив её верой в человека, который сам себе Бог, если свободный в своих делах и мыслях.
Посмотрим, удастся ли большевикам и их вождю Ленину построить справедливое общество свободных людей, как мечталось мне в мои юные годы. Стар я стал и слаб, но пожить ещё хочется, чтобы посмотреть, что получится из той заварухи, что устроили большевики. Пока что им пришлось разрешить торговлю и мелкое предпринимательство, чтобы накормить и одеть людей, и дать им жильё. Но если они разрешат крупное предпринимательство и частные банки, которые тотчас откроют жиды, то значит, ничего у большевиков не получилось, и всё вернётся на круги своя, - закончил Антон Казимирович и поднял вверх свою кудлатую бородку, подставляя лицо весеннему солнцу.
- Мы выехали из Токинска по теплу, но на следующий день, когда садились в поезд, пошёл снег, подморозило, и мы из зимы приехали сюда, прямо в лето. Климат здесь, похоже, будет получше, чем в Сибири. Вон и яблони цветут и вишни, а там, в Сибири, этих деревьев не увидишь – вымерзают они зимой в лютые морозы, сколь ни старались поселенцы с Малороссии вырастить эти плоды за Уральскими горами.
- Да, климат здесь помягче, - поддержал разговор Иван Петрович, ласково глядя на своих дочурок, копошащихся под тёплым солнцем на крылечке. – Зимой всего несколько дней были морозы за двадцать градусов, а там, в Сибири, чуть ли не всю зиму такие морозы, и даже за сорок, которых здесь не бывает вовсе.
- Только почему вы, Антон Казимирович, евреев жидами называете? Нехорошо это и неприлично в наше время так обзываться, - продолжил Иван Петрович воспитание тестя. – Сейчас в партии на ответственных должностях много иудеев, да и сам товарищ Троцкий – Верховный Главнокомандующий вооруженными силами республики, по происхождению иудей, но борется за пролетариат против банкиров-капиталистов. Здесь, в Вологде, тоже есть иудеи, и это вполне приличные люди. Наш нарком образования товарищ Луначарский тоже иудей. Я в школе работаю, и там не допускается применять это слово, - закончил зять.
- А я поляк по происхождению, и у нас нет другого слова для обозначения людей этого племени. И нет в этом ничего оскорбительного: слово жид применяется наравне со словами поляк и русский, а для унижения применяется слово «быдло», но это чаще всего относится к малороссам, - возмутился Антон Казимирович поучениям зятя.
- Ладно, оставим этот разговор, - примирительно сказал Иван Петрович, - только на улице, при людях вы так не выражайтесь: у вас же на лице не написано, что вы поляк и имеет право использовать слова польского языка, а здесь, в России, за годы гражданской войны слово «жид» стало ругательным в русском языке: так бывает, что слово, изначально справедливое, меняет свой смысл и приобретает иное значение, иногда оскорбительное. Например, слово «****ь» применяется в церковно-славянском языке при богослужениях для обозначения лживости и неверности, а сейчас в просторечии этим словом называют распутную женщину, это я вам как учитель говорю,- закончил Иван Петрович свои поучения тестю, сразу и некстати вспомнив, что в далеком прошлом его сожительница Надежда оказалась именно распутной женщиной, изменив ему телесно со своим любовником и, что ещё более омерзительно, постоянно изменяла ему душевно, вспоминая этого любовника в минуты близости. 
- Ладно, зятёк, не буду больше обзывать этих людишек польским словом жид, коль здесь оно имеет иное ругательное значение, - согласился Антон Казимирович и заковылял в дом, откуда уже последовало приглашение Евдокии Платоновны к обеду, что она сготовила на скорую руку из припасов Ивана Петровича.

                Поездка к отцу
Жизнь семьи Ивана Петровича на новом месте вполне наладилась через неделю и потекла спокойным течением времени в череде бытовых дел и забот. Евдокия Платоновна навела чистоту и порядок в доме и во дворе, сама вскопала и засадила огород овощами. Иван Петрович с Аней купили кое-какую мебель для девочек и кроватку для будущего ребенка на деньги, выданные по этому случаю Антоном Казимировичем.
Иван Петрович вернул тестю золотые червонцы, что  тот дал ему ещё в Сибири на покупку дома – вот из этих денег Антон Казимирович и выделил часть на обустройство семьи для благополучного жительства в Вологде. Вообще, Антон Казимирович оживился на новом месте, и стук его деревяшки слышался то в доме, то во дворе, свидетельствуя о непрерывной деятельности хозяина деревянной ноги.
Жена Анна дохаживала последние недели перед родами, которые ожидала в начале июня, - как раз к окончанию занятий в школе и длительном летним отпуском у Ивана Петровича.
Ещё весной, купив дом, Иван Петрович написал письмо отцу по старому адресу, не надеясь особенно, что это письмо дойдёт до адресата, но в конце мая он неожиданно получил ответ отца, который сообщал, что жив-здоров, пережил все невзгоды военного времени и по-прежнему живёт с Фросей, которая стала настоящей хозяйкой его дома после оформления брака, чтобы дом не отобрали местные революционеры.
Пенсию отец, конечно, не получал от новой власти, и они с Фросей жили с огорода и приработка отца в сельской школе, где он, несмотря на преклонный возраст, вёл уроки наравне с учителем. Сестра Ивана – Лидия жива, но не очень здорова, в революцию лавку у её мужа отобрали, но сейчас, с открытием НЭПа, муж Лиды снова занялся торговлей: видимо, какие-то деньжата ему удалось припрятать, и от этой торговли зятёк немного помогает отцу с Фросей.
 Братья Ивана тоже уцелели в лихолетье и продолжают жить в столицах, где один – Иосиф служил в Петербурге по линии народного образования в бывшем департаменте, а другой – Станислав,  работал в Москве, учителем в школе, таким же, как и Иван, но потом куда-то пропал. Отец писал, что хотел бы повидать сына своего младшенького, и если будет возможность, пусть Иван приедет погостить с детьми или один: ему уже за восемьдесят, и кто знает, сколько ещё годков жизни отмерила ему судьба.
Иван Петрович показал Анечке письмо отца, и она поддержала мужа в его желании навестить старика - как поддерживала всегда любые намерения Ивана Петровича, даже если в душе была против.
- Конечно, Ваня, езжай, навести отца, - поддержала жена мужа. – Вот рожу, оправлюсь после родов, и ты сразу поезжай, можешь и дочку нашу старшую прихватить с собой, ей уже пятый годок идёт, и вполне может ехать с отцом, тем более, что порядок в стране и на железных дорогах, как пишут местные газеты, налаживается.
Действительно, с окончанием войны жизнь в стране начала налаживаться, несмотря на разруху и нехватку всего и вся. Организовывалось артельное и кустарное производство предметов быта, крестьяне, получив право распоряжаться урожаем, расширяли посевы и везли продукты в города, где продавали их на рынке или сдавали нэпманам (так назывались торговцы-частники после введения НЭПа), и в обмен покупали нужные в крестьянской жизни товары, которых, к сожалению, было мало из-за разрухи после долгих лет войны против немцев, а потом за Советскую власть.
На том и порешили, что через месяц после рождения ребёнка Иван Петрович съездит на неделю-две к отцу, которого не видел девять лет.
Время бежит быстро, и в начале июня Аня родила сына, которого назвали Борисом. Сын, как и загадывала Анна, родился кареглазым в мать, и теперь все цвета глаз родителей унаследовали их дети, в чём Анна видела добрую примету.
Через месяц, убедившись в здоровье жены и сына, Иван Петрович, как и уговаривался с Анной, поехал навестить своего старого отца. Из Вологды поездом доехал до Москвы, откуда без остановки в столице пересел на поезд до Минска, с которого сошёл в Орше.
 Городок, где он прожил два года, пытаясь устроить личную жизнь с пришедшейся по сердцу девушкой Надей, но, так и не добившись душевной взаимности с ней, в отчаянии, ушёл на войну, изменился в худшую сторону.
 Война потрепала Оршу, через которую неоднократно проходил фронт, и потому город выглядел более унылым, чем в бытность жительства в нём Ивана Петровича со своей избранницей сердца, но не души – Надеждой, которая не оправдала своего имени по отношению к нему.
 Все эти мысли пришли Ивану Петровичу в голову, лишь только он сошёл с поезда и вышел на привокзальную площадь, где надеялся подрядить извозчика для поездки в село к отцу. Извозчики, которые исчезли  в гражданскую войну, с открытием НЭПа вновь появились в городах и весях подобных Орше, и, действительно, в некотором отдалении от вокзала стояли две коляски в ожидании седоков. Подойдя ближе, Иван Петрович справился, не возьмется ли кто довезти его до села Охон под Мстиславлем, и сколько эта поездка может ему стоить, но кучера не согласились ехать в этакую даль, обещая поспрашивать других.
- Приходите, гражданин, завтра сюда поутру, часам к девяти, может, кто и согласится из наших в дальнюю поездку, - сказал один из кучеров, разглядывая внешность Ивана Петровича. За хорошие деньги я и сам бы съездил, но вы по виду не нэпман, и трясти здесь мошной не будете.
Делать нечего, и Иван Петрович пошёл на съезжий двор, что был в Орше при прежней власти, надеясь, что это заведение осталось целым и приютит его на ночь. Путь его пролегал мимо дома, где он прожил два горько-сладких года с девицей Надеждой, и воспоминания вновь нахлынули в его голову, заставив сердце биться учащенно и гулкими толчками, затуманивая мысли.
– Правильно говорится, что нельзя даже мысленно возвращаться в прошлое, иначе не будет будущего, - подумал он, минуя знакомый дом, уцелевший во всех передрягах, и пересиливая желание зайти во двор и справиться у хозяев о судьбе Надежды: вдруг она объявлялась здесь за минувшие годы и оставила весточку о себе. Торопливо миновав дом своего не сложившегося мужского счастья, он продолжил свой путь к съезжему дому, который действительно уцелел и обрёл нового хозяина, приветливо встретившего постояльца у открытых ворот просторного двора, где стояли несколько крестьянских телег, а распряжённые кони хрустели сеном: завтрашний день был воскресным и, видимо, эти крестьяне приехали на базар, чтобы продать-купить.
Иван Петрович снял койку до завтрашнего утра и, оставив свои вещи у хозяина, пошел прогуляться по городу, чтобы посетить знакомые места и перекусить в одной из лавок, что открылись в изобилии в Орше с разрешения частной торговли.
 Он прошёлся мимо училища, где учительствовал два года; здесь всё сохранилось, как и было, только обветшали и порушились фасады, крыльцо и заборы. Здание офицерского собрания не уцелело, как и здание комендатуры, откуда он ушёл на войну. Церковь, куда он неоднократно ходил с Надеждой к воскресной обедне, стояла закрытой с выбитыми витражами окон, а один из куполов был разрушен – видимо попадали снаряды.
 Он вернулся к вокзалу, спустился к Днепру и присел на камень у воды – совсем, как в те далёкие годы, когда здесь, на берегу, он размышлял о своих отношениях с Надеждой. Помимо его воли мысли постоянно возвращались к этой женщине, которая изменила его жизнь, но в этой жизни ей самой не нашлось места рядом с ним по её собственной вине.
День катился к закату, и он не спеша возвратился на съезжий двор, чтобы переночевать и завтра изыскать возможность поехать к отцу. Опять он прошёл мимо своего бывшего дома, где за забором слышались голоса, как ему показалось, зовущие войти туда.
Иван Петрович опять не поддался искушению и пошёл дальше, а если бы вошёл во двор, то его встретила бы хозяйка дома, и на его расспросы, вглядевшись в него, вынесла бы письмо от Надежды, сказав: - В прошлом году, как только закончилась война с поляками, летом приезжала сюда молодая женщина, весьма привлекательная, спросила, нет ли ей какого письма от прежних обитателей этого дома и оставила это письмо, наказав передать его мужчине с разноцветными глазами: голубым и зеленым – если он появится здесь и будет спрашивать женщину по имени Надя.
По всем приметам это письмо для вас, и я передаю его вам, как было поручено мне.
Открыв письмо, Иван Петрович прочитал бы следующее:
«Милый Ваня!
Если ты читаешь эти строки, значит, ты жив и пришёл справиться обо мне. Прошли годы лихолетья, но весточки от тебя я не получила никакой после твоего внезапного отъезда, бросив меня одну, на что имел полное основание.
 Ты был прав: я не любила тебя. Мне было надёжно и спокойно с тобою, иногда хорошо и страстно, но не более. Однако и того, к кому ты меня ревновал, я тоже никогда не любила, как ты думал. Это был несчастный случай, что бывает с неопытной девушкой, а потом боязнь потерять своего первого мужчину, даже если он оказался негодяем и лжецом.
С тобою я искренне хотела завести семью, но Бог не дал нам детей по моей вине и, видимо, я никогда не стану матерью. По молодости своей, я была невнимательна к твоим чувствам, и часто делала и говорила не то, что должна делать и говорить любящая женщина своему мужчине, и потому я прошу у тебя прощения. Мне кажется, что если бы ты остался, то через год-два я поняла бы твои чувства, приспособилась к тебе духовно, и мы могли бы прожить вместе долгую и спокойную жизнь, но ничего уже не вернуть и возвращать не надо.
Я стала взрослой и самостоятельной женщиной, у меня были мужчины и после тебя, есть и сейчас, но среди них не оказалось любимого, а ты остался для меня самым милым из всех бывших.
Я живу в Москве, учительствую в школе, что на Красной Пресне у зоопарка. Если ты, Ваня, захочешь повидаться, то найдёшь меня через школу. Я охотно встречусь с тобой без обиды и злости, и мы можем стать друзьями: ведь были же в нашей совместной жизни светлые минуты и добрые чувства друг к другу.
Надежда.»

 Но Иван Петрович не зашёл в тот дом и не прочитал этого письма, а придя в заезжий дом, улёгся спать, чтобы поутру озаботиться дальнейшей дорогой к отцу.
Утром, на площади его ожидал извозчик, которому собратья-конкуренты доложили о предложении Ивана Петровича, и этот  извозчик согласился. Сторговавшись о цене поездки за два серебряных рубля царской чеканки, Иван Петрович загрузил свои вещи, и коляска двинулась в путь на выезд из города к югу.
Иван Петрович считал, что с поездкой ему повезло: два рубля серебром – это лишь четверть его недельного учительского жалования, которое он получал в совзнаках, закупал потребные на неделю продукты впрок, а оставшиеся бумажные деньги менял на серебряные рубли или покупал вещицы из золота и серебра, поскольку бумажные деньги за неделю могли обесценится вдвое, а серебро и золото оставались в прежней цене, и их всегда, при нужде, можно было обменять на бумагу по текущему курсу, чтобы тут же закупить на бумажные деньги необходимое: вещи, продукты и прочее.
Надо сказать, что учительской зарплаты Ивана Петровича вполне хватало на содержание его большой семьи в Вологде, однако дня за три до отъезда к нему подошел, ковыляя на костылях, тесть и, хитро улыбаясь, показал пенсионную книжку:
- Вот, смотри, зятёк, я теперь на содержании у государства состою – пенсию буду получать!
- Как так, - удивился Иван Петрович, - бывший купец и пенсию от большевиков?  Наверное, как инвалид безногий?
- Плевать они хотели на инвалидов из бывших сословий! А пенсию я буду получать как политический заключенный, пострадавший от царского режима. Я ведь был в кружке революционера Желябова, и мы готовили покушение на царя Александра II, но я был там на третьих ролях, как поляк, а Желябов с другими подготовил-таки покушение удачное на царя. Его повесили вместе с другими участниками покушения, а нам, его ученикам, присудили каторгу и ссылку в Сибирь. – Ну, да ты об этом знаешь.
 Так вот, когда мы ехали в Вологду, то по пути в Москве остановились у моего бывшего соратника по «народной воле», фамилию называть не буду, который потом стал видным большевиком, и теперь на пенсии, как заслуженный большевик. Он написал мне поручительство о моей бывшей революционной деятельности, а я написал заявление, что боролся с царизмом, был на каторге и поселении в Сибири, а теперь являюсь безногим инвалидом, да ещё и жена старая у меня на шее сидит. Эти бумаги мой приятель отнёс в собес. Там обещали проверить, и если подтвердиться, назначить пенсию. Всё подтвердилось, бумаги на мою пенсию переслали сюда в Вологду, мне об этом сообщили, и два дня назад я доковылял до собеса и получил эту книжицу, а завтра пойду получать пенсию на себя и на Евдокию Платоновну за месяц вперёд.
- Вот такие смешные дела в стране большевиков происходят, - закончил тесть. – Там, в Сибири, у меня отобрали завод, мельницу и дом, и оставили меня со старухой без средств существования, а здесь выдают пенсию как революционеру, пострадавшему от царского режима.
На следующий день Антон Казимирович действительно получил пенсию: примерно половину зарплаты Ивана Петровича и хорошее подспорье для большой семьи с тремя малолетними детьми и двумя стариками.
Получив пенсию, Антон Казимирович ещё более приободрился и, казалось, даже его деревяшка стала постукивать весело, когда он бродил по дому. С первой пенсии он купил конфет и куклы девочкам, себе купил бутылку водки и вечером, выпив пару рюмок, Антон Казимирович поучал зятя:
- Видишь, Иван Петрович, большевики говорят о равенстве всех людей, а сами уже выделяют среди своих заслуженных революционеров и оказывают им помощь, как мне эту пенсию. Потом начнут выдавать привилегии своим руководителям и командирам, те захотят потрафить своим деткам и родственничкам, и всё – не будет равноправия никакого.
 Лет через двадцать-тридцать, помяни моё слово, детки нынешних большевиков начнут грести под себя должности и деньги, и кончится их социализм предательством верхушки, если эту верхушку не научатся сменять каким-то образом. Я думаю так: побыл руководителем несколько лет, показал себя толковым и скромным, но всё равно уйди по закону с должности и поработай обычным исполнителем того дела, которое умеешь делать. И главное, чтобы люди не копили деньги, и не передавали их по наследству, иначе никакого равенства не будет и в помине.
 Один юноша из крестьянской избы в лаптях пойдёт в город учиться, чтобы потом умом и знаниями пробиваться наверх к власти, а другого папаша-руководитель сразу протолкнет и в институт, и в партийный комитет, и какое, скажи, зятёк, может быть между этими юнцами равенство? - почти закричал Антон Казимирович в лицо Ивану Петровичу, захмелев, видимо, от выпитой водки.
Иван Петрович успокоил тестя, признав его правоту, но добавил, что большевики знают о такой опасности перерождения людей от власти и от денег, и найдут способ урезонить алчность и кумовство некоторых своих товарищей по партии.
- Я читал в газете в прошлом году, что декретом ВЦИК был введен партмаксимум для членов партии-руководителей. По этому партмаксимуму зарплата руководителя не может быть выше, чем в полтора раза от средней зарплаты на этих предприятиях, и что им нельзя подрабатывать на стороне.
- Тогда эти руководители научатся воровать и брать взятки за устройство дел, только и всего, - засмеялся Антон Казимирович.
- И это учтено, - возразил Иван Петрович. – Наказание за уголовные преступления для членов партии более суровые, чем для беспартийных. Вот и получается, что быть в партии удобно будет лишь идейным людям, не гоняющимися за выгодой для себя и родных.
- Я думаю, что скоро большевики отменят эти ограничения для своих, мотивируя тем, что социализм, это «от каждого по способностям, и каждому по труду», и если за равный труд партийного и беспартийного платить по-разному – это будет нарушением социализма.
На том спор Ивана Петровича с тестем закончился, и вспомнил об этом он лишь потому, что несколько серебряных рублей от своей пенсии тесть дал ему в дорогу, чтобы он поддержал своего отца, оставшегося без средств существования и попечительской заботы своих детей.
Коляска катилась на выезд из города по кварталам, населенным в прошлом иудеями, которые, скопившись у запретной черты оседлости русского народа, на которой располагался городок, совершали отсюда торговые набеги вглубь России.
С отменой черты оседлости в гражданскую войну, это племя хлынуло на российские просторы, и растворилось среди других народов, как соль растворяется в пресной воде без остатка, делая воду непригодной для питья, если соли будет слишком много. Теперь в этих кварталах поселились славяне разных народностей, которые привели избы и дома в некоторый порядок, убрали мусор с дороги, и в этот утренний час с интересом наблюдали за извозчиком, которые в этих кварталах появлялись нечасто.
В прошлый раз Иван Петрович ехал этой дорогой девять лет назад вместе с Надеждой, о которой невольно вспоминал, глядя на дорогу. Прошло лишь девять лет с того времени, но в эти годы могла вместиться вся человеческая жизнь: столь много было в них событий и изломов судьбы.
 Надя ушла из его жизни, но вместо неё память постоянно хранила образы его любимой жены Анны и трёх детей. Вот и сейчас, вспомнив о них, он достал несколько фотографий, что хранил в нагрудном кармане пиджака, чтобы показать отцу, и пристально вгляделся в родные лица Анны и детей.
 Жена становится родственницей мужу не после венчания, и не после первой близости, а только с появлением первого ребёнка, и никакие человеческие обряды венчания не сделают женщину родственницей мужчине, ибо чувства и ощущения могут пройти, исчезнуть, раствориться во времени, а дети останутся навсегда, связав родителей родственными узами, даже если родители перестанут быть мужем и женою, или и вовсе не были таковыми никогда, а их общий ребёнок есть результат случайной связи.
Вот и Надежда, о которой Иван Петрович опять вспомнил, покидая городок, так и не стала ему родной, как он ни старался, а появился бы ребёнок, и он, откинув все обиды злой ревности, признал бы ту женщину родной без всякого венчания. Эти мысли крутились в голове у Ивана Петровича, когда он покидал город Оршу, где прожил целых два года из короткой человеческой жизни. С той поры минуло восемь лет, которые, при всей их насыщенности событиями, тоже мелькнули и скрылись в прошлом, оставив настоящее, которое и есть, собственно говоря, жизнь человеческая.
Чтобы отвлечься от пустых мыслей, Иван Петрович стал расспрашивать кучера о событиях минувших лет, что случились в этих местах за последние годы, на что кучер, которого звали Еремеем, отвечал охотно и многословно, соскучившись по человеческому общению на своей работе извозчиком: с седоками по своей воле не поговоришь много, а завести разговор с кучером не каждый ездок захочет – вот и приходится молчать, пока не последует приглашение к разговору, что сделал ему Иван Петрович.
По словам Еремея - крестьянина из ближнего села, потом солдата на германской войне, потом красноармейца, демобилизованного по ранению в ногу, из-за которого он не может больше ходить за плугом и потому пошёл в извозчики, война несколько раз прошлась по этим местам, выдергивая людей с мест, как борона выдергивает камни из пахотного поля: здесь побывали и немцы, и белогвардейцы, и поляки, и все с оружием в руках пытались захватить эти земли, пока в прошлом году не заключился мир с Польшей, и не пришла сюда нынешняя Советская власть.
- А что, Еремей, по душе тебе Советская власть? – спросил Иван Петрович кучера после его долгих рассказов о событиях минувшего лихолетья.
- Конечно, по душе, - охотно отвечал кучер. – Поначалу красные тоже прижимали крестьянина и выгребали зерно из сусеков чуть не до последнего зёрнышка, но ведь шла война, и крестьянин понимал, что не отдай он сегодня зерно, завтра придется отдать саму землю белогвардейцам с их помещиками или иноземцам-немцам да полякам. А кончилась война, и пусть с опозданием, Советская власть дала вздохнуть крестьянину на своей земле, и в этом году, если урожай будет добрым, здешний крестьянин подымется с колен, на которые его поставила война, и заживет лучше прежнего на своей земле.
Если власть Советская есть справедливая власть, то почему её не уважать? Главное, чтобы власть эта была и дальше без обману к простому человеку, будь то крестьянин, или мастеровой, или извозчик, как я ноне.
За такими разговорами путь скрадывался незаметно. После полудня кучер сделал остановку, распряг лошадь, напоил из ручья и дал ей время пощипать траву вдоль обочины. Путники тоже перекусили из своих припасов,  потом повозка продолжила путь, и к вечеру на закате солнца вдали показалось отцовское село. Подъехав до знакомой развилки дорог, Иван Петрович увидел отчий дом, стоявший одиноко: на месте соседнего дома было пустой место, бугрившееся зарослями чертополоха – видимо, дом сгорел много лет назад, и пепелище заросло крапивой, беленой и лопухом, и даже маленькие берёзки тянулись ввысь на старом пепелище.
Иван Петрович вспомнил соседскую дочку, что нравилась ему в отрочестве, и которая подарила ему жаркий девичий поцелуй, прощаясь у реки перед отъездом Ивана на учебу. Как давно это было, а память хранила эти события, чтобы сейчас они вспомнились, будто были вчера.

                В гостях у отца
Кучер подогнал коляску к самому дому, Иван Петрович соскочил и, подхватив чемоданчик, вошёл во двор, оставив Еремея дожидаться за воротами: в пути они условились, что Еремей переночует у отца, и поутру отправится обратно, получив свои два рубля серебром.
На стук отворившейся калитки из сеней выглянула Фрося и, видимо, не узнав Ивана Петровича, спросила его: кто такой и чего надо.
- Я это, Фрося, Ваня – сын Петра Фроловича, - засмеялся Иван Петрович в ответ на неприветливость встречи его хозяйкой дома.
- Неужели Ванечка? – охнула Фрося и, подойдя ближе, воскликнула: -Точно, Ваня! По глазам признала, а по стати и лицу век бы не догадалась!
Она по-матерински обняла Ивана и прижалась к его груди. За минувшие годы Фрося раздалась и огрузнела телом, как это бывает с пожилыми женщинами – ей было уже за пятьдесят лет, и годы брали свое, изменив внешность женщины до неузнаваемости. Разве можно было признать в этой полной, грузной, седовласой женщине с потухшим взглядом ту стройную жизнерадостную девицу, которой она была в пору Иванова детства? Иван Петрович ни за что не признал бы её, встреть он Фросю случайно близ отцовского дома.
- А где отец? – спросил Иван Петрович, - почему не выходит встречать своего младшего сына?
- Прихворнул немного Петр Фролович, - пояснила Фрося отсутствие отца. – Копался в огороде, и ему прострелило спину, так что не может согнуться. Я ему утюгом спину прогрела, потом помазала дёгтем, укутала, и он лежит в спальне. Но в остальном здоров и будет рад твоему приезду.
Иван Петрович сказал Фросе о кучере, и она стала открывать ворота, чтобы впустить коляску во двор, а он пошёл в дом, известить отца о своём приезде.
Когда он вошёл в спальню, отец лежал на кровати и читал книгу, как оказалось «Закон Божий». Увидев вошедшего, он присмотрелся через очки, потом сдвинул их на лоб и тотчас узнал Ивана, скорее отцовским сердцем, чем глазами. – Никак сынок пожаловал в гости к своему отцу, - воскликнул Петр Фролович, тщетно пытаясь приподняться на кровати, и обессилено откинувшись вновь, морщась от боли.
- Проклятая поясница не даёт мне обнять дорогого сынка, - как бы извиняясь, проговорил отец. – Иди сюда, Ваня, ближе, дай обнять тебя и разглядеть, каким ты стал за эти годы разлуки. А каким я стал, ты и сам видишь.
Иван Петрович поразился переменам в облике отца со времени их последней встречи. Отец стал вдвое меньше и превратился в маленького сухонького старика – даже ростом уменьшился. Он совершенно облысел, и только борода осталась по-прежнему густой, но совершенно побелела и пожелтела вокруг рта – курить отец, видимо, так и не перестал.
Сын подошёл к отцу, наклонился и неловко обнял сухонькое тело старика, ощущая его костлявость. Петр Фролович ласково потрепал сына по голове и молвил тихо: - Довелось-таки встретиться, значит поживу ещё и внуков повидаю. Ты писал, что две дочки у тебя и ждёте ещё ребёнка.
- Да, сын у меня родился месяц тому назад, Борисом назвали, - ответил Иван Петрович, присаживаясь на край кровати, вновь и вновь удивляясь переменам в облике отца. Ещё с детства он помнил отца крепким мужчиной, и даже в тот последний его приезд сюда, отец был по-прежнему крепок и всё ещё охоч до Фроси, о чём они догадывались с Надеждой, слыша иногда удовлетворённое постанывание женщины, доносившееся из отцовской спальни.
Петр Фролович, заметив, что сын удивлённо продолжает его разглядывать, поспешил успокоить: - Подсох я за последний год телом, но вполне здоров и если бы не спина, то бегал бы по усадьбе, как и прежде. Думаю, завтра встать после Фросиного лечения горячим утюгом и дёгтем. Мне идёт восемьдесят третий годок, пора уже и в старики подаваться, а там, глядишь, и в дальний путь соберусь, откуда ещё никто не возвращался, и упокоюсь рядом с матерью твоей.
Но это присказка, а пока расскажи, сынок, как и где ты жил все эти годы, не подавая весточки из-за проклятой войны.
Иван Петрович вкратце рассказал отцу о превратностях своей жизни и, слушая его, отец лишь покачивал головой, приподнимаясь с подушки.
Фрося позвала к ужину, и Иван Петрович помог отцу встать и проводил его на кухню, где был собран нехитрый ужин, на который пригласили и кучера. Поев яичницы с салом и попив чаю, кучер ушёл ночевать в сарай, где, как и в Иваново детство стоял топчан, на котором, помнится, любил отдыхать отец в полуденную жару летних дней после обеда, заманивая к себе и Фросю для любовной утехи, чему Ваня был свидетелем неоднократно.
Но прошли годы с той поры и старость добралась, наконец, и до Петра Фроловича, да и Фрося утратила возраст женской привлекательности, превратившись из любовницы в пожилую домохозяйку.
После ухода кучера, Иван Петрович принялся расспрашивать отца и Фросю об их житье-бытье за прошедшие годы и услышал много горьких слов и сетований на житейские невзгоды, основной из которых была их бедность.
 На офицерскую пенсию отца они прожили до февральской революции, когда выплата пенсии стала ничтожной из-за обесценивания денег, а после октябрьской революции и вовсе прекратилась, поскольку бывший царский офицер был чуждым Советской власти элементом и никакой помощи от Советов таким бывшим не полагалось.
 Отец оформил брак с Фросей-крестьянкой, чтобы у него не отобрали усадьбу, на которую местная беднота не единожды зарилась, но не посмела отобрать дом, хозяйкой которого считалась крестьянка из бедной семьи. Домовитая и привычная к сельскому труду Фрося умело огородничала, разводила кур, выкармливала к осени поросёнка, и тем они жили с Петром Фроловичем. Особенно тяжело было, когда война прокатывалась через них, но, слава Богу, они уцелели, и дом сохранился.
 Сейчас, по словам Фроси, стало много легче: она засадила картошкой прилегающий к огороду пустырь и надеялась осенью, продав часть урожая, запастись дровами на зиму и купить муки, а больше им ничего и не нужно. Неожиданно помощь пришла и от Лидии – сестры Ивана Петровича, муж которой, бывший лавочник, снова приподнялся с началом НЭПа, и Лидии удавалось немного помогать отцу деньгами и товаром из лавки. До прошлого года Петр Фролович ещё и учительствовал в помощь местному учителю, но с этого года в село приехал ещё учитель из уезда и, видимо, старому офицеру придётся прекратить просветительскую деятельность по причине ненужности и преклонного возраста.
Рассказ отца и его жены получился невесёлым, время клонилось к полночи, и Иван Петрович ушёл ночевать в свою бывшую комнату, где Фрося уже застелила ему гостевую кровать, оставшуюся после отъезда Ивана на учёбу к тётке. В прошлый свой приезд сюда с Надеждой, они с трудом умещались вдвоём на этой кровати, но тесноты не ощущали, обнявшись и прижавшись друг к другу даже во сне.
Утром, Иван Петрович, как и прежде бывало, проснулся от щебетания воробьёв, устроивших птичью свару на крыше над окном его комнаты. В родном доме он прекрасно выспался и, взглянув на часы, обнаружил, что уже девять часов – так поздно Иван Петрович давно не просыпался в последние годы. Одевшись по-домашнему, он вышел на кухню. Отец сидел за столом и пил чай со свежей малиной, беря сладкие ягоды из лукошка и запивая их чаем, настоянном на смородиновом листе. Увидев сына, он приветливо улыбнулся:
- Заспался ты, сынок, сегодня в родном доме, значит тебе хорошо и спокойно здесь. Я тоже поправился за ночь – спину отпустило, и можно заняться хозяйством, в огороде помочь Фросе окучивать картошку.
Действительно, по виду отец выглядел вполне здоровым, как может выглядеть старик на девятом десятке лет жизни.
Со двора пришла Фрося, и пока Иван Петрович занимался утренним туалетом, пожарила яичницу из четырех яиц, порезала ломтями свиного сала и выставила туесок с хлебом.
- Извини, Ваня, что опять яичницей угощаю и салом – больше нечем с утра попотчевать. К обеду зарежу курицу, сварю щей со щавелем, потушу курицу с картошкой, соленья ещё остались с прошлого года, деду четвертинку выставлю – царский получится обед по нынешним временам.
- Не огорчайся, Фрося, своей бедностью, знал я и худшие времена, - успокоил Иван Петрович подругу своего отца, - живы, здоровы и слава Богу, хотя, ты знаешь, что в Бога я не верю.
- Кстати, отец, почему ты вчера читал «Закон Божий»? Уверовал в Бога что ли на старости лет?
- Понимаешь, Ваня, когда прожил долгую жизнь, на краю её хочется понять: как жил, зачем жил, а священные писания как раз и толкуют о смысле жизни, которая по их понятиям заключается в вере в Бога – Христа и обещает верующим вечную жизнь души после смерти тела. Оказалось, что я толком за всю жизнь так и не прочитал весь этот «Закон Божий», который учил и в школе, и в артиллерийском училище. – Потому и стал читать сейчас на досуге эту книгу, как занимательную сказку для взрослых людей.
 Вот немцы и поляки, что зверствовали на нашей земле в прошедшие годы – тоже христиане, но православных ненавидят больше чем иноверцев. Я почитаю сказки из «Закона Божьего» на ночь и сплю потом спокойно всю ночь, зная, что прожил свою жизнь здесь, на земле, достойно и вырастил детей: ведь именно в детях и заключается смысл человеческой жизни, как и любого зверя или птицы – тоже творений Божьих, как и человек.
 Сегодня отдыхай дома, а завтра сходим с тобой на погост поклониться могилам твоей матери и дедов наших. Там, на погосте, в полной мере ощущаешь смысл бытия: мать твоя ушла в небытие, но остались вы, её дети. Уйдёте вы – останутся ваши дети, и так будет до скончания времён, если мы здесь, на земле, не уничтожим сами себя в погоне за богатством и вожделея стяжательства, в азарте алчности под прикрытием Божьих заповедей о человеколюбии к ближним своим.
 Смысл жизни в детях не означает жизнь ради детей, а состоит в том, чтобы передать им наше понимание прожитого и помочь им стать лучше, чище и благополучнее, чем были мы на этой грешной, по мнению попов, земле, - закончил отец свои рассуждения и, улыбнувшись, добавил: - Видимо, становлюсь я по-старчески сентиментальным, коль излагаю нравоучения своему зрелому сыну, который и сам хватил лиха полной мерой. Прости, Ваня, старика за назидания.
- Ничего, отец, - я и сам понял смысл жизни своей после рождения дочери, а сейчас у меня уже трое детей, и надо вырастить из них людей, но не хищников, чем и буду заниматься все последующие годы жизни, пока дети не станут вполне самостоятельны.
 Пойду пройдусь по окрестностям, вспомню свои детские годы – не сидеть же во дворе, размышляя о смысле жизни, - подвёл Иван Петрович итог своей беседы с отцом и пошёл со двора пешком к речке, где и проходили счастливые летние дни его детства.
Присев на берегу под берёзой, он смотрел на речные воды, которые протекали мимо и исчезали вдали за излучиной реки, как и в те далекие уже годы, - ведь прошло тридцать лет: целая человеческая жизнь с той поры, когда жизнь его только начиналась.
 Годы жизни утекли сквозь время, как речные воды утекают сквозь пространство бесследно, сливаясь в туманной дали горизонта с небом: так и его земная жизнь однажды сольётся с небесной и скроется за горизонтом небытия, оставив лишь краткую память о себе в его детях.
От этих мыслей его отвлек плеск воды: стайка детей лет пяти-семи прибежала на речную косу, где и он купался мальчишкой, и затеяла возню на отмели, беззаботно плескаясь и бултыхаясь в водах, прогретых жарким, июльским солнцем.
 Посмотрев на ребятишек, Иван Петрович отвлекся от своих воспоминаний и решил пройтись по селу и навестить сестру Лидию, жившую, по словам отца, на прежнем месте, что и в пору его детства, что само по себе было удивительно – лавочника вместе с семьей должны были выселить из дома и отобрать лавку, как только советская власть укрепилась в этих местах. Но власть эта появилась здесь лишь год назад, и почти сразу был объявлен НЭП, что и позволило семье лавочника сохранить свой дом, а самому лавочнику сохранить свою лавку.
Войдя в село, Иван Петрович был поражён его запустением и обветшалостью. Тут и там вдоль улицы виднелись проплешины на месте когда-то стоявших изб и домов: семьи из них вымело ветрами перемен или злой волей войны, а соседи, выждав несколько лет, разобрали избы на дрова, не решаясь самовольно занять опустевшие жилища. Это было вполне в крестьянском духе общины: присвоить нельзя – общество осудит, а вот уничтожить – можно. Пустые места вдоль улицы, как утерянные зубы у человека, свидетельствовали о былых тяжёлых временах, пережитых селом за прошедшие годы с последнего приезда Ивана Петровича сюда вместе с Надеждой.
На улице кувыркались лишь маленькие ребятишки, за которыми присматривали старухи: все остальные жители села были на покосе или на заготовке дров. Старухи вглядывались подслеповато на проходившего мимо Ивана Петровича, но никто уже не признавал в нём барского сына, как это бывало в детстве.
В дом сестры Лидии он вошёл, как всегда, с улицы, а не через лавку, дверь в которую была открыта, но внутри никого не было - полдень не самое удачное время для торговца в обедневшем селе, да и торговля была скорее обменом чем торговлей: денег у крестьян почти не бывало, и потому крестьянин, например, приносил лавочнику живую курицу, получая взамен мешочек соли, потом лавочник увозил этих куриц в город, продавал там на базаре, а на вырученные деньги покупал снова товар или вещицу, которую всегда можно обменять на деньги по текущему курсу – инфляция лишала торговлю за деньги всякого смысла.
Сестра Лидия встретила Ивана Петровича радостно и разом признав в вошедшем мужчине своего брата. Ей было под пятьдесят лет, как отцовской жене Фросе, но выглядела она совсем старухой, возраст которой подчеркивался темным платьем и черным платком, накинутым на голову, несмотря на жаркий день. В отличие от Фроси, сестра Лидия не раздалась вширь, а подсохла телом, как отец, что придало ей живости в движениях и видимость здоровья, на которое она жаловалась ещё в Иваново детство.
- Ванюша, не верю глазам своим, - воскликнула Лидия, обнимая брата. Столько лет ни слуха, ни духа, и вдруг объявился сам. Отец мне говорил, конечно, что получил письмо от тебя, но приезда не ожидал. Какие ветры тебя носили, братец, рассказывай, а я самовар поставлю и напою настоящим чаем - не как у отца на смородиновом листе.
 Отец наш совсем обеднел за эти годы – вот тебе и дворянин, чем он всегда гордился, презирая моего мужа-лавочника, который теперь и подкармливает своего тестя. Сыновья разъехались по стране, и ни слуха, ни духа от вас нет много лет, а дочка-то здесь осталась и приглядывает за отцом, который её знать не хотел.
Эта обида на отца, видимо, глубоко засела Лидии в душу, и она всё повторяла и повторяла слова о заботе своей родному отцу, которой тот не заслужил.
Иван Петрович прервал сестру, спросив, почему она носит черный платок, будто вдова по деревенским обычаям – муж-то жив и крутится в лавке.
- Это, братец, мой траур по сыночку среднему. На войну его забрали в 15-м году, а в 16-ом пришло известие, что погиб он здесь за Могилёвом вёрст сто отсюда. Я ездила туда ещё при немцах, но могилки сыновней не нашла: при царе-батюшке, будь он проклят со всем своим семейством, могилки с именем ставили только офицерам, а солдат сбрасывали в общую яму и ставили простой крест – один на всех. Немцы, когда захватили эти земли, кресты-то посбивали, и не найти теперь могилку моего Андрюши, что погиб за царя и Отечество, как было написано в той бумаге, что принёс мне урядник.
- Царя Николая Второго большевики расстреляли вместе с семьёй ещё в 1918-м году, - успокоил Иван Петрович свою сестру, услышав проклятие царю из её уст.
- Ну и правильно сделали эти большевики. Царь миллионы людей сгубил в дурной войне с немцами, и детей немало сгинуло, - пусть и царские отпрыски познают ужас неповинной смерти, - злобно скривилась Лидия.
 - В каком полку служил твой Андрей? – заинтересовался Иван Петрович, переведя разговор на другую тему. – Я ведь тоже воевал в этих местах, севернее на двести вёрст, и тоже солдатом. Потом обучился на офицера, ну а дальше меня закрутила судьба по России, - и он рассказал сестре о прожитых годах, как бы оправдываясь, что не посещал отца и не оказывал ему никакой помощи.
- Успокойся, Ваня, не виню я тебя, зная твой нрав, если б мог, конечно, навестил бы отца. Хорошо, что ты уцелел, обзавёлся семьёй и детишек нарожал. Та дама, что ты привозил ещё перед войной, мне показалась не парой тебе – так и случилось, а твою жену и детишек хотелось бы повидать.
- Непременно повидаешь, Лида, как только подрастут немного и если позволят обстоятельства жизни нашей, обязательно приедем всем семейством в гости к отцу и тебя навестим. Что с другими-то детьми у тебя? – спросил Иван Петрович, присаживаясь к столу за чашкой чая.
- Старший мой сынок крутится в городе, был приказчиком в лавке у дяди, потом завёл своё дело с помощью отца, но война это дело порушила, он жил здесь в помощь отцу, а объявили НЭП в прошлом году, и он снова подался в Могилёв, затеял своё дело по торговле и, кажется, немного развернулся с помощью отца. Женился он в прошлом году, но детишек пока нет.
Дочка моя, Даша, вышла замуж, живёт здесь неподалёку, в Мстиславле, муж у неё фельдшером при больнице и двое детей у них: девочка-шестилетка и сынок-погодок. Они и познакомились по больному делу: Даша простудилась, сильно кашляла и в горячке была, вызвали доктора, но приехал этот фельдшер, прожил у нас неделю, вылечил Дашу, а потом и уманил за собой. Но я не против была: лечить людей – хорошее дело. Он и мне всякие настои привозит, и стала я себя лучше чувствовать, хотя и подсохла немного, не то, что отцова Фроська – разнесло бабу: поперёк шире стала, чем ростом, - закончила Лидия.
Иван Петрович помнил, что Лидия всегда плохо отзывалась о Фросе, считая её, простую крестьянку, не ровней своему отцу-дворянину.
- Если бы не Фрося, отец давно бы лежал на погосте рядом с нашей матерью, - возразил брат сестре, - или дом бы у него отобрали по нынешним временам. Живут они вместе уже тридцать лет, и дай Бог мне так прожить с моей Аннушкой в ладу, как отец живёт с Фросей.
- Ладно, защитник полюбовницы своего отца, - примирительно сказала Лидия, - допивай чай, а я соберу кое-какие припасы для отца, - у них, верно, в доме шаром покати: хлеб и то не всегда бывает, а ты гость и брат мой, поэтому негоже тебе картошкой питаться вместе с отцом-дворянином. Соберу я посылочку с провиантом от жены лавочника нашему отцу – теперь он не брезгует брать от меня помощь и не воротит нос от своей дочери - жены лавочника.
- Злая ты стала, Лидия, - осудил Иван Петрович сестру. – Отец не нажил капиталов и постарел, а новая власть не жалует бывших дворян и богатеев, а потому не платит им пенсию, если старые и в нужде. Я теперь тоже немного буду помогать отцу в старости, братьям напишу – думаю, что и они, если в силах, помогут своему отцу.
 Мир перевернулся: теперь рабочие и крестьяне у власти, а дворяне в нужде, и, если разобраться, то в этом есть справедливость: сотни лет крестьяне были холопами у дворян и жили в бедности, - пусть дворяне попробуют, что это такое – жить бесправно и в нужде. Ты же говорила о царе и его семье, что поделом их убили, по твоему получается, что и нашему отцу тоже поделом досталась такая жизнь на старости лет?
- Не со зла я ополчилась на отца и его Фросю, - оправдывалась Лидия, подавая брату корзину со снедью, что успела собрать за разговором. – Это во мне давняя обида говорит, да и ворчливая я стала к старости.  Вы, мужчины, не понимаете, что женская старость наступает раньше мужской, и она более тяжело переживается, - вот мы, стареющие женщины и злимся иногда понапрасну на своих близких, и брюзжим без конца, так что не обращай внимания на мои слова, и передавай привет нашему отцу, которого я люблю как дочь и всегда любила, но обижалась на его отношение ко мне несправедливое.
Простившись с сестрой, Иван Петрович возвратился в отчий дом, где его ждали отец и Фрося, чтобы вместе отобедать: Фрося зарубила и запекла в печи курицу, что по нынешним временам было событием весьма редким, и хотела придать обеду праздничный вид, почему и  дожидалась возвращения гостя из его прогулки по селу.
Отец вполне оправился от прострела поясницы и грелся на солнышке, на крылечке, ожидая возвращения сына.
Иван Петрович, не мешкая, присел за накрытый стол, Фрося достала из шкафчика бутылку самогона, что хранила на всякий случай, и сама налила стопку Петру Фроловичу в честь приезда сына и выздоровления самого хозяина дома. Даже скудный обед у Фроси получился весьма вкусен, и скоро сытые хозяева и гость, отодвинув тарелки, приступили к чаепитию со свежим мёдом, что принесла им Лидия в прошлое посещение. Корзину с припасами, принесённую Иваном Петровичем от сестры, оставили до следующей трапезы, чтобы разнообразить стол на время гостевания Ивана Петровича.
- Живём мы, Ваня, на одной картошке и зелени с огорода, - пожаловалась Фрося, прихлёбывая чай из блюдца, которое по-крестьянски держала на растопыренных пальцах левой руки у самого лица. Сейчас, летом, выручают курицы, что несут яйца, к зиме кур зарублю, оставив парочку с петухом в сарайчике на зиму для весеннего развода – так и перебьёмся ещё одну зиму.
Денег нам на покупки взять негде, - хорошо, что у Петра Фроловича была припрятана заначка из серебряных рублей, на которые я покупаю муку прямо у мельника, - так дешевле, и масла постного иногда приносит Лидия -  на хлебе и картошке перебиваемся всю зиму до урожая на огороде.
 Хорошо, что не голодаем, как некоторые сельчане, а Пётр Фролович говорил, что на Волге и вовсе страшный голод царит: поп сказал, что люди едят мертвечину человеческую  - это нам, мол, наказание за грехи наши и за новую власть, которую мы не звали, она сама пришла из больших городов.
Я помню, лет тридцать назад, у нас здесь и по России случился голод из-за неурожая зерна и картошки, люди тоже мёрли целыми деревнями от бескормицы, но чтобы кушать мертвечину, такого не было никогда. И попы тогда не кричали с амвона, что, мол, царь-батюшка в этом виноват, а всё сваливали на грехи человеческие, ибо любая власть есть от Бога.
- Какую власть народ заслужил, такая власть и правит людьми, - вмешался в разговор Пётр Фролович, размягчившийся от выпитого самогона.
- Что-то мы после сытного обеда заговорили о голоде – к чему бы это? – спросил Иван Петрович и, не дождавшись ответа, продолжил: - Времена военного лихолетья прошли, и даже при этих большевиках жизнь начинает налаживаться.
 Конечно, таким как отец, из бывших классов, жить трудновато, есть и будет, но остальные слои населения крепко поверили в Советскую власть и готовы строить новую жизнь в нужде и невзгодах, я в этом уже много раз убеждался. А тебе, отец, я помогать буду по мере сил моих и доходов: учительством, конечно, хором каменных не наживёшь, но на хлеб хватает, и учителей Советская власть уважает больше, чем бывшая царская власть. У меня трое детей, и ещё тесть и тёща со мною, но немного помочь деньгами смогу – я и сейчас рублей тридцать серебром оставлю в помощь перед отъездом, так что, отец, и ты, Фрося, голодать не будете.
- Кстати, - вспомнил Иван Петрович, - я же взял с собой несколько фотографий своих и своего семейства, чтобы показать здесь,  сейчас принесу.  Он прошёл в комнату, порылся в вещах и вынес напоказ несколько фотографий, сделанных по случаю несколько лет назад или совсем недавно в Вологде.
Отец и Фрося с интересом рассматривали фотографии, а Иван Петрович давал пояснения к ним: - Здесь я с товарищем в Витебске, август 1914 года, через неделю после начала войны с немцами, простым солдатом. Здесь с женой Аней после венчания уже офицером, в феврале 17-го года в Омске. Здесь мои тесть и тёща с Анечкой, ещё ученицей гимназии, а здесь Анечка с дочками в канун рождения сына, уже в Вологде, а это мы вместе с ней, но без детей. Все эти фотографии были сделаны по случаю и по настроению, и запечатлели нас такими, какими мы были, навсегда. Жаль, что в селе нет фотографа, чтобы нам всем вместе запечатлеться у родного дома, - закончил Иван Петрович показ своих фотографий.
- Здорово придумала наука фотографии с живых людей делать, - восхитился отец. Жаль, я не догадался запечатлеться с женою и детьми, когда ты ещё малышом был. Можно ведь было сделать это в Мстиславле – там как раз объявился фотограф, но помнится мне, что мать твоя воспротивилась, что негоже с живых людей делать картины, будто иконы, потому и нет таких фотографий: ни тебя, Ваня, ни твоей матери, царство ей небесное.
- А жена твоя, Ваня, на вид простенькая женщина, но с умом, видно по взгляду, и любит тебя, коль детей нарожала подряд.
- Надеюсь, внуков увидеть вживую, а не по фотографиям, если доживу до Вашего приезда. Поторопись, Ваня, стар я становлюсь, чувствую, что лет пять-семь ещё протяну на этой земле, если беды какой или болезни не случится, а там и время наступит стучаться в райские врата, как говорится в книге «Закон Божий», что читаю вечерами перед сном. Пойду, пожалуй, отдохну после обеда и фотографии эти посмотрю повнимательнее, если ты не возражаешь.
Иван Петрович не возражал, и отец с Фросей ушли в свою спальню, прихватив фотографии, а он остался сидеть за опустевшим столом, вспоминая те обстоятельства, при которых были сделаны фотографии. Незаметно накатила дрёма, и он тоже ушёл в спальню и заснул крепким послеобеденным сном, как это бывало с  ним в младенчестве.
Вечером отец и Фрося вернули Ивану фотографии, сказав, что рассмотрели их внимательно и ещё раз решили, что Ивану повезло с выбором жены: даже с фотографии от нее исходит тёплое спокойствие взгляда и в жизни, конечно, Анна является надёжной опорой мужу и детям.
 Фрося, сама бездетная, любила порассуждать о детях в семье и потому сказала Ивану Петровичу следующее: - Многие жёны, обзаведясь детьми, ставят заботу о них выше заботы о муже, что является совсем неверным и может испортить супружескую жизнь.
 Дети в семье есть благодаря мужу, и муж всегда для жены должен быть главной заботой и любовью. Тогда забота о детях будет для родителей делом само собою разумеющимся. А увидит муж, что жена только о детях и думает, не обращая на него никакого внимания, и у него начинает портиться отношение к жене, он начинает искать внимания где-то на стороне, и тогда семья рушится.
 Дети вырастают и уходят в свою жизнь, а муж и жена остаются в одиночестве без приязни друг к другу на старости лет, и это получается уже не супружество, а сожительство чуждых меж собою мужчины и женщины.
Иван Петрович согласился с этими доводами бездетной Фроси, пояснив, что его Анечка не такая, и он для жены всегда на первом месте в её сердце и семейных заботах.
Неделя под крышей отчего дома пролетела незаметно. Иван Петрович бродил днем по окрестностям, вспоминая забавные случаи из своего детства, что происходили в этих местах с ним, барчуком, и с его друзьями-крестьянами. Этих друзей уже не было здесь и в его прошлый приезд, а сейчас и подавно никто не слышал, не видел, и не знал об их судьбе и участи в годы войны и перемен.
 Людские жизни, как снежинки, падали на раскаленную войною и смутою землю русскую и исчезали бесследно в потоке времени и событий планетарного масштаба; что уж там жизни трёх крестьянских детей, выросших в эпоху перемен и сгинувших в этих переменах уклада и смысла жизни простых людей из глухих сел и деревень.
Иван Петрович иногда заводил разговоры с отцом о его жизни в прошлые времена, когда тот был молод: чем он жил, и к чему стремился, как дворянин, когда его отец, Фрол Григорьевич - дед Ивана Петровича, был мелкопоместным дворянином и имел крепостных крестьян в этом селе, возможно дедов  друзей  Иванова детства.
Петр Фролович охотно рассказывал о делах минувших лет: как он служил офицером, кутил, играл в карты и любил продажных женщин, потом остепенился, женился на Ивановой матери, обзавелся детьми, потом вступил в наследство этим домом-усадьбой, вышел в отставку и живёт здесь почти сорок лет, и ничуть о своей жизни не сожалеет.
 Желаний и мечтаний своих в те годы, отец не помнил или не хотел говорить о несбывшемся. Конечно, как и всякий служака, он втайне мечтал стать генералом, но понимал всю несбыточность этой мечты ввиду захудалости своего дворянского рода: даже участие в русско-турецкой войне за освобождение болгар,  ему – артиллеристу не помогло выдвинуться в чины выше капитана.
Как-то днем в усадьбу пришла сестра Лидия, принесла очередную корзину с провиантом, как сказал отец по армейской привычке. Они вчетвером посидели на веранде за самоваром, попили чаю, поговорили о делах и заботах, вспомнили былые годы, радости и горести, и к вечеру Лидия ушла, вполне довольная проведенным временем с отцом и братом.
После ухода Лидии, ободренный мирными отношениями отца с дочерью, Иван Петрович предупредил отца, что дня через два и он тоже соберется в обратный путь: здесь, как он убедился, жизнь в усадьбе вполне налажена, хотя и не отличается достатком, а там, в Вологде, у него жена Анна с младенцем на руках, и потому душа его тянется к детям, чтобы провести свободные дни в семье, пока не начались занятия в школе.
Петр Фролович огорчился столь быстрым отъездом сына, но, понимая его тревожность за семью, возражать не стал, и через два дня, попутной лошадью Иван Петрович отправился из гостей в обратный путь, через Мстиславль, возвращаясь из Белоруссии, где теперь проживал отец, назад в Россию, в древний город Вологду, где он собирался жить долго и счастливо в своей семье, состоящей из семи душ человеческих: он с Аней, их трое детей и тесть с тёщей.
Пётр Фролович с Фросей проводили повозку за околицу, наказав Ивану обязательно приехать сюда с детьми и женою, как только позволят обстоятельства, и не затягивать этот приезд на долгие годы ввиду преклонного возраста отца.
Обратная дорога заняла три дня, потому что один день Иван Петрович провёл в Москве, где, по просьбе тестя, навестил его друга-революционера, чтобы выразить благодарность за содействие в назначении пенсии Антону Казимировичу.
Революционер этот, Фёдор Иванович, оказался крепким стариком, который, выслушав историю странствий Ивана Петровича, свёл его вечером со своим знакомым большевиком, по имени Дмитрий, из иудеев, входившим в верхушку партии большевиков, и попросил повторить рассказ о перипетиях судьбы дворянина и офицера, ставшего лояльным партии большевиков, опирающейся исключительно на рабочих и крестьян.
Дмитрий Дмитриевич тоже с удовольствием выслушал Ивана Петровича и пообещал рассказать об этом товарищу Сталину, с которым был дружен: -У нас в партии некоторые горячие головы, как Троцкий, бредят мировой революцией, которую собираются совершить посредством диктатуры пролетариата, а Сталин утверждает, что к делу построения общества социализма в России надо привлекать всех бывших буржуа и дворян, которые не являются врагами Советской власти, а признают её и сотрудничают с партией большевиков, как Иван Петрович.
 Вы были учителем крестьянских детей при царе, остались учителем при Советской власти, и какой же вы враг, по понятиям Троцкого, если помогаете нам, большевикам, бороться с неграмотностью и просвещать народ знаниями. Только просвещенный народ способен построить новое общество равноправных и свободных людей, без эксплуатации человека капиталистами и помещиками, и мы такое общество построим ради людей, а не ради своей наживы, как было всегда в истории!»
- А кто такой товарищ Сталин? – спросил Иван Петрович у своего нового знакомого, Дмитрия.
- Он сейчас является Генеральным секретарем ЦК партии большевиков, организует работу аппарата партии и подбирает кадры руководителей. Его настоящая фамилия Джугашвили, он из грузин, бывал много раз осуждён и сослан при царизме, а сейчас один из главных большевиков и член Политбюро.
- Позвольте, - вдруг вспомнил Иван Петрович, - с февраля 1917 года и до Октябрьской революции я служил в Ачинске помощником коменданта по мобилизации и в марте отправлял команду мобилизованных солдат с воинским эшелоном на фронт, а рядом была группа ссыльных, которых освободили по указанию Временного правительства. Они отправлялись в Петербург, среди ссыльных был некий грузин, которого остальные называли Сталиным. Уж не тот ли Сталин сейчас командует в партии большевиков?
- Именно он, - подтвердил Гиммер, - Сталин отбывал ссылку в Курейке Туруханского края, и оттуда, после Февральской революции, уехал в Петербург организовывать социалистическую революцию. Он уезжал вместе с другими ссыльными: Каменевым, Самойловым  и ещё несколько человек.
- Я приказал тогда своему ординарцу выдать Сталину шинель, видя, как этот грузин мёрзнет на морозе в ожидании поезда, - продолжал вспоминать Иван Петрович, и он надел эту шинель, потом подошёл и поблагодарил меня.
- Интересное сообщение услышал от вас, Иван Петрович, - оживился Дмитрий, - я обязательно расскажу этот случай товарищу Сталину, и что тесть ваш, Щепанский, был народовольцем, а потом в ссылке стал купцом, имущество которого большевики экспроприировали, а сейчас этот народоволец - купец получает пенсию как старый революционер, благодаря хлопотам Фёдора Ивановича.
 Сталин любит слушать такие истории о превратностях человеческих судеб и их пересечении, хотя, как марксист, конечно, не верит, ни в какие высшие силы: ни в Бога, ни в чёрта, а верит в партию большевиков, и в её вождя – товарища Ленина, который сейчас немного приболел, но должен непременно выздороветь и продолжить дело революции на благо людям.
Попрощавшись, Гиммер ушёл в Кремль, где проживал с семьёй.
После его ухода, Иван Петрович заметил Фёдору Ивановичу: - Что-то большевики чтут своего Ленина, будто икону святую, как православные чтут Икону Казанскую: Ленин сказал, Ленин сделал и прочее.  Это похоже на поклонение, а ведь большевики говорят, что человек должен быть свободным и в мыслях своих, и поступках.
- Понимаете, Иван Петрович, - мягко возразил Фёдор Иванович, наливая гостю чаю из самовара, большевики борются с религией, которая лишает людей воли к справедливому устройству общества и говорит, что на всё Божья воля, а русские люди, особенно крестьяне, привыкли чтить Бога и царя: убери в избе икону из красного угла - всё равно крестьянин, по привычке, будет креститься на пустой угол.
В так называемых заповедях Божьих тоже говорится, что: «Я есть бог твой» и «не сотвори себе кумира» - то есть Бог как бы призывает поклоняться только ему и никому более. Вот большевики и решили восхвалять своего вождя Ленина, чтобы он в умах людских занял опустевшее место Божье, и я знаю, что в некоторых избах крестьянских, портрет Ленина находится в углу вместе с иконами, и это сейчас правильно, учитывая безграмотность людей.
 Будет образованное общество в России заботами большевиков, и народ перестанет поклоняться большевистским вождям, как перестал поклоняться царям. Я лично, ничего плохого не вижу, чтобы люди тянулись за умным, справедливым и решительным человеком, которым, без всякого сомнения, является Ленин.
 Для построения общества без царей и без поклонения золотому тельцу наживы,  потребуются десятилетия, потому что власти царской и религиозной сотни, если не тысячи лет и пусть люди верят в наших вождей, а не в бога, пока не обучатся грамоте и сами не избавятся от церковного мракобесия.
Вон как сейчас попы взвыли, когда Ленин предложил им поделиться накопленными церковными сокровищами, чтобы спасти голодающих людей. Попы открыто подбивают народ на сопротивление власти большевиков, а потому Ленин призвал не церемониться с церковниками, и если они сопротивляются изъятию ценностей, то поступать с ними, как с врагами, без всякой пощады. Враг и в рясе остается врагом.
Я знаю от Дмитрия, что у Ленина был апоплексический удар и опасаюсь, что он долго не проживёт. Тогда на замену ему придёт другой вождь, которого тоже начнут восхвалять. Главное, чтобы меры не потерять в этом восхвалении, иначе тот человек может поверить, что он действительно всемогущ, а его окружение, используя восхваление, как лесть, начнёт добиваться собственных целей, и тогда народную власть будут ожидать опасности и предательство идеалов революции, что уже бывало в истории.
 Раб всходил на трон и становился таким же жестоким и себялюбивым правителем, как и свергнутый царь, - закончил Фёдор Иванович свои рассуждения  за чаем и начал расспрашивать гостя о его тесте – Антоне Казимировиче,  с которым был дружен в молодости, занимался революционной деятельностью и тоже бывал в ссылке у Байкала.
 
                Увлечение антиквариатом
Возвратившись домой из поездки к отцу, Иван Петрович занялся детьми и домашними делами.
Старшей его дочери Аве было почти пять лет, и он, памятуя своё детство, начал потихоньку учить её чтению, разучивая первые буквы алфавита, счёту до десяти и заучиванию коротких детских стишков. Дочка прилежно слушалась отца и до начала его занятий в школе выучила пять букв и счёт до пяти.
 Второй дочери Лиде едва исполнилось два года, она только-только научилась говорить и лепетала без умолку со всеми, кто встречался ей на пути, когда она перебегала из комнаты в комнату, оттуда во двор, со двора на веранду, и так без конца, пока, умаявшись, не засыпала в самом неподходящем месте, если мать за делами не укладывала её вовремя в кроватку.
 Младший сын, Борис, которому едва исполнилось два месяца, прилежно сосал материнскую грудь и таращился бессмысленно на отца своими карими глазами, когда Иван Петрович склонялся над его колыбелькой.
Антон Казимирович вполне приноровился к деревяшке вместо своей ноги, отбросил костыли, и, опираясь на трость, которую купил на базаре, бодро вышагивал по дому и двору, занимаясь обустройством усадьбы, как он называл своё жилище.
Евдокия Платоновна распоряжалась на кухне, обеспечивая всей семье приличное пропитание, что в этом голодном в Поволжье году, было весьма непросто исполнить: продукты все покупались на рынке, выбор их был ограничен, а постоянное обесценивание денег делало невозможным сделать хоть какие-то запасы впрок.
 Потому, в дни зарплаты Ивана Петровича и выплаты пенсии Антону Казимировичу, все деньги передавались Евдокии Платоновне за вычетом необходимых средств на детей и, если требовалось, на одежду, а на всё остальное закупались продукты на рынке, и потом Евдокия Платоновна хозяйничала так, чтобы купленного хватало на всю семью до следующей зарплаты и пенсии.
В таких заботах Иван Петрович приступил к занятиям в школе, и дальше жизнь семьи покатилась в этом привычном русле без излишеств, но и без унизительной бедности, все ускоряясь и ускоряясь по времени. Не успел Иван Петрович оглянуться, как осень сменилась зимой, зима – весной, которая сменилась летом, вот и год пролетел, как один день: без особых происшествий, в спокойной жизни умеренного благополучия.
Летом Иван Петрович не поехал вновь к отцу, как обещался из-за стесненности средств: учительская его зарплата, хотя и постоянно росла в денежном выражении, однако не успевала за инфляцией денег, и потому приходилось экономить буквально на всём, чтобы прокормиться большой семье.
В погожие дни Иван Петрович вместе с тестем занимался ремонтом дома: покрасил железную крышу суриком, чтобы ржавчина не проела железо насквозь, поправил крыльцо и забор вдоль улицы и заменил два подгнивших столба под углами дома, которые служили ему опорой вместо фундамента. Дела эти, вроде нехитрые, требовали, однако, сноровки и времени, но приносили удовлетворение и ему, и тестю от ощущения своей нужности остальному семейству.
Иногда, в наиболее тёплые дни, Иван Петрович вместе с детьми и женой выходил на берега реки Вологды, что протекала через весь город и там, на отмели детишки плескались в мелководье, а родители, присев на берегу, наблюдали за своими детьми, которые, повизгивая и вскрикивая от восторга, все трое бултыхались в теплых струях воды: именно так Иван Петрович и представлял себе семейное счастье, когда сидел в окопах на германском фронте или лежал на нарах в Омской и Иркутской тюрьмах, ожидая решения своей участи то от белых, то от красных.
Потом снова начались занятия в школе, где Иван Петрович по-прежнему учил старшеклассников учительству в сельских начальных школах: учителей не хватало на обучение всего народа началам грамотности – чтению, письму и счёту.
 Состав учеников стал заметно меняться: если два года назад в старших классах обучались преимущественно дети бывшего мещанского сословия, то нынче появились дети ремесленников, рабочих и крестьян, которые успели закончить начальные классы за годы гражданской войны и теперь перешли в старшие классы для дальнейшего обучения с перспективой получения высшего образования, которое им было невозможно получить при царизме. Обещания большевиков о всеобщей грамотности и об управлении государством «кухаркиными» детьми медленно, но верно начинало исполняться.
Последствия страшного голода в Поволжье прошлого года начинали забываться, восстанавливались заводы и фабрики, засеивались поля, крестьяне собирали урожай и, расплатившись с налогами, везли зерно и продукты на продажу в города, где обменивали их на промышленные товары, произведенные на восстановленных предприятиях или в кустарных мастерских, разрешенных НЭПом.
 Жизнь страны постепенно выходила из оцепенения и разрухи, причинённых войнами, и партия большевиков уже призывала восстановить народное хозяйство страны до царского уровня, чтобы начать двигаться дальше к построению социалистического общества свободных и равноправных людей без нищеты и угнетения, присущих царизму и странам капитала, господствующего в Европе и Америке.
На своих уроках Иван Петрович постоянно напоминал ученикам, что год назад, в декабре 1922 года, несколько самостоятельных республик – Россия, Белоруссия, Украина и Закавказье – объединились в единое государство – Союз Советских Социалистических республик, почти в границах бывшей Российской империи: так большевики на практике исполнили лозунг белогвардейцев «За единую и неделимую Россию», с которым каратели шли на бой с Советской властью, обвиняя её в предательстве интересов России в пользу Германии, когда был заключен Брестский мир – на чем настаивал и настоял Ленин – вождь мирового пролетариата, как его называли в советских газетах.
Ленина обвиняли в том, что он германский шпион, но Германия лежала в ногах победителей, как изнасилованная девка, а Российская империя, под названием Советский Союз уверенно стояла на ногах с красным знаменем в руках, призывая другие страны последовать своему примеру, чем вызывала страх и злобу всего капиталистического мира насилия и несправедливости.
Советские газеты публиковали секретные документы белогвардейцев, из которых следовало, что именно белогвардейские генералы: Колчак, Деникин и прочие продавали Россию оптом и в розницу и обещали Антанте и прочим алчущим наживы подчинить им Россию и передать земли и достояние страны в собственность зарубежным капиталистам Англии, Франции, Америки. Японии и всем желающим поживиться на обломках Российской империи, как они поживились на обломках Германской, Австрийской и Османской империй в результате своей победы в империалистической войне, что было закреплено Версальским договором в 1919 году.
 По этому договору и от России были отняты некоторые земли: Прибалтика, Бессарабия, часть Белоруссии и Украины, вернуть которые у большевиков пока не было сил, но Иван Петрович твёрдо знал, что такое возвращение произойдёт при первом же удобном случае, которым большевики непременно воспользуются.
Всего этого Иван Петрович своим ученикам, конечно, не говорил, но про СССР упоминал непременно, рассказывая из истории, как образовалось Российское царство путем собирания земель московскими князьями и в душе сожалея, что история и география пока что исключены из школьных предметов, иначе он давно бы преподавал именно эти дисциплины, к которым имел особенную склонность.
В январе следующего года пришло известие о смерти Ленина. Иван Петрович сильно удивился этому известию: о болезнях Ленина ничего не сообщалось, а смерть мужчины в возрасте 54 года без причины представляется нелепой. – Видимо этот человек подорвал свои силы на посту руководителя государства, - подумал учитель, прочитав в газете «Правда» извещение о смерти вождя мирового пролетариата.
 – Вон, Николай Второй, почти не занимался государственными делами, и был расстрелян большевиками в возрасте 50 лет совершенно здоровым. Интересно, кто же теперь будет руководить партией и государством, неужели Троцкий? Народ этого не поймёт. Россией, как бы она не называлась, должен руководить русский по духу человек. Иного народ не примет, и тогда большевикам придется трудно. А вдруг власть снова сменится? – размышлял Иван Петрович. – Не дай Бог! Потому что смена власти – это опять борьба за власть, междоусобица и кровь, а у меня трое маленьких детей.
По стране объявили дни траура, в школах отменили занятия, и Иван Петрович, выходя на улицу, не уставал удивляться тому, как люди искренне выражали свое горе по поводу кончины Ленина.
- Помнится, ему было девять лет, когда умер царь Александр Третий, так в их селе никто и не всплакнул о нём, лишь поп в церкви произнес молебен по усопшему помазаннику божьему. А сейчас люди на улицах буквально рыдают, и, несмотря на лютые морозы, собираются толпами в своих учреждениях, школах и фабриках, чтобы поделиться соболезнованиями и выразить поддержку партии и правительству в связи с кончиной Ленина, - так много этот лысоватый рыжеватый человек совершил за шесть лет руководства Россией, что люди поверили ему и шли за ним на лишения и кровопролитие, чтобы устроить, в будущем, себе и своим детям лучшую жизнь, чем при царях и богатеях.
Траурные дни прошли, правительство возглавил некий Рыков, и восстановление страны продолжилось в прежнем направлении. Была объявлена денежная реформа, все прежние денежные знаки изымались из обращения, взамен вводились золотые бумажные червонцы, которые по золоту были аналогичны царским золотым десяткам и обменивались по курсу 5 миллиардов прежних денег на один червонец.
 В обращение поступили также серебряные рубли, полтинники и металлические монеты, что остановило инфляцию бумажных денег и стало, наконец-то, возможным хранить деньги впрок, не опасаясь их обесценивания. Учительская зарплата Ивана Петровича в новых деньгах вполне обеспечивала приличную жизнь его семье, оставались некоторые суммы для сбережения, и Иван Петрович начал захаживать на рынок и воскресные барахолки, где присматривал антикварные вещицы и, если была возможность, покупал некоторые из них за смешную цену, поскольку продавцы этих вещей зачастую не знали истинной цены продаваемой вещицы, попавшей им в руки случайно в годы войны и разрушений.
Поняв выгодность приобретения антиквариата с целью последующей перепродажи, Иван Петрович уговорил своего тестя поделиться частью его сбережений, хранившихся дома в укромном местечке в золотых десятках царской чеканки, обещая вернуть эти средства при первой же возможности.
 Антон Казимирович скопидомничать не стал, понимая, что Иван Петрович пытается улучшить материальное положение семьи и детей, которых старик любил, как все старики любят своих внуков, видя в них продолжение самих себя и свои несбывшиеся мечты и поступки.
Обретя начальный капитал, Иван Петрович с ещё большим рвением начал покупку понравившихся вещиц, ювелирных украшений, книг, статуэток и даже картин, хотя испытывал почти физиологическое отвращение к художникам, памятуя свою неудачную любовь к девице Надежде, совращённой мерзавцем-художником.
Иван Петрович и сам неплохо рисовал с натуры, чему обучился самостоятельно и с помощью отца-артиллериста, умевшего хорошо рисовать карту местности, необходимую для прицельной стрельбы из орудий при выборе позиции.
 Приобретая вещь исключительно по интуиции, Иван Петрович делал её зарисовку цветными карандашами в альбоме, что приобрёл по случаю в лавке нэпмана у городского рынка. Потом, рядом с рисунком, своим аккуратным учительским почерком описывал вещь с упоминанием всех знаков и клейм, если таковые имелись – так постепенно у него образовался каталог имеющихся ценностей, которые он намеревался летом, с наступлением каникул в школе, продать в Москве, полагая, что именно там разбогатевшие лавочники - нэпманы могут дать настоящую цену за изящные безделушки, украшения, книги и прочие предметы старины.
С окончанием занятий в школе и наступлением учительских отпусков, Иван Петрович собрался снова навестить отца, но без жены и детей, поскольку на семейное путешествие не было достаточных средств. Жена Анна поддержала мужа в его намерениях, хотя и имела желание, как и все женщины, проехаться по стране, посетить незнакомые ей места и просто отвлечься от домашних рутинных дел.
Снова в июле, Иван Петрович отправился в путь-дорогу к отцу, с остановкой в Москве по своим антикварным делам, для чего он прихватил свой альбом-каталог и две-три вещицы в натуре, чтобы показать их московским антикварам  в сравнении с рисунками из альбома и узнать настоящую стоимость этих изделий.
В Москве он навестил старого революционера Федора Ивановича, у которого гостил в прошлый раз и был приглашён остановиться у него в этот приезд тоже: Фёдор Иванович вместе с женою занимал маленькую квартирку из двух комнат в доме старой постройки в самом центре Москвы на Цветном бульваре, в глубине двора.
 В прошлый раз жены дома не было – она гостила у своей сестры в Тамбове, а в этот приезд она оказалась дома – её звали Натальей: это была маленькая сухонькая женщина лет пятидесяти с приветливым открытым лицом и спокойным нравом. Она тоже была революционерка-народница, и они сошлись с Фёдором Ивановичем в царской ссылке под Иркутском, да так и остались вместе.
Иван Петрович за вечерним чаепитием рассказал этой паре революционеров о своей жизни в Иркутске, где был красным командиром, потом вспомнил германский фронт и вскоре к нему отнеслись, как к сыну, которого у революционных супругов никогда не было.
Фёдор Иванович рассказал Ивану Петровичу, что тот Дмитрий, который расспрашивал его в прошлый приезд, сообщил Сталину о случайной встрече с офицером, который подарил Сталину шинель в Ачинске в марте 1917 года, когда ссыльные уезжали из Сибири. Сталин подтвердил слова Ивана Петровича и даже припомнил, что у прапорщика были разного цвета глаза, подивившись случайной встрече Гиммера с этим офицером.
Сталина тогда тоже мобилизовали в армию, и он приехал из Туры Красноярской губернии в Красноярск, на медкомиссию, но медкомиссия признала его негодным к военной службе из-за руки, покалеченной ещё в детстве.
 Сталину оставалось быть в ссылке ещё несколько месяцев, и ему разрешили проживать в Ачинске и не возвращаться в деревню Курейку, где он прожил 4 года. Сейчас, по словам Фёдора Ивановича, Сталин стал одним из главных в партии большевиков, и вполне возможно, что возглавит партию, если одолеет других желающих занять пост вождя после смерти Ленина.
 Иван Петрович выразил удивление, что грузин может стать во главе России, однако Фёдор Иванович рассказал ему, что Сталин считает себя русским по духу, весьма начитан, и, хотя не имеет образования, кроме духовной семинарии, но по знаниям и умениям в политике не уступит и профессорам, кичившимся своей образованностью, - так говорил ему Дмитрий Гиммер.
На следующий день Иван Петрович обошёл в Москве несколько магазинчиков, где показал антикварам свои вещицы и рисунки в альбоме, убедившись, что вкус его не подвёл, и многие вещи его коллекции стоят в разы дороже, чем он их приобретал, так что продажа этих изделий могла принести хороший доход к учительской зарплате.
В антикварных магазинах Иван Петрович присматривался к разным изделиям, украшениям, книгам и прочим экспонатам на продажу, приценивался, и уже на второй день почувствовал себя знатоком редкостей, полагаясь скорее на свой вкус, чем на знания.
 В букинистическом магазине он приобрел несколько книг по искусству разных народов и разных эпох, посетил Исторический музей и поехал дальше к отцу в твёрдом убеждении заняться поиском и торговлей антиквариатом уже на профессиональной основе, а не как учитель-любитель редкостей.
Отец, как ни странно, выглядел лучше, чем два года назад, был бодрее и живее, и встретил приехавшего сына на крыльце дома, а не в постели, как в прошлый раз: видимо, помощь деньгами, что оказывал отцу Иван Петрович всё это время, оказалась полезной и изменила настроение отца к лучшему.
Фрося тоже подтянулась внешне, несколько убавилась в габаритах и выглядела вполне прилично для своих пятидесяти пяти женских лет.
Две недели, что провёл Иван Петрович в гостях у отца, пролетели незаметно: они вместе гуляли по окрестностям, навестили мать на погосте и сестру Лидию в её доме, вспоминали минувшие времена Иванова детства и предавались длительным разговорам за вечерним чаепитием на веранде, в лучах заката солнца и в голубых сумерках, наступающих после захода солнца за дальним лесом на горизонте.
Иван Петрович много расспрашивал отца о былых временах его молодости, армейской службе, русско-турецкой войне на Балканах, о своих братьях, которые были значительно старше его и разъехались из отчего дома, когда Иван был ещё в младенческом возрасте.
 Раньше про такие разговоры Ивану было недосуг, а сейчас, памятуя о преклонных годах отца, Иван Петрович пытался узнать как можно больше о своих предках и родственниках, пока отец жив, чтобы после его ухода в мир иной не оказаться «Иваном, не помнящим родства», как гласит русская поговорка.
Отец, соскучившись за годы разлуки по общению с сыном, охотно вспоминал и дни своей молодости, и своего отца и деда, во времена крепостничества, когда часть крестьян из села были их крепостными, а сейчас их внуки стали выше по положению, чем он, Петр Фролович, помещичий сын.
 За этими разговорами наступала ночь, Фрося уходила спать, поскольку, в отличие от Ивана Петровича, много раз слышала воспоминания Петра Фроловича зимними вечерами у топившейся на ночь печи.
Отец очень сожалел, что Иван не приехал с семьёй или хотя бы со старшей дочерью, - он, как и все старики, уже тянулся к детям, находя общение с ними более интересным, чем со взрослыми и пожилыми людьми, на которых немало насмотрелся за долгие годы своей длинной жизни. Иван обещал отцу непременно приехать с семьёй следующим летом, надеясь заработать на такую поездку торговлей антиквариатом, которой собирался заняться всерьёз и надолго.
В день отъезда, Фрося, провожая Ивана, привычно пустила женскую слезу, а отец напомнил обещание Ивана приехать с семьёй, и сам пообещал дожить до следующего лета, чтобы повидаться с внучатами. Уезжал Иван Петрович, как обычно, попутной повозкой до Мстиславля, и, оглянувшись на повороте, видел, как двое пожилых людей стояли у ворот его родного дома и смотрели вслед повозке.
Возвращаясь через Москву, Иван Петрович снова остановился у Федора Ивановича, у которого перед отъездом к отцу оставил на хранение книги по искусству, чтобы не возить их туда-обратно, продал антикварам три взятые с собою вещицы, выручив за них хорошие деньги, и уехал к себе в Вологду, чтобы заняться торговлей предметами старины и искусства уже на постоянной основе, как специалист, которым он надеялся стать, изучив купленные в Москве книги по искусству.
За три недели отсутствия Ивана Петровича, дома никаких происшествий не случилось. Анечка встретила его женскими ласками в постели, сказав, что привыкла за два года к совместной жизни и скучала по мужу все три недели его путешествия к отцу.
Вперед было целых полтора месяца летнего учительского отпуска, и Иван Петрович принялся осуществлять задуманное решение о торговле антиквариатом.
 Он снял в аренду комнату в магазине одежды у нэпмана, неподалеку от рынка, зарегистрировал на Евдокию Платоновну патент на торговлю предметами  искусства, вывесил в окне магазина объявление о скупке картин, книг и украшений, и уже через три недели в воскресный день уселся в своем магазине, который так и назвал «Антиквар», ожидая покупателей и продавцов редкостей.
 На покупателей он особенно не рассчитывал в этом захолустном по столичным меркам городке с населением едва за пятьдесят тысяч человек, а вот продавцов всяких безделушек он ожидал. Так и случилось: пришел мужик безногий, как и Антон Казимирович, и принёс церковную книгу, которую Иван Петрович признал древней, примерно семнадцатого века. Книга эта, видимо, досталась мужику в бытность солдатом красной армии, при разграблении какой-то церкви в Гражданскую войну, и Иван Петрович приобрёл её за рубль с полтиной, наверняка зная, что в Москве она будет стоить не меньше сотни.
 Он так и рассчитывал: покупать здесь, что ему принесут, а продавать в Москве, сговорившись с кем-то из тамошних антикваров. Так всё и случилось. За пару недель он приобрел несколько книг старинных, золотые украшения с камнями, которые оплатил по весу золота, расплатившись бумажными советскими червонцами, на которых было написано, что один червонец равен 7,74 грамма чистого золота.
 За бесценок и тоже по весу он приобрёл серебряный столовый сервиз, видимо, из ограбленной помещичьей усадьбы и еще несколько подобных вещей, которые с большой натяжкой всё же можно было назвать антиквариатом.
За неделю до начала занятий в школе, Иван Петрович поехал в Москву, где остановился у Фёдора Ивановича, который неодобрительно отнёсся к торговой деятельности зятя своего приятеля, но, поскольку партия большевиков провозгласила право людей на свободную торговлю, возражать не стал, зная, что у Ивана Петровича трое детей на руках и тесть с тёщей на иждивении.
За два дня Иван Петрович свёл знакомства с двумя антикварами, сговорился с ними о совместной торговле и продал им в полцены, но с большим прибытком для себя привезённые с собою вещицы и книги. Возвратившись из Москвы, Иван Петрович вернул долг своему тестю, подарил Анечке кольцо и серёжки золотые с изумрудами, что приобрёл у какой-то старухи – видимо из бывших – и через день приступил к занятиям в школе.
 Перед началом уроков он получил замечание от директора школы, что негоже учителю торговать в лавке, и если Иван Петрович продолжит свою торговлю, то будет уволен из учителей.
- Поймите, Иван Петрович, мы воспитываем из детей строителей социализма, и как они будут нам верить, если учителя торгуют в лавках, дискредитируя тем самым идеалы социалистического общества, которое будет строится созидательным трудом, а не торговлей учителей-нэпманов, - сказал новый директор школы: большевик с дореволюционным стажем, но без учительского образования. Партийный стаж до революции особенно ценился при назначении на должность, поскольку после Октябрьской революции и победы в Гражданской войне в партию стали проникать всякие проходимцы, надеющиеся получить привилегии, числясь в правящей партии, поэтому партийный стаж стал важнее образования.
Иван Петрович оправдался, что лавка не его, а тестя, бывшего купца, который, став безногим инвалидом, зарабатывает привычным купеческим делом себе и своей жене на пропитание, торгуя всякими безделушками, тем более, что партия разрешила торговлю, но сам Иван Петрович торговать в лавке не будет – это он несколько дней заменял своего заболевшего тестя.
На этом конфликт учителя с директором школы был исчерпан, и Иван Петрович продолжил обучение учеников, восхваляя труд рабочих и крестьян и Советскую власть, что было непременным условием учительства, как раньше приходилось восхвалять царя Николая Второго даже на уроках арифметики: такова жизнь – всякая власть требует лести, оправдывающей эту власть.
В антикварной лавке Иван Петрович посадил тестя, который, вспомнив своё купечество, с удовольствием занялся торговым делом, хотя торговать ему почти не доводилось: Иван Петрович сговорился, чтобы Антон Казимирович только принимал вещи для оценки, которую производил сам, заходя в лавку после уроков, и если вещь представлялось ему интересной, то она покупалась Антоном Казимировичем за цену не выше установленной Иваном Петровичем.
 Продажи купленных вещей почти не было: кто в маленьком городке будет тратить деньги на покупку красивых, но ненужных безделушек? Лишь случайные проезжие из Москвы и Ленинграда – так теперь стал именоваться Петроград после смерти вождя революции товарища Ленина.
 Подкупив вещиц, Иван Петрович раз в два-три месяца наведывался в Москву, где продавал знакомым уже антикварам свой товар за настоящую цену и с выручкой и купленными книгами по искусству возвращался домой в Вологду.
 К лету 25-го года учитель стал вполне эрудированным знатоком искусства, почти безошибочно различая стоящую вещь от подделки, и определяя истинную цену каждого предмета, принесенного к нему в лавку их случайными владельцами.
В учительских заботах и торговых делах промелькнул незаметно учебный год и, освободившись от учебных хлопот, Иван Петрович собрал в лавке всё, что предполагал к продаже, упаковал вещи в два чемодана и при первой возможности выехал в Москву, надеясь выгодно продать свой товар в московских антикварных магазинах.
В этот раз он остановился в Москве у знакомого по торговым делам антиквара, чтобы не смущать Фёдора Ивановича, который относился к торговле весьма отрицательно, называя деятельность Ивана Петровича спекуляцией, что, отчасти, было справедливо, ибо покупка товара с целью его последующей перепродажи с выгодой и есть не что иное, как спекуляция.
Выгодно продав часть вещей, Иван Петрович сдал на комиссию наиболее ценные предметы культуры и искусства, чтобы получить за них настоящую цену.
 Освободившись от торговых забот, он навестил старого революционера, который оказался уже одиноким: зимой внезапно умерла его жена, и Фёдор Иванович остался совсем один в своей маленькой квартирке в самом центре Москвы. Потеря жены заметно состарила революционера: он высох, пригнулся к земле и стал походить на несуразного мальчика лет 10-12-ти с шаркающей походкой и обширной лысиной на голове.
- Что же вы, Иван Петрович, огорчили старика и не остановились у меня гостевать, - высказал Фёдор Иванович своё недовольство, услышав, что Иван Петрович уже несколько дней находится в Москве и живёт в другом месте.
- Не хотел вас стеснять, Фёдор Иванович, и смущать своей торговлей, - откровенно признался Иван Петрович. – Семью-то кормить надо, вот и подторговываю всякими редкими безделушками и не вижу в этом ничего плохого: одни люди избавляются от ненужных вещей и получают за них нужные им деньги, а другие люди, имеющие деньги, и не знающие, куда их девать, покупают эти вещи, тем самым обеспечивая и мою многочисленную семью.
- Хорошо вам, Иван Петрович, в семейных заботах жить в окружении детей, и Антону Казимировичу, видимо, скучать не приходится, а я остался один, как перст, - ни родных, ни знакомых не осталось здесь в Москве. В Ленинграде, как сейчас называется Петроград, должны были остаться племянники от старшего брата, но как их отыскать и зачем навязываться им в родственники, ума не приложу.
 Иногда думаю: скорее бы безносая смерть прибрала меня к жене поближе, но потом здравый смысл жизни отгоняет плохие мысли. Да и интересно мне пожить ещё и посмотреть, что получается у партийцев-большевиков насчёт построения социалистического общества справедливости – о том ли мы мечтали в молодости, когда вместе с Антоном Казимировичем занялись революционной деятельностью и замышляли убить царя, думая, что другой царь будет лучше и справедливее. Наивные мечты молодости!
Дело не в царях, а в стяжательстве людьми власти и богатства, которое эти цари олицетворяют. Нужно не царей уничтожать, а изгонять из человеческих душ жажду стяжательства власти и наживы, тогда и цари сами собой исчезнут за ненадобностью.
 Большевики сейчас ищут пути очищения человеческих душ от желаний наживы и устройства хорошей жизни одних за счет других. Хотелось бы, чтобы это у большевиков получилось, иначе идеи социализма и равноправия будут извращены и погублены алчными до власти и наживы людишками, прикрывающими эти свои низменные чувства выгодными и благородными словами о свободе, равенстве и братстве, - закончил Фёдор Иванович свои рассуждения и пригласил Ивана Петровича попить с ним чаю и просто поговорить за самоваром.
- Вот большевики разрешили торговлю и предпринимательство частное, и сразу же появились люди, которые нажились на торговле, имеют деньги, и покупают красивые безделушки, которые я продаю, - объяснял за чаем Иван Петрович свои соображения старому революционеру. – Другие же перебиваются с хлеба на воду и никак не выберутся из нужды, даже при народной власти. Не кажется ли вам, Фёдор Иванович, что в этом неравенстве уже кроется крах социалистических идей Маркса-Ленина, о которых постоянно талдычат советские газеты. Большевики сначала отобрали имущество у богатеев, а теперь разрешили другим ловкачам обзаводиться этим имуществом без меры – были бы деньги, которые большевики тоже хотели отменить да не смогли, и купля-продажа идёт по всей стране.
- Товарищ Ленин уже давно ответил на этот вопрос, что частная торговля и предпринимательство разрешены вынужденно и временно, пока страна не восстановится от разрушений войны и интервенций, чем рабочие и крестьяне занимаются сейчас самоотверженно. Отступить – не значит сдаться.
 Помнится, Кутузов отступал до Москвы и даже Москву отдал Наполеону, но в итоге победил, так и сейчас: временно разрешить предпринимательство, чтобы в погоне за наживой некоторые люди производили товары, а крестьяне производили зерно и продукты, продавая их, и сами жили лучше, и рабочим на заводах было, что купить в магазинах.
Как только положение немного выровняется, партия снова вернётся к социалистическому принципу: «От каждого по способности – каждому по труду». Сейчас доходы торговцев не соответствуют их труду, потому что торговать всегда выгоднее, чем производить.
Вы, Иван Петрович, тоже занялись торговлей, потому что это выгоднее, чем учить детишек в школе. Надеюсь, что такое положение продлится недолго, и частная торговля будет ликвидирована, как только государство научится само распоряжаться торговлей, - ответил Фёдор Иванович на слова учителя-торговца.
- Кстати, Дмитрий Гиммер, с которым Вы беседовали в прошлый приезд в Москву, говорил, что товарищ Сталин уделяет большое внимание развитию советской торговли и производству товаров для людей. Но чтобы производить товары, надо создавать промышленность, которая в царской России была отсталой, да и та полностью разрушена была в войнах.
Сталин сейчас выдвигается на первое место в партии, и некоторые лизоблюды уже называют его вождем и начинают восхвалять без меры. Плохо будет, если у этого грузина от «похвалы вскружится голова» как писал в своей басне Крылов, и он начнет устраивать себе роскошную жизнь и будет самодурствовать, забыв о народе и об идеалах революции.
 Хотя Гиммер говорит, что Сталин сам живёт скромно и других порицает, особенно Троцкого, за барские замашки, - объяснил Фёдор Иванович своему гостю ситуацию в партийном руководстве страны, где после смерти Ленина началась борьба за власть, и каждый из 6-7 руководителей считал себя лучшим и навязывал другим своё мнение о дальнейшем развитии страны.
Троцкий призывал разжечь пожар мировой революции и только после победы пролетариата во всём мире начинать строить социализм, пусть даже в этом пожаре погибнет половина русских.
Бухарин призывал крестьян «обогащаться» и через развитие частных хозяйств на селе строить «крестьянский социализм», что соответствовало лозунгам партии эсеров.
Каменев и Зиновьев предлагали развивать частное предпринимательство и передать фабрики и заводы в частные руки, и чтобы Советская власть не вмешивалась в дела предприятий.
Рыков, Пятаков и Томский предлагали открыть страну для зарубежных капиталистов, брать у них деньги в долг и на эти деньги, как и при царях, развивать промышленность.
У каждого из этих вожаков большевистской партии были свои прихлебатели, которые устраивали в партии дискуссии по любому вопросу, не позволяя никому заниматься реальным созидательным делом превращения России в сильное и самостоятельное государство на основе социалистической теории Маркса-Энгельса-Ленина.
Лишь Сталин был целиком предан заветам Ленина, намереваясь строить социалистическое государство свободы и равноправия для всех с  конечной целью обеспечения достойной жизни для всех трудящихся и всех слоёв общества на основе всеобщей государственной собственности в промышленности и крупных коллективных хозяйствах в сельском хозяйстве, превращая сельские общины, которые пытался уничтожить Столыпин, в предприятия подобные фабрикам и заводам.
 Но эти намерения Сталин тщательно скрывал от упомянутых партийцев, понимая, что его планы могут быть осуществлены только после установления в партии его единоличной власти.
С восточной хитростью, Сталин присоединялся то к одной, то к другой группировке в партии, добиваясь, чтобы ошалевшие от власти руководители партии большевиков дискредитировали и уничтожали друг друга как пауки в банке, расчищая ему, Сталину, путь к абсолютной власти, которую он намеревался использовать не в личных целях самодурства, наподобие римских императоров Нерона и Калигулы в древнем Риме, а во благо государства СССР и всех населяющих его народов.
К этому времени Сталину удалось уже отстранить Троцкого-Бронштейна от реальной власти, и тому оставалось лишь злобно шипеть, называя Сталина «серой посредственностью».
В борьбе за власть Сталин опирался на партийный аппарат, который он возглавлял, будучи Генеральным секретарем партии, что соответствовало должности заведующего кадрами на любом предприятии. Эта должность позволяла ему подбирать и расставлять свои кадры по всей стране и в партии, а потом, опираясь на эти кадры, проводить свою линию в партии и правительстве. Несколько позднее Сталин и скажет известную свою фразу: «Кадры решают всё».
Пройдя через тюрьмы, ссылки и лишения подпольной жизни до революции, Сталин и после революции вёл привычный ему, скромный образ жизни, ставя на первое место достижение поставленных целей, а не житейские удобства, сохранив такое поведение до конца своих дней, оборванных предательством партийной верхушки, но это будет через много лет.
Иван Петрович засиделся у старого революционера, слушая его суждения о государстве, революции, старых и новых временах, о политике царской власти и власти большевиков – всё то, о чём он, как учитель и офицер имел слабое представление из опыта своей жизни. По настоянию Фёдора Ивановича он остался ночевать у него, чтобы на следующий день, закончив торговые дела, уехать в Вологду, заработав в Москве денег на семейную поездку к отцу в Белоруссию.
Перед отъездом из Москвы Иван Петрович вновь посетил Исторический музей, где разговорился с заведующим отделом Европы средневековья, показав хорошее знание истории и предметов культуры тех времен, на что работник музея предложил Ивану Петровичу быть внештатным искусствоведом исторического музея.
 Учитель согласился с этим предложением, заполнил анкету и получил удостоверение искусствоведа Московского Исторического музея, которое открывало ему доступ в хранилища музея, а также позволяло производить подбор антикварных вещей и их оценку по заявкам музея или в собственных интересах.
Довольный поездкой, Иван Петрович возвратился домой, собрал своё семейство и через неделю, вместе с Аней и тремя детьми уехал к отцу погостить, как и обещал ему в прошлом году, оставив тестя и тёщу присматривать за домом и заботиться об огороде.

                Семейное путешествие
Путешествие по стране было интересно детям, особенно в поезде. Они не отходили от окна в вагоне, смотря на мелькающие за окном поля, леса и реки, полустанки и посёлки, пригороды Москвы и, наконец, саму столицу, которая показалась им огромным городом.
Переночевали всей семьёй у Фёдора Ивановича, который ещё в прошлый приезд Ивана Петровича пригласил всех к себе в гости, узнав, что семейство Домовых собирается в Белоруссию и будет проездом в Москве.
 Маленькая квартирка революционера с трудом приютила семью Ивана Петровича, но, как говорится «в тесноте, да не в обиде». Фёдор Иванович с удовольствием возился с детьми, Анечка сбегала в магазин, купила продуктов, подивившись их изобилию и низким ценам, приготовила обед и, накормив всё семейство, пошла прогуляться с детьми и показать им Москву, а Иван Петрович отправился на вокзал за билетами на поезд к отцу.
 Билетов на завтра не оказалось, и пришлось задержаться в Москве ещё на один день, в который они семьей прогулялись на Красную площадь, прошлись по Тверской и усталые, но довольные возвратились на квартиру Фёдора Ивановича.
Вечером зашёл Дмитрий Гиммер, подивился многочисленному семейству Ивана Петровича и упомянул, что рассказал товарищу Сталину о встрече с офицером, который должен был в Ачинске отправить Сталина  из ссылки после Февральской революции.
 Сталин, по словам Дмитрия, отличается феноменальной памятью и помнит всех людей, с которыми когда-либо встречался. Припомнил он и прапорщика с разноцветными глазами, что в Ачинске снабдил его солдатской шинелью и шапкой, чтобы грузинский ссыльный не пострадал от сибирских морозов, и просил передать этому прапорщику наилучшие пожелания, узнав, что Иван Петрович служил в Красной армии и теперь работает учителем.
- Сталин становится первым человеком в партии, и он считает, что в партии, как и в армии, успех дела зависит от командира: Ленин обеспечил победу в Октябрьской революции и в Гражданской войне, но  после его смерти, проходит второй год разброда и шатаний в партии и этому надо положить конец.
 Товарищ Сталин считает необходимым, чтобы партия взяла курс на индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства, иначе империалисты сомнут страну Советов и уничтожат Советскую власть, чего допустить никак нельзя. Эту свою линию товарищ Сталин и будет продвигать в ближайшее время, как только покончит в партии с различными уклонистами: правыми и левыми, прекратит пустую говорильню и заставит партийцев заняться реальными делами, - поделился Дмитрий новостями из Кремля, где он тоже проживал вместе с женою и дочкой, которая училась в школе вместе с детьми Сталина: Василием и Светланой. Высказав свои соображения по политическим вопросам Гиммер ушел, пожелав семье Домовых приятного путешествия.
На следующий день Иван Петрович с семейством сел утром в поезд и через сутки добрался до родного села, наняв подводу в Мстиславле.
Отец и Фрося радушно приняли гостей, благо что оба были здоровы и вполне довольны своей жизнью, которая наладилась с помощью Ивана Петровича и старшего сына Иосифа, что прислал весточку из Ленинграда и, убедившись, что отец жив, стал присылать ему ежемесячно по двадцать рублей, занимая какой-то важный пост в Советском учреждении и получая хорошее жалование.
 Жена Аня быстро сошлась с Фросей в общих заботах о детях, которых никогда у Фроси не было, и потому она относилась к Ивановым детям как к родным – также она раньше и сейчас относилась к Ивану Петровичу, словно к своему сыну.
В погожие дни Иван Петрович ходил с детьми на речку и, сидя на берегу, смотрел на плещущихся в воде своих малышей, вспоминая, как совсем недавно он также плескался в этой заводи, хотя с тех пор прошло более тридцати лет. Как всё-таки быстро прошли годы, и время сейчас уже не идёт, а бежит: недели мелькают, как раньше мелькали дни, а дни пролетают словно птицы и исчезают в сумраке ночи, и только ночи, во сне, проходят  как и раньше – заснул и проснулся, кажется, прошло мгновение, но был вечер, а наступило утро.
С реки он уводил детей в усадьбу на обед, после которого младшего сына Бориса укладывали спать, а дочери убегали в сад-огород и лакомились там сладкой вишней, смородиной и крыжовником, чем увлекался и Иван с приятелями в своём детстве.
Старшей дочери Августе в этом году предстояло идти в школу, и Иван Петрович с нарочитой строгостью проводил с ней каждый день занятия, обучая дочь чтению, счёту и письму.
 Пётр Фролович, наблюдая за этими занятиями, частенько напоминал сыну, как тот в детстве тоже отлынивал от занятий, как теперь его дочь Ава тоже норовит поскорее отвязаться от учёбы и убежать во двор или на реку: одна или с пятилетней сестрой Лидой, если разрешали родители или тётя Фрося, - так они называли хозяйку дома.
Вечерами, уложив детей, которые мгновенно засыпали, умаявшись в беготне за длинный летний день, взрослые собирались на веранде за поздним чаем и вели долгие беседы о прошлом, настоящем и будущем, о власти минувшей и нынешней, о хороших и плохих людях, и обо всём на свете, что интересует русского человека за вечерним самоваром в спокойный и тёплый летний вечер, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но прозрачная синева неба продолжает светится, постепенно тускнея.
 На угасающем небосводе начинают появляться отдельные звёзды, потом ещё и ещё, и вот на чёрном небе вспыхивают мириады звёзд, раскрывая всю неимоверную глубину ночного неба, затем из-за леса поднимается жёлтая луна, освещая окрестности своим мертвенным светом и закрывая своим диском ближние звёзды и навевая лёгкую грусть на людей.
 Разговоры на веранде постепенно смолкают, старики уходят спать, а Иван Петрович с Аней остаются еще некоторое время на веранде и смотрят на восход луны, плотно прижавшись и ощущая тепло другого.
Потом и они уходят в свою спальню, исполняют обряд близости между мужчиной и женщиной и удовлетворенные собою и прожитым днем, спокойно засыпают во взаимных объятиях.
Дни бежали один за другим. Сестра Лидия, которую они навестили по приезду, заходила чуть не каждый день поиграть с младшим сыном Ивана и приносила детям сладости, которые мгновенно поедались. Через неделю-вторую во дворе начали появляться соседские девочки того же возраста, что и дочки Ивана Петровича, и начались общие игры уже за пределами усадьбы: в ближнем лесу, на речке или прямо на сельской улице.
Власть в стране сменилась, а детские игры сельских ребятишек остались теми же, что и во времена Иванова детства: жмурки, пятнашки и самодельные куклы, в которые играли когда-то ровесницы Ивана Петровича.
Месяц жизни в деревне пролетел как одно мгновение, и вот уже семья Ивана Петровича собрала свои вещи, погрузилась на телегу и, после прощания со слезами на глазах у взрослых и детей, отправилась в обратный путь, обещая вернуться сюда будущим летом, если позволят обстоятельства, здоровье и найдутся деньги на такую поездку.
В Вологду семейство возвратилось вполне довольное проделанным путешествием и месяцем отдыха в деревне. Но и дома, летняя беззаботная жизнь продолжилась, потому что Ивану Петровичу на обратном пути в Москве заплатили довольно крупную сумму денег за выставленную им на продажу вещь: наперстный крест какого-то митрополита русской православной церкви, что он приобрел по случаю на Вологодской барахолке ещё зимой и, поняв, что вещь эта уникальная и дорогая, выставил этот крест на продажу в антикварном магазине своего знакомого, который тоже в накладе не остался, получив свои комиссионные.
 Эта сделка ещё раз подтвердила правоту Ивана Петровича, решившего заняться торговлей антиквариатом для дополнительного дохода к своей учительской зарплате.
Остаток лета прошел также быстро, как и всё лето, и к началу занятий Иван Петрович появился в школе сам и привёл за руку свою дочь Аву ученицей в первый класс общетрудовой школы.
Иван Петрович продолжил вести уроки в учительских классах, которые готовили учителей начальных классов на селе. Жена Анна хотела тоже приступить к учительству, но, посоветовавшись на домашнем совете с участием тестя и тёщи, сообща решили, что этот год ей будет полезнее провести дома, воспитывая младшего сына и следя за учёбой старшей дочери.
 Сам Иван Петрович собирался плотнее заняться сбором антикварных вещей в окрестных городах и сёлах, что требовало много времени для поездок туда и в Москву, ибо только в столице можно было с выгодой продать редкие вещи разбогатевшим нэпманам и руководителям госпредприятий, умудрявшихся иметь доходы даже при жестком контроле со стороны партийных органов.
Учебный год прошел в спокойной обстановке устоявшегося течения дел: учебных, торговых и домашних, чего Иван Петрович желал все предыдущие годы, но жизнь не давала ему таких возможностей, заставляя проходить через испытания вместе со страной и её населением. Он, по натуре своей был человеком постоянства и плохо переносил превратности судьбы, выпавшие на его долю, а потому наслаждался годами спокойствия, неожиданно обретёнными здесь, в Вологде.
Осенью, в семейном кругу, Иван Петрович встретил своё сорокалетие, вполне довольный итогами прожитых лет:  жив-здоров, имеет любимую жену и троих детей, живёт в относительном достатке – что ещё надо мужчине его возраста, чтобы чувствовать себя спокойно и отчасти счастливо?
Отчасти, потому что не сбылись его мечты стать учёным-историком и жить в столице, но в сложившихся обстоятельствах исторического перелома судеб страны и людей, тихая гавань, что он обрёл в старинном русском городе Вологде,  соответствовала чаяниям его юношеских вожделений известности и обеспеченной семейной жизни. Правильно говорится, что для мужчины возраст сорока лет является расцветом жизненных сил: уже всё умеешь и ещё всё можешь.
Занятия антиквариатом вполне удовлетворяли стремление Ивана Петровича к научной деятельности: на барахолке, что продолжала существовать по воскресным дням, возле городского базара, Ивану Петровичу удавалось иногда приобретать уникальные изделия российских ювелиров и художественных мастерских.
 Он зарисовывал и описывал эти вещицы, много читал книг по ювелирному делу и даже написал научную статью о видах огранки полудрагоценных камней в России прошлого века. Эта статья была опубликована в научных трудах Исторического музея в Москве, с которым Иван Петрович установил рабочие отношения и числился искусствоведом.
 В свои редкие приезды в Москву, Иван Петрович всегда посещал музей, где показывал некоторые из приобретенных им вещиц, сожалея, что музей не может их приобрести, поскольку средств на пополнение фондов почти не выделялось Советской властью, занятой другими делами, поважнее истории: надо было строить социализм, а как это делать, никто ещё не знал, и плана такого ещё не существовало, поскольку в партии большевиков продолжалась борьба за власть, в которой уже явственно ощущалась победа Сталина.
С учетом изложенного,  Иван Петрович вполне оптимистично смотрел в будущее, втайне надеясь заниматься историческими исследованиями на профессиональной основе, когда преподавание истории вновь введут в школьные программы, он перейдет на преподавание истории, и не будет натаскивать учеников будущему их учительству в начальных классах сельских школ.
Закончив учебный год, Иван Петрович решил посвятить лето исключительно своим занятиям антиквариатом, но чтобы дети и жена Анечка не заскучали, отправил их в гости к своему отцу на всё лето – как и просил отец в своих письмах, скучая по внукам.
 Младшего сына Бориса, которому исполнилось четыре года, решили оставить дома на попечение бабушки и тем избавить старших дочерей девяти и шести лет от забот по присмотру за ребенком в дороге и в гостях у деда. Собрав вещи, Анна уехала с детьми в Белоруссию,  и вскоре прислала оттуда письмо, что доехали хорошо, девочки отдыхают хорошо и вообще всё у них хорошо, чего она желает и Ивану с сыном, по которым скучает очень-очень-очень.
Иван Петрович, получив свободу действий, совершил длительную поездку в Москву, где остановился у Фёдора Ивановича, и целыми днями пропадал в публичной библиотеке, разыскивая книги по искусству ювелирных поделок, скульптуре, живописи и редким книгам, - всё то, что стало пользоваться спросом людей, имеющих лишние деньги.
Вечерами он вёл беседы со старым революционером Фёдором Ивановичем, который по-стариковски охотливо рассказывал о временах минувших, показывая в подтверждение своих слов фотографии и письма известных в прошлом деятелей народовольческого движения, которые, не щадя своей жизни, боролись за свободу в царской России времен Александра Второго и Третьего.
 Организация «Народная воля» считала, что перемен в стране можно достигнуть, сменив одного плохого царя на другого – хорошего:  плохой царь должен быть убит, и плохие люди из царского окружения тоже должны быть убиты, а потому основой деятельности революционеров был индивидуальный террор.
 Покушения на Александра Второго следовали одно за другим, пока наконец-то он не был убит, но пришедший ему на смену Александр Третий оказался жестче и непримиримее к этим революционерам, и вскоре почти все они, в том числе и Федор Иванович, оказались в ссылке в далёкой и холодной Сибири.
 В ссылке Фёдор Иванович изучил марксизм от ссыльных социал-демократов, из которого понял, что дело не в царях, а в собственности: кто владеет собственностью в стране России, тот этой страной и распоряжается, самостоятельно или через наёмных управителей.
Так Фёдор Иванович примкнул к социал-демократам, потом стал большевиком, участвовал в Октябрьской революции и в гражданской войне комиссаром на южном фронте. Ему довелось встречаться с Лениным и его соратниками из руководства партией: Зиновьевым, Троцким, Каменевым и Сталиным, который сейчас фактически руководит партией большевиков.
Когда здоровье Фёдора Ивановича сдало, ему по предложению товарища Каменева, возглавлявшего партийную организацию большевиков Москвы, назначили пенсию и выделили эту квартирку для проживания, в которой они сейчас и ведут беседы у самовара.
Почитав письма революционеров, что хранились у Фёдора Ивановича, учитель-антиквар понял, что эти письма тоже могут иметь ценность, когда будет писаться полная история партии большевиков, а потому есть мысль покупать подобные документы на барахолках. Раньше, в своих поездках по базарам, Иван Петрович равнодушно проходил мимо писем и фотографий, считая их покупку никчёмным делом.
Фёдор Иванович показал гостю письмо Сталина к нему, как комиссару дивизии: Сталин в это время был членом реввоенсовета южного фронта. Иван Петрович подивился твёрдому почерку и ясности изложения существа вопроса этим грузином, который сейчас фактически управляет страной, умело устраняя своих конкурентов одного за другим, о чём подобострастно пишут советские газеты.
Дважды, вечерами, заходил Дмитрий Гиммер, рассказывал о положении в партии, о том, что товарищ Сталин думает над вопросом индустриализации страны, так, чтобы за несколько лет превратить Россию из отсталой в передовую по промышленности страну: иначе капиталисты уничтожат первую в мире страну победившего пролетариата, чтобы не было примера для рабочих в других странах.
 Но многие в партии считают, что надо не враждовать с капиталистами, а сотрудничать, заманивать их в страну перспективами большой прибыли, и тогда капиталисты, в полном соответствии с теорией марксизма, погонятся за большой прибылью даже со своими врагами – Советской Россией. Надо брать займы за границей под любые условия, - говорит товарищ Каменев, мнение которого Гиммер вполне разделяет, и тем самым развивать промышленность, а в деревне сделать ставку на зажиточного крестьянина, как предлагает товарищ Бухарин, и не заниматься коллективизацией, что предлагает товарищ Сталин.
Иван Петрович подивился, что Дмитрий коренным образом поменял свои взгляды, и теперь поддерживает Каменева и Бухарина,  но год назад он восхищался Сталиным.
– Да, видать нешуточная драчка идёт в партии большевиков за власть, коль такие люди, как Дмитрий не могут определиться к кому примкнуть, чтобы оказаться среди победителей за власть, - подумал Иван Петрович, слушая рассуждения Дмитрия Гиммера о путях дальнейшего развития страны.
Пробыв в Москве более двух недель, Иван Петрович возвратился в Вологду с новыми впечатлениями, новыми знаниями и новыми деньгами, вырученными от продажи привезённых в Москву антикварных вещей.
Воодушевлённый успешной торговлей, Иван Петрович с удвоенной энергией принялся за поиски и скупку на барахолках антикварных вещиц, добавив к ним и скупку старинных книг и писем известных в прошлом деятелей власти и культуры. Однажды ему в руки попал даже черновик стихотворения Пушкина, писанный собственной рукой поэта. Этот листок бумаги он приобрёл по случаю у пожилой старушки, видимо распродававшей остатки семейных архивов и вещей, ибо никакой помощи бывшим аристократам и богатеям Советская власть не оказывала, даже тем, кто ввиду преклонного возраста уже не был способен трудиться, и не имел поэтому средств к существованию.
Иван Петрович объехал ближние городки, где в базарный день жители тащили на продажу случайно попавшие к ним вещи, книги и безделушки, значения и смысла которых владельцы не всегда понимали, и продавали за бесценок.
В торговых делах прошло лето. Иван Петрович не торговал в своей лавке, где по-прежнему за торговца выступал его тесть – иначе, памятуя предупреждение директора школы, пришлось бы уйти из школы.
 Приехали от отца Аня с дочерьми, хорошо отдохнувшие в деревне, и вскоре начался очередной учебный год Ивана Петровича в школе – как потом оказалось, последний год работы Ивана Петровича учителем.
Вспоминая потом свои учительские годы жизни в Вологде, Иван Петрович считал это время самым счастливым, спокойным и удачным в своей жизни. Это была именно такая жизнь, о которой он мечтал, работая учителем в земской школе, обучаясь в учительском институте Вильны, мучаясь в ревности со своей сожительницей Надей в городе Орше и потом все годы войны и странствий после обеих революций семнадцатого года. Но как лето неумолимо сменяется зимой, так и спокойная благополучная жизнь людей сменяется беспокойством и потрясениями, вызванными историческими событиями или просто самим течением времени.

                Изгнание из учителей
Очередной учебный год заканчивался, как и предыдущий в спокойной жизни семьи учителя Домова в спокойном русском городе Вологде, и, кажется, ничего не предвещало каких-либо изменений в укладе жизни этой семьи. Но в стране начинались перемены, которые должны были вызвать изменения и в жизни простых людей.
Власть в партии большевиков уже полностью перешла к Сталину, который наконец-то мог начать решительные перемены в развитии страны, намереваясь исполнить заветы Ленина и построить социализм в отдельно взятой стране под названием СССР.
  Вождём Сталин ещё не был, но безоговорочным руководителем он уже стал. Убедившись, что разрешение на частную торговлю и мелкое производство, под названием НЭП, уже исчерпало свои возможности, и не привело к развитию промышленности, а лишь вызывает спекулятивную торговлю товарами, которых не становится больше, Сталин приказал взять курс на постепенное сворачивание НЭПа, опираясь в торговле на развитие кооперации в городе и на селе, а в производстве товаров для людей на артели, где коллективная, но не частная собственность на средства производства.
Нэпманов начала облагать высокими налогами, загоняя частную торговлю в подполье и развивая государственную торговлю, что уже научились делать большевики, поначалу отвергавшие и торговлю, и деньги полностью и целиком, уповая лишь на энтузиазм масс-строителей социализма.
 Оказалось, однако, что далеко не все в стране радуются успехам большевиков в построении нового светлого общества, а товарно-денежные отношения, как ржавчина, разъедают идеалы социализма в самой партии, где множились ряды противников курса, выбранного и насаждаемого Сталиным твердой рукою убежденного марксиста и восточного властителя, с присущей ему решительной жесткостью.
Развитие НЭПа показало Сталину, что стяжательство, насаждаемое в человеческом обществе веками и тысячелетиями не может быть изжито мгновенно и опасно не только для дела построения социализма, но и для существования идеалов марксизма в партии большевиков.
С другой стороны, свергнутые классы капиталистов, помещиков и царских служащих, убедившись, что их расчеты на то, что власть большевиков рухнет сама собою, не оправдались, перешли к активному скрытому противодействию, дискредитируя действия большевиков и нанося вред везде и всюду, чтобы вызвать недовольство людей существующими порядками, а потом и крах власти Советов, как это произошло с царской властью.
Сталин, имея богатый опыт подпольщика в тайной борьбе против царской власти и не раз сталкиваясь в своей деятельности с врагами и предателями, постоянно призывал к бдительности и разоблачению врагов. Он был твёрдо уверен, что по мере успехов в строительстве социализма, сопротивление врагов внутренних и внешних будет нарастать, ибо успехи Советской власти означают крах надежд врагов на реставрацию прежних порядков.
 С внешними врагами бороться проще – имей сильную армию, и внешний враг не страшен. Но внутренние враги скрыты, хитры и осторожны, а вреда от них может быть много: срывая развитие страны и дискредитируя власть Советов можно принести такой ущерб делу строительства социализма, который будет больше, чем нападение внешних врагов.
 Призывая к бдительности, Сталин подчёркивал, что бдительность не должна переходить в подозрительность и преследование людей без разбору, лишь за их принадлежность к свергнутым классам. Но, как говорится, услужливый  дурак – хуже врага, а неудачи в делах всегда можно списать на происки врагов, чем на своё неумение выполнять порученное дело, и потому, показная борьба с врагами помогала многим руководителям в партии и Советских органах власти скрывать своё неумение выполнять порученное дело и свою безграмотность.
ОГПУ, которое пришло на смену ЧК в борьбе с контрреволюцией и врагами Советской власти, внимая указаниям Сталина, усилило контроль за бывшими противниками большевиков в революцию и гражданскую войну.
 Объединенное государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР – так звучало полное название ОГПУ - уже год возглавлял поляк Вячеслав Менжинский, который как и большинство поляков, считал русских виноватыми в развале польского государства и его раздела между Германией, Россией и Австрией, и поэтому, служа большевикам, Менжинский не  церемонился в поисках врагов революции среди русских, высокомерно считая их, ниже поляков, на уровне скота, который можно и должно отправлять на убой.
Под усиление борьбы с затаившимися врагами Советской власти в Вологодском отделе ОГПУ проверили личные дела поднадзорных лиц, проживающих здесь и обнаружили, что ссыльный Домов, бывший белый офицер, учительствует в средней школе и вместе с тёщей занимается торговлей:  как такой человек может заниматься воспитанием учеников в духе преданности делу партии и социализма?
 Из ОГПУ поступило на имя директора школы предписание разобраться с учителем Домовым и доложить по результатам проверки его деятельности как учителя. Директор школы понял это предписание, как приказ на увольнение Ивана Петровича, о чём и сообщил учителю сразу за два месяца  до окончания учебного года.
- Увольняйтесь, Иван Петрович, по собственному желанию, иначе, при всём моем уважении, я должен буду уволить вас за деятельность, не совместимую с учительством, а именно: содержание антикварной лавки, где торгует ваш тесть, но руководите всеми делами именно вы, о чём мне неоднократно сообщали другие учителя.
 Я закрывал на это глаза, но теперь вмешалось ОГПУ, и сами понимаете, чем это может грозить вам и мне тоже. Уходите по-доброму, Иван Петрович, характеристику я вам напишу хорошую, и в другом городе вы сможете снова работать учителем.
Под такие слова директора Иван Петрович ушёл из школы по «собственному желанию» ОГПУ и директора не закончив учебного года.
Сразу после увольнения его арестовали и он провёл в камере тюрьмы ОГПУ два месяца на предмет проверки его торговой деятельности, как нэпмана. Никаких нарушений закона за ним не выявилось и он был выпущен из тюрьмы с пожеланиями сочувствующего следователя ОГПУ побыстрее покинуть Вологду, чтобы не нарваться в следующий раз на более крупную неприятность.
 Уехать в другой город, как советовали директор школы и следователь, не было никакой возможности с тремя маленькими детьми и двумя престарелыми родителями жены Анны, учитывая, что Ивану Петровичу ранее, при ссылке в Вологду, было запрещено проживать постоянно в Москве и Ленинграде.
Торговля антиквариатом, если её несколько расширить, могла приносить доход, достаточный для содержания семьи, и Иван Петрович, посоветовавшись с женой и её родителями, решили пока остаться в Вологде, и попробовать прожить здесь, при условии, что Анна устроится работать учительницей начальных классов.
Учитывая сложившиеся обстоятельства, в этом году дети остались на лето дома под присмотром бабушки и деда, Анна договорилась в соседней школе об учительстве, а Иван Петрович уже в открытую стал торговать в своей лавке книгами старинными, различными безделушками и поделками местных умельцев, так что его лавка начала походить на лавку старьевщика, куда люди сносили всякое барахло.
 Бывший учитель отбирал всё мало-мальски ценное, покупал и потом перепродавал с наценкой, которая и составляла доход для содержания семьи.
Наиболее ценные вещи, случайно попавшие ему в руки, Иван Петрович по-прежнему увозил в Москву, где выставлял их на продажу у знакомых антикваров или же продавал сразу этим антикварам, теряя в цене, но выигрывая во времени.
Приезжая в Москву по своим торговым делам, Иван Петрович больше не останавливался у знакомого революционера-пенсионера Фёдора Ивановича, поскольку тот отрицательно относился к этой деятельности и не хотел, чтобы его, пламенного революционера, обвинили в пособничестве спекулянту.
- Поймите, Иван Петрович, - сказал как-то Фёдор Иванович своему гостю, когда тот, раскрыв чемодан, раскладывал привезённые вещицы по отдельным пакетам, предназначенным разным магазинам. Своими действиями по перепродаже этих вещей вы дискредитируете меня в пособничестве спекуляции в глазах моих товарищей по партии, если об этом станет известно.
 Рабочий на заводе трудится за небольшую зарплату, надеясь в будущем жить лучше, когда промышленность поднимется, а такие, как вы, торговцы, уже сейчас живут лучше рабочих, вызывая возмущение пролетариата и недоверие к партии большевиков.
- Но как мне содержать семью сейчас, если мне запретили работать учителем? – возразил Иван Петрович. – Я помогаю людям избавиться от ненужных им предметов старины и искусства, получить за них деньги, а себе заработать на свою семью перепродажей этих вещей, и сохранить эти предметы, которые могли бы пропасть  на чердаках и в подвалах домов, или и вовсе быть выброшенными за ненадобностью.
Вот смотрите, у меня церковная книга «Домострой» об укладе жизни православной семьи. Книге этой больше двухсот лет, а человек, который её принёс мне, готов был выбросить эту книгу за ненадобностью, поскольку он верит большевикам, но не верит в Бога. Разве плохо, что я купил эту книгу и хочу теперь продать её знакомому человеку, как старинную ценную вещь? Книга сохранится для потомства, и я немного заработаю на ней, и тот, кто принёс её мне, тоже получил от меня немного денег.
 И с другими вещицами подобные истории. Есть у меня и ювелирные изделия из старины, которые стоят больше, чем весит золото, из которого они сделаны, а камни сейчас и вовсе не ценятся при продаже таких вещей в магазины Торгсина. Дайте мне учительскую работу и зарплату, чтобы содержать большую семью, и я перестану перепродавать эти вещи, а буду их приобретать себе как любитель антиквариата – коллекционер.
- Может вы и правы, Иван Петрович, - но я не хочу, чтобы вы с такими чемоданами гостили у меня. Без вещей, пожалуйста, заходите и можете оставаться на ночлег, но с чемоданами всяких вещей – нет. Не дай Бог, кто из соседей увидит, как к старому большевику ходит подозрительный тип, похожий на торговца, с чемоданами вещей.
С тех пор Иван Петрович останавливался в съёмной комнате, которую ему подыскал знакомый антиквар, Коровин Сергей, работавший в Мосторге и участвующий в перепродажах предметов, привозимых Иваном Петровичем из Вологды.
Впрочем, дорогу в дом к Фёдору Ивановичу бывший учитель не забывал, и, закончив торговые дела, обычно заходил к одинокому пенсионеру и вёл с ним долгие беседы за чашкой чая, обсуждая положение в стране и перспективы построения общества социализма.
Фёдор Иванович выписывал на дом газету «Правда», прочитывал её всю, кое-какие новости из Кремля сообщал Дмитрий Дмитриевич, который навещал иногда старого революционера, поэтому Фёдор Иванович всегда был в курсе партийных и государственных дел.
Правящая партия большевиков через свои партийные органы фактически управляла Советской властью, поэтому Сталин, управляя партией, управлял и государством, не занимая официальных постов в Правительстве.
В декабре прошёл очередной съезд партии большевиков, на котором Сталин закрепил свою победу, исключив из партии Троцкого, Каменева, Зиновьева и других видных оппозиционеров намеченному Сталиным курсу на ускоренное развитие промышленности и коллективизацию сельского хозяйства. Съезд одобрил «Директивы по составлению Первого пятилетнего плана развития народного хозяйства» и принял план коллективизации сельского хозяйства.
Сталин говорил: «Превратить нашу страну из аграрной в индустриальную, способную производить своими собственными силами необходимое оборудование – вот в чём суть, основа нашей генеральной линии.
Социалистическая индустриализация в корне отличается от капиталистической, - последняя строится путём колониальных захватов и грабежей, военных разгромов, кабальных займов и беспощадной эксплуатацией рабочих масс и колониальных народов, а социалистическая индустриализация опирается на общественную собственность на средства производства, на накопление и сбережение богатств, создаваемых трудом рабочих и крестьян.
Главное состоит в том, чтобы строить социализм вместе с крестьянством, обязательно вместе с крестьянством и обязательно под руководством рабочего класса, ибо руководство рабочего класса является основной гарантией того, что строительство пойдёт по пути к социализму.
Выход в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств на крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой высшей техники. Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства, постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения, объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли с применением сельскохозяйственных машин и тракторов».
С этого времени развитие страны-СССР осуществлялось только на плановой основе, исключая частное производство и частную торговлю, и оставляя государственное и коллективное производство и государственную и кооперативную торговлю. Тем самым, НЭП фактически останавливалась за ненадобностью, а частная торговля сохранялась лишь на базарах и барахолках предметами личной собственности граждан и сельхозпродуктами с приусадебного хозяйства крестьянина.
Страна начала строительство социализма, а Иван Петрович продолжал строительство благополучия своей семьи, чем вызывал справедливое нарекание Фёдора Ивановича в свои редкие посещения Москвы по антикварной торговле.
- Почему вы, Иван Петрович, продолжаете торговые дела, и не участвуете своим трудом в возрождении и развитии страны на принципах социализма, - неоднократно выговаривал ему Фёдор Иванович за чашкой чая, когда Иван Петрович, уладив торговые заботы, забегал вечерком в эту маленькую квартирку, чтобы пообщаться со стариком и узнать последние новости о намерениях партии большевиков во главе со Сталиным, поскольку от этих намерений зависела и судьба его торгового дела по антиквариату.
- Я бы и рад снова заняться учительством, - всегда отвечал Иван Петрович на эти упрёки, но большевистская власть не даёт мне права заниматься учительством, поскольку считает меня чуждым элементом, недостойным заниматься обучением подрастающего поколения строителей коммунизма, - так это называется сейчас в советских газетах.
Поэтому мне и приходится торговать антиквариатом, и не вижу в этом ничего плохого: у одних людей имеются редкие вещицы, оставшиеся от прежних времен, а у других имеются деньги, которые большевики грозились уничтожить, да не смогли или не захотели, и я помогаю этим людям найти друг друга и сохранить изделия старины для будущих поколений.
 Это же не спекуляция продуктами и мануфактурой, которой занимаются нэпманы, а честная торговля редкими вещицами, которая и мне позволяет содержать семью из семи человек. Было бы лучше, если бы Советская власть озаботилась судьбою таких как я, а не искала в каждом из нас врагов существующей власти.
 Да, я воевал против большевиков, но не по убеждению, а по принуждению, и не надо мне мстить за это всю оставшуюся жизнь и обрекать мою семью на лишения, тем более, что ваш Сталин говорит, что дети не в ответе за родителей.
- Может ты и прав, Иван Петрович, но как отличить скрытых врагов от таких, как ты, лишенцев судьбы? - возражал Фёдор Иванович. - В газетах постоянно пишут о разоблачении врагов Советской власти, которые пробрались даже в руководство партии: все эти Троцкие, Зиновьевы и Каменевы, которых исключают из партии, потом снова восстанавливают за прежние заслуги, а затем исключают повторно, ибо своих ошибок эти люди не признают и вредят делу построения социализма больше, чем враги за рубежом.
 Внутренние враги и предатели всегда опаснее открытых врагов, и Сталин правильно поступает, что изгоняет ренегатов из партии большевиков. Но, как говорится: если враг не сдается, его уничтожают, и, кажется мне, что Сталин вскоре будет не изгонять предателей делу социализма из партии, а начнёт их уничтожать руками ОГПУ, в котором множество евреев засело на командных должностях, и боюсь, что быть тогда большой чистке, под которую иудеи подведут и невиновных людей, вроде тебя, Иван Петрович - так было в Великую Французскую революцию, так будет и у нас: полетят головы с плеч виновных и невиновных под предлогом борьбы с врагами социализма.
 Вон и Дмитрий Дмитриевич, с которым ты знаком, уже отошёл от Сталина в его борьбе с троцкизмом, и считает, что троцкистов надо переубеждать, а не изгонять из партии. После XV съезда партии больше 10 000 человек исключили из партии за троцкизм и ещё грядут чистки партийных рядов, а каждый исключенный из партии – это есть потенциальный враг, ибо каждый считает себя невиновным.
 Да, Иван Петрович, грядут большие перемены, и вам лучше добиться права на учительство в школе или институте, чем продолжать заниматься торговлей, - подытожил Фёдор Иванович свои рассуждения о будущих событиях в стране и в партии большевиков, где единоличным вождём уже становился товарищ Сталин: восточный человек и фанатик идей марксизма, беспощадный к врагам социализма.
 Пятилетний план развития промышленности,  под понукания Сталина, сначала со скрипом, но потом всё увереннее и увереннее начал выполняться с опережением сроков, заражая людей энтузиазмом к труду и уверенностью, что стоит лишь поднатужиться и скоро – лет через пять-десять жизнь хорошая начнётся для всех, а уж дети и вовсе будут благоденствовать, пожиная плоды неимоверного труда своих родителей, поднимающих страну из руин войны и революций, и строивших царство Божье на земле, а не на небесах, как обещали попы.
Одновременно, в деревнях создавались первые колхозы, в которых крестьяне учились совместно работать на земле и, уплатив подати государству, распределять урожай по справедливости, согласно вложенному труду каждого колхозника. Для примера, колеблющимся крестьянам, цеплявшимся за свой кусок земли, в надежде на единоличное обогащение, государство создавало советские хозяйства, которые отличались от колхозов тем, что организовывались на государственной земле, обеспечивались инвентарём и средствами производства, а члены совхозов получали не долю от урожая, а заработную плату, как и рабочие на фабриках.
Но сотня нищих крестьян, объединившись в колхоз, не становится богаче, поскольку не имеет ни сельхозинвентаря, ни лошадей и скота для обработки земли, ни средств для покупки тракторов, которые в малом количестве, но уже начинала производить промышленность.
 Сталин говорил, что сто тысяч тракторов покажут крестьянам преимущества колхозов убедительнее, чем заклинания о пользе коллективизации.Требовалось сломать частнособственническую психологию крестьян, и партия большевиков решилась искоренять кулаческие хозяйства, изымая их собственность в пользу колхозов.
Кулацкие хозяйства начал насаждать  Столыпин, видя в них будущую опору царскому режиму, разрушая деревенские общины, где испокон веков деревенский коллективизм преобладал над жаждой наживы любой ценой.
 Столыпин подорвал основы общинной жизни, но не успел укрепить кулачество как класс собственников на селе. В революцию и войну кулачество сражалось на стороне белых, отстаивая свои права на эксплуатацию бедняков-батраков, поскольку белое движение в целом тоже сражалось за свои привилегии, утраченные революцией, но большевистские идеи справедливости для всех победили жажду стяжательства для немногих.
 В гражданскую войну многие кулаки лишились своего достояния, и даже жизни, но последующая НЭП вновь создала условия обогащения для добросовестных и крепких крестьянских семей, разрешив им нанимать работников в страдную пору уборки урожая, посевную и прочие времена, когда, как говорится, день год кормит.
 В использовании наемного труда на селе, как и в промышленном производстве и торговле и заключается основное различие между трудом добросовестным и паразитическим: работает человек сам на себя и свою семью – он добросовестный работник и своим трудом и умением может достигнуть хороших результатов в обеспечении материального благополучия себе и своей семье, но стоит ему использовать наёмный труд и присваивать себе результаты наёмного труда, как тот же человек превращается в эксплуататора и нет между этим человеком и разбойником с большой дороги, отнимающего кошелек у беззащитных путников, никакой разницы в способах стяжательства по своей сути.
Эксплуататор присваивает себе труд и результаты труда других людей, а разбойник присваивает себе кошельки и вещи, но грабителями являются оба: и эксплуататор, и разбойник.
Сталин подчёркивал, что коллективизацию нужно проводить не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения, но в деревнях организация колхозов отдавалась в руки местных активистов и партийных органов, которые желали выслужиться, а зачастую и просто поучаствовать в грабеже имущества кулаков. Это приводило к многочисленным нарушениям и злоупотреблениям, как в организации колхозов, так и в раскулачивании зажиточных соседей, вся вина которых иногда заключалась лишь в добросовестном семейном труде без пьянства и лодырничанья, что вызывало злобу и зависть сельских забулдыг и бездельников.
 По планам Сталина коллективизация должна была повысить эффективность сельского хозяйства страны, обеспечить продовольствием армию и рабочих промышленности, что в свою очередь обеспечивало планы индустриализации страны, поскольку только продажа зерна и золота давали средства на покупку за рубежом оборудования и станков для строившихся по всех стране заводов и фабрик.
В 1929 году развитие промышленности началось ускоренными темпами, невиданными ранее в капиталистическом мире, а коллективизация сельского хозяйства приняла массовый характер, что дало основания Сталину на очередном съезде партии назвать этот год «годом великого перелома». С оппозицией в партии было, в основном, покончено, деятели оппозиции по-прежнему лишь исключались из партии, оставаясь на руководящих хозяйственных постах, поскольку квалифицированных управленцев не хватало в стране, развивающейся по планам большевиков невиданными темпами.
 Троцкий, снятый со всех постов и исключенный из партии ещё два года назад, тем не менее, благополучно проживал в стране, писал статьи для иностранных газет и журналов по теории социалистического строительства, критикуя Сталина, которого называл «гениальной посредственностью».
 Сталину, в конце концов, надоело это злобное тявканье, и по негласному соглашению, Троцкий выехал в Среднюю Азию, откуда перебрался в Иран, потом в Европу, и занялся активной борьбой против строительства социализма в СССР, поливая грязью и клеветой не только Сталина, которого ненавидел всей душой неудачного политика, но и всю страну Советов, которая по его планам должна была лишь разжечь пожар мировой революции и сгореть без следа вместе с русским народом, который Троцкий, как и все иудеи презирал за трудолюбие, доброту и нестяжательство.
Все эти проблемы государственного строительства социализма Иван Петрович часто обсуждал с Фёдором Ивановичем, посещая старого большевика в его маленькой квартирке при редких поездках в Москву по своим торговым делам, которые, надо прямо сказать, шли не шатко не валко: НЭП повсеместно сворачивалась, заменяясь государственной торговлей, антикварные вещицы исчезали с барахолок, и, соответственно, доходов Ивана Фёдоровича от антикварной торговли едва хватало на содержание многочисленной семьи. Лавку на городском рынке пришлось закрыть, поскольку налоги на торговлю перекрывали доходы, и не было смысла в этом предпринимательстве.
Далее Иван Петрович уже не торговал, а подторговывал антикварными вещицами, объезжая ярмарки в ближайших городках, где иногда ещё всплывали редкие вещицы, случайно оказавшиеся в руках солдат и крестьян в годы гражданской войны. С началом коллективизации при раскулачивании зажиточных крестьян, их имущество тоже частенько растаскивалось деревенскими пропойцами, которые сбывали непонятные им вещицы за бесценок, частенько за бутылку самогона.
Совсем недавно, Иван Петрович таким образом приобрёл карманные часы-луковицу желтого металла с тремя большими камнями на крышке с царскими вензелями. Часы были сломаны, мужик, что продавал их, трясся на морозе с похмелья, и Иван Петрович приобрел эти часы за тридцать рублей и бутылку самогона, которую всегда носил в дорожной сумке для таких случаев.
Придя домой и внимательно изучив часы, Иван Петрович обнаружил на внутренней крышке монограмму великого князя Константина, часы были червонного золота, а камни, которые он считал горным хрусталём, оказались бриллиантами чистейшей воды по полтора карата каждый: вещь уникальная и большой цены, - целое состояние, но продать эти часы даже в Москве не представлялось никакой возможности без риска попасть в руки госбезопасности за торговлю достоянием царской семьи, которое было объявлено государственной собственностью ещё в годы революции.
 Иван Петрович припрятал часы в свой тайник, что организовал в дровяном сарае под стрехой углового стояка, куда он складывал наиболее ценные вещи из золота с камнями, надеясь в будущем найти способ безопасной продажи за настоящую цену.
Госбезопасность, что организовала Советская власть вместо царской жандармерии, следила не только за врагами Советской власти, но и за оборотом ценных золотых вещей через антикварные магазины частных торговцев и магазины «Торгсина», что означало: «торговля с иностранцами», заставляя продавцов сообщать о редких поступлениях, а владельцам этих вещей приходилось давать объяснения об их происхождении.
 И какое объяснение мог дать госбезопасности Иван Петрович, бывший царский офицер, служивший у Колчака, золотым часам из имущества царской семьи, чтобы не попасть под уголовное или политическое преследование? Никакого, позволяющего избежать ареста и ссылки в трудовые лагеря на исправление, что начала широко использовать Советская власть в борьбе с уголовниками и политическими противниками режима личной власти Сталина, устанавливающейся в стране в конце 20-х годов.
Сталин, взяв на себя полную ответственность за дело построения социализма в СССР и защиту социалистических завоеваний от внешних и внутренних врагов, взял себе и абсолютную власть, самодержавно полагая, что абсолютная ответственность требует и абсолютной власти, иначе слова не будут подкрепляться делами.
 Два первых года первой пятилетки показали, что энтузиазм народа, освобождённого от классовых и имущественных притеснений, дает удивительные результаты в строительстве общества справедливости, несмотря на ожесточённое сопротивление внешних и внутренних врагов, предателей и паразитов всех мастей.
 Успехи в развитии страны Советов показали, что Советская власть – это всерьёз и надолго, пребывание в правящей партии большевиков давало многие льготы и преимущества для обеспечения личного благосостояния, и в партию массово полезли мещане, которым было глубоко плевать на социализм:  главное для них было личное благоденствие, а социалистическое строительство пусть идёт своим чередом под надзором Сталина.
 Под рассуждения этих проныр и приспособленцев были отменены имущественные ограничения на зарплату членов партии, восстановлено право наследования имущества, и даже введены некоторые привилегии для руководящих работников, и стало иметь смысл занимать высокие должности и копить имущество, чтобы передать это по наследству детям и родственникам, не по их заслугам, а лишь на основе родственных отношений.
- Перерождается партия большевиков прямо на глазах, - частенько вздыхал Фёдор Иванович при беседах с Иваном Петровичем за чашкой чая. – Жены партийных руководителей, как раньше нэпманши, не работают, раскатывают в автомобилях, одеваются в меха и украшаются золотом, а их детишки с помощью партийных папаш попадают на хлебные должности, не имея для этого ни знаний, ни заслуг. Если так пойдёт и дальше, то будет не  общество равноправия, а снова появятся привилегированные классы партийных бонз и хозяйственных руководителей, что будет означать крах ленинских идей построения коммунизма в России.
- Что же вы хотите? – отвечал Иван Петрович, отдыхая в тепле уютной квартирки после дневной беготни по московским антикварным магазинам в надежде пристроить свои вещицы на продажу или сразу уступить антиквару в цене, получив живые деньги на руки – пусть меньше, но без последующей суеты и оформления квитанций.
- Жажда стяжательства и устройство своей жизни за счёт других насаждалась в человеческом обществе веками и тысячелетиями, со времен фараонов и Христа, а вы надеетесь человеческую натуру переделать за несколько лет. Так не будет никогда, и лет через тридцать потомки нынешних партийцев растащат ваш социализм по своим углам, как мыши растаскивают зерно из амбаров по своим норкам: каждая понемногу, но амбар бывает опустошен за зиму, если нет котов, убивающих этих мышей.
Я где-то читал, что слоны – громадные животные, боятся мышей, которые пробираются между пальцами слоновьих ног,  подгрызают жилы, и слон погибает от этих мелких грызунов. Так и ваше огромное здание социализма может в недалёком будущем рухнуть, подгрызенное партийными проходимцами-стяжателями, - закончил свою мысль Иван Петрович, прихлёбывая чай из блюдечка по купеческому обычаю, который он перенял у своего тестя.
- Вот я и опасаюсь, что Сталин, поняв эту опасность, начнет вместо кота истреблять партийных мышек-несушек, не сам, конечно, а через органы НКВД и ГБ, а там свои крысы водятся, которые начнут невинных хватать, чтобы своих сохранить, и самим уцелеть, отчитываясь о выполнении планов по разоблачению народа – у нас же теперь повсюду планы, даже по поиску врагов, как мне говорил Дмитрий Дмитриевич, посетив меня с месяц назад.
 Он тоже попал под чистку, как сочувствующий троцкизму, правда, в партии уцелел, но из Кремля его выперли, и сейчас он работает в Моссовете по музеям и культуре.
- Я тоже подрабатываю в Историческом музее внештатным экспертом-искусствоведом, - оживился Иван Петрович, - мог бы и штатным сотрудником стать на окладе, но мне, лишенцу прав, нельзя постоянно проживать в Москве, потому и бываю здесь наездами, и пару раз уже меня задерживали милиционеры прямо на улице, проверяли документы и, увидев мою справку лишенца прав, отводили в участок, составляли протокол и отпускали – помогало удостоверение сотрудника музея: мол, приехал я в Исторический музей, как искусствовед на консультацию.
Если бы Дмитрий Дмитриевич похлопотал за меня, чтобы разрешили проживать в Москве, бросил бы я антикварное дело, учительствовал бы в школе, подрабатывал в Историческом музее, детей своих определил бы в школу, глядишь и зажил бы спокойно: мне уже пятый десяток идёт, а я мотаюсь между Вологдой и Москвой, добывая содержание семье торговлишкой красивыми безделушками и предметами искусства, которое сейчас, строителям социализма, без надобности, - вздохнул Иван Петрович, понимая несбыточность своих планов жить в Москве.
- Я спрошу Дмитрия Дмитриевича насчёт вас при случае, - пообещал Фёдор Иванович, - но думаю, что не рискнёт он заступиться за лишенца прав, коль сам числится в оппозиционерах к генеральной линии партии, проводимой Сталиным.
 Лучше вам, Иван Петрович, самому сходить в Вологодское управление госбезопасности и поставить вопрос о своём восстановлении в правах, глядишь, и повезёт, тогда и Москва не понадобится: будете спокойно жить и учительствовать в Вологде. Приятеля моего, Антона Казимировича, привлеките к этому делу – ему, как старому революционеру, могут поверить в его хлопотах за зятя, а если и не поверят, то и преследовать за это не будут по старости лет.
- Плох здоровьем стал Антон Казимирович, - возразил Иван Петрович, - обезножил совсем, лежит уже месяца три, не вставая с кровати. Одной ноги у него нет, и вторая тоже чернеть начала, надо бы операцию делать, а Антон Казимирович возражает: говорит, что умрёт и так, без операции: на одной ноге восемь лет проковылял и достаточно.
 Может вы, Фёдор Иванович, ему письмецо черкнёте и уговорите на операцию – пусть без обеих ног, но ещё поживёт мой тесть на белом свете, позабавится с внуками: у меня в семье ещё прибавление ожидается – я сам поздний ребёнок у своих родителей, вот и мне, как говорится, Бог посылает дитя на старости лет. На земле жить – это не в могиле гнить: так говорили старики убогие в нашем селе, когда я был мальчонкой.
- Я сейчас же и напишу записочку моему соратнику по народовольческому движению против царской власти, - пообещал Фёдор Иванович, - и на словах передайте Антону Казимировичу, что негоже ему раньше срока покидать эту землю: прежде, чем умереть, хочется посмотреть, что же получится у большевиков из той идеи о справедливом устройстве общества, борьбу за которое начинали ещё мы с Антоном Казимировичем, Желябовым,  Халтуриным и другими народовольцами много лет назад.
Старый революционер сел за письмо своему другу, а Иван Петрович, поддавшись уговорам, остался на ночлег, и пошёл спать в другую комнатку, набегавшись по Москве за короткий зимний день по торговым делам.

 
                Смерть тестя   
Возвратившись из Москвы, домой в Вологду, Иван Петрович поразился изменениям в состоянии Антона Казимировича: он совершенно высох, матовая белизна покрыла лоб и совершенно облысевшую голову, а борода тоже побелела до конца, не сохранив в себе ни единого тёмного волоска. Нос обострился и выглядел непропорционально большим на исхудалом лице. Где-то Иван Петрович вычитал, что нос – это единственный орган человека, который растёт всю жизнь и именно поэтому у стариков перед смертью и после нос занимает основное место на лице, создавая впечатление, что на грани жизни человек принюхивается к потустороннему миру, желая учуять предстоящую ему участь.
Иван Петрович погладил кости стариковской руки, передал Антону Казимировичу привет от товарища-революционера и зачитал его письмо, но тесть ничего не ответил, а лишь  прикрыл глаза, давая понять, что услышал. Видимо, приближающаяся смерть уже отгородила Антона Казимировича от живых, лишив дара речи и оставив только возможность созерцания бренного мира накануне ухода в потусторонний мир.
- С вашего отъезда, Иван Петрович, старик мой ничего не ест, лишь водичку понемногу пьёт, не говорит, нога совсем почернела и пахнет тухлятиной, видимо, скоро мой Антоша отойдёт в мир иной, - сказала Евдокия Платоновна, показывая старика и вытирая слёзы, которые беззвучно катились из её левого здорового глаза, в то время, как правый, стеклянный глаз, глядел на умирающего спокойно и даже доброжелательно.
В доме поселился сладковатый запах смерти. Дети притихли, забились в комнаты и, уходя в школу и возвращаясь из неё, торопливо проходили мимо деда, который безразлично и пристально смотрел обесцветившимися глазами в потолок, словно именно там скрывалась истина, ради которой каждый человек и живёт на земле, и теперь, в конце жизненного пути, поверял этой истине свои былые чаяния, сопоставляя надежды и действительную жизнь в удовлетворении их совпадения и в расстройстве от несбывшегося.
 Антон Казимирович, по-видимому, полагал свою жизнь удачной, поскольку слабая улыбка не покидала его лица, а помутившиеся глаза обретали ясность и спокойствие разума, когда кто-либо из родственников склонялся над ним, выказывая заботу и внимание ему, уходящему в неведомое странствие души и оставляющему на земле лишь бездушное тело.
На второй день по приезду, поутру, когда вся семья Ивана Петровича в скорбном молчании сидела за столом за утренним чаем, Антон Казимирович вдруг громко застонал, все кинулись к нему в комнату, умирающий окинул собравшихся просветленным взглядом, перекрестился, закрыл глаза и затих навсегда. Домочадцы молча стояли у ложа усопшего, чело которого на их глазах начинала покрывать смертная желтизна.
Дети ушли в комнаты, поскольку Иван Петрович разрешил им не идти в школу по случаю смерти деда. Жена Анна ушла в спальню и, выпив валерьянки, заснула, чтобы не повредить ребёнку, который уже нетерпеливо бился ножками у неё в животе под сердцем.
Иван Петрович пошёл в загс, оформил документы о смерти Антона Казимировича, потом договорился с плотником, обещавшим сколотить гроб к вечеру сегодняшнего дня, потом пошёл на кладбище, где двое забулдыг подрядились выкопать могилу за две бутылки водки: всё это делалось в спешке, поскольку через два дня наступал Новый, 1930-й год, и хотя день не был официально праздничным, но люди умудрялись под всякими предлогами не работать в предновогодний день, а вечер провести за праздничным столом, чтобы назавтра в первый день Нового года приступить к работам по дальнейшему строительству социалистического общества.
 Если не поспешить с похоронами завтра, то их пришлось бы отложить ещё дня на два. Иван Петрович поспешил, к вечеру гроб был готов, плотник привёз его на санках, и они вдвоём с Иваном Петровичем положили в него тело Антона Казимировича, предварительно расстелив в гробу простынь и положив подушечку приготовленные Евдокией Платоновной. За время болезни Антон Казимирович подсох, съежился и весил, вероятно, не более трёх пудов. Сухонькое тельце старика утонуло в гробу, лишь белая борода да нос торчали наружу. Потом гроб поставили на стол в гостиной, взрослые постояли рядом и ушли спать.
Назавтра траурная процессия из шести человек семьи с возницей и гробом на санях тронулась в полдень от дома к кладбищу. Там, у отрытой могилы гроб открыли, взрослые поцеловали покойника в лоб, дети, как их учили, прикоснулись к уголочку гроба, кладбищенские забулдыги подвинули крышку, заколотили её гвоздями,  опустили гроб в могилу на верёвках, выдернули эти верёвки и торопливо закидали яму мёрзлой землёй, установив в ногах покойника высокий польский крест.
 Антон Казимирович был атеистом и в Бога не веровал, но поляком  считал себя всегда, и потому Иван Петрович решил, что польский католический крест на его могиле будет к месту – не ставить же обелиск с красной звездой, что полагалось при похоронах члена партии. Антон Казимирович, хотя и был в юности революционером-народовольцем, но большевистскую власть не признавал, получая, тем не менее, пенсию от этой власти за свои прежние заслуги в борьбе с царской властью.
Возвратившись с кладбища, семья справила нехитрые поминки по Антону Казимировичу, за окном стемнело, и все разошлись спать, ибо печаль изнуряет человека сильнее, чем тяжёлая работа и лучшего средства, от этой усталости, чем сон, нет и не будет.
Следующий день был кануном Нового года, по улице сновали дети и взрослые в радостном волнении, что ещё один год прожит, а наступающий год, несомненно, будет лучше, добрее и веселее, чем год минувший.
Для Антона Казимировича этот Новый год уже не наступит никогда, и потому жильцы его дома были грустны и молчаливы: даже дети не веселились и не играли, как обычно на улице, по которой стелилась новогодняя позёмка, заметая санные следы от вчерашних похорон деда.
 Соседние ребятишки видели вчерашние похороны и сегодня, с тревожным волнением, спрашивали у Бориса, младшего сына Ивана Петровича, как умер его дед и не страшно ли было Борьке ночевать под одной крышей с покойником.
Борис отвечал, что дед вёл себя смирно, лежал спокойно в своем гробу и страха, он, Борис, не ощущал, - на том его друзья по уличным играм и разошлись по своим делам встречать Новый год за вечерним праздничным столом, который был накрыт в каждом доме. Даже в доме Ивана Петровича для детей был накрыт стол со сладостями, а Иван Петрович, помянув деда рюмкой вина, одарил всех: детей, жену и тёщу подарками, которые привёз из Москвы.
Через неделю Евдокия Платоновна по православному обычаю справила девять дней по усопшему Антону Казимировичу. Семья сходила на кладбище, постояли у холмика с крестом, под которым навеки упокоился Антон Казимирович. Новогодняя метель замела снегом потревоженную землю, образовав сугроб, под которым находилась могила тестя Ивана Петровича.
 Соседние погребения тоже скрылись под заносами снега, и если бы не торчащие из снега кресты и обелиски, кладбище выглядело бы просто берёзовой рощей, ожидающей весны, чтобы зашелестеть вновь свежей листвой над упокоившимися здесь человеческими останками.
На девять дней, пришедшихся на Рождество, Евдокия Платоновна напекла пирогов и плюшек, и усердно потчевала ими внуков, поминутно вздыхая, что Антон Казимирович уже никогда не увидит своих внуков, и не узнает, кого ещё родит его дочь Анна.
 Закончив поминки, Евдокия Платоновна объявила дочери и зятю, что справит сороковины, дождётся рождения внука и по весне, после Пасхи, уедет в Сибирь к сестре Марии, где будет жить вместе с другими сёстрами: Полиной и Дарьей, бездетными и тоже вдовыми.
 По тому, как Евдокия Платоновна поджала губы, сообщая своё решение, Иван Петрович понял, что тёщу ему не переубедить, и надо устраивать жизнь семьи без помощи тёщи, которая вела всё домашнее хозяйство. Единственное, что удалось Ивану Петровичу, так это убедить тёщу сходить в собес и похлопотать насчёт пенсии за умершего мужа – кажется, ей положена пенсия по случаю потери кормильца и по причине преклонного возраста.
Через несколько дней Евдокия Платоновна показала зятю пенсионную книжку, сказав, что ей назначили пенсию по случаю смерти мужа-революционера, который тоже получал пенсию. С получением пенсии, у Евдокии Платоновны исчезли последние сомнения насчёт переезда в Сибирь к сестре Марии, и оставалось лишь ждать весны, чтобы проводить тёщу в дальнюю дорогу. Семьёй уезжать в Сибирь было нельзя по причине учёбы детей в школе. Старшая дочь училась в шестом классе, средняя – в третьем, а младший сын – в первом, и уезжать сейчас в другое место означало потерю года обучения всеми тремя детьми.
Жизнь семьи после смерти Антона Казимировича быстро вошла в привычное русло: дети ходили в школу, Евдокия Платоновна хлопотала на кухне, Иван  Петрович по воскресным дням уходил на барахолку или уезжал в ближние городки, выискивая на торговых развалах что-либо, представляющее интерес для любителей старины и искусства, а жена Анна дохаживала свой срок до рождения очередного ребенка: поздняя беременность протекала трудно, и Анна больше лежала в спальне, чем занималась домашними делами, но домашние уроки своих детей проверяла ежедневно, приучая детей к дисциплине самообразования.
Незаметно, под унылый вой февральской вьюги, наступили сороковины со дня смерти Антона Казимировича. В этот день, по православному поверью, душа умершего последний раз возвращается на Землю, чтобы потом скрыться навсегда в неведомых просторах потустороннего мира.
 Евдокия Платоновна с утра сходила в церковь и поставила свечи за упокой души своего мужа, хотя в Бога не веровала. Затем она собрала поминальный стол, чтобы к возвращению детей из школы помянуть Антона Казимировича и благословить его душу в дальнее путешествие по загробным весям.
 Иван Петрович предложил тёще пригласить на сороковины соседей, но Евдокия Платоновна, поджав губы, отказалась: если соседи не пришли на похороны, то нечего им делать за поминальным столом и на сороковины. Действительно, душевные отношения семьи Ивана Петровича со своими соседями так и не наладились за эти годы проживания в Вологде.
 По началу, когда Иван Петрович учительствовал в школе, соседи приветливо здоровались с ним на улице, а некоторые мужики даже снимали шапки при встречах и раскланивались по прежней привычке, ибо учитель был весьма уважаемая должность что на селе, что в городе.
 Потом соседи прознали, что Иван Петрович держит лавку на базаре, что он сослан сюда, как бывший белый офицер, и отношение к нему изменилось:  соседи продолжали здороваться при встречах, но дружеских отношений так и не завелось. Дети, конечно, не знали таких условностей, и бегали ватагами по улицам вместе с соседскими ребятишками, но в чужие дворы не заходили и к себе в дом ребятишек не приводили, опасаясь гнева Антона Казимировича, который не терпел беспорядка в доме и частенько прогонял вон разбаловавшихся детишек, постукивая деревянной ногой по половицам. Теперь Антона Казимировича не стало, но и детишки соседские не наведывались в гости.
За стол уселись часа в три пополудни, когда за окнами стонала и всхлипывала вьюга. Взрослые помянули деда вином, дети налегли на плюшки и пироги, испечённые Евдокией Платоновной, и она, воспользовавшись случаем, долго и интересно рассказывала о жизненном пути Антона Казимировича, поскольку после её отъезда это рассказать будет некому.
 Так Иван Петрович узнал про своего тестя много интересного и неведомого ранее. Оказалось, что Антон Казимирович Щепанский родом был из мелкопоместной шляхты, получил русское образование в Варшаве. Потом семья переехала на жительство в Петербург, где Антон обучался в университете, примкнул к народовольцам из кружка Желябова, где готовили покушение на царя Александра Второго. Группа была изобличена, участники осуждены, Желябов был повешен, а Антон Казимирович сослан в Сибирь на поселение в Тобольской губернии, поселился в Токинске, начал предпринимательствовать, организовал производство щепы и дранки, стал торговать мукой и маслом, основал заводик и мельницу, но при большевиках всё это было у него отобрано вместе с домом.
         С Евдокией Платоновной он познакомился в её селе, приехав по торговым делам и заказав ей пошить рубашку, поскольку Евдокия была обучена портняжному делу. Вместе они прожили сорок лет и никогда не ссорились по серьёзному, чего она желает  Ивану Петровичу и Ане, и внукам, - закончила свой рассказ Евдокия Платоновна, когда за окнами уже наступили сумерки.
 Есть ли родичи у Антона Казимировича, - спросил Иван Петрович свою тёщу после её исповеди о жизненном пути тестя.
- Были мать, сестра и брат, что проживали в Петербурге, но как с ними связаться, и что с ними стало после революции и отделения Польши от России, я не ведаю, - призналась тёща. - Родственники отказались от Антона Казимировича после его осуждения, хотя мать и помогала ему материально, и, видимо, дала какие-то деньги, чтобы Антон смог организовать дело: не с пустого же места он стал купцом-предпринимателем и весьма успешным.
 Даже после реквизиции имущества, он дал вам, зятёк, денежек на покупку этого дома и антикварной лавки и это правильно – ему мать помогла, он зятю, зять его внукам: так и сохраняются семейные традиции. Но нет теперь Антона Казимировича, пусть земля будет ему пухом. Я уеду к себе в Сибирь, к сестре Марии, чтобы не стеснять вас своим присутствием: поживите отдельно, а будет трудно и, если позволит здоровье, то я вернусь к вам по первому зову, - завершила Евдокия Платоновна беседу за поминальным столом и занялась уборкой со стола остатков трапезы.
Через месяц, в марте, Анна родила сына. Роды проходили трудно, сын родился слабеньким и назвали его Романом.
- Всё, Иван Петрович, - сказала Анна, оправившись от родов, - чувствую, что закончилась моя женская доля рожать детей для любимого мужа: и то сказать: тридцать шесть лет мне и четверо детей – хватит на нас двоих. Теперь их надо вырастить, поставить на ноги, и наш родительский долг будет исполнен сполна.
- Хватит, так хватит, - согласился Иван Петрович, - я к тебе не в претензии: вон каких славных детишек нарожала: любо-дорого посмотреть. Только не зарекайся, мать, детей Бог даёт, в которого я не верю. Вот и отец мой, тоже неверующий, а Бог послал ему меня через десять лет после моей сестры. Ты у меня ещё складненькая и сладенькая: будем жить в ладу и любви между собой и детьми, а далее заглядывать не будем: получится ещё сынок или дочка – ради Бога! Не получится – и этих детишек нам за глаза хватит, лишь бы вырастить их до зрелости, выучить и выпустить из родного дома в люди, а это будет весьма трудно в наше смутное время.
Страна, как сказал поэт Маяковский, «строится-дыбится» - вот и нам с детьми предстоит, видимо, вздыбиться, поскольку учительствовать мне пока не разрешается, а торговлишка антиквариатом всё хиреет и хиреет, и скоро не будет здесь приносить достаточно средств на пропитание и воспитание детей: об этом сейчас мои думы и печали, а не о следующем ребёнке.
Мне уже 45 лет стукнет в этом году, а до сих пор из-за революций проклятых, нет у меня ни положения в обществе, ни достатка в семье. Но есть лад с женой и послушание от детей: что ещё нужно мужчине на склоне лет? Здоровья и достатка! Здоровьем Бог не обидел, а достаток – вещь относительная: одним миллионов мало, и живут в злобе, другим хватает на самое необходимое и достаточно, чтобы жить в радости.
 Спасибо тебе, Аннушка, за детей наших, и будем жить дальше, как судьбе угодно, но я постараюсь, чтобы ты и дети не бедствовали в наше смутное время в нашей вздыбившейся стране. Однако, Анечка, супружество для меня по-прежнему не обязанность, а удовольствие – так что женских радостей ты от меня получишь ещё и ещё, пока сама не скажешь остановится, иначе долго придётся ждать. Отец мой, Пётр Фролович, с Фросей пахал в постели далеко за семьдесят лет, а яблоко, как известно, от яблоньки падает не далеко, - усмехнулся Иван Петрович, закончив разговор с женою о будущем устройстве их семейных дел.
Прошло два месяца, малыш окреп, и тёща, Евдокия Платоновна, засобиралась в родные края на жительство у сестры Марии вместе с другими сёстрами – Пелагеей и Аксиньей – тоже вдовыми и бездетными.
 – Будет у нас вдовий дом четырёх сестёр, - шутила тёща. – У меня хоть дочь есть и четверо внуков уже, а сёстры мои одиноки и покинут грешную землю, не оставив следа и потомства, потому я и хочу пожить на старости лет вместе с ними, чтобы приободрить сестёр, и дом наш не превратился в женский монастырь. Ты уж, зятёк, не обижайся на меня за мой отъезд: старшие дочки твои подросли и окажут помощь матери по уходу за младшеньким Ромочкой, а сынок Борис растёт сорванцом, и бабушкина ласка его лишь портить будет.
- Коль вы, матушка, Евдокия Платоновна уезжаете в Сибирь, то, видимо, и нам пришло время сменить место жительства, - отвечал Иван Петрович на слова тёщи. – Моя торговля антиквариатом происходит в Москве и ездить туда постоянно получается долго, хлопотно и накладно, а потому решил я перебраться с семьёй поближе к Москве. Поэтому поедем отсюда все вместе: Аню с детьми я отвезу на всё лето к отцу своему в Белоруссию, вас, Евдокия Платоновна, отправлю из Москвы в Сибирь, а сам, вернувшись от отца, подыщу место жительства в Подмосковье, чтобы к осени перебраться туда, определить детей в школу и заняться своими торговыми делами. С Аней я уже посоветовался, и она одобрила моё решение.
Сборы к отъезду были недолгими, но спорыми, и в конце мая всё семейство Ивана Петровича снялось с места жительства, чтобы никогда уже не возвращаться сюда, в Вологду, где прожили почти девять лет, но не прижились и не считали родным местом.
Перед отъездом Иван Петрович с женою и тёщей сходили на кладбище попрощаться с Антоном Казимировичем, который навсегда оставался здесь, в вологодской земле, и было неизвестно, удастся ли кому из родных навестить его могилу в будущем. По весне, на Красную горку, Иван Петрович навещал могилу тестя, которая просела и обвалилась, поскольку хоронили тестя зимой, мёрзлая тогда земля весною оттаяла и провалилась, и пришлось приводить последнее пристанище тестя в должный порядок. Потом сюда несколько раз приходила тёща, высадила цветы, обозначила контуры могилы кирпичами, и в прощальное посещение постоянное место пребывания останков Антона Казимировича на земле выглядело ухоженным, и его душа, если она есть у человека, могла спокойно созерцать с небес место упокоения своего бренного тела.
Простившись с Антоном Казимировичем, семья следующим днем, спозаранку выехала поездом в Москву, куда прибыли утром следующего дня.
Разместились все в комнате, которую обычно снимал Иван Петрович в свои приезды в Москву. Старшие дочери, прихватив брата Бориса, тотчас вышли на улицу знакомиться со столицей. Анна занялась малышом, Евдокия Платоновна сунулась в магазины за продуктами, а Иван Петрович поехал на вокзал хлопотать о билетах для тёщи в Сибирь и для своей семьи в Белоруссию.
Его хлопоты увенчались успехом: тёща вечером должна была выехать в Сибирь, а он с семьей поутру отправлялись в Белоруссию к его отцу. Евдокия Платоновна прикупила продуктов, дети вернулись с улиц голодными, и семья в полном составе отобедала чаем с бутербродами, что организовала Евдокия Платоновна.
После чаепития, Иван Петрович подхватил пожитки тёщи, которая, попрощавшись с дочерью и внуками и прослезившись по такому случаю, вместе с зятем отправилась на вокзал, чтобы продолжить своё путешествие в родные места. Как говорится: где родился – там и пригодился,  вот и Евдокия Платоновна спешила на свою малую родину, чтобы пригодиться своим одиноким и бездетным сёстрам.
Иван Петрович посадил тёщу на поезд, попрощался, обещая при первой же возможности навестить её вместе с Анной, поезд тронулся под натужное пыхтение паровоза, и вагон с Евдокией Платоновной скрылся в клубах пара за изгибом рельс.
Проводив тёщу, Иван Петрович, не мешкая, вернулся к месту жительства, помог Анне уложить детей на кровать и диван, а сами расположились спать на полу, постелив кое-какие вещи из собственного багажа.

                Снова у отца
Утром, подняв детей и позавтракав остатками ужина, всё семейство Домовых тоже отправилось на вокзал, чтобы успеть к поезду, которым намеревались доехать до Орши и далее знакомым путём до родного села Ивана Петровича, где его семью с нетерпением ждали отец и Фрося.
Всё случилось, как и было задумано, и вечером следующего дня повозка с семейством Ивана Петровича остановилась возле отчего дома, из которого навстречу гостям вышли Пётр Фролович и его подруга жизни – Фрося.
Старшие дети метнулись в знакомый двор, а малыша Ромочку бережно взяла на руки Фрося, не имевшая собственный детей и потому особенно заботливая к чужим, но родственным детишкам.
Укачав ребёнка, который быстро заснул после тряской дороги, Фрося передала малыша Анне, а сама стала собирать на стол: Иван письмом известил отца о своём приезде с семейством, но точное число указать не мог, и потому Фрося постоянно держала самовар под парами, чтобы гостям не пришлось ожидать трапезы по приезду.
До сумерек было ещё далеко, тёплый майский день прогрел воздух, и дети, насытившись, побежали на реку, намереваясь искупаться с дороги, если вода не будет холодна.
Оставшись наедине, взрослые неторопливо чаёвничали на веранде, обмениваясь новостями за годы разлуки. Иван Петрович рассказал отцу о своих намерениях перебраться на жительство поближе к Москве, на что Пётр Фролович возразил:
- Может хватит, Ваня, мотаться по чужим землям в поисках удачи? Оставайся с семейством здесь, на родине. Будешь учительствовать в нашей школе: всем селом срубили новую школу на четыре класса, и в старых школах будут учить до семилетки, а учителей не хватает. С твоим образованием будешь здесь уважаемым человеком, и места в нашем доме хватит на всё твоё семейство. Мы будем с Фросей заниматься детьми вашими, а жена твоя, Анна, тоже сможет учительствовать в школе. И ну их к чёрту твоё Подмосковье и твою торговлишку ненужными безделушками, коих ты называешь антиквариатом. Решай, сынок! И нам к старости будет веселей жить вместе, и тебе с семейством будет здесь спокойно и почётно: учителей на селе по-прежнему уважают, и жалование новая власть платит неплохое по нынешним временам.
Иван Петрович задумался над советом отца. Его предложение было разумно и обещало спокойную и благополучную жизнь всей семье в родных местах.
- Ладно, отец, посоветуемся с Аней, съезжу в Вологду, чтобы продать дом и завершить торговые дела, а там видно будет, - дал Иван Петрович уклончивый ответ на предложение отца, чтобы не связывать себя поспешными обязательствами.
- Как село наше живёт при Советской власти? В газетах писали, что всюду организовываются колхозы, кое - где людей силой загоняли в них, и даже сам Сталин объяснял, что крестьян не надо принуждать к коллективизации –  пусть каждый своим умом доходит до разумной жизни.
- У нас, слава Богу, колхозы образовались без перегибов: коров и кур на общие дворы не сгоняли, - усмехнулся Пётр Фролович. – Правда, колхозов образовались целых два: на том конце села один колхоз, а на этом – другой, и раздел между ними прошёл аккурат по церкви.
Весной из района – так теперь уезд называется,  в колхозы наши прислали по трактору, они вспахали земли в помощь крестьянам, поэтому отсеялись вовремя и без натуги: теперь село ждёт урожая хорошего,  но сколько хлеба надо будет сдать государству, никто не знает.
- Зять мой, Лидкин муж, лавку свою закрыл вовремя – иначе реквизировали бы, и пошёл в колхоз счетоводом, потому его не тронули, а нескольких богатых крестьян раскулачили и выслали в Сибирь. Видишь, какая петрушка получается: твоя тёща, по словам, сама уехала в Сибирь, на свою родину, а наших крестьян туда силой ссылают на поселение, так что, сынок, самый смысл тебе есть остаться здесь учителем, чем потом у тёщи оказаться в ссылке за свои торговые дела.
 Советская власть нынче совсем торгашей не жалует и скоро изведёт их под корень, как бы и тебе, Ваня, не попасть под раздачу. Это я говорю к тому, чтобы ты быстрее принял решение остаться здесь, у себя дома, на жительство со всем семейством, а надо будет, и тёщу твою из Сибири выпишем. Решай, сынок, по рассудку, но быстрее и оставь свою торговлишку, с меня зятька-торгаша хватает, чтобы и сынок ещё этим грязным делом занимался.
Иван Петрович перевёл разговор на тему детей, чтобы отвлечь отца от его затеи оставить сына здесь на жительство. Он и сам видел смысл  в предложении отца, но мысль закрепиться на жительство неподалёку от Москвы и устроить жизнь свою и семьи сообразно своему образованию уже давно сидела в голове Ивана Петровича, мучительно притягивая своею несбыточностью.
С речки возвратились дети, довольные купанием и знакомством с местной детворой старше семи лет, которым уже не приходилось горбатиться на крестьянской работе наравне со взрослыми и потому, свободные вечерами, они плескались в реке, где прежде купался и Иван Петрович со своими друзьями, но лишь до их семилетнего возраста.
 Коллективный труд в колхозе избавил от необходимости детского труда на полях, оставив за подростками лишь дела на подворьях, где оставались только одна корова на семью, свиньи, козы и птица, а лошади были сведены на колхозные конюшни, где за ними ухаживали взрослые.
Накормив и уложив спать детей, Иван Петрович с женою, отцом и Фросей ещё долго вели беседы, пока окончательно не наступила светлая майская ночь, когда и взрослые, утомившись разговорами, пошли на покой. Впервые за долгие месяцы Иван Петрович заснул без тяжёлых мыслей в голове под тихий скрежет коростеля, что доносился через приоткрытое окно с ближней опушки леса.
Погостив у отца неделю и убедившись, что всё его семейство благополучно пристроено на лето в отчем доме, Иван Петрович поехал назад улаживать торговые дела и продавать дом в Вологде, в котором прожил восемь лет.
Проездом в Москве Иван Петрович навестил старого большевика Фёдора Ивановича в его маленькой московской квартирке на Цветном бульваре во дворе бывшего доходного дома.
Фёдор Иванович обрадовался гостю и предложил остановиться у него, что Иван Петрович неоднократно делал в прежние времена, навещая Москву по своим антикварным делам. Но после того, как Фёдор Иванович осудил торговые дела Ивана Петровича, тот избегал останавливаться на постой, чтобы не подвести заслуженного большевика под подозрение в пособничестве спекуляциям своего постояльца, - так на языке права теперь называлась торговая деятельность бывшего учителя.
- Спасибо за приглашение, но у меня есть в Москве съёмная комната, где я привык останавливаться, навещая Москву по антикварным делам, - отказался Иван Петрович от предложения пенсионера.
- Хотя я только проездом в Москве, и делами не занимаюсь, но не хочу подводить вас, Фёдор Иванович под подозрение, - продолжил бывший учитель свои объяснения. – нэпманов уже прижали налогами и, видимо, скоро придавят окончательно, а моя деятельность по розыску и перепродаже антикварных вещиц есть не что иное, как спекуляция. Я и рад бы прекратить это занятие, но что мне делать, если власть ваша, Советская, не даёт мне учительствовать и содержать семью, в которой уже четверо детей, - закончил Иван Петрович, нарочно не упомянув предложение отца своего заняться учительством в родном селе.
- Ну что же! Смотрите, как  вам удобнее, - возразил Фёдор Иванович. – Я уже пожилой человек и оговоров никаких не боюсь. Хуже чем сейчас живу в одиночестве, мне уже не будет, даже если власти лишат меня персональной пенсии. Сталин  начал преследование ленинской гвардии большевиков: Каменева, Зиновьева, Троцкого и многих других, а я как раз с ними и занимался партийной работой. Если бы по здоровью не отошёл от дел, видимо, и меня бы обвинили сейчас в антипартийной деятельности, - горько усмехнулся Фёдор Иванович.
– Ленин умел со всеми ладить, а Сталин в ленинской гвардии видит врагов социалистическому строительству по его, сталинскому, плану построения социализма в России. Вынужден признать, что основания для чистки партийных рядов у Сталина есть: Троцкий, уехав за границу, теперь поливает грязью Сталина и Советскую власть, поэтому Сталин и дал команду подводить деяния своих противников под уголовные дела, шпионаж и измену Родине, чтобы не дать возможности другим партийным вожакам уехать за границу и там присоединиться к Троцкому.
 Сталин – азиат, а восточные правители уничтожают врагов или гноят в тюрьмах, и не пытаются перевоспитывать их, как это делал Ленин. Помнится мне, что перед самой Октябрьской революцией, Каменев и Зиновьев раскрыли в газетах планы восстания большевиков, что явилось прямым предательством, но Ленин простил их, и Каменев даже был некоторое время после Октября формальным главою Советской России, будучи Председателем ВЦИК, тогда как Ленин был лишь главою Правительства, которое ВЦИК и назначает.
Сейчас Руководителем государства СССР является Калинин, правительство возглавляет Рыков, но фактически всем управляет Сталин, которому придуман титул «вождь партии».  Я их всех знал по партийной работе ещё до революции, но никак не предполагал, чтобы Сталин стал управлять страной и начал изгонять и преследовать старых большевиков.
- Мне ваши партийные свары без надобности, - возразил Иван Петрович, - мне семью содержать надо, а ваша Советская власть не дает мне учительствовать и антикварным делом заниматься тоже не разрешает.
- А что вы хотите, Иван Петрович? Служили у белогвардейцев в гражданскую войну, сражались против нас и желаете теперь учить наших детей грамоте и заодно ненависти к Советской власти? – подколол Фёдор Иванович своего гостя.
- Но я же не враг Советской власти! – возмутился Иван Петрович, - и белым я служил недолго и по принуждению, вы же знаете!
- Да, я знаю про вас от моего товарища Антона Казимировича, - парировал Фёдор Иванович. – Но другие-то не знают! И как, прикажете нам, большевикам, различать истинных врагов Советской власти от таких, как вы – непричастных к преступлениям белогвардейцев, но принадлежащих к свергнутым революцией привилегированным классам?
 Вы же дворянин, Иван Петрович, хотя и без состояния! Поэтому наши органы безопасности и зачислили вас в подозрительные элементы и отстранили от воспитания детей. Вам надо доказывать постоянно свою лояльность Советской власти и непричастность к вражескому подполью, что действует в стране и совершает диверсии, вредительство и саботаж, мешая народной власти проводить социалистическое строительство и улучшать жизнь простых людей, ради которых и была осуществлена Октябрьская революция.
 Представьте себе, Иван Петрович, если бы дворяне, капиталисты и помещики не развязали гражданскую войну, чтобы возвратить свои привилегии и капиталы, как бы сейчас хорошо жили люди в стране? Тогда и вам не пришлось бы мыкаться в поисках заработка, и никто бы не подозревал в вас скрытого врага Советской власти.
Вы, может быть, не знаете, но мы, большевики, сразу после победы Октябрьской революции, отменили все сословия и привилегии, ввели рабочий контроль на предприятиях, а земли передали в пользование крестьян, что работали на этих землях. Мы предложили закончить войну в Европе, объявили, что все граждане страны равны между собою и освободили даже всех арестованных членов Временного правительства, и как же ответили на эти наши действия дворяне, и помещики, и капиталисты? Они развязали кровавую войну, чтобы вернуть своё положение, земли и капиталы, принуждая таких, как вы, Иван Петрович, воевать против народа, который поддержал нас, большевиков: потому мы и победили и в гражданской войне, и против оккупантов из Европы, Америки и Японии. Так что, не обессудьте, Иван Петрович, но своим нынешним положением вы обязаны вашей службой у белогвардейцев – хорошо ещё, что не принимали участия в их зверствах против народа.
Представьте себе, что в гражданской войне победили бы не красные, а белые? Что они бы сделали с простыми солдатами красных, рабочими и крестьянами, сочувствующими Советской власти? Вам, наверное, известно о зверствах белогвордейцев в тылу и на фронте?
Иван Петрович вспомнил рассказы  колчаковских офицеров, как они сжигали деревни в Сибири и на Урале,  расстреливали и вешали  жителей за сочувствие Советской власти и уклонение от мобилизации в белую армию и содрогнулся, а Фёдор Иванович продолжал:  - Вы радоваться должны, что Советская власть проявила к вам гуманизм и оставила на свободе, несколько ограничив в правах и сослав, на всякий случай, из Сибири в Вологду, чтобы нарушить ваши возможные связи с врагами Советской власти, затаившимися там, в Сибири.
- Кстати, как там поживает мой товарищ, Антон Казимирович, который из революционеров превратился в купца, но воевать против Советской власти не стал, даже лишившись своих капиталов.
- Умер Антон Казимирович, ещё зимою, и похоронен там, в Вологде, куда я держу свой путь, - отвечал Иван Петрович, удивившись про себя, что забыл сказать о кончине тестя его другу Фёдору Ивановичу.
Фёдор Иванович пригорюнился от известия о смерти своего товарища по юношеской деятельности в народовольческом движении и сказал:
- Уходят друзья юности туда, откуда возврата нет. Я тоже, наверное, скоро отправлюсь в последний путь: спать плохо стал, ночами вспоминаю былое и всю свою жизнь, но ни о чём не жалею, кроме отсутствия детей, которых нам не удалось завести с моею женою.
У вас, Иван Петрович, четверо детей, а вы всё жалобитесь на свою судьбу. Надо жить и радоваться этому, а не пенять на Советскую власть, которая пока не даёт вам учительствовать в Вологде. Может вам попытать счастья в другом городе или уехать на село, где никто вас не знает, и учителя в почёте? Что вы, дорогой мой, думаете делать дальше? Неужели так и продолжите свою торговлишку, пока милиция не схватит вас за руку и не осудит за спекуляцию? Кончайте эту торговлю и займитесь делом полезным, я не верю, что в нашей стране, порядочному человеку с высшим образованием не найдётся приличное занятие, несмотря даже на службу у белых, с которой уже прошло десять лет.
- Хочу перебраться поближе к Москве, чтобы заниматься антиквариатом профессионально: не только перепродавать, но и оценивать, проводить экспертизу, составлять каталоги и, возможно, устроиться на работу в Исторический музей штатно, - отвечал Иван Петрович. – Надо только подыскать жильё на всю семью, потом продать дом в Вологде, и осенью перевезти семью, чтобы старшие дети смогли учиться в школе.
- Кажется, я смогу помочь вам, Иван Петрович, в память о моём друге Антоне Казимировиче, - оживился Фёдор Иванович. – У меня есть в Подмосковье родительский дом – сорок вёрст от Москвы, сельцо Деденёво, близ бывшего Влахернского женского монастыря, нынче закрытого. Из Москвы до Дмитрова ходит паровичок по железной дороге три раза в день – так что добираться будет удобно: и вам в Москву, и детям вашим в школу до Дмитрова. В доме моём две комнатки и кухня, но места побольше, чем эта московская квартирка. Там требуется навести порядок и мелкий ремонт кухни, и живите на здоровье без всякой оплаты, только дровами на зиму надо запастись. Если вам интересно моё предложение, то завтра же и поезжайте утром с Савёловского вокзала – ключи от замка у меня на кухне висят, - закончил хозяин и выжидательно посмотрел на Ивана Петровича.
Предложение было неожиданным, исполняло замыслы, и Иван Петрович немедленно согласился.
Утром, взяв ключи, он отправился на вокзал, погрузился на паровик, к полудню сошёл на остановке Влахернская, отыскал дом Фёдора Ивановича и прошёл во двор. Дом, хотя и старый, был ещё крепок и, несмотря на запустение, вполне пригоден для проживания семьи Ивана Петровича.
Пройдя к соседям, Иван Петрович назвался новым жильцом этого дома, вызнал, где живёт плотник, навестил его, показал дом, договорился о ремонте и оплате и вечером возвратился в Москву, обрадовав хозяина дома, что вопрос с жильём улажен.
- Вот и славненько, - сказал Фёдор Иванович, - мне этот дом без надобности – я не продавал его, поскольку это родительский дом, а вам пригодился, так что живите на здоровье и вспоминайте меня-старика добрым словом.
Иван Петрович написал письмо Ане, что подыскал жильё в Подмосковье и в августе повезёт семью на новое место жительства, а сам отправился в Вологду для продажи дома и сбора семейных пожитков.
Дом удалось продать почти сразу: городским властям потребовалось жильё для партийного чиновника, присланного из Москвы, и дом Ивана Петровича оказался подходящим для этих целей. Труднее оказалось со сбором вещей: семья большая, и всяких вещей и хозяйственной утвари за годы проживания накопилось так много, что пришлось забирать лишь самое необходимое, поскольку перевоз вещей на новое место оказывался дороже самой утвари.
Иван Петрович упаковал вещи в тюки, обшил их холстиной, посуду, утварь и свой антиквариат уложил в деревянные ящики, и весь этот груз отправил багажом поезда  до Москвы на Ярославский вокзал. Закончив дела, он навестил могилу тестя, вырубил сорняки и крапиву, что успели разрастись за это время, и утром следующего дня выехал в Москву к новому месту своего жительства, надеясь, что сделал правильный выбор, и ему не придётся сожалеть об этом решении.
По приезду в Москву, Иван Петрович две недели занимался обустройством своего жилища, так любезно предоставленного ему Фёдором Ивановичем, а обустроившись, навестил хозяина дома, чтобы поблагодарить и пригласить на новоселье.
Фёдор Иванович немного прихворнул и принял гостя, лёжа на кровати. Благодарность он принял, а от приглашения посетить свой дом и посмотреть, как там обустроено, отказался, сославшись на болезнь.
- Ноги что-то совсем ослабли – еле хожу по дому, поэтому на дальнюю поездку не решаюсь. Вы обустроились, и это славно. Потом привезёте семью и, надеюсь, все вместе навестите старика здесь, на квартирке, что и будет как бы новосельем, - отговорился Фёдор Иванович от приглашения посетить свой же родительский дом.
- Вы-то, Иван Петрович, чем изволите заниматься до своей поездки за семьёй в августе месяце? – спросил вдруг Фёдор Иванович, - неужели продолжите свою торговлишку антиквариатом?
- Пока продолжу, а потом видно будет, - дал уклончивый ответ Иван Петрович. – В Москве мне по справке лишенца прав постоянно проживать нельзя, но приезжать каждый день – такого запрета нет, вот и буду консультировать антикваров и давать заключения на предметы искусства и всякие поделки. Надеюсь немного заработать на этом деле. Есть и у меня несколько безделушек, что хочу выставить на продажу, - глядишь и подкоплю средств на поездку за семьёй и проживание семьи здесь, в Подмосковье. Надо ещё и детей определить в школу, для чего собираюсь посетить школы в Дмитрове и Яхроме, - объяснил Иван Петрович.
- Вот и договоритесь насчёт своего учительства в школе, - посоветовал Фёдор Иванович, - а я дам вам протекцию, как старый большевик, если возникнут трудности. И непременно кончайте свою частную торговлю.
Сталин недавно высказывался в газете «Правда» о советской торговле, и я понял, что все частные лавочки скоро прикроют, оставив только государственные магазины, кооперативную торговлю и колхозные рынки, где крестьянам разрешено продавать продукты и ремесленные поделки. Тогда и вашей торговле, Иван Петрович, придёт конец: бросайте это занятие, вот мой совет, если не хотите потом попасть в беду, - закончил Фёдор Иванович и, кряхтя от натуги, встал с кровати и шаркающей походкой прошёл на кухню, чтобы угостить гостя настоящим чаем.
Однако Иван Петрович не внял совету пожилого революционера и, удачно продав несколько вещиц, решил продолжать поиски и перепродажу антикварных вещей, пока будет возможность – таково свойство торговли: кто однажды занялся торговыми делами и получил от этого выгоду, тот уже не может заниматься ничем иным, не зная, что ещё Конфуций, две тысячи лет назад, сказал: «Когда исходят лишь из выгоды, то множат злобу!»

                Жизнь в Подмосковье
В августе, вполне освоившись на новом месте жительства и совершив несколько выгодных сделок с антиквариатом, Иван Петрович отправился за семьёй к своему отцу в Белоруссию.
Старшие дети за лето вытянулись, загорели и носились целыми днями по селу или на речку, забегая в дом лишь за куском хлеба. Младший сын Рома начал уже переворачиваться на живот и пытался ползти, вглядываясь не моргающим взором в незнакомое лицо мужчины, склонившееся над ним. Жена Аня от деревенской жизни окрепла и похорошела и встретила своего мужа крепкими ночными объятиями, отдавая ему всю накопившуюся за лето женскую неудовлетворённую страсть.
Фрося без устали хлопотала по дому, обихаживая большую семью, а Пётр Фролович,  как обычно, сидел на веранде, перечитывал старые, ещё дореволюционные газеты и гонял внуков с огорода, куда они наведывались за горохом, морковкой и другими овощами и ягодами, представляющими интерес для детских желудков.
Иван Петрович провёл с семьёй две недели, отдохнул сам душой и телом, затем собрал всё семейство и отправился в обратный путь, не поддавшись уговорам отца остаться здесь с семьёй и заняться учительством в сельской школе. Он, по-юношески, надеялся достичь успеха в столице, справедливо полагая, что подрастающим детям будет легче получить образование, проживая в Подмосковье, нежели приехать в столицу из глухого белорусского села.
Отец разочарованно вздохнул на отказ сына остаться жить в родных местах, сказав:
- Как знаешь, сынок. Надеюсь, что тебе не придётся горько сожалеть, что не послушал своего старого отца и уехал пытать счастья на чужбине. Ты уже седеть начал, а всё мечешься в надежде ухватить жар-птицу за хвост. В стране идут большие перемены и с твоей биографией лучше держаться подальше от столичной суеты и злобы, пока страсти не улягутся, но знай, что в отчем доме ты с семьёй всегда найдёшь пристанище и заботу, если плохо твои дела повернутся там, на чужбине.
Под это напутствие отца Иван Петрович и уехал с семьёй из родного дома искать счастья в Подмосковье.
Поначалу обстоятельства складывались по его задумке. Детей он устроил в школы, немного позанимался с ними в свободное время, чтобы они приступили к занятиям в новых для них школах с устойчивыми знаниями, дабы избежать издёвок одноклассников, которые по-детски  бывают  жестоки к новичкам, делая их предметом насмешек. За лето, общаясь со сверстниками в селе, дочери и сын Борис переняли от крестьян местный белорусский говор, разительно отличающийся от речи москвичей. Анна терпеливо отучала детей от местечкового выговора и, немного проучившись, дети вполне сносно освоили московское наречие, заслужив одобрение сверстников.
Устроив детей, Иван Петрович занялся торговыми делами, разъезжая по Подмосковью и окрестным областям в поисках редких вещиц и старинных икон, которые продолжали появляться на барахолках в воскресные торговые дни. Ему сопутствовал успех и дела пошли значительно лучше, чем в Вологде. Связи с московскими антикварами стали постоянны, и его, как знатока, частенько приглашали на консультации для оценки подлинности вещиц и икон и определения их художественной ценности.
Икон на барахолках продавалось множество, так как шла борьба с религией, церкви и монастыри продолжали закрываться, а церковное имущество частенько попадало в руки местных жителей и тащилось ими на продажу за бесценок.
Иван Петрович приноровился быстро, с одного взгляда определять ценность вещиц, и потом небрежно и как бы с неохотой и сомнениями приобретать действительно ценную вещицу почти даром.
Вскоре у него скопилась приличная коллекция вещиц, старинных поделок и икон, которые Иван Петрович разместил в углу спальни ввиду отсутствия кабинета. Антиквариат продавался медленно и трудно, и вещицы продолжали накапливаться, не давая ожидаемого дохода.
Однажды Иван Петрович обнаружил отсутствие двух икон и, проведя расследование, выяснил, что сын Борис утащил их в школу и там, во дворе школы, ученики кидали в эти иконы камнями, соревнуясь в меткости и, вдохновленные антирелигиозной пропагандой, что велась в школе.
Сын Борис за свой проступок был бит первый и единственный раз Иваном Петровичем офицерским ремнём, бережно хранившимся ещё с гражданской войны. Этот урок восьмилетний Борис усвоил твёрдо и больше к отцовским вещам не прикасался.
Течение семейной жизни на новом месте вошло в размеренное русло будничных забот и обязанностей, что вполне устраивало Ивана Петровича, привыкшего за годы учительства к жизни по распорядку занятий в школе.
Дети почти целый день посвящали школе и домашним заданиям, Анна хлопотала по хозяйству, стараясь накормить детей и следя за их внешним видом, а Иван Петрович дважды в неделю ездил по своим антикварным делам в Москву, зарабатывая на содержание семьи и возвращаясь в этот же день поздно вечером, а иногда и на следующий день, если дела требовали его присутствия в Москве.
 Ночевать он останавливался у знакомых антикваров,  иногда заглядывал и к хозяину дома Фёдору Ивановичу, если был без вещей, поскольку старый большевик продолжал относиться к торговым делам Ивана Петровича с неодобрением и всякий раз уговаривал учителя бросить торговлю и заняться учительством, на что всегда получал ответ, что к учительству Ивана Петровича не допускают ввиду происхождения из нетрудовых классов.
Учитель, в свою очередь, просил Фёдора Ивановича продать дом, чтобы семья имела постоянное жильё, а не съёмное, пусть и бесплатно.
Фёдор Иванович неизменно обещал заняться оформлением продажи дома, как только позволит его здоровье, которое, к сожалению Ивана Петровича, не улучшалось, а лишь слабело и слабело.
Год жизни в Подмосковье пролетел незаметно, и в мае Иван Петрович снова отвёз  своё семейство на всё лето к отцу в село, чтобы дети и жена отдохнули от забот, пока он будет добывать средства на семью своими торговыми делами, которые шли не шатко, не валко, но обеспечивали безбедное существование всей семьи.
В августе семья Ивана Петровича самостоятельно и вполне благополучно вернулась из Белоруссии для продолжения своего существования в Подмосковье.
Иван Петрович продолжал свои торговые дела, несмотря на то, что частная торговля повсеместно запрещалась Советской властью и сохранялась лишь торговля предметами искусства, изделиями народных промыслов и крестьянской продукцией на базарах и ярмарках.
Прошло уже четырнадцать лет с Октябрьской революции, а Советская власть не рушилась вопреки ожиданиям внутренних и внешних врагов всяких мастей и оттенков, в том числе и в самой партии большевиков. Сопротивление врагов усиливалось, и вождь партии Сталин постоянно призывал к повышению бдительности и непримиримости к врагам, чем и занимался наркомат внутренних дел, находившийся под фактическим руководством Генриха Григорьевича Ягоды (Еноха Гершоновича Иегуды) в связи с болезнью руководителя НКВД – Менжинского.
В поисках врагов проводились облавы в городских кварталах, и проверка документов  у приезжающих на вокзалах столицы. Под эти проверки неоднократно попадал и Иван Петрович, приезжая паровиком на Савёловский вокзал. Из документов у него по-прежнему была лишь справка лишенца прав вместо паспорта. Иногда, проверив справку, милиция отпускала его восвояси, а иногда наиболее ретивые милиционеры задерживали Ивана Петровича и препровождали  в отделение милиции для выяснения обстоятельств лишения прав, что занимало несколько дней.
В этих случаях, жена Анна, не дождавшись мужа, на третий день ехала в Москву, находила Ивана Петровича в одном из ближайших  к вокзалу отделении милиции и, предъявив свой паспорт, доказывала, что она жена задержанного и проживает с ним и с четырьмя детьми в Подмосковье. Этого оказывалось достаточно, и Ивана Петровича отпускали с миром, не предъявляя никаких обвинений с предупреждением, что постоянно находится в  Москве он может не более трёх суток, что Иван Петрович всегда обещал соблюдать.
Освободив мужа, Анна уезжала домой вместе с ним или, получив от него деньги на содержание семьи, возвращалась домой одна, оставив Ивана Петровича завершать дела, которые ему помешала закончить милиция его арестом.
После ареста Иван Петрович обычно навещал хозяина дома Фёдора Ивановича, предлагая ему в очередной раз продать дом: тогда, имея собственное жильё в Подмосковье, Иван Петрович надеялся получить паспорт полноправного гражданина СССР, на что получал очередное заверение Фёдора Ивановича уладить дело с домом, как только наберётся  сил. На том всё и заканчивалось до очередного ареста Ивана Петровича.
 Конечно, прояви учитель настойчивость, и дело совершилось бы в его пользу, на такой настойчивости Иван Петрович не проявлял,  полагая, что нехорошо надоедать человеку, который и так много сделал, разрешив проживать в его доме без всякой оплаты.
В подобных делах и торговых занятиях Ивана Петровича незаметно прошли осень и зима, наступила весна, и семья Ивана Петровича привычно уехала в Белоруссию к его отцу на всё лето.
 
                Строительство социализма
Между тем в стране раскручивался маховик строительства социализма под жёстким управлением Сталина. Разгромив организованную оппозицию в партии большевиков, Сталин, являясь Генеральным секретарем этой партии и не занимая никаких государственных постов - как вождь, взял курс на ускоренное развитие промышленности и коллективизацию сельского хозяйства, справедливо полагая, что лишь имея сильную промышленность и развитое сельское хозяйство, страна социализма сможет устоять во враждебном капиталистическом окружении других стран.
Первый пятилетний план развития страны выполнялся досрочно. По всей стране строились заводы и фабрики, везде требовались рабочие руки и квалифицированные кадры, исчезла безработица в промышленности, рабочих не хватало, но в сельском хозяйстве был избыток крестьян, связанный с единоличным ведением крестьянских хозяйств.
Требовался стимул к перемещению крестьян из деревень в города и переход их на промышленные предприятия. Таким стимулом являлась коллективизация сельского хозяйства, оснащение колхозов машино -тракторной техникой, что позволяло высвободить лишних крестьян и заставить их переселиться в города.
Партией большевиков было принято решение ускорить коллективизацию сельского хозяйства, но добровольно и без нажима на крестьян.
Скрытые враги и партийные группы,  желающие выслужиться, рьяно взялись за сплошную коллективизацию, не объясняя крестьянам преимуществ коллективного хозяйствования на земле и не дожидаясь массового поступления средств механизации, облегчающих крестьянский труд и высвобождающих лишних крестьян, которые добровольно могли бы переселяться в города, чтобы строить новые заводы и фабрики, и потом работать на них, обретая квалификацию.
Процессом коллективизации необходимо было руководить, а не принуждать крестьян к вступлению в колхозы без объяснения крестьянской выгоды. Сталин писал: «Искусство руководства есть серьёзное дело, нельзя отставать от движения, ибо отстать – значит оторваться от масс, но нельзя и забегать вперёд, ибо забежать вперёд – значит, потерять связь с массами. Кто хочет руководить движением и сохранить вместе с тем связи с миллионными массами, тот должен вести борьбу на два фронта – и против отстающих и против забегающих вперёд».
Несмотря на эти предупреждения, коллективизация в большинстве случаев проводилась с нажимом на крестьян и обобществлением скота и тягловой силы, которой являлись лошади и быки. Лошадей неохотно, но сдавали в общественный табун, а вот быков можно было зарезать на мясо, и этим мясом потчеваться, не сдавая быков в общественное стадо, что многие крестьяне и делали.
Наступила весна, в Украине и на Северном Кавказе пахать землю было нечем, ибо тяжёлые чернозёмы здесь пахали на быках, которых съели при коллективизации. По этой причине половина полей в этих краях оказалась незасеянной,  лето выдалось засушливым, и к осени жители Украины, Кавказа и Поволжья, где прошла жестокая засуха, остались с урожаем сам-два, который пришлось сдать государству под нажимом местных руководителей, скрывающих от руководства страны неурожай и его причины, ибо в случае огласки, они наверняка остались бы без тёплых местечек, на которых пригрелись за прошедшие годы. В итоге в этих местах наступил голод, о котором вскоре узнало и руководство партии, но было уже поздно, и страна оказалась без запасов хлеба для городов, где голод грозил остановить дальнейшее развитие промышленности.
Сталин говорил: «Не подлежало сомнению, что при таком состоянии зернового хозяйства армия и города СССР должны были очутиться перед лицом хронического голода».
Развитие промышленности должно было обеспечить сельское хозяйство техникой и исключить повторение голода в будущем, и Сталин указал обеспечивать продовольствием города, надеясь, что крестьяне как-нибудь прокормятся на земле, что неоднократно происходило в царской России.
В городах ввели продовольственные карточки, все ресурсы продовольствия направлялись в промышленные центры, и голодающие края оставлялись без государственной поддержки продовольствием, как и в царские времена.
Нехватка продовольствия ощущалась и в Москве, что вызвало рост цен на рынках, но при наличии денег можно было купить всё, что угодно.
Иван Петрович приспособился посылать денежные переводы своей тёще Евдокии Платоновне в Сибирь, где не было нехватки продовольствия.
Тёща закупала продукты и отправляла их посылками семье Ивана Петровича, что служило серьёзным подспорьем для семьи.
В заботах о содержании семьи и пропитании детей прошли осень и зима, а весною, навестив Фёдора Ивановича в надежде выкупить дом, Иван Петрович узнал, что Фёдор Иванович уже три недели как умер от сердечного приступа, не успев оформить дарственную Ивану Петровичу на дом. В его московской квартире власти поселили новых жильцов, а дом перешёл в наследство его двоюродной сестре, о которой Иван Петрович ничего не слышал от Фёдора Ивановича, утверждавшего, что родственников у него не осталось.
Эта сестра вскоре посетила семейство Домовых и объявила, чтобы они убирались подобру-поздорову, иначе она выселит их с милицией.
Иван Петрович с трудом уговорил сварливую женщину погодить с выселением до окончания занятий в школе, намереваясь за этот месяц подыскать новое место жительства и проклиная себя за то, что не уговорил Фёдора Ивановича продать дом.
Опять приходилось начинать всё сначала. Знакомый антиквар посоветовал Ивану Петровичу перебраться с семьёй в городок Переславль-Залесский, откуда он был родом. Город этот стоит на берегу Плещеева озера, где одержимый царевич Пётр когда-то строил парусные ботики и обучал свои потешные полки, залившие потом кровью пол- России и ставшие императорской гвардией: Семёновским и Преображенским полками.
Иван Петрович поехал в этот городок, что был на пути в Вологду в полутораста верстах от Москвы. В этом городке Иван Петрович неоднократно бывал и раньше в бытность своего жительства в Вологде, покупая на барахолках иконы и церковную утварь, поскольку в Переяславль -Залесском было множество церквей и монастырей, часть из которых была закрыта в годы гражданской войны, а предметы религиозного обихода растаскивались жителями на продажу, пополняя, в том числе и антикварную торговлю Ивана Петровича.
Родственники антиквара посодействовали в поисках жилья, и вскоре отыскался заброшенный дом, вполне пригодный для проживания, а куда делись хозяева этого дома, доподлинно было неизвестно даже соседям. Поговаривали, что глава дома сгинул в гражданскую войну, а хозяйка с тремя детьми перебралась к родственникам в Москву, как только дети подросли и больше здесь не показывалась.
Иван Петрович всегда удивлялся, что в Москве люди ютятся в подвалах и мансардах семьями в комнатушках, а стоит отъехать от Москвы на сто вёрст, и множество домов пустует, ибо их обитатели сгинули в годы гражданской войны, а наследники так и не объявились. Вселяйся в дом и живи, пока соседи не заявили в милицию, и милиция не заинтересовалась, кто и почему здесь живёт и на какие средства, поскольку найти работу в небольшом городке весьма проблематично. Люди перебираются в большие города, где на стройках социализма не хватает рабочих рук, но не хватает и жилья, даже во временных бараках.
Подыскав жильё, Иван Петрович наведался в отделение милиции, чтобы справится, не будет ли у него проблем с законом, если он с семьёй поселится здесь, имея лишь справку лишенца прав.
Милицейский начальник повертел эту справку так и эдак, и выслушал объяснения Ивана Петровича насчёт семьи, что он хотел бы, осмотревшись, работать учителем, а жена его, имея учительское образование и участие в революционной деятельности, будучи  семинаристкой,  непременно станет учительствовать, лишь только подрастёт младший сын.
Объяснения эти вполне устроили начальника, и он разрешил регистрацию семьи в заброшенном доме, распорядившись завести домовую книгу на этот дом, тем более, что Иван Петрович подкрепил свою просьбу двумя пол - литрами водки и увесистым шмотком сала, присланным тёщей из далёкой Сибири.
Получив разрешение на жительство, Иван Петрович навестил ближних соседей, объяснил им, что будет здесь жить, и есть милицейское разрешение, чтобы не вызывать пересудов соседских и доносов на самовольный захват дома, на который кто-то из соседей мог иметь свои виды. Соседи беззлобно приняли эти объяснения, и Иван Петрович, разыскав плотников, с их помощью привёл дом в порядок, особенно тесовую крышу, которая за годы запустения местами прогнила и протекала в дожди.
Закончив с ремонтом, Иван Петрович отбыл за семьей, наказав ближнему хромому соседу по имени Павел присматривать за домом, чтобы кто не порушил его и  обещая за присмотр бутылку водки, чему этот Павел был весьма рад, поскольку был сильно пьющим, объясняя пристрастие к выпивке своей инвалидностью, полученной несколько лет назад на заготовке леса: подпиленная им лесина упала в нерасчетную сторону и придавила ногу незадачливому лесорубу.
Городок этот до революции жил услугами для церквей, которых здесь было множество, работой на железной дороге и заготовками леса, который отгружался в Москву. Теперь церкви многие были закрыты,  оставшиеся попы притихли при большевистской власти, и не вели обширное церковное хозяйство, а потому местные мужики сбивались в строительные артели и уезжали в Москву, наведываясь домой лишь по окончании очередного подряда, чтобы снабдить семью заработанными деньгами, отдохнуть, побаловаться с женой, построжить детей и снова уехать на заработки в столицу.
Примерно такой же образ жизни  вёл и Иван Петрович на прежнем месте и намеревался продолжать эту деятельность, перебравшись в этот церковный городок подальше от Москвы.
Возвратившись  домой в Подмосковье, Иван Петрович принялся за сборы к переезду, и лишь закончились занятия в школе, и дети успешно перешли в следующие классы, как вся семья тронулась в путь, перекочевывая в поисках благополучия на другое место жительства.
Умом Иван Петрович понимал, что надо остановиться, осесть на одном месте, вернуться к учительской профессии где-нибудь поодаль от Москвы, где его никто не будет укорять, как лишенца прав, и люди будут уважать в нём учителя, но торговое дело уже захватило его своей доступностью и призрачной возможностью жить обеспеченно в разоренной и отсталой стране, напрягающей силы, чтобы возвыситься и обеспечить лучшую жизнь всем в недалёком будущем, о чём неустанно писали большевистские газеты.
Но бывшему учителю грезилось благополучие семьи сейчас, а не в призрачном будущем, и потому он решил продолжать антикварное торговое дело, пока позволяют власть и обстоятельства.
Перебравшись на новое место жительства, семья стала приживаться в незнакомом городке, и потому дети не поехали вместе с матерью к деду – Петру Фроловичу, который занемог и письмом просил сына приехать попрощаться, чувствуя стариковской прозорливостью свою скорую кончину.
Иван Петрович отписался отцу, что не сможет с семьёй приехать этим летом: надо обживаться на новом месте, да и материально он не в состоянии обеспечить это путешествие, но в помощь отцу высылает двести рублей, что и было сделано.
 
                Печальные события
Летние дни пролетали незаметно в домашних хлопотах и поездках Ивана Петровича в Москву по антикварным делам, а в августе он получил письмо из родного села, писанное незнакомым ему почерком, в котором со слов Фроси сообщалось о кончине Петра Фроловича, случившейся за неделю до написания письма.
Известие это заставило Ивана Петровича пригорюниться:  несмотря на преклонный возраст, а в прошлом году отцу исполнилось девяносто лет, он по-сыновьи считал отца молодым и вечным, и вот его не стало, и этот уголок в его душе опустел навсегда.
В прошлом году отец сообщил ему о смерти старшего брата Иосифа, случившейся в Ленинграде от злой болезни, как известил об этом старший сын Иосифа – Александр, которого Иван помнил ещё подростком, когда приезжал вместе с Надеждой погостить у брата в Петербурге.
Другой брат – Станислав – бесследно сгинул из Москвы после гражданской войны. Иван Петрович пытался разыскать следы брата, но безуспешно. Помнится, что брат этот преподавал курс физики в московской гимназии, но Иван не виделся с ним с раннего детства и не помнил его вовсе. Однажды, будучи в Москве, Иван Петрович пробовал отыскать брата Станислава по адресу жительства, который ему сообщил отец – Пётр Фролович.
Дверь квартиры по указанному адресу открыла незнакомая женщина, которая сообщила, что ничего не знает ни о каком Станиславе Домове, а проживает она с семьёй в этой квартире с 23-го года, и здесь живут ещё три семьи, занимая по комнате.
 Соседи из ближних квартир тоже ничего не слышали о Станиславе, только одна древняя старушка, занимавшая комнату в соседней квартире, где проживала до революции вместе с мужем, занимая всю квартиру, припомнила Станислава, но о судьбе его, жены и двоих детей тоже ничего не знала, поскольку выезжала из Москвы в смутные годы, а когда вернулась, то соседей уже и след простыл, и ей приходится ютится в комнатке в собственной же квартире, отдав остальные комнаты новым поселенцам из рабочих – так распорядилась Советская власть.
Ивану Петровичу мучительно захотелось посетить могилу отца, понимая, что если он не сделает этого сейчас, то вряд ли когда сможет сделать это в будущем. Жена Аня поддержала такое намерение мужа, и уже следующим утром Иван Петрович выехал поездом в родное село.
Вечером второго дня с отъезда, Иван Петрович соскочил с повозки, что доставила его в родное село. Во дворе усадьбы его встретила старая женщина, в которой он с трудом узнал Фросю – верную подругу жизни Петра Фроловича, с которой он прожил более сорока лет, пока не переселился на сельский погост.
- А, Ванечка, приехал, - сказала женщина, расплакалась и добавила, - Пётр-то  Фролович, всё ждал и ждал сыночка младшего, но не дождался и умер, тихо, во сне. Я утром заглянула в его комнату, а он уже холодный лежит – видно ночью и помер. Хворал, конечно, по старости, но не шибко, и чтобы умереть, даже и в мыслях моих не было.
Одни мы, Ванечка, остались на белом свете: осиротели без Петра Фроловича. Ты ещё не знаешь, но сестра-то твоя, Лидия, через неделю после отца тоже померла, как и мать твоя, от чахотки. Выходит, что ты, Ваня, остался теперь старшим в роду Домовых: я же не в счет твоих родичей.
Как, однако, быстро жизнь прошла, будто вчера ты бегал по двору мальчонкой, я хлопотала у летней плиты, а Пётр Фролович читал газету на веранде, и вот жизнь наша утекла  словно песок сквозь пальцы.
- Ладно, что это я гостя расстраиваю бабьими слезами и воспоминаниями, - встрепенулась Фрося, - ты с дороги, небось, проголодался. Иди, раздевайся, будем ужинать, а  завтра пойдем навестить Петра Фроловича, мамашу твою и сестру Лидию, царство им небесное, - закончила женщина, вытерла старушечьи слезы и принялась хлопотать у самовара для вечернего чаепития, ибо угостить гостя с дороги у неё было нечем по бедности: что было припасов, пошли на поминки, и старая женщина осталась без припасов, продуктов и без средств существования, и не представляла себе, как она будет жить дальше без Петра Фроловича.
 До этого они жили по-стариковски скромно на те средства, что присылал Иван Петрович, посильную помощь оказывала Лидия, и с огорода, а теперь остался лишь огород, обещавший хороший урожай картошки и овощей.
Иван Петрович прихватил из районного городка хлеба и сала, что купил на базаре – тем они и поужинали, запивая пустым чаем.
- Плохо совсем стало с провиантом, как говорил Пётр Фролович, - пожаловалась Фрося. – Сахару нет уже который год, поэтому варенья не варю, а ягоды сушу, потом размачиваю и получается сладкая жижица, нам, старикам, в утешение. Дров не успели запасти на зиму, может племянницы мои из села помогут старухе запастись дровами.
- Ничего, Фрося, я дам денег, а за деньги тебе и чужие мужики дров подвезут, сколько надо. И провиантом, тоже за деньги, запасёшься, зиму перезимуешь, а дальше видно будет. Я перед отъездом сюда одну вещицу хорошо продал иностранцу, так что и моей семье хватит денег до весны и тебе подмогу немного. Не брошу в беде подругу отца, - заверил Иван Петрович женщину и пошёл спать, устав с дороги.
На следующий день он с утра пошёл с Фросей навестить отца в его последнем пристанище. День выдался тихим, тёплым и солнечным, каким бывают последние дни лета. Обойдя церковь, которая оказалась наглухо закрытой по приказу властей, они прошли на погост и остановились у двух холмиков свежей земли, рядом с заросшей бурьяном могилой матери.
- Вот здесь и упокоился наш Пётр Фролович, рядом с вашей матушкой, слева от неё, как и просил. А рядом с ними и сестра ваша, Лидия, обрела покой, - пояснила Фрося, указывая на свежие могильные холмики, с новыми крестами без подписей, чему  постоянно удивлялся Иван Петрович при каждом своём посещении этого сельского кладбища.
Постояв и помолчав несколько минут, Иван Петрович достал химический карандаш, что прихватил в дорогу, сорвал лист лопуха, плюнул в него и, смачивая карандаш в слюне, начал выводить надпись на отцовском кресте «Домов Пётр Фролович» и годы жизни: 1842-1933. Потом он подошел к могиле сестры и обозначил её присутствие на этом погосте, затем вырвал бурьян на могиле матери и вывел надпись на её кресте. Закончив дело, он удовлетворённо сказал:
- Ну вот, теперь известно, кто и где здесь лежит. Может когда мои дети навестят эти места и поклонятся могилам  бабушки и деда, который ещё прошлым летом играл с ними на веранде в шашки, а младшего Ромочку качал на руках. А без подписей попробуй отыскать на погосте эти могилы. Вон как кладбище разрослось здесь за минувшие годы: на селе людей прибавилось, вот и здесь тоже.
Мне отец говорил, что надписи на крестах мол ни к чему:  и так известно, кто и где лежит, но это верно лишь для живущих здесь, а уже мои дети ни за что не отыщут эти могилки, поскольку никогда здесь не были. Когда вырастут и захотят навестить эти места, я и подскажу им, как отыскать дедов по этим надписям. Жаль отец ничего не сказал мне о соседних крестах: кто и когда там захоронен из наших прадедов, а я не расспрашивал об этом. Всё недосуг было, а теперь и сказать некому.
Пока он занимался надписями, Фрося присела рядом с могилой Петра Фроловича и, закрыв глаза, медленно раскачиваясь, что-то тихо пришёптывала, а что, и не разобрать. Когда Иван Петрович закончил работу, Фрося встала с просветленным лицом и тихо сказала:
- Слышала я голос Петра Фроловича, звал он меня к себе и сказал, что есть место мне рядом с ним, и матушка Ваша не возражает. Я обещалась Петру Фроловичу не задерживаться на этом свете, где для меня не осталось ничего хорошего и в скорости присоединиться к нему – если Бог даст.
- Пойдём, Ванечка, домой, я приготовлю борща на обед, и ты расскажешь мне, как живёшь, как детки подросли с прошлого года, когда гостили здесь у деда, а я потом передам твои слова Петру Фроловичу, когда встречусь с ним на том свете.
Иван Петрович не стал разубеждать женщину насчёт того света и загробной жизни, и они медленно пошли сельской улицей, здороваясь со всеми встречными, что встречались им по пути: такова сельская традиция здороваться на селе со всеми, даже и вовсе незнакомыми людьми.
Как всегда, ради приезда гостя, Фрося зарубила курицу, и к обеду приготовила изумительный борщ с куриными  потрошками,  курицу, запечённую с картошкой и компот из свежих яблок и крыжовника с усадебного сада-огорода.
За обедом Иван Петрович рассказал Фросе о событиях в своей семейной жизни, а Фрося поделилась воспоминаниями из своей жизни с Петром Фроловичем и сельскими новостями.
Колхозная жизнь постепенно налаживалась, землю уже пахали тракторами, колхозникам разрешили держать коров во дворах и домашнюю живность при условии отработки членами семьи обязательных трудодней в колхозе. Правда, почти всё зерно приходится сдавать государству, потому что в некоторых местах, по слухам, люди голодают и даже мрут целыми семьями, но даст Бог, всё уладится, и сельчане будут жить лучше прежнего, когда и сами частенько голодали при царях.
Иван Петрович подтвердил, что действительно во многих местах из-за засухи и нерадивости властей людям приходится голодать и в некоторых южных губерниях или по-новому – областях люди мрут, и дело доходит до людоедства, но в газетах об этом не пишут, и поэтому определить, как живут люди при социализме пока неясно: лучше или хуже, чем при царях.
Мне один иностранец, которому я несколько икон продал, говорил, что в далёкой Америке тоже много людей от голода померло: но там голод случился при изобилии еды:  крестьян – единоличников, по-ихнему фермеров, сгоняли с земли, чтобы организовать крупные хозяйства, наподобие помещичьих и эти фермеры и безработные мёрли, как  осенние мухи, от голода при изобилии еды в Америке. У нас в стране люди мрут с голода от неурожая, а там мрут с голода при полных закромах, но результат один – гибель простых людей, и какая разница этим людям, помереть с голода при социализме или помереть при капитализме?
- Отец, конечно, при большевиках стал жить много хуже, чем при царях:  пенсию офицерскую ему перестали платить, а взамен ничего не дали, несмотря на преклонный возраст, - заметил Иван Петрович. - Старик же не виноват, что служил Родине при царях, но его лишили пенсии как служителя царскому режиму, - возразил Иван Петрович на слова Фроси о нынешней жизни крестьян на селе.
- А вы, Фрося, подайте заявление в сельсовет, что живёте одна, и в возрасте за шестьдесят лет, может власть и назначит вам какую-то пенсию или от колхоза будет помощь, хотя бы дровами на зиму. Моя тёща в Сибири получает пенсию за мужа, который был в молодости революционером, может и одиноким старым женщинам тоже положено пособие, чем чёрт не шутит, - посоветовал Иван Петрович.
- Не надо уже мне ничего, Ванечка, проживу с огорода, Бог даст, а там и на погост под бочок к Петру Фроловичу,  видно не зря он меня к себе звал, - ответила Фрося, - но в сельсовет зайду насчёт дров на зиму: как ни крути, а печь топить надо будет зимой, не замерзать же по своей воле до смерти, не по-христиански это будет.
От сытного обеда Ивана Петровича разморило и, прекратив разговор, он ушёл отдыхать на своё место в пустом большом отцовском доме. Проспав до позднего вечера, он вышел из своей комнаты лишь к вечернему чаю, что спроворила заботливая Фрося, которая в ожидании пробуждения гостя уже разожгла самовар и настояла чай на смородиновом листе.
- Жаль сахарку не осталось ни кусочка, чтобы побаловать гостя дорогого, - вздохнула Фрося, усаживая Ивана Петровича за стол и наливая чашку чая.
- Мы с Петром Фроловичем уже много лет пьём чай без сахара, которого у нас и купить-то негде, и не на что. В прошлый раз, когда жена ваша, Анна приезжала с детьми – она привезла из Москвы фунта два сахарку, так Петр Фролович припрятал два больших куска, и мы с ним по престольным праздникам пили чай с сахарком, но закончился сахар, и жизнь моего Петруши тоже закончилась, - снова пригорюнилась Фрося, вспомнив о сожителе, с которым прожила в ладу больше сорока лет.
Иван Петрович удивился, впервые услышав от Фроси, чтобы она назвала отца Петрушей. При людях, и при нём тоже, Фрося называла отца не иначе как Пётр Фролович, подчеркивая этим его статус как хозяина.
- Почему бы, Фрося, тебе не взять из села какого-нибудь внучатого племянника или девочку малую: и веселее в доме будет, и родители малыша помогут, чем смогут. Я, наверное, знаю, что в селе крестьяне живут тесно, и спят вповалку на полу, а здесь дом большой – можно даже всю семью своих родственников сюда поместить – ты теперь хозяйка этого дома и можешь распоряжаться, как хочешь – я возражать не буду.
- Не надо мне ребёночка на воспитание, старая я, чтобы детей нянчить, и семью племянников тоже не надо, будут шуметь и хлопотать здесь, как хозяева, а я привыкла к покою с вашим батюшкой, - возразила Фрося. – Мы с Петром Фроловичем уже с самой войны, почитай лет двадцать, на зиму закрываем половину дома и оставляем лишь кухню с печкой и спальню, которую эта печь обогревает, и где померли ваша матушка и Пётр Фролович – царство им небесное. Зимой топить большой пустой дом на двоих – это никаких дров не напасёшься!
Летом мы открывали вторую половину, наводили порядок, и к вашему приезду с семьей весь дом был готов к проживанию гостей. Буду одна здесь куковать, пока Господь к себе не позовёт, - вздохнула Фрося, - а племяшей я иногда навещаю на селе, если подарок какой соберу: яблок или ягод из сада, книгу детскую, что от вас осталась или что ещё.
 Вы уж не взыщите, Иван Петрович, что я ваши детские книжки своим племянникам передавала. Сейчас все дети учатся в школах, не то, что в прежние времена, а книжек для чтения не хватает, вот я и сподобилась ваши  детские книжки отдавать. А остальные книги в целости и сохранности, как стояли в шкафчиках, так и стоят, не сомневайтесь, - извинилась Фрося.
- Пустое это всё: и детские книги, и остальные можешь смело отдать племянникам или в избу-читальню, что я видел неподалёку от церкви. Я уезжать буду, часть книг возьму с собой, а остальными распорядись по усмотрению, - успокоил Иван Петрович старую женщину, заканчивая разговор.
Он погостил в отцовском доме ещё несколько дней, заставил Фросю сходить в сельсовет насчёт пенсии и дров на зиму и, возвратившись, Фрося сообщила, что насчет пенсии председатель ничего не слышал и справится в районе в каком-то собесе, а вот насчёт дров обещал завести в сентябре как помощь от колхоза в знак уважения к Петру Фроловичу,  у которого прадед был хозяином предков многих нынешних колхозников.
Накануне своего отъезда из отчего дома, Иван Петрович снова посетил могилу отца, посидел рядом на скамеечке под нежарким солнцем, взгрустнул немного и, мысленно попрощавшись с отцом, матерью и сестрою, пошёл домой собирать вещи.
Он выбрал несколько книг, которые хотел увезти с собой, взял все фотографии, что были у отца, оставив Фросе на память фото отца в офицерской форме, отложил несколько безделушек из накопившихся в доме за долгие годы и упаковал всё это в увесистый тюк. Вечером он допоздна просидел с Фросей, вспоминая за чаем  былые годы жизни здесь, когда он был мальчиком, а Фрося молоденькой служанкой.
От этих воспоминаний Фрося, ставшая старой женщиной, не раз всплакнула, по-старушечьи вытирая слёзы уголком фартука.
Утром Иван Петрович попрощался с одинокой женщиной и с почтовой повозкой уехал из родного села, чтобы никогда больше не возвращаться сюда, к истоку своей жизни.
Потом, в течение года, он иногда посылал Фросе почтой небольшие деньги в помощь одинокой женщине, пока однажды такие деньги не вернулись с отметкой, что адресат выбыл, и это означало, что Фрося, как и хотела, перебралась на погост к Петру Фроловичу, закончив свой жизненный путь.
Дома Ивана Петровича ждала неприятная новость: жена Анна, поскользнувшись неловко, сломала себе руку и встретила его с загипсованной правой рукой на перевязи. По этой причине она не могла заниматься домашними делами, часть из которых взяла на себя старшая дочь Августа. Но скоро должны были начаться занятия в школе, и кто и как будет управляться по дому, чтобы кормить семью, было неизвестно. Нанять служанку не позволяло ни материальное положение Ивана Петровича, ни социалистические отношения в обществе, осуждающие эксплуатацию человека человеком и полагающие, что прислужничество унижает человеческое достоинство.
Анна, которая, видимо, для себя уже всё решила, сообщила Ивану Петровичу о своём скором отъезде в Сибирь к матери, чтобы успеть  к началу учебного года устроить детей в школы.
- Пойми, Ваня, - уговаривала она мужа, - там мать и две тётки Мария и Полина, будут заниматься нашими детьми, пока моя рука не заживёт, на что,  доктор сказал, можно рассчитывать через полгода. Здесь плохо с пропитанием, продукты по карточкам, которых у нас с тобой нет, поскольку мы не работаем, а лозунг власти: «Кто не работает – тот не ест». На детей есть карточки, но на них не прокормишься. На базаре трудно что-либо купить из съестного, кроме картошки, а детям нужны мясо и молоко.
 Деньги ты, конечно, зарабатываешь, но получается, что купить на них нечего. А в Сибири, по словам матери, трудностей с продуктами нет – были бы деньги. Ты матери посылаешь деньги, и взамен мы получаем посылки с продуктами, где есть и сало, и колбаса, и масло сливочное. Если мы все уедем туда, то не надо будет пересылать и деньги, и посылки. Можно будет устроиться там на работу учителями: тебя там знают и помнят как депутата Совдепа и наверняка разрешат работать учителем.
Всё это Анна говорила мужу поздно ночью, когда дети все спали, и она ублажила мужа женской ласкою, несмотря на сломанную руку. Иван Петрович вяло возражал на уговоры жены, понимая, что, в основном, она права.
- Делай, как знаешь, но я сразу поехать не смогу: слишком много скопилось вещиц у меня, которые надо умело продать, ожидая покупателей. Там, в Сибири, на эти предметы старины, искусства и ювелирные изделия спроса нет, поскольку нет ценителей с деньгами. Здесь, в Москве их тоже мало, но они есть среди иностранцев. Мне придется много ездить в Москву, иногда и жить там по нескольку дней и поэтому я не смогу оказывать тебе помощь по домашнему хозяйству.
 Дочь Августа заканчивает школу,  и ей тоже будет не до борщей, а Лидия ещё маловата, чтобы хозяйничать на кухне под твоим присмотром. Я помогу вам уехать, а своими делами займусь позднее. Посмотрим, что из этого получится и потом решим : уехать ли в Сибирь насовсем или вы вернётесь сюда будущим летом для устройства Августы в институт после окончания школы.
Решение было принято, и Анна удовлетворенно уснула на плече у мужа, получив свою порцию женского удовольствия и согласие на переезд в Сибирь к матери. Она давно уже искала способ избавиться от домашних дел, заниматься которыми не умела и не желала, прожив много лет в пансионах при школе,  в учительской семинарии и потом на работе в училище прапорщиков: везде девушке  не приходилось домохозяйничать, поэтому и не было у неё стремления к простым и повседневным женским заботам по дому.
На следующий день Анна, не мешкая, пока муж не передумал, принялась собирать вещи свои и детей и к вечеру всё было готово к очередному переезду на новое место жительства в далёкую и холодную Сибирь.
Ночь перед отъездом Анна была заботлива и отзывчива на ласки мужа, понимая, что долго ей придётся жить вдали от мужних объятий и смирившись с неизбежной разлукой.
Поутру, быстро собравшись, вся семья Домовых отправилась на вокзал, где через два часа ожидания Иван Петрович погрузил всё семейство на проходящий поезд, следующий до Омска. Стоянка поезда была пять минут и, попрощавшись с детьми и обняв жену, он успел выскочить из плацкартного вагона, паровоз дал гудок,  окутался паром, дёрнулся и медленно потянул состав за собой, увозя семейство Ивана Петровича за тысячи вёрст, куда ему, возможно, придётся уехать позднее, если здесь, вблизи Москвы не удастся обрести твёрдое положение, обеспечивающее благополучие подрастающих детей и любимой жены: только в этом случае он вызовет семью сюда, на что, оставшись один на перроне, он продолжал надеяться.