Письма из Америки. Шекспир и сосиска

  В маленьком городе отдыхать без еды нельзя. Неважно, что это за отдых - бейсбольный матч или парад старинных автомобилей. Отдых без закуски есть суета сует и голодное томление духа. Словом, бесполезная трата времени.

  А высокое искусство требует... Нет, не изысканной кухни. Высокое искусство требует еды много. Чтоб побольше, чтоб безбрежно, с запасом. Чтобы уж если наесться, то до икоты. Иначе от высокого искусства никакого проку.
  К спектаклю «Ромео и Джульета» я подготовился по всем канонам. На паркинге вынул из багажника складную телегу и загрузил в неё припасы, достаточные для полноценной зимовки на Аляске. Затем впрягся, поднатужился, немножко по-лошадиному вздохнул и потащил поклажу к воротам поместья, где и намечался Шекспировский фестиваль под открытым небом.
 
  Раньше в этой усадьбе жили владельцы фабрики резиновых колёс. Дворец себе отгрохали, беседки разные. Живописные дорожки огибали пруды и фонтаны, украшенные всяким культур-мультур в форме греческих статуй.
  В бывшей конюшне, где нынче картины висели, если прислушаться, можно было  различить тихое ржание сгинувших во времени коняшек. Хоть сейчас загоняй четвёрку каурых. Славно жили резиновые баре.
  Потом фабрика сдохла, усадьбу буржуи подарили городу. Бытиё прошлых богатеев за сто лет как бы облагородилось, подёрнулось дымкой, покрылось музейными кракелюрами. А ведь сволочами те баре были наверняка первостатейными.
 
  У кованных ворот нас встретил санитарный кордон. Юные привратницы велели показать, что таится в шайтан-арбе. Я с пионерской готовностью открыл холодильный сундук, продемонстрировав на вершине ледяной горки в приятном окружении сопутствующих салатиков мой шедевр - связку сосисок домашнего копчения. Театральные сосиски весь предыдущий день провели в хитроумной электрической коптильне на заднем дворе, напитываясь духом тлеющих ольховых щепок. На вопрос, нет ли алкоголя, возмущённо моргнул, глядя на служительниц честными глазами мошенника на доверии. Шмонать побрезговали, только пальчиком поводить изволили. А зря. У меня подо льдом на контрабандной глубине была захована пара бутылок австралийского вина «Шираз» и полная фляжка коньяка.

  Расположились мы за чугунным столиком у фонтана. Рядом, за такими же  ажурными столиками, энергично жевали другие ценители прекрасного. Крупный дядька в шортах и с загорелой шеей фермера метался в поисках свободного места. Он был голоден, а лик голодного англосакса ужасен. Я его пригласил к нам. Он благодарно набулькал мне из чайного термоса стакан пива. Я ответил чашечкой коньяка, и мы выпили за Вильяма нашего Шекспира.

  Уже стало смеркаться. Зажглись редкие фонари. По дорожке протарахтел антикомариный автомобильчик, сверкая оранжевыми огнями и распыляя струю какой-то патентованной гадости. Следом, чихая, потянулись зрители со своими съестными тележками. Колёсики дробно постукивали по асфальтовым трещинкам. Народ неудержимо рвался к культуре.

  На поляне с расставленными рядком складными стульями откровенно тянуло болотной тиной от ближнего пруда. Орали невидимые лягушки. В сумраке хлопали крылья неведомых созданий. Свою поклажу я беззаботно бросил далеко у входа в зрительный «зал»: уж чего здесь не бывает, так это воровства. Прихватил только бумажную тарелочку с моей уникальной сосиской, которую бережно разместил на соседнем пустом стульчике, аккурат у центрального прохода от сцены.

  В небе блеснули звёзды. Я потрогал Сириус. Он был твёрдым и холодным. А затем откуда-то сзади вспыхнули прожектора, освещая итальянский город Верону. Фанерная Верона походила на трёхпалубный пароход. С двух сторон на среднюю палубу вели трапы. Над капитанским мостиком реял треугольный флаг. В такой декорации хорошо играть «Титаник», но и Шекспир тоже пойдёт.
 
  Началось действо, по лестницам-трапам шустро забегали молодые актёры. Им явно доставляло удовольствие носиться вверх-вниз. Немного отставала перезрелая Джульета. А Ромео, который выглядел сыном собственной возлюбленной, был  молодец и квадратно-гнездовым способом скакал по палубам даже не вспотев.
 
  Время от времени герои убивали друг друга. Эпоха до изобретения бандитского обреза была непритязательной, конфликт разрешался простым протыканием оппонента острой железкой. А вот мажоры не отличались практически ничем. Мажор позднего средневековья точно так же нагл, высокомерен и опасен, как и нынешний. Взять, к примеру, Джульетиного кузена Тибальта. Шляется с компашкой по улицам, задирает кого ни попадя — типичный представитель золотой молодёжи, подвид гопник аристократический. Вот он как раз топочет по проходу мимо меня.
 
  Я пригляделся и слегка приоткрыл рот от удивления. Тибальт оказался девкой. Натурально. Она по-бабьи отклячивала зад и, хотя всеми силами изображала крутого парня, размахивая куцей шпажонкой, - фигурка и писклявый голосок выдавали притворщицу с потрохами. Видно, у труппы образовался дефицит мужчин-актёров, и не нашли ничего лучше, чем назначить на роль отвязного хулигана низенькую толстушку. Народ вокруг меня тихонько хихикал. Давешний фермер весело подмигнул мне из соседнего ряда.
 
  Такую интересную трактовку пьесы следовало немедленно заесть. Я протянул руку, и мои пальцы поскрёбли опустевшую тарелку. Сосиски не было. Вот же минуту назад она лежала себе спокойно, благоуханная и готовая к употреблению, а теперь вдруг исчезла. Ограбили. Украли. Девка Тибальт и украла. Больше некому.

  То-то она всё бегала по проходу к кораблю и обратно. Я грешил на режиссёрский замысел, а это Тибальтша на запах шла. Я был уязвлён в самое сердце. Это была трагедия. Подлинная трагедия, а не то, что изображали на сцене эти воры и проходимцы. Какие, к демонам, любовь и страсть, когда сосиску спёрли?! Я глубоко страдал, а парадокс настоящих страданий, между прочим, заключается в том, что они выглядят настоящими независимо от причины. Наташа, восхищённая моими переживаниями, даже украдкой смахнула слезу.

  Тибальт, тем временем, словно нарочно метался мимо меня взад-вперёд. Всякий раз я зло шипел ей «отдай сосиску, гадина!» и пытался незаметно поймать за тряпичный плащ. Девка косила испуганным глазом, вскидывала круп, всхрапывала и отпрыгивала в сторону. Манёвры Тибальта публика награждала теплыми аплодисментами. Разок я всё-таки цапнул воровайку за хвост. Она сперва забилась, как моль под лампой, но потом вдруг ловко нанизалась прямёхонько на шпагу гнавшегося за ней Ромео и красиво умерла. Ушла, так сказать, от ответственности. И в полутьме подло уползла.

  Конца спектакля я ждал, бурля от негодования. Я эту Тибальтшу из склепа достану, или куда она там забилась! Понимаю, что артист должен быть голодным, чтобы возвыситься над земной юдолью и воспарить к сияющим высотам искусства. Но не до такой же степени, чтобы отбирать последний кусок у зрителей?!
  Наконец печальный герцог-капитан возвестил с клотика под флагом своё любимое:
  «Нет повести печальнее на свете,
    Чем повесть о Ромео и Джульете».

  Едва зрители разбрелисьь, и я уже было приготовился рвануть за кулисы, как из из сырой тьмы явились гуси. Шли они плотным римским строем, вальяжно переваливаясь на красных лапах. Достигнув стульев, гусиная банда споро рассыпалась между рядами и принялась деловито шмонать подкресельное пространство. Работали они профессионально, не пропускали и пяди. Длинные шеи так и мелькали в траве.  Если на пути попадался припозднившийся человек, гуси плевались и норовили ущипнуть конкурента, поэтому я благоразумно отступил на дистанцию двух плевков. Один огромный гусак, явно птичий герцог, сунул голову под мой стул и внезапно вытянул сосиску. Она болталась у него в клюве, как гигантская гусеница, облепленная травинками, но вполне узнаваемая. Злополучная копчёная сосиска. Гусь-герцог с вызовом посмотрел на меня — попробуй только позариться на законную добычу!
 
 А я стоял, смущённый и задумчивый. Сложные чувства обуревали мою душу. И лишь один великий и мудрый Шекспир мог бы их выразить словами:
 
  Хоть без вины, как будто главный я.
  Итак, я тут стою в двойном лице -
  Как обвиняемый и обвинитель,
  Чтоб осудить себя и оправдать.